Глава 27

Стояла середина июня. Изнуряюще жаркие дни, наполненные душным летним ароматом, тянулись долго, и лишь легкий бриз приносил облегчение. Глубоко в подвалах огромного дворца слуги спускались в ледяные ямы, чтобы добыть заветные кубики для изготовления лимонного шербета или охлаждения летних вин. Выдался отличный урожай, рынки ломились от фруктов, а абрикосы таяли во рту словно мед. Полноводная река искрилась под лучами солнца, и пока неторопливые лодочники, обнаженные по пояс, вели медлительные баржи с древесиной и продуктами от одной пристани к другой, вдали от центра города пастухи лежали в полудреме в траве среди развалин, пока их стада умиротворенно паслись на руинах древней истории.

В своих виноградниках недалеко от старых бань Диоклетиана Ваноцца наблюдала за приготовлениями к семейному обеду. Новости о недавнем отъезде Лукреции опечалили всех, но она мало чем могла помочь. Дочь забрали у нее и отдали Адриане, когда той едва исполнилось шесть лет, и, в отличие от Чезаре, они так и не сумели сблизиться. Какой бы болезненной ни была эта потеря, Ваноцца научилась жить с ней. Однако теперь она с новой силой ощутила ее: девочка, которая убегает в монастырь, где провела все детство, потому что ее брак рассыпался, нуждается в материнской заботе. Она написала ей осторожное письмо: «Я понимаю, что ты должна исполнять желания отца, но порой это очень непросто. И я как никто другой знаю это. Если тебе потребуется моя помощь…»

А внизу поставила обычную подпись: «Твоя несчастная мать, Ваноцца Каттанеи».

Но ответа снова не последовало. Она слышала, что Александр впал в бешенство из-за того, что Лукреция уехала, не спросив его разрешения, и послал за ней когорту папских войск, чтобы те привезли ее домой, но они вернулись ни с чем. Настоятельница доминиканского монастыря Сан-Систо была настроена решительно. Она встретила их у ворот и вместо щита заслонилась именем Божьим.

– Молодая женщина ищет здесь убежища. И не нам отказывать ей в этом праве. Скажите его святейшеству, что мы защитим ее, пусть даже ценой своей жизни, и будем заботиться о ней, пока она не почувствует, что готова уйти.

Даже Александр VI не мог взять штурмом монастырь и выйти сухим из воды.

А люди, задыхаясь от восторга, пересказывали друг другу последние сплетни. Дочь папы стала монахиней! Брак – или то, о чем лучше помалкивать – направил ее к Богу, и папа вне себя, ведь он не может забрать ее из монастыря.

– Грязная клевета! – вспылил Александр, когда вице-канцлер Сфорца высказал озабоченность происходящим. – Я отправил туда дочь сам – пока ваш упрямый племянничек не соизволит объясниться, для нее там самое место. Может, вам следует сказать ему об этом. Или это сделать мне? Не могу поверить, что вы и герцог Милана ставите его мелкие проблемки превыше глубокой и несомненно полезной дружбы наших семей.

В Пезаро Джованни обхватил голову руками и застонал. Августинец, чьи немалые усилия так и не увенчались успехом, отбыл обратно в Рим. Решение проблемы требовало более веских доводов, чем мог предоставить Бог.

* * *

Ваноцца накрыла элегантный стол под длинной перголой. Все тревожные мысли о дочери она на время отбросила. Нечасто ей доводилось наслаждаться компанией обоих старших сыновей, а сегодня они придут к ней вместе с кузеном папы кардиналом Хуаном Борджиа из Монреале и еще несколькими близкими родственниками.

Наступил прекрасный летний вечер. Чезаре и Хуан прибыли в пышных нарядах в сопровождении конюхов и почти незаметного Микелетто – два молодых льва в расцвете сил являли комплимент увядающей красоте своей матери. Если в любое другое время они в ее присутствии обязательно бы поцапались, сегодня все вели себя исключительно мирно. Хуан держался надменно, настроение у него было хорошее, он травил шутки и великодушно раздавал комплименты. Чезаре, напротив, отмалчивался. Ваноцца была привычна к такому настроению старшего сына: внешне он мог выглядеть неестественно спокойным, в то время как мозг его активно работал. Сегодня, впрочем, он казался совершенно расслабленным. Задумчивым. И таким красивым. Менее чем через две недели он облачится в одежды папского наместника и возведет на престол нового короля Неаполя. Какие бы амбиции он ни питал, на данный момент это было для него большим достижением. Ваноцца не могла оторвать от него глаз. «Боже, – думала она, – как же ты благоволишь ко мне! Милостью твоей я еще успею увидеть его на самой вершине. Стать матерью папы, мне, дочери непонятно кого…» И она, обычно такая благоразумная и рассудительная, уткнулась лицом в венецианский шелк, который сын принес ей в подарок.

Когда разговор коснулся Лукреции, Чезаре успокоил ее.

– Расторжение брака – дело сложное. Ей придется присутствовать в суде. Будет лучше, если она приедет туда из монастыря.

– Но это произошло так неожиданно. И она никого к себе не пускает. Я слышала, даже тебя.

– Верно. – Он запнулся. Ведь и правда, Лукреция отказала ему в визите. – Да ты можешь представить меня в монастыре?

Все за столом рассмеялись.

– Я могу, – вклинился в разговор Хуан. – Но им придется сначала запереть всех монашек по кельям.

– Это чтобы он до них не добрался или они до него? – сказал кто-то, и смех зазвучал еще громче.

– Так, значит, ты не общаешься с ней? – не сдавалась Ваноцца.

– Напрямую нет. Но у нас есть гонец: молодой испанец, который работал на папу, а теперь работает на меня. Он ездил к ней, когда она жила в Пезаро. Хороший человек, честный и не болтливый. Ему можно доверить семейные дела.

– Хорошо. Надеюсь, она не слишком сильно печалится.

– Все, что ей нужно, это заботливый муж, – засмеялся Хуан. – Ах, эти женщины! От них больше проблем, чем удовольствия.

– Ты говоришь прямо как твой отец, – мягко ответила Ваноцца.

* * *

Когда застолье закончилось, время подходило к полуночи. Хуан оставался в центре внимания, не в последнюю очередь потому, что в конце трапезы к нему присоединился бородатый человек в маске, который сел с его конца стола, но никак не представился.

– Я рада приветствовать всех друзей моего сына, но не соизволите ли вы назвать свое имя? – Ваноцца, как и многие парвеню, не выносила плохих манер.

– Увы, мама, мой друг принял обет молчания.

– И анонимности, – добавил кто-то.

– Всем хочется окутать свою жизнь покровом тайны, – засмеялся Хуан. – Это мой новый чудесный телохранитель, – и он хлопнул его по плечу.

– По мне, так он похож на сутенера, – беззлобно сказал Чезаре. – Кто у тебя сегодня ночью, брат?

Хуан улыбнулся.

– Ах, у меня столько приглашений!

– Довольно об этом, – оборвала их Ваноцца. – Я накрывала стол не для того, чтобы мне рассказывали о неблагоразумном поведении сына. Если вы толкуете о женщине, надеюсь, ты поведешь себя с ней благородно. Ты женатый мужчина.

– Но, увы, жена моя в Испании, – сказал он, и все засмеялись, включая мать, ведь атмосфера за столом царила столь радостная, что она просто не могла долго гневаться.

– Собирайтесь по домам, дети мои. Становится поздно, а город так неспокоен, что лучше вам поехать, пока по улицам еще ходят уважаемые люди.

– Она волнуется, что живет в плохом районе – да, мама? – шутливо спросил Чезаре. – Не переживай. Мы поедем все вместе, напоенные гостеприимством этого дома со вкусом твоих виноградников.

– Ах, ты такой льстец! – Она встала на цыпочки и взъерошила ему волосы, когда он обнял ее в ответ. Ни одна живая душа не рискнула бы повторить этот жест.

Юноши вскочили на коней, а человек в маске сел позади Хуана, ведь своей лошади у него, похоже, не было.

На мосту Святого Ангела Хуан с телохранителем и конюхом отделились от остальной компании.

– Нужно произвести осаду одной хорошо защищенной крепости, – крикнул он, направляясь вдоль реки на север.

– Тебе нужна артиллерия? – крикнул ему вслед Чезаре. – Могу предложить Микелетто. Он один стоит нескольких пушечных ядер. Настоящая бомбарда!

В ответ они услышали лишь растворяющийся в темноте смех.

* * *

Несколько часов спустя город сонно зевнул и вернулся к жизни. Рассветные часы, пока город не накрыла жара, были самыми оживленными. В Ватикане папа и Буркард встали рано и теперь обсуждали приготовления к предстоящей неаполитанской коронации. Вскоре к ним присоединился Чезаре. Предстоит много работы, прежде чем он отправится в путь.

В полдень из дома Хуана прибыл испанец и сообщил, что хозяин еще не появлялся. Папа встревожился. После случая во дворце вице-канцлера его все чаще стало беспокоить местонахождение сына. Но Хуан был из тех, кто привык просыпаться поздно и не в своей кровати, а поскольку Рим жаждал узнать о новом скандале, связанном с именем Борджиа, ему раз за разом твердили, что свои романтические похождения лучше прятать под покровом ночи.

«Ах, Боже, дай мне сил», – подумал Александр и попытался выбросить тревожные мысли из головы.

День стал клониться к вечеру, и обнаружилось, что конь герцога свободно гуляет по улицам, а одно из стремян на нем отрезано. Конюха нашли в бессознательном состоянии недалеко от площади Пьяцца-делла-Джудекка, изо рта у него текла кровь: нож глубоко пронзил легкие. Что бы с ним ни случилось, он забрал это знание с собой в могилу – умер задолго до того, как его принесли домой.

Александр, теперь уже совершенно обезумев, отправил на поиски сына патрули испанских гвардейцев. Другие семьи, увидев их мечи на улицах города, забили тревогу, опасаясь новых нападений, и поспешно засобирались за границу. Герцог Гандийский пропал. Пропал. Слово это пугало, какой бы смысл оно ни несло. Торговцы рано свернули свои палатки, а тяжелые деревянные двери всех палаццо заперли на самые надежные засовы. Ночь принесла стычки и потасовки, но никаких новостей. Папа едва смог забыться недолгим сном.

На следующее утро солдаты опросили всех и каждого вокруг Пьяцца-делла-Джудекка и в районе Санта-Мария-дель-Пополо, кто мог хоть что-то видеть. В конце концов на Тибре отыскался лодочник-славянин Джорджо Счивиано. Ему принадлежала поленница у больницы Сан-Джироламо, где собирались выходцы из Далматии. Спал он каждую ночь среди камышей прямо в собственной лодке, чтобы ее не украли. Он рассказал свою историю в таких красках, что слушая ее от начальника стражи, слово за словом, Александр тихо постанывал, настолько живо представлял он все произошедшее.

– Я не спал, лежал у себя в лодке. Миновало несколько часов после полуночи. Двое мужчин вышли из аллеи рядом с больницей на открытый участок возле реки. Луна была во второй четверти, и в ее свете я мог разглядеть их фигуры, но не лица. Они осмотрелись по сторонам, чтобы удостовериться, что никого поблизости нет, а потом исчезли. Затем появились еще двое, и повторилось все то же самое. Один из них подал сигнал кому-то на аллее, и оттуда выехал всадник на белой лошади. Позади него поперек крупа лежало чье-то тело: голова по одну сторону, ноги по другую. Первые двое шли рядом, придерживая тело, чтобы не упало. Они подошли к самому краю реки, откуда сбрасывают мусор, а потом всадник развернул лошадь боком. Тело взяли за руки и за ноги, раскачали и бросили в воду. Всадник спросил: «Потонул?» Они ответили, мол, да, господин. Но плащ мертвеца еще виднелся на поверхности, и он заметил его. «Что это?» – «Его плащ, господин». И они принялись кидать в него камни и какой-то мусор, пока все полностью не исчезло в воде. Они еще постояли, поняли, что он не всплывет снова, а затем развернулись и ушли прочь.

* * *

И тут начались поиски. За несколько часов Тибр вокруг Сан-Джироламо наводнили лодочники со всего Рима. Они тралили грязные воды и истыкали крюками все дно, подгоняемые обещанием награды. Вскоре это стало шуткой дня: папа Борджиа, хоть и пользовался дурной славой, оказался настоящим ловцом человеков. Громче всего смеялись его враги.

Река была только рада изрыгнуть свои нелепые богатства. Очень быстро нашли первое тело: полуголый молодой человек с ножевым ранением в груди, лицо его распухло и было поедено рыбами, но еще вполне узнаваемо. Впрочем, никто его не опознал.

Вскоре после этого раздался крик. В траловой сети запуталась промокшая масса из бархата и человеческой плоти. Теперь сомнений не было. Герцог Гандийский всплыл из сточных вод, украшенный каким-то мусором, полностью одетый, вплоть до обуви и перчаток, а свисающая с пояса сумка все еще была туго набита дукатами. Он выглядел так, будто собирался весело провести ночь в городе, вот только ноги его и грудь пестрели колотыми ранами, а шея ухмылялась широкой улыбкой взрезанной плоти. Руки его были крепко связаны за спиной. Кто бы ни сотворил такое, он явно получил от этого большое удовольствие.

 

Глава 28

Пусть Александр уже не сомневался, что сына нет в живых, но когда ему сообщили, что тело найдено, он испустил протяжный вопль, как животное, попавшее в челюсть капкана. Изувеченный труп доставили на лодке к замку Святого Ангела, там его обмыли, почистили и одели в лучшие наряды с высоким воротником, чтобы закрыть рану на шее. На рассвете к мосту по направлению к семейной часовне Борджиа в Санта-Мария-дель-Пополо направилась похоронная процессия. Дроги окружали сотни факельщиков и огромное количество дворян, камергеров и церковников. Их молитвы поднимались в воздух облаком печали и перемежались воплями папы, все еще доносившимися из Ватикана, даже когда плакальщики уже достигли моста.

Запершись в своей спальне, Александр отказывался от пищи и отмахивался от слов утешения. Он чувствовал себя, как человек, оказавшийся на полпути в ад. Демоны скорби запустили в него свои когти. Он сидел в кресле, раскачиваясь взад-вперед от сотрясающих его рыданий. Хуан умер. Его гордость, его радость, плоть от плоти его убит. Его прекрасного, любимого сына мучили, а затем сбросили в реку как мешок мусора. Стоны рвались у него изо рта, как рвотные массы, лицо опухло от слез, глаза не видели, а нос едва дышал. Хуан умер. Боже всемогущий, разве кто-то заслуживает подобного горя?

– Пресвятая Дева Мария, помоги мне…. – Он поднялся с кресла и, спотыкаясь, упал на колени: сломленный старик, молящийся о своем ребенке. – Прости мне грехи мои и пошли мне свою благодать. Если я обидел тебя… Я исправлюсь, обещаю. Только верни мне его, верни его обратно, пожалуйста. Пожалуйста, прошу.

Увы, его дорогая Дева Мария, которая была с ним и в горе, и в радости, так или иначе даруя ему свое понимание и прощение, которая познала всю горечь потери собственного ребенка лучше, чем кто-либо другой, теперь покинула его. Он больше не чувствовал ее тепла, ее благодати, ее поддержки. Он остался один. Хуан мертв, а сам он брошен в лапы демонов.

Александр долго плакал в ту ночь, и боль его сочилась из-под двери и из окон, и у всех, кто слышал его, от звуков этих сжималось сердце, будь то слуги, лежащие на своих тюфяках, или кардиналы, на цыпочках крадущиеся по коридорам или стоящие в тревожном молчании возле его дверей. Да, жалость, вот что все ощущали. Разумеется, они жалели его. А еще ощущали страх – такой могущественный человек был буквально раздавлен горем.

