В пути — Понедельник, днем

Зал ожидания для отбывающих пассажиров южного аэровокзала в Гатуике. Рай для любителей покупок: два этажа розничной торговли высшего класса, объединенных скользящими вверх-вниз стеклянными лифтами и наводненных бесконечным потоком пассажиров, подхлестываемых наличием свободного времени и твердыми скидками — стоит лишь помахать посадочным талоном. Наиболее прозорливые припасают пустую сумку, которую и заполняют здесь купленной одеждой, обувью, книгами, парфюмерией, бутылками спиртного, фотоаппаратами и пленкой. Для многих отпуск начинается уже здесь. Это читается на их лицах. Покупают здесь разборчиво, не то что на загородных гуляньях, где теряют всякий здравый смысл, в бешеном энтузиазме хватая что ни попадя. Здесь бродят не спеша, поглядывая вокруг и выискивая; парочки ходят обнявшись, не разнимая рук, как на пляже, дети волочатся за родителями, кружа вокруг, в безопасности охраняемого пространства. Ведь о краже детей из зала ожидания для отбывающих пассажиров слышать нам не приходилось, не правда ли?

На втором этаже рядом с магазином «Все для тела» расположился кофейный бар «Капуччино», выставивший в зал свои столики. За одним из столиков сидит женщина, рядом с собой она поставила небольшую дорожную сумку, посадочный же талон ее лежит перед ней возле пластиковой кофейной чашечки. Ни другой ручной клади, ни пакетов «дьюти-фри» у нее нет, и покупками она не интересуется. Вместо этого она наблюдает за публикой и вспоминает свое первое пребывание здесь, в этом аэропорту, двадцать лет назад, когда подростком она впервые одна отправлялась на континент. Ничего подобного тогда здесь не было. До того, как придумали использовать под магазины любое незанятое пространство, воздушное путешествие считалось делом серьезным, требующим к себе почтительного отношения. Тогда в аэропорт отправлялись принаряженными, а под «дьюти-фри» подразумевалась покупка двадцати пачек сигарет «Ротмен» или духов от Элизабет Арден. Время это казалось теперь далеким, как эра черно-белой фотографии. Тогда, помнится, вылет задержался на три часа. Слишком юная для дешевой выпивки и слишком бедная, чтобы интересоваться духами, она сидела в ряду глубоких, как люлька, красных кресел, намертво привинченных к полу, и читала свои путеводители, описывающие тот или иной город, прежде виденный ею лишь в мечтах, читала, стараясь утихомирить волну бурлящего в крови адреналина. Вся ее будущая жизнь лежала за заграждением сектора № 3, и ей не терпелось пройти за это заграждение.

Теперь все изменилось. Хоть адреналин по-прежнему ощущается в жилах, в этом нет ни бурления, ни страсти. Он лишь жжет изнутри опасливой настороженностью пополам с кофеином. Временами она даже жалеет, что отправилась. Или что не взяла с собой Лили. Лили бы понравилось все это коловращение, ребячья болтовня заполнила бы пустоту, а ее любознательность вытеснила бы цинизм, открыв путь удивлению и чуду. Но путешествие это — не для Лили. Ее отсутствие — часть замысла.

Она отодвигает кофейную чашечку, кладет посадочный талон обратно в карман. Когда она в последний раз глядела на табло, посадка на рейс в Пизу еще не начиналась. Теперь на табло мелькал сигнал: «Посадка заканчивается». Сектор № 37. Она встает, направляется к стеклянному лифту.

Двадцать лет назад, идя на посадку, она мысленно напевала песенку битлов «Она ушла из дома». Уже тогда ее слова казались наивными, воспринимались с иронией. И, прокручивая их в уме, она не могла не улыбаться. Наверное, в этом все дело: теперь ирония ее не утешает.

 

Амстердам — Пятница, днем

Вечером в пятницу я люблю ловить кайф. Наверно, это можно назвать привычкой, но привычкой не закоренелой. Для меня это просто способ расслабиться — работа кончена, можно отпраздновать конец недели — что-то в таком роде. Порою я употребляю наркотик, порою — алкоголь. Как почти все в моей жизни, сопровождается это определенным ритуалом. Я вхожу, включаю радио, готовлю косячок, сажусь за кухонный стол и жду, пока мир вокруг не раскроется по-новому. Мне нравится, как меняется жизнь, когда я под кайфом: предметы плавятся, очертания их приобретают мягкость. Возникает знакомое чувство, и это меня радует, бодрит. Ведь покуриваю я уже давно. Начала еще подростком, когда мне не было и двадцати. Первую дозу я выкурила на квартире у мальчика моей подруги — эдакая увлекательная подростковая вольница. В первый раз я курила в компании, но очень скоро я раскрыла для себя прелесть уединения. Я забиралась к себе наверх и курила в окно. Если отец мой и знал об этом (с годами я уверилась, что он не мог не знать), у него хватало ума ничего мне не говорить. Я стремилась не к бунту, а лишь к уединению, к отрешенности от мира. И так это и пошло. Хотя по моему виду не скажешь. Я не выгляжу женщиной, употребляющей наркотики. Один из главнейших моих талантов — умение с девяти до пяти производить впечатление профессионала до мозга костей, служащей, обладающей интеллектом, острым и четким, как линии моего костюма — безукоризненно строгого, без всяких там оборочек и финтифлюшек. Одним словом, женщиной положительной. Во всех отношениях правильной. Такой, которой можно довериться. Однако всем время от времени необходимо распустить тесную шнуровку.

Иногда по пятницам на меня находит стих заменить наркотики алкоголем. И вовсе не из-за того, что стесняюсь незаконных удовольствий. Одной из многих привлекательных сторон этого города, ставшего мне родным, является его знаменитая терпимость к наркотикам, терпимость, которой он так гордится, а также система их распространения,, устраивающая самых добропорядочных граждан. Нет. Просто случаются пятницы, когда душа моя тяготеет к иному способу раскрепощения. В таких случаях я даю волю своему пристрастию к ледяной водке. Удивительно приятно смотреть, как она льется из горлышка — тяжелая вода, греховный поток чистого алкоголя, струящийся по кубикам льда. Я держу для этого специальную стопочку — маленькую, как раз на одну порцию, и тяжелую, как жидкость, наполняющая ее. Стопочка от холода запотевает, и, когда берешь ее в руки, пальцы оставляют на стекле маленькие влажные отпечатки.

Первый глоток лучше всего делать на пустой желудок. Поэтому в такой день я стараюсь пообедать пораньше, чтоб домой прийти достаточно голодной. Голодной острее чувствуешь, как проникает в кровь алкоголь, как он течет по венам, пощипывает в кончиках пальцев, как обжигает желудок. Быстро начинаешь балдеть. Тогда я приступаю к готовке. Тут важно правильно рассчитать время. Если прождать слишком долго, можно упустить момент: или чересчур проголодаешься, так что трудно будет смаковать каждый кусочек, или же успеешь опьянеть так, что будет не до еды. Я включаю музыку, чтобы не отвлекаться, и готовлю что-нибудь вкусное, быстро наполняющее воздух ароматом, вызывающим воодушевление и самые приятные чувства. Когда чувства эти возникают, я усаживаюсь и ем, глядя по видео какую-нибудь хорошую картину, которую я предварительно заботливо выбираю в видеомагазине. Телевизор я не смотрю, и дело тут не столько в языке, сколько во вкусовых пристрастиях. Как и посетители современных клубов, вечерние программы телепередач кажутся мне теперь какими-то недозрелыми, а телевизор — не времяпрепровождением, а тратой времени.

В последние годы я стала острее ощущать бег времени. Не в будничном смысле, а в глобальном, стала видеть как бы со стороны его этапы. Иногда меня даже посещают видения: большие куски моей прожитой жизни плавают в пространстве, как звездные осколки, они кружат вокруг меня, эти трех-четырехлетние промежутки времени, сорвавшиеся со своей орбиты, навсегда утраченные. Вот проплывают годы от двадцати двух до двадцати шести, проплывают так близко, что кажется, вот-вот ухватишь их рукой. Потом, немного в отдалении, я вижу грань тридцатилетия, мои тридцать с небольшим, они вращаются в безвоздушном пространстве — картины службы, интерьеры полупустой квартиры в шотландском городишке, в нем все время шел дождь, а все сколько-нибудь благопристойное ускользало из рук и было недостижимо, как отходящий от перрона поезд. Возможно, следует покрутить это в памяти, пересмотреть, и тогда мнение это изменится и Шотландия покажется торжеством стиля и элегантности. Но, думаю я, стоит ли трудиться? Все это — в прошлом, кончено, завершено, возможности и шансы закостенели, став непреложностью сделанного выбора, и представляют теперь лишь исторический интерес. Да без всего этого и легче, свободнее. Думаю, по-своему я счастливый человек. В отличие от других, меня мало тяготят прожитые годы.

Конечно, можно было в свое время постараться и получше попользоваться молодостью, хоть оправданий, если б мне вздумалось прибегнуть к оправданиям, у меня предостаточно. Но факт остается фактом: в период, когда другие прокладывали звездные пути, горя энергией и честолюбием, я оставалась на обочине, внизу, и лишь стряхивала со своей одежды сыпавшиеся на меня от них искры; я боялась даже глаза на них поднять из страха, что их огонь перекинется и на меня. Однако в последние годы я наблюдаю все больше и больше обломков и следов пожарищ, оставляемых шустрыми удачниками с их яркой и красочной жизнью: прогоревшие акции, вторые браки, намечающиеся вторые подбородки, разорительные счета от психотерапевтов. Если эти обломки и следы так явственны к сорока годам, воображаю, что будет с этими людьми в последующее десятилетие.

С ними, но не со мной. Возможно, потому, что я всегда желала меньшего, я получала больше. Можно сказать, что я достигла почти полного довольства жизнью. Мне нравится этот город. За внешним спокойствием он таит в себе энергию. И это при том, что вне города здесь все крайне неторопливо. Кажется, что вода, которая так долго покрывала эту землю, наделила ее своей невозмутимостью, невозмутимостью поистине кошмарной, но так как в Голландии все сколько-нибудь значительное в конце концов перебирается в Амстердам, беспокоиться о том, что происходит за его пределами, на этом полуморе-полусуше, нет нужды. Моя жизнь сосредоточена здесь. Квартира моя находится в одном из старых купеческих домов на канале (богатство нации копилось веками, и стоит поскрести деревянные полы — и можно уловить аромат этих веков). У меня есть работа, которую я люблю, и даже (что совсем уж удивительно) есть мужчина, который меня любит бескорыстно, не нуждаясь ни в моих деньгах, ни в моей квартире. Я довольна. При том, что раньше я умела довольствоваться (и довольствовалась) меньшим, большего я и не желаю.

Обычно в таком настроении я вспоминаю, что пора звонить Анне хотя бы для того, чтобы доставить ей приятность вывести меня из состояния самодовольства своими подтруниваниями. В минуты более сентиментальные меня посещает мысль, что на плаву нам помогает оставаться наша дружба. В то время как супруги скучают, а одинокие ожесточаются, верные подруги чутко блюдут взаимные интересы. Конечно, лепту свою внесла и Лили, но равновесие в заботах друг о друге у нас установилось до ее появления на свет.

По пятницам мы связываемся по телефону. Не всякую неделю, конечно. Иногда тут вмешиваются дела или отлучки, но, как правило, перезваниваемся мы а пятницу, а в ту пятницу, помнится, я очень ждала разговора, так как до этого несколько недель мы пропустили и я чувствовала потребность наверстать упущенное. А кроме того, наверно и даже наверняка, во мне гнездилось смутное беспокойство о ней, подозрение, что в жизни ее могли происходить события, мне пока не известные. Но я была уверена, что все для меня прояснится. Потому что в конце концов она все мне расскажет, как это всегда делала и я.

Обычно мы приурочивали наши звонки к десяти часам вечера. Дожидались времени, когда Лили уж почти наверняка отправлялась в постель и мы могли поговорить всласть, чаще всего в присутствии Пола, который готовил что-нибудь изумительное с восточными пряностями и на кунжутном масле, но при этом не возражал, однако, чтобы Анна ела его стряпню, не отрываясь от телефонной трубки. Поэтому когда в 7.50 вечера в пятницу раздался телефонный звонок, в то время как на сковороде у меня доходил тонко нарезанный лук, а стекло водочной стопочки и мое сознание туманила вторая порция водки, я сразу поняла, что звонят слишком рано и, значит, это не она.

— Эстелла? Ты?

— Привет, Пол. Как дела?

— Прекрасно. Слушай, Анна случайно не у тебя?

— Анна? Нет. А почему ты вдруг решил?

— Зн... ну, просто она уже неделю как уехала. И мы подумали, не к тебе ли она завернула на обратном пути?

Небо в открытых окнах начало лиловато синеть, сгущаясь в сумерки. Снизу до меня доносится чух-чух туристского катерка, первым отправляющегося в вечернее экскурсионное плавание по каналам.

— Нет. Ее у меня нет. А куда она отправилась?

— В Италию.

— В Италию? Зачем?

— Толком не знаю. Ты общалась с ней в последнее время?

— Нет. Уж недели две, как мы с ней не говорили по телефону. — Прижав покрепче к уху трубку мобильника, я направилась с ним к плите, чтобы не упустить лук на сковородке. — У тебя встревоженный голос, Пол. Ты нервничаешь?

— Возможно. Она должна была вернуться вчера вечером. Но о ней ни слуху ни духу. Похоже, она пропала.

Анна. Пропала. Я налила себе еще водки и выключила огонь под сковородкой с луком. После того, что я услышала, мне было не до ужина.

 

Отсутствие — Четверг, утром

В четверг, в свое последнее утро во Флоренции, Анна вернулась в сувенирную лавку рядом с отелем. Стиль заведения был бесспорно итальянским — смесь ярко-желтого хрома и элитного китча: цветное стекло парфюмерных флаконов, вправленное в серебряную филигрань, амурчики из папье-маше, заимствованные не то у Фра Анжелико, не то у Диснея, затейливые футляры для компакт-дисков, выполненные в форме падающей Пизанской башни, — и все это по ценам, соотносимым лишь с непомерной экзотичностью этих творений.

Деревянная лошадка, однако, была иного рода; не столь претенциозной, более живой. Она привлекла внимание Анны еще при первой ее прогулке по городу. Позднее Анну потянуло вернуться, чтобы узнать цену, но жгучее солнце загнало к тому времени город в послеполуденную сиесту, и рассмотреть табличку с ценой, плашмя лежащую на стеклянной полке, можно бьшо только через витринное стекло. Похоже было, что стоит лошадка 60 тысяч лир, что даже при самом хорошем обменном курсе — а курс здесь был хорошим — означало свыше двадцати фунтов. Для подарка ребенку дороговато. Впрочем, увлечение Лили лошадьми было уже не совсем детским — к каждому новому пополнению коллекции она относилась трепетно и с благоговением, скорее как к предмету поклонения, чем как к игрушке, чья участь — быть сломанной. Анна так и видела то место на полке, где будет гордо выситься это украшение коллекции, пока его, вместе с его собратьями, не спустят вниз для ежедневной прогулки по ковру в спальне и дальше — в простор холла.

Лили за игрой. Она мысленно любовалась картиной, которая, наряду с массой других, всегда была с ней, в ее сердце. Даже теперь, когда, по замыслу, она должна была вкусить одиночества, Лили продолжала вторгаться в ее сознание, Разве я не самое главное в твоей жизни? Как же ты могла вообразить мир без меня? Вся ее внутренняя жизнь была настолько захвачена дочерью, что временами она сомневалась, что сможет когда-нибудь вместить туда что-нибудь другое или кого-нибудь еще. Нельзя сказать, что это причиняло ей страдание — с рождения Лили времени на страдания у нее не оставалось, недовольна она была скорее самой собой. Что частично и объясняло это путешествие во Флоренцию — исполнение давнего и настойчивого желания, хитрый маневр, план возрождения.

И долгое время здесь она наслаждалась пьянящей тишиной уединения. Она ходила и ходила без устали, до мозолей, впечатывая этот город в свои подошвы, а изысканная красота его еще усугублялась сладким вкусом общения лишь с самой собой. Будь рядом Лили, она теребила бы ее за руку и за душу, требуя еды и развлечений, теперь же, в полном одиночестве, она могла часами питаться лишь воздухом и своими фантазиями. Она всегда была хорошей путешественницей, а сейчас поняла, что представляет собой эталон туристки-одиночки. Она восхищалась былым, знакомясь с ним через искусство прошлого, восхищалась настоящим, которое просматривалось в стиле окружающей жизни, и при этом она не общалась ни с кем, кроме портье отеля и случайного официанта, и если последнее обстоятельство и приносило ей разочарование, она не позволяла себе это ощутить. Предположение, что она уехала из дома ради приключений (хотя, возможно, так оно и было), являлось чересчур грубым. И тем не менее она осознавала, что, если путешествие это было своего рода паломничеством к истокам, в прошлое, она отыскала в нем драгоценный след той жизнерадостной девушки, что бродила здесь вместо нее двадцать лет назад. Воспоминание о той, другой Анне, легкой на ногу, кокетливой сумасбродке, оказалось горше, чем можно было ожидать. Она не могла определить природу этого чувства — просто ли тоскует она о юности или нее испытывает нечто иное, более глубокое. Точно так же и с мыслью о возвращении — она не понимала, удручает ее эта мысль или же успокаивает. К тому последнему утру в лавке она уже оставила всякие попытки это понять.

Зайдя туда вновь, она обнаружила в лавке народ — туристы мешались там с местной публикой. Взяв в руки лошадку, она проверила цифры, проставленные аккуратным мелким почерком на табличке, прицепленной к лошадиному копыту. Шестерка при этом оказалась восьмеркой, что приблизило цену уже к тридцати фунтам. Поставив лошадку на место, она продолжила осмотр, намереваясь порыскать в поисках чего-нибудь еще — может быть, отыщется подарок подешевле, — но было ясно, что больше ничего интересного вокруг нет, и вскоре ее опять прибило к полке с лошадкой; она ощупывала ее так и сяк, пытаясь убедить себя, что вещь стоит таких денег. Впрочем, сколько она стоит — Лили не касается, на ее долю выпадет лишь разворачивание восхитительно шуршащей подарочной бумаги и радость ожидания.

В нескольких шагах от себя Анна заметила хорошо одетого мужчину лет сорока, внимательно за ней наблюдавшего. Высокий, плотный, с поредевшими темными волосами, он показался ей странно знакомым. Возможно, они виделись в отеле, хотя если он и постоялец, то все равно итальянской крови — в этом она уверена, иначе откуда эта гладкая кожа, так хорошо умеющая удерживать влагу под самым жгучим солнцем? Ведь у уроженцев Британии кожа краснеет и шелушится — для них солнечные лучи скорее бич, нежели благо.

Взгляды их встретились, и он улыбнулся. Она улыбнулась в ответ, так как смутно почувствовала, что не улыбнуться было бы вызовом, после чего опять занялась лошадкой. Она представляла себе, как пальчики Лили станут разворачивать блестящую бумагу, неуклюже тыча в нее и продирая острыми краями лошадиных копыт, как поняв, что это такое, она начнет повизгивать от восторга.

— Простите...

Она подняла глаза.

— Ведь вы моя соседка, да? По отелю Корри?

— Да. — Значит, виделись они и вправду в отеле.

— Вы англичанка?

— М... да.

— Вам нравится лошадка? — Последнее слово он произнес чересчур старательно и четко, будто не был уверен, что сможет сделать это должным образом.

«А-а, понятно, он торговец», — подумала она. Вежливо кивнув, она опять обратила взгляд на фигурку лошади.

— Но за такую штуку цена непомерная, не находите?

— Простите?

— Восемьдесят тысяч лир! Это, как вы говорите, обдираловка! На рынке такие лошадки вдвое дешевле.

— Правда?

— Разумеется. Это ведь не итальянцы делают. Лошадки эти из Африки. Ими торгуют сенегальцы-лоточники. Не видали?

— Нет.

Однако сенегальцев она видела. Молодые красавцы с кожей, блестевшей на солнце, как черный уголь — так выделявшиеся в городе, основными красками которого были золотистый и цвет жженой охры. Присутствие здесь этих парней было одним из отличий теперешней Флоренции от той, которую она увидела во время первого своего, такого давнего, сюда приезда. Если бы сегодня превратилось бы во вчера, как знать, не предпочла ли бы она одного из этих сенегальцев смуглолицему, с оливковым оттенком кожи юному Ромео, за которым охотилась в то незрелое лето, наполненное итальянскими глаголами и строками Данте? Возможно, все-таки не предпочла бы. Эти ласковые юноши, похоже, больше думают о деньгах, чем о любви, что доказывается и товаром, аккуратно выложенным на пестрые тряпки — стеатитовыми или вырезанными из дерева фигурками. Среди таких фигурок ей попадались слоны, реже — дикие кошки, но лошадей она не видела. Их она бы не упустила.

— Конечно, решать вам, — сказал мужчина, — но вы сэкономили бы приличную сумму.

По-английски он говорил очень хорошо, гораздо лучше, чем Анна по-итальянски — язык этот она уже много лет как забросила. Она не могла понять, польщена ли его вниманием или раздражена той проницательностью, с которой он так точно определил, что путешественница ограничена в средствах. Может быть, ее выдал отель — не из лучших, хотя, видит бог, не такой уж дешевый.

— Вообще-то я сегодня отсюда уезжаю, так что времени для рынка у меня не будет.

Ах, так вы возвращаетесь в Англию?

Да.

— А вылетаете откуда? Из аэропорта во Флоренции или из Пизы?

— Из Пизы.

— В котором часу? Ответила она не сразу.

— Ну... около восьми.

— Отлично. А спросил я только из-за поездов. Вам надо ехать на шестичасовом. Он доставит вас прямо в пизанский аэропорт и вовремя. А еще у меня к вам предложение. Отправляйтесь на вокзал пораньше, и там перед главным входом вы увидите сенегальцев с лошадками. Вы сделаете выгодную покупку, прекрасно доедете, и у вас еще останутся деньги на кофе-эспрессо с пирожным в аэропорту. Она рассмеялась, невольно очарованная тем, как это было сказано.

— Благодарю!

Он пожал плечами — жест, у англичанина выглядевший бы чересчур театральным, здесь казался вполне естественным: уместно, и не более того.

— Не за что. Это просто, как вы говорите, разумный совет на случай. Приятного полета домой.

Она принялась было опять благодарить его, но он уже отошел, переключив внимание на что-то другое. Она пожалела, что разговаривала с ним так чопорно. Ее осенило, что в этом-то отчасти и заключается ее проблема — так привыкла за эти годы воздвигать вокруг себя оборонительную стену, что в простой доброте подозревает хитрую подоплеку. Надо научиться больше доверять людям. Она еще раз взглянула на лошадку, но решение уже было принято, и вскоре она вышла из лавки, так ничего и не купив.

А через несколько минут мужчина, подойдя к кассе, положил на расчетный столик две ассигнации по пятьдесят тысяч лир. Рядом с ними он поставил фигурку лошади. Когда продавщица хотела упаковать покупку, он, наклонившись, что-то сказал ей, продавщица нырнула под прилавок и вытащила Оттуда рулон серебряной оберточной бумаги.

 

Отсутствие — Четверг, утром

В четверг, в последнее свое утро во Флоренции, Анна не покидала номера. Даже спускаться к завтраку она не стала, ожидая звонка. Окно с видом на грязный внутренний дворик не пропускало ни малейшего свежего дуновения — номер, в котором можно было только спать, но уж никак не проводить время, дешевый номер, хотя в разгар сезона не такой уж и дешевый. Она лежала на кровати и смотрела, как лениво вращаются на потолке лопасти вентилятора. Постепенно, истомленная ожиданием, она так и уснула — одетая, на постели. Проснулась она разбитая и под впечатлением от снов, которые помнила лишь смутно, но из которых вынесла память о какой-то молчаливо грозящей ей опасности, страшной и неизбежной.

Проснувшись, она первым делом позвонила на коммутатор узнать, не было ли звонка, который она, возможно, не слышала. Никаких звонков не было. Почему он не звонит? Может быть, что-нибудь случилось? Он опаздывает уже на два дня. Непонятно.

Поначалу Анна не имела ничего против такой паузы. Напротив, она благодарила судьбу за продых. Она даже умышленно прилетела двумя днями раньше, чтобы к его приезду успокоиться, обрести равновесие, чтобы знать, что говорить, и не позволить желанию увлечь себя и сбить с пути. Равновесие должен был подарить ей город. Она часами бродила и бродила по нему, выбирая маршруты в стороне от обычных достопримечательностей, привлекающих к себе туристов, — осматривала церкви, удостоившиеся одной-единственной строки в туристских справочниках, выходила на площади, в целом обойденные историей. И всюду она ловила тень себя прежней — молодой, жадной до жизни, неоперившейся и влюбленной в город и в ощущение своего могущества и вседозволенности в этом городе. Тень этой прежней Анны была настолько четкой, что однажды ей показалось, будто она вдруг увидела себя в маленькой пухленькой девушке в броских солнцезащитных очках и с короткой панковской стрижкой — но то было лишь доказательство причудливых кульбитов, какие выделывает мода, с легкостью возвращая тебя в прошлое.

В городе ее привлекала именно эта черта — легкость, с которой в нем уживались противоположные стили. Местные уроженки — увешанные золотом и напомаженные, чтобы скрыть возраст, мешались на улицах с приезжими хиппи — парнями в металлических заклепках и татуировках, девицами с голым пупком и спиной, загоревшей до черноты, по-детски тоненькими, худыми, как палка. Было время праздников, и то тут, то там в окрестностях устраивались фиесты — рай для бродяг и любителей покрасоваться. Но в конце концов все возвращались во Флоренцию. Ближе к полудню зной призывал их к фонтану возле бокового входа в кафедральный собор — лохматые парни, чьи пышные мелкозавитые шевелюры походили на бисерные занавески, голые по пояс, плескались в воде, как щенки, плескались и брызгались.

Она как зачарованная глядела на эту картину. Ей живо вспомнилась ночь, которую много лет назад она провела, вернувшись из Рима в общежитие, где остановилась, и обнаружив, что место ее занято и общежитие переполнено. Заночевала она тогда в конце концов на ступенях Баптистерия, а наутро мылась в туалете ближайшего кафе. Теперь такое она посчитала бы немыслимым. Куда канули все эти годы? Места, люди, любовники, службы... С рождением Лили словно горлышко песочных часов расширилось, и время ринулось туда уже не как песок, а как поток воды. Эти парни возле собора по возрасту, наверное, ближе к ее дочери, чем к ней самой. Как могло это случиться? Невозможно, непредставимо.»

Лили. В последние дни она мало думала о ней. Мучаясь своей виной, она понимала, что нити, связующие ее с дочерью, стали тоньше. В вечер приезда она позвонила домой, но Лили была поглощена просмотром видеофильма и не была настроена на разговор. Анна расслышала хруст чипсов и уловила рассеянность дочери, чье внимание было приковано к картинкам на экране. Лили было хорошо. В матери она не нуждалась.

А вот Анне она была нужна. До того, как эта история с Сэмюелом стала грозить ее мирку, норовя разрушить, разодрать его в клочья, присутствие Лили она живо чувствовала и в периоды их разлук.

Душевная связь ее с дочерью ей представлялась чем-то вроде жевательной резинки — любовные нити, тянущиеся, липкие, вязкие, все больше истончающиеся, пока не придет охота запихнуть жвачку обратно в рот и слепить опять воедино. Но не может ли случиться, что от слишком большого натяжения в один прекрасный момент нити порвутся? Не ведет ли к тому ее нынешняя прихоть?

Время в номере отеля истекало. Теперь уж он не придет. Отчасти это было даже каким-то облегчением. Будь у него самая уважительная причина для отсутствия, все равно это станет началом конца. Чтобы успеть на самолет, ей придется покинуть отель к середине дня. По ее просьбе портье проверил расписание. Оказалось, что поезда в Пизу идут нерегулярно и не все из них следуют прямо в аэропорт без пересадки. Пятичасовой прибывал слишком рано, семичасовой — слишком поздно.

Она уже собрала вещи, сложила одежду; деревянная лошадка, купленная на рынке в первый же день, была аккуратно обернута ночной рубашкой, чтобы не поцарапать выступы фигурки, когда она станет запихивать покупку в багажный ящик над самолетным креслом. По крайней мере, Лили убедится, что она о ней думала. Закрыв молнию дорожной сумки, она встала с постели. Теперь ясно, что он не придет, а ей пора выбираться отсюда. Может, оно и к лучшему. Оставив сумку на постели, она направилась вниз, в вестибюль отеля — надо выпить чего-нибудь прохладительного.

 

Дома — Пятница, днем

В кризисных ситуациях я не теряюсь. Видно, качество это у меня в генах. Я примчалась в аэропорт за двадцать минут до вылета последнего рейса, но при всей моей ловкости путь от Амстердама до Западного Лондона занял три с половиной часа. Однако я не дала времени меня размягчить. Не дождетесь. Вместо этого я всю дорогу составляла различные сценарии возвращения Анны. Если она не вернулась в срок, как сказала, на это должна быть причина. Вероятнее всего, она звонила, чтобы сказать, что задерживается, но автоответчик дал сбой и не записал звонок. Да, может быть, она уже сейчас в пути. Я представляла себе, как она вылетает из такси, торопливо вбегает в парадную дверь, швыряет багаж и бежит по лестнице наверх, в комнату Лили, чтобы, разбудив ее, поздороваться. Я так живо и детально это представляла, что позвонила Полу прямо из Хитроу, из зала прибытия, желая удостовериться, что не ошиблась. Он мгновенно взял трубку. Нет, он все еще находился в ожидании.

Я взяла такси. В Лондоне было жарче, чем в Амстердаме. Трава по обочинам автострады была сухой, как пересушенные плохим перманентом волосы, в воздухе пахло выхлопными газами. В такие дни «скорая помощь» обычно держит наготове кислородные маски для поступающих в больших количествах астматиков. На полдороге в Чизвик тучи так сгустились, что их наконец прорвало — стеной полил дождь. От дороги шел пар, как от только что снятого с плиты блюда, а капли все стукались и стукались о покрытие, и окна такси мгновенно запотели.

Англия. Я и позабыла, какие сюрпризы здесь может готовить погода.

Но когда я съехала с автострады на дорогу, ведущую к дому Анны, ливень прекратился, а духота, напитавшись влагой, несколько ослабла. Воздух за окошком благоухал зеленью. Я вылезла из такси. По-видимому, Пол услышал звук мотора, потому что дверь открылась раньше, чем я успела поднять руку к звонку.

Кивком он пригласил меня войти и, приложив палец к губам, указал наверх. На втором этаже дверь в комнату Лили была приоткрыта. Я кивнула, и мы тихонько проследовали в кухню. Первым делом — вещи наипервейшие. Из холодильника я извлекла мою неизменную лондонскую бутылку водки (в каждой гавани своя посудина) и налила нам обоим выпить. Пол отказался, что заставило меня пристальнее в него вглядеться. Когда-то он был таким сногсшибательным мужиком, что все на него оборачивались, но сейчас он выглядел не лучшим образом. Лицо его осунулось и приобрело какой-то землистый оттенок — Кристофер Уокен, в очередной раз играющий психа, — а глаза слегка покраснели. Похоже, он провел бессонную ночь. Но в любовных утехах или в тревоге — с Полом в этом вопросе определенности быть не могло.

— Все еще никаких известий?

— Ни единого слова.

— А что ты сказал Лили?

— Что она опоздала на самолет и прилетит, когда сумеет сесть на другой.

— И она поверила тебе? Он пожал плечами:

— Чего ж тут неправдоподобного? По какой другой причине мама может не вернуться, если сказала, что вернется?

Он сел за стол и на секунду прикрыл глаза, надавив на веки двумя пальцами — большим и средним. Нет, подумала я, на этот раз секс тут ни при чем.

— И ты все время здесь? Он покачал головой.

— Патриция, нянька, позвонила мне утром. Я и так почти каждую пятницу провожу с Лили, а тут еще Патриция собиралась на субботу-воскресенье в Ирландию на свадьбу племянницы и, видимо, разволновалась, что Анны нет.

— Когда точно она должна была вернуться?

— Вчера вечером.

— Ты звонил в аэропорт? Он пожал плечами.

— Все рейсы из Флоренции состоялись. Задержек не было. Отмененных рейсов — также. А списков пассажиров они не выдают.

— Из Флоренции?

— Ага. Она туда уехала.

— Что ей там делать? Он пожал плечами.

— Спроси что-нибудь полегче. В последний раз я говорил с ней на той неделе. Она ни слова не сказала о том, что уезжает. По всей вероятности, она и Патрицию попросила побыть с ребенком лишь за два дня до отъезда. Патриция считает, что отправилась она по служебным делам, но сегодня утром я позвонил в ее газету, и начальница Анны сказала, что она совершенно не в курсе, как и все прочие. — Он помолчал. — Я подумал, может быть, она что-то сказала тебе.

Нет, не сказала. Водка у меня в пищеводе из ледяной вдруг превратилась в горячую. Надо налить еще. Я старалась припомнить наш последний телефонный разговор две — нет, три! — недели назад. Анна была занята какой-то своей статьей, какой — она не сказала. Голос ее мне показался каким-то... ну, рассеянным, что ли, но я приписала это работе. Она всегда излишне отдается работе. В отличие от лучшей своей подруги. Ну а Флоренция? Если это возникло заранее, она непременно поделилась бы со мной. Это уж точно. Хотя в ее жизни Флоренция существовала и до нашей встречи, я об этой поездке знала все. У каждого из нас имеется история о том, как было тебе восемнадцать лет, и о городе, где ты стала окончательно взрослой или по крайней мере взрослой в твоих собственных глазах. Она не возвращалась туда много лет. Если б ей захотелось вновь очутиться во Флоренции, мне бы она это сказала.

— А телефона, по которому с ней можно связаться, она не оставила?

— Какой-то оставила, но Патриция боится, что она неверно его записала. Когда сегодня днем я позвонил, мне ответила директор магазина готового платья.

— И все-таки, — сказала я, — это непонятно. Почему она не торопится с возвращением? Она же знает, что Патриции надо уезжать. Ты уверен, что она не передавала никакого сообщения?

— На автоответчике ничего нет.

— Может быть, не записалось?

— А может быть, она и не звонила. Мы оба помолчали.

— Я хотел дождаться тебя... — Он запнулся. — Мне кажется, стоит обратиться в полицию.

— Слишком рано, — сказала я, хотя и не была в этом уверена.

Он пожал плечами.

— Если к утру она не вернется, будет уже две ночи. Не думаю, чтоб мы смогли обойтись без полиции. А ты как считаешь?

— Считаю, что если обращаться в полицию, трудно будет скрыть все от Лили.

— Ну а что ты предлагаешь? Ты готова переехать сюда и принять все на себя до ее появления?

— Погоди минутку, Пол... Ты же не думаешь, что она действует намеренно?

— Не думаю. Я знаю не больше твоего. Но мне кажется это подозрительным, вот и все. Во-первых, не сказать никому ни слова — ни тебе, ни мне... Сесть на самолет и не вернуться... По-моему, если к утру от нее не будет известий, нам останется предположить, что с ней что-то случилось.

— Например, что?

— Господи, Эстелла, ну не знаю я! Что-нибудь! Что-нибудь. Понимай как хочешь. Не так давно мне попались на глаза данные статистики, согласно которым по всему миру каждый день в дорожных катастрофах погибают 2090 человек. Есть, наверное, и другие данные — сколько из них погибает в заграничных поездках. Но морги цивилизованных стран блюдут определенные правила, а паспорт ее или кредитные карточки не могут находиться в месте ином, чем ее сумочка... Ладно, забудем. Анна не из тех женщин, которых давит автобус где-нибудь в закоулках на окраинах Флоренции. С ней такого случиться не может. Как и со мной. Как это говорится о молнии — что дважды она не ударяет в одно место? Или дважды в одну семью? Мою семью. Суеверное это представление, как ни странно, меня успокоило.

Из открытого окна кухни с улицы донеслось Урчание мотора. Я взглянула на часы. Без двенадцати час. Самолеты из Европы прилетают не позже десяти часов вечера. Но не все же прибывают самолетом. Что, если она, задержавшись и выяснив, что в пятницу на самолетах свободных мест нет, решила ехать наземным транспортом? Перед главами карикатурно всплыла картинка: женская фигура в полный рост стоит на ветру, вглядываясь морсскую даль, где уже показались дуврские скалы. А потом из Дувра до Лондона на пассажирском поезде. Или же, если уж очень припоздала, на такси. За окном мотор все еще урчал — пассажир платил таксисту, вынимал ключи от входной двери. Мы услышали, как хлопнула дверь, затем — другая. Вскоре такси уехало. Мы избегали встретиться взглядом. Как долго сможем мы ждать? Он вздохнул.

— Ты долго сможешь пробыть здесь?

— Сколько потребуется, — ответила я. — А ты?

— У Майка в конце недели монтировочные. Во вторник первый прогон.

Это не было прямым ответом на мой вопрос, но хоть отвлекло немного.

— Как он?

Сколько времени уж это длится? Наверное, год, не меньше.

— Майк? Прекрасно. Весь в делах. А ты как? Как работа?

Я пожала плечами.

— Ну, ты же знаешь эту волынку с налогами. Отнести А в графу В, чтобы не платить С. Сама удивляюсь, как я в этом поднаторела.

— Потому что это не твои деньги.

— Возможно, — сказала я.

— Во всяком случае, у тебя это получается. Я постучала по рюмке.

— Не без помощи допинга.

— Возможно, у нее есть травка, если желаешь.

Как и многим другим, представлять себе юриста, нарушающего закон, казалось ему забавным. Не понимает, что существует профессиональный риск. Вообще для гомосексуалиста Пол во многих отношениях весьма добропорядочен, что, наряду с другими его чертами, и составляет его прелесть. Интересно, не меньше ли внимания он стал уделять Лили с тех пор, как в жизни его появился Майк? В прошлом одно другому не мешало — мальчики отдельно, девочки отдельно, но, насколько я знаю от Анны, Майк — это статья особая.

— Спасибо, но мешать одно с другим я не стану. Мы посидели еще немного, но ожидать вдвоем нам показалось хуже. Он встал из-за стола.

— Пойду лягу.

— Ты спишь в гостевой?

— Ага.

Стало быть, спать мне придется в комнате Анны.

— Лили знает о том, что я приехала? Он кивнул.

— После разговора с тобой я сказал ей, что ты приезжаешь на уик-энд.

— Думаешь, Лили не будет неприятно, если я посплю в постели Анны?

— Если даже это и будет ей неприятно, она, скорее всего, ничего не скажет.

— Не скажет. — Есть мнение, что дети как никто умеют скрытничать. Мне ли не знать, хотя я и помалкивала, как Лили. Впрочем, это долгая история.

Он потоптался возле стола, словно желая еще что-то сказать. Я придвинула к себе бутылку. Он проводил ее глазами. Ничего, друг, в свое время я видела тебя порядочно тепленьким, подумала я. Так что лучше бы тебе не вякать.

— Это давняя традиция, — сказала я, — вечера в пятницу. Анна бы не хотела, чтоб ее отсутствие вклинилось и испортило мне этот вечер.

Он пожал плечами.

— Ты же меня знаешь. Что одному здорово, другому — нож острый. Спи спокойно.

— Постараюсь. И знаешь, Пол, — решительно сказала я, — не волнуйся. Наверняка выяснится причина, почему она не смогла позвонить. А завтра она будет дома, в этом я уверена.

— Ага, — сказал он. — И я уверен тоже.

 

Отсутствие — Четверг, днем

Последовав совету незнакомца, Анна отправилась на центральный вокзал с запасом времени. Но хотя лоточников возле входа и было полно, никаких сенегальцев с лошадками среди них не наблюдалось. Обстоятельство это вызвало у нее досаду. Надо было хватать эту лошадь, когда была возможность. А теперь возвращаться в лавку уже поздно. Придется рискнуть и поискать что-нибудь подходящее в аэропорту.

Она взбежала по ступенькам в здание вокзала. Псевдопомпезный главный зал был переполнен. Слева возле каждого окошечка змеилась очередь — отдельные местные жители и толпа туристов — каникулярный наплыв. Слава богу, что у нее хоть время есть. Она пристроилась к самой короткой из чередей (даже и эта очередь была порядочной) и стала смотреть вывешенное высоко на стене расписание. Выяснилось, что поезд на Пизу-центральную ушел двадцать пять минут назад. Никакого шестичасового в расписании не значилось. Следующий поезд до аэропорта отправлялся в 7 часов, то есть через час с четвертью, и к ее рейсу явно не успевал. Она обратилась бы в справочную, но боялась потерять очередь, так как за ней уже стал набираться народ. Она лихорадочно соображала, на какой бы автобус ей сесть, когда позади нее кто-то сказал:

— Привет!

Обернувшись, она увидела перед собой мужчину, с которым говорила утром в лавке. Пиджак он снял, и вид у него был озабоченный.

— О, слава тебе господи, это все-таки вы! Как я рад, что нашел вас! Я весь вокзал обрыскал. Вы ведь меня помните, да? В лавке утром?

— Помню. Здравствуйте. Ну и?..

— Простите меня, пожалуйста! Расписание изменилось. Шестичасового до аэропорта в Пизе больше нет. Поезда идут — как это сказать? — согласно летнему расписанию. Я этого не учел.

— Вы приехали сюда, чтобы сообщить мне это? Он рассмеялся.

— Нет, нет. Я провожал друга на поезд в Рим. Подвозил его на вокзал. А когда смотрел расписание, вспомнил, что сказал вам.

— Значит, отсюда на поезде в аэропорт я доехать не смогу?

— На ваш рейс — не сможете. Ведь вылет ваш, кажется, в восемь, так вы сказали?

— В семь сорок пять..Ну а если автобусом? Он щелкнул языком.

— Нет. Идет — как это по-вашему? — стачка. Водители в аэропорт не возят. Требуют повышения зарплаты. Там у входа объявление. Вы проходили мимо. Отсюда здесь такая пропасть народа.

— Почему же не добавить в расписание поездов?

Он ничего не сказал, ограничившись красноречивым жестом, который у всех народов означает одно и то же: сетование на бесконечную тупость властей.

Ни поездов, ни автобусов. Пропуск рейса грозил ей кошмаром: ведь самолеты переполнены, счастье еще, что она втиснулась на этот чартерный рейс. А такси отсюда непомерно дорого. Да и итальянской валюты в таком количестве у нее и близко нет. Она стала озираться в поисках обменного пункта.

— Пожалуйста...

Встревоженная, она почти забыла, что он все еще здесь.

— Вы должны разрешить мне помочь вам. У вокзала моя машина. По автостраде мы доедем очень быстро — через час вы уже будете на месте. Полно времени останется, не правда ли?

Она покачала головой.

— Нет, я возьму такси. Но сначала мне надо поменять деньги.

Она направилась было к обменному бюро, но он преградил ей дорогу.

— Синьора... Пожалуйста... Ведь это моя вина. Я ввел вас в заблуждение, и неприятности ваши — из-за меня. Разрешите мне помочь вам. Живу я неподалеку от Пизы. Мне все равно в ту сторону. Аэропорт от меня довольно близко. Пожалуйста! Разрешите, я помогу вам!

Сказать, что она без колебаний ухватилась за предложение, было бы неправдой. Напротив, она и Лили уже успела вдолбить правило — никогда не принимать ничего от незнакомцев, правило, которому сама она следовала интуитивно. Однако на этот раз в ней перевесила потребность чувствовать доброту и расположение совершенно чужих людей. Разве, в частности, не за этим она вернулась в этот город, чтобы вновь обрести прежнюю легкость, веру в чудесные возможности жизни? «Связать воедино».

Когда двадцать лет назад она впервые прибыла в Италию, у нее, как и у многих тогдашних подростков, роились в голове идеи, почерпнутые в высокоумных романах Форстера, и она щеголяла его жизненным кредо как символом романтической бесшабашности. Но не слишком ли плоско применять возвышенные идеи двадцатилетней давности к вещам столь прозаическим, как поездка в аэропорт на попутной машине? И тем не менее...

— Ладно, — сказала она. — Если и вправду вам для этого не придется делать крюк...

 

Отсутствие — Четверг, днем

Внизу на аппарате мигал сигнал сообщения — туманное желтое пятнышко загоралось, гасло, опять загоралось, опять гасло — огонек бакена на отмели, остерегающий суда подходить чересчур близко к берегу. Она увидела сигнал, едва открыв дверь, но после столь долгого ожидания подойти к аппарату ей оказалось не по силам. Вместо этого она лихорадочно стала складываться. Даже в ванной, когда она забирала оттуда кремы и зубную щетку, ее через стену преследовало мигание сигнала. Слишком поздно, думала она. Слишком поздно ты оставил сообщение. Туман рассеялся. Я возвращаюсь домой. Уезжаю, не встретившись с тобой. Так лучше для всех.

Подхватив вещи, она направилась к двери. А времени у нее еще полно. Ведь вылет не раньше семи с минутами. Можно прослушать сообщение, а потом уже выбираться из отеля. Но внутреннее чутье ей подсказывало, что искушение может оказаться слишком велико. Она заперла дверь и пошла по коридору, сжимая в кулаке ключ в кармане жакета. Огонек сигнала все еще будет мигать, когда она спустится в лифте вниз, к конторке портье потом выйдет в вестибюль и дальше, на улицу, чтобы ловить такси на вокзал. А вскоре он погаснет: когда ее выписка будет зарегистрирована, сообщение сотрут, готовя номер для следующего постояльца. Сообщение пропадет. Исчезнет. Окончится. Встречи не будет. Так просто.

Стоя в ожидании лифта, она воображала свою жизнь загадочной картинкой из детской книжки. Вот она — маленькая фигурка в углу страницы на перепутье, где вьются, пересекаясь, спутываясь, змейки дорог, пока в конце концов одна из них не выводит к обрыву, с которого единственный путь — вниз, в пропасть, в то время как другая сулит приятную прогулку по зеленому прекрасному лугу. Хайди должна вывести дедушкино стадо к летним пастбищам. Какой же путь ей выбрать, чтобы избежать несчастья?

Лифт пришел. Дверцы открылись. И закрылись вновь.

Она повернулась и пошла по коридору обратно, разжимая кулак и перехватывая ключ пальцами.

Когда в ухо ей ударило сообщение, она даже прикрыла глаза — так надрывал ей душу этот голос. Потом она услышала адрес. Около телефона лежали карандаш с блокнотом, но она не сделала движения, чтобы взять их в руки. Забыть этот адрес и ничего не случится, мелькнуло в голове во время ее последнего кивка неизбежному.

На заднем сиденье такси было так жарко, что кожа ее прилипла к обивке. Когда таксист спросил, куда ехать, она на минуту запнулась, после чего собственный голос, произнесший адрес — очень четко произнесший, с отличным выговором. Когда она осведомилась, далеко ли это, таксист сказал, что это в Фьезоле, через реку. Она взглянула на часы. Время сильно поджимает, ведь надо успеть в аэропорт. Наверное, придется и туда взять такси. Деньги у него будут. Она возьмет в долг, а ему выпишет чек. Анна открыла окно, чтобы впустить немного воздуха, но оттуда потянуло жаром. Попетляв по улицам, они выехали к рынку, где она в первое утро выторговала для Лили деревянную лошадку. Кажется, это было так давно. Пальцы ее сжали дорожную сумку, лежавшую на коленях.

 

Дома — Суббота, ранним утром

Шаги Пола вверх по лестнице замерли возле двери Лили на втором этаже. Должно быть, она спала, потому что почти сразу же он двинулся выше. Вскоре я услышала звук воды, спускаемой в туалете, а потом дверь захлопнулась.

Если сейчас поднять трубку, не услышу ли я их беседу с Майклом? Анна говорит, что у них это ритуал — ежедневные ночные беседы по телефону до двух-трех часов. Она считает, что съехаться вместе — для него и Майкла лишь вопрос времени. Казалось бы, ей должны быть неприятны столь явные и теплые семейные отношения Пола с кем-то помимо нее, однако Майкл ей нравится, она говорит, что он старше своих лет и не дает Полу стать наркоманом. Она одобряет Майкла. И Лили, судя по всему, тоже его одобряет. Кажется, Майкл владеет секретом без усилий нравиться ребенку и умеет смешить ее. То есть она принимает его, как подсказывает мне собственный опыт. Так неужели у Пола теперь две семьи? Вероятно.

Я пила воду, сидя в кухне. В окне смутно маячил маленький садик — плиты патио, бордюры, яркая рама с вьющимися растениями. Там была настоящая помойка, свалка строительных отходов, судя по мусору, который мы выгребли оттуда в выходные после ее вселения. Тогда тоже стояло лето, правда, и вполовину не такое знойное. Денег нанять помощников у нее не было, и она созвала друзей — велела тащить все: и пиво, и съестное, и всякие там мотыги-лопаты. Мы выгребли два полных чана мусора. Лили в это время висела в гамаке, привязанном к бельевой веревке и кусту бузины у задней двери, и, как только она начинала плакать, тот, кто проходил мимо, останавливался и качал ее. Обедали мы стоя, поедая всухомятку хлеб с сыром и салями. Пол сказал, что это похоже на кадры дурной итальянской кинокартины: пот льется, солнце печет, а ты возделываешь землю и рад-радешенек. Такие дни запоминаются как ключевые вехи в истории поколения.

Где все эти люди сейчас? Преуспевают, наверное, так что могут позволить себе садовников. Мне они были симпатичны, хотя дружила с ними больше она, чем я. Видятся ли они теперь? Обмениваются ли поздравительными открытками на Рождество? Она о них ничего не рассказывает, по крайней мере насколько я помню. Впрочем, теперь она вообще мало о ком говорит, за исключением, разумеется, Лили, а также Пола, а в последнее время и Майкла. Наверно, если б мне понадобился кто-нибудь из них, я смогла бы найти в телефонной книге их номера. Интересно, в каком возрасте начинаешь искать в телефонной книге не столько друзей, сколько знакомых?

Я начинаю чувствовать действие водки — первые красноречивые признаки накатывающей слезливости — как червяк на дне бутылки с мексиканской настойкой. В Амстердаме сейчас почти три часа ночи, там я давно бы уж вырубилась. Сумрак ночи. Выключив свет, я поднялась наверх.

Комната Анны выглядела пугающе прибранной — кровать застелена, покрывало не смято. Чистота выглядела даже преднамеренной — так оставляют комнату, когда, пакуя вещи, знают, что вернутся не скоро. Потом я вспомнила, что в отсутствие Анны здесь убиралась Патриция — пропылесосила пол, развесила по местам брошенную одежду, словом, уничтожила самые явные следы беспорядка, которым обычно окружала себя Анна. Дабы подтвердить свою догадку, я открыла шкаф. На меня вывалился целый ворох одежды, отчетливо пахнущий Анной — слабый запах ее духов мешался с запахом ее тела. Индивидуальный запах, здесь он был настолько явствен, что казалось, оглянись я, и увижу Анну. Но за спиной у меня Анны не было.

Я прошла в соседнюю комнату — пресловутую «гостевую», как именовалась эта комната на жаргоне квартирных риэлторов: Анна устроила там кабинетик, теснота которого еще увеличивалась обилием мебели. В нем были письменный стол, шкаф с картотекой, компьютерный столик и всюду бумаги и горы книг. Даже Патриция не могла да и не хотела пробираться в эти джунгли.

Я села за стол, зажгла лампу. Если и возможно в кабинете что-то отыскать, то, несомненно, это здесь. Я откинулась на спинку кресла. На доске с мятными записками, висевшей над столом, на уровне глаз были прикноплены фотографии. Я увидела фото Лили на игровой площадке — руки вскинуты над головой; кадр запечатлел девочку в момент безудержного восторга перед тем, как ей съехать с горки. Рядом висела моя фотография, где я выглядела моложе и серьезнее, и на руках у меня был ребенок, наш единственный ребенок; а вот Пол и подросшая Лили, сидят друг напротив друга в какой-то американской едальне, лица сняты в профиль, рты у обоих разинуты, зубы вгрызаются в два гигантских гамбургера. Это год назад во время бесплатного путешествия, когда Анна по заданию газеты летала в Монтану и Пол встретился там с ними по дороге из Лос-Анджелеса, и втроем они провели неделю в Скалистых горах. На последней фотографии все трое сидели на капоте автомобиля, улыбаясь во весь рот и глядя в объектив фотоаппарата, щелкнувшего их замедленным кадром на фоне пустыни, — счастливое семейство на отдыхе любуется видами, наращивает дорожные мили, ночует в мотелях, где они втроем спят в одной постели, уютно прижавшись друг к другу, как лепестки в цветочном бутоне. Чем не счастливая семья? Ах, отсутствие секса, так как мужчина — голубой? Но почему бы и нет? Разве рука, качающая детскую колыбель, непременно должна быть связана с пенисом, это дитя породившим? В качестве суррогатного отца Пол превосходит многих натуральных отцов. А сколько пар вообще и думать забыли о сексе!

И как подтверждение этой мысли в углу доски заметила выцветший снимок, засунутый за рамку: Эльсбет и Джордж в своем саду в Йоркшире в преддверии холодов. Лет им на этой фотографии никак не больше шестидесяти пяти, но костлявый из «Седьмой печати» уже поджидает их, притаившись за кустами. К этому времени Эльсбет уже полностью сроднилась с Джорджем и наслаждалась тем, что могла угадывать его мысли и заканчивать за него фразы. Они притерлись друг к другу так плотно, что даже капле воздуха не удалось бы просочиться между этими сросшимися телами. Возможно, некоторых бы это умилило, мне же это видится кошмаром. Но, думаю, я получила право и имею резоны не верить в счастливую семейную жизнь. Умер он год спустя. Как мне представляется, для него это был единственный способ оторваться от нее. Однако она все-таки свое взяла, еще через год сама последовав за ним. Продержись она еще чуть подольше — и дожила бы до внучки, хотя в то же время я подозревала, что отсутствие в поле зрения мужчины, которого определенно можно было бы назвать отцом ее внучки, так или иначе убило бы ее. Позже Анна стала считать, что именно с потерей обоих родителей она задумалась о ребенке. Возможно, так оно и было, хотя мне всегда казалось, что ключевую роль тут сыграл Кристофер вкупе с кознями дьявола.

Помню день, когда она мне призналась.

Было субботнее утро, и я на кухне варила первую свою чашку кофе. Исполнилось десять месяцев, как я перебралась в Амстердам. Я успела обзавестись верным каналом получения травки и надежным велосипедным замком. Стены моей квартиры украсились картинами, и мне начало казаться, что город открывает мне возможности не только новой работы, но и новой жизни. Что все-таки не означало что я была готова ко всему на свете. Поэтому, когда она мне впервые сказала об этом, я даже не сразу поняла ее. Наверно, слышим мы лишь то, что хотим услышать. И не слышим противоположного.