Он вновь и вновь мучил себя одними и теми же вопросами. Почему? Как? Всего два дня назад его сын был жив. Два дня. Еще совсем недавно. Если это наказание, то также и жесточайшая шутка судьбы. Его драгоценная Богоматерь покинула его, и теперь его преследовал образ непрерывно катящегося вперед огромного колеса – олицетворение времени. Подобно слепцу, он вытягивал руки перед собой, хватался за спицы, вырывал их, замедлял его ход, останавливал, а затем, всей своей массой и силой, дюйм за дюймом направлял в обратную сторону, возвращая своего сына назад из вод реки, от смерти к жизни, обратно на мост, где Хуан покинул своего брата, назад к шумному веселью летнего вечера, назад к их последней встрече, случившейся в тот самый день, когда он, улыбчивый, пышущий жизнью молодой человек в причудливых шелках, стоял перед ним и уверял, что нет причин для беспокойства, поцеловал его на прощание и ушел навстречу своей судьбе.

– Не ходи сегодня в гости к матери. Останься лучше со мной, – взывает Александр в темноту. – Ты нужен мне. Останься со мной.

Но остановленное колесо скрипело от натуги и наконец вырвалось из рук, и время понеслось вперед, нагоняя события, и каждый поворот его неминуемо приближал сына к смерти. Теперь, в расплату за его самонадеянные попытки играть с судьбой, он, казалось, видел все происшедшее в мельчайших деталях. Конь Хуана с двумя всадниками проскакал от берега реки к узким аллеям. Из темноты торопливо вынырнули незнакомцы, сбросили его с седла на землю, затолкали через темный проход в заранее выбранный дом или подвал. Он видел, как запястья сына опутала веревка, наблюдал за тем, как его толкнули вперед навстречу тому, кто с удовольствием раз за разом всаживал нож ему в грудь. Они насчитали девять ран. По одной за каждое из оскорблений. Александр застонал, будто лезвие вонзалось в его собственную плоть, пока палач наконец не откинул голову Хуана назад и не принялся за его горло. Последний булькающий крик сменился еще одной волной рыданий. Хуан мертв.

Перед запертой на засов дверью посменно дежурил узкий круг приближенных к нему кардиналов. Они выжидали, когда, наконец, наступит перерыв в этой жуткой музыке страданий. К ним присоединился Буркард. Он стоял неподвижно, словно аист, и без того мрачное лицо его стало еще мрачнее. Вдруг наступила тишина, и кто-то нерешительно постучал в дверь, умоляя его святейшество принять немного пищи или хотя бы воды, ведь летний воздух горяч и душен, и папа может заболеть. Но ответом им были лишь горькие стенания:

– Оставьте меня. Оставьте меня в покое.

Голос этот был больше не похож на голос Александра. Даже непроницаемое лицо Буркарда дрогнуло от сострадания.

Ближе к рассвету он вскарабкался по лестнице к комнатам кардинала Валенсии, расположенным над папскими покоями. В приемной было темно и пусто, а дверь в спальню закрыта. Он постучал и услышал чьи-то движения за дверью. Раздался голос Чезаре, требующий представиться.

– Ваше высокопреосвященство? – Буркард обнаружил его сидящим за столом, полностью одетым, перед ним лежала какая-то бумага. – Его святейшество… – Он запнулся. – Ваш отец… в глубокой печали.

– Я слышу его рыдания не хуже вас. – Лицо Чезаре в свете масляной лампы выглядело утомленным. Казалось, он не спал уже много дней.

– Кардиналы опасаются, что он доведет себя до болезни. – Буркард снова запнулся. – Я… я подумал, может… вы бы поговорили с ним.

– Я? Нет, не думаю, что он хочет видеть меня, – бесстрастно произнес Чезаре. – Я не тот сын, который ему нужен сейчас.

Впервые в жизни Буркард почувствовал к этому надменному молодому человеку, которого всегда недолюбливал, что-то похожее на сочувствие.

– Сожалею о смерти вашего брата, ваше высокопреосвященство. Ужасное преступление.

Чезаре кивнул. Лицо его исказила странная ухмылка.

– В таком случае вы находитесь в кругу избранных, сеньор Буркард, ведь оба мы знаем, что половина Рима сейчас втайне празднует. Скажите, когда вы возьметесь писать свой отчет о происшедшем, что вы расскажете?

– Мой… отчет?

– Да. Ведь вы ведете дневник, не так ли? Такие ходят слухи.

– Дневник? Нет. Нет, я… иногда записываю кое-какие вещи, протоколирую жизнь Ватикана, вот и все. – Буркард как воочию увидел тайник в своем кабинете между тяжелыми томами церковного права и мысленно принялся искать ему более безопасное место.

– Протоколируете? И все? И никаких собственных мыслей? Не высказываете своего мнения?

– Я не думаю, что…

– Интересно, кого бы вы указали в качестве виновников смерти моего брата?

– Ах, что вы. – Буркард покачал головой. – Я лишь слуга церкви, ваше высокопреосвященство. Моя работа – не размышлять о подобных вещах, а лишь записывать факты.

– Разумеется. Что ж, тогда, надеюсь, вы напишете о том, что несмотря на свои промахи и недостатки, папа – человек с огромным сердцем, который глубоко переживает утрату и в своей печали увлекает всех нас за собой.

– Никто не сомневается в этом. – Буркард уже развернулся, желая поскорее уйти.

Снизу снова донесся голос Александра – он разразился новым потоком рыданий. Они оба молча прислушались.

– Не волнуйтесь, – мягко сказал Чезаре. – Он не будет плакать вечно. В этом я совершенно уверен.

* * *

Когда церемониймейстер ушел, Чезаре немного посидел, устремив взгляд в пустоту. Из темноты за границей отбрасываемого лампой света раздались два резких стука. Кардинал поднялся и открыл заднюю дверь, почти незаметную на пышно украшенной стене, а затем вновь сел за стол. За ним последовал Микелетто.

Он только вернулся с улиц, его одежда была помята и испачкана, лицо покрыто потом. В руке меч и легкий плащ. И то и другое он бросил на сундук. Ножны тотчас скатились на пол. Металл со звоном лязгнул о каменную плитку.

Чезаре протянул Микелетто бокал вина, и тот залпом его осушил. Тогда он придвинул к нему весь кувшин.

– И что?

– Большое ничего. Город закрыт не хуже сумки еврея. Столько людей наглухо заколотили свои двери, что кажется, будто к нам нагрянула чума.

– Что насчет знатных семей?

– Все взаперти. Сфорца так обделались со страха, что кардинал покинул свой дворец и отсиживается у миланского посла. Если кто-то и празднует, с улицы этого не слышно. Все ждут, когда папа прекратит рыдать.

– А лодочник?

– Снова в своей лодке.

– Его кошель не потяжелел?

– Если и так, он ничего на себя не потратил. Воняет хуже, чем от реки.

– Что с его рассказом?

– В точности то же самое, что он рассказал гвардейцам. Лишь немного заикался, когда ему мерещилось, что мой нож слишком близко подобрался к его шее.

– Ты веришь ему?

– Он слишком туп, чтобы лгать. Он живет лишь за счет своей древесины, поэтому глаз его зорок, и он следит, чтобы никто не ошивался рядом.

– Так почему он сразу не заявил обо всем?

– Сказал, что если бы сообщал о каждом теле, которое на его глазах сбрасывают в реку, то у него не было бы времени поспать, – засмеялся Микелетто. – Наверняка правда. Место это достаточно известное. Я и сам за последние годы несколько раз там бывал.

– Но ты не скакал на белом коне, и с тобой не было четырех сообщников.

– А жаль. – Микелетто почесал ладонями глаза, будто чтобы лучше видеть. Когда он убрал руки от лица, оно стало еще более диким, перекрещивающие друг друга шрамы ярко выделялись на бледной коже. – Лошадь не выведет нас на след. Как вы и сказали, у любой влиятельной семьи есть в конюшне белая чистокровная кобылка. Одна имеется и у ублюдка Вирджинио – Карло Орсини, нам это известно, но все говорят, что его сейчас нет в городе. Смею сказать, вы найдете лошадей и у других Орсини, а также во дворцах Колонна и Сфорца.

– А человек в маске…

– Растворился в воздухе.

Слуга Хуана сказал, что за последний месяц он бывал в доме раз шесть или семь. Он никогда не слышал его голоса и не видел лица, лишь бороду. Может быть кто угодно.

Чезаре махнул рукой.

– А что с женщиной, к которой он поехал?

– Вы про какую из них?

– Это ты мне скажи. Про ту, которой не мог добиться мой брат.

Микелетто фыркнул.

– Тогда вариантов немного. Насколько я слышал, с тех пор, как он вернулся из Испании, в Риме почти не осталось девственниц.

Чезаре не улыбнулся. Микелетто уже привык к тому, что не всегда знает, что именно чувствует его хозяин, и это, в свою очередь, тоже являлось неким знанием. Конечно, он не удивился его столь очевидному безразличию к смерти брата. Едва ли они любили друг друга, а безутешность папы осушила и те слезы, которые Чезаре, может, и выдавил бы из себя. Что его удивило, так это полное отсутствие гнева. Положим, он спрятан слишком глубоко (хотя Микелетто обычно мог легко распознать его там, где другие не могли), или просто его притупила усталость, ведь оба они не спали с тех пор, как исчез Хуан.

– Поговаривают об одной. Филамена делла Мирандола, дочь графа. Уже созрела, цветет и пахнет. Отец нежно любит ее. – Он помолчал. – Их дом находится недалеко от места, где тело скинули в реку.

– И?

– Больше ничего. У него безукоризненная репутация. И у них нет белых лошадей.

– Разумеется. Женщина всегда лишь приманка. Вопрос в том, кто вел охоту.

Воцарилась тишина. Микелетто плеснул себе еще вина. Навалилась усталость, и он принялся ходить по комнате, массируя шею. Взгляд его упал на стол и лежащую там бумагу. Он поднял глаза на Чезаре, испрашивая позволения. Тот кивнул.

Микелетто тихонько присвистнул.

– Похоже, вы собрали хороший урожай. Все здесь?

– Уж будь уверен.

– Орсини, – прочитал он. – Тут не поспоришь. Вопрос только, который из них?

– А ты бы кого предложил?

– Ох, такой широкий выбор. Всем известно, что Вирджинио отравили еще до того, как мы нанесли удар по их замкам. Карло, его сын…. его племянники Паоло и Джулио, все они отлично умеют потрошить тела. Его шурин Барталомео. Даже его любящая сестра, если и не вонзила нож собственноручно, могла науськать других. Если бы я служил ей, то оказал бы даме подобную услугу.

– Я в этом даже не сомневаюсь. Двоих одним ударом. Убить сына и тем самым измучить его отца.

– Номер два: Сфорца. – Микелетто пожал плечами. – Почему бы и нет? Герцог Гандийский обидел кардинала прямо в его доме. Одно это гарантирует нож в живот.

– Можешь смело его исключить. Он уже отдал нам ключи от своего дома, чтобы мы провели обыск. Он трус и никогда бы не пошел на такое преступление.

– А что насчет Джованни? Вы всегда говорили, что у него нет яиц.

– У него их и впрямь нет. Вот только в ближайшее время мы собираемся силой заставить его публично признаться в их отсутствии. Если он что-то пронюхал, это достаточный повод для мести.

– Гонсало де Кордова? У вас тут и испанец?

– Ты не видел его лица во время церемонии, когда папа отдал все его военные трофеи Хуану. Обида была слишком явной.

– Он солдат с репутацией человека чести.

– Как раз о его чести мы сейчас и толкуем.

– А герцог Урбино? Из-за того, что мы не заплатили за него выкуп, да?

– Знаешь, сколько он гнил в тюрьме Орсини? Девять недель.

– По ножевому ранению за каждую? – Микелетто пожал плечами. – Если человек так сильно хочет мести, то осуществляет ее сам, не правда ли? А не платит за это удовольствие другим.

Снизу вновь послышались причитания папы и глухие, прерывистые вопли, как у человека, который пытается пробудиться от вечного кошмара.

Микелетто снова взглянул на список, и на лице его отразилось удивление:

– Вы ведь не думаете показать это ему?

– Рано или поздно он прекратит скорбеть. Когда это случится, ему придется решить, что делать дальше. Все ждут. Ему нужно рассмотреть всех кандидатов, у которых были с ним счеты или кто мог что-то на этом выиграть.

Микелетто внимательно посмотрел на Чезаре, и на лице его медленно расплылась улыбка. Он бросил бумагу на стол и сказал:

– Что ж, если я вам сегодня больше не нужен, то пойду спать.

Чезаре взмахом руки отпустил его. Он откинулся в кресле и уставился в потолок.

Уже в дверях Микелетто обернулся:

– Последнее имя. Это какие-то счеты или какая-то выгода?

Но Чезаре уже закрыл глаза. Микелетто так и не понял, то ли хозяин не услышал его, то ли просто не захотел отвечать.

 

Глава 29

Если монастырем управляют хорошо, даже самые волнующие новости не сразу просачиваются под двери келий. Сан-Систо находился под руководством аббатисы Мадонны Джиролама Пичи, а значит, управлялся исключительно хорошо. В отличие от большинства монастырей, расположенных в городах, где сплетни легко проникают сквозь стены, этот стоял на Аппиевой дороге недалеко от южных ворот, и в те дни его окружали лишь поля. Он был построен неподалеку от тех мест, где читали проповеди и отдавали в жертву Богу свои измученные тела великие мужи. Их вера просочилась под каждый камень, отчего и молчание выносить было куда легче.

Монастырь находился так далеко от городской черты, что без веской причины ни одна монашка не могла ни о чем узнать. Лишь когда всадники скакали мимо него в Неаполь, самые чуткие уши могли услышать топот копыт и погадать, что за новые вести везут гонцы в своих седельных сумках.

Впрочем, в данном случае им не пришлось долго ждать. Педро Кальдерон, уже и раньше поднимавший столбы пыли, проносясь мимо этих запертых изнутри на засов дверей, выехал из Рима, едва похоронный кортеж Хуана достиг церкви. Папа был не в состоянии принимать какие бы то ни было решения, поэтому письмо написал Чезаре. Лукреция должна была узнать обо всем от него, а не от чужих людей.

Кальдерон вошел в приемную аббатисы. Хотя гонец немного вспотел в дороге, он все равно выглядел невероятно привлекательно. Не то чтобы аббатиса замечала подобные вещи. А если даже и так, держалась она как обычно: недаром она выпроводила прочь целую когорту папских гвардейцев.

– Ты вошел в обитель духовную, где мы почти не принимаем визитеров, и хотя я уверена, что послание, которое ты принес, имеет исключительную важность, я призываю тебя уважать это место.

Он же, напротив, явно нервничал. Монашки часто творят такое с мужчинами, а у него действительно хватало поводов для беспокойства.

– Да, послание очень важное. А кроме того, у меня есть письмо для вас от его высокопреосвященства кардинала Валенсии.

Она взяла письмо, сломала печать и прочла. С ее губ слетел короткий вздох, а ужас на лице быстро сменился сочувствием.

– Ах, как ужасно! Эта новость глубоко потрясет герцогиню. – Она посмотрела на Кальдерона. – Возможно, лучше мне…

– Нет-нет, – быстро сказал он. – Мне приказано лично передать ей письмо из рук в руки.

Он произнес те же самые слова пять лет назад, стоя на пыльном дворе посреди Сиены. С того дня много воды утекло. Тогда слова эти были правдой. Но сейчас Чезаре не давал столь подробных инструкций своему гонцу. В этой ситуации Педро впервые решился на ложь.