— Ты еще на проводе, Эстелла?

— Ага. На проводе. Когда ты это выяснила?

— Я сделала тест. — Она помолчала. — Да, по-моему, я и без него уже знала.

— Почему же ты мне ничего не сказала?

— Наверное, не знала, как это сделать.

От тона, которым это было произнесено, у меня пересохло во рту. Я, конечно, догадывалась, кто отец ребенка. Почему она и не знала, как мне это сказать. Должно быть, так.

— Что случилось? Что, Кристофер вспомнил, что оставил у тебя парочку кассет, и вернулся их забрать?

— Вовсе нет. Он улетает за границу. А это его прощальный подарок, вот и все.

Сколько уж было этих прощаний, подумала я, ю прикусила язык. К тому времени я уже так привыкла не любить этого человека, что даже не отдавала себе отчета в причинах своей нелюбви — из-за того ли я не люблю его, что он подонок, или из-за того, сколько горя принес Анне. Каждый раз, когда она порывала с ним, я ликовала. Последний разрыв произошел примерно за полгода до признания был и столь мучительным и драматичным, что я и впрямь начала верить, что теперь уж все кончено, и кончено бесповоротно.

— И что же ты собираешься делать? — наконец выговорила я, и наступившая пауза была такой долгой, что, помню, я успела всыпать ложечкой сахар в чашку и размешать его.

Еще я услышала, как она набрала в легкие воздух перед тем, как ответить.

— Я собираюсь оставить ребенка, Стелла. — Она запнулась. — И не из-за него. Я хочу ребенка.

Три слова. Всего три. Я хочу ребенка. Анне должно исполниться тридцать три года. Я знаю ее с девятнадцати лет, и за все эти годы ни разу не уловила ни намека на тиканье биологических часов. В тишине, воцарившейся на другом конце провода, я отчетливо услышала тогда это тиканье.

— А что он? Готов содержать две семьи, да? — Я знала, что проявляю жестокость, но уж слишком обидным мне показалось, что она скрывала это от меня так долго, и я хотела дать ей это понять.

— Не злись на меня, Стелла. И без того тошно. К Крису это не должно иметь никакого отношения.

Я немедленно пошла на попятный.

— Прости. Что же он говорит? Ты ему сказала?

— Нет. И не собираюсь. Все равно его здесь не будет. Получил корреспондентский пост в Вашингтоне. Он и пришел мне это сообщить. На следующей неделе они улетают.

Помню, что я мысленно воскликнула: «Слава тебе господи!» Значит, больше не будет его рожа вечерами маячить на наших телевизионных экранах. Вместо этого мы будем лишь со страхом подмечать отдельные черточки сходства с ним в его ребенке.

— Я хочу растить ребенка самостоятельно. Хотя, конечно, надеюсь, что и вы с Полом тоже в стороне не останетесь.

— Господи, Анна — все-таки проговорила я, потому что в подобных случаях выбора нет: надо говорить правду. — Я даже не уверена, что люблю детей...

— Потому что у тебя не было опыта. Этого ребенка ты полюбишь. Обещаю.

И она оказалась права. Ребенка я полюбила. Как и все мы. Однако впоследствии, думая об этом, я все-таки помнила свою обиду на то, что Анна так долго таила все от меня, и далее прелесть Лили не могла перечеркнуть для меня эту обиду. В конце концов, даже самая сильная любовь не мешает видеть недостатки и промахи любимого существа, и, кажется, примерно тогда я уяснила для себя, что Анна, всегда обладавшая явным талантом вранья в необходимых житейских размерах — касалось ли то экзаменационных работ, сроков, устанавливаемых нанимателями, или же интимных отношений с любовниками, — могла также скупиться на откровенность и со мной, своей лучшей подругой.

Шесть месяцев спустя я прибыла в Лондон к моменту рождения ребенка, и Лили явилась в этот мир под опеку крестной, которая была ей ближе, чем кровные родственники, и суррогатного отца, уделявшего ей больше внимания, чем мог бы уделять родной.

Что же до собственных моих биологических часов, то либо я тугоуха, либо, едва начав тикать, они вскоре и встали, ибо, насколько я помню, желания иметь ребенка у меня никогда не было. Ничего особенного — обычный здоровый эгоизм, отвергающий возможность любого соперничества. Строго говоря, я и о мужчине-то до поры до времени задумывалась мало, во всяком случае, серьезно не задумывалась. В личном плане мне это не кажется какой-то моей эмоциональной ущербностью, это больше связано с тем, что мне не надоедает общение с самой собой, а незакрытая крышка унитаза, когда я вхожу в уборную, раздражает сверх всякой меры. Разумеется, существует и теория, согласно которой дети, рано потерявшие родителей, вырастая, опасаются создавать собственную семью, страшась дальнейших потерь. Правда, есть на этот счет и другая теория, утверждающая нечто прямо противоположное. Однако мне было не до теорий — жизнь и без них оказывалась чересчур сложной и запутанной. Как бы там ни было, романы мои по большей части длились недолго — так называемые мимолетные связи (для которых Амстердам представляет идеальную почву) с молодыми людьми, паспорта которых были испещрены обилием виз. Для подобных романов месяц — это уже солидный срок, по истечении которого предмет исчезал, отправляясь еще куда-нибудь, я же возвращалась к привычной своей жизни, заново наслаждаясь одиночеством.

Строго говоря, присутствие в моей жизни Рене никак этого одиночества не нарушало, хотя по возрасту и общественному положению он был мне по меньшей мере ровней. Познакомились мы с ним еще до рождения Лили. В Амстердам он приехал на конференцию, и первую нашу ночь мы провели с ним в его номере отеля, где поначалу мне даже пришло в голову, что знакомство с ним — это моя последняя отчаянная попытка сравняться с Анной и тоже забеременеть. Однако на практике до этого дело не дошло, и когда потом я спросила его, в минуту передышки положившего голову на мой живот, уж не слышит ли он там звуков зарождения новой жизни, то сделала я это только потому, что была абсолютно уверена, что ничего там он не слышит и слышать не может. Наутро я с новой силой впряглась в работу, еще острее ощущая и красоту города, и радость одиночества в этом городе.

Я не виделась с ним шесть лет. Затем четыре месяца тому назад, подняв телефонную трубку, я вдруг услышала его голос. Он жил теперь в Амстердаме и хотел знать, свободна ли я. Таким образом, мы возобновили то, что было прервано, и в той же форме — от случая к случаю секс, беседы и общая потребность вести жизнь независимую. Он много разъезжает (работа консультанта по финансовой части связана с частыми поездками), в то время как я тоже очень занята — собственная работа, Лили и необходимость оберегать отдельное свое пространство поглощают меня целиком. Подозреваю, что попытайся мы сблизиться теснее, это кончилось бы еще большим отдалением. Считаю эту страницу своей жизни одной из удачных, прозревая тут некую симметрию: теперь и у меня, как и у Анны, имеется подобие нетрадиционной семьи. По-моему, жизнь наша диктует распространение таких семей.

Я занялась осмотром ее стола.

 

Отсутствие — Четверг, днем

Машина его оказалась удивительно чистой, и пахло в ней приятно — на сиденьях не было ни конфетных оберток, ни липких, захватанных пальцами отпечатков, ни сломанных кассет, ни кусочков пластика, в который упаковывают игрушки от «Макдоналдса» — словом, ни намека на хаос, производимый детскими пальчиками или постоянной, вошедшей в привычку спешкой. Вместо этого — отполированные, тщательно вычищенные поверхности, коврики под ноги и маленькое бумажное деревце, болтавшееся под зеркалом водителя и распространявшее вокруг себя слабый запах искусственного соснового экстракта. За местом водителя был прицеплен даже крючок для куртки.

«Видно, детей у него нет», — было первой мыслью Анны.

Водитель, газанув, рванулся от обочины. Кто-то просигналил ему, мужчина в ответ также прикоснулся к сигнальному рожку, после чего заверил ее:

— Я шофер хороший, не беспокойтесь. И от аэропорта мы примерно в часе езды, что, правда, вскоре увеличит и интенсивность движения.

Слева она увидела рыночный развал. Шарфы, картины, кошельки, майки — никаких лошадок там не было. Он бросил на нее взгляд:

— Сердитесь, должно быть? Сперва с лошадью накладка, потом — с поездом. Эти африканцы постоянно здесь гужуются. Не могу понять, куда они подевались!

— Ничего, — сказала она, роняя голову на спинку сиденья, на специальную подставку. — Мне важнее успеть на самолет.

— Разумеется. О, я и забыл — вы капуччино любите?

— М... да.

— Вот и хорошо. — Он указал на плотный бумажный пакет на сиденье позади Анны. — Вы с сахаром пьете?

— Да, но...

Когда она не взяла пакета, он, сняв с баранки одну руку, потянулся к нему, сам взял его и передал ей.

— Прошу! — Казалось, он слегка раздосадован тем, что она не поняла его жеста. — Кофе, думаю, еще не остыл. Я припас его для друга, чтобы он взял его с собой в поезд, а он не захотел. Так не пропадать же добру, верно?

Слушая его, она неожиданно подумала, уж не педераст ли он. Тогда понятны становятся и безукоризненная чистота в машине, и его щеголеватость, и едва ли не чрезмерная вежливость. Анне вспомнился Пол и то, как расправлялся тот с хаосом ее наполненного ребенком существования. Возможно, есть в ней нечто, притягивающее педерастов. Наверное, это отсутствие агрессивной сексуальности, чуть ли не с грустью подумала она.

— Пожалуйста!

Он предлагал ей кофе, и было ясно, что ее отказ огорчил бы его. Между водительским сиденьем и сиденьем пассажира находилась полочка с углублениями для стаканчиков. Порывшись, она вытащила из пакета два пластиковых контейнера, обернутых в кучу бумажных салфеток. Выбрав и вскрыв контейнер без нацарапанного на нем слова «сладкий», она поставила его в углубление. Это для него. Потом, вскрыв другой контейнер, для себя, она сделала глоток и поморщилась.

— Не нравится? — с тревогой спросил он. — Может быть, слишком сладкий?

— Не пойму... Вкус какой-то странный... Что это?

— Ах, возможно, это миндальная отдушка. Сейчас такой сироп иногда добавляют. Мода такая. Американские штучки, знаете ли... Но ведь вкусно, не так ли?

— Вкусно, — сказала она, хотя кофе и показался ей чересчур крепким, но в духоте машины ей требовалась толика кофеина, чтобы взбодриться. Она торопливо выпила весь кофе до дна.

— Ну вот. — Он остановился возле светофора. Через дорогу тут же хлынула толпа — час пик после окончания работы в конторах и к тому же магазины открываются после сиесты. Самое бойкое время для Флоренции. Он улыбнулся ей. — Можете не волноваться теперь. — Сказано это было тоном радушного хозяина на вечеринке. — Доставлю вас заблаговременно.

— Вы очень любезны.

— Никакая это не любезность. Просто — как это вы говорите? — мельчайшее, что я могу для вас сделать.

— Минимальное.

— Минимальное? Ну да, да, конечно. Минимальное, что я могу для вас сделать, — повторил он, самодовольно растягивая слова.

Они погрузились а молчание. Вскоре тесные улочки центра уступили место более просторным и открытым бульварам, за которыми потянулись промышленные пригороды. Италия оборачивалась то новой, то старой, то безобразной, то прекрасной. Именно это всегда так нравилось в ней Анне, бодрило и воодушевляло ее. Пустой стаканчик она сунула обратно в пакет, блюдя царившую в салоне чистоту. То и дело беря свой кофе из углубления на полочке, он все еще пил его мелкими глотками, словно жидкость была чересчур горячей и обжигала.

Она покосилась на него. В лавке лицо его показалось ей каким-то расплывшимся и потому некрасивым, но теперь, в профиль, черты приобрели большую четкость и определенность, производя впечатление высеченных или вытравленных на камне, но рука с кисточкой, окунутой в кислоту, словно дрогнула, обводя некоторые основные контуры. Поначалу она решила, что ему лет сорок, теперь же она засомневалась; возможно, он и постарше. Возраст его трудно определить. Чувствовалась в нем и какая-то сдержанность, мешавшая понять, что таится за внешней любезностью.

Возможно, он все-таки и не педераст. Она представила себе его жизнь — прошлое, влачившееся за ним, как полоска следа от самолетного двигателя. Вот они пересекаются — две серебристые полоски в пустынном небе. Встретились, чтобы разойтись. Нет, это ведь, кажется, встречные корабли потом расходятся в темном море. Она попыталась изменить образ, но картинка ускользала. Внезапно она ощутила усталость — как. это утомительно: поездка и необходимость поддерживать вежливую беседу!

— Итак, вы любите лошадей... — Они были уже почти на автостраде, въезжая в густой поток машин.

— О, я не для себя, это для дочки.

— Дочки? — Казалось, он удивлен. — У вас есть дочь?

—Да.

— Я... М-м... — На этот раз нужные слова пришли к нему не так быстро. — На мать вы не похожи. — Если это и был комплимент, то какой-то туманный. А может быть, это хитрая попытка обольщения? В таком случае должна ли она возгордиться или же вознегодовать? — А сколько же ей лет?

— Шесть. Скоро семь.

Он помолчал, ведя машину.

— А пистолеты вы ей покупаете?

— Пистолеты?

— Разве современные женщины этого не делают? Не придерживаются в воспитании принципов юнисекса?

Явное простодушие этого вопроса невольно вызвало у нее смех. Однажды кто-то подарил Лили машину на батарейках — яркую, сверкающую огнями фар. Так она поиграла с ней всего дважды, после чего забросила, оставила ржаветь в кустах, где та и сгинула.

— Ни пистолетов, ни сабель она не любит. Ей скучно играть в войну. Существуют природные склонности, которые не изменишь.

Он кивнул, как ей показалось, одобрительно.

— А ваш муж? Он того же мнения?

— У меня нет мужа. Я мать-одиночка. — Последнюю фразу она произнесла даже с некоторым вызовом, как бы опережая возможные возражения.

— Ясно, — сказал он. — И вас это устраивает?

— Да, — сказала она. — Устраивает.

— И с кем же сейчас ваша дочь?

— С нянькой. Моей приятельницей. Разговор о Лили вызвал у нее тоску по дому.

Перед возвращением тоска усиливается. Так голубя тянет к дому некий эмоциональный радар, направляя его полет. Она взглянула на часы. Без двадцати семь. И часовая разница во времени. Лили должна быть сейчас уже дома. Если только Патриция, ведя ее после школы домой, не согласилась немножко поиграть с ней в парке. В Англии в это время года темнеет еще не скоро.

А здесь другое дело. Здесь уже пахнет сумерками. Она взлетит навстречу средиземноморскому закату, а приземлится в северный белый день. Кончено. Никаких приключений, никаких перемен. Так тому и быть. Да и представлять себе иное было чистой воды романтизмом. Билет на самолет не меняет твою жизнь, он лишь перемещает тебя в пространстве. Для подлинных же перемен требуется большая храбрость — или же большая глупость. Она почувствовала, как веки ее смыкает усталость, наползающая, окутывающая ее все плотнее, со всех сторон. Ей надо было встряхнуться, чтобы как-то поддерживать разговор. Они ехали по средней полосе автострады, с двух сторон теснимые сплошным потоком машин. Она снова взглянула на часы. Почти семь. Сейчас уже и время регистрации прошло.

— Не беспокойтесь, — сказал он в ответ на невысказанный вопрос. — Теперь мы совсем близко. Видите?

Вдали над обочиной показались дорожные знаки, правый обозначал аэропорт — серебристые крылья самолета, уже поднявшегося в воздух. Ее вдруг охватила тошнота, словно самый вид самолета вызывал дурноту. Она потянулась к кнопкам на двери.

— Простите, но я хочу приоткрыть окно. Мне душно.

Он бросил на нее быстрый взгляд. Потом нажал на кнопку, и ее стекло бесшумно поползло вниз. В лицо ударила волна дымного смрада — хуже, чем спертая атмосфера салона. Она почувствовала, как от едкого дыма слезятся глаза, и попыталась закрыть окно. И опять на помощь ей пришел он.

— Я включу кондиционер. Сейчас мы выедем из потока машин. Почему бы вам не откинуться назад и не закрыть глаза? Через десять минут мы будем на посадке.

Она хотела было сказать, что все в порядке, что ее просто укачало и это пройдет, едва она выйдет из машины. Но тут ей стало совсем худо — казалось, мозг ее погружается в ядовитый туман, в котором она тонет, тонет. Она схватилась за голову, но так ее совсем замутило — пришлось сделать, как ей советовали: откинуться назад, положив голову на подголовник, и позволить мраку охватить ее. Она закрыла глаза. Наверно, она даже тихонько застонала. Последнее, что она услышала, было кваканье его сигнального рожка — машина резко повернула, пересекла автостраду и ринулась по дороге к аэропорту.

 

Отсутствие — Четверг, днем

Комната была просторной — пропорции ее закладывались еще тогда, когда богатство желало постоянно видеть над головой напоминание о небесах. Первоначально на потолке была фреска: по-ребячьи упитанные херувимы, порхающие вокруг Святой Троицы, поправляющие складки одежд, тычущие пухлыми, в ямочках кулачками в небесный покров, в то время как сбоку, с колесницы, на них взирали жаждущие вечного блаженства смертные — важные и знатные владельцы дома. Но изменившаяся мода и время давным-давно уничтожили подобные сантименты, и теперь потолок представлял собой двускатное грязно-белое покрытие, темневшее по краям многолетней серой пылью, забивавшейся под карниз.

Но пол, видно, сохранился в первоначальном виде — охристо-желтые, местами потертые паркетные плитки, окаймленные геометрическим бордюром. По контрасту с полом все остальное в комнате было подчеркнуто и вопиюще современным: алая обивка объемистого, как надутые губы, дивана, а у противоположной стены — стол белого дерева с перуанской деревянной вазой, на которой вырезаны райские птицы. Другая стена — с окнами, в которые бьет солнечный свет, превращаемый гардинами в полосы тюремной решетки на полу.

Они стояли, разделенные этими полосами, отдаленные друг от друга расстоянием, неловко себя чувствующие — идеальные временные обитатели этой комнаты, где никто не жил или же, во всяком случае, не оставил после себя видимых следов. Его чемодан, черный, солидный, деловой, стоял прислоненный к дивану; ее обтрепанная дорожная сумка притулилась возле двери, как старый пес, терпеливо ожидающий, когда хозяйка сделает ему знак идти.

— Где ты был? Ты обещал мне быть во вторник! Он поцокал языком.

— Нет, Анна, я сказал, что сообщу тебе. Я и раньше знал, что, может быть, не сумею вырваться так рано. В понедельник я позвонил тебе в Лондон — предупредить, но тебя не было.

— Я уже улетела, — быстро сказала она. — Но сообщения ты не оставил, ведь так?

— Не оставил. Мы же договорились не оставлять. Но во вторник я оставил тебе сообщение в отеле. Разве ты не получила его?

— Нет. — Она представила себе конторку портье и череду пышногрудых девиц с их извечным выражением скучающей рассеянности на лице — словно есть у них дела и поважнее работы. — В этом отеле персонал был не из самых внимательных.

— Тебе следовало остановиться в отеле получше. Я же предлагал тебе оплатить счет.

— Я решила, что с этим покончено. И не нужны мне твои деньги, — сказала она кротко и огляделась вокруг. — А что это за место?

— Дом моего друга. Он работает в транснациональной компании и почти все время в разъездах. Здесь он бывает редко.

— А он в курсе?

— Того, что я временами здесь живу? Да. Что сейчас я здесь с тобой? Нет.

— Где же ты должен был бы сейчас находиться?

— Где-нибудь. Не здесь. Не важно, где именно. А как насчет тебя? — осведомился он после паузы. — Что ты наврала?

— О, наплела какую-то ерунду по поводу работы. Но пообещала вернуться сегодня вечером.

— Сегодня вечером?

— Ну да, я понимаю. Но планировали-то мы все именно так, помнишь? Ты сказал: во вторник. — Она еле заметно передернула плечами.

— Ну, потом ты сможешь им позвонить. Ты переменила рейс?

Она покачала головой.

— Это невозможно.

— Они всегда так говорят. Воспользуйся моей карточкой. И все сразу станет возможным.

— Нет, ты не понял, Сэмюел. Я хотела сказать — для меня невозможно. Я не могу этого сделать. Что и приехала тебе сообщить. Я не останусь. Сегодня вечером я улечу, как и обещала. Я так решила еще до твоего звонка.

Он помолчал.

— Решила из-за домашних дел или из-за нас? Она пожала плечами.

— Не знаю. Возможно, по обеим причинам.

— Ясно. Так почему же ты сейчас здесь?

— На сообщении не было номера, куда мне позвонить. И я подумала, что будет лучше сказать это тебе при встрече.

Он улыбнулся, давая понять, что не верит ей, но особого значения этому не придает.

— Что ж, теперь ты сделала то, что хотела. Спасибо.

В полуоткрытое окно внезапно ворвался ветерок и шевельнул гардины. Темная решетка на полу выросла в размерах, затем съежилась в лучах света. Она знала, что наступил ее черед что-то сказать, но не могла придумать, что именно.

— Я думал, Анна, что мы преодолели все препятствия, — мягко сказал он. — Думал, что у нас все хорошо.

— Я тоже так думала. Но это не так. — И с внезапным ожесточением она добавила: — Мне пора. Если я не уйду сейчас же, я опоздаю на самолет.

— Послушай, — сказал он так тихо, что ей пришлось напрячь слух. — Ты не виновата. И никто не виноват. Так уж произошло.

Она затрясла головой.

— Неправда! Мы все сделали, чтобы это произошло. — Голос ее стал хриплым и злым. — Это в твоем ключе, да? — вдруг выпалила она. — Ты часто так делаешь? И раньше делал, да?

Он громко расхохотался.

— Ты что же, хочешь, чтобы я солгал тебе, как лгу ей? Так и быть. Да, у меня это вошло в привычку. Начинаешь вроде бы с пустяка, а потом это длится, наращивается, пока не выходит из-под контроля. — Он помолчал. — Не только ты одна мучилась, приезжать ли. История эта и для меня из ряда вон и ломает все мои принципы и правила.

— По-моему, ты говорил, что правил тут нет и быть не может. В первую нашу ночь говорил, помнишь?

— Ну чего не скажешь в первую ночь... Брось, Анна, не делай из меня подонка. Ты знаешь, что это не так.

Она прикрыла глаза.

— Черт! — шепнула она.

Она не двигалась. Чего же она ждет? Чтобы он дотронулся до нее? Если это произойдет, останется она или уедет?

Он покачал головой.

— Я не могу сделать это за тебя. Понимаешь? Так не получится. Ты должна сама принять решение.

Минуты текли. Она сделала шаг к нему. Если она не вернется вечером, из школы Лили заберет Патриция и останется с ней. Она почитает ей перед сном, а утром проводит в школу, откуда, как обычно, ее заберет Пол. С Лили все будет в порядке. Слава богу, жизнь этой маленькой счастливицы заполнена любящими ее людьми. А она потом их отблагодарит. Всех и каждого из них в отдельности. В конце концов речь идет об одной-двух ночах. И разве все мы не заслуживаем счастья, хотя бы изредка? Возможности напитаться летним теплом в преддверии будущих зим?

И когда они приблизились друг к другу, жар, исходивший от их кожи, уничтожил последние крохи рассудительности. Ее дорожная сумка осталась стоять, где стояла, с билетом на самолет, стыдливо засунутым в боковой кармашек.

 

Дома — Суббота, ранним утром

Среди раскиданных бумаг, писем, счетов и газетных вырезок на ее столе я обнаружила ежедневник. Уж конечно, Пол раньше меня догадался здесь порыскать, просмотреть фамилии и даты. Если же он ничего не нашел, значит, здесь ничего и не было. Я взяла ежедневник в руки, и он сразу же раскрылся в нужном месте, так как там находилась скрепка. Неделя была пуста — ни единого упоминания о поездке, никаких подробностей полета, рейса, ни названия отеля, даже слова «Флоренция» и то я не встретила. Как это возможно — сорваться с места без малейших приготовлений или же с приготовлениями тайными, никак не зафиксированными? Через некоторое время я поняла, что не знаю, чего ищу.

Дети, как и животные, когда хотят, могут двигаться совершенно бесшумно. Я почувствовала чье-то дыхание, и в ту же секунду она была уже около меня. От неожиданности я похолодела. Девочка же, в отличие от меня, была теплой, уютно заспанной, и пахло от нее молоком.

— Кто... а, привет! Ты напугала меня!

— Стелла... — проговорила она, глядя на меня недоуменным взглядом.

— Ага. Пол ведь предупредил тебя о моем приезде, да? — Она коротко кивнула. — Ты так поздно не спишь!

— Завтра уже наступило?

— Нет. — Я тихонько засмеялась. — Сейчас за полночь.

— Ты с мамой прилетела на самолете?

— Нет, дорогая, я же из Амстердама. Мама еще не вернулась.

Я протянула к ней руки. Она секунду помедлила в нерешительности (мне ужасно нравится наблюдать за ходом мыслей в ее головке), но осталась стоять там, где стояла. Я не обиделась. С Лили нельзя торопиться. Так было всегда. Это не было направлено против меня лично.

— Ты только что проснулась, а, Лил? Она покачала головой.

— Я услыхала шум. Я подумала, что это мама.

— Нет. Это всего лишь я. Мне надо было здесь кое-что найти.

Она бросила взгляд на письменный стол, поворошила бумаги. Торопить ее бесполезно.

— Мама улетела в Италию, — сказала она спустя немного.

—Да.

Ты бывала в Италии?

Да.

— Там красиво?

— Ага.

— Бывает, что вокруг так красиво, что даже домой не хочется.

— О, не думаю, что это Италия произвела на нее такое впечатление. Она просто не смогла вылететь.

Девочка нахмурилась. У меня мелькнула мысль, что при всем искусном вранье Пола (а врать он умеет) Лили ему не поверила.

— Я уверена, что она скоро вернется. Не беспокойся, — заверила ее я, так как пока что враньем это не было. — Мне уложить тебя обратно в постель?

Она решительно покачала головой.

— Ты простудишься.

Она опять покачала головой, а затем взобралась ко мне на колени и прижалась ко мне, уютно угнездившись в ложбинах моего тела, позволяя себя обнять. Я крепко обхватила ее руками. А ведь до рождения Лили я и за собакой-то присмотреть не могла. Удивительно, как быстро научают нас дети тому, чему хотят научить. Она была такой теплой, словно ее температура была выше моей. Неужели с годами мы теряем тепло? В голову пришла мысль о смерти и ее неприютной холодности. Водка. Но, согревая тело, душу она леденит.

— Надо зажечь свет.

— Какой свет?

— На крыльце. Мама может приехать и подумать, что дома никого нет.

— Ладно, — предусмотрительно согласилась я. — Я обязательно проверю свет на крыльце.

— Ты спишь на ее кровати?

— Да. А в другой спальне спит Пол.

— Так где же спать маме?

— О, милая, если она вернется, я переберусь вниз. Мне достаточно дивана.

Секунду подумав, она сказала;

— Но она-то как узнает? Оставь ей записку на лестнице, предупреди, что спишь на ее кровати. Чтобы она разбудила тебя.

Я смотрела на нее. Каков бы ни был твой кругозор, упорядоченность ему не помешает. А разница лишь в широте охвата.

— Хорошая идея' Хочешь, напишем записку вместе?

Я диктовала ей текст по буквам, и она очень старательно выводила их крупным петляющим почерком. При свете лампы я как зачарованная любовалась ею. В абрисе свежего, как розовый персик, лица я различала черты сходства с Анной — то же лицо, только глаже. И кудри уже как у Анны — густые, угольно-черные, возможно, даже чересчур пышные для такого маленького личика — сладострастное изобилие волос. Отцовские черты не так бросаются в глаза, правда, его я и знала куда как хуже.

Лили все еще трудилась над запиской.

— Послушай, здорово, у тебя отлично получается! Ты делаешь успехи!

Она искоса смерила меня холодным взглядом.

— Это всего лишь буквы, Эстелла. Их кто угодно напишет.

Я еле сдержала смех.

Когда мы закончили нашу работу, я проводила ее вниз по лестнице и уложила. Спальня была как теплый уютный кокон, в котором от ночника по стенам и потолку метались тени. Скользнув между двух конвертов, девочка отвернулась от меня и почти мгновенно погрузилась в сон.

— Поцеловать тебя? — шепнула я ей на ухо, но ответа не последовало.

Выходя, я хотела прикрыть за собой дверь.

— Оставь открытой. Значит, не спит.

Я открыла дверь, как она велела. Записку я положила в холле на середину ковра — в месте, где ее сразу увидят обе — и Анна, и Лили. Девочка проснется раньше нас, а памятлива она, как слон.

Затем, как обещала, я зажгла свет на крыльце. Снаружи все было тихо и неподвижно, дома напротив стояли темные, без огней.

Решив дать себе отдых, я легла.

Чтобы добраться до постели, пришлось перелезать через кучу книг и газет (эту часть завалов Патриции трогать не полагалось). Бумаги я попутно просмотрела — так, на всякий случай. Газеты были старые, недельной давности, левые и правые, бульварные и рекламные листки. Подразумевалось, что если ты пишешь для газеты, следует изучать и своих конкурентов. Но на практике этому мешает словоблудие газетчиков, и большую часть газет Анна даже не раскрыла. Тут и там в завале этом мне попадались детские книжки, захватанные, не один раз читанные, и журналы; обнаружила и какой-то исчерканный карандашом черновик. Похоже, статья, над которой она работает. Я пробежала глазами статью в надежде, что тут-то все и разъяснится: какое-нибудь скандальное разоблачение итальянской мафии, действующей во Флоренции и похищающей для педофилов мальчиков-хористов.

Но Анна уже сколько лет не занимается скандалами, и статья, как оказалось, критиковала работу детских садов, не умеющих подготовить пятилеток к школе в соответствии с новыми требованиями.

Тем не менее вот еще одна статья, о которой она умолчала. Одно время, до рождения Лили, карьера Анны быстро шла в гору, но в последние годы Анна, казалось, потеряла к этому интерес. Матерям-одиночкам, однажды пояснила она, не стоит тягаться с мужчинами. Иначе неизбежны разочарования.

В ящиках прикроватной тумбочки я нашла несколько шариковых ручек, потрепанную книжку стихов Одена, изгрызенную соску-пустышку — память о бессонных ночах, когда к соске прибегали как к единственному спасению, а также засунутый в глубь ящика сборник эротических рассказов. Я полистала сборник, но рассказы, на мой вкус, были слишком литературными — авторы злоупотребляли эвфемизмами, обходили скользкие моменты и грубую реальность секса. Насколько я помню, вкусам Анны это также не отвечало. В былые дни, когда я только что обосновалась в Амстердаме, нашим любимым развлечением субботними вечерами было смотреть, как мужчины разглядывают проституток в их залитых розовым светом витринных окнах, и угадывать, кто тут кого эксплуатирует, наблюдая, как причудливо переплетаются в людских сексуальных мечтаниях жажда власти и жажда наслаждения. Помню, однажды, вскоре после рождения Лили, летним вечером мы с Анной опять посетили этот квартал. Ребенок был приторочен ремнями на животе у матери и удивленно таращил глаза, озираясь, как это делают все дети на свете.

Я лежала, разглядывая потолок над головой. Отсутствие Анны длится уже ночь, день и почти еще одну ночь. Невозможно предположить, что она решила задержаться, ничего не сообщив домой. Следовательно, по какой-то причине сообщить она не может. Лежа в постели, я представляла себе другую — койку в итальянской больничной палате и на ней под простыней бледную женщину, ко рту и носу которой тянутся какие-то трубочки и провода монитора, а на экране монитора зеленая волнистая линия вдруг уплощается, сплющивается, и мирное попискивание машины превращается в вой, сигналя тревогу. Я заморгала, и картинка переменилась: на этот раз я увидела ту же женщину, но уже без экрана, и кругом нее было безмолвие — как в палате, так и в ее сознании. А на следующей картинке женщина сидела в кресле со спутанными ногами и руками, привязанными к подлокотникам, и искаженное лицо ее заливала смертельная бледность — она с ужасом глядела на склоняющуюся к ней темную фигуру.

Сев в постели, я потрясла головой, прогоняя видения. Наверное, Пола наверху тоже преследует нечто подобное, а может, это только я так впечатлительна из-за собственного моего горького опыта. Сколько дней тогда прошло с исчезновения мамы, прежде чем сообщили о ее смерти? Дня два-три? Не помню. Да, по-моему, я и раньше не знала. Поразительно, с какой скоростью множатся раковые клетки воображаемых ужасов — быстрее даже, чем настоящие раковые клетки. Но если это не несчастный случай и не преступление, то что же это такое, а, Анна? Должна же ты понимать, что люди здесь буквально сходят с ума от волнения!

 

Отсутствие — Четверг, днем

Тело ее было словно воздушный шар, наполненный гелием. Стоило попробовать шевельнуть рукой или ногой — и ей казалось, что она отрывается от земли и летит, кувыркаясь в воздухе, вращаясь в медлительном танце, совершенно не соответствующем пронзительному чувству паники. Ей хотелось посмотреть, куда она летит, но перед глазами стоял мрак. Дышать было больно. Воздух, тяжелый, вязкий, влажный, заползал в ноздри, лип к коже. Она попыталась отодрать, стряхнуть его с себя, но движение это лишь усилило ощущение полета. Она понимала, что сознание едва брезжит в ней, что она просыпается после глубокого сна или же еще спит и ей лишь снится, что она просыпается, но не могла ни вместить эту мысль, ни уяснить себе, что ее так мучает.

Потом, в очередной раз оторвавшись от земли, плывя и вращаясь в воздухе, что нарушало все законы тяготения, она услышала похрустывание гравия и на мгновение, как моментальный снимок, ей приоткрылось что-то — вечереющее небо, темно-розовые полосы на иссиня-черном фоне, как яркие зарницы, оставленные молнией. В ее теле тоже бушевали зарницы, оно горело и таяло. Кто-то схватил ее за руки и словно сбросил обратно на землю. Стремительность этого падения вызвала волну тошноты, она почувствовала, что ее сейчас вырвет. И опять наступил мрак.

Когда она вновь открыла глаза, полет прекратился, хотя поняла она это не сразу. Она лежала на спине, одетая, и тело было тяжелым, словно налитое свинцом. Казалось, воздух придавил и распластал ее. Но к ней вернулось хотя бы сознание. Она лежала на мягком — кушетке или кровати, и все успокоилось, как снаружи, так и внутри. Мало-помалу окружающий мрак сгустился в какие-то формы, в силуэты разной степени темноты. Прямо перед собой она различила какую-то громаду — шкаф или другой какой-то массивный предмет меблировки; справа же от нее, возле пола, протянулась грязно-желтая полоса света — видимо, там находилась дверь.

У нее раскалывалась голова, и хотелось помочиться, очень сильно хотелось, так, что трудно было сосредоточиться на чем-то другом. Она с трудом поднялась, ноги были как ватные или как мокрая губка, и чтобы добраться до двери, пришлось опираться о стенку.

Призрачный тусклый свет осветил тесную ванную: кафельные стены, ванна, мраморный умывальник с раковиной, аккуратный ряд белых полотенец и неподалеку от них гостиничные бутылочки шампуня и кондиционера.

Пуговица на брюках поддалась не сразу, и моча так и хлынула в унитаз. Еще секунда — и она бы не вытерпела. Похоже на ребенка, который, заигравшись, мчится потом со всех ног в уборную. Ребенок... Лили... Лили! Мысль эта ударила ее, словно током. Лили! И она тут же вспомнила светофоры на автостраде, знак — указатель аэропорта — и лицо мужчины, с тревогой глядящего на нее со своего водительского места. Потом припомнились и пожар заката, и рвота. Пошатываясь, она встала с толчка. Я больна, подумала она. Но почему? Как это случилось? И она почувствовала, как все в ней содрогается от страха. Горло драло, словно она грызла камешки. Она глотнула пригоршню воды прямо из-под крана, но это не помогло.

В комнате она нащупала выключатель, и зажегшийся свет ослепил ее. Проморгавшись, она увидела пустой и безукоризненно чистый гостиничный номер: односпальная кровать, столик у стены, гардероб, комод, кресло — скромная казенная мебель, очень похожая на ту, что была в оставленном ею утром номере отеля. Одна стена была затянута тяжелыми шторами. Она отдернула штору, слабо надеясь, что за ней окажется панорама вечернего города с его огнями, но вместо этого обнажилось окно, но гораздо более узкое, чем затянутое шторами пространство, а за окном — чернота. Когда она подняла шпингалет, рама опустилась на несколько дюймов, а затем встала. Пахнуло воздухом, неожиданно оказавшимся прохладным. Он проникал в щель с тихим шуршанием — так потрескивает ток на проводах электропередачи. Казалось, что окно это обозначает конец мироздания.

Когда она отвернулась от окна, комната словно переменилась — холодная, неприветливая. Она заметила, что в ней не было ни телефона, ни светильника возле кровати, ни почтовой бумаги и ручек с конвертами на столе, ни рекламных листков — ничего. Даже стены в номере были совершенно голыми. Такой же голой изнутри выглядела и дверь — никаких правил внутреннего распорядка или противопожарных инструкций в рамочке. А когда она нажала на ручку, дверь не шелохнулась. Каким бы ни был замок, заперта дверь была снаружи.

Открытие это возмутило Анну. Порывшись в сумбуре памяти, она выудила оттуда кофе с сиропом, за которым последовали дурнота и неодолимый сон. Всплыло лицо ее спутника, бодро ей улыбавшееся, затем встревоженное. Нет, не может быть, это невозможно... Мысль тут же перенеслась к каким-то диким историям похищений по-итальянски — о богачах или их детях, запертых в подвалах, где им отрезают один за другим члены, требуя от их родных громадных денег в качестве выкупа. Нет, к чему представлять такую бессмыслицу? Кто в здравом уме польстится на нее, заурядную туристку, мать-одиночку, не имеющую ни родных, ни денег? Просто произошла какая-то нелепая ошибка.

Она с силой, всем телом, стала колотиться в дверь, с пронзительным криком дубасить ладонями по дереву. Сколько времени она находилась без сознания? Опять подступила тошнота, и пот прошиб ее. Перестав стучать, она взглянула на свои часы, но стекло на циферблате треснуло, а стрелки неизменно показывали без десяти девять. Была поздняя ночь. Но какого дня? Сколько уже она здесь находится?

В новом приступе паники она опять подступила к двери, на этот раз колотя в нее кулаками; она все била и била в дверь, пока головная боль не заставила ее прекратить это занятие. Никто не слышал ее, а если и слышал, то делал вид, что не слышит. Внезапно ею овладела сильнейшая жажда. Она пошла в ванную и выпила еще воды. Схватила стоявшую у умывальника пластмассовую бутылочку. Зеленый гель для душа, «Произведено в Милане» — такие бутылочки тысячами рассылаются по отелям. Где она? Закружилась голова, и, отступив к кровати, она опустилась на нее. Она сидела, отдуваясь, стараясь глубже дышать.

Тишина вокруг была полной, беспросветнее, чем эта комната, это здание. Ее тошнило, кожа казалась липкой, потной. Она опять легла, укрылась по самые плечи. Из вентиляционного отверстия раздалось гудение — включился кондиционер, как это бывает в отелях. В отелях... По крайней мере, не в подвале. И это было последней ее мыслью, прежде чем она опять погрузилась в сон.

 

Отсутствие — Пятница, утром

Анна сидела у окна в огромном кресле, таком глубоком, что боковины его, казалось, обнимают ее, загораживая остальную часть комнаты; широкими подлокотниками можно было пользоваться как столиком. На одном из подлокотников стоял стакан с шипучим напитком, а на полу возле кресла валялось полотенце.

Она сидела голая, подобрав под себя ноги и отбросив с лица мокрые волосы. Кожа ее была чистой, без косметики — чисто вымытая, кожа блестела, как у ребенка. Выглядела она утомленной, но спокойной. Казалось, она разглядывает что-то за полуоткрытым окном, но разглядывать там было нечего. Поздней ночью даже город угомонился. Флоренция раскинулась под ними вдали, и городские огни были подобны дальним созвездиям. Она чуть-чуть двинула правой ногой, и бедро ее, отлипнув от левой икры, издало чмокающий звук Она провела пальцами по задней стороне икры и почувствовала, что кожа потная. Плоть дрогнула от прикосновения. Она не помнит, чтобы раньше так остро чувствовала свое тело. Нет, неправда. Помнит, и очень ясно.

Анна увидела себя возвращающейся домой к Лили после первого свидания. Они распрощались в номере отеля в центре Лондона, и она покатила по Вестуэй тихим ранним утром, таким похожим на сегодняшнее, добавив свою машину к числу редких машин на улицах. В дом она вошла очень тихо. Патриция спала наверху в гостевой, Лили — в своей постели. Ей мучительно хотелось вновь увидеть дочь. Не для того, чтобы облегчить себе сознание вины, предательства, а просто из потребности обнять ее и увериться, что все осталось по-прежнему. Хотелось принять ванну — кожа пропахла его запахом, — но ванная была рядом с комнатой Патриции, и шум льющейся среди ночи воды разбудил бы ее. Анна разделась, вычистила зубы и тихонько заползла в постель, из-за всех этих ухищрений на секунду почувствовав себя неверной возлюбленной.

Лили, как ракета с тепловой самонаводкой, моментально нащупала мать, придвинулась. Хлопчатобумажная ночная рубашка девочки сбилась и задралась на талии, тельце ее было теплым и нежным. Ребенок вслед за взрослым, женское вслед за мужским — контраст был столь же разителен, сколь и приятен. «Я люблю тебя», подумала Анна. А то, что сегодня произошло, ничего не меняет. Ее тянуло разбудить девочку, чтобы сказать ей это. Она пошевелилась, высвобождаясь из детских объятий, и Лили кашлянула — раз, другой, и, закашлявшись сильнее, проснулась.

— Мама?

— Да, дорогая, что ты?

— Привет! — Голос девочки был хриплым, поскрипывал, как расщепленная древесина.

— Привет. Ты кашляешь?

— Мм... — Она еще не проснулась окончательно, но новый приступ кашля был похож на сердитый лай.

— Ты здорова?

— Хочу водички.

Анна слезла с кровати и налила девочке стакан воды из-под крана в ванной. Лили ждала ее сидя в постели, моргая и тараща глаза, серьезная, строгая! Схватив стакан обеими руками, девочка шумно выглотала воду. Анна слышала, как булькает у нее в горле струя воды.

— Ты пахнешь по-другому, — сказала Лили, возвращая ей стакан, и сморщила носик.

— Правда? — сказала Анна, удивляясь безошибочному, как радар, нюху девочки. — На улице жара. Я вспотела.

— Где ты была?

— Работала.

— Тебе было приятно?

— Ничего, — ответила она, бодро укладываясь рядом с Лили. — Ну, ложись же. Забирайся под конверт.

— Знаешь, я плакала перед сном.

— Плакала? Почему?

— Скучала по тебе.

— Глупышка! Ведь Патриция была здесь.

— Мм... Она тоже сказала, что я глупышка. А потом разрешила мне лечь в твою постель.

И ты успокоилась?

Да.

— Понятно.

— Но плакала я не за этим.

— Конечно же, нет! Ну, хватит, давай засыпай!

— Похоже на сигареты.

— Ты это про что?

— Про то, как ты пахнешь. Элеонорин папа так пахнет. Элеонора говорит, что он скоро умрет, но что ей на это наплевать. — Теперь она совсем проснулась и пустилась фантазировать, радуясь этому неожиданному бодрствованию среди ночи.

— Хм... Все мы умрем раньше или позже. Но думаю, что папа Элеоноры не так уж много курит, чтоб умереть.

— Нет, он курит так много. Она достает из мусорного ведра пустые пачки.

— Маленькая лазутчица. — Что такое «лазутчица»?

— Ничего. Слушай, сейчас поздняя ночь. Неужели ты не устала? — сказала Анна, но без должной серьезности. Ей нравилась болтовня Лили, нравилось ее любопытство, и эти тайные их доверительные беседы по ночам доставляли ей самой удовольствие не меньшее, чем дочери.

Секунду Лили лежала тихо. Затем последовало:

— Мама, Пол мне вроде как папа, да?

— Да, дорогая. Вроде как папа. Пауза.

— А теперь Майкл будет вторым папой?

— Нет. Майкл — это просто друг. Тебе он нравится?

— Да, ужасно! Он такой забавный. Но второго папу я не хочу. Хватит одного.

В темноте Анна прижала к себе дочь.

— Да, хватит одного. Ну а как насчет мамы? Хочешь подобрать себе новую, про запас?

— Нет, глупенькая! — прощебетала она, по-обезьяньи обвивая Анну руками и ногами.

А Анна потом лежала без сна, думая о том, с какой легкостью переместилась она от него к ней, как разделены, не смешаны в ней оказались мать и любовница, подобно тому, как не смешиваются вода с растительным маслом — только в ней это был результат процесса скорее биологического, чем химического. Наутро, возвращаясь после того, как отвела Лили в школу, она услышала еще из-за двери телефонный звонок. Она знала, что это звонит он. Он спросил номер ее телефона, не пожелав сообщить свой. Она знала, что будет говорить ему. Смятение этой ночи научило ее всему, вплоть до того, что, как она подозревала, было их взаимной ложью.

— Доброе утро! — Голос, уже ставший знакомым, интонация первой фразы, по которой она сразу его узнала. Она удивилась той нежности, которую пробудил в ней этот голос. — Как чувствуешь себя?

— Усталой.

— Я тоже устал. — Он помолчал, и паузу вдруг заполнили его руки. Ей вспомнилось, как пальцы его скользнули ей под юбку, как гладили ее живот, чертя вдоль него линию. — Ты работаешь сегодня?

— Да. И уже собираюсь уходить.

— Жаль. Слушай. Выяснилось, что на той неделе мне опять надо быть в Лондоне. Ты сможешь освободиться?

Благодари Бога, но не его, помни это. Но было слишком поздно. Вместе со многим другим, что подарила ей эта ночь, она внезапно разожгла в ней желание большего, страсть к продолжению. Потом она придумает, чем оправдать это перед собой. Она попыталась, чтобы голос ее звучал строго и резко.

— Ладно. Только у меня есть несколько условий. Никаких обязательств, обещаний, всех этих глупостей. Знакомиться с семьей не нужно, и каждый из нас имеет право бросить все в ту же минуту, как только пожелает. Согласен?

— Совершенно согласен. — Казалось, ситуация его забавляет. — Что-нибудь еще?

— Есть и еще кое-что. Ресторан должен быть подешевле. У меня не так много денег, а чтобы платил ты, я не согласна.

— Чудесно. А в сексе нашем ты тоже хочешь что-то изменить или, может быть, в чем-то одном у нас все в порядке?

— Надо подумать. Но пока можно все оставить как есть.

— Слава богу. — Пауза. — Мы ведь подходим друг другу, правда?

— Это ведь только начало, — сказала она. — Не торопи события.

У нее за спиной из ванной донесся звук отключаемого душа. Она закрыла глаза. Через секунду она услышала шлепанье его шагов по кафельным плиткам. Войдя, он сел перед ней на корточки. Она не пошевелилась. На нем был темный купальный халат, а на руках и ногах в волосках застряли капельки воды. Он с улыбкой отвел с ее лица влажную прядь волос, выбившуюся из-за уха. Она по-прежнему не реагировала. Было темно, и она почти не видела его глаз. Он нежно поцеловал ее, потерся губами о ее губы, ожидая, что она подхватит игру и сделает то же самое. Начав, она внезапно отстранилась. Вновь откинулась на спинку кресла, закрыла глаза.

Склонившись к ней, он снова поцеловал ее, на этот раз поцеловал ее лоб. Она поморщилась, словно ей стало больно. Открыла глаза и устремила их вверх, к его склоненному лицу. Он взял ее руку и провел его у себя под халатом, между ног, где уже ощущал возбуждение. Оба улыбнулись — и его призыв, и ее прикосновение намекали скорее на уют, чем на вспышку страсти.

— Ты такой прохладный, — сказала она.

— Это ненадолго. Тебе уже опять жарко.

— Мм... — Она не то вздохнула, не то тихонько застонала.

— Ты не плохо себя чувствуешь? Ответила она не сказу.

— Не знаю.

— Почему бы тебе не лечь?

— Мне все-таки надо было позвонить. Он провел пальцем по ее лицу.

— Все хорошо. С ней ничего не случится. Ты же сама говорила. А утром позвоним.

— Ты должен был разбудить меня.

Он улыбнулся.

— Ты проспала всего-то около часа. Ты была такая усталая.

Она проигнорировала его слова.

— Я чувствую себя виноватой перед ней.

На секунду он задержал на ней серьезный взгляд.

— Знаешь, что я думаю, Анна? — сказал он, медленно проводя пальцем по ее плечу. — Я думаю, что виноватой ты себя чувствуешь потому, что, положа руку на сердце, не имеешь ничего против того, что ее здесь рядом нет.

— Ну... — Она сидела неподвижно, переживая этот удар под дых. Близость их позволяла ей признать его правоту и не отнекиваться. — Если так пойдет, то еще немного — и я, наверное, стану бояться тебя.

Он улыбнулся.

— Что ж такого? Не привыкла к соперничеству?

— Не льсти себе.

Она огляделась. В сумраке кафельный пол можно было принять за каток — ледяная поверхность, покрытая бледной туманной изморозью. Кажется, такой соблазнительной прохладой веет от нее, подумала она, но это обманчиво. Так вот и тонут люди. Путают восторг и безопасность.

Встав, он хотел было уйти.

— Нет! — Она преградила ему рукой путь. — Не уходи!

— Я устал, Анна, — мягко возразил он. — Я хочу спать и хочу, чтобы ты тоже легла и спала рядом со мной.

Когда в последний раз лежала она рядом с мужчиной, с которым бы ей хотелось проснуться в одной постели? Во всяком случае, так давно, что не упомнишь.

— Я еще не могу лечь. Не знаю, как перебраться через этот пол.

Если слова ее и показались ему странными, виду он не подал. А может быть, он и понял ее. Он опять уселся у ее ног, на этот раз положив голову ей на колени. Волосы его были прохладными, влажными и холодили жар ее ног и живота. Она положила ладонь ему на затылок и медленно гладила его голову, а потом, наклонившись, притянула к себе его всего. Долго они оставались в этой позе. Свет в комнате переменился, ночной сумрак стал редеть, наполняясь первыми предвестниками летнего рассвета. Руки ее скользнули ему под халат и гладили его спину, ласково массировали, ниже и ниже, пока не достигли расщелины между его ягодицами. Она надавила сильнее, проникая пальцем в самое отверстие. Он застонал от этого прикосновения и, подавшись вверх, ринулся ей навстречу, обхватил ее. Когда тела их тесно соприкоснулись, он распахнул халат и прижал ее к себе под халатом.

— Идем в постель.

— Ладно. Только не спать. Он засмеялся.

— Думаю, шансов на это у нас маловато. Знаешь, мы будем вести себя как давным-давно женатая пара. Я поставлю будильник.

После они уснули, свернувшись калачиком в разные стороны, разомкнув объятия лишь в поисках более привычного простора для сна, или же, возможно, из-за жары.

На рассвете он тихонько встал и закрыл наружные ставни, чтобы солнце не мешало им. В комнате опять стало темно. Она не проснулась. В 6.37 утра слишком многие во Флоренции встают одновременно, и напряжение в сети не выдерживает — начинаются секундные отключки. Радиобудильник возле кровати замигал — выключился, затем опять включился, стирая из электронной памяти данное ему до этого распоряжение, цифры на нем хаотически запрыгали. Раздался сигнал — печальный, виноватый. Никто не проснулся от этого сигнала.

 

Дома — Суббота, утром

Я всегда считаю, что ироническое отношение к полицейским, в общем, оправдано: в молодости ты видишь в них воплощение власти, от них так и несет этой властью — ведь они стоят на страже законов, которые ты сплошь и рядом нарушаешь, и мешают тебе соблюдать твои собственные законы. Потом ты становишься старше, а они все так же молоды, и ты не доверяешь им уже по этой причине. Но когда что-то случается и ты нуждаешься в помощи, которую, кроме них, тебе оказать некому, все-таки всегда есть шансы, что полицейские, к которым ты обратишься, окажутся не столь уж продажными и коррумпированными, как их изображает телевизионная хроника, что встретишься ты с людьми обычными, похожими на тебя, так же озабоченными своей работой, своими невзгодами, обуреваемыми своими мелкими страстишками, поддающимися таким простительным мелким грешкам. Совсем как ты или как эти два молодых человека с гладкими лицами, появившиеся в дверях в это утро, слегка взмокшие в своих тяжелых мундирах, с касками, которые они держали под мышкой, и ореолом корпоративности вокруг головы.

Оба мы, я и Пол, были к тому времени не в лучшей своей форме. Встали мы после бессонной ночи. За ночь я столько раз слышала, как к дому подъезжает машина, что не могла бы сейчас сказать, когда это было на самом деле, а когда только снилось, но, проснувшись, как от толчка, от какого-то шума в кухне, я постаралась не обольщаться, чтобы после не разочаровываться, выяснив, что это всего лишь Пол.

Он сидел за столом с кофейником и телефонным справочником, и я ощутила в нем какую-то новую напряженность, беспокойство, словно за ночь обуревавший его страх пересилил надежду, и его волновало, что, ожидая слишком долго, мы совершили ошибку. Вероятно, точно такое же беспокойство он заметил и во мне, потому что, едва встретившись со мной взглядом, он потянулся к телефону. Но он не успел — телефон сам зазвонил, как только он прикоснулся к нему. От звонка мы оба вздрогнули. Он поспешно схватил трубку, и я расслышала в телефоне женский голос. Конечно, подумала я, она вернулась. Я знала, что так и будет! Но в эту секунду Пол дал мне знак — покачал головой.

— О, Патриция, здравствуйте! Как доехали? Прекрасно, прекрасно... Нет, нет, ничего. — Пауза. — Нет, с ней все хорошо. Она еще спит. Да, я знаю, мы уже говорили об этом, и я думаю, пора действовать. Ага, прилетела, вчера вечером. Хотите поговорить с ней?

Он передал мне трубку. В ней зазвучал приятный голос Патриции, негромкий, мягкий, таким я представляю себе ирландский деревенский пейзаж, луга, омытые дождем (понимая, что думать так — значит предаваться сентиментальности, я ни за что не призналась бы в этом самой Патриции), голос какой-то очень терпеливый, что ли... Говорила она от своей сестры, из дома в пригороде Дублина, и за ее речью прослушивались звуки праздничного утра, когда примеряются шуршащие свадебные наряды и в воздухе пахнет лаком для волос.