– Хорошо, я пошлю за ней. Вам лучше встретиться в саду. Сестры сейчас на вечерней молитве, и там вас никто не потревожит. Я сама отведу тебя туда. Когда будешь готов уходить, позвони в колокольчик у двери, и сестра-караульная проводит тебя. – Аббатиса положила письмо в ящик стола, затем с неожиданной резкостью спросила: – Скажи, как себя чувствует сейчас его святейшество папа римский?

– Он… он в глубокой печали.

– Да, разумеется… – Она быстро кивнула. Похоже, даже аббатисам не чужд соблазн посплетничать. – Пути Господни неисповедимы. Мир порой так жесток. Уверена, тебя выбрали для этого задания за твою доброту.

Он склонил голову.

– Я просто скромный слуга своей герцогини.

На мгновение она задержала на нем взгляд, а потом повела его к саду.

Солнце уже садилось, и сад окрасился в мягкий золотистый цвет. За ним исправно ухаживали: ряды аккуратно подстриженных кустов тянулись вдоль дорожек, разветвлявшихся от небольшого прудика, по которому между листьями лилий лениво скользило солнце. Подрезанные и подвязанные фруктовые деревья и клумбы с травами источали смесь аптечных и летних ароматов, наглядно иллюстрируя Божий труд, в котором полезное сочеталось с приятным. Он неловко стоял посреди этого великолепия и ждал. Ждал. Он, Педро Кальдерон, которого воспитал отец-испанец, а сердечным делам научила мать-итальянка, и который, пусть и потерял девственность в семнадцать лет в борделе, с тех пор ждал встречи с женщиной своей мечты. Своей Лаурой, своей Беатриче, своей Гвиневрой. Своей принцессой. Своей погибелью.

Она пришла, одетая в простую белую повседневную одежду, волосы убраны под свободную золотистую сеточку, лишь несколько локонов выбились и свободно вьются возле лица. Она шла быстро, голова высоко поднята, и он вспомнил, как увидел ее впервые во всем великолепии свадебного убранства, скользящую по коридору, словно она не касалась ногами земли.

– Ах! Это вы! – Лукреция чуть рассмеялась, улыбнулась ему, лицо ее засветилось. Кто бы ни позвал ее сюда, он не удосужился предупредить, что новости будут плохими. – Педро Кальдерон! – Теперь она почти бежала. И вот она уже рядом и порывисто хватает его за руку. – Ах, как я рада. Мне не сказали, что это вы.

Впервые они коснулись друг друга, и оба сразу подумали об этом.

– Госпожа… великая честь снова видеть вас. Вы в порядке?

– О, разумеется, этот валенсийский, – сказала она, легко переключаясь на язык своего детства. – Я в порядке. Учусь умиротворенности. – Она пожала плечами. – Хотя это не так уж легко. А вы? Привезли новости из дома?

– Да…

– Какие? – Лукреция посмотрела на него и сразу все поняла. – Что случилось?

– У меня… письмо.

Он протянул ей бумагу, но она по-прежнему внимательно вглядывалась в его лицо.

– Что случилось? Что-то с моим отцом? Ах, боже, что-то случилось с ним, с моим отцом!

– Госпожа, я… нет, с вашим отцом все в порядке.

– Значит, Чезаре…

– Нет. Письмо от него. Посмотрите на печать. Держите, пожалуйста. Вы должны прочесть его.

Она с облегчением улыбнулась.

– Ну, значит, это по поводу моего замужества. Хорошо.

Лукреция отняла руку и взяла письмо, хоть и твердо знала, что в нем нет ни слова о ее браке. Пальцы ее неуклюже боролись с печатью, и в спешке она чуть не уронила послание. Глаза пробежались по первым строчкам – наполненные любовью нежные приветствия, а затем…

Дочитав, она устремила взгляд на пруд. Она увидела, как плещутся серебристые и красные рыбки, а легкий ветер рябит воду. Ничего не изменилось. Разве это возможно? Хуан умер, а в мире никак не отразилась эта утрата. Или ее боль. От этой мысли у нее закружилась голова.

– Ах, госпожа!

Стоило Лукреции покачнуться, как он тут же оказался рядом, рука обвила ее талию, другой он поддержал ее за локоть и повел на край сада к каменной лавочке под стеной с высокими окнами келий. Она позволила проводить себя туда.

Педро сел рядом, чувствуя себя несколько скованно, однако по-прежнему поддерживал ее рукой. Глаза ее наполнились слезами, и каменные плиты на дорожке теперь виделись как в тумане. Но слезы не помогут побороть этот ужас. Она задушила их в себе и с минуту просто сидела, замерев.

Наконец она подняла глаза на Педро и нахмурилась, будто забыв, что он рядом.

– Ты знаешь, о чем тут написано? Ах да, разумеется, знаешь. Брат сказал, что это убийство. Убийство!

Он кивнул.

– Но как такое могло произойти? Кто сделал это? Что случилось?

«Если она лично примет тебя и попросит рассказать подробности, ничего не говори. Герцогиня глубоко эмоциональна, а таким женщинам, как она, не нужно знать больше, чем необходимо», – ясно звучал в его голове голос Чезаре.

– Я… хочу сказать, что это не мое дело…

Лукреция внимательно посмотрела на него.

– Ох… Он велел ничего не говорить мне, да? – Она тряхнула головой. – Он неправ, он думает, что как женщина я слишком слаба. Он не понимает, что гораздо, гораздо тяжелее не знать. Очень скоро я услышу все подробности от чужих людей, слухи обрастут грязной ложью. Будет лучше, если я узнаю обо всем от тебя, Педро Кальдерон. Пожалуйста.

Так за первой ложью последовало первое неповиновение. Да и мог ли он поступить иначе? Он рассказал все очень быстро, упомянув не только о жестокости убийства, но и о том, что произошло потом, красочно расписав все величие похоронной процессии и упомянув, как хорошо выглядел Хуан на погребальных дрогах – с телом его сотворили настоящее чудо.

– Он казался таким умиротворенным. Лицо выглядело в точности как при жизни. Так сказали все, кто его видел.

– Да. – Она слушала в глубокой задумчивости, не отрывая глаз от его лица, и время от времени кивала. – Теперь я вижу все как воочию. Думаю, я бывала на берегу реки недалеко от того места.

Она вздрогнула, затем снова опустила взгляд на письмо, будто теперь надеялась найти в нем больше слов утешения.

– Ответишь ли ты еще на один мой вопрос, Педро Кальдерон? – спросила она, чуть помедлив.

– Да, госпожа. Если смогу.

– Ты когда-нибудь убивал человека?

– Я?

– Ты телохранитель моего брата, так? Думаю, тебе приходилось участвовать в драках…

Он мысленно вернулся вместе со швейцарской гвардией на Пьяцца-Навона. Гнев, паника, крики боли, кровь на булыжной мостовой. Он хотел бы не говорить о том случае, тут нечем было гордиться, но человек чести не может нарушить обещание, данное женщине, которую любит.

– Да, драки бывали. Люди умирали. В одной драке и я убил человека, а может, и двух.

– А когда он умирал… он знал, что умрет?

– Я не понимаю…

– Было ли у него время помолиться?

– Помолиться? – Педро покачал головой. Молиться? Слышна ли была мольба в его криках о пощаде? Считается это за молитву? – Не знаю. Он говорил на другом языке.

– Ах! Что ж, я молюсь о том, чтобы у Хуана перед смертью была возможность попросить прощения за свои грехи. Надеюсь, он найдет там успокоение, которого не мог найти здесь, на земле. – Ее глаза снова наполнились слезами. – Мой бедный отец… Он слишком опечален, поэтому вместо него письмо писал Чезаре. Ведь так?

– Думаю, так и есть, госпожа.

– Ох, если бы я только могла сейчас быть рядом и поддержать его. – Она покачала головой. – Что ж, я не буду плакать. Хуан нуждается в молитвах, а не в слезах, – твердо сказала она, сделала глубокий вдох и выпрямилась, вздернула подбородок. Щеки ее все еще хранили милые детские ямочки. Несколько секунд они сидели молча. Педро слышал, как в ушах у него, отмеряя время, отдаются удары сердца. «Как хотел бы я остаться здесь навсегда», – думал он.

– Недалеко от этого монастыря погиб мученической смертью святой Сикст, – проговорила Лукреция. – Ты знал об этом? Его обезглавили по приказу римского императора. Даже когда над ним уже занесли меч, лицо его было наполнено радостью. Ведь он знал, что в смерти найдет вечную жизнь. Аббатиса часто рассказывает о нем, и тогда монашки плачут. И все знают, что этот монастырь, построенный в его честь, особенно подходит для молитв за тех, кто нам дорог. – Теперь речь ее лилась быстрее, словно она пыталась убедить в чем-то саму себя. – Так что я в нужном месте для того, чтобы помолиться о Хуане, правда? – спросила она, но не стала ждать ответа. – Я хочу сказать, что он… порой бывал безрассуден, и я знаю, что не все любили его, но жизнь в нем кипела, а на его плечи взвалили непосильный груз. Он был одним из детей Божьих, и все равно у него было чистое сердце. Я знаю это. Если я помолюсь здесь, Бог услышит мои молитвы.

– Уверен, так и будет, госпожа.

– Да. Я тоже так думаю, – со всей серьезностью сказала она.

Пока они сидели, свет постепенно покидал окрашенное в ярко-розовые и абрикосовые оттенки небо. Казалось, начертанные кистью Пинтуриккьо херувимы выглядывают из легких закатных облаков.

– Спасибо, – произнесла она наконец. Оба они понимали, что их руки, хоть и не соприкасались более, лежали слишком близко друг к другу. Смутившись, она подвинула ладонь к себе. – Я… я рада, что именно тебя послали рассказать мне об этом.

Педро кивнул.

– Я… теперь я пойду… если желаете.

– Если ты не против, не посидишь ли ты еще немного со мной? Монашки очень добры, но… после заката в моей келье так уныло, а здесь невероятно красиво. – И она подставила лицо заходящему солнцу, отчего кожа ее засветилась.

– Госпожа, я останусь здесь до самого утра, если это вам поможет.

– Ха! Не уверена, что аббатиса одобрит такое. Вы говорите как рыцарь в романтической сказке, Педро Кальдерон.

– Я не хотел. – Он потупил взор.

– Нет, нет. В этом нет ничего плохого. Думаю, мир был бы куда менее приятным местом без храбрости Бэва и любви, как у Ланселота и Гвиневры. В детстве я любила такие истории. Я…

Она запнулась, вдруг поняв, что именно говорит. Весь ужас произошедшего с Хуаном вылетел у нее из головы.

Как и у него. Теперь он думал о том, как было бы чудесно сидеть рядом с ней в свете уходящего дня и рассказывать друг другу романтические истории. Если бы это случилось, он просто умер бы от счастья.

Увы, проживавшие в Италии испанцы не были настолько очарованы Данте и не читали его, как прилежные римляне. Так что этот молодой мечтатель не попадал в пятый круг ада, где ветер мучений сметает грешников за собой и где обретаются Франческа и ее зять Паоло, чья обоюдная любовь к рыцарской поэзии подтолкнула их к греху и такому жестокому наказанию в загробной жизни, что даже сам Данте не смог сдержать слез.

А что же Лукреция? Лукреция очень хорошо знала эту историю. Но, мечтая о рае после смерти, она также мечтала познать хоть частичку его и на земле. Ей было семнадцать, ее брата жестоко убили, другой брат любил ее слишком сильно, а отправленный в отставку муж не любил вовсе. Она сидела, окунувшись в водоворот грусти, страха и тоски. Но что бы ни бушевало в ее душе, жизнь стоит того, чтобы ее прожить. Впрочем, у нее не было возможности проверить свою решимость. Дверь открылась, и в проеме появился силуэт сестры-караульной. Монастырь готовился ко сну, и время для посещений, даже для самых могущественных гостей, подошло к концу. Оба они сразу вскочили на ноги.

– Я благодарю тебя, Педро Кальдерон, – быстро сказала Лукреция. – Я бы хотела написать ответ, но уже поздно, и я не могу собраться с мыслями…

– Я приду снова, госпожа. Меня назначили гонцом между Ватиканом и монастырем.

– Ах! Что ж… значит, ты вернешься?

– Непременно.

Он опустился на колено и взял ее руку в ладони.

– Скажи брату и отцу, что сердцем я с ними, и что с Божьей помощью я найду слова, чтобы поддержать их.

Из окна второго этажа аббатиса наблюдала за тем, как они прощаются.

Монастырю всегда нелегко открывать двери перед знатной женщиной, оказавшейся в беде: через какое-то время вслед за ней приезжают слуги и горничные, а с ними проникают мирские привычки и законы, внося ненужную суету в устоявшийся тихий быт. В свое время аббатиса Пичи повидала множество драм, разыгранных в этих стенах, и научилась отлично угадывать знамения. Подыскивая новых монашек, она должна была различать в юных девушках духовное с чувственным – не самая простая задача, поскольку их тела пребывали в не меньшем смятении, чем сердца. Когда молодая Лукреция покинула монастырь, чтобы занять свое место в мире, аббатиса молилась, чтобы Господь уберег ее от слишком сильных соблазнов. Но воля его зачастую непонятна даже самым преданным слугам. Той ночью аббатиса вновь вспомнила Лукрецию в своих молитвах. И решила поговорить с сестрой-караульной о внеплановых проверках сада во время вечерней молитвы.

 

Глава 30

Наконец ближе к вечеру воскресенья восемнадцатого июня, на исходе трех дней и трех ночей скорби, Александр позвал своего слугу, чтобы тот искупал и одел его. После долгих уговоров он согласился съесть немного супа и выпить разбавленного водой вина. Затем позволил прийти Буркарду. Через него он передал сообщение ожидавшим его кардиналам, в котором благодарил их за их любезное бдение и просил теперь покинуть его и отправиться отдохнуть по своим спальням. Он планировал встретиться с ними на следующее утро на закрытом совете священной коллегии.

В назначенный час огромный зал был забит под завязку: отсутствовал только делла Ровере, который по-прежнему находился в добровольном изгнании во Франции, да вице-канцлер Асканио Сфорца, считавший, что ему пока небезопасно покидать дом миланского посла. Папа прибыл, тяжело опираясь на руку слуги. Когда он вошел, все пали пред ним на колени, затем быстро поднялись и посмотрели на человека, внезапно сделавшегося ниже ростом. Александр, всегда такой энергичный и жадный до жизни, теперь предстал перед ними уязвимым, даже старым. Его сын, кардинал Валенсии, самый красивый и изысканно одетый священник в помещении, выглядел мрачным и уставшим. Все ждали.

– Герцог Гандийский мертв. – Голос папы кипел эмоциями. – Ничего худшего не могло случиться с нами, ведь мы любили его больше всего на свете и ценили выше папского престола. Бог сделал это, возможно, в наказание за один из грехов наших, а не потому, что сам герцог заслужил столь ужасную и загадочную смерть. Мы не знаем, кто убил его и скинул в Тибр, словно мусор…

Он запнулся, огляделся вокруг. Кардиналы сидели, поглощенные разыгрывающейся драмой. Судя по лицам, они понятия не имели, что папа собирается сказать им дальше.