Она чувствовала себя обязанной повторить мне все то, что сказала Полу. Было ясно, что она боится, что в происходящем есть и ее вина тоже. Анна уезжала так неожиданно, так впопыхах, что ей кажется, она могла перепутать день и час прилета. Патриция точно помнила, что она сказала: в четверг, вечером, но после того, как она не появилась, Патриция засомневалась — может быть, она имела в виду пятницу. Надо было ей раньше позвонить Полу или же проверить оставленный телефон отеля... Судя по всему, страх, как искра зажигания в бензиновом баке, мгновенно перекинувшись, теперь охватил нас всех.

Я сделала все возможное, чтобы успокоить ее. Я так и видела ее у телефона — маленькую энергичную женщину лет пятидесяти с небольшим. Наверное, она уже оделась по-праздничному. Интересно, наденет ли она в церковь шляпу? Возможно, и наденет. Католическая свадьба требует соблюдения католических обычаев. Думаю, шляпа ей не пойдет — слишком низкорослая. Впрочем, она никогда особенно не заботилась о том, как будет выглядеть.

Патриция была типичной кумушкой той поры, когда феминизм еще не явился в современный мир для того, чтобы расколоть его, расщепить, как расщепили атом. Такие женщины отлично знают, чем выводятся пятна ржавчины с цветной ткани, но никогда не станут сами заполнять свою налоговую декларацию, так как это мужская работа. Она родила и вырастила троих и согласилась нянчить Лили, так как еще не исчерпала в себе запасов материнства, и сразу же, с тех пор, как Лили исполнилось шесть месяцев, стала неотъемлемой частью нашей необычной семьи поначалу в качестве няни на полный день, потом же — няни на вторую половину дня и в каникулы. Любовь наша была взаимной. Нет такой вещи, которую Патриция не сделала бы для этой семьи, и самым горьким было то, что сейчас она не могла ничего сделать.

Я сказала ей, что в случае нашего обращения в полицию им может понадобиться сверить с ней какие-то детали, и спросила, разрешает ли она дать им телефон сестры. Она сказала: да, но дома никого не будет до самого позднего вечера, и помним ли мы, что в одиннадцать часов у Лили занятия в бассейне и что мама ее подружки Кайли заедет за ней в половине одиннадцатого, а костюм Лили — в ванной на крючке возле стиральной машины. Я соврала ей, сказав, что мы все помним и пусть она выкинет сейчас эти заботы из головы, а в понедельник днем, когда она вернется, мы все, в полном составе, увидимся с ней. И пусть она передаст племяннице наши поздравления и наилучшие пожелания. Я положила трубку и сказала Полу, что, по-моему, нам следует позвонить в полицию немедленно.

Я заваривала чай, пока он звонил в полицию. Наконец я услышала, что он дозвонился. А ведь кто-то сидит у телефона и целый день отвечает на подобные звонки, это его работа, подумала я. Пол отошел в угол комнаты, чтобы не смотреть на меня, и, отвечая на вопрос полицейского, назвал себя близким другом семьи. Он говорил и что-то еще, когда в дверях показалась Лили.

— Привет, Лил! — громко сказала я, так как Пол не видел девочку. — Судя по твоему виду, ты проголодалась.

Обернувшись, Пол помахал девочке рукой и пошел с телефоном в сад. Лили проводила его взглядом, после чего шмыгнула внутрь и уселась за стол.

— Завтракать будешь? — предложила я. — Как насчет блинчиков? Я замешу тесто, если ты мне поможешь разбить яйца.

— Сегодня суббота, — объявила девочка. — У меня утром занятия по плаванию. Мама сказала, что к занятиям она будет дома и отвезет меня.

— Ну, дорогая, она не сможет это сделать. Вместо нее ты поедешь с Кайли и ее мамой.

Девочка насупилась.

— Но она обещала! — Я ожидала, что девочка раскапризничается, но вместо этого она сказала: — А почему ты или Пол не отвезете меня?

Снаружи доносился голос Пола:

— Да-да! Прекрасно. Мы будем здесь. Спасибо.

— Лили спрашивает, не отвезем ли мы ее в бассейн к одиннадцати, — сказала я, когда он вернулся.

Пол, звучно щелкнув, повесил трубку.

— Нет, постреленок. Эстелле и мне предстоит работа. Но, думаю, потом мы сможем заскочить в «Макдоналдс».

Девочка покачала головой.

— У меня эти их куриные котлеты уже из ушей лезут! — Я подняла бровь. — Тебе повезло, Эстелла. Там, где ты живешь, коровы еще не взбесились!

Они прибыли через десять минут после того, как дети отправились в бассейн. Было так тепло, что мы расположились в саду вокруг щелястого, собственной сборки столика из «Икеи», водруженного здесь в 1995 году. Я прекрасно запомнила, как мы это делали, так как покорябала себе в кровь большой палец, случайно прищемив его в щели. Лили даже облачилась в свой докторский халатик, чтобы лечить меня.

Приход в дом полицейских сделал отсутствие Анны еще более зловещим, и мне опять стало не по себе — слегка подташнивало, как бывает на важных встречах, когда предстоит выступать и говорить слишком долго. Пол вел себя более уравновешенно, но он больше, нежели я, склонен к лицедейству. Что они подумают о нас, за кого примут — за отца семейства и его подругу?

Должна сказать, что держались они прекрасно, такие внимательные, чуткие, привыкшие беседовать с теми, у кого нервы на взводе. Фамилия, возраст, рост, вес, цвет волос, одежда. Длинные ряды вопросов, графы, которые следовало заполнить. Подобно словесной голограмме, Анна постепенно вырисовывалась перед нашими глазами.

Пропавшая — Анна Франклин, пол женский, тридцать девять лет, рост пять футов семь дюймов. Внешне очень привлекательная — «хорошенькая» — это про Анну слишком слабо сказано — хорошо сложена (после рождения Лили слегка располнела, но это не очень заметно), волосы черные, густые, на затылке пострижены клинышком, лицо открыто, лоб широкий, губы полные, как бы слегка припухшие.

Особые приметы: уши проткнуты, браслетов на теле не носит, но на щиколотке имеется татуировка — маленький синий слоник (никаких новомодных райских птиц или пантер, на этом она настояла; но почему бы не сделать слоника побольше, предложила я, сидя с ней в приморском салоне в Брайтоне, пока специалист орудовал иглой).

Одета хорошо, со вкусом, возможно, даже несколько не по средствам, во что конкретно — понятия не имею, впрочем, Пол уверен, что на ней льняной желтый жакет, который она вот уже два месяца как надевает, выходя из дома, а сейчас этого жакета на вешалке нет, а разве я имею право с ним не согласиться?

Характер — умная, взбалмошная, энергичная, верная.

После всех этих ответов наступила пауза. Так вот она какая, Анна! И это все? Было и еще что-то, но я не знала, как это облечь в слова. Во всяком случае, в разговоре с посторонними.

— Были приступы депрессии, помешательства, чего-нибудь подобного?

— Нет, никогда. — В два голоса, очень решительно.

— Часто она ночует вне дома?

— Изредка, когда уезжает в служебные командировки.

— С кем же тогда остается девочка?

— По будням с Патрицией, нянькой. А по субботам и воскресеньям обычно со мной.

— Но вы ведь не являетесь отцом ребенка?

— Нет. Фактическим — нет. Но я провожу здесь много времени.

— Не могли бы вы разъяснить характер ваших отношений с мисс Франклин?

Пол улыбнулся.

— Мы, офицер, являемся просто добрыми друзьями. — Сказано это было очень мило и изящно.

— Понятно. — Но было ясно, что ему ничего не понятно. — Значит, если бы это был кто-то другой — я имею в виду другого мужчину, с которым она бы встречалась, — вы не обязательно знали бы об этом? То есть она не рассказала бы этого вам?

—Au contraire. Я убежден, что рассказала бы. — До этого времени он вел себя безукоризненно — ни тени гомосексуальности в жестах и манерах, и было видно, как безотказно действует его обаяние. Но и сейчас это проявилось настолько мимолетно и слабо, что, может, они ничего и не заметили. Славные парни. — Но она не рассказывала. Я имею в виду, мне не рассказывала.

Ну а мне? Тут же подумала я. Своей лучшей подруге? Кто же мог знать это, если не я? Вероятно, они каким-то образом почувствовали мою невысказанную мысль, потому что обратились взглядом ко мне.

Я покачала головой.

— Нет, любовника у нее не было. Если б был, я бы знала.

Наступила легкая пауза, во время которой, как мне показалось, они проверяли свой вопросник, чтобы убедиться, не пропустили ли какую-нибудь из граф.

Было ясно, что их представление об этой типичной современной неполной семье как-то не складывалось. И я гадала, будет ли это иметь последствия. Впрочем, большинству полицейских, уж конечно, приходится сталкиваться на работе с такой грязью, что они должны понимать, насколько далека от ортодоксальных норм современная жизнь с ее стремительными темпами.

— Значит, раньше ей не случалось так вот «пропадать»?

Последовала если не пауза, то нечто похожее на явное замешательство. Странно, как мы, зная наперед, что такой вопрос неизбежен, не договорились заранее, как на него отвечать. По крайней мере, надо было решить, кто из нас станет отвечать на него.

Я набрала побольше воздуха.

— Несколько лет назад она на некоторое время исчезла, никому не сказав куда. Но отсутствовала она недолго, и было все это до рождения Лили. Сейчас она так бы не поступила.

Тем не менее полицейских это заинтересовало. Еще бы. Необычно.

— Вы обращались тогда в полицию?

— Нет. Это было не столь серьезно.

— Не можете ли вы рассказать поподробнее? А и вправду — могу или не могу?

— В ее жизни это был трудный период, вот в чем дело. У нее были неприятности личного характера, мать была больна, и, по-моему, она очень переживала. В конце концов чаша терпения переполнилась. И... она собрала чемодан, села в поезд и поехала куда глаза глядят. Лишь бы уехать от всего этого...

— И куда нее она направилась?

— В какое-то место в Озерном крае, в отель.

— И сколько времени она не давала о себе знать?

— Недолго. Пять-шесть дней.

И она никому не сказала, что уезжает?

Да.

— Как же вы ее нашли?

— Она мне позвонила. И я поехала, чтобы встретиться с ней.

Я увидела, как Пол отвел взгляд и внимательно рассматривает что-то на стене. Взяв графин с водой, он наполнил пустые стаканы.

— А в этот раз вы не связались с тем отелем?

— Нет, — усмехнувшись, проговорила я. — Мне это не пришло в голову.

— Не помните название отеля?

Помню. «Уиндермир». По названию озера. — Полицейский записал название.

Но тогда ситуация была совершенно другой.

— Вы хотите сказать, что сейчас она не находится в угнетенном состоянии?

— Я имела в виду, что сейчас у нее есть Лили.

— И в угнетенном состоянии она не находится, — повторил он, старательно изгоняя из этих слов оттенок вопроса.

— Нет, — подтвердила я, ожидая, что Пол меня поддержит. Когда он не сделал этого, я подняла на него глаза. Но взгляд его по-прежнему был устремлен вниз, на стол.

Вы того же мнения, сэр?

Да.

Офицер улыбнулся.

Кажется, вы не слишком уверены в ответе.

Верно. Так оно и было. Пол пожал плечами.

— Она — как все мы. Страшно занята — работа, маленький ребенок. Устает очень. Порою испытывает стрессы. И все же... не думаю... ну, не кажется мне, что причина в этом!

— Но, уезжая, она знала, что Лили не останется без присмотра?

— Да, но... — Пол не закончил фразы.

— Каким образом вы станете разыскивать ее? — спросила я, чтобы не отвечать на их вопросы.

— Отрапортуем, как только вернемся, начальник свяжется с Флоренцией, проверит рейсы из Флоренции и Пизы в эти дни, время вылетов, узнает, улетела ли она и куда. Если выяснится, что она ёеще в городе, мы отправим ее описание в Интерпол. — Он помолчал. — Знаете, девяносто процентов всех, чьи розыски начинает полиция, звонят сами или находятся в течение первой же недели.

Ни больше, ни меньше. Мы вновь очутились в стародавнем мире официальной статистики, на которую ориентируется полиция, в мире, где закон нарушают негодяи, за что их преследуют добропорядочные граждане. Такую сказку я вполне могла бы прочесть Лили перед сном, если не бояться того, что и ребенок в нежном возрасте Лили припрет тебя к стенке, усомнившись, правда ли это.

Напоследок у них был к нам ряд просьба требовались фотография и дальнейшая помощь в описании одежды, которая могла быть у Анны с собой.

Наверху я первым делом занялась одеждой, более тщательно проверив гардероб. Я перерыла все полки и вешалки, после чего, кажется, припомнила черные креповые брюки, купленные ею в Амстердаме ранней весной, которых сейчас в шкафу я не обнаружила. Желтого жакета не было и в комоде. В ванной я проверила ее украшения. Анна была страстной любительницей серег, однако как я могла знать, скольких из них не хватает? Взглянув в зеркало, я увидела в нем Анну; в черных брюках и желтом жакете, зажав в руке посадочный талон, она глядела на меня.

Господи, где же ты, Анна, почему не снимешь телефонную трубку? Ведь требуется только позвонить. Вспомнилось, что прошлой ночью я находилась под парами. А что, если бы меня не оказалось дома? Мы с Рене могли решить встретиться и отпраздновать конец недели. Сидели бы где-нибудь на площади в средневековом Брюгге или Амьене, попивали кофе, закусывая пирожными, и я воображала бы Анну в целости и добром здравии, стоящей возле лягушатника бассейна в Лондоне и простирающей руки к Лили, которая с фырканьем и плеском плывет в ее сторону. Когда умерла моя мама, мне понадобились месяцы, чтобы осознать тот факт, что она не просто куда-то уехала, не удосужившись написать, куда. Однако размышлять об этом сейчас не время.

Я направилась в кабинет — поискать подходящую фотографию. Та, где они все трое были сняты на каникулах в Монтане, показалась мне нечеткой, а кроме того, не хотелось снимать ее со стены. Я порылась в ящиках письменного стола в поисках чего-нибудь более приемлемого. В нижнем правом ящике под стопкой старых «Гардиан» я нашла фотографии в конвертах. Уже совсем собираясь взять что-то из снимков, запечатлевших прошлое Рождество, я вдруг наткнулась на другую пачку с фотографиями, которых я прежде не видела — они были побольше, формата, должно быть, шесть на четыре дюйма. Анна с легкой улыбкой глядела прямо в объектив. Свет на фотографиях был поставлен профессионально — не снимки, а прямо-таки фотографические портреты. Такие представляют в полицию матери пропавших фотомоделей, чтобы потом дочки их были найдены с перерезанным горлом где-нибудь в безлюдном месте среди хакнейских болот... Зачем такие снимки понадобились Анне, я понятия не имела.

— Как там у тебя дела, Эстелла? — Это Пол окликал меня с площадки. Видно, я замечталась. Офицеры были уже у двери, торопясь уйти.

Быстро выбрав две фотографии, я сунула остальные в ящик.

— Ну? — спросила я, едва закрылась дверь за полицейскими. — Что думаешь? Он пожал плечами.

— Брюнет — традиционалист, второй же может делать это как с женщинами, так и с мужчинами, но еще не знает об этом.

Я не улыбнулась. Он вздохнул.

— Не знаю. Остается надеяться, что они знают, что делают.

— Если только примутся за дело всерьез.

— Почему бы и нет?

— Потому что ты сказал им, что она находилась в расстроенных чувствах, вот почему!

— Нет, Стелла, я сказал не так.

— Нет, так.

— Я сказал, что она может испытывать стресс, а это не то же самое, что находиться в расстроенных чувствах, — не думаю, чтобы они могли отнести ее к группе риска только из-за того, что я сказал что-то о нервных стрессах.

— А я считаю, что не стоило давать им зацепку, которая позволила бы им расслабиться.

— И потому, вероятно, ты им и наврала насчет Озерного края?

— Я не врала!

— О, послушай, Эстелла, кончай, не выводи меня из себя. Она позвонила тебе? Я, если помнишь, тоже не вчера родился! Ты отыскала на клочке бумаги у нее в квартире телефон отеля и позвонила. Скажешь, я сочиняю?

Во время беременности Анны был период, когда мы с Полом не ладили. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, почему. Я тогда еще подозревала, что не за горами пора, когда мы опять с ним подружимся. Так оно и произошло. Однако дружба наша всегда оставалась косвенной, через третьи лица — вначале через Анну, потом через Лили. Что же до наших личных отношений, их всегда угрожала омрачить некая тень.

— Ладно. Я соврала. Но если бы я сказала правду, они попросту решили бы, что это повторение прошлого случая, и не стали бы утруждать себя поисками.

— Верно. Знаю. — Он кивнул, потер себе лоб. — Господи боже, я всю ночь напролет думал об этом. Почему она опаздывает? Где она? Все эти заботы — Лили, Майкл, служебная нервотрепка — в последнее время не оставляли даже возможности поговорить по-человечески, как бывало. — Он помолчал. — Но, по-моему, она как-то переменилась, что ли... Стала какой-то отчужденной, рассеянной. Не знаю даже, как сказать... Мне приходило в голову, что тут может оказаться замешан мужчина. Но в случае серьезного романа она ведь сказала бы тебе, правда?

Что мне оставалось думать? Я не виделась с ней с Пасхи. Прошло больше двух месяцев. Они с Лили гостили у меня тогда. Анна занималась репортажами о слабых наркотиках, разрешенных в Амстердаме к употреблению. Три дня мы с Лили играли, в то время как Анна пропадала в моих любимых малайских кафе и приемных местных политиков. Каждый из нас получал максимум удовольствия. С тех пор для нас оставались только вечера по пятницам, когда мы с трудом отрывались от дел: я — немного под градусом, она — немного — что? Как бы это выразить? Замотанная делами? Усталая? Небрежная? Может быть, было что-то, что я упустила, не заметила? Что-то заслоненное водочными парами, наркотической пеленой? Чего же Анна не захотела мне рассказать?

— Но не с Крисом же Мензисом это связано, правда? — сказала я, потому что имя это так или иначе вскоре бы всплыло.

— Этот продавец телевизионной спермы? — Как человек, сам зарабатывающий на жизнь трудами для малого экрана, Пол питал предубеждение против телевидения. Он не доверял ему, считая, что телевидение опошляет культуру нации. Многие из моих знакомых, также принадлежащие к этой нации, посчитали бы, что в подобном преступлении по крайней мере повинен и Пол. Но в оценке Мензиса мы были с ним единодушны. — Нет, не думаю. Она о нем никогда и не упоминает.

— Куда он подался после Вашингтона? Пол пожал плечами.

— Вот уж не знаю. Куда-то в Европу, кажется. Возможно, в Париж.

Не так уж далеко от Флоренции. Я покачала головой. Он прав. Не может быть, что это Мензис, особенно теперь.

Пол поглядел на часы.

— Я обещал маме Кайли забрать детей из бассейна и позавтракать с Лили. Составишь нам компанию?

— Я думаю, кто-нибудь из нас должен остаться здесь, — сказала я. — На случай звонка от нее.

Но даже сказав это, я уже понимала, что гарантий у нас нет.

 

Отсутствие — Пятница, утром

Солнце всей мощью своею ломилось в окно, а от двери неслось постукивание — кто-то постучал в дверь, прежде чем отпереть ее. Анна дернулась, выскочила из постели и встретила его уже на ногах, натянутая, как струна, готовая заорать или ринуться вон из комнаты.

— Проснулись? — с улыбкой произнес он. — Хорошо. — Дверь за ним с шумом захлопнулась сама собой. — Как самочувствие? — Он стоял, неловко держа в руках поднос: кофейник, молоко, чашка, блюдце. Ей стоило труда удержаться и не сбросить все это на пол, кинувшись к двери.

— Вы страшно ошиблись, — резко сказала, как выпалила, она. — Не знаю, что вы себе вообразили на мой счет, но денег у меня нет — совсем. И никто за меня вам не заплатит, ясно?

Улыбка на его лице была где-то рядом, но так и не забрезжила. Казалось, он не может понять, о чем это она толкует. Тихо, спусти на тормозах, подумала она, попробуем еще раз.

— Где я? Что случилось? Что вы сделали со мной?

— Пожалуйста! Не волнуйтесь! Все совершенно и очень в порядке. В машине вы заболели. Не помните? Я вызвал доктора для вас. Доктор сказала, что вы выздоровеете.

— Где я?

— В моем доме. Я привез вас сюда вчера вечером после того, как вам стало плохо. Вы не помните, как выбирались из машины? Вы разговаривали со мной. Я объяснил вам, что происходит. Доктор осмотрела вас и сказала, что, может быть, это — не помню слова — кажется, эпилепсия? Или реакция на что-то, но я не мог сказать ей, что вы до этого ели.

Во рту и в горле у нее пересохло, и она не могла решить, от страха ли это или она еще не проснулась окончательно.

— Это не от еды. От питья. От кофе.

— Кофе? Но как же... Я тоже выпил чашку. Если только сироп... У вас нет аллергии на миндаль? Не думаю...

Она резко мотнула головой. Он слегка пожал плечами, словно столкнувшись с очередной загадкой природы, объяснить которую невозможно. Припомнилась закрытая дверь, тьма. Врет он. Даже его английский не выдерживает, ломается под напором этой лжи. Он поставил поднос на столик, и она мгновенно проскользнула мимо него к двери.

Он не сделал попытки ее удержать. Дверь была не заперта. Она машинально выглянула в коридор, упиравшийся в лестничную площадку. Она побежала к площадке. Лестница вела вниз, в холл. Перегнувшись через перила, она различила входную дверь. А теперь куда? Постояв секунду в нерешительности, она направилась назад, но в комнату обратно не вошла, остановившись в дверях. Он не шелохнулся, не сдвинулся с места. Поднос с кофе все еще стоял на столике. Незнакомец выглядел озабоченным — хорошо одетый приличный господин, чья гостья попала в беду — ни намека на бандитизм, и на гангстера не похож. Она внезапно ощутила какую-то неловкость.

— Вы не слышали, как я кричала ночью? Я вопила, чтобы кто-нибудь зашел ко мне. Дверь была заперта.

— Вы ночью проснулись? — Казалось, он искренне огорчился. — Ради бога, простите меня. Спальня моя внизу, в другом крыле дома. А дверь я запер, чтобы служанка, которая приходит убирать рано утром, вас не потревожила. Вы не прочли записку?

— Записку? — Она окинула взглядом комнату. — Какую записку?

— Я оставил ее возле кровати.

Быстро подойдя к прикроватному столику, он наклонился, затем выпрямился, держа что-то в руке.

— Вот. Она упала.

Но и тут Анна даже не пошевелилась. Он сам двинулся к ней и протянул записку издали, держа ее в вытянутой руке, чтобы не пугать Анну. На клочке бумаги, вырванном из тетрадки, было пять строк, написанных аккуратным мелким почерком.

Беспокоиться не надо. Вы в безопасности. Доктор осмотрела вас. Она дала вам что-то, чтобы заснуть. Я позвонил вам домой по номеру, который отыскал у вас в сумочке, и оставил сообщение. Я поставил их в известность, что вы задерживаетесь. Утром я вас разбужу.

Так любезно, заботливо, на таком правильном английском... Она почувствовала, как вновь паника борется в ней со смущением. Даже домой к ней позвонил... Лили...

— Который час? — быстро спросила она,

— По-моему, часов одиннадцать.

— Одиннадцать? Я должна позвонить дочери.

— Но я же объяснил вам, — мягко сказал он, — что уже все сделал. Наговорил сообщение на автоответчик. Сказал, что вы задержались и приедете, как только сможете. Сказал, чтобы не волновались. Надеюсь, я все сделал правильно. А ваша дочь, она же будет в школе, ведь правда?

Одиннадцать часов здесь — значит, там десять. Да, она будет в школе. А Патриция уже на пути в Дублин. Прошлую ночь она провела с Лили и оставила аппарат включенным. Можно было бы попытаться позвонить Полу на его мобильник, но номер его часто недоступен. Как бы там ни было, по пятницам Пол всегда забирает Лили из школы и ведет ее куда-нибудь выпить чаю или в кино. Если она успеет на дневной самолет, то очутится дома немногим позже их.

Подняв глаза, она увидела, что он пристально вглядывается в нее. Выглядел он иначе, чем накануне, но понять, в чем разница, она не могла.

«Выдумал ты все», — внезапно промелькнуло в голове — и про записку, и как все было, выдумал, чтобы успокоить ее.

Но что за глупость так считать! Зачем ему лгать, вместо того чтобы сказать правду? В конце концов, чего с людьми не бывает. Однажды прошлой осенью Лили, будучи в гостях у подруги, внезапно потеряла сознание. Играла в саду и вдруг без всякой видимой причины повалилась на траву. Они тогда три часа прождали в «Скорой помощи», прежде чем доктор ее осмотрел. Он заверил их, что девочка совершенно здорова и что такое иногда случается. Вот и сейчас случилось нечто подобное. И все же чувствует она себя не лучшим образом. Наверно, она не придет в себя, пока не окажется вновь дома и в безопасности.

— Я забронировал вам билет, — сказал он так, словно прочитал ее мысли. — Самолеты сейчас переполнены, но сегодня днем есть рейс «Эр Италия» в Лондон, и там оставалось одно свободное место, которое я и забронировал. Надеюсь, это ничего? Вам придется заплатить: рейс не чартерный. — Он помолчал. — Вы на меня не рассердитесь? Ваш билет я обнаружил в сумке — он был вложен в книгу.

— Нет. — Она коротко засмеялась с чувством явного облегчения. — Нет, я не обижусь. Благодарю вас.

— Таким образом, у вас даже время есть. Аэропорт от меня недалеко. Такси вызвано на четыре. Почему бы вам не принять душ и не спуститься вниз позавтракать? Завтрак вас подкрепит.

И, почувствовав ее смущение, он повернулся и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь. Когда она потом тихонько толкнула дверь, та оказалась незапертой.

Вода взбодрила ее, не растворив, однако, в ней чувства паники. Несомненно, он был прав — только еда могла ослабить напряжение в скрученном узлом желудке и заполнить пустоту, ранее занятую страхом. Она переоделась, высушила голову. Снимая рубашку, она почувствовала еле заметный запах рвоты. Она принюхалась, внимательно осмотрела ткань. Слева на груди было пятно, словно кто-то оттирал это место с мылом. Она вспомнила, как ее тошнило в машине и позже — среди ночи. Доктор не станет вытирать рвоту больного. Следовательно, этим занимался он.

Только этого не хватало! Ей была невыносима мысль, что он касался ее бесчувственного тела — нес ее из машины, укладывал в постель, мыл и чистил, ухаживал за ней, ожидая, когда доктор ее осмотрит. Слишком уж похоже на насилие, чтобы можно было бы это простить или забыть.

Она провела рукой между ног. Если она была без сознания, откуда ей знать? Да нет, она бы знала, конечно бы знала. Ей вспомнилась какая-то дикая заметка на первой странице газеты, внизу — о женщине, пациентке нью-йоркской клиники, родившей ребенка, несмотря на то, что три года находилась в коме. Кажется, такие страшные события обрастают небылицами еще до своего возникновения.

Нет-нет, это совершенно исключено. Он не тронул ее, она бы это знала.

Стоит только выбраться отсюда, и все переменится. В самолете она, может быть, даже напишет ему письмо, извинится за свою неблагодарность. Кажется, он приличный человек, он поймет. А ко времени ее возвращения все, что произошло с ней в последние сутки, превратится в ее персональную легенду, живописную, полную забавных подробностей.

При дневном свете комната стала не такой угрюмой, хотя впечатление казенности сохранилось. Возможно, у итальянцев так принято — делать гостевую комнату похожей на отель. Она осмотрелась повнимательней. И гардероб и комод оказались заперты. Она вновь направилась к окну. За ним простиралось безлюдье — заросший сад переходил в лесную глушь, сосны стояли стеной — высокие, с ровными стволами, как солдаты, выстроившиеся в ожидании команды начать наступление. Вот откуда была эта шелестящая ночная мгла.

Едва она открыла окно, как в комнату ворвался вольный воздух, непохожий на спертый городской зной. Он благоухал сосновым ароматом. И тем сильнее почувствовала она, что в голове у нее все еще туманится. Может быть, это и вправду аллергия? Некоторые дети, как ей известно, не переносят орехов. У Лили есть приятели, с которыми дело в этом смысле обстоит настолько серьезно, что перед тем, как им идти к ней в гости, ей даже звонят родители и предупреждают на случай, если она вдруг забудет и угостит ребенка шоколадкой с орехами. Но аллергия обычно не является как гром среди ясного неба. А с другой стороны, она даже не помнит, когда в последний раз пробовала миндаль.

Она собрала вещи, подхватила сумку, оглянулась напоследок, желая запечатлеть в сознании эту комнату, которую ей даже захотелось запомнить, коль скоро она избавится от нее на веки вечные и больше никогда в жизни ее не увидит. Оставив дверь за собой полуотворенной, она бесшумно стала спускаться по лестнице.

Шаги ее гулко отдавались на деревянных ступенях. Дом был просторный, старый, нечто среднее между крестьянской хижиной и жилищем более претенциозным. Красивый дом, спокойный. Никаких следов обитания здесь еще кого-то не было. Уединенность дома опять вызвала у нее сильное беспокойство.

Вещи она поставила внизу у лестницы. По обе стороны от нее тянулись закрытые двери, а в конце коридора виднелась одна открытая. В другое время она могла бы полюбопытствовать и сунуть нос туда-сюда, но сейчас это казалось неуместным. Она пошла на свет.

Комната удивила ее своими размерами — огромная и пустая, с каменным полом и двумя высокими окнами, сквозь которые лились утренние солнечные лучи. Мебели почти не было, за исключением старого дивана возле открытого, без решетки камина, кресла и стола, сервированного для завтрака. Зачем ему одному такие громадные комнаты? Впрочем может быть, он обитает в них не один. Все стены вокруг были увешаны фотографиями — десятками фотографических портретов в рамках, как у картин, и на всех — одна и та же женщина в разных позах и ракурсах.

Женщина была молодая, интересная — черные, как смоль, волосы облаком вились вокруг головы, оттеняя бледную до прозрачности кожу. На некоторых фотографиях женщина что-то оживленно, с жаром говорила, говорила деловито, видимо, не зная, что ее снимают. На других — она глядела прямо в объектив и улыбалась камере почти кокетливо. Красивая, элегантная женщина, так и брызжущая жизнелюбием и энергией. Снимавший ее фотограф, должно быть, создавал эту галерею, трудясь с удовольствием и любовью. Вряд ли это снимал он, подумала она, хотя было ясно, что снимал именно он.

Он поднялся ей навстречу. Он тоже переоделся и был теперь в хлопчатобумажном свитере и джинсах с аккуратно заутюженной спереди стрелкой, а волосы его были зачесаны назад, открывая лоб. Сейчас глаза его казались меньше, и утреннее солнце обозначило на лице сеточку морщин и две глубокие борозды на лбу. Теперь он выглядел старше, чем ей казался вначале. Он странным образом напомнил ей Дирка Богарда периода, когда тот пожертвовал своим статусом кумира женских сердец ради ролей более серьезных и трудных. В том, как он держался, ей показалось что-то натянутое, неестественное... Она вспомнила пятно на рубашке, обилие гостиничных флакончиков в ванной, и в сознании замерцали опасливые огоньки. Даже если я неправа, надо поскорее убираться отсюда, подумала она.

На столе была корзинка со свежими круассанами и всяческой сдобой, а рядом стояло с полдюжины баночек со всевозможными джемами и медом — пародия отличного завтрака.

Он усадил ее, со старомодной любезностью отодвинув для нее стул.

— Вам получше?

— Да, спасибо.

— Хорошо.

От кофе она отказалась, предпочтя простую воду, но съела хлеба с джемом. С довольной улыбкой он глядел, как она с аппетитом ест, но помалкивал, словно предоставляя ей начать разговор.

— Какая огромная комната, — проговорила наконец она, когда молчание грозило стать тягостным.

— Да. В свое время это было частью... — ах, я забыл слово: как называется приют, где молятся, женский приют?

— Монастырь?

— Да-да, монастырь! Но в современной Италии монахинь уже не так много.

— В каком же это месте?

— Как я уже говорил вам, неподалеку от Пизы, но повыше, в горах. Потому здесь и прохладнее.

Пиза — это где-то возле побережья. Не помнится, чтобы рядом были горы, однако Тоскана — область гористая, хотя после стольких лет ее географические познания, уж конечно, не могут считаться точными.

— Мы с женой поселились здесь семь лет назад. — Он обвел рукой комнату. — Это она занималась перестройкой.

Жена... Вот уж не ожидала!

Это она на снимках?

Да.

— Приятно было бы с ней познакомиться.

Он покачал головой, ставя чашку на блюдце. «О, боже, — внезапно осенило ее. — Она умерла, вот вам и объяснение. Он потерял жену и все еще переживает потерю!»

— Она... Ее здесь нет... Вот уже год, как она умерла.

Конечно! Отсюда все — и эти фотографии, и преувеличенная галантность, и странная настойчивость.

— Простите, я... Он насупился.

— Вы не знали. У нее был — как это сказать? — комок. В мозгу. — Он подождал, не подскажет ли она ему нужное слово, но она молчала. — Это было так неожиданно. Она была в саду и вдруг упала. Доктора говорили, что она совсем не страдала. Погрузилась как в сон.

Вот так же и она в машине накануне вечером — жива и радуется жизни, а в следующую секунду проваливается в пропасть, бездонную, как сама смерть. Повторение того, что уже было когда-то, несомненно, потрясло его. Может быть, он вспомнил жену, когда тащил ее в дом, вынув из машины? Может быть, и сейчас он вспоминает ее, и этим объясняется напряженность его позы, пристальность взгляда? Скрытая печаль разъедает душу, отравляет ее ядом, за молчанием его может таиться буря чувств. Значит, причина в этом? Может быть, да, а может быть, нет...

— Почему вы не отвезли меня в больницу? — внезапно спросила она.

— Что?

— Вчера вечером, когда мне стало плохо в машине, почему вы не поехали в больницу? Почему вместо этого вы притащили меня сюда?

Он пожал плечами.

— Больница здесь на другом конце города. А потом, я не знал, есть ли у вас страховка. Это дорого, вот я и подумал, что будет лучше отвезти вас ко мне. Мой личный доктор — отличный специалист. — Она нахмурилась. Он налил ей в стакан еще воды. — Вы перенервничали, должно быть? Вчера вечером — проснуться в запертой комнате... Я не хотел вас пугать.

— Все в порядке, — торопливо сказала она, а затем, словно побоявшись показаться невоспитанной, добавила: — Очень сожалею ло поводу вашей жены.

Наступила неловкая пауза. Она поглядела на ручные часики, потом вспомнила о разбитом стекле на них.

— В котором часу мой рейс?

— В пять. У вас полно времени. Съешьте еще чего-нибудь, прошу вас!

Но еда не приносила успокоения. Анна потягивала воду из стакана. В доме было так тихо. С трудом верилось в то, что аэропорт всего в нескольких милях отсюда.

— Больше не хотите? Ну ладно. Может быть, пройдем в сад, посидим там? Сад сейчас довольно запущен, но там есть чудесное тенистое местечко. Или вы хотите еще прилечь?

Ей вдруг представились скамейка в тени под деревом и женщина, падающая с нее навзничь, бездыханная. Она быстро отодвинула стул и встала из-за стола. Два увиденных образа все никак не оставляли ее.

— Честно говоря, если вы не против, я бы хотела выехать в аэропорт прямо сейчас. — Он молчал, и пауза затягивалась. Ей показалось даже, что он пропустил ее слова мимо ушей. — Мне еще выписывать билет, — неуклюже попыталась оправдаться она.

— Билет ваш в полном порядке, — спокойно сказал он. — Я сделал это по телефону.

— Да, но... я все равно хотела бы поехать пораньше.

В мире, где добрые дела не вызывают подозрений, его заботливость посчитали бы добротой. Она знала, что рисковала показаться грубой, но ей не терпелось как можно скорее уехать отсюда.

— Понятно. Хорошо. — Голос его был ровным. Он поднялся и пересек комнату, подойдя туда, где на серванте стоял телефонный аппарат. Сняв трубку, он обернулся к Анне.

— Вы уверены, что не хотите еще побыть здесь? У вас довольно усталый вид. Не хотите позагорать, искупаться в озере? Я сохранил кое-что из вещей жены. Ее купальник, я уверен, будет вам впору. — Он запнулся. — Я буду рад считать вас своей гостьей.

Мужчина средних лет, увядания, мучительно тоскует по жене, скучает, не знает, как избавиться от одиночества. Зачем воображать себе что-то зловещее, если все это может быть просто печальным? Так будь с ним вежливой, приказала себе Анна, и не показывай, как ты боишься его.

— Да я бы с удовольствием. Но в другой раз, — невозмутимо сказала она. — В другой раз я была бы счастлива остаться.

Он склонился к телефону. Несколько раз произнеся «алло», вздохнул и раздраженно стал перебирать кнопки. Потом повернулся к ней.

— Простите. Телефон не работает. Иногда в это время дня такое случается. Не все согласны платить кругленькую сумму ремонтникам. Попозже я еще попробую. Если не удастся, такси, которое я заказал утром, будет в четыре.

Но сказано это было с какой-то странной интонацией. Ложь, как лужа на каменном полу, словно растекалась, наполняя собой все вокруг. Ее охватила паника, словно какие-то жучки зашевелились, зажужжали в животе. Ей захотелось броситься вон, в дверь. Без вещей она сможет бежать быстро, не хуже него, а может, и лучше. Должна же здесь где-то быть дорога, а там ей встретятся попутки, люди за рулем... Но она совсем забыла, что ее сумочка — все еще у него. Сумочка с билетами, паспортом, деньгами. Без этого она никуда не уедет. Он что-то говорил ей:

...машину.

Что?

— Я говорю, что если это так важно для вас — выехать в аэропорт пораньше, я подвезу вас на машине. Но мне надо вывести ее из гаража.

— Ну... то есть спасибо. — Она замялась, зажатая как между жерновами: его участливостью — с одной стороны, назойливостью — с другой. — Вы очень любезны, я...

— Не стоит благодарности, — оборвал он ее, на этот раз тоном более прохладным. — Собирайтесь. Я пошел за машиной.

— Мне бы мою сумку... Он нахмурился.

— Вашу сумку?

— Да, сумочку. Ночью вы взяли ее, искали в ней записную книжку, помните? Чтобы позвонить мне домой.

— Помню, но я вернул ее вам обратно в комнату.

— Где же она?

— Под кроватью, — с заметным раздражением бросил он. — Я видел ее там утром, когда поднял с пола записку. Вы не нашли ее?

Сумочку она не нашла. Но, может быть, она и не искала как следует, когда стелила постель, считая, что сумка у него? Она почувствовала, как стали ватными ноги. Нет, возвращаться в ту комнату она не хочет! Она замерла в нерешительности, не зная, как быть.

Пройдя мимо нее, он направился к двери. На секунду ей показалось, что он выручит ее.

— Я выведу машину. Через пять минут будьте у входа. — И, круто повернувшись на каблуках, он вышел.

Подождав, пока хлопнет входная дверь, она засуетилась — бросилась в коридор и вверх по лестнице в комнату. Она поискала, чем можно заклинить дверь, чтобы та не захлопнулась, но не нашла ничего подходящего. Подойдя к постели, она откинула перину, обнажив дыру под ней, и, не спуская глаз с двери, пошарила рукой, ища сумочку. Ничего. Нагнувшись, она сунула голову под кровать, вглядываясь. Конечно, вот она лежит, просто она глубоко, в темноте не видно. Ей пришлось встать на четвереньки и чуть не залезть под кровать, чтобы достать сумочку.

Вытащив сумочку, она уже открывала ее, когда внезапно услышала в комнате его шаги. Должно быть, он подкрался по лестнице совершенно бесшумно. Хотя как это ему удалось? Увидев, что паспорта ее и билета в сумочке нет, она почти в то же мгновение была уже на ногах и бежала к открытой двери. Но он опередил ее. Когда он с грохотом захлопнул дверь, она увидела его лицо. На этот раз улыбки там не было.

 

Отсутствие — Пятница, утром

Она кончила говорить и положила трубку. Под кухонным окном во внутреннем дворике женщина вешала белье, на блоках подвигая его подальше, к солнцу. Картина напомнила ей один старый итальянский фильм, черно-белый, 50~60-х годов. Название она позабыла.

— Все в порядке? — крикнул он из соседней комнаты.

— Патриция не отвечает. Я позвонила Полу на мобильник и оставила сообщение.

— Ну а твоя дочка?

— Я и для нее оставила сообщение. Она помешана на телефонах, особенно — на мобильниках. Обожает нажимать кнопочки.

— Ну и хорошо. Значит, сейчас мы сможем позавтракать.

— Должно быть, Патриция уже уехала в Ирландию. Надо было мне с ней поговорить до отъезда. Она станет волноваться.

— Ты должна была предупредить их, что можешь опоздать.

Он стоял в дверях, приодевшийся для выхода, в льняных брюках и мягкой хлопчатобумажной рубашке, что придавало ему продуманно-небрежный вид. Если сейчас подойти к нему и погладить материю, она ощутит ее дороговизну. А за материей — его тело. Частью своего существа она стремилась опять оказаться с ним в постели. Но, угомонив ее тревогу, утро вновь пробудило в ней прежний страх — она боялась своего желания и того вредоносного, что оно несло с собой для них обоих, что могло испортить жизнь и ему, и ей. Он вдруг почувствовал к ней жалость.

— Разве ты не говорила мне, что этот парень — как его зовут?..

— Пол.

— Что этот Пол, так или иначе, в пятницу заберет Лили из школы?

— Говорила.

— Ну вот... Сейчас он уже получил сообщение и сам скажет все няньке, когда та позвонит. Что ты сказала в сообщении?

— Что опоздала на свой рейс и приеду на днях, как только смогу достать другой билет.

— Тогда идем. Кризис миновал. И давай побыстрее. Я умираю с голоду, идем поедим.

— Сначала я забронирую билет.

— Анна, — со смехом возразил он, — при том, что отношения наши носят сугубо плотский характер, одну вещь касательно меня ты должна была уже усвоить прочно. Ты должна знать, что функционировать на голодный желудок я не могу. Голод делает меня безрассудным и склочным.

С самого начала, с первого его телефонного звонка она поняла, что одной из самых привлекательных его черт является юмор. Ей нравилось, как юмором своим умеет он снимать напряжение, утихомиривать все ее тревоги.

— Только не говори мне, что должен еще пойти на футбол.

Он пожал плечами.

— Зачем, ты думаешь, я выбрал Флоренцию? Подальше от миланского футбола, а?

— Ясно. Типичный пример неверности.

Кафе было на главной площади. Ей хорошо запомнились холмы Фьезоле по прежней ее поездке двадцатилетней давности. Особенно нравились ей эти места зимой, когда туманы и непогода разгоняли туристов. Здесь находился старинный монастырь, в который она часто захаживала, монастырь не действующий. В нем можно было побродить, посидеть в кельях — тесных каменных мешках с подслеповатыми окнами, прорубленными в толще стен, в кельях, где вся меблировка ограничивалась лишь койкой и деревянным столом и все сохранялось в точно таком виде, как это было испокон веков. Ей нравилось тогда представлять себе в этих кельях монахов, проводящих год за годом в неусыпных молитвах и согреваемых лишь любовью к Творцу до тех пор, пока душа не выпорхнет за окно, маленькое, как замочная скважина. Что в восемнадцать лет казалось романтичным, теперь впечатляло суровостью. Но с рождением Лили плакать ее могли заставить даже проявления доброты. Вот до какой сентиментальности доводят дети — прибавить к списку того, как они калечат и ослабляют характер.

За столом он целиком погрузился в заботы о желудке. Она смотрела, как он изучает меню — вот так же изучал он его в первый их вечер вместе. Он предупредил ее тогда о своем увлечении гастрономией. Вначале это ее раздражало, потом стало забавлять. Теперь это было для нее лишь привычно, что даже пугало: как быстро происходит привыкание. А ведь оба они были так уверены в себе, штурмуя волну уверенности, исходящую от партнера. Там, где он видел хороший секс, ей мерещилось увлекательное приключение. Не больше. Приключение вполне безобидное, без всякого риска. Легко и просто. Что же изменилось?

Как-то произошло, что без ее ведома человек этот смог проникнуть за барьеры с надписью «Не входить», которыми она огородила свою жизнь. За шесть с лишним лет, прошедших с рождения Лили, она смирилась с тем, что, как она думала, ей не суждено больше это испытать. И не то чтобы она была сумасшедшей матерью. Напротив — она и хотела, и умела иногда радоваться жизни вдали от дочери, раскинуть карты игрока во взрослой игре. Но не в этой. Не так. Она постепенно уверилась в том, что горькая сладость чувственной любви навсегда и с корнем вырвана из ее сердца или трансформирована в страсть более глубокую — материнскую. Те немногие мужчины, с которыми за эти годы она спала, были заведомо второсортными, выбранными больше по принципу доступности, чем из-за своей харизмы — так запускают двигатель, чтобы не заржавел. Насытившись, она возвращалась к Лили обновленной. Большего она и не желала. Для этого ей не хватало энергии. Порою она, конечно, сокрушалась, что уже не та, но тут же сознание вновь заполняла мысль о Лили, вытесняя ностальгию. Как могла она остерегаться того, что не надеялась больше испытать? По его словам, никто не виноват. Чувствовать можно что угодно, важны поступки.

— Так вот разреши мне поделиться с тобой моими планами на этот уик-энд, — сказал он, макая в оливковое масло кусок хлеба — импровизированная закуска перед тем, как принесут заказ. — Посетим твой монастырь, а затем, я считаю, прочь из города. Поедем в горы, подальше от жары и толпы.

— Куда поедем?

— Может быть, в Казентино? В восточной стороне... Там, по-моему, горы, леса... Мой друг, тот, кому принадлежит квартира, говорит, что это одно из наименее посещаемых мест. Слыхала о нем?

— Название знакомое. Но столько времени прошло...

— Туристский справочник утверждает, что в долине там обилие романских церквей, а повыше, в горах, есть монастырь, построенный на том месте, где истязал себя Франциск Ассизский. Скальная церковь, и в ней ряд фресок Делла Роббиа. Как говорят, одно из самых внушительных собраний.

— Уж не хочешь ли ты попутно еще и делом заняться?

Он пожал плечами.

— Не можем же мы беспрерывно трахаться! По-моему, ты утверждала, что любишь искусство.

— Я и люблю.

— В таком случае, я уже взял напрокат автомобиль и забронировал для нас номер а городке под названием Бибиена. В справочнике есть картинка с видом. Место производит впечатление совершенно не тронутого.

Она откликнулась не сразу.

— Ты был до такой степени уверен, что я соглашусь остаться, да?

Он опять пожал плечами.

— Я был до такой степени уверен, что мне этого хочется. Не думаю, что это одно и то же. В чем дело, Анна? В Лондоне ты ни в чем не сомневалась. Что же произошло?

В не совсем еще рассеявшемся тумане ей почудилось, что на полу дрожит и клубится болотная трясина. Не успеешь оглянуться — и тебя затянет. — Может быть, ты дашь мне время подумать? — У него жена, ребенок, работа. Полной откровенности там нет ни с чьей стороны и, наверное, лжи нагорожено достаточно. Она откинулась в кресле, позволив солнечным лучам жарко ласкать кожу левой руки. Все за то, чтобы принять предложение. И не обязательно видеть в этом компромисс, это можно расценить и как проявление независимости. — Ну а как насчет обратного рейса?

— Я уже все сделал. Тебе зарезервировано место на самый ранний самолет из Пизы в понедельник утром. Можем потом прямо поехать в аэропорт и оставить там машину. Ты даже сможешь забрать ребенка из школы. И приятелю своему успеешь сообщить до отлета номер рейса и все такое.

— Ну а ты?

— Мне надо по делам в Женеву. Я вылечу позже.

— Твоя жена, наверное, считает, что ты уже там?

Он помедлил с ответом, словно, спросив так, она его удивила.

— Да, что-то вроде этого. Я, кажется, предупреждал тебя против подобных вопросов друг другу. Так или иначе, разговор этот неуместен. О семейных делах мы друг с другом не говорим, помнишь? Согласно твоему же условию.

Когда в свое время она познакомилась с Крисом, он не сказал ей, что женат. Почти две восхитительные недели они провели в совместной работе, сближаясь все больше духовно и телесно, но ни словом не обмолвившись ни насчет пеленок, ни насчет прошлых романов. Когда наконец он удосужился ей рассказать, он так нервничал и чувствовал себя таким виноватым, что ей пришлось чуть ли не утешать его. Ее реакция, помнится, удивила тогда даже ее саму. Надо было уметь прочесть предупредительные знаки: осторожно, сильное течение, в воду погружаться только умелым пловцам. Но себя-то она считала пловцом умелым. Как считают большинство, а после тонут. Интересно, сколько раз потом он прибегал к подобной уловке. Кристофер. Она и думать о нем забыла. Странно, что он всплыл в памяти именно сейчас, когда вокруг все зыбится угрозой и надеждой.

Ресторан был полон, а официант не настолько хорошо владел английским, чтобы понять, что лучше ему не вклиниваться в этот напряженный момент. Они молчали, пока он хлопотал вокруг. Паста и салат постепенно заполнили пустоту между ними. Наполнив их бокалы, официант поспешил прочь.

— А можно взглянуть на это и по-другому, — сказал он. — Ведь три дня — большой срок. Мы можем надоесть друг другу. Или даже поссориться и тогда вернуться раньше.

Он улыбнулся. Она ответила ему улыбкой и, улыбаясь, ощутила, насколько к чувству ее примешивается острое ощущение вины, делающее чувство еще пронзительнее. Сколько лет она присыпала этой специей будни существования. Но с рождением Лили, она думала, вкус ее к этому притупился навсегда. А выходит — нет.

Ладно, — сказала она. — Когда едем?

Кончилось тем, что выехали они лишь на следующее утро. В монастырских кельях на фьезоланском холме царила прохлада, такая отрадная в иссушающем полуденном зное, но камни там хранили память о целибате, отрешенности, повествуя о них, и окружающее бесстрастие опять бросило их в жаркие объятия друг друга. Казалось, они только и ждали найти себе оправдание. Отринув жертвенность во имя плотской страсти, они до самого вечера занимались сексом, и ночью тоже, и встали потом еще затемно, чтобы в рассветном тумане покатить на восток и вверх по длинному серпантину, поднимаясь все выше в горы.

На полпути вьющаяся змеей дорога и бессонная ночь сделали свое дело, и ее укачало; чтобы заглушить тошноту, она вспоминала полузабытые легенды этого края. Двадцать лет назад во время своего итальянского путешествия она два месяца прожила в семье одного флорентийского доктора в качестве прислуги-иностранки, работающей за стол, жилье и языковую практику. У детей доктора была книга, которая ей сейчас вспоминалась, книга была старинная, еще бабушкина — истории о ведьмах и чертях, водившихся в лесах Казентино, истории невероятные, где властвовали рок и темная ярость. Среди них была одна, где говорилось о девушке, отказавшейся ходить в церковь и за то потерявшей душу — душа ее провалилась в расщелину скалы, и чтобы обрести ее вновь, девушке пришлось совершить путешествие к самому центру земли. Шестилетняя Валерия вновь и вновь просила ее прочесть эту историю, захваченная ее содержанием, этим хитросплетением непокорности и расплаты.

Она забыла эту историю на долгие годы, но обрывистость дороги, то, как резко, словно удар ножа, врезалась она в скалы, заставило вспомнить историю теперь. Но чем она окончилась, благополучно ли, в памяти не сохранилось.

 

Дома — Суббота, утром

Прежде чем вернуться к фотографиям, мне надо рассказать об Анне и Крисе. Дело в том, что он постоянно вспоминался мне, не давая покоя, что, возможно, и неудивительно, если учесть, что другая «самовольная отлучка» Анны происходила после того, как завершился их роман, но образ Криса остался в душе у Анны, как крючок во рту сорвавшейся с лески рыбы. Мне он не кажется достойным подобных мук. Но, по моим представлениям, никто из них этих мук недостоин.

Познакомились они за год до моего переезда в Амстердам, когда она работала над разоблачительной статьей о злоупотреблениях в одном из детских приютов. Он был модным репортером скандальной документальной программы на телевидении, вознамерившимся поболтать на эту тему, но так как всю черновую работу сделала она, было решено объединить усилия и, соответственно, разделить лавры. Каким же добросердечным либералом представлялся Кристофер, как он болел душой за всех обиженных, как пекся о положении дел в мире, как уверял, что без ума от Анны, вот только на телефонные звонки ее он мог отвечать, лишь когда жена его выходила из комнаты. Анна считала, что влюблена. Я же считала, что это только увлечение. Это явилось причиной, кажется, единственной нашей крупной ссоры.

Роман длился полтора года. Все это время она была сама не своя, такой я ее еще не видела — ее бросало то в жар, то в холод, сегодня она счастлива, завтра — несчастна, сегодня веселая, завтра — в полном отчаянии. Казалось даже, что она купается в страданиях, которые он доставляет ей. Ее отец за год до этого умер, и меня даже посещала мысль, что Анна каким-то образом искала мужчину, который мог бы заменить ей отца, но, боясь оказаться предательницей, выбрала такого, которому тоже суждено было вскоре сгинуть. Она понимала, что сходит с ума. Порывала она с ним столько раз, что я сбилась со счета. Но стоило ему щелкнуть пальцами — и она опять оказывалась рядом, ожидала в пабах окончания вечерней телехроники, бронировала номера в сомнительных отелях, расположенных бог знает где, уединяясь с ним по будням. Но если все взвесить, могло быть и хуже. Он мог бросить ради нее жену и детей, и она мучилась бы своей виной или спилась бы. Думаю, обе мы понимали, что это было бы поистине невыносимо и гораздо хуже того, что последовало.

В конце концов сделать решительный шаг предоставили ему, он его и сделал — шаг верный, но обставленный самым идиотским образом. В один прекрасный день она позвонила ему в офис, и его помощник (работники массмедиа секретарей не имеют, а вместо них имеют помощников) сказала ей, что на разговоры с ней у него нет времени. Не было ни прощания, ни «спасибо за память», ни «как жаль, что не сложилось» — лишь гудки в телефонной трубке.

Возможно, ночью перед тем он услышал глас Божий. Или жена его услыхала что-то, но уже от людей. Как бы там ни было, но он превратился тогда лишь в лицо, глядящее с телеэкрана, она же, колючая, жесткая Анна, некогда умевшая глотать мужчин, не закусывая, совершенно потеряла над собой контроль.

Никак не предвидя этого, я поначалу даже ничего не заметила. Я тогда лишь недавно переехала и еще не распаковалась, не обжилась, так что, может быть, и не сумела проявить должной проницательности. К тому же я сама никогда не испытывала ничего подобного. Наблюдая то, что происходило с Анной, не могу сказать, чтобы я сожалела об этом. В мое отсутствие она, по-видимому, не спала, не ела и занималась лишь тем, что глядела по телевизору вечерние новости. Примерно в это же время я каждый вечер звонила ей из своего дома на канале, звонила лишь затем, чтобы отвлечь ее от мерцающего экрана: «Ну, как дела? Что поделываешь?» — «Да ничего», — обычно отвечала она.

Но в трубку до меня долетал его голос — он что-то бубнил об очередном кризисе в Бурунди, о крахе медицинской страховой компании и реакции на это в правительстве. Говорил так, будто знает все на свете. Как-то раз я даже позвонила на телевидение и нажаловалась на то, как он ведет репортажи, посоветовав им побольше привлекать к этой работе женщин. Но что значит одинокий голос среди всеобщей апатии телезрителей?

Анна все продолжала горевать. А через две недели вдруг исчезла. К тому времени я уже звонила ей по два-три раза на дню в целях проверки. И однажды утром она не ответила. Ее не оказалось дома, и никто не знал, где она. На работе тоже никто ничего не знал, как не знал и Пол. Дело кончилось тем, что, не на шутку обеспокоенная, я прибыла на поиски. Найдя наконец у нее в столе клочок бумаги с телефоном отеля, я позвонила. Мне сказали, что она на прогулке. Вечером она мне перезвонила почти веселым голосом. Думаю, что она боялась, будто со смертью отца и уходом возлюбленного до нее нет теперь никому никакого дела, а скоропалительный отъезд был формой проверки моих чувств к ней. Да что же это с нами, бабами, происходит? Какими бы современными, умными и храбрыми мы ни были, все равно единственной нашей душевной пищей будет мясорубка любви, и мы суем в нее наше сердце, вытаскивая его потом кровоточащим и истерзанным, и терзаемся, увидев это, плачем и терзаемся. Все, только не я! Если когда-нибудь мне это и было свойственно (в чем я сильно сомневаюсь), то уж история с Анной, которой я оказалась свидетельницей, навсегда излечила меня от подобных глупостей. За что, наряду с некоторыми другими неожиданными вещами, я буду ей всегда благодарна.

Вернувшись в Лондон спустя несколько дней, она казалась волшебным образом исцеленной, словно внезапно пришла к пониманию, что жизнь даже и без него — штука весьма и весьма стоящая. Через какие бы горнила ни прошла она, какое бы пламя ни опалило ее душу, нервы ее лишь закалились от этого. К ней частично вернулась даже ее прежняя бесшабашная веселость, хотя у меня явилось подозрение, что она лишь храбрится и веселость ее деланная, но никак не искренняя. Насколько я знаю, больше они не общались до их самого последнего свидания, когда он отыскал ее, чтобы попрощаться, а ей наконец-то удалось получить от него хоть что-то постоянное и существенное. Потом, разумеется, я стала гадать, не было ли это заранее запланированным. Как утверждает старинная поговорка, относящаяся ко времени, когда о политкорректности еще не слышали, случайной беременности не бывает.

И тем не менее в энтузиазме, с которым Анна встретила этот случай, было нечто такое, что мешало мне задать ей вопрос в лоб. А потом, после рождения Лили, вопрос этот и вовсе стал неуместен, потому что ответом на него обязательно было бы «да», так как в появлении Лили на свет усматривалась абсолютная непреложность, словно девочке уготовано было заполнить нишу в пространстве, предназначенную ей одной, а двоим ее родителям оставалось лишь склониться, повинуясь необходимости заполнить эту нишу.

Таким образом, Кристофера затмил его отпрыск — поделом мужчине с комплексом нарциссизма, а Анна вырвалась наконец из его зубастой пасти. С тех пор я не переставала задаваться вопросом, что было бы, если б она или он встретили в жизни кого-нибудь, к кому могли бы отнестись серьезно.

Однако мне всегда казалось, что Анна такой возможности сопротивляется — уж слишком любит она Лили, чтоб влюбиться в кого-то постороннего.

Я сидела за столом в ее кабинете, стараясь вообразить себя на ее месте. В один из дней в конце прошлой недели она решила отправиться во Флоренцию. Я еще раз с большей тщательностью обыскала стол. Такая работа как раз по мне — она требует упорства, неспешности, методичности. Попадались счета, наброски черновиков, газетные вырезки, некоторые из них были такими старыми, что протерлись на сгибах. Хаос, всегда окружавший Анну, был ее непременным атрибутом и нес отпечаток ее личности, так же, как нес этот отпечаток запах ее одежды. В годы, когда мы жили вместе, пространство, занимаемое каждой из нас, было строго разграничено. Я вечно завидовала ее способности жить и действовать среди вихрей и ураганов.

Потом в кипе других бумаг я нашла старый конверт с записями касательно путешествия: на обороте — номера рейсов, цены — неразборчивые каракули. Так пишешь, одновременно разговаривая по телефону. У Анны был знакомый в аэропорту, к услугам которого она прибегала, отправляясь в Амстердам, — услужливый парень, за эти годы нередко, наверное, ее надувавший. Я отыскала его телефон, но, дозвонившись, выяснила, что в последние месяцы они не общались, а это означало, что билет она покупала через кого-то другого. Я перелистала ее записную книжку. Возможно, у Анны существуют какие-то неведомые мне знакомые во Флоренции. Странно было наткнуться на мой собственный адрес, записанный наспех, карандашом, с позднее добавленным к нему номером факса. Меня вдруг осенило — если она попала в беду, о которой по той или иной причине не может сообщить домой, разве не мне первой она позвонит? Но когда я проверила свой автоответчик, там оказалось только два сообщения — одно от коллеги, приглашавшего меня на пикник на речном пароходике по случаю его сорокалетия, а второе от Рене — он сообщал мне, что задержался в Стокгольме, и обещал по приезде позвонить.

Возобновив поиски, я под конец еще раз осмотрела ящик с рекламными брошюрами и фотографиями. Последние я разложила на столе, как раскладывает редактор журнала, выбирая подходящий снимок на обложку. На меня смотрело с полдюжины улыбающихся Анн — решительных, спокойных, хладнокровных. Рядом я положила стопку еженедельников «Гардиан» с рекламными объявлениями. Три или четыре номера из них были двухмесячной давности. Если сведения в них безнадежно устаревают на следующий же день после выхода еженедельника, так зачем же их хранить? Я пролистала самый свежий номер. Он открылся на объявлениях. Я глядела на убористый шрифт страницы с объявлениями, по-видимому, частного характера. Текст был разнесен по колонкам, и три-четыре объявления были обведены синим фломастером. Я взглянула на заголовок: Ищу родственную душу. Душу? Потом я прочитала отчеркнутое.

Интеллигентный мужчина, увлекается искусством, музыкой. Любит жизнь во всех ее проявлениях, ЖЗЗ с жизнерадостной женщиной ОЧЮ для совместного времяпрепровождения и бесед, а возможно, и большего. Номер абонента 32657.

Честный взыскательный мужчина желает встряхнуться. Если вам больше тридцати, но вы еще не перебесились, звоните. Номер абонента 457911.

Успешный обеспеченный романтик ищет родственную душу для совместного просмотра видео. Женщин до сорока ОЧЮ тех же склонностей приглашаю позвонить. Номер абонента 75964.

Я заглянула и в другие еженедельники. Каждый из них содержал несколько отчеркнутых объявлений на одну и ту же тему — требовалась женщина, желающая развлечься, возраста до сорока. Я глазам своим не верила — Анна, занимающаяся поисками любовников по объявлениям? Просто невероятно. Ведь я же досконально знаю личную жизнь подруги, разве не так? После рождения дочери у Анны случилась парочка скоропалительных романов — оба во время ее заграничных командировок, и относительно недавно она провела с кем-то ночь, когда Пол возил Лили на субботу-воскресенье в Брайтон. Этой последней связи она настолько не придала значения, что уверяла, будто не помнит даже, как его звали. Мы еще смеялись с ней над подобной амнезией. Но секс по объявлениям? Это все-таки совсем другое. Даже от слов этих веет одиночеством. Какую тоску надо испытывать, чтобы не пожелать смотреть видео в одиночестве! И обратиться за помощью в прессу. Я бы так не могла. Возможно, поэтому она и скрыла это от меня.

Мужчина. Может, и дело-то все только в этом?

 

Отсутствие — Пятница, днем

Поначалу страх она ощутила чисто физически — захлопыванье двери отозвалось в теле так, словно ей дали под дых. Она согнулась, скорчилась от этого удара. В грудь змейками просочилась паника, вытесняя из нее воздух. Даже если бы она и захотела крикнуть, она не смогла бы. Да и дышать ей было трудно. Как и глотнуть, С трудом, усилием воли, она заставила себя распрямиться.

Придя в себя телесно, духовно, она стала разваливаться на куски, в мозгу замелькали картины одна страшней другой — заключение в темницу, пытки, медленная смерть — сценарии многочисленных ужастиков. Но даже полного душевного краха она знала, что не должна поддаваться пошлому ужасу, знала, как важно ей сохранять присутствие духа, если она хочет выжить.

Она заставила себя пойти в ванную и подставить лицо под струю холодной воды. Она стояла так, пока холодная вода не вымыла из нее панику. Пока что она жива. Она цеплялась за эту мысль, как утопающий в бурном море цепляется за бревно. Пока что она жива. Просто ее угораздило стать жертвой какого-то маньяка, чья скорбь по умершей жене трансформировалась в патологическое желание выкрасть женщину. Она не виновата. Таким образом, у нее в запасе есть две ясные мысли, призванные противостоять лавине горестей и боли, обрушившейся на нее. Она жива и не виновата и еще может действовать. Осознав это в полной мере, она сможет оказать сопротивление.

Сидя на унитазе, она стала складывать в общую картину крохи того, что было ей известно. Сначала — где, а потом — как. Призвав на помощь все свои скудные географические познания, она попыталась восстановить хронологию вечера накануне. Последнее, что она помнила перед тем, как потерять сознание, был указатель аэропорта в Пизе, и было это около семи. Когда ее вытаскивали из машины — из-за рвоты ли или же, скорее, из-за того, что они приехали, — закат уже почти померк.

В это время года темнеет после девяти, следовательно, между автострадой и его домом часа два-три пути. Но в каком направлении? Единственный ключ к разгадке — это пейзаж. Окно, достаточное для вентиляции, но недостаточное для побега, выходило в сосновую рощу. Поскольку ей казалось надежнее ни в чем ему не доверять, настойчиво повторяемые им слова насчет побережья заставили ее предполагать обратное: не побережье, а горы. К востоку от Флоренции, как она помнила, есть местность, не так часто посещаемая туристами — ей случалось там бывать в разгар лета, но названия местности вспомнить она не могла — где-то высоко в горах, там на многие мили вокруг простираются леса, тосканская пустошь, место почти безлюдное. Помнится, здесь очень живописно — горные уступы поросли сосновым лесом, и воздух напоен сосновым ароматом, таким живительным после городской парилки. Вот и сейчас здесь так.

Она вспомнила, что ей объясняли, как раньше местность эта была попросту недоступна, экономика ее оставалась примитивной, совершенно неразвитой, как и дорожное сообщение. Но потом, когда сообщение несколько наладилось, наиболее предприимчивые флорентийцы стали строить здесь дачи. К настоящему времени в этих местах должны были вырасти уже сотни почти изолированных усадебных домов, куда люди наезжают лишь изредка, желая отдохнуть, и где приезд очередной парочки может остаться и незамеченным,

Размышления эти вернули ей самообладание, одновременно повергнув в отчаяние — даже ухитрившись отсюда выбраться, как она сможет очутиться в аэропорту, не имея ни денег, ни паспорта? Нет, давай по порядку. Вначале ей следует определить степень его безумия и как-то утихомирить его, совладать с ним.

Он. С момента, когда он с грохотом захлопнул дверь, она отрезала его для себя. Но теперь ей пришлось вернуться к мыслям о нем и взглянуть на него более пристально. Она представляла себе его лицо, напряженную скованность позы, его участливость, неизменную сдержанную любезность. Такой мысленный огляд давал масштаб и ощущение пропорций. Безумие его оказывалось заурядным, исходящая от него угроза — делом почти житейским. Как далеко простирается его безумие? Не могла же она настолько витать в облаках, чтобы не заметить признаков явного помешательства и сесть в машину психопата! А потом — возможно, помешательство его не буйное, и склонен он не к насилию, а к депрессии. Вот что ей требуется понять.

Уже вечерело (солнце опустилось теперь ниже уровня окна и светило уже не так ярко), когда он вернулся.

По лестнице он опять, должно быть, поднялся почти бесшумно — она услышала лишь стук в дверь, деликатный, почти робкий. Так стучат слуги в гостинице, проверяя, в номере ли постоялец и можно ли перестелить постель. Она вскочила и быстро обвела глазами комнату в поисках предмета, который можно было бы использовать в качестве оружия. Но ни настольной лампы, ни какой-либо статуэтки под рукой не было.

— Проголодались? — Приглушенный дверью голос казался почти радушным. — Если вы отойдете от двери, я принесу вам поесть.

Но стоило ей услышать его голос, как спокойствие, ростки которого она так заботливо в себе пестовала, покинуло ее. Ей захотелось кинуться на дверь, ломиться в нее, бить в нее кулаками, выкрикивая ему в лицо страшные оскорбления — так кричит полоумная жена, которую муж держит под замком на чердаке. И в то же время она отдавала себе отчет в том, что ярость не доведет ее до добра. Необходимо не терять над собой контроль, правильно ориентироваться в пространстве в прямом и переносном смысле.

Если не огнем, то льдом.

— Я отказываюсь от какой бы то ни было пищи до тех пор, пока вы не выпустите меня отсюда, — сказала она, сама удивившись холодной вескости своего тона. — Понятно?

Ответом ей было молчание — долгая безмолвная пауза, а потом послышалось, как шаги его удаляются по коридору. Сокрушенная его уходом, Анна храбрилась, притворяясь, что все не так плохо. Первая схватка — но я осталась жива. Ему не запугать меня. Что же дальше? Не захочет же он морить меня голодом. Это было бы бессмысленно. Надо только подождать, когда он придет во второй раз. Тут уж я не растеряюсь, сердито думала она, буду во всеоружии, это уж точно.

С рождением Лили Анна привыкла к определенным ограничениям — не все места были ей доступны, не всякий успех по плечу, для многого у нее не оказывалось ни времени, ни кругозора. Вообще-то не такая уж это была потеря. Раньше она уже начинала разочаровываться в себе и в жизни, так как неумолимое наступление во всех областях эры феминизма требовало от нее быть лучше и храбрее, чем она была в действительности, толкало вперед, не позволяя останавливаться на достигнутом и насладиться им. Но с появлением Лили все переменилось. Факт рождения у нее дочери был сам по себе чудом, что избавляло Анну от тяги утвердиться в мире, подчиняя его себе. Она почувствовала чуть ли не облегчение от того, что ничто больше не толкало ее вперед и бешеный гон окончен. Теперь она все больше убеждалась в том, что не в состоянии и дальше ценой огромных усилий пробиваться и делать карьеру. Но ничто не вечно под луной, и примерно год назад ее качнуло в другую сторону. Она постепенно начала осознавать, что Лили вот-вот исполнится семь, скоро начнется ее школьная жизнь. Она уже умеет читать и вечерами иногда предпочитает делать это сама, а не требовать, чтобы мама ей читала или рассказывала. У нее появились подруги, с которыми она проводила вечера, в чьих домах иногда оставалась на ночь — тщательно отобранные девочки, хихикавшие и закрывавшие перед твоим носом дверь, когда ты пыталась вклиниться в игру. Конечно, если что-нибудь не задавалось, если она заболевала или случалось что-нибудь, вызывавшее слезы или разочарования, в Лили обнаруживался ребенок, но постепенная, подспудная метаморфоза с ней все-таки происходила. Анна начала задумываться о будущем, когда Лили подрастет.

Эти размышления омрачала легкая тень: ее смущало, что станет с ней самой, когда дочь ее будет самостоятельна и материнство перестанет определять ее жизнь. Мир тоже не стоял на месте, как не стояли на месте ее друзья и коллеги. У Пола появился Майкл, а Стелла... даже и у нее теперь был . Рене. Ей не нужен был мужчина (по крайней мере, она не думала, что он ей нужен), но это не означало, что она всю жизнь собирается провести в одиночестве. Она пробовала опять заняться работой, стала сама писать и предлагать темы, вместо того чтобы брать то, что дают. Не помогло. А сочинительство казалось увлекательным, пока пишешь, результат же не удовлетворял. Постепенно она начала осознавать, что ее жизнь ее не устраивает.

Поэтому, наткнувшись в субботней газете на броское объявление о горящих и потому дешевых рейсах в Европу, она, недолго думая, схватила телефонную трубку. Неожиданно урвать у судьбы три дня. И на что только она надеялась? Вспомнить прошлое, побыть с самой собой наедине? Надеялась на приключение? Что ж, все это она получила с лихвой. Вопрос теперь в том, как положить этому конец.

Первый день клонился к вечеру, постепенно темнело. Голод теперь обосновался в ней не менее прочно, чем страх. Она пила воду из-под крана, наливая ее в пластмассовую кружку для зубной щетки; кружку она держала возле кровати и отпивала из нее маленькими глотками, имитируя еду. Он не возвращался. Измученная, уставшая от переизбытка впечатлений, еще не совсем пришедшая в себя после отравления, она не давала себе уснуть. Непредсказуемость его подтачивала ее силы, сокрушала. Допуская, что он мог поймать ее на слове и оставить умирать без еды, она одновременно страшилась его возвращения и того, что может произойти, если он застанет ее спящей. Встав, она принялась двигать через всю комнату кресло, которым в конце концов подперла дверь. Его это не остановит, но по крайней мере она выиграет время.

А потом я буду во всеоружии, думала она, хоть и не знала, что под этим подразумевает.

 

Отсутствие — Суббота, утром

Церковь, третья из тех, что они осмотрели этим утром и самая труднонаходимая из них, пряталась за домами на окраине поселка. Стиль ее был строг — простой каменный фасад, относившийся ко времени, когда христианство было еще молодо и потому скромно. Когда они, уже ближе к полудню, наконец отыскали ее, церковь оказалась запертой, но табличка на дверях гласила, что смотритель живет по соседству и его можно вызвать в любое время.

— Наверное, устроил себе раннюю сиесту. Разбудим его?

Она вскинула на него глаза.

— Не знала, что ты читаешь по-итальянски. Он пожал плечами.

— Ну, знаю отдельные слова. И не рискну прочесть их вслух, — сказал он. — Разговаривать будешь ты.

Когда им удалось разбудить смотрителя и он явился, это оказался старик, такой же древний, как сама церковь, согбенный наподобие готической арки и со взглядом туманным, как старинное стекло. Но разум, однако, у него не затуманился, и едва он ступил под церковные своды, стало ясно, что историю этой церкви он знал прекрасно. Уже много лет ей не случалось слышать такого густого тосканского диалекта, и понимать его речь ей было непросто. Все же основное она улавливала; они стояли с ним в проходе, и она переводила, стараясь делать это как можно лучше.

— Он говорит, что эта церковь была построена в одиннадцатом—двенадцатом веках в ряду других церквей на Пути Паломника, но что люди в этой местности жили еще со времен римлян и воздвигнуты эти церкви трудами исключительно местных жителей, в том числе ремесленников.

— Судя по всему, их воображение еще сохраняло в себе немало языческого. Взгляни только на эти фигуры на кафедре.

Каменный барельеф был выполнен грубо, но впечатление производил сильное — изображены были две фигуры, мужская над женской, голова мужчины была зажата в змеиной пасти, тело скорчено, ноги широко раздвинуты и вскинуты вверх так, что почти касались ушей, а пенис его и волосы промежности чуть ли не щекотали буйную шевелюру женщины, находящейся внизу. Ноги женщины, также раскинутые и чуть подогнутые, напоминали рыбий хвост и по бокам были покрыты чешуей.

Старик что-то тараторил.

— Он говорит, что никто не может понять смысла этого изображения. Некоторые считают, что это... символ поля? Наверно, имеется в виду плодородие... Другие же думают, что это Божья кара за... не знаю... не разобрала слова...

— За грехи, как я полагаю, — сухо проговорил он, в то время как внимание его уже перекинулось на что-то другое. Он двинулся по проходу и, пройдя к нефу, рассматривал алтарь, на задней стене которого молено было различить остатки росписи. — Расспроси его об алтаре, хорошо?

Но старик уже углядел, что именно его заинтересовало, и, шаркая, шел по проходу к алтарной преграде, кивая и жестикулируя.

— Он говорит, что алтарная фреска вызывала много вопросов и что год назад они ее расчистили и вот что обнаружили.

— Хм... Дарохранительница тоже довольно красивая.

— Дарохранительница?

— Мраморная рака в алтаре. В ней держат святые дары. Дверца очень изящна и расписана прямо по меди. Пиета. Богоматерь над телом Христа.

— Si, si, la Pieta! — быстро закивал старик и разразился новым потоком слов.

— Он говорит... по крайней мере я думаю, что он говорит, будто, когда реставрировали алтарь, даже высказывалось мнение, что картина... на раке... может представлять ценность... Боттено... Боттино... — он упомянул кого-то в этом роде. Он... — Старик перебил ее, затараторив еще быстрее. Она передернула плечами. — Нет, так я уж совсем не понимаю... Что-то насчет дочери... монахини... в дар церкви... Он сказал, что был уверен... что картина ценная, но потом... после реставрации, да? Когда ее отреставрировали, выяснилось, что писал ее все-таки не этот парень... как там его...

— Хм... Жаль! Но кто бы ее ни писал, картина хорошая. — И он улыбнулся старику:

— E bella, la figura de la Madonna.

— Si, si, belissima.

Воодушевленный проявленным искренним интересом, смотритель пустился в подробности, видимо решив провести экскурсию по высшему разряду. Он рассказал о деревянном кресте бокового алтаря, вырезанном из казентинского каштана, показал, светя фонариком, другие выцветшие фрески XIV века и поведал о некоем благородном господине, чьи кости покоились под каменными плитами, аристократ этот был местным уроженцем, и о нем упоминает Данте в части «Ада» своей «Божественной Комедии». Под конец он, встав на могильную плиту, продекламировал даже какие-то строки — видимо, соответствующее место из поэмы.

Такова была некогда тосканская традиция, пояснил он, когда, заперев церковь, они медленно шли к его дому, обливаясь потом от зноя, учить и декламировать стихи из «Божественной Комедии». Раньше среди местных жителей находилось немало таких, которые знали всю поэму наизусть, а теперь вот знатоки перевелись — он знает да еще кое-кто. Было ясно, что утерю этой традиции, как и небрежное сохранение церквей, он считает изменой и святотатством.

Возле его двери они обменялись рукопожатиями. Старик чуть-чуть задержал ее руку в своей.

— Это как ты по-итальянски говоришь, с запинкой! — сказал он, когда, смеясь, они шли к машине. — Очень сексуально получается.

— Еще бы! А ты, между прочим, врун. Я вообще не должна была переводить — ты отлично понимал его и понял почти все.

— Нет, — со смехом возражал он, — не такой уж я сообразительный!

Он предусмотрительно поставил машину под раскидистым каштаном, где тень накрыла их своим гигантским зонтом. Вытащив карту, они расстелили ее в этой тени на капоте и стали намечать дальнейший маршрут.

Половина ее, стоя бок о бок с ним, была погружена в изучение дорог и рельефа местности, в то время как другая половина представляла себе, как будет, когда руки его вновь коснутся ее тела. Она рассматривала его лицо, как сжимаются его челюсти и напрягаются скулы, когда он изучает карту. Что же это делает с нами секс? — думала она. — Каким светом озаряет сознание и все тело! Полтора месяца назад она, встретив этого мужчину на улице, и внимания на него не обратила бы, а сейчас даже движение руки, которой он придерживает карту, отзывается в ней, наполняя ее желанием до краев. Кажется даже, что сам он не имеет к этому отношения, что это собственные ее жизненные соки, бурля, омывают их обоих. И, однако, она знала, что это не так, что жажда их обоюдна, что у него она даже сильнее — жажда не только секса, но и многого другого помимо этого.

А знакомы они еще так недавно. Если собрать все в кучу — время, проведенное вместе за столом, телефонные разговоры, часы, которые они выкраивали для свиданий в гостиницах, то получится, наверное, что вместе они и двух дней не пробыли. И что я знаю о тебе на самом деле? — думала она. — Помимо того что ты уже семь лет, как женат, и зарабатываешь продажей картин, что любишь вкусно поесть, а оральный секс предпочитаешь лишь в малых дозах, как стимулятор? Судя по всему, даже и первые-то два пункта могут оказаться неправдой. Лжет он, как она убедилась, довольно легко. Ну а узнав о нем больше, не разочаруется ли она? Возможно, хлам подробностей его повседневной жизни и замутил бы поток ее страсти.

— Ты что? — Он поднял глаза, почувствовав, что она изучает не карту, а его.

— Ничего. — Она пожала плечами. — Так, замечталась. Скажи мне, ты эту картину знал? Ну, ту, что на дарохранительнице?

Он сдвинул брови.

— Нет. А почему ты спрашиваешь?

— Не знаю. Ты так разглядывал ее. Как будто проголодался и изучаешь меню. Видно, она произвела на тебя впечатление, и мне интересно, какое.

— Наверно, такое же, что и на того знатока, кто бы он там ни был, который решил, что это может оказаться Боттони. Рисунок очень хорош. И композиция сильная, а для такой миниатюры это крайне валено. И Богоматерь прекрасно написана, не находишь?

Она пожала плечами.

— Не могу сказать. Мне ведь сравнить ее не с чем. А вообще кто такой этот Боттони?

— О, ну я тоже не слишком много о нем знаю. Не мой период. Но если вспомнить, это итальянский живописец восемнадцатого века. По-моему, он был главным образом портретистом. Религиозная живопись его не известна.

— Значит, если бы картину написал он, она в некотором смысле представляла бы собой редкость и ценность?

— Наверное. Редкость — во всяком случае.

— Но ты бы ее продажей заниматься не стал. Он покачал головой.

— Нет. Боттони — это для коллекционеров. А помимо этого, даже если бы подтвердилось, что автор он, покупать ее не стоило бы. Она принадлежит церкви, а такого рода вещи продаются плохо и редко. Нет, я занимаюсь искусством более популярным.

— Расскажи, как ты это делаешь.

— Как если бы занимался любым другим бизнесом. Какая-нибудь компания привлекает меня — сообщает, какую сумму готова потратить. Я даю свои рекомендации относительно того, что растет в цене на рынке, учитывая аукционы, частные коллекции, опись имущества за долги и прочее.

— За этим ты так часто и наведываешься в Лондон?

— Да.

— А в Париже почему живешь?

— Там рынок больше. — И на секунду запнувшись: — И потому, что женат я на француженке.

— А-а, понятно. — Она помолчала. — И выгодный этот бизнес?

— Для меня или для покупателей?

— О тебе я это и так знаю. Можно догадаться по твоим фирменным ярлыкам. А для них?

—Делом невыгодным они не стали бы заниматься. Да, там крутятся большие деньги. И рынок этот — перспективный. Растет главным образом за счет пенсионных фондов. Возможно, и ты, сама того не зная, вкладываешь в это деньги. На то и бизнес — риск малый, доход большой. Тигриная хищность может обернуться кошачьей мягкостью и милосердием, акции растут или падают, но, если не считать легкого спада в конце восьмидесятых, изобразительное искусство постоянно растет в цене.

Потому и ты тут как тут?

Угу.

—Значит, если б эта картина в церкви была кисти Боттони — так, кажется его фамилия? — и ты мог бы ее заполучить, сколько бы она стоила? Я хочу сказать, окупилась бы она тебе?

Он пожал плечами.

— Ей-богу, не знаю. Этим периодом я не занимаюсь, но если прикинуть: итальянский художник второго ряда... вещь необычная... если пустить в открытую продажу и с толком выбрать коллекционера... то, может быть, удастся выручить тысяч двести—триста.

— А тебе из них сколько перепадет?

— Зависит от того, сколько пришлось бы потрудиться. Можно было бы взять процентов двадцать. Правда, цена зависит от того, кто покупает и насколько он заинтересован в покупке. Как я уже говорил, церковь в продажах не заинтересована. А в данном случае и продавать-то нечего. Сомневаюсь, чтобы этот псевдо-Боттони на рынке имел успех.

— И все же неплохо бы им наладить охрану. Кто угодно может войти в церковь и уйти потом, неся это под мышкой.

Он улыбнулся.

— Наверно, охрана там поставлена лучше, чем кажется. Во всяком случае, я не стал бы переоценивать шансы того, кто попробует пронести что-либо под носом у этого старика со слезящимися глазами. Ну так как? Экспертные услуги — занятие более интересное, нежели преподавание?

Она засмеялась.

— Не знаю. В финансовом отношении — во всяком случае. Как ты думаешь, сколько нам ехать до города? — быстро задала она вопрос, желая переключить разговор на другую тему и не попасться на лжи. Если бы в тот первый их вечер в баре она могла предвидеть последующее, неужели она бы не соврала как-нибудь похитрее? А если сейчас признаться, что он скажет? Несомненно, это зависит от того, как это скажет она. Нет, об этом еще рано думать.

Бибиена, когда они въехали в нее, казалось, крепко зажмурилась от солнца — жалюзи на окнах и магазинных витринах были спущены, а на главной площади в буквальном смысле не было ни души.

В отеле она сразу же прошла в номер, оставив его регистрироваться у портье. Поездка оказалась длительнее, чем они рассчитывали, и так как предыдущую ночь они почти не спали, то чувствовали крайнее утомление. Она хотела сразу же связаться с Лондоном, но телефон в номере еще не был подключен, а когда его подключили, лондонский номер был занят. Быстро сбросив с себя одежду, она поспешила под душ.

В окне ванной виднелся кусок колокольни на фоне фаянсовой небесной синевы. Я хотела бы проспать неделю, подумала она. Наверное, я так устала, что даже секса не хочу. Когда она вернулась в комнату, то застала его лежащим на кровати прямо в одежде и с закрытыми глазами. Завернувшись в полотенце, она поискала свою дорожную сумку. Сумки не было. Возле шкафа стояли вещи — его портфель, его сумка с самым необходимым — и то и другое одинаково изящные и безличные, а рядом — большой, старомодного, даже викторианского вида саквояж тончайшей итальянской кожи, мягкий, элегантный, жутко дорогой — такого рода вещь хорошо смотрится на верхней палубе «Титаника». В саквояже что-то было. Сев перед ним на корточки, она покрутила замок. Тот открылся. Внутри лежала ее старая сумка.

— Ну? Как тебе? — послышалось с кровати; глаз он по-прежнему не открывал.

Она подняла на него взгляд.

— Откуда он взялся?

— Из Флоренции. Из магазина, хорошо мне известного. Это ручная работа. Я собирался переложить в него твои вещи, но, знаешь, подумал, что тебе это может не понравиться.

— Что ты хочешь сказать? Что купил это для меня? — Она порывисто бросилась к нему, но он опять сделал вид, что спит. — Эй, Сэмюел! Хватит притворяться, объяснись со мной.

Он вздохнул и с ворчанием приподнялся, опираясь на локоть.

— Очень подходит к этому полотенцу. Всегда так и носи их вместе.

— Что это такое?

— Это подарок. Знаешь, вещь, которую один человек преподносит другому, чтобы выразить свои чувства.

Она покачала головой.

— Я не могу этого принять!

— Почему же? — Казалось, он искренне удивился.

— Потому что он слишком дорогой.

— Откуда ты знаешь, что он дорогой? Не ты же платила!

— Вот именно! Послушай, я...

— Нет, Анна, на этот раз уж послушай ты, — сказал он, вдруг посерьезнев. — Я продаю картины, ты учишь детей. Я зарабатываю хорошо, ты — не очень. Когда между нами это все завязалось, ты потребовала от меня соблюдения некоторых условий, и я согласился. Мы едим в ресторанах, которые выбираешь ты, потому что те, что посещаю я, ты позволить себе не можешь, а чтобы платил я, ты не согласна. Прилетев во Флоренцию, ты остановилась в третьеразрядном отеле, потому что на отель, который предлагал я, у тебя не было денег. Вот я и решил вместо этого сделать тебе подарок.

— Я уже сказал, что не надо ничего говорить. С меня достаточно и того, что он тебе понравился. Я очень рад.

Она хотела подойти к нему, но, видно, не рассчитала расстояния между ней и открытой дверцей шкафа. Удар по лбу был настолько сильным, что оба они даже услышали стук.

— Господи! Ты ничего? — воскликнул он, так и вскинувшись на кровати и бросаясь к ней.

— О, боже мой! — Она сморгнула слезы, набежавшие на глаза скорее от неожиданности, чем от боли. — Ничего, все в порядке. Уже почти прошло.

Он ласково, двумя руками приподнял ее голову и осторожно провел пальцем по покрасневшей коже над бровью.

— Здорово же ты саданулась! Теперь синяк будет. Нам лучше лишний раз не попадаться на глаза гостиничному персоналу. Они будут думать, что я тебя бил.

Она улыбнулась:

— А в действительности?

— Что «в действительности»?

— Ты бьешь женщин?

Он растянул губы в хищной улыбке.

— Только по их собственной просьбе! Хочешь, я схожу и принесу лед?

Она покачала головой.

— Не стоит. Я на самом деле в полном порядке.

— Ну тогда пойди и приляг.

Он отвел ее на кровать, и пока она шла, полотенце спало с нее. Он не стал его поднимать.

 

Дома — Суббота, днем

Обратившись вновь к первому из еженедельников, я тщательно переписала себе номера. На первой странице раздела была помещена инструкция, как воспользоваться услугами службы. Я набрала номер и тут же соединилась: женский голос, отрывочно, словно обладательница его страдала нервным расстройством, приветствовал меня и, назвавшись центральной справочной, сообщил, какие кнопки следует нажимать, если хочешь обратиться в тот или иной раздел. Я выбрала раздел мужских объявлений. Голос проговорил:

— Спасибо. Теперь наберите личный номер абонента, сообщение которого вы хотите услышать.

Я ткнула в кнопки честного и взыскательного, желающего встряхнуться и познакомиться с женщиной, которая еще не перебесилась.

— Сообщение абонента 457911, — сказала женщина еще отрывистее, так как информацию ей пришлось извлекать из банка компьютерных данных.

В трубке послышался мягкий и как бы извиняющийся мужской голос. Честен — несомненно, но взыскателен? Я представила себе Анну, сидящую на моем месте и слушающую:

— Здравствуйте! Ей-богу, не знаю, как начать. Что ж, меня зовут Фрэнк. Мне сорок два года. Разведен, имею ребенка, с которым вижусь по субботам-воскресеньям и к которому очень привязан. Я здоров и в хорошей форме, занимаюсь спортом — гимнастика, плаванье, все такое прочее. Вкусы обычные — музыка, футбол, кино. Осваиваю подводное плаванье. Осенью собираюсь поехать на Красное море. Я постоянно занят и люблю свою работу, но хотел бы выкроить время и для чего-то другого. Надеюсь отыскать привлекательную, безразлично — блондинку или брюнетку, но желательно стройную, с чувством юмора и с интеллектом. Было бы хорошо, если б она в какой-то мере разделяла мои увлечения. Политические симпатии мои я бы назвал левоцентристскими, но политиков я сторонюсь. Не знаю, что бы еще такое сказать. Я человек заботливый, любящий и ищу женщину, обладающую этими же качествами. Связать себя обязательствами не боюсь, по крайней мере не думаю, что боюсь. В общем, ту, кто считает себя подходящей мне парой, я просил бы оставить сообщение, и я ей перезвоню. Если оставить мне сообщение вы не хотите, желаю удачи в дальнейших поисках. Благодарю за звонок.

Опять вклинившаяся автоматическая леди осведомилась, желаю ли я прослушать сообщение вторично, ответить на него или перейти к другим номерам. Я выбрала последнее — интеллигента, мечтающего о женщине ОЧЮ. ОЧЮ? Что это?

Голос был резче, грубее, но, видно, и такого приперло:

— Привет. Я Грэм. Мне тридцать девять лет. работаю в Сити. Женат никогда не был. У меня собственный дом и широкий круг друзей. Рост пять футов девять дюймов. Вес сто шестьдесят фунтов. Посещаю спортзал. Люблю футбол, музыку — всякую, в особенности кантри и американскую; а еще люблю путешествовать. Только что вернулся после сафари в Танзании. Хотел бы познакомиться с женщиной от тридцати до сорока, миниатюрной блондинкой, с пышными формами, жизнерадостной, оптимистически настроенной, с хорошим чувством юмора. Похоже на вас? Если да, оставьте сообщение, и я позвоню.

Я так и слышала шуршание бумаги, когда он складывал и клал в карман текст сообщения. ОЧЮ — Обладающая Чувством Юмора. ЖЗЗ — Желает Завести Знакомство. Прибегать к сокращениям не так накладно. Интересно, что делает Грэм в это субботнее утро? Уже лежит с оптимистически настроенной блондинкой с пышными формами или корпит над свежими объявлениями в поисках новых кандидатур?

Я набрала новый номер. Любитель видео, как выяснилось, сообщения не оставил. Но ему можно было передать ваш текст. Зачем же это? Беседовать с кем-то, кто не пожелал беседовать с тобой? Однако что в первую очередь заставило тебя поднять телефонную трубку? Стремление к чему-то недостижимому, к тому, что жизнь отказывалась тебе предоставить? Не с этим ли чувством читала объявления и Анна? Я набрала другой номер. Потом еще один. Подталкивало какое-то подленькое любопытство — вроде как подслушиваешь сеанс психотерапии. «Не боюсь признаться, что хотел бы завязать прочные отношения, для которых, чувствую, уже созрел»... «Ищу женщину, не обремененную чрезмерной рассудительностью и желающую рискнуть». О каком риске речь? Может, в сексуальном смысле? Уж наверное нет. О сексе никто даже не упоминал.

С каждым новым сообщением я становилась все взыскательнее. Фрэнк — чересчур робок и деликатен, Грэм — чересчур напорист. Дэн — слишком занудлив, Рон — слишком серьезен... Список все продолжался. Ну что в них всех могло бы привлечь Анну? Я взяла в руки одну из фотографий. Должно быть, это следующий этап — звонишь, потом обмениваешься фотографиями, а потом свидание под часами на вокзале Ватерлоо.

Взгляд упал на маленькую заметку с инструкциями по безопасности, озаглавленную «Безопасность прежде всего». Там советовалось не приходить на свидание в безлюдных местах, не давать домашнего адреса сомнительным людям, доверять своим инстинктам и, идя на первое свидание, обязательно сообщать об этом домашним или друзьям.

Я мысленно опять прокрутила все услышанные голоса. Для их описания можно было использовать любые прилагательные, но прилагательное «опасный» тут совершенно не подходило. Если что-то и обращало на себя внимание, так это их ординарность — люди говорили нервно или небрежно, порою смущенно, и казалось, что обойдись с ними жизнь капельку получше, им бы и в голову не пришло звонить. Иногда голос был грустным, но и тогда он вряд ли мог принадлежать психопату. Хотя надо признать, что любой психопат по крайней мере предпринял бы попытку скрыть свое состояние. И все-таки Анна обвела эти объявления синим фломастером, слушала сообщения, и если встретилась с кем-то из них, значит, во всяком случае, не вняла последнему из советов по безопасности. Но имеет ли все это отношение к ее исчезновению? Ключа разрешить загадку у меня не было.

На столе передо мной зазвонил телефон. Сердце мое так и рванулось из груди.

— Анна! — вскричала я. — Наконец-то! Что ж ты так поздно?

И я подняла трубку.

Из нее донесся шум, людские голоса, музыка. Я дважды прокричала «Алло!», и только затем сквозь шум прорвался тоненький голосок:

— Мама?

— О, привет, Лили. Это не мама, это Стелла. Как поплавала?

— Прекрасно. А мама дома?

Нет. Она еще не вернулась, детка.

Ах!

Она замолчала.

— Что ты делаешь? — спросила я, чтобы заполнить паузу.

— Ну... здесь аттракционы в парке. Мы проезжали мимо. Пол говорит, что можно сходить посмотреть. — Она опять замолчала, слышно было, как рядом кто-то говорит. — Ты не хочешь с нами пойти?

— Да я бы с удовольствием. Но... Слушай, может, ты мне Пола дашь? Он там рядом?

И не успела я это проговорить, как трубка бешено загудела короткими гудками, после чего заглохла. Через полминуты раздался новый звонок.

— Ничего нового, — сказала я, предугадывая его вопрос. — Что с твоим мобильником? Опять Лили его в воду уронила?

— Откуда ты это знаешь?

— Откуда? Должно быть, от Анны. — Течение будней со всеми их хитросплетениями и неудачами, в очередном пятничном телефонном пересказе. Где же находилась она в прошлую пятницу?

— Нет, я вчера его в метро потерял. Такая досада! Второй телефон за последние три месяца!

— В Амстердаме тебе бы восстановили его через час.

— Знаю. Но с ними же по-голландски надо разговаривать. Слушай, наша любительница куриных гамбургеров что-то нервничает сейчас.

— Плачет или капризничает?

— И то, и другое.

— Это из-за Анны?

— Может быть, хотя в настоящий момент торг идет из-за того, на скольких аттракционах можно побывать.

Итак, подкуп. Что ж, то, к чему прибегают настоящие родители, сгодится и для суррогатных.

— Уступи ей, — сказала я. — Не такой это принципиальный вопрос, чтобы из-за него воевать. Считаешь, что я тоже должна подключиться?

— Я подумал, что, может быть, для нее сейчас неплохо прикосновение теплых женских рук. Не хочешь поймать такси и приехать?

— А если она вернется или позвонит и никого не застанет?

— Оставь записку и включи автоответчик. Это и займет-то от силы часа два.

Положив трубку, я вдруг догадалась, что в случае чего Анна станет набирать номер мобильника Пола. Что, если по той или иной причине она не смогла дозвониться по другим телефонам и, позвонив на номер Пола, оставила там сообщение? Номер заблокируют, и вряд ли воры столь великодушны, чтобы заниматься переадресовкой сообщений на краденом телефоне...

Мне внезапно представилась Анна на фоне солнечного тосканского пейзажа наедине с мужчиной по объявлению, мечтающим о любви и приходящим в ярость оттого, что любви этой он так и не нашел. Нет, нам абсолютно ничего не известно. Что самое горькое и печальное в этой истории.

 

Отсутствие — Суббота, утром

Ключ от гардероба она нашла днем, и находился он там, где ему и следовало быть, там, куда он и должен был его положить в тот первый вечер, когда она была без сознания — на дне ее сумочки. Было совершенно очевидно, что она вернется к поискам и пороется в сумочке вторично, не лихорадочно и в панике, как рылась в ней, ища паспорт и билеты, но спокойнее и более тщательно, ища чего-нибудь, что помогло бы ей выбраться и что она проглядела в первый раз.

Замок гардероба был единственным, куда этот ключ мог подходить, и когда, распахнув дверцу, она увидела все, что висело там на вешалках — целая жизнь, развешанная в ряд перед ее глазами, — она яснее поняла роль, какую ей предназначили, и почему ей суждено было лишиться собственной одежды, как и свободы. По крайней мере, теперь понятно, с чем ей предстояло бороться.

Утро началось плохо. Она проснулась с первыми лучами солнца, вырвавшими ее из яркого и увлекательного сна, в котором фигурировала Лили: ей снилось, что они вдвоем сидят в ванне, полной пены. Лили то и дело ныряет в воду с головой, а потом выныривает, чтобы глотнуть воздуха, и на голове у нее венчик пены, и она моргает, так как мыло попадает ей в глаза. Рядом, возле головы дочери, знакомая треснутая мыльница в форме лягушки. Она чувствовала ласковое тепло воды, слышала, как хихикает Лили перед каждым новым нырком. Все было реальностью, правдой. Она вновь была дома. И облегчение было таким явным, вкус его она ощущала во рту, как слюну. Когда же она проснулась, по-прежнему в запертой комнате, на полу которой играли солнечные зайчики, проснулась, чувствуя, как бурчит в животе от голода, наглый обман сна пронзил ее волной обиды, а храбрость, которую она ощущала вечером, поглотилась волной отчаяния.

Лили. Она свернулась калачиком на постели, изо всех сил сдерживая боль разочарования. И услыхала собственные тихие стоны. Ох, Лили! Что с ней теперь будет? Не думай об этом, строго приказала она себе, сделать ты все равно ничего не можешь, а воображаемые ужасы могут свести с ума, вызвав полное отчаяние. Но, раз начав, трудно было остановиться. Она чувствовала, как разум ее погружается в сумбур, ей уже не подвластный, и перед глазами мелькают ужасы, в которых к безотрадной реальности добавлена еще фантазия, не менее безотрадная, от которой сердце стынет не страхом, а ужасом, и трудно поверить, что все это лишь игра воображения.

Прошло два вечера, и ее отсутствие уж теперь сплотило клан друзей. Она видела Пола и Эстеллу, вместе поджидающих Лили у дверей школы. Она видела лицо дочери — серьезное, вопрошающее, правой рукой девочка теребит пряди волос за ушами, как всегда делает в минуты замешательства, такие, как сейчас, когда она допытывается, где же все-таки ее мама. В который раз они постараются избежать вопросов, притвориться, что в ее отсутствии нет ничего особенного, обвинят самолетные рейсы или ее работу, потом потащат ее домой ужинать, смотреть телевизор или уведут ее погулять в парк.

В последующие дни, пока полиция будет разыскивать ее в чужом городе, идя по следу, такому незаметному, еле видимому в этом разреженном воздухе, они будут все еще притворяться — согласно этому сценарию, она была уже мертва, погребена где-нибудь в укромном месте сада, а вещи ее были сожжены, и пепел развеян по ветру, хотя они, конечно, этого еще не знают. Они пригласят в дом подружек для игр, притащат новые видеокассеты, чтобы как-то заполнить время и отвлечь от беспокойных мыслей. Но Лили не так легко провести. Первые два дня она будет такой же, как обычно, ласковой и, может быть, лишь чуточку рассеянной, послушной, безропотно идущей в постель по первому зову, чтобы там, в тишине, свернувшись калачиком, натянуть на голову одеяло, уткнуться в него.

Но вскоре броня невозмутимости даст течь. Девочка станет просыпаться ночью, вставать, выходить на лестницу и подолгу сидеть там на площадке, обхватив руками колени, вглядываясь в темноту, как делает всегда, если ее что-то тревожит. Поймет ли Эстелла, что Лили там, на площадке?

Проснется ли от дурного предчувствия, шороха в ночной тишине, выйдет ли на лестницу к девочке? А если и выйдет, какую цепочку ужасов станут они разматывать вместе, сидя рядом во мраке, в котором ложь кажется особенно грубой и явственной? Вот в одну из таких ночей Лили и задаст неумолимый вопрос, от которого уже не отвертеться, а может быть (что даже более вероятно), скажет, что давно уже обо всем догадалась, и только в этот момент Эстелла до конца осознает, как круто изменилась их жизнь.

Бедная Лили. Бедная Эстелла. Ведь на этой лестничной площадке ей предстоит борьба и с собственными демонами. Судьба не могла сыграть с ними всеми шутку более жестокую, и от самой симметрии тут захватывает дух.

Она присаживалась с ними вместе на площадку, стараясь обнять их обеих, обхватить руками. Но помочь им она не могла. Теперь они были одни, в этом-то все и дело. Сколько времени потребуется, чтобы утихла скорбь? И что потом предстоит Лили? Что для нее будет лучше — остаться дома, который теперь перестанет быть домом, или уехать со Стеллой за границу, где, возможно, легче будет обо всем забыть? Ей, несомненно, помогут, призовут целую толпу сочувствующих девочке психотерапевтов, оснащенных куклами, красками и чем только не оснащенных для атаки на боль, пока та не поредеет, не рассеется, как рассеивается, растекаясь по океанским волнам, тонкая пленка пролитой нефти, чтобы потом поглотиться водой. И Лили постепенно начнет ее забывать...

Мысль эта ударила в голову с такой силой, что она даже пробудилась к жизни, вернувшись к реальности. Нет, Лили ее не забудет, потому что она еще жива. Пока она жива. Не умерла еще. Она опять твердила это, как заклинание, чтобы заставить себя сдвинуться с места. Оглядев комнату, она увидела, что стул стоит так, как она его оставила, но рядом с ним на полу валяется сложенный клочок бумаги, очевидно, выдранный все. из той же тетрадки. В записке было всего два слова: «Вечером ужин».

Она порылась в гардеробе. Женщина, носившая эту одежду, должна была превосходить ее ростом, но во всех других отношениях между ними усматривалось явное сходство. Сходство в сложении, как и в окраске волос и в цвете лица. Конечно, о полном тождестве тут речи быть не могло — по крайней мере, насколько она могла судить, вспоминая фотографии женщины, — но все зависит от того, что ты хочешь увидеть.

Она вспомнила, как поймала на себе его пристальный взгляд в то утро в лавке, как будто он уже не раз видел ее. Наверное, он за ней следил. Что он делал в городе? Бродил по нему в поисках подобий? И узнал, таким образом, даже то, что кофе она пьет с сахаром? За последние три дня ее нередко можно было видеть в разных кафе. Он мог выследить ее в любом из них. Интересно, какого подобия он ищет — во внешности или в речи? Ей пришло в голову, что женщина его, возможно, была англичанкой. Если не считать случайных ошибок, английским он владеет уверенно и говорит на нем хорошо. Разумно предположить, что выучил он его, общаясь с носителем языка, причем общаясь с ним тесно.

Он сказал, что умерла она год назад. Возможно, поездка эта — своеобразная тризна, которой он отмечает годовщину? И значит, она — его первый выбор? Насколько же страшнее, если уже не первый! Как бы там ни было, надо не падать духом. Придется — если хочешь вернуться домой, к Лили. По крайней мере, теперь у нее есть насчет чего торговаться. Она ощутила даже чуть ли не подъем. Важно, однако, не подавать ему вида.

Когда он опять зашел к ней, он тоже переоделся к ужину. Она услышала сначала бодрые шаги, приближающиеся по плиткам коридора. Слух ее был теперь так обострен, что улавливал малейший шорох. Щелкнул замок, и дверь приоткрылась, но дальше не пошла: ему мешал стул. Еще раньше она уже немного отодвинула стул так, что ему надо было лишь слегка надавить на дверь, чтобы войти. Вот он толкнул дверь, и она подалась. Толкни еще раз — и войдешь. Она поднялась ему навстречу.

Вид ее буквально сразил его. Он не мог отвести глаз от нее, вернее, от ее платья. Платье было не в ее вкусе, элегантное, но слишком традиционное, недостаточно изысканное, но цвет его, глубокий красный цвет, ей шел, оттеняя черноту волос и почти призрачную бледность кожи. Поразительно. Точь-в-точь фотография, которую она помнила. Он тоже вспомнил эту фотографию. Он стоял, не сводя с нее глаз, и глаза его блестели — казалось, он отбросил теперь всякое притворство, хитрости, политиканство, маску вежливости. Что тебе надо? — думала она. — Жену? Замену жене? Оставалось лишь гадать.

— Какого черта вы пропадаете? — громогласно произнесла она, потому что страх ее превращался в агрессию с той же стремительностью, с какой выдох на морозе превращается в пар. — Я тут с голоду помираю!

Он, казалось, был ошарашен этим напором, которого не ожидал от женщины, надевшей это платье.

— Я утром принес вам еду, но не мог войти. — Взмахом руки он указал на стул. Вранье, подумала она, попытайся ты отодвинуть стул, и я бы услышала.

— Вранье! — сказала она, не сдаваясь и продолжая начатую линию.

Он шагнул к ней.

— Стойте, где стоите!

Он остановился как вкопанный.

Она уловила какой-то сильный исходящий от него запах — пахло какой-то химией, что-то знакомое и в то же время странное. Что это?

— Я уже говорил вам, — спокойно сказал он, — что вам не следует меня бояться.

— Что вам от меня надо?

— А что такое?

— Чего вы хотите? — Последние слова она почти выкрикнула.

Он нахмурился с таким видом, будто счел этот ее всплеск неразумным и препятствующим уже начавшим складываться отношениям.

— Я уже говорил, что хочу видеть вас своей гостьей.

— Гостьей? В каком смысле?

Он запнулся в некоторой нерешительности.

— В смысле... в том смысле, чтобы вы несколько дней пробыли у меня.

Несколько дней?

Да-

Сколько именно?

Три.

— Три дня. До вторника?

— Да.

— А потом?

— А потом можете лететь домой.

— Во вторник вы меня отпустите?

— Да. Отпущу.

— Вот так просто отпустите? Он кивнул.

— А здесь как это будет?

Он опять нахмурился, как бы не совсем понимая вопрос.

— Как это будет? Вы станете проводить время в моем обществе.

Пауза.

Проводить время в вашем обществе? И это все?

Все.

— Спать с вами я не стану, так и знайте, — сказала она резко, почти грубо. — И если вы попытаетесь тронуть меня хоть пальцем, я убью вас. Понятно?

Он пожал плечами, словно скучно было даже предполагать такое.

— Я и не собираюсь вас обижать, — терпеливо пояснил он. — Если б собирался, я давно бы уж это сделал.

Наступило молчание.

—А если я откажусь остаться? Если скажу «нет» ?

Он промолчал. Слова были излишни. Без паспорта, без денег, без билета. В доме, затерянном неизвестно где, с запертыми дверями и окнами. Он прав. Даже обсуждать это бессмысленно.

Три дня. Три дня, а что потом? Возможно, минует какая-то трагическая годовщина? Может быть, это так? Но он ей столько лгал, что верить ему сейчас нет оснований. Ладно, не важно! Важно то, что будет потом.

— Хорошо, — холодно проговорила она. — Значит, вот чего вы хотите. А теперь скажу, чего хочу я. Я хочу позвонить дочери. Поговорить с ней по телефону, сообщить, что я жива и здорова. Понятно? Больше не скажу ничего. Я это обещаю. Но если вы не позволите мне этого, и немедленно, я не сойду с этого места и не пожелаю выходить из этой комнаты, что бы вы ни делали и сколько бы меня здесь ни держали. Так что с обществом тогда ничего не получится. Вы меня поняли?

Секунду он глядел на нее в упор, потом отвел взгляд, и ей почудилось даже, что он вот-вот улыбнется.

— А если вы позвоните, то останетесь? Она набрала побольше воздуха.

— Да, тогда я останусь, — сказала она, потому что одна ложь тянет за собой другую, а после никто не упрекнул бы ее во лжи.

Он сделал шаг в сторону, пропуская ее вперед, и вышел вслед за ней из комнаты.

 

Отсутствие — Суббота, днем

От секса они перешли к любовной игре иного рода, на этот раз — к словесной, исследуя прошлое друг друга, словно то было тело возлюбленного, и каждый вопрос вызывал очередное откровение или желание подчиниться — занятие это было опаснее, чем секс, потому что труднее было определить, когда следует остановиться, чтобы сохранить чувство защищенности.