– Ходит много слухов, и вот что мы хотим вам сказать. Мы освобождаем нашего вице-канцлера от любых обвинений и просим, чтобы он вернулся домой и к нам на службу, отбросив все страхи. Точно так же мы уверены в невиновности нашего зятя Джованни Сфорцы и нашего недавнего собрата по оружию Гвидобальдо да Монтефельтро, герцога Урбино, чьи имена мусолят грязные сплетники. Поиски исполнителей этого постыдного преступления продолжатся, но мы будем двигаться дальше и вернемся к нашим обязанностям в лоне церкви, честь управлять которой мы получили. В будущем мы уделим особое внимание назначениям на все духовные должности. Бенефиции будут дарованы лишь тем, кто их заслуживает, мы не допустим никакого непотизма, и церковная комиссия проследит за проведением в жизнь новых реформ. Даже если бы у нас было семь папских тиар, мы отдали бы их все, чтобы герцог Гандийский был снова жив, но нам придется просто жить дальше под зорким всевидящим оком Господа нашего.

В этот момент взор Александра наконец упал на кардинала Валенсии, который сидел совершенно безучастно, устремив глаза в пустоту, словно исчезла былая связь между отцом и сыном. Столь неожиданным это показалось, что после собрания кардиналы, которые на протяжении всего действа едва могли поверить своим ушам, посчитали, что наглый молодой Борджиа потерял не только брата, но и одобрение отца, который так много сделал для его продвижения по карьерной лестнице.

Но они не знали, что прежде чем войти в зал, Александр встретился с Чезаре, и они наметили стратегию, чтобы разобраться с тем хаосом, в который была ввергнута семья.

* * *

Ближе к рассвету Александр очнулся от беспокойного сна, стряхнул туман скорби и тайно вызвал к себе кардинала Валенсии. Чезаре ждал этого: он, без страха глядящий в обезумевшие от ярости глаза быка, входя в покои отца, ощутил незнакомую дрожь в груди.

– Сын мой!

Было душно. В сумраке он заметил отца – тот сидел, ссутулившись, на краю кровати в спальной одежде, голова не покрыта, ни одной папской регалии рядом. Он встал, слегка покачиваясь, и открыл ему объятья. Погрузившись в них, Чезаре уловил запах пота и ощутил в его теле дрожь сдерживаемых слез.

– Отец. – Они стояли, обнявшись, будто Александр был не в силах держаться на ногах самостоятельно. – Отец, мы все остро переживаем твои страдания. Весь дворец беспокоится о твоем здоровье.

– Ах, разве может боль моя сравниться с его болью? – Он отстранился и вернулся к кровати, схватившись за толстую искусно отделанную раму. – Хуан мертв, Чезаре. Убит и выброшен в Тибр, как падаль.

– Да, отец, я знаю.

– И я… я будто побывал в аду.

– Но теперь ты вернулся, – твердо отчеканил Чезаре. – И это единственно верное решение, ведь ты наместник Бога на земле и нужен нам. Весь Рим затаил дыханье в ожидании твоей реакции на эти события.

– Да, да, ты прав. Во мне нуждаются. Знаешь, когда в скорби своей я утратил связь с реальностью, даже святая Дева Мария, мать Господа нашего Иисуса, не замечала моих стенаний. Она, которая всегда поддерживала меня и в горе, и в радости! Ха! Но в конце концов она вернулась ко мне. Когда у меня не осталось сил, она сжалилась и протянула мне свою руку. Ах, что за счастье принять в себя ее благодать! А теперь, как ты и сказал, нам надо двигаться дальше. Что-то исправить. Наше поведение обидело Бога, Чезаре.

– Возможно и так, отец, – осторожно произнес Чезаре, подойдя ближе. – Но я думаю, не Бог воткнул кинжал в тело Хуана.

– Нет, нет. Однако нам надо испросить прощение у Бога.

– И он услышит нас и дарует всем нам мир.

– Да, всем нам. Ах, я так эгоистичен в своей утрате. Мое бедное дитя, ведь ты тоже страдаешь! – Он схватил сына за руку и крепко сжал ее. – Джоффре! Как он? А Лукреция? Ах, кто скажет ей? Она так сильно любила брата!

– С Джоффре все в порядке, а Лукреции обо всем сообщил наш гонец, Кальдерон. В такое время в монастыре о ней позаботятся лучше, чем здесь. – Чезаре помолчал, не отводя глаз от лица отца. – Кто бы ни сделал это, он хотел нанести удар и тебе, не только Хуану. Но у них ничего не выйдет. Ты слишком силен для них.

Александр устало кивнул, вперив взгляд в разноцветную плитку пола у себя под ногами. Лицо его потускнело, кожа обвисла, как будто сами кости усохли. Казалось, этот человек проваливается сам в себя.

– Отец?

– Да, да… я здесь, – пробормотал он и медленно выпрямил спину, затем поднял голову. – Скажи мне, Чезаре, кто это? Кого мы обидели больше, чем самого Бога?

– Все указывает на то, что убийство совершено из мести: продуманная западня, жестокость ран, то, как избавились от тела. Я бы подумал на Орсини.

– Смерть Хуана за смерть Вирджинио Орсини? Ах! Этот человек был размазней и предателем. Разве посмели бы они? Ты уверен?

– Пожалуй, Сфорца имели не меньше причин для убийства, но, думаю, у них кишка тонка. – Он помолчал. – Есть и другие.

– Так ты справляешься со своей скорбью, сын мой? Мыслями о мести? Помогли ли они тебе в борьбе с этим кошмаром?

Чезаре слегка пожал плечами.

– Прошло три дня. Ты выплакался за всех нас.

– Надеюсь, ты нашел время для молитвы. Даже самый могущественный человек нуждается в поддержке Божьей, а кардинал не может жить в лоне нашей святой церкви без молитвы. Это само по себе грех.

– Я тот, кто я есть, отец, – тихо сказал Чезаре. – И я никогда не хотел посвятить свою жизнь церкви.

Папа закряхтел, давая понять, что не это хотел сейчас услышать.

– Так что там? Кто эти другие?

– Вероятно, сейчас не время…

– Уф! Для этого никогда не время. Что бы мы ни делали, это не вернет его нам. Я дал клятву Господу, что буду наказывать, а не мстить, – он запнулся, – однако…

Чезаре вынул из рукава бумагу и протянул ее отцу.

– Здесь перечислены люди, которые имеют мотив для убийства, вина их не доказана. Учти это перед тем, как читать.

Он взглянул на бумагу и побледнел.

– Не понимаю. Что это значит? Что за имена в конце?

– Это дело обрастает сплетнями быстрее, чем труп червями. Все во дворце были свидетелями многих событий, о которых теперь судачат. И не на последнем месте ревность Джоффре к своей жене.

– Джоффре? Джоффре! Ни на секунду не поверю.

– Как и я, отец. Но возмужав, он стал вспыльчив. Нам лучше подготовиться к подобным сплетням.

– А ты? Ты, Чезаре. Твое имя в списке. Боже всемогущий, почему ты сам вписал сюда свое имя?

– Потому что, не сделай этого я, сделали бы другие. Мы с Хуаном часто ссорились, отец. Ты сам видел. Всем известно о нашей вражде. В свое время я завидовал тому, какое место он занял в мире, – он помолчал, – и в твоем сердце.

Александр внимательно смотрел на него. Чезаре ждал. Если он и рисковал, то это был необходимый риск.

– Ты так дорог мне! Ты ведь знаешь об этом! – наконец сказал папа.

– Да, знаю. Поэтому нам необходимо поговорить об этом сейчас. Между нами не должно остаться недомолвок, отец. Так что спроси меня. Спроси, и я скажу тебе правду.

– Ах, святой Иисусе, – он покачал головой. – Хорошо. Это ты убил своего брата?

– Нет. Нет, клянусь тебе жизнью матери. Хоть бывало, я почти желал этого.

В дверь тихонько постучали.

– Ваше святейшество. Время пришло, – сказал слуга мягким, неуверенным голосом. – Кардиналы вскоре соберутся на совет. Могу ли я войти и помочь вам одеться?

– Секундочку… подожди секунду.

Александр встал и снова обнял сына.

– Лучше, если тебя здесь не увидят, – сказал он, жестом направляя его к двери в стене. – Я поговорю с Джоффре и отошлю их с женой из Рима. Им проще будет найти взаимопонимание вдали от соблазнов двора. И я напишу Лукреции. Ах, боюсь, я наказан за то, что слишком сильно люблю своих детей.

– А что с разводом?

– С разводом? – Он тихо вздохнул, будто нехотя возвращаясь к семейным делам. – Мы поговорим об этом с вице-канцлером.

– Сначала тебе придется выманить его из укрытия. Он уверен, что мы считаем его виновным, и потому сбежал.

– Все к лучшему. Теперь он станет более отзывчивым к нашим просьбам.

– И Орсини.

– Ха! Орсини. Будь они прокляты! – Голос папы сорвался от переполнявшей его злости. Он потряс головой, чтобы собраться с мыслями. – Если мы сейчас отомстим за себя, это приведет к еще большим беспорядкам на улицах, что им на руку.

– Ты мудр даже в своей печали, отец. – Чезаре, который только и ждал, когда эта несвойственная отцу набожность исчезнет, улыбнулся. – Я отправлюсь в Неаполь и выжму из нового короля все возможные признания… касательно нашей потери.

– Да… нашей потери. – Александр помолчал, снова мыслями улетев куда-то далеко. – Ах, помню, как двухлетним герцог Гандийский прятался в испанских юбках своей матери. Какое будущее ждет теперь нашу семью?

– Не волнуйся, отец. Мы справимся. По одному врагу за раз. Ты сам всегда так говорил. – Чезаре взял его руку и поцеловал кольцо, затем быстро развернулся и исчез в темноте прохода.

– Ах, сын мой, – пробормотал Александр, глядя ему вслед. – Мой дорогой сын.

Сложно было понять, о котором из них он сейчас говорил.

 

Глава 31

Чезаре было бы проще, если бы он сам убил брата. Тогда у него на руках имелся бы план, как вести себя в том хаосе, который теперь его окружал. А так приходилось выкручиваться на ходу.

Судьба. Он всегда считал ее куда могущественней Бога. Когда же он променял одного на другую? Теперь он, вероятно, и не вспомнил бы. Даже ребенком он считал молитвы – унизительное вопрошание и принятие – бесполезными и неестественными, а когда вырос, то полностью отказался от них, хоть никому и не сказал об этом. Если другие находили утешение и наставления, обращаясь к внешним силам, Чезаре отыскал все, что ему нужно, внутри себя, и мысли его превращались в действия так быстро и естественно, что вскоре он стал тем, кем стал: в споре пользовался своим умом, с женщинами шармом, а на охоте или во время корриды проворством и силой. Что мир назвал бы уверенностью, смелостью, даже высокомерием, для Чезаре было просто самодостаточностью. Бог тут оказался совершенно ни при чем.

Столь бурным был водоворот развернувшихся сплетен, что кто-то рано или поздно задался бы тем же вопросом, который он только что поставил отцу. Не он ли убил своего брата, потому что тот стоял на пути? Впрочем, Чезаре знал, что это неверный вопрос. Правильнее было бы спросить, почему он не предотвратил убийства.

За те одиннадцать месяцев, что Хуан провел в Риме, стало ясно, что дело почти наверняка закончится плохо. Его интрижки, его жестокость, его некомпетентность на военной службе – все это рано или поздно разбудило бы желание мести, а его тщеславие и беззаветная любовь Александра ослепили отца и сына перед лицом надвигающейся опасности. Почему же Хуан позволил человеку в маске увлечь себя по темным, мрачным улицам Рима, имея в охране лишь одного конюха? Той ночью у моста, когда их компания разделилась, Чезаре впервые постарался защитить его всерьез, предложив в телохранители Микелетто. Но Хуан, желая выглядеть более отчаянным и смелым, чем брат, разумеется, отказался.

Как много ему было дано, и как неразумно он распорядился дарами! Неудивительно, что судьба от него отвернулась. Узнав о том, что лошадь брата найдена с подрезанным стременем, Чезаре испытал гнев, а не печаль: он злился, что глупость брата привела его к столь унизительному концу. Пока Александр лежал, погрузившись в пучину скорби, Чезаре наводил порядок в городе, пытался понять, как жить дальше в этой новой реальности, и гнев его все возрастал. Да как посмел Хуан так подкосить волю отца, подвергнуть семью такому унижению!

Когда Чезаре тем утром вошел в спальню папы, у него уже были наметки будущей стратегии. Он намеревался любыми средствами вырвать Александра из зыбучих песков скорби, ведь без его согласия и участия он ничего не мог сделать. В свое время преступление будет отомщено, но перво-наперво необходимо направить усилия на устранение принесенного ущерба. Со смертью Хуана умерли и династические и территориальные притязания семьи в Испании. Если они хотят выжить, им придется найти себе равноценную опору и поддержку на территории Италии. Если бы у Чезаре стояла за спиной армия, папские земли простирались бы везде, где он возжелал бы пройти. Он уже изучил страну вдоль и поперек – большинство мелких государств легко пали бы к его ногам. Городами управляли мелкие бароны, у которых не было никаких союзников, чтобы защитить их интересы.

Если бы Хуан проявил себя лучшим командующим, или если бы был более осторожен в любовных похождениях, если бы… что ж, в этих «если» теперь нет никакого проку. Им нужно работать с тем, что есть. А есть у них – отчасти – Неаполь: государство, не успевшее оправиться от вторжения и снова впавшее в зависимость, на этот раз от папской поддержки в коронации нового короля, Федериго. Брак Джоффре уже принес титулы и земли. Чем быстрее будут порваны узы между Лукрецией и Сфорцей, тем быстрее получится снова вплести ее в династическую паутину. В идеале и он мог бы внести свою лепту. У Федериго есть дочь на выданье: Карлотта. Если бы она стала женой Чезаре, Неаполь было бы проще прибрать к рукам. Но кардиналы, разумеется, не могут вступать в брак.

По одному врагу за раз. Что до остальных – он подождет, когда фортуна, совершившая столь жестокую месть, вновь улыбнется им. И когда это случится, он будет готов.

* * *

Неаполь, расположенный к Риму ближе, чем многие другие крупные города Северной Италии, тем не менее был самым чуждым. Веками море и солнце обжигали смуглую кожу его жителей, делая ее все темнее, так что когда на улицах мелькали искусственно выбеленные лица придворных, они выглядели обескровленными на фоне тех, кем повелевали. Вдали от сверкающих вод залива улицы сужались и сплетались в лабиринт: узкие аллеи, крытые веранды и глубокие карнизы предлагали укрыться от беспощадного солнца. Но и этого было недостаточно. Когда лето полностью вступало в свои права, жара становилась такой влажной, что казалось, будто тело тает. В этом кипящем котле город впадал то в набожность, то в грех. Говорили, что монастырей и борделей в Неаполе поровну. Баланс мог бы склониться в сторону Господа, но, как зловоние из сточных канав, распространялась по городу бедность, и, по воспоминаниям большинства путешествующих, нестройная музыка любовных утех перебивала сладкозвучные песнопения монашек. Неудивительно, что французы не смогли долго сопротивляться.

Первые недели Чезаре разыгрывал из себя настоящего служителя церкви. Самый молодой из когда-либо назначенных папских легатов, он царственно расхаживал в церемониальных одеждах, стараясь и приобрести должный вес, и покорить всех своим обаянием, так что даже те, кто хотел посмеяться над ним, стали принимать его всерьез. Во время проводимых до и после коронации празднеств они с королем Федериго, человеком более принципиальным, чем его предшественник, провели много часов в переговорах, сетуя на ужасное положение Италии и строя планы, как бы покрепче связать Неаполь и папство, чтобы выстоять против аппетитов Милана и Венеции.