— Значит, ты так ему и не сказала?

— Нет.

— Ты не считала, что он имеет право знать?

— Я уже говорила тебе, что он уезжал. Что между нами все было кончено. Он бы потребовал, чтобы я сделала аборт.

— Ты в этом уверена?

— Уверена.

— А что бы ты почувствовала, если бы сейчас он все узнал?

— Каким образом?

— Да не знаю... каким угодно. Воскресным днем ты гуляешь с ней в парке, и навстречу вам по дорожке вдруг движется он с семейством. Поравнявшись, вы делаете вид, что не заметили друг друга, но он смотрит на тебя, потом на нее — и вот вам, пожалуйста; дочка, о существовании которой он ничего не знал!

— Ох-ох! Она совсем на него не похожа. А он никогда не отличался наблюдательностью.

Перевернувшись на спину, она устремила взгляд вверх, на потолок. Хоть солнце уже и перевалило за пик яркости и было не столь сокрушительно, жалюзи в комнате были еще спущены. Постель казалась призрачным ковчегом среди раскаленных волн зноя. Она наслаждалась редкостным ощущением физического комфорта, словно приподнятая в воздух в чьей-то гигантской надежной горсти.

— Так что это было? Секс? Вас так тянуло друг к другу?

— Наверно. Связь наша была очень сексуальной.

— Как сейчас?

— Нет. Не как сейчас. По-другому, — А как именно?

— Думаю, тут большую роль играло предвкушение. То, что мы никогда не знали, когда удастся встретиться. Собственно, в постели все было не так уж грандиозно. Но если ждать так долго, как ждала я, это было не столь уж важно.

— Думаешь, ты была в него влюблена?

Она представила себе, как медленно, один за другим, разжимаются пальцы этой горсти. Похоже на полет. И все прекрасно, если только не смотреть вниз. В таком положении она может делать или говорить что угодно. Даже самые горькие воспоминания сейчас не страшны.

— Влюблена? Не знаю, что означает это слово. Знаю только, что временами я не могла думать ни о чем другом. Каждый вечер я только и надеялась, что он освободится и позвонит. Это было как болезнь, недуг, от которого не хочешь избавиться. Наверное, это и есть влюбленность, думаю, что так.

— И тебя она пугала, эта болезнь?

— Временами. Временами он даже и не нравился мне, И сама я себе не нравилась. И в то же время я ощущала бешеную радость — радость жизни, радость... не знаю, как сказать... опрометчивости, что ли... как будто с цепи сорвалась. Раньше со мной такого не случалось... Словно вдруг наполниться жизненными соками!

Конечно, несмотря на всю надежность этой горсти, она знала, что может и сверзнуться вниз, упасть. Упасть может каждый, и это подстерегает всех и всегда. Уж сколько лет теперь она беспокоится не столько за себя, сколько за Лили. Сейчас же, паря во времени и пространстве, она ощущала себя не столько матерью, сколько любовницей. Она перешла некую грань, и чувство риска также вызывало радость. Именно за этим она и приехала сюда. Ей это стало ясно. С возвращением, Анна, думала она, с возвращением!

— Что же произошло потом? В конце?

— А-а, хороший вопрос! Раньше я считала, что это он все прекратил и искалечил мне жизнь. А теперь я в этом не уверена. Думаю, что мы оба как бы выдохлись, потеряли запал. Вернее, запал этот как-то сник. Я чувствовала, словно... не знаю, как выразить... Чувствовала себя какое-то время замаранной, что ли, оскорбленной, словно мне всучили негодную вещь и я потратилась на что-то, совершенно того не стоящее. Это меня просто с ума сводило. Но я это преодолела — постепенно.

— А он? Что чувствовал он?

— Понятия не имею. Когда через девять месяцев мы увиделись, он говорил, что чувствовал себя выпотрошенным, что очень скучал по мне — каждый час и каждую минуту. Но это его особое свойство — умение говорить собеседнику то, что тот желает услышать. Профессиональные навыки... Думаю, что для такого он слишком занят. Двое детей, много работы, светская жизнь. Он человек востребованный, столько людей вокруг его осаждают... Не могу поверить, чтобы для него стало так уж ощутимо отсутствие одного из них.

— И все же ты с ним переспала.

— Лишь потому, что все было кончено и я знала, что ничего не почувствую.

— Так и было?

— Совершенно. Странное такое ощущение. Помню, что, когда он ушел, я села в постели и взяла книгу... И зачиталась.

— А потом родилась Лили.

— Да. Потом родилась Лили.

— Это было намеренно? Она помолчала.

— Я не думала, что забеременела, — осторожно сказала она, чувствуя, что не совсем отвечает на вопрос, и в то же время понимая, что только так и может ответить, как другим, так и себе.

— И тебя не смущало то, как она зачата? То, что ты ничего при этом не чувствовала?

— Нет. Абсолютно не смущало. Наоборот, казалось, так оно и должно быть. Как будто теперь существуем я и она, а вовсе не я и он.

— Значит, теперь ты о нем больше не думаешь?

— Почти не думаю. Странно. По-моему, я даже и помню-то его смутно. Это было так давно, что вроде и не со мной.

— Похоже, что из этой схватки в конечном счете победительницей вышла ты.

— Думаешь? Больше я не воспринимаю это как схватку.

— Так и бывает при победе.

— А-а, что ж, запомню на будущее!

Она шевельнулась, и рука ее коснулась его плеча. На секунду она задержала ее в этом положении, ощущая теплую влажность его кожи и слабо предвкушая движение, с которым он сейчас придвинется к ней. Когда движения этого не последовало, она позволила пальцам прокрасться подмышку, нащупать там поросль его волос. Она тихонько потянула за волоски, ожидая, что вот сейчас он повернется к ней, чтобы в шутку ей отомстить, навалится на нее, пригвоздит своей тяжестью. Зной почти схлынул теперь, и можно было вновь заняться любовью. Их тела сцепятся сейчас, слипнутся, чтобы потом с чмоканьем оторваться друг от друга. Но он никак не отозвался.

Она ткнулась лицом ему под мышку, вдыхая резкий запах его пота. Волосы там были длинными и на удивление шелковистыми, как у ребенка, совсем не похоже на тугие завитки между ног. Она лизнула волосы под мышкой, лизнула на пробу, воображая, каким удовольствием будет получить такую же ласку от него, представляя, как губы его коснутся ее волос и спустятся ниже; представленное возбудило ее еще больше. Язык ее продолжал свое путешествие, оставляя на его груди, под рукой, тоненькую полоску слюны. Кожа его была здесь мягче, словно моложе. Припомнилась безупречная нежная кожа Лили, под мышками такая мягкая, будто еще не наросла окончательно. Она представила себе, как они лежат с Лили в постели, как Лили засыпает, а она тихонько, как перышком, проводит пальцем по дочкиной спинке, очерчивает контуры по-цыплячьи хрупкой лопатки, ползет дальше под мышку. Она слышит, как хихикает девочка, хихикает уже сонно, но требует повторения.

За эти шесть лет Анна совершенствовалась в искусстве касанья, поглаживанья. И все это время грань между чувственным и сексуальным была тонкой, как проблеск мысли, но плотной, как страсть. Она не понимала, как можно спутать одно с другим.

Но перейдя сейчас эту грань и вновь касаясь взрослого тела, она поражалась, сознавая, сколь многому научилась за эти годы. Насколько же сильнее она теперь чувствует, и, что приятнее всего, — чувство порождает она сама. Каким неодолимым эротизмом, как это стало ей ясно теперь, полнится подобная щедрость, которую раньше в романах, происходивших до Лили, она не ведала.

Его упорное нежелание отвечать на ласку лишь сильнее разжигало ее. Она скользнула рукой по его животу к члену, еле заметно напрягшемуся в предчувствии касанья. Ей хотелось длить и длить это касанье. В этом была одна из его привлекательностей как любовника — умение дать соблазнять себя, он не боялся ее желания и не смущался им. Возможно, и он с годами переменился, став таким, каким его сделали возраст и брак. Возможно, встретившись лет двадцать назад, они бы и вполовину не так сильно упивались друг другом. Но тянуло их не только к сексу — так же властно манили, соблазняли запретное, тайное, лишь слегка приоткрытое, влекущая откровенность незнакомцев. В блекнущем свете сумерек то, что они говорили друг другу, было не менее эротично, чем то, что они делали.

— Давай-ка перейдем к тебе, — сказала она и оперлась на локоть, чтобы видеть его лицо, в то время как пальцы ее продолжали шарить по его телу. — За какие это мерзкие секреты тебе требуется искупление? — Она легонько ткнула его под ребро. — Давай, выкладывай, а мы послушаем!

Глаза его распахнулись.

— Эй! — И потом: — Не прерывайся! Мне это нравится!

— Вот и отвечай тогда!

— Зачем это?

— Потому что теперь твоя очередь в исповедальне. Хочу подвергнуть тебя перекрестному допросу.

Он с улыбкой покачал головой.

— Предупреждаю, что я умею уходить от ответа. Под давлением я прибегну к помощи пятой поправки.

— Если не станешь отвечать, я перестану тебя гладить.

— Ладно, ладно, сдаюсь. — Он открыл глаза и теперь глядел вверх, прямо на нее. — Ты ведь уже все знаешь обо мне, Анна. Я женатый мужчина, которому не следовало бы здесь находиться, но который не находиться здесь не может. — Он улыбнулся. — Возможно, виновата в этом ты. Сначала — как его звали? — Крис, теперь я. Возможно, ты принадлежишь к типу женщин-сирен, своим пением заманивающих женатых мужчин на подводные рифы, а, как ты думаешь?

Она засмеялась, но оба они знали, что это не так. Настоящая сирена слышит только себя саму и совершенно глуха к пению других. А в голове у Анны какие только песни не запечатлелись.

— Ерунда! Ты просто хочешь опять вернуть разговор ко мне.

— Ладно. Тогда начинай ты. И скажи, что ты видишь.

Она собралась с мыслями.

— Вижу мужчину, которому все быстро надоедает, привыкшего получать то, что только ни пожелает, и потому желающего невозможного.

Он скривил лицо в гримасе.

— Хм... Ты хочешь перейти теперь к критическому разбору или по-прежнему ограничимся лестью?

Она улыбнулась, но продолжала:

— По-моему, больше всего меня интересует, как ты справляешься с чувством вины.

Он покачал головой.

— Чувство вины — это не моя стихия. Я сказал тебе об этом в первый же вечер. И никогда не была моей стихией, даже в детстве. Какой смысл чувствовать себя виноватым, если не веришь в раскаяние и в искупление, а я в них никогда не верил!

— Так все просто?

— Может, и не так, зато честно.

— Честно. Знаешь, ты, по-моему, злоупотребляешь этим словом.

Он слегка передернул плечами, будто подразумевая, что ответить на это можно было бы, но так как она ему не поверит, зачем отвечать?

Она предприняла новую попытку:

— Скажи мне вот что. Когда ты возвращаешься к ней после свидания со мной, ты как себя чувствуешь? Виноватым или нет? Возвращаешься таким же, как всегда?

Он подумал немного.

— Нет, не таким же, как всегда. Думаю, я становлюсь к ней более внимателен.

Она пожала плечами.

— На мой взгляд, это и есть чувствовать себя виноватым.

— Это потому, что ты не была в моей шкуре. Чувство это более сложное, чем просто чувство вины. Свидание с тобой как будто отдаляет меня от нее. Я ощущаю ее по-новому, немного другой, и мне это нравится.

— Значит, измены делают жену более привлекательной сексуально. Тебя они возбуждают, да?

— Это не исчерпывается сексом, — негромко сказал он.

Она помолчала секунду, глядя на него, ожидая продолжения, но продолжения не последовало. Было непонятно, оттого ли это, что ему нечего сказать, или же он не хочет с ней делиться.

— Где твоя рука? — весело осведомился он. — Ты почему-то прекратила соблазнять меня.

Она засмеялась, и ее пальцы, лежавшие на его груди, дрогнули, но с места не сдвинулись. В последние минуты оба они перешли какую-то грань. И каждый понимал это по-своему.

— Ну, а она? Знает, что ты треплешься в хвост и в гриву?

— Это утверждение или вопрос?

— Понимай как знаешь. Опасная игра, ей-богу.

— Знаешь, Анна, я не верю в то, что обсуждением можно прояснить все на свете.

Дело было не столько в том, что он сказал, сколько в том, как сухо это было сказано. Казалось, что где-то в самом средоточии его существа разверзлась маленькая пустота, аккуратное безвоздушное пространство. К ее удивлению, вместо того чтобы разозлиться, она почувствовала к нему даже какую-то нежность. Она сняла с его груди руку, но он поймал эту руку и вернул ее на прежнее место, крепко сцепив ее пальцы со своими.

— Послушай, говоря так, я не хотел тебя обидеть.

— Я и не обиделась, — твердо сказала она. — Но начать что-то, а потом вдруг прекратить — это нехорошо.

Он вздохнул.

— Ладно. Так что ты спросила?

— Знает ли она, что ты треплешься в хвост и в гриву?

Он секунду помолчал.

— Она знает, что раньше это было.

И опять она мысленно представила себе круг транспортера с саквояжами. Танец саквояжей, совершенно одинаковых, но с разными инициалами, любовно выгравированными на каждом. Девки Сэмюела. Она оказалась права.

Он помолчал, и после паузы:

— Но о тебе она не знает.

Кружение прекратилось, и ее саквояж замер под лучом контроля, и, улыбаясь, как Руби Киллер в камеру:

— Ну, а если б знала? И об этом знала? Он выдержал ее взгляд.

— Думаю, она бы испугалась.

Что-то внутри нее сжалось, потом расслабилось.

— Почему?

Он нахмурился. Она потянула руку, допытываясь:

— Нет, правда, почему?

— Ну прекрати, Анна! Ты же не дурочка. И, как и я, отлично понимаешь происходящее. Мы с тобой рискуем, и чем дольше это длится, тем опаснее становится игра.

— Но ты, по-моему, говорил, что тебе это не опасно.

— Было не опасно. Раньше.

— Но вчера...

— Вчера я сказал то, что, по моему мнению, заставило бы тебя передумать. Потому, что мы были далеко от дома, и потому, что я хотел, чтобы ты осталась. — Он помолчал. — Но раз уж мы разоткровенничались, признайся, что я сказал то, что ты тоже хотела бы услышать. Посмотри правде в глаза, Анна. Ты так же запуталась, как и я. Разве вчера ты осталась бы, скажи я тебе, что подумываю о разводе? Если бы завел разговор о взаимных обязательствах и походах в кино совместно с Лили, для того чтобы получше с ней познакомиться? Потому что тебе половина нужна не больше, чем мне вторая жена. По крайней мере, ты так думала. Мы думали одинаково. И потому ты так в это и втянулась не меньше моего, с чувством вины или же без него. Тут мы были равны, и потому это-то и было так приятно.

— А почему ты употребляешь прошедшее время? — спросила она в наступившей тишине.

Ответил он не сразу, а только крепче сжал ее пальцы своими и притянул к себе. Она не поддавалась, выжидая.

— Потому что истинный риск в том, что теперь я не знаю, чего мне больше хочется, — тихо сказал он. — И я не совсем уверен, что ты это знаешь.

 

Дома — Суббота, днем

Было восемь часов субботнего вечера, и погода была такой теплой, что мы решили поужинать в саду. Пол обнаружил в морозильнике цыпленка и сейчас экспериментировал с барбекю, в то время как я занималась салатами. Салаты мне удаются, так как от неспешного ритуала резки я получаю удовольствие.

В последнюю секунду к нам присоединился и Майкл с бутылкой шампанского. Было неясно, надеялся ли он отпраздновать тем самым возвращение Анны или же посчитал необходимым нас взбодрить. Так или иначе, шаг этот оказался правильным. Я видела, как он подошел к стоявшему у окна Полу и, приобняв его за талию, чмокнул в затылок. Пол сделал вид, что отстраняется, но я подглядела мимолетное движение его бедер навстречу возлюбленному.

После Пола Майкл подошел ко мне и вместо обычной улыбки приветствовал неуклюжим порывистым объятием. Я даже удивилась, насколько это меня растрогало. Анна говорила, что для Майкла Пол — это лишь второе сильное увлечение, но при всем его молодом задоре в юноше этом есть что-то глубоко домашнее, и гомосексуализм его даже кажется чем-то второстепенным по сравнению с его тяготением к домашнему уюту. Да и какой другой мужчина стал бы терпеть возле Пола эту его странную вторую семью и с легкостью мириться с ней? Не в первый раз я подумала, какой урон нашему женскому сообществу наносит отвратительный современный либерализм, потому что в другие времена таких гомосексуалистов насильно принудили бы к браку, отцовству и тайным гомосексуальным связям, притом совершенно не доказано, что подобная двойная жизнь не была бы предпочтительнее им самим. Неужто так, как сейчас, лучше? Вопрос этот, правда, чисто академический. Против природы не попрешь, и последнее слово всегда за сексом.

— Лили спит? — спросил меня Майкл, наливая шампанское.

— Только что уснула.

— Ну, как она?

Мы с Полом обменялись взглядом.

— Чувствует что-то не то, но делает вид, что все идет как надо, — осторожно сказал Пол. — А с другой стороны, она сегодня так наигралась и наплавалась, что не заснула, а просто вырубилась.

Это было правдой. День этот утомил Лили. Разрываясь между желанием поддержать для девочки нормальный режим и побаловать ее в качестве вознаграждения, мы задержались на аттракционах дольше, чем рассчитывали, испробовав с ней каждое развлечение, и некоторые — дважды. Пол выиграл для нее гигантских размеров панду, оказавшись самым ловким игроком в дартс (игру эту я с ним никак не ассоциировала), а сама Лили стала обладательницей большого шара для игры в панч-болл, сумев верно угадать число, выцарапанное на днище игрушечной утки. Когда мы покидали аттракционы, толпа заметно поменяла облик: родители с детьми, жующими сладкую вату, сменились шумными подростками, не знающими, куда деть захлестывающую их энергию. Лили так измучилась, что дай мы ей волю, она уснула бы прямо в машине. На обратном пути мы покупали рыбу с чипсами, а по возвращении смотрели с ней видео о девочке, которая помогла стае гусей найти дорогу домой. Из-за усталости перед сном она не мылась, но настояла на том, чтобы и я, и Пол рассказали ей по сказке. Анну она и словом не вспомнила; только перевернулась на живот и, поджав под себя ноги, сразу же отключилась. Когда я в последний раз пошла ее проведать, она крепко спала. Я не могла решить, почувствовать ли мне облегчение или беспокойство.

С шампанского мы перекинулись на вино, и я сходила наверх за фотографиями и объявлениями. Выложив все это на стол, я проследила за их реакцией.

— Ты что, вправду думаешь, что это может иметь отношение к тому, что она не приехала? — Было ясно, что Пола это не убедило.

— За отсутствием прочих объяснений думаю, что да. А что? Что ты сам считаешь?

Он покачал головой.

— Не представляю, чтобы она уехала, никому не сказав ни слова, в погоне за каким-то сомнительным приключением.

Я пожала плечами.

— Может, ей было неловко с нами делиться.

— Почему же неловко? — Держа в руках фотографию Анны, Майкл откинулся на спинку кресла, балансировавшего теперь на задних ножках.

— Ну, искать любовников по объявлениям дело не такое уж похвальное. Хвастаться тут нечем.

Пол улыбнулся.

— В вопросах секса, Эстелла, ты всегда была порядочным снобом.

Я рассмеялась:

— Очень любезно с твоей стороны так интерпретировать десятки лет моих неудач на любовном фронте. Ну, если даже это и снобизм, все равно не считаю, что о таких вещах Анне следовало бы кричать на всех углах!

— Ну почему же? — спокойно возразил Майкл. — Пол прав. В наши дни это совершенно узаконено — все эти объявления, брачные конторы. Их расплодилось великое множество. Мир полон одиноких людей с деньгами, но не имеющих времени. Объявления — это способ уловления в сети.

Уловления в сети. Какой-то смутно библейский оттенок. Сначала уловить в сети, потом — разбрасывать семя.

— Ты думаешь?

— Конечно. А потом — это забавно. Особенно вот таким способом. Выбираешь несколько заманчивых объявлений, звонишь и, если откликаются, оставляешь сообщение.

— Ты и сам так делал?

— Конечно, когда только что приехал в Лондон и не знал здесь ни души. Надо же было с чего-то начинать. Я и подумал, что с помощью «Гардиан» войду в круг интеллигентных геев.

— Ну и?..

Он покачал головой.

— Улов был вовсе не так богат, как я рассчитывал.

— Но ты с кем-то познакомился?

— Да, конечно. С двумя. Специалистом по Дальнему Востоку из Саррея — очень приятный был парень. И еще с одним, из Уондсволта. Второй был компьютерщиком. У него еще была отличная коллекция джазовых дисков. Вот только джаз меня не увлекал.

Стоявший рядом с ним Пол бросил на него ласковый взгляд.

— Но ты с ним перепихнулся?

— Нет. Для этого он был чересчур добропорядочен. И не гляди на меня так. Держу пари, что и ты оставлял такие сообщения пару-тройку раз в твои бурные годы! — Пол пожал плечами с намеренно уклончивым видом, и Майк весело ткнул его под ребро: — Вижу, вижу! И бьюсь об заклад, что уж ты-то своего не упустил!

Любовное подтрунивание. Угораздило же стать этому нечаянным свидетелем.

— Ничего подобного! Я даже не встретился ни разу ни с кем из них. Мне голоса их показались... чересчур...

— Ну да — не такими похотливыми, как ты рассчитывал! — хохотнул Майкл, вновь наполняя бокал Пола, а затем, склонившись ко мне, сделал то же самое с моим бокалом. Меня частично даже увлекала эта сцена — интересно было наблюдать оттенки их отношений. Анна была бы в восторге, все это очень ей подходит — выпивка, компания, поддразнивание, болтовня. Вспомнились давние наши вечера, когда у нас было больше времени и сил. Но Анны с нами не было, что и послужило причиной нашего здесь пребывания. Я покачала головой.

— Думаю, у женщин это не так. Для гомосексуалистов же это является своего рода охотой.

Пол благожелательно улыбнулся мне.

— Нет, дорогая Стелла, какая же это охота таким окольным путем! Охота предполагает азарт, действие. А это все слишком умозрительно.

— Ну, на каком-то этапе она прекратила болтовню и начала действовать. Разве не об этом говорят ее телефонные счета?

Счета я нашла в папке, после того как уложила Лили в постель. Счета на конец июня, где все время повторялся номер центральной справочной, а фунты так и летели, множась. Можно было различить три-четыре серии обзвонов — с конца мая и в июне. Где-то в середине июня звонки прекратились. А сейчас июль. Мы сидели, изучая счета.

— Кругленькая сумма выходит, ей-богу! — Майкл тихонько свистнул. — Неудивительно, почему в первые мои месяцы в Лондоне я постоянно был на мели. Но что доказывают эти счета — количество звонков или длительность разговоров, пустую болтовню?

— Второе, если опираться на мой собственный сегодняшний опыт. Но видите, что звонки прекращаются? Либо Анна устала слушать болтовню, либо на чем-то остановилась.

Пол передернул плечами.

— Говоришь, ты позвонила кому-то из парней, которым звонила она?

Я кивнула.

— И они еще отвечают?

— Не все. Некоторые отвечают.

— И какое у тебя от них впечатление?

— Довольно безнадежное.

— Не те мужчины, которыми Анна могла бы увлечься?

— Да уж. Впрочем, если только... — Я запнулась, подыскивая слова. — ...Если только она не дошла до какого-то отчаянного состояния. — Наступила пауза. — Я думаю, что ваш союз мог на нее так повлиять... заставить ее почувствовать себя более одинокой, обделенной, лишней...

— Мы старались окружить ее вниманием. — Пол моментально встал в позу обороняющегося. — И она знает, что ничего не изменится.

— И я это знаю. Я не обвиняю тебя. Я только... — По-моему, вы оба ошибаетесь, — вмешался Майкл, и голос его звучал спокойно и самоуверенно.

— В чем ошибаемся? — осведомилась я.

— Во всем этом деле. В Анне. По-моему, ни в каком она не в отчаянном состоянии. Просто она много об этом думала. —

— О чем думала?

— О мужчинах. О сексе. Пол задержал на нем взгляд.

— Что навело тебя на эту мысль? Качнувшись на кресле в обратную сторону,

Майкл положил фотографию на стол.

— Ну, во-первых, она стала больше заботиться о своей внешности. В последние месяцы экспериментировала с цветом волос, подсвечивала черноту...

— Правда? — вновь удивился Пол.

— Ага. И со мной это обсуждала. Какой оттенок ей подошел бы больше. Это ведь моя специальность — цвет, освещение... Ей нравился оттенок красного дерева. При определенном освещении красноватый отлив — это красиво. Она стала больше переодеваться, наряжаться, предпочитая не укрывать тело, а обнажать его. Словом, она стала явно соблазнительнее.

— Соблазнительнее? — задумчиво повторила я, пробуя на вкус это слово, от которого веяло какими-то резкими и пряными ароматами с привкусом хищности.

— Ага. — Он пожал плечами. — Именно соблазнительнее.

— И что же еще говорила она тебе, помимо соображений о цвете волос? — спросил Пол, и видно было, что он искренне заинтересован — не только тем новым, что ему открывалось в Анне, но и тем, что узнавал он о своем любовнике.

— Да ничего такого. Но ведь это же совершенно очевидно, разве не так? Лили подрастает. И при всей ее любви к дочери она не может этого не замечать. Думаю, ей понадобилось расправить крылья. Попытаться расправить их. И посмотреть, что из этого выйдет, получится ли опять.

И, услышав это, я вдруг отчетливо осознала, что, может быть, мы стали жертвой. Как раз слишком долгое знакомство с Анной, слишком хорошее знание ее сослужили нам плохую службу. Там, где мы видели женщину, в которой основополагающим были прошлые, старые раны и всеобъемлющая любовь к Лили, Майкл увидел личность, сумевшую сквозь все это прорваться, личность, возможно, направленную в будущее.

Пол нахмурился.

— Если не от нее, то откуда тебе это известно? Майкл улыбнулся.

— Знаешь, беда твоя в том, что ты думаешь, будто те, кто моложе, меньше понимают.

— Вовсе нет! — растерянно проговорил Пол. — Но какая наглость!

Майкл осклабился, радуясь тому, что загнал его в угол.

— Послушай, это все просто. В прошлом году я наблюдал, как то же самое происходило с Меган. Меган — это моя старшая сестра, — пояснил он мне. — Три года назад ее бросил муж, оставил с двумя малышами. Она была образцовой матерью, работала и по сторонам не глядела, но потом ей это надоело. Временами она чувствовала, что ей надо встряхнуться, пожить не только для детей, но и для себя, проверить, есть ли еще порох в пороховницах. Думаю, что подобное происходит и с Анной.

Мы оба молча обдумывали услышанное. Я Анну не видела с конца апреля, когда она приезжала ко мне — занятая работой, деятельная, она покупала одежду, а временами пребывала в отличном настроении и точно пьяная. Потом были несостоявшиеся телефонные разговоры или такие, где обе мы говорили кратко из-за работы, ее и моей. Может быть, она считала, что я ее не одобрю, или подозревала, что я со своей размеренной, устоявшейся жизнью не тот человек, с которым надо этим делиться. И то же самое относилось к Полу, занятому расширением дела и новым романом. Обнаруженные теперь в Майкле интуиция и сострадание к ближним сделают его для Пола еще более подходящей парой, обострят их отношения, добавив к ним пикантности, еще теснее сблизят их. Как ни странно предполагать подобное, но исчезновение Анны может повлечь за собой и положительные последствия.

— Так каковы наши выводы? — сказал Пол. — Расскажем ли мы все это полиции? А, Стелла?

— Не знаю. Да и что рассказывать? Ты прав. У нас нет доказательств того, что ее исчезновение как-то связано с этими объявлениями. А если даже и связано, как нам узнать, с которым из них? Зафиксированы десять или пятнадцать звонков. Их могло быть и сотни. Она могла откликнуться и как-то иначе, могла даже сама давать объявления. Мы можем отлавливать их неделями.

— Да, наверное. Если уж ты встал, Майкл, может, принесешь еще бутылку вина? Она там, на полке. И загляни в комнату Лили, проверь, спит ли.

Конечно. — Он собрал тарелки и направился в кухню и тут же вернулся.

Слушайте, ребята, у вас автоответчик включен? Мы с Полом переглянулись.

— Нет, — сказала я. — Я выключила его, когда просматривала сообщения. А что?

— Я это к тому, что, по-моему, в холле кто-то разговаривает.

 

Отсутствие — Суббота, днем

Когда он отступил от двери, ей стоило труда удержаться и не побежать без оглядки.

На этот раз она замечала все — еще четыре закрытые двери на площадке, решетки на нижних, до половины лестницы, окнах, входную дверь внизу — тяжелую, темного дерева, с виду совершенно неприступную. Ее вдруг посетило видение — женщина в пунцовом платье, рвущаяся в запертую дверь, а потом распахивающая ее и быстро-быстро устремляющаяся по дорожке; подол ее платья цепляется за кусты, и слышен топот погони. Но кто эта женщина — она или кто-то еще, повыше ростом, сказать она не могла. Она отогнала видение прочь.

Внизу были еще закрытые двери. Они прошли мимо, в ту, что была открыта. Даже живя отшельником, он все-таки должен был пользоваться кухней и по меньшей мере спальней. Где-то в этих комнатах должны находиться ее паспорт, ее билет и окно, открывающееся во внешний мир. Не торопись, Анна. Вначале — Лили и поесть. А потом уж она станет обдумывать планы побега.

Комната была убрана для вечера: на камине и подоконниках были расставлены толстые церковные свечи; звучала музыка — псалмы, пропетые молодыми голосами в какой-нибудь старинной церкви. На синей камчатной скатерти, расстеленной на полу возле каминной решетки, был сервирован ужин — изобилие сыров, мясные ассорти, хлеб, всевозможная рыба и жареный перец на ярких керамических тарелках. И в придачу еще бутылка красного вина.

Законченность этой комнаты таила в себе даже что-то зловещее. И тем не менее от вида всей этой еды у нее потекли слюнки. Отвернувшись от камина, она оглядела комнату, ища телефон. Но телефон уже был у него в руке. Ей вспомнилась явная ложь насчет того, что он якобы пытался вызвать такси. Второй раз он не сыграет с ней подобной шутки, не так ли?

— Я наберу вам номер, — негромко сказал он, — чтобы знать, что вы дозвонились туда, куда надо.

Он нажимал какие-то кнопки. Она ждала, недоумевая: неужели он и впрямь запомнил ее номер? Он уверял, что в первый же вечер он позвонил ей домой, чтобы сообщить ее домашним, что она задерживается, но и это, скорее всего, было ложью, ведь так? Однако солгал он тогда или нет, сейчас он судя по всему, действовал уверенно. Она следила, как он набирает номер, и представляла себе погруженную в летние сумерки кухню. Лили почти наверняка уже спит (Пол всегда неукоснительнее, чем она, соблюдает время отхода ко сну для ребенка), и оба они с Эстеллой кружат вокруг аппарата, ожидая звонка от нее. Если сейчас ему ответит кто-то из них, бросит ли он трубку? Вне всякого сомнения. Голос с иностранным акцентом, просящий к телефону Лили, должен вызвать у них немедленные подозрения. Подозрения неизбежны, даже если он тут же бросит трубку. На это она по меньшей мере рассчитывала. А большего она сейчас позволить себе не могла. Ну хоть это... Но можно ли определить номер, с которого был сделан входящий звонок, если номер этот иностранный? Наверняка он и это учел. Она почувствовала, как внутри опять, что-то сжалось. Пришлось сделать несколько глубоких вдохов, прежде чем прорезался голос. Он поднял на нее глаза.

— Там гудки.

Сейчас все произойдет. Если включен автоответчик, то телефон отключится после второго гудка. Подождав еще несколько секунд, он порывисто протянул ей трубку.

— И помните, — сказал он, передавая ей трубку и держа палец наготове, чтобы в случае чего ее разъединить, — вы скажете только то, о чем мы договорились.

 

Отсутствие — Суббота, днем

Сказанное им пролегло между ними — его шутливое подначивание, желание вызвать ее на полную откровенность.

Иной раз не поймешь, что больнее — говорить правду или лгать. Но сейчас подходящий момент для исповеди. Не так уж трудно сказать: «Помнишь тот первый вечер в ресторане, Сэмюел? Так вот, я тогда не сказала тебе всей правды. Я не совсем та женщина, какой ты меня считаешь...»

При других обстоятельствах подобная откровенность могла бы оказаться даже эротичной. Раскаяние с подразумеваемым немедленным отпущением грехов. Сексуальность покорности и поражения. Она даже мысленно подобрала слова. Но нет — все-таки момент не совсем подходящий.

Сквозь спущенные жалюзи прорвался крик — пронзительный, как звон разбиваемого стекла; с первой же ноты было ясно, что кричит ребенок, которому больно. Вначале прерывистый вопль и тут же, вслед за ним — рыдание, такое же безудержное, неистовое, полное ужаса и отчаяния, словно он или она сильно ударились или страшно ранены. Лежавшая на постели Анна приподняла голову — так принюхивается, ловя ноздрями ветерок, дикий зверь. Она определила по крику возраст ребенка, примерно ровесника Лили, и детское горе всколыхнуло в ней все. Она высвободилась из его объятий и села.

Рыдания все никак не кончались. Неужели за это время никто не мог подойти к ребенку? Постепенно в рыдания вплелся женский голос, он был все слышнее, перемежаясь новыми всплесками плача, затем истерика стихла, перейдя в прерывистые всхлипы — знакомые, привычные звуки — требовалось утешение, и оно получено. Анна так и чувствовала тяжесть детского тельца на своих коленях, касание горячих, липких от слез щек. Опыт подсказывал, что ни один взрослый не может плакать так горько и самозабвенно и утешиться так полно и безоглядно. Напомнила о себе страсть иная, чем та, что царила в комнате, и вторжение ее разрушило чары, которыми были охвачены они оба.

— Который час, Сэмюел? — внезапно спросила она.

Он улыбнулся, покорно смиряясь с потерей, словно то было пари, которое он был не прочь проиграть. Он протянул руку к часам, лежавшим на полу возле кровати.

— Вот, посмотри. И не надо паники, — сказал он, поднимая часы с пола и поворачивая к ней циферблат. — Она еще не спит. Ведь в Лондоне на час раньше.

Он встал и, направившись через комнату к окну, поднял жалюзи навстречу пастели сумерек.

— Дай мне минуты две, чтобы одеться и выйти отсюда. Я закажу первое, пока ты будешь звонить.

 

Дома — Суббота, днем

Конечно, мы могли бы найти себе целый ряд оправданий — вечер душный, так и тянет на двор, из соседнего садика гремит музыка, дверь в кухню лишь слегка приоткрыта. Разговор наш был оживленный и перемежался взрывами смеха — все-таки мы немало выпили. Но оправданий было недостаточно. Телефонный звонок в доме мы должны были услышать. А мы его не услышали.

Пол живо схватил висевшую на стене в кухне отводную трубку. Я слышала его «алло! алло!», пока мы с Майклом наперегонки мчались вверх по лестнице к основному аппарату. И почти успели.

В длинной до пят ночной рубашке, с всклокоченной головой, она показалась мне каким-то заблудшим призраком. Она стояла у стола в холле, все еще держа в руке трубку. Из трубки несся голос Пола — настойчивый, почти сердитый:

— Алло? Алло? Анна, это ты?

Должно быть, он испугал ее. Он или кто-то другой. При моем приближении она тут же протянула мне трубку — не то обороняясь, не то как что-то, ей не нужное.

Наклонившись к ней, чтобы головы наши были на одном уровне, я осторожно взяла из ее рук трубку. Голос Пола в ней замолк. Теперь там было молчание. Я услышала его шаги на лестнице и протянула к ней руки, чтобы обнять, но Лили уклонилась от объятий.

— Тебя разбудил звонок, Лили? — мягко спросила я, чувствуя шаги Пола за спиной.

Она слегка передернула плечами — не то «да», не то «нет».

— Прости. Мы были в саду и не слышали. — Я махнула рукой в сторону обоих мужчин, жестом останавливая их. При этом я перехватила взгляд Пола — странный взгляд — и подумала, что должна чувствовать девочка, когда мы все втроем навалились на нее.

— Как здорово, что ты подоспела вовремя! — с улыбкой сказала я. — Кто это был, милая? Они что-то передали?

Она чуть нахмурилась. Растерянность ее неудивительна. Может, она еще не проснулась хорошенько.

— Это была мама. Она сказала, что скоро вернется.

 

Дома — Суббота, днем

Возможно, она выбрала меня лишь только потому, что тело мое было правильной формы, такое же мягкое и тех же очертаний, что и у мамы, а в трудную минуту каждый из нас стремится утешиться чем-то знакомым. По-моему, Пол был раздосадован тем, что ему она предпочла меня, но он так настойчиво допытывался, так кричал в телефонную трубку, а потом он был слишком чуток, чтобы оспаривать ее выбор.

Мы сидели в садике; Лили — у меня на коленях, на столе перед ней — стакан газировки, в руках — кусочек того, что осталось от цыпленка. Она рассказывала нам, как было дело. Мы уже не в первый раз слушали эту историю, но так как она частично каждый раз видоизменялась, нам надо было окончательно во всем утвердиться. Хотя Лили, вне всякого сомнения, была взволнована происшедшим, вместе с тем она чувствовала и его необычность, и свою особую, главную в нем роль.

И опять мы подошли к вопросам — те же факты, но в разном освещении.

— Она, наверное, удивилась, что к телефону подошла ты, да? — как ни в чем не бывало спросила я.

— Да. Она спросила меня, легла ли я уже.

— Надеюсь, ты сказала ей, что легла, — с наигранной суровостью заметил Пол.

— Да, но что я еще не спала.

— Но когда я заглянула в комнату, ты спала, — слегка надавила я на девочку.

— Это у меня просто глаза были закрыты, — с важностью пояснила она. — Я хорошо умею притворяться.

— Она точно сказала, что звонила раньше? Лили кивнула. Она уже устала отвечать на этот вопрос, но Пол все время возвращался к нему.

— А ты сказала ей, что мы не получили сообщения?

Она пожала плечами, потом опять кивнула, но трудно было понять, из каких соображений: действительно ли потому, что она так сказала, или же считая, что такой ответ мы и хотим услышать.

— И она сказала, что скоро вернется? — на этот раз спросила я, пытаясь перевести разговор на другое.

— Да.

— В понедельник? — опять Пол. Девочка насупилась.

— Наверно. Она сказала, что заберет меня из школы.

— Потому что раньше нет билетов на самолет? Лили нетерпеливо кивнула, хотя было ясно,

что сведений таких она не имела. Я заметила, как сжался ее рот, словно она стиснула зубы — предупредительный знак, что она почувствовала ловушку.

— Пол, — сказала я веселым голосом, — что, если нам немного прерваться и выпить какао? И, может быть, печеньице съесть. Как ты насчет этого, Лили?

Майкл вернулся, когда уже кипел чайник.

— На звонки из заграницы это не распространяется. У них нет для этого аппаратуры.

— Но если мы звоним за границу, автомат же записывает номер, — заметил Пол. — В счете же потом он проставляется.

— Да, в эту сторону — да, а в другую — нет.

— Ты уверен?

— Послушай, я говорил с оператором, а он перезвонил старшему.

— Наверное, это делается в полиции, — негромко сказала я, когда внимание Лили было занято коробкой с печеньем.

— Ничего подобного, — сказал Майкл. — Нет, и совершенно определенно — нет. Я и это у них спросил.

— Господи, и все это зовется передовой технологией! — Пол в сердцах хлопнул дверцей холодильника. — Надо было попросить к телефону менеджера.

— Я попросил, Пол. Но сейчас десять часов вечера и еще суббота. Он или она с головой ушли в личную жизнь. Послушайте, за дурную весть вы расстреливать не будете, а?

Пол вздохнул.

— Прости. — И подойдя туда, где сидела Лили, опустился перед ней на корточки. Девочка упорно разглядывала печенье. Осторожно, Пол, подумала я. — Послушай, пузырь. Я знаю, что ты устала. Но ответь мне только одно. Мама не сказала, откуда звонит, не сказала?

Девочка покачала головой, рот ее был набит шоколадными крошками.

— А ты сказала ей, что мы все ее ждем, да? И про Стеллу сказала?

— Да. — Изо рта ее вместе с этим словом вылетели кусочки печенья. — Я уже это тебе говорила.

— Да, милая, я помню. Но не могла бы ты в точности повторить те слова, которые сказала насчет нас?

Она мотнула головой и опять сжала челюсти. Не хотела бы я сейчас очутиться в шкуре Пола! Молчание.

— Лили, — осторожно окликнул девочку Пол. И затем уже настойчивее: — Дорогая, это важно.

Она резко вскинула на него голову и выпалила:

— Я ведь сказала, что вы были в саду, сказала, да? — Она почти кричала. — Ты что, не слышал? — Она рванулась от него всем телом и, подняв плечи, опустив голову, погрузилась в собственную бурю, замкнувшись для дальнейших расспросов.

В таком скандальном настроении (по счастью, для нее не характерном) Лили бывает невыносима. Когда другие дети орут и вопят, она замыкается, уходит в себя и словно отсутствует или не слышит — эдакая своеобразная форма гражданского неповиновения. Пол положил руку ей на коленку. Она отдернула ногу. Как политика такая форма протеста доказала свою эффективность, по существу изгнав британцев из Индии, и если бы не предпринять немедленных мер, то нас в тот вечер ожидало бы поражение. Уперевшись рогами, ничего не добьешься, а в таком положении можно оставаться сколь угодно долго. Поверх головы Пола я переглянулась с Майклом. Он скромно потупился, затем рассмеялся:

— Послушай. Анна не захотела с нами говорить, потому что она позвонила Лили, — весело проговорил он, подходя и обнимая любовника за плечи. — На ее месте я поступил бы точно так же. Ты словно ревнуешь, Пол.

Пол бросил на него сердитый взгляд. Лили перехватила этот взгляд и быстро обернулась к Майклу, проверяя, исчерпан ли уже конфликт, потом подумала и решила спустить все на тормозах. Она расслабилась. Невооруженным глазом было видно, как опустились ее плечи. Воздух в комнате стал циркулировать свободнее.

Несколько секунд я наслаждалась разрядкой.

— И я не сомневаюсь, что нам она позвонит попозже, — сказала я, уверившись в безоблачности горизонта. — Когда ты уже ляжешь. — Я помолчала. — Кстати, ты знаешь, который час?

Она вздохнула, но тучи рассеялись, легкий ветерок никак не предвещал бури.

— Ой, Стелла... Завтра же воскресенье! — заныла она. Теперь это была прежняя Лили.

— Охотно допускаю это, но Стелла права — пора спать, — вмешался Пол голосом уже более мирным. — Отправляйся-ка ты в постель! Кто тебя проводит, я или Стелла? Как ты хочешь?

Она помолчала, глядя то на одного, то на другого.

— А можно еще печенья?

— Нет, — в один голос сказали мы.

Она пожала плечами и указала на Майкла. Тот широко улыбнулся.

— Хороший выбор! Я сделаю это с огромным удовольствием, только при условии, что не надо будет в который раз читать сказку про пожирателя великанов!

Дав Майклу руку, она позволила увести себя наверх. Я смотрела им вслед. Гармония была восстановлена. Как можно считать детей беспомощными? Да в бою они закаленнее и опытнее немецкого танкового дивизиона! Хотя истинное их призвание — выступать в качестве миротворцев.

Хоть некоторым, возможно, это и показалось бы умением не по возрасту, но лично мне нравится, как ловко Лили манипулирует взрослыми. Это доказывает ее уверенную ориентацию в мире — качество, которым я в детстве вовсе не обладала, хотя следует признать, что обстоятельства тут были не на моей стороне.

У двери она оглянулась.

— Если мама опять позвонит, вы меня разбудите? — Как это я упустила из виду необходимость дать ей такое обещание!

Пол кивнул.

— Конечно, котик. Иди, иди наверх, а я скоро подымусь пожелать тебе спокойной ночи

Они вышли вместе так, будто привыкли делать это ежевечерне. Я лишний раз подивилась положительности, которую проявил в тот день Майкл, и подумала, что переживания еще теснее сблизят их с Полом, укрепив эту связь. Интересно было наблюдать Пола рядом с человеком, значительно его моложе. По сравнению с легкомысленным стилем Майкла Пол казался более собранным, сосредоточенным. Возможно, общение с Майклом поспособствовало наконец запоздалому взрослению Пола (мне всегда казалось, что красивые гомосексуалисты обречены брать на свои плечи груз чьих-то сексуальных надежд), позволило ему стать самим собой.

Многое приоткрывалось и зрелищем того, каким он был с Лили — пытливость, семейственность, налет строгости при большой любви. Только сейчас я начала осознавать, как в прошлом я недооценивала его, видя в нем лишь дополнение: эдакий симпатичный парень, разыгрывающий роль отца при основном родителе — Анне. Насколько сложнее было ему отстоять свое мужское начало, настолько же труднее оказалось определить характер его родительских чувств.

Пора наконец поподробнее остановиться на том, что собой представляла наша странная нетрадиционная семья, чьим центром, можно сказать — чьей отмычкой, являлась Лили.

Мне известно, что теоретически считается, что воспитание мало что значит по сравнению с природой, которая всегда возьмет свое, но я должна сказать, что пятнадцати минут общения с Лили в младенческом возрасте оказывалось достаточным, чтобы пересмотреть такой взгляд. Потому что девочка эта, казалось, с самого рождения была вооружена всем необходимым, чтобы вести игру на равных. Единственный ребенок матери-одиночки. Что от него требуется? Покладистый нрав, умение младенцем спать всю ночь без просыпу, привязанность к достойным доверия и доказавшим свою надежность взрослым и врожденная уверенность в том, что окружающие станут обращаться с тобой так, как ты станешь обращаться с ними, а значит, все будут восхищаться тобой и любить тебя. Лили общительная и в то же время замкнутая. Если использовать ее как аргумент в споре: что лучше — воспитание в нетрадиционной семье или же в традиционной, но где царит разлад, то пример этот мог оказаться внушительным и переломить собой ход дискуссии.

Конечно, свою роль играли и мы. С самого начала мы все трое образовывали надежную и прочную структуру, в которой мог расцвести этот необычный цветок. Мой вклад заключался в постоянных визитах — моих к ним и их ко мне, солидных счетах за телефон (с Лили я разговариваю не реже, чем с Анной) и все возрастающих тратах из моего более чем достаточного бюджета на игры, книги и дорогую детскую одежду.

Пол занимался Лили не меньше моего, как это ни было странно, если учитывать другую сторону его жизни как гомосексуалиста. Возможно, втайне он всегда мечтал о ребенке и знал, что это для него единственный шанс. Не будучи с ним достаточно близка для расспросов, я тем не менее уверена, что и он всегда оказывает им поддержку не только эмоциональную, но и финансовую. И с тех пор, как курсы компьютерного дизайна, на которых он впервые тринадцать лет назад познакомился с Анной, превратились в прибыльную и солидную фирму компьютерного программирования и доходы Пола увеличились, соответственно увеличилась и его финансовая помощь Анне. Поначалу Анна стеснялась ее принимать, но в конце концов отказываться от нее было бы просто неблагодарностью. Поддержка Пола делала жизнь их легче, а их поддержка обогащала его жизнь.

За годы выработался определенный ритуал его помощи. Он проводил у них вечер в пятницу, ночевал, иногда оставался и на субботнюю ночь и водил куда-нибудь Лили в субботу-воскресенье и присматривал за ней в отсутствие Анны. За это время он сменил немало любовников, потому что никогда не скрывал своей сексуальной ориентации и даже обсуждал ее, но связи его были недостаточно серьезными, вернее, не такими, что могли бы нарушить его преданность Лили. А с появлением в нашей семье Майкла стало казаться, что отношения наши вообще незыблемы. Именно бесконечная заботливость Пола, которую он проявлял к Лили, дала ему право так вести себя с ней в этот субботний вечер. Видимо, тревога не покидала его и после.

— Ума не приложу, — почти сердито говорил он, — как могла Анна не позвать к телефону тебя или меня? Ведь понимает же, что мы тут с ума сходим!

— Может, и не понимает. Если считает, что мы получили сообщение.

— Но она не оставляла его.

— Беда в том, что точно мы этого не знаем, Пол. Что, если она позвонила тебе на мобильник?

Он покачал головой.

— В таком случае мы никогда не узнаем правды, потому что моя проклятая секретарша до того, как перерегистрировать номер, стерла все сообщения — но там ничего и не было. Я хочу сказать, что в пятницу утром перед уходом я сам все проверял. Ничего там не было, а к тому времени она уже опаздывала на двенадцать часов. Если бы она хотела позвонить, она сделала бы это раньше.

— Возможно, что-то помешало ей сделать это раньше. Иначе зачем говорить Лили, что оставляла сообщение?

Он посидел молча, катая кончиками пальцев хлебные крошки и стряхивая их со стола в траву.

— А ты не думаешь, что Лили просто сказала нам то, что, как она считала, нам хотелось услышать?

— Ты это про что?

— Ну, помнишь, как она взбесилась, когда мы стали допытываться?

— Ой, перестань, Пол, она просто растерялась. Нам повезло, что она вообще выдержала так долго. Мы же пристали к ней с ножом к горлу.

— Ты имеешь в виду меня? Я пожала плечами.

Он вздохнул.

— Считаешь, я перегнул палку? Тебе не кажется, что Анна обязательно бы позвала кого-нибудь из нас?

— Не знаю. Может, она и собиралась, а Лили — раз! — и повесила трубку.

Он покачал головой.

— Она же не перезвонила.

— Номер был занят. Помнишь, Майкл разговаривал с телефонной станцией?

— Да, но теперь-то телефон свободен.

Мы посидели, помолчали. Наверху из комнаты Лили доносились негромкие голоса. Видимо, в ход теперь пошла следующая книжка, а Майкл, возможно, не заметил подмены. Я налила себе еще вина. Небо из серого превратилось в черное — месяц назад было солнцестояние, и уже темнеет раньше. Искать в середине лета приметы зимы — явный признак пессимизма. Несмотря на все недавние мои успехи, с годами я острее ощущаю нехватку света. Может, потому я так и ополчилась сейчас против Пола. Я так и чувствовала, как зреет в нем этот скепсис, этот мрак. Однако я ничего ему не сказала, что означало, что внутренне допускала его конечную правоту.

— Не позвонит она, пробормотал он, и бокал замер у меня в руке.

— Что ты хочешь сказать, Пол? Он вздохнул.

— Слушай, никто не слышал звонка, правда? Мы сидели здесь, дверь была открыта, музыка не так уж и гремела, и тем не менее мы ничего не слышали, а она услышала. Если она спала, а я, как и ты, видел, что она спит, телефон должен был позвонить несколько раз, чтобы разбудить ее, но никто из нас звонков не слышал. А когда я поднял трубку, там было молчание. Такое, как бывает, когда на том конце провода никого нет. Или когда держишь трубку снятой слишком долго. Когда ты вошла, Лили говорила что-то в трубку?

— Нет. Но это потому, что ты кричал на нее в телефон. Погоди, ты считаешь, что Лили все это выдумала? Что никакого звонка от Анны не было?

— Послушай, Стелла, я сам не знаю, что говорю. Единственное, что я знаю, это то, что Анна обязательно позвала бы кого-нибудь из нас. По крайней мере тебя, когда услышала, что ты тоже здесь. То, что она не сделала этого — ни в какие ворота не лезет. И знаешь — да, такое возможно. Ты ведь знаешь Лили. Вечно хочет всем понравиться, удружить. Думаю, она могла пойти на это, понимая, как мы волнуемся, или же поступить так из-за того, что. волновалась сама — сделать вид, что говорила с Анной, чтобы самой немного успокоиться. Она ведь и раньше любила говорить по телефону понарошку.

— Да, но когда это было — в раннем детстве, и все мы тогда знали, что это игра. А такого она раньше не делала.

— Раньше ничего похожего и не случалось, ведь правда же? — Он вздохнул. — Мы оба с тобой знаем, какая Лили фантазерка. И если надо, она станет упорно защищать свой вымысел. Анна рассказывала мне, какой фокус она не так давно выкинула — сказала, что в классе у нее ветрянка. И настойчиво это утверждала. Все только из-за того, что не хотела наутро идти на занятия физкультурой. Анне пришлось звонить кому-то из мамаш, чтобы выяснить правду.

«Возможно, она лучшая выдумщица, чем ты», подумала я, но момент так говорить был явно неподходящий.

— Ну, это не то же самое. То есть я хочу сказать, что это мы своими вопросами вытянули из нее эту историю.

— И не такая уж сложная история у нее получилась, правда? Мама позвонила, сказала, что запаздывает, потом они поговорили о том, что было на аттракционах, потом мама пожелала ей спокойной ночи, сказала, что любит ее и скоро вернется. Ни слова о том, где находится и почему не позвонила раньше. Извини, но меня это все не убеждает. И ты сама видела, как она рассердилась.

Я вздохнула.

— Не знаю, по-моему, окажись я на ее месте, я рассердилась бы точно так же. Она умненькая девочка, Пол, и в глубине души, несмотря на веселый уик-энд, знает, что происходит что-то ужасное. Удивительно еще, что она не растерялась раньше.

Разговор иссяк. Я подумала, что Пол почти наверняка считает, что знает Лили лучше моего. И что в некотором отношении это может быть и так. А еще я знала, что его версия действительно похожа на правду в интерпретации звонка. В истории с телефоном концы не сходятся с концами, но думать об этом и гадать, о последствиях мне ужасно не хотелось, потому что из всего этого вытекал еще один вопрос, который необходимо было обсудить.

— Я все-таки думаю, что мы должны сообщить об этом в полицию, — осторожно забросила я удочку.

Пол вздохнул.

— Мы с Анной напрямую не говорили, и значит, за разговор ручаться не можем.

— Пол! Там люди работают, предпринимают розыски. Вполне возможно, что она пропустила рейс, а ты не получил от нее сообщения. А в этом случае, не сообщив в полицию, мы даем им ложную информацию.

— Ну, утром ты рассуждала по-другому, не правда ли? У меня создалось впечатление, что ты считаешь, что они не слишком-то стараются.

Я вздохнула.

— Только потому, что ты дал им повод считать ее неуравновешенной.

— А ты до сих пор уверена, что это исключается? Я вытаращила на него глаза.

— Господи, Пол, о чем это ты? Что, по-твоему, происходит?