А за стенами зала заседаний сеть шпионов помогала ему составить представление о стране в целом: это были проблемные и коррумпированные территории, которые управлялись склочными феодалами и подвергались разбойным нападениям, где ни о какой цивилизации не могло быть и речи. К концу первой недели Чезаре получил предложение о замужестве для своей почти разведенной сестры и подготовил почву для еще более смелого предложения: если некий кардинал решит отказаться от своих церковных обетов (что при поддержке папы вполне вероятно), он, возможно, захочет просить руки любимой дочери короля, которая в то время находилась при французском дворе и готовила себя к любому будущему, которое дипломатические таланты отца смогут ей обеспечить. Король слушал и не возражал. С политической точки зрения поступить иначе было бы просто невежливо.

Когда с дипломатией с успехом покончили, Чезаре сбросил кардинальские одежды и позволил себе немного расслабиться. Его будущий зять, Альфонсо, настоящий дамский угодник, показал себя хорошим гидом. А красоты и неослабевающая жара сделали остальное. Он наслаждался предоставленными ему возможностями и во дворце, и в городе. Он закрутил куртуазную любовь с одной кокетливой молодой герцогиней, щедро осыпая ее подарками и вниманием, так что ее девственность не имела никаких шансов устоять, а затем надолго окунулся в неприкрытое распутство двора.

Единственная неприятность случилась с ним за несколько недель до отъезда. Он проснулся, мучимый такими сильными стреляющими болями в ногах и плечах, что едва мог дышать или ходить, а затем на его безупречной коже появились прыщи. На миг его накрыла паника. Сейчас не время умирать от чумы, даже если заработал ее в минуты наслажденья. К счастью, среди свиты у него имелся свой доктор-испанец. Гаспар Торелла был одновременно лекарем и священником. Кроме того, этот человек всегда находился в курсе всех новых заболеваний, к которым относилась и французская болезнь.

– Не волнуйтесь, ваше высокопреосвященство. Мы вас вылечим. – Он аккуратно записал симптомы (которые теперь включали в себя и маленькую язвочку на пенисе его высокопреосвященства) и рекомендовал особую мазь и курс паровых ванн, чтобы открыть поры и выгнать болезнь из организма.

Через неделю или две язвы пропали, и Чезаре вновь превратился в привлекательного молодого придворного; лишь небольшие шрамы указывали на его недавние приключения. Когда он взбирался на коня, чтобы покинуть Неаполь, ему показалось, что удача вновь повернулась к нему лицом. Доктор ехал позади и о мыслях своих не распространялся.

* * *

А в Риме Александр приложил все силы для того, чтобы официальный прием, который он собирался дать в ознаменование приезда сына, полностью соответствовал протоколу, как и подобает набожному папе по отношению к папскому легату. Он даже заставил его ждать целый час, чтобы подчеркнуть разделяющую их дистанцию.

Впрочем, накануне вечером прагматичный Александр устроил личную встречу с Чезаре, после которой не мог не признать, что дипломатические способности сына принесли куда больше плодов, чем молитва.

Я познал ее множество раз. Но папа забрал ее, чтобы обладать самолично.

Джованни Сфорца Осень 1497 г.

 

Глава 32

Сложно сказать, может ли добрый христианин позволить себе радоваться, если ненавистному ему человеку приходит жестокий конец. Но когда вести о смерти Хуана достигли Джованни Сфорцы, который в то время находился в своем дворце в Пезаро, он не постеснялся хорошенько отметить это событие. Может, он и предпочел бы, чтобы безжалостно убили и выбросили в сточную канаву другого его зятька, но в последние месяцы Джованни страдал от злого языка Хуана не меньше, чем от Чезаре, и нет никаких сомнений в том, что эта смерть изрядно его обрадовала. Увы, эйфория длилась недолго. Среди ночи он проснулся от сильных болей в животе с осознанием того, что в этот самый момент в Риме вовсю обсуждают, кто же повинен в жутком злодеянии, и что его имя уж точно слетает с губ. Когда он узнал о том, как плачет и стонет ночами папа, то испугался, как бы кто не услышал от него в это время фамилию Сфорца. Ему сообщили, что его дядя-кардинал уже сдал ключи от собственного дома для проведения обыска, а сам уехал, опасаясь за свою жизнь.

Случались моменты, когда Джованни желал, чтобы ответственность за этот поступок и правда лежала на нем, чтобы у него хватило на это смелости. Как бы это тогда произошло? Сколько бы стоило? Кем было бы исполнено? В мире полно способов искромсать тело на кусочки, не приложив к этому собственных рук. Но при этом надо быть уверенным в преданности нанятых людей: они должны бояться тебя больше, чем родню своей жертвы. А у него никогда не было таких связей.

Новости о душевном упадке и публичном раскаянье папы оказались настолько шокирующими, что Джованни почти позавидовал глубокой эмоциональности своего тестя. Он так долго работал над письмом с соболезнованиями, что когда наконец отправил его, до него стали доходить слухи о том, как много подобных писем папа уже получил. Даже самые свирепые противники его святейшества были тронуты и старались утешить его. Сумасшедший монах из Флоренции, Савонарола, который полжизни провел, высмеивая Ватикан, отправил длинное, хоть и не очень искреннее, послание о любви и бесконечной Божьей милости, а вечный враг, кардинал делла Ровере прислал из Франции настолько проникновенное письмо, что папа, прочтя его, вновь залился горькими рыданиями: в этот момент кто угодно поверил бы, что восстановление дружеских отношений между враждующими политиками вполне возможно.

Когда Сфорца были официально прощены и приняты обратно в Ватикан, имена остальных подозреваемых облетели Рим с облаками летней пыли. В Венеции у всех на устах была фамилия Орсини, а во Флоренции шептались о других персонажах: Паоло, племяннике отравленного Вирджинио, и его зяте, воинствующем Бартоломео. Но все сошлись на том, что кто бы ни был ответственен за это злодеяние, Борджиа придется проглотить свою боль и выждать для мести подходящий момент.

В том, с какой наглостью совершили убийство, сквозила угроза, это было не просто наказание, и кое-кто вообще сомневался, что семья сможет оправиться от такого удара. Казалось, что даже папа понимает это: к августу он официально прекратил расследование, заявив, что оставит вершить возмездие Богу.

Слухи дали Джованни надежду, что его собственная судьба также может измениться и что в свете вновь обретенной папой набожности его браку будет дан второй шанс. Временами он уже не знал, что хуже – быть связанным навечно с этой порочной, жестокой семьей или постыдно бежать. Но пока Александр оставался папой римским, ответ был прост: лучше жить в лоне правящей семьи, чем за ее пределами. Чтобы хоть как-то помочь своему положению, он даже стал молиться: за душу Хуана (в любом случае одних его молитв будет недостаточно, чтобы он избежал адовых мук) и за свое будущее.

Очень скоро пришли новые вести. Несмотря на то, что его дядя, Асканио, был принят обратно с распростертыми объятиями и удостоился чести личных бесед с папой и кардиналом Валенсии, теплый прием скоро обернулся холодной реальностью. Браку Сфорцы и Борджиа пришел конец, и теперь папа хотел официального расторжения. И чем дольше Джованни тянет с решением, тем меньше у него шансов сохранить за собой приданое.

Эта новость поразила Джованни до глубины души. Или, скорее, до глубины его пищеварительного тракта. В своем письме дядя точно и обстоятельно описал всю унизительность положения своего племянника, пересказав заявление Лукреции об отсутствии между ними брачных отношений.

Он прочел первые строки и взорвался от гнева и ярости. Как они смогли провернуть это? Они, еще не оправившиеся от последствий собственного морального разложения! Какой позор! Какое хладнокровие! Да как они посмели?! Он в бешенстве метался по дворцу, а слуги следовали за ним по пятам. Они опасались, что теперь, после месяцев мрачного молчания, он может тронуться умом. Джованни ворвался в бывшую комнату Лукреции, ломал стулья и бил вазы, рвал простыни с кровати, вызывая в памяти ее образ, ее целомудренную ночную рубашку, которую она дерзко задирала вверх, раскрывая бедра ему навстречу. Отсутствие брачных отношений? Он спал с ней с дюжину раз в первые несколько недель после приезда в Пезаро. У него был ребенок от первой жены. За кого они его принимают? За глупца, труса, импотента? Что ж, они сильно ошибаются. Он Джованни Сфорца, племянник герцога Милана! Он не даст им того, что они хотят. Хоть они и могут потребовать аннулирования брака, без его согласия заявление Лукреции будет выглядеть лишь тем, чем оно и является – политической ложью – и не сыграет ей на руку, когда придет черед второго брака. Время рождает героев. Может, он и не в состоянии резать глотки своим врагам, но он даст отпор этой лживой, распутной, коварной, самонадеянной семейке!

Ворох писем полетел между ним и кардиналом Асканио. Но каждый следующий ответ удручал сильнее предыдущего. Наконец Джованни собрал вещи и отправился инкогнито в Милан. Если дядя-кардинал не в силах противиться воле папы, то, несомненно, герцог Людовико, снискавший славу своим непослушанием, изъявит желание поддержать его. Когда он прибыл в замок Сфорца, адреналин переполнял его. Он путешествовал инкогнито и прибегал в дороге к разным хитростям, поэтому чувствовал себя героем настоящего приключения, а оказавшись в безопасности под крышей огромного укрепленного дворца, так и вовсе храбрецом.

* * *

Несмотря на всю свою воинственность, Людовико Сфорца испытывал определенные проблемы. После того, как он запустил демонов иностранной интервенции в Италию, этому всемогущему правителю Милана теперь приходилось жить с последствиями своего поступка. Французы, некогда хорошие его друзья, познали вкус легкой наживы и теперь намеревались оттяпать себе Милан. Людовико необходимо было превратить итальянцев в друзей – и быстрее, чем он превратил их во врагов. А папа римский стоял во главе списка желаемых союзников.

Перво-наперво он убедил племянника избавиться от смехотворной маскировки, надеть герцогские одежды и въехать в замок с главного входа как лицо, прибывшее с официальным визитом. Шпионы рыскали повсюду, и он не хотел, чтобы пошел слух, будто он замышляет что-то за спиной у папы. Когда племянник был официально представлен ко двору, он устроил в честь него небольшой прием, выделил покои и, перед тем, как отпустить ко сну, усадил рядом и разъяснил реальное положение дел.

– Они так или иначе расторгнут брак. Чем дольше ты будешь сопротивляться, тем тяжелее придется тебе в конце.

– Но это нечестно! – вскричал Джованни.

– Нечестно, – задумчиво произнес его дядя, вспоминая, как часто слышал эти слова от другого своего племянника, того, чье герцогство узурпировал и кого потом угостил перед сном порцией яда. Как хныкал тогда этот бесхребетный юнец.

– Что же нам делать? – вздохнул Джованни, выглядывая в окно на стоящего в летних сумерках огромного глиняного коня, такого красивого, такого реалистичного, с поднятой передней правой ногой, что казалось, будто в любой момент он сорвется с места и поскачет рысью. – Я смотрю, ты еще не выбросил из головы эту затею с гигантской конной скульптурой?

– Ах, у да Винчи столько идей! Мозг у него работает быстрее, чем руки. – Герцог взмахом ладони обвел стены, лишь наполовину расписанные разноцветными фресками. – Если бы я в каждой комнате ждал его кисти, то большая часть дворца сейчас щеголяла бы голыми стенами. Твой дедушка Франческо перевернулся бы в гробу, узнав, как долго возводят ему памятник. Что ж, придется подождать еще. Если придут французы, бронза понадобится на пушки, а не на скульптуры коней.

– Мы живем в страшные времена, дядя.

– Ха! А какие времена не страшные?

– Как бы то ни было, мужчина должен отстаивать то, во что верит. Это я и намерен сделать. Они покушаются на мою мужскую силу! Это оскорбительно!

Людовико никогда не испытывал проблем с мужской силой, будь то в постели или вне ее, и потому усмехнулся.

– Так ты хочешь сказать, что все это неправда про отсутствие брачных отношений?

– Что? Конечно, неправда! Бог мне свидетель, это гнусная ложь! Я был с женой бессчетное количество раз!

– Бессчетное? Счастливец. В таком случае жаль, что она хочет поклясться в обратном.

– Если она подпишет это заявление по своей воле, она лгунья и шлюха!

– Может, и так. Но факты на их стороне. Три года брака, а детей нет.

– Моя первая жена умерла при родах!

– Да, но ходят слухи, что к ее беременности приложил, так сказать, руку кто-то другой.

– Что? Кто же? Кто распространяет эту грязную ложь?

– Не имею ни малейшего представления.

– Все они, их семейка! Никто не сможет противостоять их растлевающему влиянию. Видел бы ты, как они себя ведут! Целуются, обнимаются. Ни намека на угодную Богу скромность. Их невозможно оторвать друг от друга. Говорю же, дядя, папа просто хочет вернуть ее себе.

– Себе? Бог мой, у тебя, конечно, есть причины сердиться, но стоит быть осторожнее в том, что ты говоришь на людях, Джованни. Или поспеши завести себе дополнительную охрану.

– Я… я не позволю втоптать себя в грязь, – бормотал он. – У меня уже четыре телохранителя. Думаешь, этого недостаточно? – Джованни покачал головой. Как же тяжело быть одновременно отважным и напуганным. – В любом случае, сейчас мы один на один, – сказал он, пытаясь припомнить, кому еще говорил подобные вещи.

– Все мы знаем, как быстро распространяются новости. Хуан умер, но главная гадюка семейства Борджиа жив и здравствует. – Людовико безрадостно засмеялся и налил племяннику еще бокал вина. – Смотри на дело проще. Все знают, что это просто политика и с твоей потенцией все в порядке.

– Не понимаю. Я пришел к тебе за помощью, дядя. Мое имя – это твое имя. О нас будут злословить.

– Что ж. У меня есть предложение. Хоть ты и вряд ли примешь его тепло.

– Говори.

– Асканио попросит, чтобы Лукреция покинула монастырь и под его защитой была доставлена в поместье Сфорца в Непи, где к ней присоединишься ты. Там, под наблюдением обеих сторон, ты сможешь доказать, что их предположение о твоем мужском бессилии ошибочно.

Джованни не верил собственным ушам. Склонность дядюшки к черному юмору определенно не передалась ему по наследству.

– Это нелепо! В любом случае они никогда такого не допустят.

– Тогда обойдемся без них. Я организую все здесь. Несколько профессиональных шлюх…. Для вынесения решения мы можем пригласить папского посла, к примеру, его кузена.

– Ты пытаешься нанести мне оскорбление?

– В этом нет нужды. Джованни, ты сам оскорбляешь себя. Мир полон гораздо более серьезных проблем, чем твоя мужская сила. Прекрати валять дурака и смирись с неизбежным.

– Я… я не валяю дурака!

– Увы, именно этим ты и занимаешься. Всегда занимался и всегда будешь. Проблема в том, что сейчас ты представляешь опасность. Так что позволь мне быть с тобой откровенным. У тебя есть выбор. Ты потеряешь жену и чуть подпортишь свою репутацию, однако оставишь за собой земли и приданое. Или ты сохранишь свое доброе имя, но потеряешь все. Не сомневайся, когда папа решит сокрушить тебя, а он уж точно решит сделать это, я и пальцем не пошевелю. А теперь, племянник, могу ли я быть тебе еще чем-то полезен перед тем, как ты отойдешь ко сну?

 

Глава 33

В Риме Александр каждый день молился за своего сына и изо всех сил старался вести себя богоугодно, хотя политические интриги манили и искушали его, как змей Адама и Еву в райском саду. Тем временем нечто подобное происходило и в настоящем саду Сан-Систо. Лето превращалось в золотую осень. Солнце целовало монастырские фруктовые деревья, а фиги уже созрели и стали такими сладкими и сочными, что было просто невозможно устоять и не впиться зубами в их мякоть.

Ухаживания были нежными и ненавязчивыми. Чаще всего они сидели на каменной скамье под сенью виноградных лоз, где привыкли обмениваться письмами. Когда жара становилась нестерпимой, сад часто дарил легкую прохладу, бриз покрывал рябью пруд и охлаждал кожу – хотя и не сердца – тех, кто сидел неподалеку. Первые недели они часто засиживались, болтая о том о сем, уверенные, что никто их не видит. Если они и позволяли себе нечто большее: касанье рук, а может, и губ, то быстро и сдержанно, делая вид, будто ничего и не случилось. Даже в мире рыцарей и принцесс все имело свои последствия, и оба они знали, что эта растущая между ними робкая тайная симпатия запретна и опасна. А это означало, что смех вдвоем или легкий поцелуй несли наслаждение ничуть не меньшее, чем гораздо больший грех.

С приходом дождей они переместились под крышу, а когда снова показалось солнце, так и остались там. По сути, в их поведении не было ничего предосудительного. Лукреция, как знатная гостья, получила в свое распоряжение несколько помещений, чтобы расположиться самой и расселить служанок, и аббатиса совершенно не обязана была снабжать ее дополнительными няньками. Тем не менее атмосфера в монастыре мало-помалу становилась напряженной. Трудно сохранить баланс между беседами с Богом и подслушиванием сплетен, когда рядом зализывает любовные раны юная дочь папы римского, одновременно крутя шашни с красивым гонцом. От всего этого самые молодые монашки теряли почву под ногами. Как следствие, аббатиса стала зорче приглядывать за тем, что творилось в монастыре. И когда она увидела молящуюся в часовне Пантисилею, в то время как ее бывшая воспитанница развлекала у себя гостя, то решила, что целесообразно и самой нанести ей визит.

Приди она чуть раньше – и смогла бы подкрепить свои подозрения более серьезными доказательствами. В тот день Лукреция и Педро осмелились на более пылкие поцелуи, и шнуровка ее корсета ослабла, чуть сильнее приоткрыв кремовую кожу округлых грудей. Каждый из них полагал, что другой вот-вот прервет объятья, но этого не происходило. Руки их блуждали, и лишь когда Лукреция тихонько застонала, потому что он принялся задирать ее юбки, Педро попытался остаться настоящим рыцарем и ослабил натиск. Неимоверным усилием воли.

Когда аббатиса постучала в дверь и, не дожидаясь приглашения, вошла, они сидели рядом с книгой в руках и безуспешно пытались утихомирить бешеный стук сердец. Выглядело все довольно невинно: молодые мужчина и женщина вместе, погруженные в чтение. Вот только, увидев аббатису, Педро вскочил, уронив книгу на пол, они с Лукрецией бросились оба поднимать ее и занервничали. Более явных доказательств их вины и не требовалось.

– Матушка настоятельница. Вы напугали нас.

– Вижу. Я искала твою служанку, – как ни в чем не бывало проговорила та. Аббатиса всегда верила, что Бог простит безобидную ложь, если она нужна для спасения душ.

– Думаю, она ушла в часовню. Педро… сеньор Кальдерон привез мне письмо от отца. Кажется, в Риме все в порядке. Я так рада.

– А еще он прислал тебе книгу?

– Ох, нет, нет. Эту я привезла с собой. Мы беседовали об одном моменте в истории, по которому не сошлись во мнениях.

– Да. Я помню, в детстве ты была без ума от сказок о рыцарях.

Теперь они оба залились краской. Аббатиса перевела глаза с Лукреции на молодого человека. Взгляд, которым она его одарила, мог превратить виноград в вино. Новички хорошо знали его, и теперь он точно так же подействовал на Педро.

– Дорогая герцогиня, матушка настоятельница, мне пора в путь. Ваше письмо будет доставлено отцу через час, можете на меня положиться.

Очевидно, письмо уже лежало у него в сумке, делая бессмысленным его дальнейшее пребывание здесь.

– Спасибо, сеньор Кальдерон, – сказала Лукреция. – Легкой вам дороги.

– Матушка настоятельница, – он низко поклонился. Она в ответ лишь кивнула головой. Молодой человек чуть замешкался и наконец ушел.

Она подождала, пока закроется дверь.

– Моя дорогая герцогиня…

– Как вы уже знаете, сеньор Кальдерон – самый преданный гонец нашей семьи, – беспечно перебила ее Лукреция. – Мы уже были немного знакомы до того, как я приехала сюда. Он благородный и честный молодой человек, посвятивший свою жизнь службе нам.

– Да, я все понимаю.

Как и подобает женщине, ответственной за множество молодых душ, аббатиса была тонким психологом и обладала отличной памятью, хорошо зная всех, кто когда-либо проходил через ее руки, особенно знатных особ. Уже в двенадцать лет Лукреция проявляла неуемную жажду жизни, а еще желание угодить Богу и своей семье. Однако она никогда не умела хорошо врать.

– А вместе с письмами он приносит мне и кое-какие новости. Рассказывает о том, что может пригодиться, когда я вернусь. Да мне и приятно услышать о чем-то, ведь я так скучаю по Риму. Разумеется, здесь мне очень нравится…

Что ж, по крайней мере можно порадоваться тому, что она еще не разучилась говорить правду.

– Моя дорогая герцогиня, – начала аббатиса снова, на этот раз более твердо. Теперь Лукреция больше не перебивала ее. – Это большая честь, что ты вновь пребываешь в стенах нашей скромной обители. Тебя вверил нам не кто иной, как сам папа римский, и наша задача, и вместе с тем наша отрада, защитить твое тело и душу.

Она помолчала, давая возможность обдумать сказанное. Теперь надо быть осторожней: эта молодая женщина влиятельна, хоть сама того и не желает, и разразится настоящая катастрофа, если в монастыре произойдет какой-то скандал. Вместе с тем не стоит и обижать ее.

– Как мы знаем, сейчас ты переживаешь сложный период. Мы каждый день молимся, чтобы Господь нашел способ освободить тебя от твоего неудачного брака и восстановить непорочность твою в глазах всего мира. И посему я считаю, что сеньору Кальдерону лучше проводить с тобой за беседами меньше времени, а посвятить себя всего лишь доставке писем.

– Сколько времени он здесь проводит и о чем мы говорим, не ваше дело, мать настоятельница, – резко сказала Лукреция.

– Со всем уважением, оно все-таки и мое.

– Мы ничего не делаем, просто болтаем.

Аббатиса смотрела, как покраснело ее милое личико. Когда-то давным-давно она и сама была влюблена в жизнь, и лязг засовов монастыря слышался ей не самой сладкозвучной песней. Но сейчас она ни за что не поменялась бы с ней местами.

– Зачастую важно не только то, что человек делает, но и то, что он чувствует.

Лукреция посмотрела на нее.

– Я… Я еженощно молюсь.

– Я знаю. Ты всегда любила общество Бога, Лукреция. Я хорошо помню это. И Он всегда помогал тебе. И всегда будет. Я попрошу кого-нибудь найти твою служанку и прислать к тебе. Верю, что молитвы ее не прошли даром.

– Мать настоятельница…

– Да, дитя мое.

– Вы… вы ведь никому не расскажете? – По интонации было не угадать, приказ ли это или просьба. – Я имею в виду… свою семью.

Поистине, она ни за что не хотела бы сейчас поменяться с ней местами. Что за тяжкую ношу налагают на человека власть и богатство!

– Я говорю лишь с Богом, – сказала аббатиса.

Но, произнося это, она почувствовала смутное волнение, будто даже молитвы ее порой могли просочиться за монастырские стены в суетный мир слухов и сплетен.

 

Глава 34

Когда же обо всем узнал Чезаре? Разумеется, далеко не сразу. Сначала он, любивший сестру сильнее любой другой женщины на земле, был слишком занят своими мужскими заботами. Он вернулся из Неаполя необычайно энергичным. Его кожа вновь стала гладкой и нежной. Когда он облачился в церковные одежды, то походил скорее на охотника, чем на кардинала, и тяжелые полы его рясы волочились за ним, будто пытаясь не отставать. Что до Лукреции, она была в безопасности, почту между Ватиканом и Сан-Систо доставляли регулярно, но когда это происходило, он часто бывал на заседании или где-то еще. До тех пор пока то, о чем он сообщал Педро, не просачивалось на улицы, у Чезаре не было причин сомневаться в преданности своего гонца.

Другие же были менее осторожны на язык. В ноябре Джованни Сфорца официально сдал позиции: в герцогский замок в Пезаро нагрянули толпы докторов и теологов, чтобы засвидетельствовать публичное признание злополучного герцога в своем мужском бессилии. В менее официальной обстановке он, тем не менее, не прекращал жаловаться на чудовищную несправедливость происходящего, так что теперь добрая половина Италии сплетничала о том, что Лукреция скорее шлюха, чем девственница, и любима прежде всего собственным отцом. Папа, вновь став добродушным, лишь смеялся над подобными оскорблениями. Они победили, и пусть проигравшие болтают что угодно. Чезаре реагировал куда суровей. Никто не смеет обижать его сестру! Кроме того, через несколько недель она сама должна предстать перед церковным судом и заявить на весь мир о своей девственности. Да эти Сфорца не погнушаются пустить слухи и внутри монастырских стен. Он послал за Кальдероном.

– Нынче от него мало проку, – как бы невзначай сказал Микелетто.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Видать, он втюрился, как кобель, в какую-то служанку или еще кого. Даже стихи пишет.

– Кто она?

– Не имею ни малейшего понятия. Мальчишки не смогли вытянуть из него ни слова. Кем бы она ни была, видимо, не подпускает его слишком близко. Ха, а может, это монашка? О монастырях порой ходят такие истории….

– Почему мне не сказали?

– А о чем говорить? – пожал плечами Микелетто. – Он по-прежнему скачет верхом быстрее любого другого. И рот на замке держит. Что еще нужно от гонца?

Когда он видел его в последний раз? Четыре, пять недель назад? Может, дольше. Чезаре напряг память, но вспомнил лишь обычные учтивость и преданность.

– Скажи мне, Педро Кальдерон, как тебе Сан-Систо?

– Монастырь? Довольно тихое место.

– А когда ты приезжаешь, кто отводит тебя к герцогине?

– Я… там есть сестра-караульная.

– Ей разрешено общаться с тобой?

– Да. Хотя я не назвал бы это общением.

Чезаре засмеялся. Педро улыбнулся в ответ. Мужская болтовня. Он вдруг вспотел, будто его тело почуяло страх, который еще предстояло обнаружить рассудку.

– А аббатиса? Настоящая львица?

– Несомненно.

– Хорошо. Нам нужно, чтобы наша дорогая сестра пребывала сейчас в безопасном месте.

– Ах, нет места безопасней, ваше высокопреосвященство.

– А сама герцогиня? С ней все в порядке?

– Я… думаю, да. Да.

– Она оправилась от смерти брата?

– Полагаю… она нашла успокоение. Она человек с большим сердцем и прекрасной душой.

Он запнулся, но Чезаре уже увидел свет в его глазах. Поэзия, да?

– Я всегда хотел, чтобы она могла доверять тебе, ведь ты наш связной. Она хорошо отзывается о тебе в своих письмах.

– Правда? – С тех пор, как аббатиса прервала их встречу, его визиты стали короче, и вести себя приходилось осторожнее, но это ничуть не охладило его порывов. Запретный плод сладок.

– Интересно, не приоткрыла ли она тебе свое сердце?

– Нет, нет, господин. – Теперь Педро почувствовал себя так, будто его подвесили на стену на крюк, а ноги свободно болтаются над землей. – Я ведь простой гонец.

– Что ж, как мой гонец, думаю, ты должен во всем потакать ей.

– Я… я делаю все, что в моих силах. Моя жизнь посвящена службе вам.

– И ей, так?

– Ей… то есть герцогине? Разумеется, – пробормотал молодой человек. С каждым ответом ему казалось, что крюк все крепче впивается в плоть.

Дверь неслышно открылась, в нее проскользнул Микелетто, отвесил быстрый поклон и чуть махнул рукой, будто его тут ждали. Педро поклонился в ответ и натолкнулся взглядом на его широкую улыбку. Страшное зрелище.

– Что ж, должен поблагодарить тебя за преданную работу на протяжении этих месяцев. Могу сказать, что у меня хорошие новости. Нам больше не потребуются твои услуги. Герцогиню вызывают, чтобы представить доказательства церковному суду. Она покинет монастырь, как только все будет готово для отъезда.

– Ах, так развод все-таки состоится? – На секунду Педро не смог совладать с волнением в голосе.

– Да.

– Она… будет рада узнать об этом.

Наступило молчание. Каждый ждал, когда другой заговорит. Чезаре улыбался. Педро ощущал теперь почти физическую боль, и мысль о том, чтобы уйти, он воспринял с облегчением. Вот только…

– Я был бы… хочу сказать, что отвезти ей эту последнюю весть – большая честь для меня. Я знаю, как счастлива она будет об этом услышать.

– Нет необходимости. В письме будет указана лишь дата, когда ее заберут. Так что ответ не потребуется. Микелетто может отдать письмо сестре-караульной. Может, они найдут успокоение, заглянув друг другу в лицо.

Теперь оба они разразились смехом.

Педро Кальдерон поклонился, собираясь уходить. Когда он уже подошел к двери, его окликнул Чезаре:

– Сколько ты у меня на службе, Кальдерон?

– Пять лет и три месяца, ваше высокопреосвященство.

– И все это время ты служил мне верой и правдой.

– Отдал бы жизнь за вас.

– Тогда мы должны как-то наградить тебя.

Когда он ушел, Чезаре сел, положив одну руку на стол, и забарабанил пальцами по его поверхности.

– Мне нужно знать, что происходило за стенами монастыря, – сказал он наконец.

– За стенами монастыря? Но как?

– Есть способы. Он набит девицами из знатных семей, и, могу поклясться, в приемный час они трещат как сороки.

– Почему бы не спросить аббатису?

– Потому что, мой дорогой Микелетто, если она хорошо делает свою работу, то честна лишь с Господом и двулична со всеми остальными.

Микелетто внимательно посмотрел на него.

– Уж не думаете ли вы…

– Пока я ничего не думаю. Но кто знает, о чем я подумаю потом….

* * *

Незадолго до Рождества Лукреция предстала перед церковным судом. Она приехала из Сан-Систо неделей раньше и поселилась в Ватикане, где и проводила время за зубрежкой предстоящей речи, решая, какой наряд выгоднее подчеркнет ее невинность. Волнения о том, что ей придется явиться в суд, теперь сменились страхом, справится ли она со своей задачей. Ее браку пришел конец, ничего не вернуть. Александр сам пришел проверить, готова ли она к предстоящему испытанию, и, обнимая ее, с трудом прятал слезы.

– Ах, ты отрада моих глаз! Ты похожа на святую деву, идущую на муки, чтобы постичь Бога.

С тех пор как Александр ударился в показную набожность, он стал использовать более витиеватые обороты речи.

Она сразу расположила к себе престарелых священников, облаченных в расшитые золотом мантии, эта молодая девушка (ей еще предстояло отпраздновать свой восемнадцатый день рождения), обладающая природным изяществом и отличным знанием латыни. То, что виделось грязной обязанностью, стало для многих удовольствием; были в зале и те, кого просто возмутило, что столь юная и прекрасная душой и телом молодая женщина стала объектом такой чудовищной клеветы. Впрочем, они были также порядком заинтригованы происходящим. После допроса настало время проверки: в маленькой комнате две взволнованные повитухи подняли ее юбки и осторожно ощупали самые интимные места, впрочем, не особо в этом усердствуя.