— В том-то и дело, Стелла, что я понять не могу, что же происходит. То она пропала — и мы все сходим с ума, а в следующую минуту оказывается, что она отправилась на рандеву с каким-нибудь мужиком, потому что выкрасила волосы и явно мечтает о мужчине, а еще через минуту выясняется, что ничего подобного, потому что она поболтала по телефону с Лили и пообещала приехать — ей пообещала, но не нам! Вот и теряйся тут в догадках — где она, с кем и почему! — Он покачал головой. — Я уже до точки дошел от всего этого! И не могу видеть, как страдает Лили!

Он взглянул вверх, туда, где было окошко детской; в комнате Лили теперь горел ночник и двигались тени — видимо, Майкл сейчас спустится. Что, если Пол прав, что Лили все выдумала, желая подбодрить нас? А если и вправду с Анной что-то случилось? Если она не звонила, то как еще можно объяснить столь долгое молчание?

Пространство между нами над столом постепенно заволакивало мраком. Я положила ладонь на руку Пола.

— Как ты насчет компромисса? Давай я буду продолжать думать, что она звонила, а ты — что не звонила, а сообщать ли в полицию, решим утром.

Он вздохнул.

— Так и быть. — Он легонько сжал мою руку. — Прости, Эстелла, но я просто вне себя!

— Да, я понимаю, со мной то же самое. Слушай, почему ты не предложишь Майклу остаться здесь, с тобой на ночь? Лили это все равно, а Анна, как мы оба знаем, не стала бы возражать.

Он кивнул, потом сказал:

— Знаешь, я вспомнил, где видел Криса Мензиса.

— Где?

— Он вел передачу о каком-то скандальном деле, связанном с южноитальянской мафией. Два, а может, три месяца назад.

Я нахмурилась:

— Но не считаешь же ты... Он передернул плечами.

— Насколько я знаю, другого объяснения быть не может. Иными словами, я уверен, что больше никто у нее появиться не мог. Но голову на отсечение не дам. В последние месяцы я был так занят.

А потом, как я и говорил, по-моему, сейчас она как-то переменилась. Если Майкл прав... — Он не закончил мысли.

Я покачала головой.

— Подожди. Вот она вернется, и мы всласть поиздеваемся над ней из-за этой истории. Вот увидишь!

И вскоре, заперев калитку, мы отправились спать. В полицию никто не позвонил.

 

Отсутствие — Суббота, днем

— А теперь ешьте. Помните, мы же договорились.

От напоминания о еде забурлило в животе, но голос Лили все еще слышался ей, и она боялась показать ему, как перевернута разговором.

Не ожидая услышать Лили, Анна еще меньше ожидала того впечатления, которое произвел на нее голос дочки, поднятой из теплой постели и тут же обрушившей на нее рассказы о том, что было на обед и как она провела субботу, всячески балуемая. До смерти боясь, что если она станет говорить слишком много, то не выдержит — разревется, — и тогда он прервет их разговор, Анна сдержала слово и говорила как можно меньше, а когда последовали вопросы, где она находится, неизбежные, как она заранее знала, и недоумения по поводу самолетов, то вместо того, чтобы сообщить, когда она приедет, Анна стала плести что-то насчет того, что встретит ее возле школы и они пойдут есть пиццу в кафе напротив телевидения. Лишь в самом конце, когда Лили, внезапно раскапризничавшись, принялась всхлипывать, голос Анны стал хриплым от сдерживаемых слез. Он, поняв ее состояние, поспешил разъединить их, нажав на рычаг.

Ей стоило труда удержаться от слез, в душе ее злость мешалась с болью. Нет, ни о чем мы с тобой не договаривались, мысленно решила она. Только так можно было не поддаться искушению и не бросить ему в лицо телефонную трубку. Впрочем, чего этим добьешься — трубка слишком легкая. Она окинула взглядом комнату в поисках чего-нибудь более подходящего и нашла, а найдя, уже не могла отвести от этого глаз: бутылка вина была полной, и если швырнуть ее ему в голову, как следует размахнувшись, можно раскроить ему череп. Плевать я хотела на твое горе, твои страдания, если все это из-за них! Ты полоумный сукин сын, и я вырвусь отсюда в первую же секунду, как ты отвернешься. А ты отвернешься, как только почувствуешь себя со мной увереннее, как только ты...

«Я иду к тебе, Лили, — подумала она, — иду!» — Вы правы. — Она перевела дух. — Мне надо поесть.

Взяв со стола тарелку, она склонилась над расстеленной скатертью, стараясь находиться в поле его зрения. И снова он был теперь так близко, что она чувствовала этот его запах — каких-то химикалиев, смешанный с въедливым туалетным запахом, словно он плеснул на себя слишком много лосьона после бритья, пытаясь заглушить первый запах. Она вспомнила хвойную отдушку, которой пахло в машине, его тщательно отутюженные джинсы. Господин Чистюля, господин Педант. С первого же мгновения в его машине ей стало не по себе от страха. Почему же она тут же не выскочила из машины, почему? Она не сводила глаз с его макушки и пыталась вообразить, как это будет — осколки стекла в черепе, волосы, слипшиеся от вина и крови. Кошмарное испытание для мужчины, не терпящего беспорядка. Как и для женщины, не терпящей насилия. В силах ли она совершить это на самом деле вложить всю свою злость в удар бутылкой так, чтобы он упал без чувств, она понятия не имела. Сейчас даже воображать это уже было утешением.

Она положила себе на тарелку понемногу с каждого блюда — анчоусов, сыра, перцев, маринованных овощей, салями. Голод брал свое. Она почувствовала, как рот ее наполняется слюной.

Он потянулся к вину.

— Нет, — вслух сказала она, сглатывая слюну, — нет. Пить спиртное я не желаю.

Он обернулся, посмотрел на нее.

— Это не опасно, — негромко сказал он. — Вы ведь согласились остаться, так что теперь мне нет необходимости спаивать вас.

— Я понимаю, — торопливо поправилась она. — Не в этом дело. Я слишком проголодалась. Меня может затошнить.

Поставив бутылку обратно на пол, он протянул ей тарелку.

Вот, пожалуйста, — сказал он. — И ешьте не спеша.

Он сел на диван и стал глядеть, как она примется за еду.

Больше сдерживать себя она не могла. Вкус анчоусов на языке показался таким острым, таким пронзительным, что пришлось заесть его хлебом, чтобы как-то утихомирить слюну во рту. Она так долго не брала ничего в рот, что ей это даже показалось непривычным. Представилась Лили, как она, набив полный рот, широко улыбается ей через стол. Она старалась жевать помедленнее, тщательно, до боли, перемалывая пищу зубами, челюстями. Наконец пробился подлинный вкус — изысканный, кисло-сладкий, насыщая не только рот, но и сознание. Она даже прикрыла глаза, удерживая этот вкус. Ничего вкуснее ей в жизни уже не съесть, подумала она. Каждый раз, садясь за стол или открывая холодильник, я буду переноситься сюда, вновь переживать этот миг. Это если мне удастся когда-нибудь очутиться дома.

Она покосилась на него. Он сидел совершенно неподвижно, наблюдал. Так пристально вглядываются в луче фонарика. Она отвела от него взгляд, принявшись разглядывать фотографии над камином. На каждой из них — ее подобие в разнообразных дорогих костюмах, оживленная, деловитая, ногти выкрашены под цвет одежды, губная помада подобрана в тон. Каждая фотография демонстрирует именно ее — тот, с кем была женщина, аккуратно отрезан. Так как, судя по всему, фотографировал именно он, это служило еще одним доказательством его заботливой, почти маниакальной предусмотрительности, его чувства к ней. На противоположной стене были развешаны другие ее снимки, уже чисто портретные; снятая крупным планом, она улыбалась или просто глядела прямо в объектив, откровенно, без всякого смущения. А я вот перед камерой никогда не умела преодолеть стеснения, подумала она. Даже в неподвижности лицо женщины излучало энергию и внутреннюю силу. От фотографий словно исходил какой-то свет, освещавший комнату. Трудно было представить себе их вместе: она — полная жизни, он — застывший, мертвый. Казалось ошибкой, что в действительности сейчас все было наоборот.

Неужели я действительно напоминаю ему жену? — думала она. Неужели все так просто и примитивно? Что, если и впрямь после трех дней разговоров и общения ее отвезут в аэропорт, а все произошедшее станет лишь сумасшедшей попыткой как-то пережить трагическую годовщину? Для этого он, вне всякого сомнения, достаточно ненормален. Сидя здесь, овеваемая вечерним теплом, она вдруг почувствовала, как устала бояться, как устала от этого напряжения, как выхолощена им. Она набрала в рот побольше еды, и новая волна тепла растворила скованность.

— Вы были правы, — проговорила она. — Я очень проголодалась.

— Вкусно, правда? Я так иногда делаю — не ем, не ем, а потом медленно наслаждаюсь.

— И подсыпаете что-нибудь себе тоже, и запираетесь в комнате?

— Я рад, что вы выбрали это платье, — сказал он, не поняв ее сарказма или проигнорировав его. — Мне оно всегда нравилось. Красное — это ваш цвет.

Не знай я тебя другим, подумала она, я могла бы счесть тебя любезным и довольно скучным мужчиной. Но я знаю о тебе и еще кое-что. И ты это знаешь.

— Там, около кровати, в ящике, знаете, есть лак для ногтей.

Чтобы совсем уж приблизиться к фотографиям. Соблюсти все детали. Так он этого хочет? Ой, нет, подумала она, не надо безумствовать уж до такой степени! Она набрала в легкие воздуха.

— Знаете, мы ведь даже не знаем имен друг друга.

— Не знаем, — согласился он, не сводя с нее глаз. — Я Андреа... — Фамилии он не назвал.

— Хорошо. А меня зовут Анна. Анна Франклин. Но вам это и так, конечно, известно — из моего паспорта. Дочку мою зовут Лили. Ей шесть лет, скоро будет семь.

Она замолчала. Да что ты знаешь о детях, хотелось ей сказать. Разве известно тебе, как нужна им любовь, как необходима защищенность? И какое горе ты причиняешь ребенку, отрывая его от того, кого он любит? Но она ничего не сказала. Не торопи события, Анна, твердила она себе. Чем больше он расслабится, тем больше шансов появится у тебя.

— А жену вашу как звали?

Ответил он не сразу, словно не желая признать неполную идентичность обеих женщин.

— Паола, — наконец проговорил он. — Ее звали Паолой.

Паола. Называл ли он это имя два дня назад? Сейчас не вспомнить.

— Паола? Так она была итальянкой? А я думала, она англичанка.

— Она англичанка по отцу и итальянка по матери, — нехотя проронил он.

— Ах, вот как. Значит, она говорила на обоих языках?

— Да.

— И английскому выучила вас она? Он кивнул.

— Она в этом преуспела. Он не ответил.

— На этом вы с ней и познакомились? Никакого ответа.

— Знакомство произошло здесь или в Англии?

Во время этой паузы негромкие звуки церковного песнопения, раздававшиеся в комнате, смолкли, перейдя в гулкую тишину. В лишенном божества пространстве сразу похолодало. Она заметила вдруг появившуюся в нем напряженность — словно съедающую, истончающую увесистый слой вежливости. Возможно это потому, что разговор теперь вела и направляла она. Наверное, так же было и в их отношениях с женой — он, напряженный и словно замороженный, и она, тщетно старавшаяся растопить этот лед. Тогда есть основания предположить, что в своем желании освободиться ей ничего не оставалось, как умереть. Шесть лет в этом оторванном от всех и вся доме, в полном безлюдье. Да это ж все равно, что быть погребенной заживо!

Она бросила взгляд на стоявшую в каминной решетке бутылку. Нет, слишком далеко. Не торопись, Анна, думала она. Другого случая, кроме од-ного-единственного, у тебя не будет.

— Знаете, Андреа, скажу вам откровенно — я вас боюсь, а в те минуты, когда не боюсь, я зла на вас, как черт. Больше всего на свете мне хочется домой к дочке. Но вы пообещали меня не тронуть и после нескольких дней, которые я проведу с вами, отпустить домой. А значит, предполагается, что мы будем находиться в обществе друг друга. Но притворяться, что я — это она, я не могу. Я могу быть только самой собой, понимаете? А для этого нам надо разговаривать, общаться. Иначе это бессмысленно. — Она помолчала, — Так почему же вы не хотите рассказать мне о жене?

Недовольно хмыкнув, он наклонился поднять бутылку, вынуть ее из решетки. Она проводила бутылку взглядом. Не паникуй, подумала она. Будут и другие случаи. Вытащив пробку, он наполнил два бокала. Один он протянул ей. На этот раз она взяла бокал и отпила из него глоток. Как и еда и одежда, вино это было первоклассным. Удобно, подумала она, иметь достаточно средств для любой своей безумной прихоти. Интересно, чьи это деньги — его или ее?

— Когда я увидел вас в лавке, я сразу понял, как вы поведете себя.

— И как же я себя повела?

Он все еще не поднимал глаз, устремив взгляд на бокал, так, словно разговор этот смущал его.

— Как она. С ней я тоже познакомился в этой лавке, где продавалась лошадь. — Он пожал плечами. — Тогда там продавались другие вещи, солиднее — книги, учебники. Она только-только перед тем приехала во Флоренцию. Она выросла в Лондоне, но отец ее умер, и она вернулась домой, чтобы быть поближе к матери. Мы разговорились. Ее английский был безукоризненным. Я знал этот язык из школы и по бизнесу, но я хотел усовершенствоваться в нем. Она вызвалась меня обучить. Давать мне уроки разговорного английского. Я был неважным студентом. — Он помолчал. — Усовершенствование моего английского заняло много времени. Достаточно для того, чтобы и ей влюбиться в меня.

Впервые он сказал нечто, что можно было интерпретировать как шутку. И это чуть ли не поразило ее. Она пытливо вглядывалась в его лицо. Отсутствие ее реакции заставило его поднять на нее взгляд, в котором промелькнула тень улыбки. Может быть, этим он ее и взял? Юношеской застенчивостью, таившейся в этом большом грузном мужчине? Сказанного ей показалось недостаточно. Она так и видела их, склонившихся над книгой; ее, поправляющую неподатливые звуки его речи. Секрет произношения зависит от формы рта. Могло ли повторение одних и тех же четких английских гласных бросить их в объятия друг друга? Почему бы и нет? От природы он скорее сдержан, нежели экстравагантен, в нем больше английского, чем в самих англичанах. Может быть, некоторые люди, родившись в той или иной культуре просто по ошибке, заработали комплексы, пытаясь приноровиться к чужим звукам?

— А потом, после свадьбы, вы сразу приехали сюда и поселились здесь?

— Да.

— Это далеко от Флоренции. — Он пожал плечами. Если он и понял провокационность вопроса, то виду не подал. — Здесь так уединенно. Она не возражала?

— Конечно нет. Это был ее собственный выбор. Она сказала, что в этом доме нет следов других женщин и, значит, из него получится хороший дом. Мы обустраивали его вместе с ней.

Ну, мою комнату уж наверняка обустраивала не она. Могу поручиться, что этой комнатой занимались позже. Нет следов других женщин. Если судить по фотографиям, жена его не из тех женщин, что не оставляют после себя следов. И еще одна несообразность: разве станет женщина с шикарным гардеробом самолично штукатурить стены и перестилать паркет? Так ведь и лак с ногтей в два счета облупиться может.

— Ну а дети? — спросила она, хоть и знала совершенно точно, что детей у этого человека не было.

— Дети? Нет, детей не было. — Он помолчал. — Она не могла рожать.

— Простите.

Он пожал плечами.

— Это не было трагедией. Нам всегда было достаточно друг друга.

Она представила себе нечто в духе Миллза и Буна в их итальянском варианте. Картинка получилась расплывчатой и неубедительной. Вот они поднимаются наверх по элегантной своей лестнице после долгого дня, наполненного кропотливыми трудами по обустройству согласно принципу «сделай сам», но одетые элегантно и изысканно. Рука его шутливо тянется к молнии на спине ее красного платья, молния расстегивается, и море красного шелка расступается, обнажая белоснежную твердыню суши, которая вот-вот будет завоевана и покорена. Нет, что за банальщина, а кроме того, он, похоже, из тех мужчин, которые, прежде чем лечь в постель, аккуратно складывают и развешивают свою одежду. Представить дальнейшее ей было трудно — на экране воображения начинали мелькать помехи. Настораживало и другое — в мужчине этом не чувствовалось сексуальности, по крайней мере в его отношении к ней. Это могло быть следствием перенесенных им страданий — словно все жизненные соки в нем вылились слезами. Но почему так случилось — теперь не важно. Так или иначе, в нем ощущалась лишь чувствительность, назойливая и липкая, как след семенной жидкости онаниста. Женщина на фотографиях тут исключалась бы также.

— Это все вы снимали? — спросила она, чтобы отвлечься от преследующей ее картины.

Он кивнул.

— Вы профессионально этим занимаетесь? Он пожал плечами.

— Иногда. А больше для удовольствия.

— Вы и теперь еще работаете?

— Да, конечно, — сказал он. — У меня множество дел.

Было ясно, что он ее не понял, но она ничего ему не сказала. В комнате все еще витал, разделяя их, призрак этой женщины.

— Она очень фотогенична. Сколько лет ей было, когда она умерла?

— Тридцать шесть. А эти фотографии я снимал незадолго до ее смерти.

У вас и другие ее фотографии есть?

Да.

— И много?

Он пожал плечами, словно затрудняясь ответить.

— Вы их храните вот как эти, развешанными в других комнатах?

Он кивнул. Не в тех ли они комнатах, за закрытыми дверями? Дом, превращенный в музей. Неудивительно, что ему так трудно забыть ее.

— Вы хороший фотограф. — Она помолчала. — Но вам, должно быть, мучительно постоянно видеть перед собой ее лицо.

Он не сразу нашелся с ответом.

— Было бы хуже его не видеть. Ну что на это скажешь?

— А можно мне и другие ее фотографии посмотреть? — Вопрос повис в воздухе. Вопреки бедственному своему положению, он был не из тех, кого можно торопить.

— Ну, может, как-нибудь в другой раз. Завтра и послезавтра, подумала она. Другого времени у тебя не будет, помнишь? Так вот чем они, возможно, займутся в оставшееся время. Станут ворошить прошлое, болтая по-английски и любуясь фотографиями покойной.

Они помолчали в неожиданно воцарившейся в комнате атмосфере спокойствия, умиротворения. При свете свечей он выглядел лучше — казалось, он почти расслабился, сбросил груз напряжения. Она сделала еще глоток вина. Даже после выпитого полбокала вино начинало чувствоваться — ударяло в голову, бурлило в животе. Одна из свечей у противоположной стены мигала, задуваемая сквозняком из щели в окне. Может быть, и здесь окно открывается, как и у нее в комнате, лишь чуть-чуть? Не важно! Все равно она выберется отсюда, очутится в глухом безлюдном месте без денег и паспорта. Но не сегодня, подумала она. Сегодня я слишком устала, и ему надо дать расслабиться, почувствовать себя увереннее со мной, а мне надо выспаться одной.

Ей вспомнилась комната наверху, вспомнились замок на двери и то, что никакой стул ей не поможет, если он вздумает войти. Но пока что он этого не сделал, хотя возможностей у него было предостаточно. Она опять представила себе, как складывает он свою одежду. Но может быть, не все педанты педантичны так же и в сексе? Может быть, педант он лишь в работе с фотокамерой. Она представила себе, сколько раз он щелкал свою умершую супругу. Эту Паолу, сколько часов проводил он, поглаживая ее лицо, касаясь пальцами ее тела, щупая ее изображения в проявочной ванночке.

Конечно, вот откуда этот запах. Теперь она это поняла. Это был запах темной комнаты, где он проявлял фотографии, затхлый, душный запах, запах химикатов — проявителей, фиксажей. Он все еще не оставил этого времяпрепровождения, превращая негативы в ее портреты. Но если есть у него возможность бесконечно, вновь и вновь воскрешать жену, зачем понадобилось ему общество ее слабого подобия? Опять-таки несообразность, очередная нелепость, бессмыслица. Слишком много вокруг нелепостей. И опять она ощутила страх. Она поставила бокал на пол.

— Мне хочется подняться наверх. Я не очень хорошо себя чувствую. От вина немножко замутило. — Он не сразу ответил, словно взвешивал ее слова, определяя, что важнее — ее нездоровье или условия их договора. Показалось ли ей это или на самом деле, в комнату опять вползла напряженность, вползла, пролилась, затопила все, словно кто-то отвернул кран. — Думаю, это последствия отравления сказываются. Завтра все пройдет, — осторожно проговорила она.

— Конечно. — Он встал. — Я понимаю. Я провожу вас наверх. О, совсем забыл, сперва я должен сделать вам один подарок.

Наклонившись, он сунул руку под большую диванную подушку и вытащил оттуда маленький сверток в серебряной бумаге.

Она опасливо взяла его в руки.

— Разверните его. Это поможет вам заснуть. Она вдруг испугалась, что подарок окажется неприличным — какой-нибудь интимный предмет из их прошлого, которое ей теперь предстоит с ними разделить. Вспомнился лак для ногтей и гардероб с чистыми, отутюженными нарядами. Господи, только бы не белье, подумала она.

— Разверните. Пожалуйста.

Она осторожно надорвала клейкую ленту и стала разворачивать бумагу. Под мягкой прокладкой внизу пальцы нащупали острое ребро какого-то предмета. Прикосновение что-то напомнило, включив механизм памяти, и внезапно она поняла. Она быстро разорвала остатки прокладки, и на колени ей вывалилась деревянная лошадка Лили — лошадка лежала боком, задрав вверх переднюю ногу.

— Видите, — сказал он. — Теперь вы поверите тому, что я сказал. Через несколько дней вы будете дома и сможете вручить это дочери. Как будто вы сами это для нее купили.

Ей перехватило горло. Поглаживая прохладные бока лошади, она вновь перенеслась в ту лавку, увидела себя прежней — женщиной, посвятившей себя ребенку, но мечтающей как-то встряхнуться, чтобы доказать себе, что не все потеряно и она такая же,-как раньше. Может быть, это и привлекло его к ней, исходивший от нее аромат беспокойства и внутреннего смятения? Ведь сколько в мире бледнолицых брюнеток. Он мог бы набирать их пачками.

Как говорили они с Эстеллой, когда жизнь била их по мордам? Дело не в картах, что тебе выпали, а в том, умеешь ли ты играть. Долгие годы она воображала, что главной, определяющей игрой в ее жизни является Крис, потом место его заняла Лили — с ее помощью сохранялся некий основной баланс счастья и невзгод. Теперь с ужасающей ясностью она поняла, что все прежнее было лишь разминкой, а главная игра — вот она, главная, решающая игра происходит сейчас.

— Благодарю вас, — произнесла она почти шепотом и улыбнулась — не потому, что так уж поверила его словам, но потому, что в это мгновение она действительно ощутила благодарность.

— Вот видите, — спокойно заметил он, — я в вас не ошибся. Знаете, вы даже улыбаетесь как она. Вам надо улыбаться почаще.

 

Отсутствие — Суббота, днем

Она сидела на кровати по-турецки с накинутой на плечи простыней. С наступлением темноты зной спал. Она взглянула на часы — 9.20 вечера. В ресторане он разделался с выпивкой и предвкушает еду. В кои-то веки у нее появилось желание заставить его ждать. Она опять набрала номер, но на этот раз после соединения он оказался занят. Может быть, Лили плохо положила трубку. С ней это бывает.

В разговоре они не коснулись ничего серьезного, так, легкая болтовня, сдобренная рассказами о занятиях плаванием и аттракционах, и только в самом конце Лили, уловив какую-то тень в голосе мамы, вдруг отозвалась на это, заявив, что хочет, чтобы она поскорее приехала. Анна попыталась ее развеселить, но не смогла — у нее самой перехватило дыхание, и разговор неожиданно оборвался. Сейчас ей захотелось удостовериться, что все в порядке. Она опять набрала номер. Все те же пронзительные короткие гудки. Ах, Лили, Лили, только проговорила она, ведь телефон не игрушка, милочка моя, нельзя же проявлять такую рассеянность!

Она подумала о доме и о том, как все собрались в нем в этот субботний вечер. Как кстати, что Стелла именно в этот уик-энд решила их навестить. Они не общались уже две или три недели. Может быть, поэтому она и приехала? Приехала выведать, в чем дело?

Наверное, ей следовало им объяснить, что происходит. Стелле и Полу. Роман с женатым мужчиной вряд ли шокировал бы Пола, оскорбив его нравственное чувство. В прошлом они привыкли исповедоваться друг другу, не делая секрета и из любовных неудач, подтрунивая над собой и смеша друг друга, допоздна засиживаясь за рюмочкой бренди. Но с появлением на небосклоне Майкла их веселая дружба, эта близость без интимной близости, несколько потускнела. Поэтому она и не рассказала ему о Сэмюеле, а он не догадался спросить. Что же касается Эстеллы, тут причины были сложнее. Как многие близкие подруги, они были людьми очень разными. Порывистость Анны, ее безответственность дополняли осторожную основательность Эстеллы. Но при всей непредсказуемости Анны именно она была более устойчивой и не давала развиться болезненной отчужденности Эстеллы, потерявшей в десятилетнем возрасте мать и с тех пор недоступной для любого тесного общения. То, что за долгие годы они сумели сохранить прочность отношений, удивляло и радовало их обеих. Лишь однажды дружба их была поколеблена романом Анны с Крисом и тем, что воспоследовало в результате. Анна совершенно потеряла присущий ей вкус к жизни, и отчаяние ее оказалось таким пугающе безысходным и таким заразительным, что, когда она вдруг села в поезд и отправилась на север, никому ничего не сказав, сделать это в немалой степени ее заставила паника, которую испытала Стелла, и ее неусыпное попечение, от которого Анне захотелось бежать куда подальше. Разумеется, ей она об этом так никогда и не рассказала. Подруге бы это было слишком больно. Но даже после того, как она оправилась от потрясения, отношения их наладились далеко не сразу, а оставшийся шрам заставлял Анну остерегаться рассказывать подруге все без утайки, в особенности о появлении в ее жизни женатого мужчины, против которого, как она понимала, ей не устоять.

Так или иначе, история с Сэмюелом развивалась слишком быстрыми темпами. То, что поначалу казалось шуткой — рысканьем в субботнем вечернем подпитии по колонке знакомств, через неделю превратилось в очерк, который она захотела продать редактору отдела, озабоченной нехваткой в газете материала, который может привлечь тридцатилетних, равно как и безотрадностью собственной своей личной жизни.

— А если я решусь переспать с одним из них? — с вкрадчивой жестокостью спросила Анна.

— Тем лучше, если только вы потрудитесь изменить фамилии и не превратите очерк в банальную историю об изнасиловании. Подобного рода истории сейчас не в почете.

Но сама-то Анна знала, что спать с ними она не будет. Она поняла это в первый же вечер, услышав эти голоса, этот тон — жалкий и в то же время высокомерный. Тем не менее она уже успела войти во вкус и оставила несколько кокетливых сообщений. Она так увлеклась, что дважды за неделю перепоручала Патриции ребенка.

С двумя из них она встретилась в не очень шикарном ресторане в Сохо, убив на это два вечера подряд. Оба оказались людьми милыми, но скучными — один был разведен, работал в сфере социального обеспечения и так мечтал о детях, что женщина, которой предстояло стать матерью его детей, интересовала его лишь постольку-поскольку; второй был независимым юристом, консультирующим в делах о наследстве, этот давно уже не ловил мышей в смысле романтических поползновений, но, устав в последнее время от смотрения на экран компьютера и затворничества в своем одноквартирном домике в южной части Лондона, захотел как-то изменить свою жизнь, вернувшись к людям.

Она, в свою очередь, пришла на встречи с целым вагоном разнообразных жизненных историй, которые собиралась разыграть, но, к чести своей, быстро сообразила, что в выдумках пользы будет немного, а для написания хорошего очерка ей требуется испытать хоть какие-то чувства, хотя бы для того, чтобы проявить себя. Таким образом, она рассказала то, что смогла рассказать: говорила о Лили, о доме, о друзьях, представляясь не журналисткой, а преподавательницей английского на почасовой оплате в шестом классе колледжа. Вполне правдоподобно, если не придираться, думала она, скрупулезно описывая обоим свою жизнь.

Оба вечера прошли удивительно сходно — стороны выложили на прилавок свой товар, полюбовались увиденным, но довольно скоро стало ясно, что сделка не состоится, стороны не проявили достаточно интереса к товару не совсем свежему. В обоих случаях к концу десерта разговор начинал стопориться, и, отказавшись от кофе, они делили счет и, вежливо распрощавшись еще за столом, уходили по отдельности. На обратном пути в машине она мысленно набрасывала их словесные портреты.

После этого она поняла, что немного огорчена, что все вокруг подернуто дымкой печали, не сильной, которая может стать основанием трагедии, будничной, мелкой, однако достаточной, чтобы исподволь отравлять жизнь даже самым уравновешенным людям. Какое счастье, с жаром уговаривала она себя, что есть Лили, звездочка, чей свет на небосклоне ярче, чем все эти мужики, вместе взятые. Но ночью, когда они, прижавшись друг к другу, лежали в постели, Анне вдруг привиделась совсем взрослая дочь, как она уходит из дома, независимая, самодостаточная, и дверь за ней захлопывается, погружая дом в гулкую тишину. Сентиментальная чушь, решила она и встала, чтобы налить себе еще вина. Однако на следующее утро она позвонила по телефону службы знакомств и оставила там свой текст — почти агрессивный в своей игривости, парафраз Марвелловской «Скромницы», бросающей перчатку сильному полу. Прослушав свой текст, она с некоторым изумлением поняла, что при всей его наигранности в словах этих была доля правды. По крайней мере, очерку все это пойдет на пользу. На такое сообщение клюнуть может лишь мужчина, ценящий смелость. Добро пожаловать, прежняя Анна, не боявшаяся риска и не заботившаяся о последствиях.

Позвонив сама к концу недели по оставленным координатам, она убедилась, что сообщение ее принято. Посреди хаоса, оставленного завтраком, и спешки, чтобы не опоздать на занятия по плаванью, слова звучали странно, каким-то пьяным бредом. К вечеру понедельника ей позвонили шестеро — обычные рассказы о себе, болтовня с примесью бравады. Его звонок был четвертым и не похожим на остальные:

— Привет. Скажу вам, что я думаю, хорошо? Думаю, что в этом деле важно не содержание, важен голос, хотя я и допускаю, что и тут молено обмануться. Вы достаточно взрослая, чтобы помнить Теренса Стэмпа? Или же вы уже принадлежите к поколению Джулии Берчел? Но все-таки эти исключения лишь подтверждают правило. Поэтому такая ли вы, как вы говорите, или другая, но голос ваш мне определенно импонирует. И, без сомнения, вы тоже уже составили мнение о моем голосе.

Во всяком случае, давайте дадим друг другу шанс, устроив свидание на верхушке небоскреба Южного банка — там, где башня компании «Оксо», есть ресторан. Еда там не стоит тех денег, которые они за нее берут, но вид оттуда чудесный. Я буду ужинать там во вторник в девять вечера. Стол сто десятый. Я уже заказал его. Можете заглянуть туда и посмотреть на меня; если зрелище вас устроит, можете подойти и сесть. Если нет, ничего страшного, вы ничего не потеряете. Можете выпить, полюбоваться видом. А потом, кто знает, может, вам приглянется кто-нибудь другой. А я даже не узнаю, приходили вы или нет. Не станешь же горевать по чему-то несбывшемуся, правда? Хотя иной раз мне кажется, что со мной это случается. Ну, удачной вам охоты!

Да, вот на этом материале очерк получится что надо, подумала она.

Она не стала наряжаться и нарочно приехала с опозданием. Поставив машину возле моста Ватерлоо, она прошла пешком по набережной вдоль бетонной пристройки Национального театра. Был один из первых по-настоящему летних дней, и люди высыпали на набережную; они гуляли и сидели в кафе, притворяясь, что живут в Париже, а неторопливая Темза тоже делала все от нее зависящее, чтобы соответствовать этой иллюзии. Прогулка лишний раз напомнила Анне, как любит она этот город, дерзко перекроенный и обновленный в 80-е годы, обучившие его театральности. Давненько сама она не испытывала подобной склонности рисоваться, играть роль.

На вершине башни в баре толпа пришедших выпить после работы уже поредела, но ресторан гудел оживлением. Посетителям ресторана открывалась восхитительная панорама: собор Святого Павла, Сити. Выпивавшим в баре приходилось довольствоваться видом на новые административные здания и световую рекламу «На острие бритвы», то вспыхивающую, то гаснущую.

Стол № 110 был возле окна. Бойкий официант все норовил самолично проводить ее к столу, но она настояла пройти туда одна. Кружа по залу между столиками, она приблизилась к сто десятому и сидевшему за ним так, чтобы ясно рассмотреть его. Не позволяя себе предвкушать встречу, она была раздосадована тем, что испытала разочарование.

Он был высокий, хорошо одетый, и лет ему было уж никак не больше двадцати шести. Огорчительным была не столько его некрасивость, сколько незрелость, неоформленность: все в нем, даже складки одежды и тени на лице, казалось не следствием прожитых лет, а следами, оставленными только что снятой с него упаковки. На шее его она заметила выпирающий кадык. Трудно было поверить, что голос, который она слышала, мог исходить из столь узкого горла. Он поднял глаза, и стало ясно, что он кого-то ждет. Быстро отвернувшись, она постаралась не встретиться с ним взглядом.

Она ретировалась в бар. Вино ей подали в высоком бокале с начертанным на нем логотипом компании «Оксо». Она опять поглядела на незнакомца. Почему он так гадок ей — из-за возраста или из-за внешности? Но с каких это пор миловидность гарантирует хороший секс? Да и кто сказал, что она собирается с ним спать? От него ей требуется вовсе не постель, а материал для добротного очерка. Согласно договору, она должна выдать три тысячи слов об опасностях знакомств по объявлению. Какого черта она мнется и увиливает от встречи, если уж зашла так далеко? У нее было чувство, что она поймала себя на какой-то лжи, хотя понять, б чем эта ложь заключается, она не могла.

Она попыталась вернуть себе спокойствие, мысленно преобразовывая свое разочарование во что-то юмористическое, то подтрунивая над собой, то заставляя себя удивляться. Соскользнув с табурета, она направилась к нему. Он тоже встал. Но, как. оказалось, не для того, чтобы встретить ее. Между столиками к нему шла молодая миниатюрная женщина с шапкой кудрявых рыжих волос. При виде нее лицо его расплылось в улыбке, и тонкошеесть его как-то снивелировалась. Они поцеловались, причем стало ясно, что видятся они здесь не в первый раз, после чего девушка уселась напротив молодого человека.

Анна в баре, все еще с бокалом в руке, на секунду опешила, не зная, что и подумать.

— Единственное, что остается предположить, это то, что он зарабатывает лучше моего.

Сказано это было тем самым голосом. Опустив взгляд, она увидела неподалеку от себя сидящего возле стойки бара мужчину с книжкой в руке. На обороте она успела прочитать одно-единственное слово: «Искупление». Других слов из заглавия она не разобрала, слишком поглощенная разглядыванием мужчины.

— Вы со столика сто десятого, я не ошиблась?

Он изобразил гримасу.

— По крайней мере, так было задумано. Безусловно он оказался не таким красивым, как его голос, но приятной, солидной наружности — короткостриженые волосы с проседью и широкоскулое лицо с морщинками от улыбок и прочими морщинками, улыбчивое и вообще живое. Ничего сногсшибательного, однако что-то в глазах его указывало, что его самого это ничуть не смущает. «Больше переписывать очерк не потребуется, — подумала она. — Пока на этом все». Сама того не желая, она еще плотнее обернула вокруг себя свой маскировочный халат — мысль о работе. Маскарадный костюм. Удивительно, но в иных обстоятельствах костюм этот не только не скрывает, но обнажает личность.

— По-моему, вы сказали, что зарезервировали столик.

— Я и зарезервировал, но, по-видимому, соперник мой оказался сильнее. Надо думать, он празднует какую-то знаменательную дату.

— Какую же?

— А как по-вашему? День, когда он впервые надел длинные брюки. Или, может, когда он снял их.

Она бросила взгляд на парочку за столиком. Те улыбались друг другу.

— О, по-моему, он уже взял быка за рога, — сказала она. — Вы не находите?

Он нахмурился.

— Странно, что она проявила к нему интерес. Вот будь вы на ее месте — проявили бы?

Она пожала плечами.

— Сначала проявила, но тут же опомнилась бы. Это вы так книгой были поглощены, что ничего не заметили? Но не в этом дело, — негромко сказала она. — Вы не с той точки зрения смотрите. Здесь речь идет не о сексе, тут замешана любовь.

— Ах, любовь... — И по тому, как выговорил он это слово, было ясно, что в его жизни любовь не играла особой роли. — Неудивительно, что я проиграл борьбу за столик. — Он помолчал, пристально глядя ей в глаза. — Но мне удалось получить другой столик. Перейдем, или же вы предпочитаете еще выпить?

Она сравнила два вида из окна. С одной стороны Сент-Пол — подсвеченный, почти парящий в воздухе, и с другой — строительные леса и административные здания восьмидесятых.

— Насчет здешнего прекрасного вида вы, я думаю, соврали.

Он вздохнул.

— По-моему, «соврал» — это слишком сильно сказано. Немного преувеличил, вот и все. Однако еда здесь это компенсирует, обещаю.

Едва сев за стол, он, казалось, потерял к ней интерес, озабоченный меню и получением максимального удовольствия от блюд. Анна, на которую кухня, гастрономия и преувеличенное к ним внимание в современном мире обычно наводили тоску, отметила это как первый его промах. Хорошее начало, но затем наступил спад, думала она, зная, что попутные эти наблюдения пригодятся ей вечером, когда она запишет их для очерка — многие, но не все. Теперь они познакомились достаточно, чтобы называть друг друга по именам. Он был Сэмюел (уменьшительным от него, без сомнения, было Сэм). Своих фамилий пока что они не назвали. Что и хорошо — по крайней мере, ей не придется лгать. Интересно, собирается ли лгать ей он.

Он поднял глаза.

— Простите. Дайте мне еще минуточку.

Она пожала плечами. Он опять с головой ушел в свое занятие, по-видимому, мужчина этот привык себя баловать. Ужасно самоуверен.

Подошел официант, и они принялись обсуждать тонкости приготовления тушеной баранины. Она сидела, вертя в руках и поглаживая ножку бокала. Возможно, на каких-то женщин это и производит впечатление, думала она.

— Ну вот, — сказал он, покончив с заказом. — Теперь все. Мы одни. С чего начнем? Можем начать с работы, прошлых связей, представиться как положено, а можем перечислить десять самых любимых фильмов. Имеются встречные предложения?

Да, кошмарно самоуверен. Но, по крайней мере, с ним не скучно. Пока что. Она издала смешок:

— Сколько раз вы проделывали такое раньше?

— Ну, думаю, чаще, чем это делали вы, — с улыбкой сказал он. — Поэтому-то и сменил тактику.

— Стали больше обращать внимание на голос, чем на содержание?

— Стал больше обращать внимание на существо дела, предпочитая его болтовне.

— По тому, сколько времени вы уделили ягнятине, этого не скажешь.

Он передернул вопрос.

— Здешняя ягнятина того стоит. А не про все, означенное в меню, можно это сказать. Я хотел удостовериться, что нам принесут самое лучшее. Теперь дело сделано, я спокоен. Вот так. Так это шутка или всерьез?

— Вы о чем?

— О вашем сообщении.

— Я думала, вы все поймете по голосу.

— Я и понял. Вы там сказали, что с личной жизнью у вас все в порядке, но вы хотите попробовать что-то еще. Не постоянно, но от случая к случаю.

— Да, — спокойно подтвердила она. — Я говорила что-то в этом роде.

Это означает, что вы замужем?

Нет.

Дети?

Да.

— Сколько же?

— Один ребенок.

— Подробнее рассказать не хотите?

— Дочка. Шести с половиной лет. Зовут Лили.

— Лили? Красивое имя. Отец помогает вам содержать ребенка?

— Нет, — сказала она, и впервые в голосе ее прозвучало раздражение. — Ребенка содержу я.

— Значит, отца на горизонте не просматривается?

— Скажите мне, Сэмюел, чем вы зарабатываете на жизнь?

— У-у... Как скучно! Мы же решили этого не касаться.

— Простите, но это вы решили. Пауза.

— Я продаю картины. Различным фирмам и компаниям.

— Как интересно!

— Вовсе нет, — резко парировал он. Он откинулся на спинку кресла. — Не хотите начать разговор заново?

Слова эти ошарашили ее.

— Не знаю... А с какого места заново? Он пожал плечами.

— Ну, мы делали заказ. Это повторять, во всяком случае, мы не будем, так как первая трещина, как мне кажется, наметилась здесь? Я прав? Вы рассердились. Я не ошибся?

Она издала сердитый смешок.

— Вернее будет сказать, что здесь я заскучала после многообещающего знакомства.

— Знаю. — Он вздохнул. — Еда — мой грех. Должен признаться, что еду я люблю не меньше секса.

— И едите регулярно, не правда ли? — сухо осведомилась она.

— Верно. И всегда готов съесть еще немножко, — сказал он, улыбнувшись на этот раз широко, отчего морщины на его лице обозначились четче. Держу пари, что после такой улыбки каждая из них готова есть у тебя с руки, подумала она. И не только есть. Хотя и она с ним не скучает, не очень понимая, правда, интересует он ее чисто профессионально или как-нибудь иначе.

— Ну а с вами как обстоят дела, Сэмюел? Женаты?

— Да, женат.

— Дети?

— Нет, детей нет.

— И давно вы женаты?

— Восемь лет.

— Это долгий срок. И ваш брак удачен?

— Более или менее.

— Сейчас, по-видимому, вы в фазе менее удачной.

— Не совсем так. — Он сдвинул брови. — Послушайте, в вашем сообщении вы ясно дали понять, что ищете не мужа.

— Верно.

— Вот и хорошо. Она рассмеялась.

— Ну а чего ищете вы?

— Да, думаю, того же, что и вы, — негромко сказал он и замолчал, наполняя ее бокал, потом свой. — Расскажу вам, как обстоит дело. Живу я за границей — во Франции, но каждый месяц на пару-другую дней приезжаю в Лондон по делам, и в это время я чувствую себя... ну, вдали от дома, что ли. Так, будто я — не я, а кто-то другой. Мне нравится это ощущение. Оно возвращает мне... как бы это сказать? Своего рода цельность. — Он сделал паузу на случай, если она хочет что-то сказать, но она молчала. — В прошлом году у меня был роман с женщиной, с которой я познакомился в самолете. Роман этот длился два месяца. Мне с ней было очень хорошо, и я сожалел, когда все кончилось. Наверное, я надеялся на повторение такой истории.

— И подумали, что объявления о знакомствах — подходящий способ отыскать кого-то в этом роде?

— Не хуже прочих способов.

Она слегка передернула плечами.

— Что ж, по крайней мере, честно.

— Я таков и есть, — сказал он, глядя ей прямо в глаза. — Честный. Честное слово! Есть люди, которые скрывают за этим недостаток морали. Но не у всех это так. — Перчатка брошена. Он усмехнулся. — Послушайте, что касается меня, то соблюдения приличий тут не требуется, хорошо? Если вы почувствуете, что это не то, что вам надо — меньше или больше того, что требуется, — вы можете прервать все это в любую секунду, как только пожелаете.

Она задержала на нем взгляд. Хотя слова его и были циничны, в его устах циничными они не казались. Наоборот, в голосе его слышалась даже какая-то теплота. В противовес этому, в цинизме можно было обвинить ее, во время их разговора делавшую мысленные заметки для будущего очерка.

— Спасибо, я это учту. А кто в таком случае заплатит по счету? Я хочу сказать, если я предпочту уйти?

Он осклабился.

— Поскольку я, так или иначе, отведаю что-нибудь с вашей тарелки, думаю, будет справедливо, если по счету заплачу я.

Она кивнула.

— Ну а если произойдет так, что уйти захотите вы?

— Нет, сначала я уж поем, — Он поднял на нее глаза. — Я не захочу... Я имею в виду, не захочу уйти. И пусть не покажется вам это чересчур самонадеянным, но мне кажется, что и вы также не захотите уйти. По крайней мере, пока.

Она глядела на него, чувствуя, как начинает шевелиться в ней желание — легкое покалывание где-то в районе диафрагмы. Это все биология, подумала она, остаточные проявления поля — не более. Этим можно и пренебречь.

Она глубоко вздохнула и, сама того не желая, вдруг выпалила:

— Я люблю дочь.

Мне понятны ваши чувства. Я люблю жену.

Вовсе не рассердившись, она тихонько цокнула языком:

— Но, однако, с нею я не сплю. Замешкавшись лишь на секунду, он сказал:

— И я с женой не сплю. — И с легкой улыбкой добавил: — Почти. А почти — не считается.

Она не ответила ему улыбкой.

— Но должен признаться вам, Анна, что очень хотел бы спать с вами.

Будучи достаточно умен, чтобы уже в самом начале не опростоволоситься столь примитивным образом, он, видимо, знал, что ей такое сказать можно. Что он не смутит ее подобным признанием. Вот сейчас легко все и прекратить, подумала она. Хороший очерк у тебя уже в кармане, а больше тебе ничего и не надо. Если только и вправду тебе больше ничего не надо — разве нет у тебя иных желаний?

— Вам не кажется, что ваши действия чисто рефлекторны — как, проголодавшись, приняться за еду?

Он засмеялся.

— Допускаю, что это может выглядеть патологией, однако уверяю вас, что это не так. Неудача меня не обескуражит. Мне случалось проделывать это и в одиночестве. В прошлом такое бывало. — Он помолчал. — Я предупредил вас, что честен и откровенен с вами.

— Бывало? И за этим же столиком? — воскликнула она, изобразив негодование.

Он пожал плечами, словно извиняясь:

— Нет, в последний раз это было за столиком номер сто десять.

Она бросила взгляд в направлении 110-го столика. Парочка там ела, о чем-то деловито беседуя — судя по всему, разговор был не столько оживленным, сколько по-домашнему уютным. Парочка, в полном смысле слова.

— А что, если не получится? — спросила она, опять возвращаясь к нему.

— Вы имеете в виду секс? Что ж, тогда мы вкусно поедим и полюбуемся видом. Но не получиться не может. С хорошей партнершей я в этом дока даже больший, чем в еде. Доверьтесь мне. И себе доверьтесь.

Она откинулась в кресле, вытянув под столом ноги. Ступня ее коснулась его ступни. Секунду он оставался неподвижен, потом рука его скользнула вниз и обхватила ее голую щиколотку; указательным пальцем он скинул с нее туфлю и медленно гладил теперь подошву ее ноги. Палец его был гладким. Плоть терлась о плоть. Он знал, что делал, Трудно было бы отрицать, что прикосновение это ей приятно. Хоть и несколько грубо.

— У меня есть идея получше, — сказала она. — Почему бы нам вообще не пожертвовать едой?

Он вытаращил на нее глаза, и впервые она увидела на лице его замешательство. В нем происходила борьба, он соизмерял альтернативы, и даже прикосновения его стали рассеянными. Когда-то она хорошо умела объединять страсть с озорством, и это делало ее неуязвимой для обид и разочарований. Вот сейчас бы вернуть мне это умение, думала она. Я созрела для него. Она засмеялась так громко, что за соседним столиком прекратили есть и обернулись к ним.

Пока она говорила, решение, так или иначе, формулировалось.

— Что ж, по крайней мере, тут вы не солгали, — сказала она, тихонько отодвигая ногу, и, сразу же почувствовав к нему жалость, добавила: — Но, по-моему, неразумно было бы нам достигать пика уже здесь и на этом этапе.

Он тоже громко рассмеялся и, вытащив руку из-под стола, протянул ее ей над салфеткой, ножами и вилками, словно приветствуя делового партнера.

— Итак, Анна... как ваша фамилия?

— Ревел, — сказала она, запнувшись лишь на долю секунды, — Анна Ревел.

Итак, Анна Ревел, — сказал он, — а я Сэмюел Тейлор. И я очень рад с вами познакомиться.

Пока она предавалась воспоминаниям, в комнате темнело. Телефон, который она держала в руках, вдруг разразился звонком. «Из дома, — подумала она, хватая трубку. — Они ухитрились узнать номер».

Из трубки несся посторонний шум — итальянцы веселились напропалую.

— Послушай, у меня сейчас будет гипокликемическая кома. Что мне, «скорую» вызывать или официанта?

«Позвонил бы жене», — подумала она и даже удивилась собственному раздражению.

— Приступай без меня, — вместо этого произнесла она. — Я скоро иду.

Она нехотя встала, ища, во что бы переодеться. Влезла в новую сумку и вытащила оттуда свежий топ, слишком поздно сообразив, что в него был завернут подарок Лили. Деревянная лошадка полетела на пол, грохнувшись передней ногой о каменные плитки. Послышался треск. Черт! Осторожно подняв лошадку, она оглядела причиненный ущерб. В передней ноге, на сгибе сустава, образовалась трещина. На ногах лошадь держалась, но ей требовалась ветеринарная помощь — какой-нибудь хороший клей. Собственная небрежность рассердила ее, так как она усмотрела в этом доказательство материнского небрежения.

В ванной, когда она включила свет, по полу метнулся и исчез под раковиной таракан. Даже в самом средоточии чистоты здесь была грязь.

— В чем дело? — громко вопросила она. — Яркий свет тебе не по вкусу, да?

— Ну а ты сама? — еле слышно пробормотала она, разглядывая свое отражение в зеркале. — Что мы видим?

Лицо, глядящее на нее из зеркала, было бледным, с легкой лиловатой припухлостью под глазами — следами бессонной ночи, так выглядят женщины после ночи любви. Опять вспомнились дом, Пол, Стелла, Майкл, ужинающие на воздухе в саду без нее, в то время как Лили торопится вниз по лестнице к телефону. Нет ли во всем этом риска — сближения с любовником ценой отдаления от них? У нее имеются работа, дочь, дом. Собственная жизнь. Другой ей не требуется. А если требуется, то что это доказывает в отношении собственной ее жизни, ее прошлого? Она опять взглянула на свое отражение в зеркале. Перемена, которую она заметила, касается лишь внешности или же это и внутренняя перемена? Да нет, это просто следы ночного секса. Захоти я, и мне ничего не стоит отсюда уйти и никогда больше не встретиться с ним, подумала она. Правда это или ложь? Глупый вопрос. Зачем ей лгать? И так ли невозможно совместить его с ними? В конце концов, мужчины это делают сплошь и рядом. Единственная хитрость тут — научиться не объединять их, думать о них как о чем-то совершенно различном.

Порывшись в косметичке, она начала подкрашиваться, когда телефон зазвонил вновь.

 

Дома — Воскресенье, утром

Проснулась я среди ночи от звука полного безмолвия. Тишина, но в ней было что-то странное, какое-то изменение. Первой моей мыслью было, что в дом кто-то забрался, второй — что вернулась Анна. Я встала и, на ходу натягивая халат, поспешила к двери.

В полумраке лестничной площадки я различила ее силуэт — она сидела на верхней ступеньке, как домовой, крепко обхватив себя руками под коленками. Если бы ночь не была бы такой теплой, я решила бы, что так она спасается от холода. Но я сразу поняла, что это она обнимает себя.

Боясь напугать ее, я очень тихо окликнула ее и почувствовала, что она слышит меня, хотя и не отвечает. Она лишь качнула головой, наклонив, положила ее на руки. Я расценила это движение как приглашение и села с ней рядом.

— Привет, — тихо сказала я. — Не спится? Она слегка покачала головой.

— Слишком много развлечений было днем, да?

— Ты мамин халат надела, — сказала она, чуть склонив набок голову — лица ее не было видно за шапкой свесившихся волос.

— Да, свой я забыла. Думаю, она бы не стала возражать, а ты как считаешь? Хочешь ко мне под халат? Места хватит.

Опять еле заметное качанье головой. Мы посидели, помолчали. Хотелось обнять ее, укрыть теплотой своего тела, но я не знала, будет ли это правильно. Окажись на моем месте Анна, ей бы подсказал это инстинкт. Мать в этом смысле есть мать. .

— Нового звонка ты не слышала?

Она опять мотнула головой из стороны в сторону, на этот раз движение было резким. Я почувствовала исходящую от нее волну раздражения, но что именно раздражало ее — все вокруг или я, сказать мне было трудно. Как-то мы будем ладить, если Анна вообще не вернется, подумала я. Сможем ли преодолевать ночной мрак?

— Хочешь пить?

Она пожала плечами. Я подождала.

— Может быть, тебе будет лучше спаться в маминой постели?

По-прежнему нет ответа.

Однажды позапрошлым летом, когда они с Анной гостили у меня, Анна пошла поздно вечером послушать музыку в парке, оставив меня с девочкой. Лили проснулась в каком-то кошмаре, такой я ее еще не видала, но, когда я попыталась ее успокоить, она словно взбесилась — стала метаться в приступе дикой ярости. Я даже испугалась ее. Девочка плакала, и истерика эта длилась, как мне казалось, часами, хотя на самом деле весь приступ продолжался тридцать пять минут — я проверила это по часам. Потом, так же внезапно, она угомонилась и, свернувшись калачиком у меня на коленях, заснула. Я побоялась стронуть ее с места, и Анна, вернувшись, застала нас в этой же позе — я сидела, держа на коленях спящую Лили.

Анна отнеслась к происшествию здраво. Она сказала, что с Лили это случается — раз-два в году, и что сильное впечатление, которое такие случаи производят на окружающих, объясняется лишь тем, что обычное настроение Лили — оптимистическая жизнерадостность. Анна называла это «заглядывать в бездну». Бездна эта столь глубока, что может закружиться голова, но все, что остается делать, когда девочка погружается в такое состояние, — это быть с ней рядом и ждать, когда в конце концов она готова будет вынырнуть оттуда, зная, что ее не покинули. Мы часами потом обсуждали это, говорили, как у каждого из нас в душе есть те или иные темные бездны, скорее врожденные, чем благоприобретенные, и почему же тогда не допускать такой глубины чувств у человека, отличающегося от прочих лишь малым возрастом? Я лишний раз восхитилась тогда материнской чуткостью Анны, не боявшейся этих бездн. Какой же она оказалась хорошей матерью и каким хорошим другом!

Помнится, после гибели мамы у меня выработалась привычка приходить среди ночи в ее комнату, появляясь там какой-то печальной лунатической тенью. Отец мой просыпался оттого, что я сидела на кровати с той стороны, где обычно спала мама, я не плакала и ничего не говорила, лишь сидела, помаргивая широко раскрытыми глазами и не отвечая на его вопросы. Подобно Анне, отец был тогда чуток к чужому горю. Если ночь была холодной, он кутал меня в одеяло или же просто обнимал меня за плечи и ждал, когда у меня это пройдет. Тогда он спрашивал, хочу ли я теперь вернуться в постель, на что я в конце концов соглашалась. Утром я обычно ничего не помнила. В точности как не помню ничего и сейчас.

Возможно, я пыталась собственными силами как-то решить загадку — как случилось, что в том же самом доме, в той же самой комнате, на той же самой постели была мама, и вдруг ее нет? Возможно, мне необходимо было самой исследовать образовавшуюся пустоту. Теперь, по прошествии времени, мне кажется, что психику мою не слишком искорежила эта история. Тогда в просвещенной среде было принято считать, что о горе надо говорить, и это поможет пережить его. Как мне известно, отец тоже показывал меня специалисту — по-моему, я помню лицо этой женщины, с которой я говорила, а вернее, она говорила со мной, помню рисунок обоев в ее кабинете, а может, фантазия моя лишь расцвечивает, приукрашивает деталями рассказанное мне позже. Помогла ли мне психотерапия, не знаю. Мне кажется, я сама со временем нашла способы исцеления, о которых отец мой понятия не имел. Но по крайней мере он пытался мне помочь.

С тех пор, как он рассказал мне об этом — а было это лет десять назад, — дети стали видеться мне чем-то подобным комнатным растениям в горшках — слабыми ростками, за которыми нужен постоянный уход: не подопри росток вовремя, дай ему слишком мало или слишком много подкормки — и эмоциональное развитие его на долгие годы будет подорвано. Вот она, тирания фрейдистских идей! Мне кажется, в частности, из-за этого мне никогда не хотелось иметь собственных детей. К счастью, Анна проявляла тут всегда большую уравновешенность. Она считала, что комнатные растения весьма жизнестойки и что дети гораздо гибче, чем считают авторы книг по педагогике. Кажется, моя мама тоже так считала, и проживи она со мной подольше, я тоже бы это усвоила.

Если бы только было возможно вспомнить, как я чувствовала тогда потерю, вспомнить ее настоящий вкус, а не только тягостные дни без мамы! Наверное, отсутствие памяти явилось оружием против боли. Именно ее я сейчас боялась. Боялась, что потеря Анны отзовется во мне и чем-то большим, чем-то давно уже похороненным, ушедшим на дно. Не потому ли я предпочла верить, что по телефону действительно звонила Анна? Ведь допустить другую возможность было слишком страшно.

— Знаешь, когда я была маленькой, я тоже иногда приходила среди ночи в спальню мамы и папы и садилась на их постель, — сказала я, поглядывая вниз, в холл, где на столе стоял телефонный аппарат.

Ей мои слова понравились. Должно быть, я на это и рассчитывала.

— А зачем?

Я пожала плечами.

— Не знаю. Наверное, чтобы удостовериться, что они там.

— Твоя мама умерла, да?

—Да. Но тогда она была жива, — сказала я; мгновенно и чудесно воскресшая мать в целях собственного спокойствия и спокойствия Лили.

Она замолчала. Может быть, я напугала ее?

— Она была хорошая?

— Моя мама? О да, думаю, что она была хорошая.

— Ты скучаешь по ней?

Не стоит переусердствовать и лгать слишком много. Лили все равно распознает ложь.

— Ну, по правде говоря, я ее теперь плохо помню.

— Почему?

— Потому что умерла она уже давно. — Сколько тебе было лет тогда?

— Лет... ну, я была гораздо старше тебя... мне было почти десять.

— Десять. И ты ее не помнишь? У тебя, наверное, очень плохая память, Эстелла!

— Да, — с усмешкой призналась я. — Наверное!

Она немного придвинулась ко мне, так что теперь я ощущала возле своей ноги ее теплую ножку. Я обвила рукой ее плечи. Она прижалась ко мне. Я почувствовала, как внутри у меня распускается какой-то комок. Мы сидели, глядя в темноту лестничного пролета с его темными тенями. Я думала о смерти и желала подальше отогнать ее от нас обеих.

— Ты не боишься сидеть вот так одна в темноте? Она покачала головой.

— Мама говорит, что темнота пугает нас только потому, что мы не кошки. Она говорит, что множество животных, наоборот, любят темноту. Что им темнота нужна, чтобы побыть одним, добыть себе пищу и поиграть. Разумная мысль.

— Что ж, она совершенно права, ты так не считаешь?

— М-м... Знаешь, мы однажды видели ежа. На дороге. Когда из кино возвращались. Он спрятался под машину. Мы дали ему кошачьей еды.

— Ну и как ему? Понравилось? Она пожала плечами.

— Да не знаю я! Он так и не вылез. Мы подпихнули ему миску под машину. Утром она была пустой.

— Может быть, это съела кошка?

— Может быть.

Тьма вокруг нас посветлела, размылась. Кошмары Стивена Кинга вытеснились образами Беатрикс Поттер. Я бросила взгляд на девочку. Более подходящего времени не придумать.

— Приятно было вечером поговорить с мамой? Она не проронила ни слова, но еле заметно кивнула.

— Ты ведь не беспокоилась о ней, правда? Она ответила не сразу.

— Нет. А вы вот — беспокоились. Я засмеялась.

— О, ты так решила, потому что мы на тебя накинулись, да?

Она передернула плечами.

— Знаешь, мне кажется, Пол просто хотел сам с ней поговорить. Поэтому он так на тебя и рассердился.

— Она просила передать ему горячий привет. Она о нем не забыла.

— Не забыла. А обо мне она что-нибудь сказала?

— Сказала: «Как хорошо!»

— Что «хорошо»?

— Я сказала ей, что ты приехала, и она сказала: «Как хорошо!»

— И больше ничего-ничего не сказала? По-видимому, я не смогла скрыть своего возмущения, потому что Лили вдруг сжала мой локоть,

— Она сказала это очень громко. Как будто она на самом деле очень рада.

Я улыбнулась и ответила на ее пожатие. Пол ошибся. Лили действительно говорила с матерью. Это не было детской фантазией. Мы посидели еще немного, со всех сторон окруженные ночной тьмой. Я представила себе костер в ночи и целую армию маленьких мохнатых зверьков, с любопытством глядящих на него из темноты. Быть может, мы рассказываем детям сказки перед сном, чтобы отогнать от себя ночные страхи?

— Она странно говорила, — наконец пробормотала девочка.

— Странно? А чем странно?

— Не знаю. — Она слегка передернула плечами. — Когда она сказала «до свидания», голос у нее был такой... печальный, словно она не хочет класть трубку. Я даже заплакала. Я хотела еще что-нибудь сказать, но ее уже не было на проводе. А потом Пол стал орать мне в ухо, и вы оба примчались, и я испугалась.

Я почувствовала, как внутри у меня что-то екнуло, словно в животе разверзлась черная дыра, которая сейчас поглотит меня. Почему это сердечная боль всегда так отдается в животе?

— О, Лили, — сказала я, крепко обняв девочку, — дорогая моя! Просто она, наверное, очень огорчилась, что не смогла сесть на самолет.

В полумгле я увидела, как она крепко зажмурилась, чтобы не заплакать. Она так делала всегда, с раннего детства, когда еще училась ходить и все время падала.

— По-моему, нехорошо было Полу так на меня кричать.

— О, он не нарочно! Ты же знаешь Пола. — Я помолчала. — А она слышала его крики? Ты еще говорила с ней, когда он подключился?

— Не знаю. Наверное, нет.

— А она знает, что у тебя все в порядке? То есть она спросила об этом у тебя?

—Да.

— И что ты ей сказала?

— Сказала, что все чудно.

Чудно. Это было словечко Лили на все случаи жизни. Чудная погода, чудная жизнь, чудная школа, все чудно. В свое время наши с ней телефонные разговоры нередко исчерпывались этим кратким словом. Я так привыкла к нему, что даже попыталась как-то применить его в деловом разговоре. Все сошло отлично. Чудно сошло. Не то что сейчас.

— Я рассказала ей, что ты мне утку выиграла, — добавила она, видимо полагая, что это меня взбодрит.

— Не я же выиграла! Выиграла ты!

— Да, но ты помогала мне держать сетку.

— А насчет панды ты сказала? Она кивнула.

— Вот, наверное, поэтому голос ее и был таким печальным. Она услышала обо всем этом и пожалела, что не была с нами, не веселилась, как мы.

— Да. — Она взвесила сказанное. — Наверное, ей этого хотелось. Что ж она не приезжает домой?

— О, она приедет, дорогая, обязательно приедет.

Мы еще посидели немного. Она высвободилась из моих объятий, и теперь я не могла сказать, что она чувствует. Я внезапно забеспокоилась, не делаю ли какой-то ошибки.

— А когда твоя мама умерла — я хочу сказать, в детстве, когда ты была маленькой, — заговорила наконец Лили, по-прежнему не глядя мне в глаза, а уставясь на ступени лестницы, — тогда ты скучала по ней?

Скучала ли я? Я вновь перенеслась в родительскую спальню: вот я стою там, глядя на то место на кровати, где обычно спала мама, и покрывало там такое гладкое, блестящее, как море в штиль, и на секунду я опять почувствовала разверзшуюся внутри меня дыру.

— Да, — ответила я. — Я очень по ней скучала. Но твоя мама, Лили, не умрет. Она просто немного задерживается.

Мы еще посидели с ней. Все слова, что приходили мне на ум, казались фальшивыми и ненужными. Я чувствовала, как подрагивает в моей руке ее ручка. Помоги ей, Стелла. Придумай, как это сделать.

— Хочешь, остаток ночи будем спать вместе? — спросила я, крепче прижав ее к себе. Может, это поможет заснуть?

Я не ожидала, что она согласится, но она согласилась, и, сгребя ее в охапку, я понесла ее наверх по лестнице.

 

Отсутствие — Воскресенье, утром

В середине ночи он отпер дверь ее комнаты.

Она лежала в постели, приобняв рукой лошадку. Она не спала.

После его ухода она долго вспоминала и проигрывала их беседу — так влюбленный ищет тайные смыслы в словах, сказанных при первой встрече. Не помогло. Чем больше времени проводила она в его обществе, тем большую зыбкость и неустойчивость чувствовала. Чем меньше он говорил, тем подозрительнее она становилась, и с каждым новым его признанием она все меньше верила ему. Впрочем, женщина действительно была. Это подтверждали снимки. И между ними существовали какие-то отношения, это было совершенно ясно, хотя отношения вовсе не те, о которых он говорил. Старомодное ухаживание, счастливое супружество, печальная кончина — в наши дни даже романы и то не так слащавы. А если это было правдой, зачем так долго уверять ее в этом? Здесь и заключалась странность. Все произошедшее — ее умыкание, плен, его гостеприимство — говорило ей об одержимости, но кем? Ею или умершей? Для чего она ему понадобилась — в качестве замены или просто как свидетель? Могло показаться, что ему надо уверить ее в чем-то, чтобы увериться самому. И она подозревала даже, что в известном смысле он не слишком ею интересуется, глядя не на нее, а скорее сквозь. Может ли это означать, что он собирается сдержать слово и отпустить ее? И сдержит ли свое слово она — подождет ли покорно, пока он ее отпустит? Ответы на оба вопроса казались очевидными.

Но, так или иначе, спать сегодня ей не придется. Еда сделала свое дело, преобразовав дневную потерянность в беспокойство и энергию. Она еще и еще раз обежала комнату в поисках чего-то, что могла пропустить. Исчерпав таким образом все возможности спальни и ванной, она погасила свет и забралась в постель, где, глядя на потолок, мысленно обследовала уже весь дом, пробуя окна и двери, дергая замки, и наконец выбиралась на свободу, пока воображаемый он спал над своими пузырьками с проявителем.

Мысленно она все возвращалась в ту темную комнату. Если он проводил в ней столько времени, может быть, и сейчас он там? Глубина его одержимости и запах, исходивший от его одежды, позволяли предположить, что в это помещение его тянуло постоянно. Но когда-то далее и ему требуется сон — если не там, то где-нибудь рядом, чтобы услышать, не забеспокоится ли она среди ночи. Тот факт, что он не услышал, как в первую ночь она билась в дверь, еще не означает, что он вообще не способен это услышать, скорее доказывает лишь то, что он предпочел не слышать этого. Почему-то ей важно было знать, где он находится. Мысленно представлять его местонахождение так же точно, как он представлял, где находится она.

Поэтому, когда среди ночи, в самую глухую ее пору, она вдруг услышала, как в замок вставляется ключ, она перепугалась тем сильнее, поняв, что опять не слыхала его шагов. Неужели этот человек действительно умеет красться бесшумно или же он все время стоял под дверью, выжидал, отмечая ход ее мысли, вместе с ней проделывая тайный ее путь к свободе? Замок щелкнул, и тело ее охватил страх, в голову бросилась кровь, живот сжало спазмой. Пальцы ее под периной ухватили за шею лошадку. Она примерялась то так, то эдак — то прицеливаясь ударить острыми выступами фигурки, ее ногами, то сжимая голову лошади как рукоятку дубины. Да, последнее вернее. Ей даже удалось унять дрожь.

Тишина. И потом легкий шорох, как будто из замка вынули ключ. Она лежала, замерев, в ожидании того, как увидит движение дверной ручки. Что произойдет после? Если он планирует секс, то он подготовился. Мог бы так не трудиться. Мужчина, подмешивающий что-то в кофе, наверняка имеет в запасе еще пару-другую снадобий, которые хорошо идут с красным вином и анчоусами. Однако она не спит и в полном сознании. Готов ли он к драке? Неужели ему это требуется? Со всеми своими рассказами о любви, зародившейся среди английских глаголов, он производил впечатление человека сентиментального и не способного на насилие. Но что она понимает? Ведь это первый ее уик-энд с психопатом.

Она лежала, ждала.

Ничего не происходило.

Дверь оставалась закрытой.

Ее пальцы, сжимавшие дерево, подрагивали. Она вдруг услышала шарканье ног по полу. Он отходил от двери, шел по коридору, спускался по лестнице. Какого черта, что происходит? Сначала он запирает ее на ключ, потом ждет до поздней ночи, отпирает дверь — и что? — просто уходит, и все?

Неужели в последний момент он оробел? Подгоняемый плотью, поднялся по лестнице лишь затем, чтобы обнаружить, что страсть его исчерпала себя, не выдержав даже времени, требуемого, чтобы отпереть дверь? Она понимала, что такое невозможно. Значит, причина должна крыться в другом. Она мысленно проиграла идею раскаяния — романтический вечер, проведенный вместе с ней, приоткрыл в нем родник сочувствия, что, в свою очередь, освободило ее, погнав его к священнику для исповеди и отпущения грехов. Не выдерживает критики. При всех его рассказах насчет любви и страданий его патология несовместима с раскаянием.

Остается лишь один ответ. Видимо, он задумал какую-то хитрость. Может, он хочет, чтобы, проснувшись среди ночи и найдя дверь открытой, она вышла, чтобы отыскать его? Может быть, он хочет испытать ее, проверить ее покорность, посмотреть, не нарушит ли она их соглашения, попытавшись освободиться. Тогда он воспользуется ее нарушенным словом, чтобы нарушить свое. В таком случае она воспротивится его плану. Опять наступила мертвая тишина. Она лежала, не шевелясь, с закрытыми глазами, ровно дыша. Снаружи в щель окна проникал шелест сосновой хвои, зыбкий, неровный шорох, как будто ветерок играл черепицей, звук распадался на частицы, живой, то нарастающий, то затихающий. В смятенном вихре чувств, в котором она пребывала последние два дня, она поняла, что чуть ли не радуется этому звуку. А потом она услышала другой звук — урчанье автомобильного мотора, звук зажигания, двигатель наращивал обороты, пока колеса резко не двинулись, прошелестев по гравию в направлении покрытия более твердого, и машина укатила, шум постепенно замер, растворившись в ночи.

Сердце ее колотилось как бешеное. Ошибиться в последовательности звуков она не могла — сначала отперли ее дверь, потом кто-то уехал на машине. Это мог быть только он. Если она спала, ни того, ни другого звука она не услышала бы — уж слишком тихими они были. Но она не спала, а дверь теперь была открыта, и машина уехала.

Ей опять представились кабинка для исповеди и в ней мужчина, в слезах кающийся в своей любви, доведшей его до безумия. Отпустит или не отпустит ему его грех священник, лежать здесь, ожидая его возвращения, она не собирается. Хватит быть жертвой на заклании!

Она выбралась из постели, опустила ноги в туфли. Спала она одетой, и шелковое платье смялось и прилипло к телу, оставив на коже отпечатки своих морщин и складок. Времени переодеться у нее не было. Если и удастся покинуть этот дом, она будет без паспорта, без билета и без денег! Не важно.

Можно отправиться пешком или весь путь к свободе проделать автостопом. Там будет видно. Выхватив из гардероба свой жакет и все еще сжимая в руке деревянную лошадку, она тихо отворила дверь.

Ничего не произошло. Ни сигнала тревоги, ни внезапно вспыхнувшего света, ни руки, протянутой к ней из темноты, чтобы преградить ей путь. Она очутилась на лестничной площадке. В большое окно холла струились полосы света от серпа месяца высоко в небе. Лунный свет разгонял мрак ночи, вместе с тем отбрасывая тени, в которых ей почудилось движение.

Она взяла себя в руки. Страху не одолеть ее. Жизнь вдвоем с ребенком учит побеждать ночную паранойю; сигнализация от грабителей нужна разве что страховым компаниям, а воображению же требуется защита более тонкая и хитроумная. Если бы сейчас с ней рядом находилась Лили, она бы всячески старалась уберечь от страха ребенка и ей было бы не до собственных страхов. Она сжала в кулак свободную руку, вообразив трепетание в ней детской ручки. А потом, говорила она себе, спускаясь по лестнице, чего ей бояться? Она уже знала, что в доме никого нет.

Спустившись, она сразу направилась к входной двери. Щелкнула верхним и нижним замками и повернула ручку. Дверь не подалась. Она и не надеялась, что дверь окажется открытой, ведь правда же? Так было бы слишком просто. И тем не менее она быстро оглянулась, заподозрив, что он стоит за ее спиной, смеясь над ее наивностью. После сорока восьми часов плена она уже начала и вести себя как узник, боящийся свободы, испытывающий неловкость от отсутствия цепей. Она стремительно шла по коридору, пробуя каждую дверь по очереди. Все они оказались закрытыми, что наводило тоску. Повернув ручку одной из дверей, она надавила на дерево всем телом, упираясь плечом, как тараном. Но подалась не дверь, а только ее плоть. Признав поражение, она отправилась в гостиную. Там было темным-темно. Наверное, окна прикрывались ставнями, и потому тьма была такой непроглядной. Может, рискнуть зажечь свет? А что, если он следит за ней откуда-нибудь рядом и только и ждет знака, чтобы войти? Вытянув перед собой свободную руку и так прокладывая себе путь в темноте, она осторожно пересекла пространство гостиной, подойдя к стоявшему возле каминной решетки столику, где раньше стоял телефон. Сейчас аппарата там, разумеется, уже не было. Предусмотрительности ему не занимать. Она быстро переместилась к окну, которое, как она помнила, за ужином было приоткрыто. Но по пути она задела бедром угол столика, и тот повалился. Шум был настолько оглушительным, что она невольно вскрикнула, разжала руку с лошадкой, и та кубарем полетела в темноту. Ничего, все в порядке. Если в доме никого нет, то и слышать шум было некому.

И тем не менее она заторопилась. Оставив лошадку лежать там, куда она упала, Анна бросилась к окну. Но оно, как выяснилось, было не просто заперто, а даже не имело шпингалета, и не за что было ухватить деревянную раму. Ей даже пришло в голову попытаться разбить стекло чем-нибудь из мебели, но все равно она уперлась бы в закрытые ставни. Дом был как неприступная крепость, и выбраться из него не было никакой возможности.

Она почувствовала, как ее сотрясает дрожь, словно вдруг потянуло холодом. От страха по коже побежали мурашки. Все усилия ее бессмысленны. Она бродит по темному дому, где все заперто и законопачено. Зачем ему было трудиться выпускать ее из комнаты, если все равно идти ей некуда? А может быть, именно поэтому он и выпустил ее? Чтобы она почувствовала и поняла, насколько совершенно ее пленение. Как не может она его нарушить и выйти отсюда без его на то согласия, даже если его нет дома и он не может ей воспрепятствовать. Может, он и нитки протянул или рассыпал муку на полу и теперь получит доказательства того, что она бродила по дому, пытаясь выбраться?

Она поняла, что даже в его отсутствие она боится его. Как случилось, что она стала такой пугливой? Возможно, поэтому-то он и остановил свой выбор на ней. Для таких людей, как он, это качество решающее. Ведь во Флоренции было полно говорящих по-английски туристок, темноволосых и белолицых. А он выбрал именно ее, учуяв в толпе покупателей ее уязвимость, словно та источала какой-то особый и ощутимый запах.

Она не всегда была такой. Раньше ей было море по колено, во всяком случае, она не боялась в этом море утонуть. Но почему-то с рождением Лили мир вокруг стал представляться ей местом значительно более опасным. Она тратила столько сил, оберегая дочь от неправильных поступков и ошибок, что забыла, как приятно иногда сбросить с себя узду, заглянуть в пропасть. Она постепенно утратила стремление к вершинам. Теперь на пути к ним ее тошнит — в прямом и переносном смысле, у нее кружится голова. Что ж, приближаться к краю пропасти так близко, как теперь, ей вряд ли когда-нибудь придется, но чтобы не свалиться сейчас, ей лучше научиться сохранять равновесие. И поскорее. Для начала надо поверить, что она уже научилась этому.

Если он ждет от нее побега, то она поступит противоположным образом — оставит попытки бежать. Если он хочет, чтобы она потеряла голову, то она будет совершенно спокойной. Если он ушел, играя с ней в прятки в темноте, то она включит свет. Она опять пересекла комнату и возле двери нашла выключатель. Комната вспыхнула светом — чистая, аккуратно прибранная, следы ужина были ликвидированы, на столе, придвинутом теперь к дальней стенке, стоял завтрак — термос с кофе и рогалики в корзинке, прикрытые еще чуть влажной салфеткой. Она взяла рогалик, пощупала его. Хлеб был черствый. Значит, запасы продуктов подходят к концу. Не пополнить ли их он отправился и сейчас закупает провизию в каком-нибудь дальнем ночном супермаркете? Нет, вряд ли. Приходится признать, что она понятия не имеет, где он может сейчас находиться.

Приводя в порядок комнату, она подняла валявшуюся на полу лошадку. Одна нога у фигурки теперь надломилась в колене. Лили придется сделать лошадке перевязку. Ну, это она умеет — девочка заправский ветеринар. Оставив мысль о лошади, она занялась теперь столиком. Возле него на полу валялись книги, видимо упавшие вместе со столиком. Она подняла и их. Книги оказались английскими романами в дешевой бумажной обложке с потрепанными от чтения корешками и с картинками на передней сторонке, красноречиво выдающими содержание романов: холеные красавицы с чистыми открытыми лицами на фоне экзотического пейзажа — любовные дамские романы под стать гардеробу в спальне. Она проверила дату выхода романов, помеченную на обороте. Конец девяностых. Похоже, это книги Паолы, теперь предназначенные во владение ей. Что виделось в его воображении? Что она станет праздно валяться на траве, почитывая романы, в то время как он будет сервировать стол? Супружеская идиллия с пленницей.

В зеркале, висевшем справа от камина, она поймала свое отражение. Вот уже три дня она толком не смотрелась в зеркало и была поражена увиденным; лицо бледное, осунувшееся, волосы всклокочены, непричесаны после постели, красное шелковое платье все помято и изжевано.

Машинально она потянулась пригладить волосы и, согнав с лица хмурое выражение, растянула лицевые мускулы в полуулыбке. Всегдашнее женское занятие — молчаливый разговор со своим отражением в зеркале. Даже в трудную минуту это помогает. Так выглядит она уже лучше. И чувствует она себя теперь лучше — более собранной, уравновешенной.

Еще правее самого зеркала висел портрет Паолы, с улыбкой смотревшей прямо в объектив фотоаппарата. По-видимому, к моменту съемки они уже были любовниками, иначе откуда такое спокойствие перед объективом, кокетливое и в то нее время слегка отчужденное? Может быть, ей нравилось сниматься? Судя по всему, она была женщиной, сознающей свои чары, свою власть. Загадка только, почему она решила испробовать свои чары на нем.

Анна опять перевела взгляд с фотографии на зеркало. Интересно, страсть ли затмила его зрение или они и вправду чем-то похожи одна на другую? Нет, на самом деле — нет. Во-первых, женщина на фотографии красивее, чем она — лоб шире, губы полнее, что делает улыбку обаятельнее. Взглянув в зеркало, Анна попыталась подправить улыбку, придав ей сходство с улыбкой женщины на фотографии, одновременно гадая, что увидел в них обеих он. Однажды Лили, застав Анну за этой игрой со своим отражением, спросила, почему она всегда гримасничает, глядя в зеркало. Анна тогда очень смутилась, словно ее уличили в какой-то женской хитрости и суетности, которую она невольно может передать следующему поколению женщин. С тех пор она и Лили порой заставала за этим занятием — застенчивым общением с зеркалом, тайными упражнениями в женском коварстве про запас, для будущей взрослой жизни. Ладно, думала она тогда. Возможно, это сильнее нас. Сильнее меня или ее. Всех сильнее...

Она еще раз поглядела на фотографию. И вдруг она поняла. Конечно! Как же она раньше этого не заметила! Похожей была не внешность, а поза. Женщина на фотографии стояла там же, где стояла сейчас она, и так же держала голову, чуть наклонив ее, с легкой улыбкой на лице, чуть кокетливой и чуть самоуверенной. Женщина наедине со своим отображением. Не ведающая о камере. Глядящая в зеркало. Пребывающая в одиночестве.

Она опустила глаза, чтобы в них не отразилась ее догадка. Притворившись, что интересуется только комнатой, стала опять лениво оглядывать стены, однако теперь галерея снимков предстала перед ней в ином свете. На части этих снимков женщина была поймана и запечатлена на людях, в будничном общении с собеседниками, которых на снимках не было. Собеседники эти были отрезаны, а изображение женщины увеличено. Обычное ухищрение телеобъектива.

На других снимках женщина была уже одна: выхваченная из общей жизни, она занималась теперь только собой, кокетничала со своим изображением, проверяя в зеркале свои чары. Одновременно субъект и объект. А расстояние между тем и другим было пройдено без промежуточного этапа свадьбы. Никаких свадебных снимков или официальных портретов, ни единой фотографии их вдвоем, ни малейшего доказательства их близости когда-либо.

Паола. Умершая жена? Или просто интересная модель, вырванная из толпы, кишащей на улицах Флоренции, и ввергнутая сюда, в этот дом, в эту комнату, к этому зеркалу?

Как и она сама.

Теперь.

 

Отсутствие — Суббота, днем

В спальне звонил не тот телефон, что стоял возле кровати. Звук шел не оттуда. И звонок был другой, более мелодичный, похожий на звонок мобильника, только приглушенный. После третьего звонка она поняла, откуда он исходит — из шкафа для одежды.

В шкафу висел лишь его льняной пиджак: было. слишком жарко, чтобы надеть его, но оставлять такой пиджак смятым в чемодане тоже не годилось. Во внутреннем кармане она обнаружила аппарат. Теперь, вытащенный, он лежал у нее на ладони, такой крохотный и изящный в своем совершенстве, что его можно было принять за хирургический инструмент, каким пользуются при ювелирных операциях на сердце.

Звонки теперь прекратились. Звонивший, не получив ответа, без сомнения, сейчас наговаривал сообщение.

Она насупилась. О мобильнике он не сказал ей ни слова. Скажи он ей это, и она еще в дороге попросила бы телефон, чтобы позвонить домой, и не надо было бы дожидаться, когда они приедут в отель. Но может быть, радиус действия его телефона не так велик и не охватывает расстояния столь дальние, хотя, если судить по географии его деловых поездок за рубеж, это маловероятно. А может быть, жена его проверяет номера на счетах. «О других она знает. О тебе — не знает».

Она вперила взгляд в телефон. На нем, как и следовало ожидать, уже зажглась маленькая табличка неотвеченного звонка в 9.30 вечера, в субботу. Тебе дела нет, Анна, кто это звонил, сказала она себе. Это касается только его и никого больше. Но жар их обоюдных исповедей сделал свое дело и сейчас медленным огнем сжигал ее сознание, мучая ее необходимостью знать — такой же изощренной, как доверительность их недавнего общения. Она набрала цифры автоответчика, и электронный голос пропищал ей в ухо инструкцию, какие кнопки следует нажимать, чтобы прослушать записанное сообщение. Пальцы ее так и ринулись к кнопкам. Может быть, ей требовалось это, чтобы ощутить свою вину и перед его семьей. Звонила, разумеется, женщина. «Женат на француженке», но выговор был американский:

«Привет! Я только сообщить, что сегодня днем имела разговор с нашим клиентом и что он горит желанием, равно как и нетерпением. Не меньше, чем я, знаешь ли. Жду не дождусь. Хочу быть уверенной, что все у тебя в порядке, ты встретился с кем надо и сможешь доставить ее обратно, как было задумано. Я назвала ему конец следующей недели. Надеюсь, что к тому времени мы, как штык, будем дома, хорошо? Не знаю даже, кого я больше хочу видеть — тебя или ее.

Да, кстати, о тех, кто скучает — в твое отсутствие в офисе звонила Софи Вагнер. Та, санкт-петербургская... Я ведь правильно запомнила? По счастью, она перепутала фамилию, и трубку взяла я. Тебе не известно, как она раздобыла номер, а? Вряд ли ты мог поступить так опрометчиво.

Так или иначе, сообщи мне, когда возвращаешься. И не слишком изнуряй себя работой, хорошо? Помни, дорогой, что у тебя имеются кое-где и другие дела и обязанности!» — тут голос дрогнул от смеха.

Сообщение окончилось, и оператор осведомился, желает ли она его стереть, сохранить или же прослушать вторично. Она выключила мобильник, затем опять включила, чтобы проверить, сохранилось ли сообщение. Ему не узнать, что она слушала сообщение.

Она стояла, не сводя глаз с аппарата в руке.

Это по работе, думала она. Женщина — его компаньон, человек, достаточно ему близкий, чтобы позволить себе фамильярный тон — ведь говорила она с ним даже фамильярнее, чем если бы то была жена. И тем не менее, когда Анна захотела проглотить комок в горле, то обнаружила, что горло у нее пересохло. «Жду не дождусь...», скучает... «помни, дорогой, что у тебя имеются кое-где и другие дела и обязанности». Дело даже не в словах: выдает тон. То, с каким пренебрежением была названа Софи, и это наглое подтрунивание, свидетельствующее о сексуальной власти... Если эта женщина и работает вместе с ним, то одновременно она с ним спит. И из слов ее явствует, что тут замешана и другая.

Окинув взглядом комнату, она увидела себя на кровати — тело, сплетенное с его телом, пальцы гладят его промежность, увидела, как он вглядывается в ее черты, ища в них признаки близящегося оргазма. Да, с тем, кому доверяешь, все бывает по-другому. А как уверял он в своей честности, в своих чувствах, и с женой-француженкой он, дескать, давно не спит, и как приятно ему чувствовать, что они рискуют одинаково. «Ты, как и я, отлично понимаешь происходящее. Чем дольше это длится, тем опаснее становится игра». Ее внезапно затошнило, словно где-то внутри нее, в глубине живота, заработала землечерпалка, скребя, вгрызаясь в живую плоть ее памяти, ее унижения. Только зачем это ему все понадобилось? К чему так стараться, так утомлять себя, если в жизни твоей постоянно присутствует и другая женщина — кроме жены — и женщина эта воркует и сюсюкает в телефонную трубку?

Она еще раз прокрутила в голове текст сообщения: а где тут фигурирует она, Анна? Может быть, это ее надо доставить обратно к концу следующей недели? Нет, конечно. В таком случае она — это работа, которой не следует слишком себя изнурять, так как «имеются кое-где и другие дела и обязанности». Ну а что такое Софи Вагнер и при чем тут Санкт-Петербург? Неужели существовал другой номер в другом отеле с так же сплетенными на кровати телами?

Вспомнилось, как он стоял с ней в коридоре лондонского отеля в тот первый их вечер, ожидая, когда приедет лифт, и повторяя ее телефонный номер. «Позвоню тебе завтра», — сказал он тогда, целуя ее на прощание, но своего номера в ответ он не оставил. И он действительно позвонил, позвонил на следующее же утро, ласковый, влюбленный, желающий продолжения. «А если возникнет необходимость мне срочно с тобой связаться? » — позже спросила она его. «Я скажу тебе, как позвонить на коммутатор!» — ответил он, но до этого дело так и не дошло. Он всегда звонил ей сам, но сообщений не оставлял, лишь говорил с ней напрямую. Может быть, в этом таился какой-то умысел? «По счастью, она перепутала фамилию», — сказала та женщина. Видимо, перепутала его фамилию. Может быть, не зная номер, не знаешь толком и кому звонишь?

Землечерпалка заработала вновь, терзая заляпанные грязью нервы. Она попыталась успокоиться. Итак, у ее любовника на повестке дня значатся и другие любовницы. Что же из того? Ведь, похоже, и она сама пребывает в подобной ситуации. Не она ли рыскала по столбцам частных объявлений в поисках любовной истории? С Крисом у нее все было иначе. А здесь бал правит она. Но вначале ей необходимо знать, что к чему. Необходимо поговорить с Софи Вагнер, кем бы она там ни была.

Она взглянула на телефон в руке. Человек, привыкший к телефонным разговорам, наверняка имеет в аппарате и телефонную книжку. Она поглядела на часы. Почти 9.40. Он уже вне себя от нетерпения и удивляется ее отсутствию. Времени у нее в обрез.

Она заперла дверь изнутри. Сев на унитаз, она принялась исследовать телефонный аппарат. Меню предложило ей ряд наиболее часто употребляемых номеров. Она стала тыкать в кнопки, набирая все номера по очереди. Когда они стали появляться на табличке, она вдруг поняла, что у нее нет, чем и на чем писать. Подобрав обертку от зубного стаканчика в качестве писчей бумаги, она выхватила из косметички губную помаду — это будет ручкой. Возле первых нескольких номеров фамилий указано не было. Вероятно, по этим номерам он звонил постоянно и ему не надо было писать, чьи они. Тем не менее она переписала и их. Два номера имели индекс континента (не Франции), один был итальянский.

Далее следовали два номера с фамилиями. Одна производила впечатление русской, но уверена Анна не была, а в восточноевропейских индексах она не разбиралась. Другой номер был американский. Оба телефона принадлежали мужчинам. Анна писала так быстро, что сломала кончик своей помады. Подойдя к двери в поисках более подходящего пишущего инструмента, она услышала стук в нее.

— Анна?

На маленьком экранчике телефона зажглось имя «Софи», за которым следовала буква «В».

— Анна?

И номер, по всей видимости, американский. Код 212, Центральный Манхэттен. С бешеной торопливостью она записывала номер остатком помады, таявшим и крошившимся под ее пальцами, так что четыре последние цифры были еле различимы: 87.87.

Стук в дверь стал громче. Теперь он барабанил изо всей силы.

— Анна, Анна, ты здесь?

— Угу. Подожди минутку. Я в уборной.

Она поглубже запихнула бумажку в свой туалетный мешочек, висевший над раковиной, поглубже, на самое дно, закрыла молнию. Потом спустила воду.

— Уже иду! — крикнула она под шум воды и бросилась к двери, попутно сунув мобильник обратно к нему в карман. — Прости, — произнесла она, когда он вошел,

— С замком что-то... Ты как, в порядке?

— Да, все нормально. Я голая была, а они тут пришли постель стелить...

— Чем ты здесь занималась? Я битый час жду, даже больше!

— О... Я... я до Лондона дозванивалась, и все время было занято.

— Но ты же сказала, что поговорила с ней, разве не так?

— Мне надо было сказать еще пару слов. Ну, в общем, теперь я дозвонилась. Ты, наверное, с голоду помираешь.

— Я аннулировал заказ — слишком поздно было. Теперь придется искать другое место.

— Прости. Может, прямо сейчас отправимся? Я готова.

— Неужели? — Он чуть нахмурился и, взяв ее руки в свои, вывернул их ладонями наружу. — Что ты с собой сделала? — С шутливым изумлением он покачал головой. — Ты похожа на невесту на индийской свадьбе!

Она опустила взгляд вниз на свои руки — пальцы и ладони были в ржавых полосах, словно вымазанные хной.

— Ах, так это помада! Сломался тюбик...

— Сломался, прежде чем ты успела намазать им губы, понятно, — сказал он. Он коснулся пальцем ее нижней губы, потом сунул ей в рот кончик пальца. Она поймала палец языком, заглотнула поглубже. Он улыбнулся. — С тобой и об ужине, неровен час, забудешь. Как тебе такой комплимент? Ладно, идем ужинать.

Выходя, он стянул с вешалки свой пиджак. Показалось ей это или он на самом деле сунул руку в карман, проверяя, там ли мобильник?

Они не сразу отыскали ресторан, где их так поздно согласились обслужить, а сев за столик, обнаружили, что есть им легче, чем поддерживать беседу. Есть и пить. Для него это была вторая бутылка, для нее — первая. На середине бутылки он отправился в туалет. Звонил ли он там по своему мобильнику, кто знает? Когда он вернулся, она попыталась осторожно прощупать почву, произвести легкую разведку.

— Могу я задать тебе один вопрос? — как бы невзначай спросила она. — Что поделывает твоя жена сегодня вечером? Как ты думаешь?

— Моя жена? Понятия не имею. Может быть, проводит время с друзьями.

— Какая она из себя? Похожа хоть чуточку на меня?

— Нет. Нет, она вовсе на тебя не похожа. Анна...

— Интересно, на каком языке вы с ней говорите в постели? Она знает английский так нее хорошо, как ты французский?

Сдвинув брови, он опустил на тарелку свою вилку.

— В чем дело, Анна? Ты злишься на меня за то, что скучаешь по дому?

Лучше бы ты не был столь проницателен, подумала она. Тогда, может быть, меня не так сильно тянуло бы к тебе.

— А что ты так разволновался, Сэмюел? Это простое любопытство.

— Нет, это не простое любопытство. Это называется «бередить рану». Не желаю я больше говорить о ней! Не желаю видеть ее за этим столом! Хочу быть с тобой — не так уж много времени у нас с тобой теперь в запасе.

— День и две ночи. Достаточно. «Достаточно» для чего? Но он не поднял брошенной ему перчатки.

— Ладно, оставим это. Чем займешься на той неделе в Женеве?

Он пожал плечами.

— Тем же, что и всегда.

— А чем именно?

— Повидаюсь с одним человеком насчет картин.

— А в Лондон когда собираешься?

— Ну... Еще точно не знаю. Может быть, через неделю.

— Через неделю? И с какой целью — для работы или для удовольствия?

Он выдержал ее взгляд.

— Думаю, это зависит от того, простишь ли ты мне ошибку, которую я, кажется, совершил. — Она сделала жест, словно не понимая смысла его слов. Протянув руку через стол, он накрыл ею ее руку. Прикосновение это было таким теплым. Так легко было обмануться в его чувствах. — Я не должен был оставлять тебя одну, — тихо сказал он.

— Когда?

— В номере, когда ты звонила. Ты тогда отправилась в путешествие без меня, и теперь мне тебя не догнать.

Она все глядела на него.

Его внимание к ней было как луч фонарика, освещающий самые темные из закоулков. Она потупилась.

— Прости. По-моему, я просто устала.

Он отпустил ее руку и подлил ей в бокал еще вина.

— Да. Так же, как я. Почему бы нам не расслабиться немного, а? Оба мы немного засбоили. Переусердствовали с сексом, не высыпались. Так и с ума сойти недолго.

Она улыбнулась. Что бы там ни было, но он ничего не заподозрил.

— Ты прав. — Она откинулась на спинку кресла, потягивая вино из бокала. — Прости.

Он осушил свой бокал и немедленно наполнил его.

— Знаешь, у меня из головы не идет тот сегодняшний старик, — сказал он после паузы, уставившись на красный виноградный сок в бокале. — Я так и вижу его перед собой, вижу, как осветилось его лицо, когда он декламировал Данте. Это было потрясающе.

— Лучше, чем картина на дарохранительнице?

Он ответил не сразу, словно воскрешая в памяти образ, проверяя впечатление. Потом дернул плечом.

— Знаешь, за время работы я столько Мадонн перевидал, что они для меня все на одно лицо. — Он сделал большой глоток, так, словно пил не вино, а воду, усталый, равнодушный.

— Не может быть!

Он растянул губы в улыбке.

— Ты права. Это не так. Но временами старинная живопись угнетает. Ведь плоть, которая служила художникам моделью, давно истлела.

— Вот почему тебя так тянет к живой плоти? Казалось, замечание это его не обидело и не удивило. Он лишь улыбнулся — улыбкой широкой и немного пьяной.

— Ага. Наверное. Очень похоже.

И когда он произнес эти слова, она поняла, что хочет спать с ним и что возможный обман и двойная игра в эту минуту значения не имеют.

Они вернулись в отель, она разделась, а он прошел в ванную.

Появившись, он увидел, как она, сидя на кровати, щелкает дистанционным пультом, переключая программы ночных каналов итальянского телевидения. Он плюхнулся на противоположную сторону постели, с протяжным стоном вытянувшись возле нее.

— Господи, я совсем с катушек долой, — сказал он, сопроводив эти слова долгим зевком, во время которого он протянул к ней руку и как бы невзначай провел ею по спине Анны.

Она обернулась к нему: он распластался поверх перины, и член его, уютно маленький, приготовившийся к отдыху, по всей видимости, совершенно не реагировал на ее присутствие рядом. Из недр шкафа в ухо ей вкрадчиво и настойчиво мурлыкал голос: «Не слишком изнуряй себя работой, хорошо? Помни, дорогой, что у тебя имеются кое-где и другие дела и обязанности!» О чем же еще мог говорить этот голос, как не о ней? Какой другой работой мог заниматься он здесь?

Поймав на себе ее внимательный взгляд, он лениво улыбнулся ей. Она легла обратно в постель рядом с ним. Неожиданно само их соседство показалось ей странным. Подобно Еве, вкусившей яблока, она вдруг устыдилась своей наготы. Хотелось встать, удалиться куда-нибудь, свернуться калачиком в одиночестве и заснуть. Но не меньше хотелось, чтобы он сделал движение ей навстречу, доказал ей, что, вопреки всему, она для него не только работа, но и объект желания.

Она щелкнула пультом, выключив телевизор. Минуту-другую они лежали молча. Щекочущим движением она провела пальцем по его груди.

— М-м... Приятно! — Он приоткрыл один глаз. — Ты очень красивая, — рассеянно пробормотал он и притянул ее к себе, заключив в кольцо своих рук, словно баюкая ребенка, и одновременно отвел ее ищущую руку.

— Ты меня хочешь? — спросила она, стараясь, чтобы это прозвучало лениво, как бы между прочим, но слова эти все равно повисли в воздухе, грубые, вызывающе откровенные.

Он лениво хохотнул, по-видимому, не почувствовав ни ее раздражения, ни страха.

— О, Анна... Хоть ты и прекрасна, как майская заря, боюсь, что на сегодня я пас. Тебе надо было хватать меня до второй бутылки. А сейчас меня так клонит в сон, что бороться с этим я не в силах. — Он теснее прижал ее к себе, словно крепость объятия была для них единственной целью и удовлетворением. — А утром будем завтракать в постели, хорошо?

Голова его свесилась набок, и почти мгновенно его дыхание стало ровным, а рука, обнимавшая ее, отяжелела и замерла. «И не слишком изнуряй себя, дорогой...» Слова эти были как колючая проволока: чем старательнее отцепляешь от себя колючки, тем сильнее впиваются они в кожу. Лежа в его объятии, она порылась в своей душе, пытаясь оценить размер полученной травмы. В сознание ветерком пахнуло воспоминание: первый момент после разрыва с Крисом.

Худшее уже случилось: мелодичный проигрыш, пока не взята трубка, и отповедь секретаря. После этого она десять дней таила в душе рану, пока не поняла, что рана начинает гноиться. Только тогда она решилась на звонок ему домой. Дома его не оказалось. Вместо него ей ответил автоответчик — она послушала, как его голос приглашал оставить сообщение для него и членов его семьи. Она сидела в мерцающей тишине, не в силах последовать любезному приглашению и оставить сообщение после сигнала. То были самые долгие сорок секунд в ее жизни. Она чувствовала то же, что чувствует ребенок, которому родители недодают чего-то существенного, жизненно необходимого для его душевного здоровья и развития; она не получила чего-то самого главного для организма, и вот сейчас ее вывернет наружу, прямо на пол.

Тот звонок явился началом ужасного головокружительного падения в пропасть, окончившегося промозглым холодным днем на озере возле Уиндермира. Корчась от ветра, она опустила обе руки в ледяную воду, пока кожу, ставшую синевато-серой, как камешки на отмели, не защипало от холода. Именно в этот момент она поняла, что перед ней дилемма — пережить это либо пропасть. Вот так — просто и страшно. И выбор за ней. И внезапно то, что казалось совершенно невозможным, стало почти легким. Она вытащила руки из воды и, сунув пальцы в рот, вернула их к жизни и направилась в отель, где у портье ее ждало сообщение от Эстеллы, а с ним вновь обретенный мир, и она, Анна, как центр и пульс этого мира.

Тогда и теперь. Левый бок ее, на который он навалился во сне, постепенно онемел и затек. А к ней сон не приходил. Она шевельнулась в его объятиях, и когда он не проснулся, вытащила руку, высвободилась из-под его тяжести. Он недовольно забурчал, как потревоженное животное, потом тяжело повернулся на бок и опять погрузился в забытье. К тому времени, когда, одевшись, она извлекла из туалетного мешочка обертку с запиской, было ясно, что спит он сном беспробудным и прочным, как скала. Пора было выяснить, кем на самом деле являлся ее любовник.

 

Дома — Воскресенье, утром

Я лежала возле нее, пока дыхание ее не стало ровным и можно было быть уверенной, что она спит. В полумраке я разглядывала ее лицо, изящный абрис пухлых щек, круглившихся даже под глазами; на щеках, как маленькие черные опахала, лежали ресницы. Если поглядеть внимательно, можно заметить, как иногда подрагивают веки, как у кошки, грезящей во сне о птичке без крыльев. Такая тихая, умиротворенная. Казалось, даже сны ее были спокойными, ясными.

Если б мой отец после смерти мамы разрешил мне спать в его постели, может быть, это помогло бы нам обоим? Думаю, ему это приходило в голову. Но, мучимый ощущением утраты, он, наверное, посчитал, что, очутись я рядом с ним в постели, ему станет еще горше — все равно как сыпать соль на раны. До двадцати с небольшим я свыкалась с мыслью, что он просто не очень меня любит, но потом я стала к нему снисходительнее. Переживая стресс, мы ведем себя так, как удается себя вести. И не наша вина, если это не совсем так, как должно. Лежа сейчас рядом с Лили, я поняла, что он, по-видимому, тогда чувствовал. Само спокойствие девочки, казалось, подхлестывает мое беспокойство. Ее сон порождал у меня бессонницу. Тело изнутри словно лизали языки паники, вспыхивая, опаляя меня, не давая то и дело уснуть, сколько бы я ни куталась в одеяло. Совершенная красота спящего ребенка. У меня, взрослой, от этой красоты к горлу подступало отчаяние.

Подоткнув вокруг нее простыню, я спустилась вниз проверить, хорошо ли повешена трубка. Ухо резанули гудки. Я набрала собственный номер, чтобы узнать, нет ли сообщений. Рене звонил из Стокгольма сказать, что возвращается в понедельник и был бы рад на той неделе встретиться. Не наговорю ли я ответ на его автоответчик? Голос Рене застал меня врасплох. С прошлой ночи я не вспоминала о нем, точно происходящее здесь и было моей настоящей жизнью, оставлявшей его в стороне, неким случайным эпизодом. В голову пришло, что мы с ним можем и не пережить этот кризис, хоть и не имевший к нему никакого отношения. Но даже поволноваться по этому поводу я не могла.

С верхнего этажа донесся звук открываемой двери, на лестнице послышались тяжелые шаги.

— Анна? — раздалось с лестничной площадки, напряженный шепот Пола.

Я вышла в круг света в дальнем углу холла, чтобы он сам увидел меня и понял свою ошибку.

— Нет. Прости, Пол. Это я, Стелла.

— Стелла, — упавшим голосом проговорил Пол.

— Я не хотела тебя будить.

— Ничего. Я подумал... Который час?

— Три или три тридцать. Мне не спалось. Позади него была приоткрыта дверь в комнату Лили. Я видела, что он собирается пойти проверить девочку.

— Ее там нет. Она спит со мной. Проснулась около часа назад.

— Что случилось? Страшный сон приснился?

— Нет. Не думаю. Просто не могла спать. Надо было ее ободрить, немного успокоить, вот и все.

— Надо было меня позвать.

— Вряд ли это помогло бы. Мы поболтали, и я уложила ее в постель Анны.

— О чем же вы болтали? Что она сказала тебе?

— Ей-богу, ничего, — ответила я, понимая, что должна быть с ним откровенна, но не желая делиться разговором, содержавшим столько личной моей боли. — Мы просто болтали.

— Ты говорила с ней о звонке? — По слегка недовольному его лицу было понятно, что он досадует о том, что не он сидел с ней рядом на площадке, в темноте держа ее за руку.

— Немного.

— И что?

— Она продолжает настаивать, что говорила с Анной. И, признаться, я ей верю.

— А-а... ну что ж... Хотелось бы и мне своими ушами это послушать.

Он постоял немного, явно желая продолжить тему, но боясь быть чересчур настойчивым.

Мне хотелось сказать ему, чтобы не волновался, что тут мы с ним заодно и никакой черной кошке не пробежать между нами. Но сказать так значило открыто признать, что временами она между нами пробегала, а раз признавши это, будет трудно об этом забыть и преодолеть отчуждение.

—Ты сможешь об этом поговорить с ней утром, — смиренно предложила я. — Она проснется раньше меня. Знаешь, прости, что я тебя разбудила. Надеюсь, ты сможешь опять уснуть.

— Угу. — Он фыркнул. — Как и ты. Ты автоответчик включила?

Я проверила, горит ли огонек на аппарате в холле.

— Да. Не волнуйся.

Я стояла и смотрела, как он взбирается по лестнице. На этот раз он оставил дверь открытой.

Разговор этот тоже никак не способствовал сну. Самый воздух в доме был словно насыщен беспокойством. Я тихонько поднялась по лестнице в кабинет Анны к шкафчику у стены. Выдвинув верхний ящик и просунув руку в отверстие за ним, я нащупала то, что мне было нужно: маленький, запечатанный сверху пластиковый пакетик. В нем было немного травки и пачечка бумаги. Достаточно для двух экстренных доз.

Даже в отсутствие Анны гостеприимство не изменяло ей. Хотя сама она больше не курила (по крайней мере, с появлением Лили, боясь, что, находясь под кайфом, в случае чего не сможет справиться с ситуацией), по установившейся традиции она держала в доме запас для меня, чтобы я могла чувствовать себя всегда в своей тарелке. Сейчас оставалось надеяться, что это мне поможет. Расчистив на столе свободное место, я приступила к ритуалу: извлекала семена, тщательно перетирала их и, кладя на середину клейкого листочка бумаги, готовила три самокрутки. Готовя наркотик, я думала о Поле, о том, как на лестнице он чуть не поскандалил со мной, но сдержался, и как за эти годы мы все же научились ладить друг с другом, что, учитывая обстоятельства, было совсем не так просто. Сейчас дружбе нашей уже не суждено распасться. Слишком многое в прошлом цементирует ее.

Мы с Анной уже много лет были лучшими подругами, когда в середине 80-х она познакомилась с Полом. Помнится, они даже переспали разок, прежде чем поняли, что постель в их отношениях совершенно лишняя. Примерно год спустя, когда, подобно апостолу Павлу, Пол уже проделал свой путь в Дамаск, первой об этом он поведал Анне, в результате чего, несмотря на явную и совершенную его голубизну, они стали дружить еще крепче. Сейчас было трудно даже вообразить, что некогда они были любовниками, хотя временами отголосок былой интимности проскальзывал и в раздражении их друг другом, и в их взаимной привязанности.

В бурные времена романа и затем разрыва с Крисом Пол проявил себя с лучшей стороны. Думаю, что в некотором отношении он, с его активным свободомыслием, был ей лучшей опорой, нежели я с моим невежеством и беспокойством о ней. Когда родилась Лили, он и тут оказался рядом. У него был дар звонить именно в тот момент, когда Анне приходилось особенно туго, словно он улавливал в ночи сердитые крики ребенка, доносившиеся из Западного Лондона. Он первый понял, как любит Лили машину, как быстро засыпает в ней уже в Хогарте возле второй развязки, пусть даже для того, чтобы вскоре вновь проснуться на прямой и ровной Чизвикской автостраде. Девочка тоже, в свою очередь, привыкла видеть перед собой его круглое приятное лицо, когда он поздним вечером пристегивал ее ремнями в автомобильное креслице или вынимал из машины.

Какое-то время мы образовывали как бы некий треугольник опекунов. Первой засбоила я. Транснациональные юридические фирмы не очень-то склонны предоставлять отпуска по уходу за ребенком даже законным родителям, что уж говорить о самозванках. Поначалу я старалась соблюдать расписание и проводить с Лили субботы-воскресенья, но в конце концов все мы стали уставать от такой дерготни — вернее, я поняла, что неспособна жить на два дома, и перешла на встречи через месяц, а после и через три месяца.

Катая в пальцах самокрутку, я пыталась внушить себе, каким изгоем почувствовала себя, впервые осознав это. Но, по правде говоря, насколько я помню, изгоем я себя вовсе не почувствовала — уж слишком неумелой нянькой я была, вечно беспокоясь о том, правильно ли беру ее на руки, теряясь от ее слез и капризов. Возможно, биологические часы имеют также и свойство отсчитывать время и играют тут не последнюю роль. Во всяком случае, как выяснилось, по мере того, как росла Лили, нам стало несравненно проще друг с другом.

Прорыв мы осуществили с помощью слов. Обеим, и Лили, и мне, присущ ген болтливости, и нам с ней всегда нравилось болтать, пусть даже о пустяках. Хотя первое слово Лили «мама» и было обращено к Анне (говорить «Пол» вместо «папа» оказалось труднее, и, для того чтобы усовершенствовать произношение этого слова, Лили пришлось изрядно потрудиться), первая ее фраза — «чашка чаю, чашка чаю!» — относилась ко мне, когда я в один из своих ежеквартальных посещений пошла поставить чайник. И с тех пор чем больше мы говорили друг с другом, тем большую симпатию чувствовали.