Когда она вернулась в зал суда, для вынесения решения потребовалось не более нескольких секунд: она девственница, и ее брак с Джованни Сфорцей с этого момента аннулируется.

В тот вечер они ужинали в Зале святых в личных апартаментах папы: она, Чезаре и Александр. Когда она пришла, стол был уже накрыт, а помещение освещено танцующими на сквозняке свечами, которые отбрасывали тени на недавно расписанные люнеты на сводчатом потолке. Каждый святой был изображен на фоне пейзажа, полного жизни и ярких красок. Никогда еще злоключения мучеников не выглядели так правдоподобно, так современно. Александр был пока занят, и ее встретил Чезаре, полностью облаченный в одеяния священнослужителя, подобающие для присутствия на судебных процессах. Чезаре, которого она не видела с глазу на глаз уже семь месяцев. Которого, несомненно, она теперь снова любила.

– Ах, дорогая сестра, что за представление! Судьи сравнивали тебя с Цицероном, причем не в его пользу. Жизнь в монастыре поистине тебе подходит.

– Думаю, мне больше подходит развод, – засмеялась Лукреция. Она еще пребывала в приятном волнении. – Не могу поверить, что все позади! А ты, Чезаре? С момента нашей последней встречи тебе довелось короновать короля. Ты только вообрази!

Он пожал плечами.

– Голова его меня не особо впечатлила.

– Твоя-то впечатляет куда больше. – Она коснулась маленького шрама на его скуле. – Что это? Ты ведь не дрался?

– Ерунда. Последствия лихорадки, которую я подхватил в Неаполе.

– Ох… и как Неаполь?

– Было жарко, – засмеялся он. – А как жилось в монастыре?

– Тихо.

– А гонец, которого мы выбрали для тебя? Он хорошо справлялся со своей задачей?

– О да, замечательно справлялся, – беспечно сказала Лукреция. – Как отец? Должно быть, он ужасно переживал. Я провела много часов в молитвах о Хуане.

– Ты не чувствовала себя покинутой?

– Что?

– В монастыре. Я не хотел бы, чтобы ты страдала от отсутствия любви.

Никто другой не смог бы догадаться. Но никто и не знал ее брата так, как она.

– Отсутствия любви? – повторила она, не переставая широко улыбаться. С люнета над его головой на нее смотрело миловидное лицо святой Варвары в триумфе своей веры, ее золотистые волосы струились по спине. Покуда сердце твое чисто… – Напротив, обо мне очень хорошо заботились. Аббатиса мудрая женщина, кроме того, как ты помнишь, я провела в Сан-Систо все детство.

Разумеется, она сразу забеспокоилась, заметив необъяснимое отсутствие Педро. Однако вскоре пришли новости о предстоящем судебном процессе, и у нее не было времени всерьез задуматься. С их последней встречи с Чезаре много воды утекло. В письмах они никогда ни о чем не упоминали, так что сейчас почти казалось, что ничего и не было. Она едва могла вспомнить прикосновение его языка к ее губам, вытесненные теперь уже другими чувствами. Разве может он что-то подозревать? Нет, исключено! Аббатиса честная женщина, и в любом случае они не совершали ничего предосудительного. Ей-богу, пока она была замужем, случались моменты, за которые ей было гораздо более стыдно. Вспоминая о каменной лавочке в саду монастыря, она ощутила легкий укол грусти.

– Ваше высокопреосвященство? – Раздался стук в дверь, а вслед за тем появилось невозмутимое лицо Буркарда. – О, госпожа Лукреция!

Госпожа Лукреция. Больше она не герцогиня Пезаро. Он первым подтвердил это вслух. Легкая дрожь волнения пробежала по телу.

– Сеньор Буркард, рада снова видеть вас. Надеюсь, у вас все хорошо.

– Да, госпожа, все хорошо. Я… Его святейшество послал меня сказать, что скоро будет, но если вы голодны, ужин можно подать, не дожидаясь его.

– Он с Неаполем или с Испанией? – спросил Чезаре.

– Полагаю, с Неаполем. – Буркард развернулся к выходу, но на полпути замер. – Я рад, что вы в целости и сохранности вернулись домой.

– Боже, твое возвращение обрадовало даже эту ящерицу, – сухо заметил Чезаре. – Может, и мне надо ненадолго съездить в монастырь?

– Ха! Да поможет Бог всем женщинам, когда ты его покинешь!

Они немного поболтали. Слуги носили блюда: зимний бобовый суп, мясо, фаршированные макароны, – любимая простая пища папы. После того как были возданы подобающие молитвы, Лукреция решила поговорить о Хуане и событиях, последовавших за его смертью.

– Расскажи мне все. В монастыре шептались об отцовской скорби и вновь обретенной набожности. Как он? Сильно ли изменилась церковь от его духовного рвения?

– Нескольких продажных людишек посадили в тюрьму. Совет обсуждает новые реформы. Все со всем согласны, пока вопрос на рассмотрении, но потом резко теряют к нему интерес. – Он пожал плечами. Над дверью в зал обнаженный святой Себастьян корчился под градом стрел, но его жертвенность впечатляла куда меньше, чем горделивые позы атлетически сложенных и модно одетых юношей, стрелявших из арбалетов. Похоже, художника они интересовали куда больше. – Чтобы очистить эти авгиевы конюшни, потребуется нечто большее, чем духовное рвение.

– А отец?

– Более-менее пришел в себя. А ты, моя возлюбленная сестра, как ты пережила все это?

– Думаю, ты все знаешь из моих писем, – сказала она, теперь стараясь осторожней подбирать слова. – Поначалу было очень тяжело, но с Божьей помощью я нашла утешение.

– И Бог вернул тебе способность смеяться?

– Что? – Она нахмурилась, делая вид, что не понимает, о чем речь.

– Я слышал, что там звучал смех…

– Ах, у мужчин часто такое предвзятое мнение о монастырях, Чезаре. Знаешь, там не так уж уныло. Разумеется, я могла там смеяться. После выплаканных слез смех дарует душе облегчение.

– И поэзия. Там была поэзия?

– Поэзия? – Нет, это не аббатиса. Она никогда бы их не выдала. Тогда кто? – Почему ты спрашиваешь меня о поэзии?

– Может ведь брат проявить заботу о сестре? Чем ты развлекалась, сидя в келье?

– Развлекалась? Да как я могла развлекаться? Меня посещала лишь аббатиса да твой гонец, – с жаром сказала она, хотя внутри у нее все похолодело. – Кто рассказал тебе всю эту чепуху?

– Ах… просто птички на хвосте принесли…

– Тогда могу заверить тебя, что они грязные сплетники. – Она сама подивилась тому, как уверенно звучал ее голос. – Я, как и прежде, твоя дорогая и любимая сестра. Я выплакала все глаза по брату, молилась за него день и ночь, а потом, с Божьей помощью, научилась вновь улыбаться. Я выступила в суде и избавилась от мужа, заявив о своей девственности перед ликом святой церкви. О чем еще ты просишь меня, брат?

– Браво! – сказал он. Тут дверь распахнулась, и в зал тяжелыми широкими шагами, раскинув руки для объятий, вошел Александр. – Надеюсь, твое красноречие положит конец сплетням.

– Что? Никаких больше сплетен, Чезаре! – Зычный голос папы был полон любви. Лукреция встала из-за стола и бросилась к нему. – Твой брат тратит жизнь на то, чтобы измерять уровень грязи вокруг. Но ты, моя восхитительная дочь, сегодня сама чистота и невинность, вопреки всей мерзкой клевете, которую распространяет твой бывший муж.

– Клевета? Что за клевета?

– Ах, мы не будем даже говорить об этом! Ты девственница, приехавшая из монастыря, эти слова вгонят тебя в краску. Нет, не будем говорить о прошлом. Идемте, идемте за стол. Я умираю от голода. Вы уже помолились? Тогда я добавлю лишь пару слов. Поднимем же очи наши к небу в благодарность Господу нашему за его заботу о нашем добром будущем.

Он сел, хлопнул в ладоши, переплел свои изящные, увешанные перстнями пальцы, водрузил на них голову и зашептал слова молитвы. Когда он вновь поднял глаза, на лице его сияла широкая улыбка.

– Значит, ты ей ни слова не сказал? – спросил он Чезаре.

– Нет, нет. Мы говорили о другом.

– Великолепно. Тогда расскажу обо всем прямо сейчас. Строго между нами, в комнате, полной святых, пусть будут нашими свидетелями. – И он обвел рукой потолок, будто приглашая их присоединиться. – Нам есть что отметить, Лукреция. Твое возвращение домой. Ах, как же мы счастливы снова видеть тебя! Конец твоего брака. И тебя ждет вознаграждение за все твое терпение и страдания.

Он сделал паузу, нагнетая интригу.

– У меня будет новый муж, – сказала она.

– О нет! Тебе уже кто-то сказал! Но кто? Кто? Ведь не тот молодой гонец? Нет – откуда ему знать?

– Твой гонец безупречен, – твердо сказала Лукреция. – Никто не говорил мне, отец. Ночь сменяет день. Так и должно случиться. Могу ли я узнать имя этого мужчины?

– Ох, он настоящий мужчина, клянусь Богом! Красивый, учтивый, образованный, нежный, храбрый, у него отличные ноги и репутация хорошего танцора.

Она поймала себя на том, что думает о Педро, и в груди защемило.

– Отец, я не могу выйти за своего брата, – сказала она вместо этого, удивляясь собственному кокетству.

– Увы, не можешь, – засмеялся Александр. Как же безмерно был он рад видеть свою дочь снова дома. – Но ты можешь выйти за своего зятя.

– Зятя? Ты про брата Санчи? Альфонсо?

– Да. Да, я говорю о нем. Ты рада?

– Я… – Лукреция замешкалась. Она хорошо помнила, как лицо Санчи сияло каждый раз, стоило ей вспомнить о брате. – Все уже решено?

– Да, определенно. Чезаре провел большую работу в Неаполе, а сейчас, вот только что, я как раз встречался с их послом. Теперь ты свободна, и предложение сделано, хоть мы и повременим с официальным заявлением. Кое-кто еще захочет попросить твоей руки, пусть пока думают, что у них есть шанс. Что скажешь?

– Скажу, что если Испания для нас потеряна, мы должны удержать Неаполь.

– Ха! Ты только послушай ее, Чезаре! Где еще отыщешь такой ум в столь прекрасной головке! Она Борджиа до мозга костей.

– Только… Я не понимаю, как это получится. Я хочу сказать, Джоффре женат на Санче, но при этом не может иметь никаких притязаний на трон, как не смогу и я, ведь они оба незаконнорожденные.

– Ого! Да ты, видимо, изучала в монастыре политику! Все говорят, что хорошая аббатиса должна быть хитрой, как лисица. Дело в том, что в новой королевской семье будут и другие возможности для брака. Но это все в будущем. – Александр заговорщически посмотрел на сына. – А сейчас скажи мне, что ты рада. Он определенно тебе понравится, ты согласен, Чезаре? Ты должен знать его лучше, чем я.

– Несомненно, – тихо сказал он. – Он очень красивый мужчина.

– Тогда мне нужно познакомиться с ним. Знаю, Санча будет счастлива. Она нежно любит его.

– Как и полагается хорошей сестре. И мы все тоже полюбим его, – сказал папа и потянулся за еще одной порцией фаршированных макарон.

 

Глава 35

За семь месяцев, которые Лукреция провела в монастыре, мир сильно изменился. Вернувшись во дворец Санта-Мария-ин-Портико, она обнаружила, что богатство его убранства смущает ее после простоты монастырских покоев. Попугаи, которые украшали расписанные фресками стены приемной, их яркое зеленое оперенье, контрастирующее с розовым и оранжевым узором деревьев, теперь выглядели чересчур яркими. Неужели она и правда предпочла бы серые голые стены? Адриана тоже казалась слишком шумной, но это потому, что теперь ее повсюду сопровождало клацанье трости об пол.

– У меня внутри колена рассыпались косточки. Ах, как они дробятся и стучат! Мне нужно отдохнуть, но когда? У меня столько дел!

Как и всегда, она любила пожаловаться на жизнь.

А Джулия? Что ж, Джулии, кажется, нездоровилось, и она была совершенно не в состоянии принимать гостей.

– Что? У нее что-то заразное? Ты не упоминала об этом в письмах.

– Да. Что-то с легкими и пищеварением. Мы бы сказали тебе, но не ожидали, что ты вернешься так скоро.

– Что ж, я вернулась, тетушка, и, разумеется, хочу повидать ее.

– Э-эх…. – протест Адрианы растворился в ее глубоком вздохе. – Хорошо… в конце концов, мы ведь семья.

Джулия лениво свернулась калачиком на диване под целой горой бархатных накидок, огонь в камине плевался искрами в морозный воздух. Она выглядела румяной, даже чуть прибавившей в весе. Казалось, она абсолютно здорова.

– Увы, я не могу обнять тебя, дорогая Лукреция. Как видишь, у меня постельный режим.

– Что это? Что говорят доктора?

Джулия пожала плечами, заметив быстрый предостерегающий взгляд Адрианы.

– Ах, полно, матушка. Да и кому она может разболтать? – Она вздохнула. – Моей хандре доктора не помогут, Лукреция.

– Ох! – Она внимательно смотрела на нее, лицо посерьезнело. А жизнь-то продолжается! – Так когда ты думаешь пойти на поправку, моя дорогая кузина?

– С Божьей помощью к концу марта.

И комнату, наконец, наполнил звонкий смех. Адриана попыталась утихомирить их, но Джулия только отмахнулась.

– Сколько можно секретничать? Считая мою служанку, всего пятеро знают, что со мной, и трое из них сейчас в этой комнате. Мне кажется, я лежу здесь уже целую вечность. Думаю, я заслужила право посмеяться. Нынче веселее проводить время в монастыре, чем здесь.

– Искренне надеюсь, что это не так! – поспешно воскликнула Адриана, но было видно, что она рада.

– А кто пятый? – хитро спросила Лукреция.

– Ах, что ж, скажем так: это не мой муж.

– Но… – Лукреция покачала головой. – Март? – подсчитать не составило труда. – Я хочу сказать… все говорят, что…

– …что папа был охвачен горем и всего себя посвятил разработке новых реформ. Ты права. Так и было. Он погрузился в столь сильную печаль… И раскаянье его искренне. Нет, боюсь, тут моя вина. Я соблазнила его, – она вздохнула. – Тебя здесь не было, Лукреция. Его скорбь была ужасна. Твое сердце разбилось бы, увидь ты такое.

– Да, все так. Ужасна! – вторила ей Адриана. – Ужасна. Никто не мог ничем ему помочь. Мы опасались за его рассудок.

– Некоторые опасались, да. Но я знала, что болит его сердце, а не разум, – тихо произнесла Джулия. – Сначала он не хотел даже видеть меня. Ты только представь! Я каждый день отправляла гонца: то с небольшим подарком, то с письмецом, то с моими молитвами. И однажды днем он пришел. И хоть поначалу рыдал, я сделала так, чтобы он улыбнулся. Не думаю… Ах! О, ты только потрогай! – Она схватила руку Лукреции, засунула ее под покрывало и положила на свой заметно округлившийся живот. – Вот тут. Тут. Ты чувствуешь?

И она почувствовала. Твердые толчки под пальцами, будто там неспелый персик или яблоко.

– Ох, он всегда так активно шевелится! Он двигается совсем не так, как Лаура. Он просто неутомим и такой сильный. Ха!

– Что? Ты знаешь, что будет мальчик?

– Да, я чувствую. Здорово, правда? Мальчик, чтобы занять в его сердце место любимого Хуана. Это будет такой хороший подарок, что Бог, возможно, простит меня за все мои прегрешения.

– Ах, не думаю, что Бог зол на тебя, Джулия. Ты хорошая женщина.

– Узнай о моем положении сплетники, они бы с тобой не согласились. Тебя здесь долго не было, Лукреция. С тех пор, как убили Хуана, в городе только и делают, что перемывают косточки всем Борджиа. Тебе повезло больше всех: в монастыре тебя никто не беспокоил.

– Что ты хочешь сказать? И обо мне говорят? Но что?

– Не хочу тебя волновать. Сплетни – развлечение для бедняков. А удел богатых – быть темой для сплетен.

– Но не в глазах Бога, – вставила Адриана, подтыкая ей одеяла, а затем позвала слугу бросить дров в огонь, ведь за окнами завывал зимний ветер. – Бог считает, что сплетничают лишь о тех, кто дает повод. А среди нас таких нет.

* * *

Поскольку говорить с ней об этом никто не хотел, приходилось наводить справки самой. Разумеется, она боялась, не случилось ли чего с Педро. Если Чезаре что-то подозревал (что и откуда?), то могли и другие. Она рискнула спасением своей души, заявив о том, что девственница, коей уже давно не являлась. Не заклеймят ли ее шлюхой за то, чего она на самом деле не совершала?

Вскоре до нее дошли новости.

– Нет! Как же это? Почему он говорит такое?

– Не знаю, госпожа. – Пантисилея услышала сплетню, едва выйдя на улицу. – Он повторил это несколько раз, так что теперь все передают его слова друг другу.

«Папа забрал свою дочь обратно, чтобы обладать ею самолично». Как можно быть таким жестоким? Она вспомнила их последнюю встречу, как муж дрожал в ее присутствии, боясь даже собственной тени. «Теперь ты должен уйти, Джованни», – сказала она тогда. Кто знает, что могло бы произойти, если бы он остался. Они не были счастливы вместе, это точно, но она, как могла, заботилась о нем. Видит Бог, без ее вмешательства его уже давно нашли бы мертвым в какой-нибудь канаве, с отпечатками рук Микелетто на шее.

«Отец хочет обладать ею самолично». Так вот что думают теперь о ней люди? Об этом ли будут вспоминать посланцы, целуя ей пальцы или мило беседуя о событиях в мире? В тот же день во время визита доверенного лица герцога Гравина, который разнюхивал, не пора ли попросить ее руки, она несколько раз заливалась краской при мысли о том, что творится сейчас у него в голове. Впрочем, его лицо выражало лишь доброту и неподдельное восхищение ее учтивостью. Тем вечером она долго сидела перед зеркалом: если все правда, это должно отразиться у женщины на лице. Разумеется, все случается. Мир кишмя кишит разными историями. Все знают, что в Римини старый Сиджизмондо Малатеста, которого давно считали олицетворением зла, держал при себе обеих дочерей и сына ради собственных удовольствий. Она вспомнила неуклюжие объятья своего отца, резкий запах его тела под одеждами, его нежные поцелуи. Но так и должно быть: нежные поцелуи от любящего отца. Как посмел кто-то думать иначе? Потом она подумала о жаркой любви Чезаре, о его настойчивом языке. Ну и что? Может, в ее семье любят не так, как в других. Может, это говорит в них испанская кровь.

«Сплетничают лишь о тех, кто дает повод», – звучал у нее в ушах голос Адрианы. Золотые слова. И все же они с Джулией изо всех сил стараются удержать в тайне чей-то потяжелевший живот. Вопрос не в том, делаешь ты что-то или нет, а в том, насколько убедительно тебя в этом обвиняют.

Следующие несколько недель она не покидала дворец. Необходимости в этом почти не было, ведь зима выдалась необычайно суровой. После проливных дождей Тибр как-то ночью вышел из берегов и залил весь город, унося в своих водах содержимое подвалов и конюшен, так что лошадей пришлось искать потом за несколько миль от дома, а фермеры обнаружили, что их полные вином бочки смыло в поля. А ниже по реке у городских ворот выловили тело с двумя головами и пятью ногами. Может, это просто городские слухи, ведь никто из сплетников сам не видел его, хотя все знали кого-то, кто знает того, кто видел. Чудо природы, ужас мироздания. Они с Педро болтали о подобных вещах. Педро. Лукреция ничего не слышала о нем уже два месяца. Но когда она послала Пантисилею разузнать хоть что-нибудь, молодая женщина лишь покачала головой.

– Не думаю, что стоит это делать, госпожа.

– О чем ты?

Она пожала плечами.

– Просто… ну…

– Что? Ты о чем-то недоговариваешь? Потому что…

– Не моя вина, госпожа. Я никому и слова не сказала, клянусь могилой своей матери.

– Можешь клясться чем угодно, но как я узнаю, могу ли доверять тебе, пока ты все мне не расскажешь? – в отчаянье воскликнула Лукреция. – Что ты слышала?

– Что его отправили в тюрьму за то, что он делал с вами.

– Делал? Что он делал?

– Не знаю. – Девушка беспомощно пожала плечами. – Люди говорят, леди Адриана занялась поисками повитухи. Как ни старайся, такой секрет долго в тайне не удержать.

* * *

Когда она потребовала, чтобы Буркард доложил о ее прибытии, Чезаре и отец совещались вдвоем в папском тронном зале. Она заговорила, едва за церемониймейстером закрылась дверь:

– Что бы ты ни слышал обо мне и Педро Кальдероне, это гнусная клевета. Он был мне хорошим другом, когда я больше всего нуждалась в нем, и не сделал ничего, чтобы заслужить тюремное заточение. Посмотри на меня. Я хочу, чтобы ты освободил его. – Лукреция поняла, что дрожит, и попыталась успокоиться.

– Я же говорил тебе, что она расстроится, – мягко сказал папа.

Чезаре сидел, расслабившись, в мягком кожаном кресле подле отца. Он ничего не ответил.

– Подойди, моя дорогая. Тебя не должны волновать подобные вещи.

– Не должны волновать? Человек из-за меня в тюрьме, отец!

– Дитя, все сложнее, чем ты думаешь. Сейчас очень непростое время для нашей семьи. Если Бог нам поможет, а удача не отвернется, твой брак с Неаполем положит начало великим делам твоего брата. Однако король Федериго – человек глубоко верующий, и ему важна репутация будущей невестки. Уверен, твои отношения с Педро Кальдероном были вполне невинны, однако расползлись сплетни, и чтобы пресечь их, твой брат счел целесообразным убрать его из поля зрения.

– Правда? Если уж речь зашла о сплетнях, то я удивлена, что кто-то вообще толкует о Педро, ведь, похоже, весь Рим считает, что я состою в любовной связи с собственным отцом!

Александр нахмурился и отмахнулся, как от надоедливой мухи:

– Полно, никто не верит этому! В такую грязь поверит только идиот!

– А что насчет беременности Джулии? – тихо спросила она.

– Ах да, беременности. Кажется, события сошлись не самым удачным образом. Надеюсь сохранить все в тайне, по крайней мере до того, как родится ребенок. К сожалению, с тех пор, как ты вернулась в Рим, новости распространяются очень быстро.

– В этом случае арест Педро Кальдерона лишь подтверждает, что слухи правдивы.

– Если бы мы не убрали его с улицы, это сделал бы кто-то другой, – тихо проговорил Чезаре, внимательно наблюдавший за сестрой. – И тогда кто знает, какие истории он мог бы рассказать о том, чем вы двое занимались в монастыре.

Она повернулась и посмотрела на него в упор. Без церковного облачения он выглядел как настоящий городской щеголь: бархатные рукава камзола с прорезями, из которых выбивались маленькие облака белой вуали, бордовые штаны, обтягивающие ноги, словно вторая кожа. Нашить еще немного ювелирных украшений, и он будет выглядеть совсем как Хуан. Она вспомнила об аббатисе в ее простой рясе и сандалиях.

– Я уже сказала тебе, брат, – ответила Лукреция. – Мы не делали ничего предосудительного.

– Ты и судьям сказала, что твой муж никогда не касался тебя.

От такой неожиданной, вопиющей несправедливости она опешила.

– Не слушай его, отец. Я была несчастна и одинока. Я грустила. Педро Кальдерон повел себя со мной благородно. Он был добрее и честнее по отношению ко мне, чем любой из тех, с кем я встречалась при дворе. Да, мне нравилось его общество. Но что в этом плохого?

– Все, – бескомпромиссно сказал Чезаре. – Ты находилась в монастыре, чтобы уберечь свою невинность, пока твой засранец-муж распускал о тебе сплетни всем, кто выражал готовность послушать. Ты могла помочь себе лишь незапятнанной репутацией.

«Незапятнанной! Со сколькими женщинами ты сам разделил постель за последние полгода?!» – подумала она. Хотела было произнести эти слова вслух, но решила, что в этом нет никакого смысла. Любая женщина, повидавшая жизнь, знает, что есть две дороги: широкая, пышно убранная дорога для мужчин и невзрачная маленькая улочка для женщин. Свобода – привилегия мужчин, и любой разговор об этом их раздражает.

– Чезаре, Чезаре… – Голос ее отца был мягок. – Я знаю, как сильно ты заботишься о сестре. Но она через многое прошла, и я…

– Я люблю ее больше всего на свете, отец, и она это отлично знает. – Казалось, теперь Чезаре чувствовал себя вправе перебивать не только отца, но и папу римского. – Это не повод предлагать себя какому-то испанскому конюху.

Теперь все стало понятно по его голосу. «Ах, Пресвятая Богоматерь, он ревнив! – подумала Лукреция. – Мой брат ревнует. Я должна была догадаться раньше!»

Она посмотрела на отца, однако тот, похоже, не заметил признания, которое невольно сделал его старший сын.

– Чезаре, только послушай себя, – сказала она беспечно, хотя пульс уже отдавался у нее в ушах. – Ты говоришь обо мне с той же яростью, какая слышна в речах сплетников! Уж лучше поверь собственной сестре, чем уличной толпе. Зачем ей, которая любит тебя больше всего на свете, врать? Этого, как ты выразился, конюха ты выбрал сам, посчитав его надежным посыльным, и могу сказать, он уважает и любит тебя больше жизни. Он выполняет все, что ты пожелаешь.

Теперь она повернулась к Александру.

– Чтобы опровергнуть все эти чудовищные предположения, мне, несомненно, надо чаще выходить в свет. Может, стоит пообедать с неаполитанским послом? Чтобы он удостоверился, что я не жду ребенка. В ином случае, когда он родится, все решат, что он мой. А то, что Педро Кальдерон в тюрьме, лишь утвердит их в этом мнении.

– Да, да, разумеется. Я уже думал об этом. Не волнуйся. Что до ребенка, пусть судачат сколько влезет, слухи угаснут, когда их нечем будет подкармливать. Едва наступит подходящий момент, я признаю отцовство. Дай только время уладить все с твоим замужеством и с делами твоего брата.

– Что за дела?

Наступила тишина. Мужчины подозрительно переглянулись.

– Если вы считаете меня достаточно близким членом семьи, чтобы я приняла на себя ответственность за чужого ребенка, значит, я имею право знать о планах моего брата.

Папа громко засмеялся. Жизненный путь женщины неказист и узок, и она сильно рискует, высказываясь с такой прямотой, но Александру всегда нравилось, когда его женщины открыто выражали свои мысли. По крайней мере, покуда они любили его.

– Придет время и Чезаре сбросить кардинальские одежды. Он покинет церковь, чтобы жениться.

– Ах! – Лукреция уставилась на брата. Теперь он улыбался, но как-то неуверенно. Такая улыбка не шла ему. – Разве это возможно?

– С Божьей помощью и моим талантом политика – да, – сказал Александр. – И снова ты посвящена в семейную тайну. Об этом не стоит никому говорить.

Она засмеялась.

– И с помощью этого брака вы получите Неаполь?

– Мы на это очень надеемся.

– Что ж, тогда мы породнимся и таким образом. Станем еще ближе. – Лукреция подошла к брату и расцеловала в обе щеки. Сейчас даже ей было трудно понять, рада ли она, или это простое притворство, в таком нервном возбуждении она находилась. – Должна сказать, ты всегда больше походил на жениха, а не на кардинала.

Он встал и привлек ее к себе. Она ощутила, как напряжено его тело за тонкой бархатной тканью камзола. Папа лучезарно улыбался. Кому нужны разногласия, когда можно наслаждаться жизнью!.. Чезаре не размыкал объятий, и, немного обождав, она сама мягко отстранилась.

– С нетерпением жду встречи с моей новой невесткой, – весело сказала Лукреция, как будто они уже помирились, и неважно, что он думает на этот счет. – А раз с этим вопросом мы разобрались, то, может быть, когда все утрясется, ты отпустишь Педро Кальдерона на свободу?

Папа посмотрел на Чезаре.

– Я твоя любящая и преданная дочь, отец, – стояла она на своем. – И я смиренно прошу тебя сделать это для меня.

Чезаре не сводил глаз с пятна на полу рядом с троном отца.

– Обещаю, что так и сделаю, если это еще будет возможно, – очень мягко сказал Александр.

Она была рада услышать его обещание, и лишь потом, значительно позже, ее бросило в дрожь от того, как точно были подобраны слова.

* * *

Ребенок родился в середине марта. Худенький мальчик бешено дрыгал руками и ногами, пока его туго не спеленали, чему он тут же выразил свое недовольство, громко завопив. Адриана суетливо раздавала приказы, а Джулия лежала неподвижно, утирая слезы, вызванные родами. Через несколько дней у младенца обнаружился такой аппетит, с которым не могла справиться даже самая пышногрудая кормилица, а шуму он поднимал столько, что несколько любопытных послов вскоре отправили своим господам письма, уверенно сообщая о рождении ребенка. Новый Борджиа. К тому же мальчик.

Как и предсказывал папа, младенец Рима, как его сразу стали именовать, стал предметом бурной игры в «угадайку». Ребенок был здоровенький, а значит, родился точно в срок. Получается, зачатие произошло в середине июня. Самое позднее, в июле. Меньше всего ставили на папу и Джулию, хотя и допускали, что это могло произойти, когда его рыдания ненадолго утихали. Чезаре за свою жизнь наверняка произвел на свет не меньше дюжины детей – и вряд ли именно этому обеспечили хорошую крышу над головой. Следовательно, оставалась лишь Лукреция. Лукреция, девственная шлюха, которую муж имел бессчетное количество раз, хотя, определенно, не тогда, когда был зачат этот ребенок. Лукреция в то время ходила в платьях с завышенной талией, как требовала мода, поэтому легко могла скрыть свое пикантное положение. Июнь или июль. До или после монастыря? Когда новость дошла до аббатисы, она прочла такую проповедь о том, насколько велика сила молчания и как дьявол использует сплетни в своих грязных целях, какой позавидовал бы любой священник, но, увы, слишком поздно. Имя Педро Кальдерона, верного слуги папы римского и его сына, было уже на слуху. Была ли в том его вина или нет, он ответить уже не мог.

Не в характере папы отказывать своей дочери в просьбах. Да и злопамятным он не был. Однако ее жаркая мольба опоздала. То, что кто-то назвал бы судьбой, другие назовут точным расчетом. На следующий день после ее визита Иоганн Буркард, аккуратный и скрупулезный во всем, что касается папских дел, заносил в свой дневник события четырнадцатого февраля 1498 года.

«Слугу, Педро Кальдерона, который в прошлый вторник упал – не по своей воле – в Тибр, сегодня выловили. В отношении этого происшествия по Риму пошли гулять слухи».

Когда наконец об этом узнала Лукреция, она свернула свою печаль в маленький тугой комочек и проглотила его. Ей восемнадцать, и надо жить дальше, хочет она этого или нет.