Что же касается Пола, то и он по мере взросления Лили по-своему достиг с ней выдающихся успехов, за что я привыкла его уважать. Однако не поручусь, что, окажись мы с ним вдвоем на необитаемом острове, либо мне, либо ему не захотелось бы броситься оттуда вплавь. Нет, антипатии, понятно, мы с ним друг к другу не питали, но и душевной близости между нами также нет. Что же удивляться, что, испытывая теперь стресс, мы оба находились в напряжении. Но с этим можно было бороться и преодолеть это, в чем я была совершенно уверена. Мы это преодолеем. Обязательно.

Внезапно передо мной, как видение, предстала картина: мы трое — Анна, Пол и я — через много лет сидим рядом на церковной скамье, с гордостью глядя на Лили, стоящую возле алтаря, взрослую, нарядную, в потрясающем свадебном платье и рядом с каким-нибудь хорошим парнем. Отец и матери невесты. Удивительный семейный клан.

Картина переменилась. На ней по-прежнему присутствовали Пол и я, но служба на этот раз была другая. На возвышении стоял украшенный цветами гроб, а возле него виднелась неприметная дверка печи. А третьей фигурой на скамье была Лили — она сидела между нами, крепко держа нас за руки. И когда фотокамера брала этот кадр крупным планом, становилось отчетливо видно, как оба мы тянем девочку в разные стороны.

Нет, представлять такое невыносимо.

Празднуя труса, я закурила косячок.

Потрескивание горящей травки и шуршание ее о бумагу были мирными, знакомыми звуками, нарушавшими безмолвие ночи. Вдыхание дыма ослабило напряжение, включив, как павловский условный рефлекс, ассоциативную связь — память об освобождении — так с наслаждением скидываешь с ног тесные туфли.

Мне нравится наркотическое опьянение. И для меня всегда было загадкой, почему некоторые так боятся его. Когда в подростковом возрасте я впервые открыла для себя его преимущества, я все еще сражалась, пытаясь примириться с утратой мамы. Наркотик стал мне не просто лекарством. Он вновь научил меня смеяться. Он преображал мир вокруг, обнажая его нелепость, и жизнь переставала быть трудной и унылой. И самое удивительное, сознание мое, раскрепощаясь, как бы углублялось, обогащалось. Раскрепощаясь, сознание нащупывало некий путь, по которому ко мне приходила она. Не знаю, каким образом и как это происходило, но я обнаруживала, что думаю о ней. И то, что раньше было лишь черной дырой, провалом в памяти, начинало заполняться, обретая плоть и черты личности. Я поймала себя на том, что разглядываю ее фотографии, воображая ее мимику, ее голос, как она отнеслась бы к группе «Бэй-Сити роллерс» или к Уотергейтскому скандалу, как оценила бы макси-юбки или результаты Вьетнамской войны. Я предлагала ей эти темы, сравнивая ее ответы со своими, а потом, поднаторев в этом, стала задавать вопросы и отцу, подвергая и его тем же испытаниям. Разумеется, источника, из которого все пошло, я ему не открыла. Это было бы чересчур жестоко: ведь он так радовался, вновь слыша мой голос — не меньше, чем беспокоился в период, когда я хранила молчание.

Должна признаться, что ситуация была рискованной. Без сомнения, все могло окончиться плохо, превратившись в манию и психоз — девочка, накачавшись наркотиком, беседует с умершей, воскрешая ее в воображении. Но я так это не воспринимала. Спустя какое-то время образ матери как бы поблек (наверное, заслоненный собственной моей жизнью, другими занятиями и другими людьми, с которыми я стала общаться и проводить время.), но и потом я словно лучше узнала ее, пусть образ этот и был соткан из наркотического тумана. После этого наркотик всегда присутствовал везде, где я чувствовала себя дома, где за мной ухаживали или же где я сама ухаживала за собой.

Даже самый запас травки уже навевает мысль об одиночестве, о прошлом и настоящем, о вечерах в пятницу в моей амстердамской квартире, когда летом сидишь на полу возле открытого окна после телефонного разговора с Анной, а по иностранному радио, на волнах Би-би-си-3, тихой сапой, как проявление ненавязчивой культурной экспансии, в комнату вползают звуки какого-нибудь концерта или оперы. Я включаю стереозвук, и музыка заполняет мой мозг, равно как и комнату. Меня ничуть не смущает, что я совершенно не разбираюсь в классической музыке. Мне нравится воображать даль прошлого, из которого она несется к нам — неведомая страна, история которой мне не известна. Одно из преимуществ старости, дающее возможность предвкушать ее даже не без удовольствия, это большое количество свободного времени, когда можно будет научиться ориентироваться в мире музыки.

Возможно, ничего удивительного и нет в том, что в воображаемой этой картине я всегда предстаю одна — постаревший одинокий тинейджер, которому никто и не нужен — ни любовники, ни даже лучшие подруги.

Ну а Лили? Что станет с моей жизнью, если теперь в нее придется включить Лили? Если Анна и впрямь не вернется и нам — мне и Полу — надо будет растить ребенка?

«Она странно говорила... Когда она сказала „до свидания“, голос у нее был такой... печальный, словно она не хочет класть трубку».

Слова, которые она сказала мне на лестнице, донеслись до меня вновь, жалобные, как собачий вой.

Бывает, конечно, что наркотик вызывает и угнетенное состояние, когда удовольствие вдруг оборачивается паранойей, а умиротворение сменяется нервными судорогами.

Я загасила окурок и тихонько начала пробираться обратно в спальню, чтобы посмотреть, как там девочка. Где-то там, в итальянской ночи, ее мама попала в беду, а я ничем, ничем на свете не могла ей помочь.

 

Отсутствие — Воскресенье, вечером

Сначала ей захотелось просто-напросто разбить его. Приподнять столик, швырнуть его изо всей силы в зеркало и смотреть, как брызнут осколки, а столик, проломив стекло, завершит свой медленный полет в соседней комнате; увидеть его лицо, и как брякнется на пол фотопленка и посыплются осколки на него, на аппаратуру...

Желание сделать это было так велико, что, удерживаясь, ей пришлось вонзить себе ногти в ладонь. Что это даст тебе, Анна? — в отчаянии думала она. — Да ничего: сделаешь, и что потом? Ринуться в дыру и пристукнуть его? Даже если и удастся изувечить его так, чтобы он обезножил, все равно выбраться из дома ты не сможешь. Используй свой шанс. Теперь ты знаешь о нем больше, чем он о тебе. Вот ты и воспользуйся этим, сыграй на этом.

Она заставила себя подойти к столу, налила в чашку кофе из термоса. Привычная уютность движений — подливание молока, размешивание сахара в чашке — немного утихомирила ее возбуждение. Она прошла опять к книгам, выбрала одну, на яркой обложке которой была изображена блондинка в красном платье и красной шляпке, на лице женщины играл розовый свет. Называлась книга «Память и желание». Толстый том с увесистым сюжетом. Она открыла книгу, прочла первые строчки.

В зеркале она, должно быть, хорошо сейчас отражается — красивый кадр, и освещение хорошее — сзади, образует словно ореол вокруг головы. Отличный ракурс — поза удобная, спокойная, жизненно убедительная. Пусть себе снимает, щелкает, сколько ему влезет. Потом, через некоторое время, она положила книгу и зевнула. Зевок был непритворный — организму требовался кислород, отсюда и зевота. Она встала и как бы невзначай, проходя мимо зеркала, остановилась возле него, словно собственное отражение в стекле чем-то опять привлекло ее внимание.

Повернувшись к зеркалу лицом, она вглядывалась в него, будто удивленная тем, что отражается в нем, или радуясь этому. Она пококетничала с зеркалом так и сяк, поделала разные гримасы, подняла волосы с одной стороны, подержала их над макушкой, посмотрела, как изменяет ее лицо высокая прическа. Втянула щеки, приблизила лицо к стеклу, разглядывая-маленький прыщик на подбородке, стараясь не подходить к зеркалу слишком близко, чтобы не увидеть чего-нибудь лишнего. Вздохнула. Как это Стелла ей раз сказала, что, когда надо, она здорово умеет сочинять, выдумывать ложь, похожую на правду. А сейчас это правда, не похожая на правду, так что помогает ей Господь.

Она все глядела на себя.

Потом попыталась улыбнуться застенчивой улыбкой. «Так-то лучше, — шепнула она своему отражению. — Знаешь, не надо все время испытывать страх. Не так уж все страшно. Он не монстр какой-нибудь. Ведь он же отпер дверь и выпустил тебя, разве не так? Что-то же это означает».

Она помолчала. Женщину, глядевшую на нее из зеркала, ее слова не убедили.

Она нахмурилась. Ну а если он говорит правду? Если ему нужно только твое общество? И только на два дня? Поговорите, познакомитесь получше, ты поможешь пережить ему какой-то трудный момент, а потом отправишься домой. Он тебя отпустит. Он сдержит свое слово, а ты сдержишь свое. И никому про это не надо знать. Это останется между вами. Между вами двумя. Ты же можешь это сделать, ведь так? Сделать это ради Лили.

Она улыбнулась — себе и ему, улыбнулась радостно, словно этим отвечая на вопрос. А потом, вот, наконец-то, она услышала звук, тихий, но безошибочный — не то щелчок, не то шорох, поскребывание, звук, говоривший о присутствии его за стеной. Звук этот как ножом пронзил ее, холодный, ясный. Давай, щелкай напропалую, наснимай столько кадров, сколько хочется. Потому что все равно я уйду отсюда. И плакали твои снимки.

Оторвав глаза от зеркала, она направилась к стулу. По пути ей опять послышалось что-то, какое-то движение, на этот раз словно приглушенное. Пленку меняет или сеанс окончен? Где-то рядом, в районе темной комнаты, он выжидает. Там он или еще где-то? Где бы он ни был, он не рискует быть услышанным. Не сейчас. Выжди, пока она уйдет, а там уж шагай.

Она окинула взглядом комнату. Лошадка по-прежнему стояла на столе — колченого, но стоит. Надо как-то ухитриться забрать ее — без этого она не уйдет. Она опять зевнула, еще глубже, еще неподдельнее, затем, встав между зеркалом и столом, взяла книгу, заодно прихватив и лошадь. После этого, щелкнув выключателем, она шумно, но не торопясь, вышла из комнаты.

Стараясь озвучивать свой ход, она поднялась по лестнице к себе, громко хлопнула дверью в свою комнату. Затем, скинув туфли, опять беззвучно спустилась вниз и, прокравшись по коридору, очутилась в гостиной, в выгодном для себя месте, где ее не было видно и откуда она могла все слышать.

Теперь, когда он считает, что она поднялась наверх, он, уж конечно, станет производить больше шума. Она слышала его совершенно явственно — шаги по каменному полу, потом звук, с каким волокут или толкают какую-то тяжесть. Вот только в местонахождении его она, кажется, ошиблась, потому что звуки доносились не из соседней комнаты, а шли снизу, прямо из-под половиц, на которых она стояла.

Она быстро приняла к сведению эту новость. Значит, в подполе... Вернуться в дом оттуда, где он оставил машину, потребовало бы времени, как бы он ни торопился. Пойти через нижний этаж он не рискнул, не захотел рисковать, думая, что она, может быть, встала и бродит по дому. И входная дверь заперта, конечно, по этой причине. Она и не должна открываться. Вход в дом теперь не через нее, а снизу. Через подпол. Лучшего места для сокрытия темных делишек не придумаешь. Ход в дом и из дома, почему он и мог позволить ей бродить по дому где вздумается, во всех других местах, пока он, шмыгнув под пол, создает свои шедевры.

Сейчас он этим и занят. Думая, что она легла, он, видимо, не удосужится это проверить, а просто отнесет свою драгоценную пленку в темную комнату и займется проявкой ее в корытце.

Ей надо отыскать путь вниз, к нему.

Она тихонько шевельнулась, перенеся тяжесть с ноги на ногу, и шум внизу внезапно стих. Она похолодела — не мог же в самом деле он ее услышать, а? Да и слышать было нечего. Она представила себе, как он стоит в подполе, озадаченно глядя вверх. Даже по слабому подозрению, что она может все еще находиться внизу, он захочет проверить, что она там делает — так, на всякий случай. А наступившая тишина встревожит его еще сильнее.

Она оказалась права. Секунд через двадцать она опять услышала движение — на этот раз звуки исходили из-под пола в холле, он поднимался наверх, не в соседнюю комнату, как она поначалу предполагала, нет, он поднимался по ступеням с другой стороны. Она услышала, как открывается дверца где-то в темноте под лестницей. Вот ты и попался, думала она, попался! Она спряталась за дверью гостиной. Сюда он войдет позже, сначала обыскав прочие помещения.

Едва услышав его шаги вверх по лестнице, она крадучись выбралась из гостиной и, тихонько перебежав через холл, очутилась в темной каморке под лестницей. Прижавшись к задней стенке, она как сумасшедшая стала шарить по ней в поисках двери, которая, как она знала, должна была находиться здесь. Она слышала его шаги наверху в спальне, он щелкал выключателями, зажигая и гася лампы, открывая двери, двигал туда-сюда мебель, и движения его были так же нервны и торопливы, как и у нее — он не на шутку разволновался. В доме, где полно запертых дверей, все равно оставалось немало места, где при желании можно спрятаться.

Пальцы ее нащупали дверной косяк, и, двигаясь от него, она отыскала ручку, рванула вниз, но дверь не открылась. Она даже губу прикусила, чтобы сдержать стон разочарования. Он запер дверь! Запер! Как смог он проделать это с такой скоростью? Она нашла выход из дома, но выйти не могла.

Над собой она слышала его шаги — он спускался вниз по лестнице.

 

Отсутствие — Воскресенье, после полуночи

Внизу под лестницей комната администратора была пуста. Анна позвонила в звонок. Спустя немного к ней вышел мужчина лет за тридцать, одетый немодно, но удобно — в кардигане и тапочках. Если верить путеводителю, отель был семейный — не то чтобы пятизвездочный, но по-своему прелестный.

— Простите, что потревожила вас, — сказала она по-итальянски. — Я из четырнадцатого номера.

— Да, я знаю, — сказал он, с беспокойством поглядывая на безобразный синяк, зревший над ее правым глазом. — Чем могу быть вам полезен, синьора Тейлор?

Миссис Тейлор. Прибывшая с мистером Тейлором и к нему в придачу. Разумеется. Он же зарегистрировал ее на свой паспорт. Итальянцам на это, в общем, наплевать. Дать бы работу чиновникам, а до морали им и дела нет.

— М-м... мой муж спит, а мне надо позвонить по телефону. Не хочу его будить.

— Конечно. Телефон в вестибюле. Вы очень хорошо говорите по-итальянски.

— Говорила когда-то. Но давно. В незапамятные времена.

— Хорошо. Мне включить это в счет?

— Да... нет... А могу я сразу оплатить? Понимаете, это личный звонок. Муж не должен знать.

Он сморщил лицо — не то в ухмылке, не то показывая, что его это не касается. Жена его была миловидная женщина, пухленькая, толстогубая, с темно-карими глазами и мягкой грудью. Вряд ли у него самого возникало когда-нибудь желание позвонить другой женщине, когда жена его была дома, но, возможно, как и все мужчины, он оставлял за собой право подобные сцены воображать.

— Конечно. Как вам удобнее. Может быть, хотите поговорить из конторы? Так будет уединеннее. Я буду в задней комнате, если понадоблюсь.

Она села за письменный стол, подняла трубку. Она заметила, что пальцы ее дрожат. Два часа ночи. Значит, в Нью-Йорке сейчас на пять, нет, на шесть часов меньше. Счастливцы, готовятся сейчас куда-нибудь пойти, закатиться, получить от этого максимум удовольствия. Она вытащила смятую обертку с номером. Последние цифры — 87-87.

Номер соединился и включился автоответчик: после проигрыша нескольких веселеньких тактов из широко известной песни Эллы Фицджеральд музыка затихла и громкий женский голос произнес:

— Привет. Софи Вагнер слушает. Правда, не лично. — В голосе слышался тот особый, чисто американский неоновый оптимизм, от которого подчас так недалеко до депрессии. — Вы можете... — Тут машина вырубилась и влез другой голос, того же тембра, но уже менее жизнерадостный;

— Привет, это я.

— Софи Вагнер?

— Да. А кто это?

— Ну... вы меня не знаете. Я узнала ваш номер у вашего друга. Вообще-то я звоню вам из Италии.

— Италия. Надо же! А друг — это кто? Анна набрала побольше воздуха.

— Сэмюел Тейлор. Пауза. А потом:

— Простите, но я такого не знаю. — Сказано это было по-прежнему громко, но не раздраженно, а скорее озадаченно.

— Ах... ну да... Сэм сказал... Иными словами, когда вы виделись с ним, он звался по-другому. Англичанин, помните? Высокий, футов шести или шести с двумя дюймами. Без малого сорок или сорок с небольшим. Крепкого телосложения, седоватый. Лицо круглое. Приятной наружности. В глазах смешинки. С чувством юмора. — Она запнулась. Как бы это получше сформулировать? — Хороший любовник.

— Послушайте, зачем мне это все знать? — сказала Софи Вагнер и бросила трубку.

Анна трубку не положила, выжидая, пока уляжется сердцебиение. Затем она вновь набрала номер. На этот раз номер был занят. Она досчитала до двадцати, после чего повторила набор. Включился автоответчик. На этот раз он проговорил свой текст до конца. Когда звучали сигналы, она представляла себе женщину, за столом, та нервно вертит в руках рюмку, делая вид, что ей наплевать на звонок.

— Послушайте, Софи. Мне очень неприятно, что я вас беспокою. Меня зовут Анна Франклин, и мне очень нужно поговорить с вами об этом человеке... потому что... я уверена, что вы его знаете или знали, а я так нуждаюсь в совете. Я работаю, у меня есть профессия, я человек здравомыслящий и не склонна к истерии, но мне кажется, я попала в западню, и мне нужна ваша помощь. Так что, пожалуйста, если вы дома, возьмите трубку!

Она ждала. Она представляла себе квартиру — небольшую, продуманно обставленную с таким расчетом, чтобы получше использовать площадь. Если ей повезло и квартира ее находится на высоком этаже, она может наслаждаться открывающимся из окна видом — город с птичьего полета, верхушки небоскребов, а внизу сетка сверкающих огнями и стеклом улиц. Но один этот головокружительный вид не способен составить счастье женщины. А она, возможно, из тех, кому для счастья необходим мужчина. Раздался щелчок, и автоответчик выключили.

— Ладно. Знаю я этого парня, — сказала Софи Вагнер, и тон ее был сух, как дубленая кожа старого калифорнийца. — Поднаторел в болтовне, знает, как зубы заговаривать и когда следует взять расчет. В постели любит, чтобы партнерша для начала сама постаралась, а там уж начинает безумствовать, что тебе ураган. Может хорошо взбаламутить, пока не выдохнется.

Ей вспомнился этот ураган, сникший и совсем без сил, в изнеможении спавший сейчас наверху. Слова женщины вызвали у нее невольную улыбку.

— Да. Думаю, мы говорим об одном и том нее человеке.

— Только фамилия его была не Тейлор. Он звался Ирвинг. Маркус Ирвинг. И единственный совет, какой я могу вам дать, если вы все еще якшаетесь с ним, это взять в руки садовые ножницы и отхватить ему эту штуковину. Только уж постарайтесь запрятать ее куда подальше, чтобы он опять ее себе не пришил.

Похоже, жизнь повернулась к Софи Вагнер не лучшей своей стороной. Но, по крайней мере, женщина относится к этому с юмором. Всем бы нам так, подумала Анна.

— Можно мне узнать, что между вами было?

— Ну а вы сейчас как далеко зашли?

Анна подумала, как бы поточнее ответить на этот вопрос.

— Я начинаю сомневаться в его искренности. Женщина на другом конце провода так и ухнула от восторга.

— Вот это да! Да вы просто мастер подтекста! Итак, что мы имеем? Попоил, покормил, спать с собою уложил?

— Правильно.

— Говорить на серьезные темы уже начал?

— Да... Можно и так сказать...

— Ясно. Ну, значит, вы уже почти вышли на финишную прямую...

Что-то внутри нее тихонько екнуло.

— В каком смысле?

— В том, что скоро он вас наподдаст.

— Но почему... то есть... простите, а вашу историю вы мне не расскажете?

— Откуда, вы сказали, вы звоните?

— Из Италии.

— Он сейчас с вами?

Через океан и полконтинента до нее донеслось, как горло женщины сдавило волнением.

— Нет-нет, — поспешила она уверить ее, — но я его жду. Он завтра утром прилетает.

— Пригласил путешествовать, а?

— Ну... Да, пригласил.

— А как мой номер узнала?

— Нашла. У него был записан.

— Господи. Глаз как алмаз. Я была одной из многих?

— Ну... я не видела. Вы были на первой странице.

— Вот даже как... — протянула она кислым голосом.

— Послушайте, очень вас прошу... Понимаю, что это, может быть, вам нелегко, но расскажите, как было дело?

Она фыркнула.

— Что ж, вам платить, не мне. — Пауза, и Анне на том конце провода показалось, что она слышит, как чиркнула спичка и как затянулась сигаретой ее собеседница. Жительница Нью-Йорка, не оставившая привычку курить. Ему это, наверное, нравилось. Было приятно такое пренебрежение общепринятыми нормами. — Я поместила в журнале объявление. В серьезном и почтенном литературном журнале, который читают интеллектуалы во всем мире — «Нью-Йоркское книжное обозрение». Он откликнулся, и мы поужинали вместе.

— Это было на Манхэттене? — быстро спросила Анна. Держа в одной руке трубку, другой рукой она делала записи, неловко выводя ветвистые каракули.

— Ага. Он сказал мне, что часто наезжает в Нью-Йорк. По делам. Мы встретились раз, другой, и закрутилось. После месяца свиданий, от которых захватывало дух, он пригласил меня съездить в Санкт-Петербург.

Санкт-Петербург... Ну, конечно. Город этот упомянула та женщина по телефону.

— В Санкт-Петербург?

— Ну да, ничего себе, верно? Разливался соловьем о заснеженных деревьях на старинных дореволюционных улицах, о сокровищах Эрмитажа, о водке-перцовке, жгучей и холодной, как лед, и всякое такое. Словом, что тебе кино, которое показывают в самолете. И я на это клюнула.

— А кто платил? — осторожно спросила Анна.

— Хороший вопрос. Но так как делалось все по обоюдному согласию двух взрослых людей, — сказала Софи, преувеличенно четко выговаривая слова, — то билет купила я, а он взял на себя остальное — ну, там... отели и всякое такое. Знакомая картина, а?

— Да, — призналась Анна с застенчивостью не совсем напускной. — Немножко. А потом что было?

— А ничего! Великолепно провели время. Точь-в-точь кино! — На минуту приятные воспоминания, видимо, заслонили боль и страдания. — Любовник он был потрясающий, задаривал подарками, распинался в уверениях, как много я для него значу и как замечательно все у нас будет, потом проводил меня на нью-йоркский самолет, как радиацией светясь любовью. — Она помолчала. Может быть, в этот момент ей вспоминалось, как, прилетев в Нью-Йорк, она вошла к себе в квартиру в бурлении чувств, переполненная эмоциями, как электросушилка горячим воздухом. Сбой биологического ритма в результате перелета она, возможно, преодолевала, высвобождая место в шкафу для одежды еще одного человека.

— А потом?

— А потом — бац, и все кончилось. Вот так. Полный нуль. Вез единого слова, без звонка, без письма и даже открытки. Больше я о нем ничего не знаю. Наподдал, и все!

У писавшей за столом Анны авторучка застыла в воздухе.

— Но почему? То есть... зачем было уверять вас в том, как это серьезно, если не собирался продолжать отношения?

— Думаете, я сотни раз не задавала себе этот вопрос? Понятия не имею, зачем! Единственное, что знаю — вот он в постели не может от меня оторваться и строит планы насчет женитьбы, а в следующую минуту — раз, и нет его, исчез, как в воду канул.

— И собирался жениться?

— Ну да! Хорошенькая шутка, правда? У меня на этот счет нюх собачий, я здорово чувствую, когда врут, но тут я купилась, развесила уши!

— Так он не сказал вам, что женат? Она фыркнула.

— Нет, нет. Впаривал мне, что разведен, что уже два года, как один, и созрел для серьезного чувства. Хорошо так говорил, красноречиво и с жаром, редким для англичанина. Говорите, он женат?

— Да не знаю. То есть, по его словам.

— И вас это не смущало?

— М-м... строго говоря, нет. Можно сказать, меня это устраивало.

— Какое милое совпадение! Расскажите, как вы с ним познакомились.

— По объявлению. В солидной газете.

— Черт возьми! —торжествующе воскликнула Софи Вагнер. — И пошло-поехало. Ну а теперь что? Вас по-прежнему «устраивает», что он женат?

— Ну... и да, и нет. Так или иначе, теперь он...

— Только не говорите мне, что он собирается ее бросить, ладно?

— О, господи... — тихонько простонала в трубку Анна, но больше из солидарности со страдающей Софи Вагнер, чем как выражение собственной боли. Потому что в этот момент никакой боли она не чувствовала: то, что было, прошло, свернуто в тугой комок и проглочено вместе со слюной усилием горловых мускулов, и теперь это глубоко внутри, медленно переваривается желудочным соком, расщепляется, растворяется, превращаясь в ничто. Все ушло, и теперь горизонт удивительно чист и ясен, видим на много километров, и впереди маячит лишь одна перспектива — мучения. Она не чувствовала ни малейшей боли, настолько не чувствовала, что это даже пугало. А наверху крепким здоровым сном спал он.

— Послушайте-ка, — участливо сказала ее американская кузина, — не стоит вам так уж убиваться. Хорошо, что вовремя его раскусили.

— Да. Спасибо. Скажите мне, пожалуйста, а давно у вас это все произошло?

— Дайте сообразить... Санкт-Петербург был в феврале. «Самое лучшее время года», — сказала Софи, передразнивая чужой английский акцент. — Значит, что мы имеем? Пять месяцев назад.

Пять месяцев. Пять месяцев в ожидании телефонного звонка. Даже самым стойким тут не обойтись без душевных ран.

Последовала пауза — первая пауза в их разговоре. Софи Вагнер в своей нью-йоркской квартире сейчас, наверное, загасила очередную сигарету и начинает чувствовать себя неловко оттого, что так разоткровенничалась. Она явно ждет и в ответ той или иной степени откровенности, иначе это будет несправедливо.

— По-моему, эта поездка в Италию для меня своего рода Санкт-Петербург, — негромко сказала Анна. — Наверное, мне лучше отправиться домой прямо сейчас, не дожидаясь его прилета. Но если... то есть, если я все-таки дождусь его, если мы увидимся... как бы вы хотели — может быть, передать ему что-нибудь от вас?

Софи так и закатилась смехом — вылитая Бетт Мидлер.

— Ну конечно! Когда он уже изготовился трахнуть вас, почему бы не передать привет от меня?

Жаль, что не увижу, как вытянется его лицо! Да его вообще может удар хватить! — Но, вслушиваясь в эти слова, Анна улавливала скрытую боль. — Нет. Не хочу, чтобы вы с ним обо мне говорили. Незачем ему что-то обо мне знать, понятно? Ничего не говорите, не упоминайте моего имени. Не говорите о нашем разговоре. А если вам еще раз попадется эта его черненькая записная книжечка, хорошо бы вам вырвать оттуда страничку с моим телефоном!

— Это нетрудно. Я постараюсь.

— Да, и еще одно! — сказала Софи, опять укрывшись за притворно бодрым тоном. — Когда приедете домой, не поленитесь сменить в квартире замки, а не то ваши оргазмы вам дорого обойдутся.

— В каком смысле?

— Вот послушайте... Доказательств я не имею, но когда я прилетела из России и спустя два дня вышла на работу, то, вернувшись, обнаружила, что квартиру обчистили. Видео, компьютер, стереосистема, два старинных ковра, что от бабушки достались, фамильные драгоценности, моя коллекция си-ди дисков — все вытащили подчистую.

— И вы считаете, что к этому причастен он?

— Единственное, что я знаю, что адрес свой я не афишировала и что грабителю, прежде чем приступать к делу, надо было ознакомиться с моей системой сигнализации и отключить ее, если он не желал всполошить весь квартал.

— А он знал вашу систему сигнализации?

— Уж будьте уверены! Однажды он трахал меня, стоя прямо возле нее. И глаз с нее не сводил.

— Но зачем... зачем ему вас грабить? Насколько я могу судить, у него полно денег,

— Да. А откуда? Все эти разговоры насчет экспертной оценки картин — полная мура. Да я проверила каждую галерею в Швейцарии, черт их всех дери вместе со Швейцарией! Никто о нем слыхом не слыхивал. Нет, картины он, конечно, продает. Только предварительно не покупая их. Думаете, мало нас, одиноких баб, охотящихся за классным любовником? — Теперь она говорила совсем как Арета Франклин. — Достаточно, чтобы с ног до головы обрядить его в фирменные вещи и продолжать делать это опять и опять, пока у него не отсохнет то, что висит, можете мне поверить!

Сидя в унылой конторе отеля, Анна вспоминала собственный дом, за десять лет обставленный дешевой мебелью «Хабитат» и «Икеи» с вкраплениями собранного с миру по нитке хлама или, когда вдруг появлялись деньги, купленных у «Копрана» отдельных предметов. Если он возмечтал разжиться тут золотыми яйцами, то он явно выбрал не ту курочку. На другом континенте Софи Вагнер ждала, что она ей скажет.

— А вы рассказали об этом кому-нибудь еще? Я хочу сказать, обращались в полицию?

— Ой, бросьте. Вы там, наверное, детективных сериалов по телевизору насмотрелись. Да будет вам известно, что нью-йоркские копы преступников не ловят, они только страховочные формуляры заполняют. И надеются, что, мягко пожурив взломщика или отшлепав его по попке, они так его этим устыдят, что он и думать забудет о преступлениях. Вы думаете, кто-нибудь здесь заинтересуется каким-то психом-англичанином, отхуячившим систему сигнализации? А потом, как мне сообщить, какое имя назвать? Маркус Ирвинг или — как вы говорили, он вам представился?

— Тейлор. Сэмюел Тейлор. У него и паспорт есть.

— Ах, что вы говорите! У Маркуса Ирвинга тоже был паспорт. Сама видела.

— Господи, ну что тут поделаешь! Не могу выразить, как я вам благодарна, я...

Софи рассмеялась.

— Вовсе вы не благодарны, вы бы хотели ничего этого не слышать и не знать. Как и я на вашем месте. Если это может послужить утешением, то скажу вам, что я баба тертая и мужиков на своем веку немало перевидала. Но такого, как этот парень, я в жизни не встречала — даже близко. Вот и порадуйтесь тому, что вас трахнет отменный жеребец. А наутро стяните у него с тумбочки его бумажник — и была такова. Если рискнете, можете написать губной помадой на зеркале рядом со своим и мое имя. И проверьте, захватили ли его кредитные карточки, — добавила Софи, купаясь в волнах фантазии, столь целительной для раненого сердца. — Счастья вам!

И телефон заглох.

Анна повесила трубку и с минуту посидела, уткнув в ладони лицо, пытаясь переварить то, что узнала.

Подняв глаза, она увидела в дверях хозяина отеля, внимательно за ней наблюдавшего. Она стала вспоминать, сколько денег у нее осталось наверху. Возможно, ей так и так придется позаимствовать его бумажник.

— Все в порядке, синьора Тейлор? Она встала из-за стола-

— Да, в полном порядке, благодарю вас. Сколько я вам должна?

В руке у него был блокнот. Он заглянул в него с выражением почти скорбным.

— Боюсь, что девять тысяч сто лир, — с кривой улыбкой произнес он.

Сорок фунтов, подумала она. Господи. Ну зато очерк получится что надо. Она потянулась к сумочке.

— А квитанцию выписать вы мне сможете?

 

Дома

Я тихо залезла в постель, прижалась к тельцу девочки. Она была теплая, спокойная, но это не успокаивало. Я лежала, вслушиваясь в ночь, вернее, в то, что осталось от ночи. Где-то в листве платана через дорогу уже пробудилась энтузиастка-птичка и распевала, приветствуя зарю. Я закрыла глаза, но поняла, что перекурила и спать не могу. И думать толком — тоже не могу. Наркотик вышиб из меня способность разумно мыслить. Все, что я могла, это твердить, вертя ее так и сяк, фразу, сказанную Лили на лестнице: «Когда она сказала „до свидания“, голос у нее был такой... печальный, словно она не хочет класть трубку».

Что будет, если Анна не вернется домой? Впав в параноидальный ступор, я не могла думать о вариантах. Обдумаем это после. Но лучше все же подготовиться. Итак, что же, черт возьми, мы будем делать?

В завещании, составленном вскоре после рождения Лили, Пол и я именовались опекунами на паритетных началах. Мы, разумеется, никогда не говорили о том, что это может означать. Сам факт подписания подобного документа нам виделся защитой и гарантией от того, что это, возможно, когда-нибудь и произойдет.

Но что, если произойдет? Или уже произошло? Ребенок не может жить на два дома. Пол любил Лили и был ей прекрасным отцом на пятницу и субботу. Никто не мог бы этого отрицать. Но в прочие дни у него была своя собственная жизнь — собственная работа, а теперь и собственный любовник. Хочет ли временный почасовой отец стать отцом постоянным, на полный день? Да и дадут ли ему такую возможность? В отсутствие родителей, братьев и сестер судьбу ребенка будет решать суд. Кому присудят девочку — мне или ему? Несомненно, ряд преимуществ за ним — Лили больше общалась с ним, ближе его узнала. Как бы я к нему ни относилась, как ни раздражалась на него, признать это необходимо. Но при всем том гомосексуалист, по горло занятый работой и, что называется, находящийся в связи с художником по свету, тринадцатью годами его моложе? Чем не материал для скандала в желтой прессе? Если за последние двадцать четыре часа Пол над этим задумывался — а, несомненно, так оно и было, — он должен был это понимать.

Однако, говоря начистоту, многим ли лучше мое собственное резюме? Незамужняя специалистка, целиком отдающая себя работе и живущая за границей. Я так и видела перед собой свою амстердамскую квартиру, ее пустоватые интерьеры, украшенные любимыми безделушками, ее громадные, в пол, окна с видом на канал, всегда открытые небесным и водным просторам. Когда Лили гостила у меня, я все время держала эти окна запертыми под впечатлением истории об американской рок-звезде и ее сыне. Мальчик резвился у себя в квартире, расположенной в одном из нью-йоркских небоскребов, и, случайно вывалившись из окна, разбился насмерть. Если Лили поселится у меня, будет ли она в свои семь лет достаточно осторожна или мне придется ставить решетки? А может, переехать? Если Лили поселится у меня...

Вопросам не было числа, и каждый требовал размышления. Как быть с домом? Со школой? А каникулы? Подруги? Кто будет присматривать за ней? Уйдя с работы, я не смогу ее содержать, а работа отнимает у меня весь день. Значит, с появлением ребенка мне потребуется помощница, тоже на весь день. Так-то, Рене! Приходило ли тебе когда-нибудь в голову, что мимолетные встречи могут обернуться для тебя готовенькой семьей? Вряд ли приходило! Да и прелесть наших отношений не в последнюю очередь заключалась в долгих разлуках, когда по прошествии двух дней не сразу и вспомнишь, кто это такой. Но нельзя строить семью лишь затем, чтобы у ребенка был дом. И потом, как вырвать ребенка из родного дома, дома, где он вырос? Даже мой отец понимал, что уж лучше терпеть боль, чем постараться с корнем ее вырвать. Значит, переехать должна я. Способна ли я на это? Пренебречь обычной своей холодноватой рассудительностью, холодноватой пустынностью жилища и очертя голову ринуться сюда, в город, давно ставший мне чужим, ради того, чтобы стать приемной матерью-одиночкой?

Нет. Если говорить начистоту, то, несмотря на всю нашу любовь к Лили, она была для нас ребенком Анны, Анны, как центра всей нашей причудливой эмоциональной жизни, жизни, которую мы втроем создали. Без нее все рухнет, разобьется, а покинутым ею останется лишь подбирать осколки.

Передо мной стояло лицо отца, каким оно было в то утро, когда, стоя возле кухонного стола, он старался найти какие-то слова.

Итак, здравствуй, пустота.

 

Отсутствие — Воскресенье, утром

Если бы его ударить, удар мог получиться сокрушительным, но он плохо стоял по отношению к ней, в полумраке она едва видела его фигуру и вполне могла не разобрать, где череп, а где плечо. И так как другого случая не предвиделось, то рисковать все испортить она не могла.

И все же, без сомнения, она застала его врасплох, возникнув, как призрак, у него на пути, когда он спускался по лестнице.

— Привет, Андреа, — сказала она тоном настолько безмятежным, что сама удивилась. — Вы меня искали?

После всех страхов, испытанных ею, как приятно было видеть его испуг, когда он буквально подпрыгнул от неожиданности. Он круто повернулся к ней, и она даже подумала, что сейчас он набросится на нее, но он вдруг замер, встав как вкопанный, или будто его окатили ведром ледяной воды, встал, поглубже засунув руки в карманы, словно борясь с искушением прибегнуть к насилию.

— Я испугала вас, простите. — Она нервно рассмеялась ему в лицо. — Моя дверь была открыта.

Вы, видимо, потом ее отперли, когда я спать легла, да? Я проснулась, вижу — дверь открыта, мне не спалось, и я спустилась вниз. Кофе вот чашечку выпила, это ведь ничего, правда? — Она тараторила без умолку, так и сыпала словами, стараясь выглядеть веселой, беззаботной, болтливой, так, словно этим уговаривала себя в его добрых намерениях, себя или свое отражение в зеркале.

— Что вы тут делали внизу? — наконец почти шепотом выговорил он.

Она пожала плечами.

— Вас искала. А потом обнаружила заднюю дверцу. Я подумала, что там темная комната, где вы работаете. — Интересно, как можно врать, одновременно говоря правду? — Но дверь была заперта. Так вы там работаете?

Она перевела дух. Лица его она по-прежнему не видела, но чувствовала, как он весь напрягся. Раньше так не бывало. А она все говорила и говорила. Ну и что такого, если он подумает, что она нервничает? Нервничает — значит, не опасна. Она половчее обхватила пальцами шею лошадки.

— Я там книги нашла. В гостиной. Наверное, это книги Паолы. Я взяла одну на случай бессонницы. Ничего, а? — Так она сказала и чуть шевельнула правой рукой. Это можно было расценить как объяснение, почему она держит руку за спиной. — Куда это вы ездили? По-моему, я слышала, как вы отъезжали на машине. А вернулись вы очень тихо, я даже звука открываемой двери и то не слышала. — И прибавила: — Мы, кажется, напугали друг друга.

Господи, Анна, почему бы тебе не ударить его прямо сейчас, думала она, все сыпя и сыпя словами. Ударить в висок — и дело с концом. Почему женщины всегда пытаются все сгладить посредством слов вместо того, чтобы вести дело к взрыву? Лучшей возможности сделать это у тебя не будет. Но рука ее по-прежнему оставалась за спиной. Она не то не могла, не то не хотела ударить его и понимала, что не может объяснить себе, в чем дело. Ну ничего, сейчас я пойму, думала она. И развесить на стенах мои портреты тебе не удастся.

Он стоял на середине лестничного марша, все еще не вынимая рук из карманов. Она сделала быстрый короткий вдох, словно ей оставалось еще много чего сказать и надо было изготовиться, чтобы сказать это, но на этот раз ничего не получилось. Будто нити между мозгом и голосом внезапно оборвались и поправить это было невозможно. Вдох улетучился в шумном вздохе.

Молчание сгустилось вокруг них, а потом пробралось вверх по лестнице, вдоль по коридору. Что же происходит? Он почти не слышит ее слов. Казалось, он отгородился от нее, а разговор, выяснение потребовали бы слишком многих усилий, и он пустил все на самотек. Наверное, поэтому она так много болтает — чтобы заставить его вновь включиться в игру, вернуть эту его ненормальную любезность, впрыснуть ее, как шприцом, в эти чертовы их отношения.

Но что-то переменилось. Что же? — лихорадочно думала она. Ведь она не сделала даже сколько-нибудь серьезной попытки к бегству. Наоборот, она делала все, что требовалось — стояла перед его фотокамерой, предоставляя ему возможность щелкать ее отражения в зеркале, расточая улыбки, изображая доверительность, даже проливая слезы. Все, чего он только ни пожелает. Совсем как Паола. Теперь обе они рядом в его негативах. Чего же еще он хочет?

Чего уж больше?

И что еще им остается теперь, кроме секса? — думала она, пристально глядя на него через пропасть молчания. Но это совсем другая тема. Я успела достаточно тебя изучить. Она мысленно воскресила в памяти их знакомство в сувенирной лавке, потом разговор на вокзале, в машине, в ее комнате, за бутылкой вина. За все это время он и близко к ней не приближался, не делал попыток тронуть ее даже пальцем. Вообще единственно, когда он, по-видимому, дотрагивался до нее, это во время ее беспамятства.

Но если он сейчас не сдвинется с места, то дотронется до него она. Он стоял у нее на пути и, кажется, не имел намерения сделать шаг в сторону.

Так тому и быть.

— Мне надо сейчас подняться к себе, — негромко сказала она, чувствуя, что маниакальная настойчивость покидает ее. — Я устала и хочу спать.

Она ждала, что он сдвинется с места, давая ей пройти. Он не шевельнулся, и она подошла на шаг ближе. Она чувствовала, как наливается тяжестью его тело, видела, как подрагивает щека. От страха это или от ярости?

Еще шаг. Теперь можно и ударить. Но что бы ни случилось, больше не будет ни подарков, ни клятвенных обещаний отпустить домой, ни интимных ужинов перед камином. И откровенничанья об утрате возлюбленной. Несмотря на все ее ужимки перед зеркалом, несмотря на все хитрости и уверения, он ее не отпустит. Теперь она знала это точно. Как знал и он. На нее опять повеяло его запахом — застарелым запахом химикатов в смеси с потом, кислое на кислом, словно внутри него уже началось гниение. Где-то у себя на теле он держит ключ от подпола, и где-то там, внизу, хранятся ее паспорт и билет, и там же — выход наружу. Кончай же с этим, думала она. Так или иначе, но кончай.

— Послушайте, — сказала она, с улыбкой поднимая на него глаза и глядя на него, словно в зеркало, — я знаю, как вы скучаете по ней, Андреа. И я очень вам сочувствую. Но... — Слова витали в воздухе, намеренно негромкие, почти ласковые. И пока они раздавались, правая рука ее метнулась из мрака, рука с тяжелым предметом — лошадкой Лили в кисти.

Все должно было выйти лучше, чем вышло. Стелла была права; она, Анна, умела врать и разыграла все она лучше некуда — общение с зеркалом, болтовня, спокойствие, далее ласковый тон. И насилие ее не смущало больше. Нет, она решила ударить его, и ударит, изо всей силы. Вернее, ударила бы, если б первым не ударил ее он. Трудно было ожидать от столь сдержанного человека такой прыти. Он словно знал, что она сделает, знал раньше, чем она сама. Его рука вырвалась из кармана, как неожиданно вспорхнувшая из-под ног птица. Одно движение — больше не потребовалось, удар ловкий, меткий, его кулак, пришедшийся ей в лоб, справа, над глазом.

 

Отсутствие — Воскресенье, ранним утром

Центральная пьяцца походила на кадр из какого-нибудь фантастического фильма — призрачная, без машин и малейших признаков жизни. Освещенные редкими галогенными фонарями булыжники под ногами словно зыбились, как прибрежная галька на отмели, а вся площадь будто кренилась, бросая вызов законам гравитации. Бибиена после высадки инопланетян. Когда даже тел убитых не осталось.

Кроме ее собственного. Она сидела на скамье под старым величавым каштаном, уставившись в пустоту. Она пыталась сосредоточиться и думать, но не слишком преуспевала в этом. Иллюзия омываемых водой камешков на отмели отвлекала, и ей вспомнился гладкий лед катка, пол квартиры в Фьезоле в их первую ночь. Казалось, это было так давно. А в происшедшем всюду зияли какие-то скрытые провалы, видимость оказывалась обманчивой. Трудно было придерживаться известных ей фактов. Теперь хорошо бы поспать, но разговор по телефону выбил ее из колеи, накачав адреналином, и хоть глаза у нее и закрывались, она знала, что, сомкни она веки, сон все равно не придет, особенно в постели рядом с ним.

Поначалу на воздухе ей стало лучше — ночное небо было таким ясным, а воздух казался таким свежим и благоуханным. Такое новое и неожиданно приятное ощущение для кожи британки — ночное тепло, словно солнце успело напитать собой воздух. Экстремальные температуры порождают экстремальный темперамент. Вот почему американцы такие экспансивные, думала она. Они всю жизнь то сжимаются, как от холода, то распускаются, как под горячим солнцем, в соответствии с крайними цифрами на градуснике. Интересно, так ли реагировала бы немка или норвежка на обольстительные пассы этого прохвоста? Если он и вправду прохвост.

Она брела по улицам, так и сяк вертя тугой клубок фактов, ища конец нити, чтобы начать распутывать клубок в правильном направлении. Где же начало? Начало — это мужчина, промышляющий ограблением женщин, так? Ухаживает, заманивает, а потом е...т, в прямом и переносном смысле, чтобы исчезнуть, получив в результате что? Удовлетворение мелкого тщеславия, похоти, а также сумму, вырученную от продажи чужих ценностей?

Нет, бессмыслица какая-то.,. Чересчур много усилий за слишком малую мзду. Бабушка Софи Вагнер оставила ей старинные ковры, драгоценности? Вряд ли такая приманка стоила того, чтобы почти месяц обхаживать эту Софи в Нью-Йорке, а потом еще на пять дней уединяться с ней в санкт-петербургских отелях. Может, ограбление не имеет к этому никакого отношения, а просто несчастная, брошенная, эмоционально выпотрошенная женщина судорожно ищет причину надругательства над ее чувствами. Но без ограбления вся эта история теряет даже остатки смысла. Цель даже самого отъявленного садиста-жиголо не может заключаться лишь в удовлетворении своего тщеславия и унижении женщины. Тут должны быть замешаны и деньги.

Непонятно и многое другое. Например, его работа. Маркус Сэмюел Ирвинг-Тейлор почти наверняка является экспертом-искусствоведом. Или по крайней мере он как-то связан с галереями в Швейцарии, сотрудничает с одной из тех галерей, которые обзванивала Софи. Надо раздобыть номер телефона. Он, конечно, знает этот телефон наизусть. А то и дело набирая номер, удобно использовать записанное в мобильнике меню — чтобы не трудиться лишний раз, дать отдых пальцам. Современная технология располагает к лени. По счастью.

Так она и добрела до главной площади. Села на скамью, вытащила из своего пиджака смятую обертку с телефонными номерами. Первые два номера явно были европейскими, но который из них был швейцарским, она понятия не имела: кода этой страны она не знала; к тому же все равно при таком освещении трудно было разобрать ее каракули.

Она мысленно вернулась к Софи Вагнер, этой адской истории соблазнения. Как бы там ни было, сейчас мошенничество произведено, завершилось, а это означает, что с его точки зрения выгодная операция прошла успешно. Как же все происходило? Она еще раз прокрутила в голове всю историю.

Акт первый: он нашел ее по частным объявлениям — ее координаты были известны, его же нет.

Акт второй: он ухаживал за ней, завоевывал, был вхож к ней в квартиру, но к себе он ее не приглашал; ни телефона его, ни даже настоящего его имени и фамилии она не знала.

Акт третий: он везет ее в Санкт-Петербург, где этот — как она выразилась? — потрясающий любовник знакомит ее с городом, кидает его к ее ногам, как ковер, а потом отправляет домой, разомлевшую от обещаний вечной любви и верности.

Так. Здесь остановимся. Почему Санкт-Петербург? Флорида обошлась бы дешевле, да и теплее там. А сексуальнее были бы Карибы. Однако нет. Он дурит ей голову романтическими картинами — снег, старинная культура. «Заснеженные деревья на старинных, дореволюционных улицах, сокровища Эрмитажа, водка-перцовка, жгучая и холодная, как лед». Хитро придумано. Действительно, рекламный ролик, подходящий для культурной женщины. Такой, что помещает объявления в «Нью-йоркском книжном обозрении».

Санкт-Петербург и «Нью-йоркское книжное обозрение», «Гардиан» и уик-энд в Тоскане. Метод обольщения тот же, и действует он по шаблону. Какие райские кущи открывал он ей в то утро в ресторане в Фьезоле, чем заманивал, когда она колебалась — оставаться или улететь домой? Францисканскии монастырь и замечательная коллекция Делла Роббиа... Сокровища Эрмитажа и водка-перцовка...

Конечно. Вот она, связь. Искусство. Но это же естественно, разве не так? В конце концов, занимается-то он искусством. Покупает и продает. Может, это какое-то мошенничество с предметами искусства? Туризм плюс романтическая поездка как ширма для прикрытия темных дел. Но каких дел и каким образом? У него и времени заняться делами не было. Да и какое такое особенное искусство они видели (церкви — не в счет, а самое интересное, что было, — это картина на дарохранительнице, но даже и она на поверку оказалась «почти», но все же не шедевром), а скоро они вернутся во Флоренцию, чтобы успеть к раннему самолету в понедельник, и уик-энд завершится. Если только он не задержится, чтобы проворачивать свои дела. Но тогда зачем было тащить сюда ее?

Нет, чего-то тут она не улавливает. И голова раскалывается от попыток понять.

Два... Три... Гулкое эхо башенных часов замерло. С противоположного края площади донесся низкий жужжащий звук, словно циркулярная пила вдруг заработала в ночи. Из переулка напротив показался мотороллер, двигавшийся как игрушка с дистанционным управлением. За рулем был длинноволосый парень, на заднем сиденье, обхватив руками его талию и прижавшись к нему, сидела девушка в мини-юбке, голые ноги ее обдувал ночной ветерок. Они промчались по булыжникам площади с двигателем, сердито дребезжавшим на неровном покрытии, мелькнули мимо Анны и завернули в улицу слева от нее. Жужжание постепенно стихло. Итальянская парочка разъезжается по домам после гулянья. Остается лишь надеяться, что их возвращения не ждут взволнованные и бессонные домашние.

Она представила себе, как парочка прощается на пороге: торопливое объятие, пока наверху не зажегся свет. Картина эта привела за собой другую — собственный ее возлюбленный, распростертый на кровати в номере лучшего городского отеля. Мысленно она тщательнее воспроизвела перед собой его черты.

Он любит спать на животе — это она уже себе уяснила, — голова повернута в сторону, пол-лица смято подушкой, дышит глубоко, звучно. В покое его плечи и торс кажутся массивными и, если вглядеться, немного, что называется, дряблыми. Но выглядит он еще хорошо, еще хочется касаться его тела. Она вообразила себе это прикосновение: кожа плотная и в то же время гладкая, чуть влажная и липкая от пота, капельками проступившего на ней. Взгляд и руки ее опустились ниже, вдоль спины к ягодицам, и этот своеобразный вуайеризм придал ее глазам выражение холодное, оценивающее, почти жесткое. Над бедрами наметились складки — последствия всех этих дорогих обедов и ужинов. Попадались ей задницы и покрасивее. На ее веку. Она представила себе, как кто-то (она сама?) будит его шлепком по ягодицам: «Хватит, парень, просыпайся-ка! Принимайся за дело! А то дама твоя заждалась!» Он поворачивается, не сразу понимая, что к чему, и она замечает все — и чуть отвислую нижнюю челюсть, и затуманенный мутный взгляд.

Остановив перед собой эту картину, она стала упиваться ее неприглядностью, жадно глотая, как в «Заводном апельсине», целебное снадобье отвращения. «Я не люблю твое тело, — думала она. — От него так и пышет самодовольством. Не понимаю, как я не видела этого раньше. И вовсе не надо мне, чтобы твои руки опять прикоснулись ко мне. Я не уверена даже, что смогу теперь переспать с тобой».

Она открыла глаза, и в поле зрения опять ворвалась площадь — молчаливая, спокойно-уверенная в неотразимости своей древней красоты. Она ощутила почти осязаемое облегчение. «Почему тебе не везет с мужчинами, Анна? — думала она. — Что у тебя за вкус — тянет на всяких паршивцев!»

Мыслью она вернулась к себе домой, в кухню, где за столом с одного его бока сидели Пол и Майкл, перед ними стояла полупустая бутылка вина и было разложено «Умное лото». Напротив за столом сидела Лили; чуть подавшись вперед, она сжимала в пухлом кулачке фишки, готовясь бросить их на доску с видом серьезным и в высшей степени сосредоточенным. На доске мисс Скарлетт преследовала Преподобного Грина, гоняя его вокруг дома гаечным ключом, и наши гомосексуалисты веселились вовсю. Атмосфера лучилась весельем и негромкой, но прочной любовью. Нет, неправда, что у нее плохой вкус, что она не разбирается в мужчинах! Просто она разделяет: одни — для траханья, другие — для отцовства.

Может быть, как это ни странно, меня такое разделение устраивает больше, думала она, так меня и любят, и оставляют в покое. По прошествии времени она начала понимать, что на первом их свидании в башне компании «Оксо» она говорила правду. Она не только не желает замуж, даже и любовник ей нужен лишь от случая к случаю. Вот в чем тут она действительно согрешила, так это в том, что прождала слишком долго, недооценив силы своей потребности, своего голода, и потому, получив желаемое, стала заглатывать слишком много и слишком жадно, так что вскоре затошнило. Такое бывает с женщинами — неумение соизмерять свои аппетиты, вовремя остановиться. Но, заимев шанс, этому можно и научиться. Всему можно научиться, если очень хочешь. Если очень хочешь...

А чего хочет он? Если не секса и любви, то чего тогда? Этого она не знала. Но она обязательно выяснит это. Когда башенные часы пробили полчаса, она встала со скамьи и медленным шагом направилась в отель.

 

Дома — Воскресенье, ранним утром

Лежавшая рядом Лили, словно подслушав мои мысли, заворочалась, повернулась на другой бок, уронив мне на грудь левую ручку. Ручка была холодной. Я подержала ее, согревая, потом накрыла одеялом.

Надо мной в гостевой заскрипели пружины. Я лежала прислушиваясь. Может быть, я разбудила их своим хождением? Звук прекратился. Я представила себе Майкла, примостившегося за спиной у Пола; лежат, тесно прижатые друг к другу, как ложки в ящике. В темноте я взглянула на часы. Почти три. На час позже по европейскому времени.

Я закрыла глаза, позволив травке нести меня куда захочет. Она понесла в Италию.

Я представила номер отеля, а в нем Анну с мужчиной под боком, им не до телефона — они торопят оргазм. Ну, хорошо тебе, Анна? Так хорошо, что можно и обязанностями пренебречь? Забыть про дом? Признавайся. С новой попытки я вызвала в воображении другую картину — Анна в неудобной позе дремлет в глубоком кресле в аэропорту, на табло — пустота, предшествующая утреннему наплыву рейсов. Пропустить рейс может каждый. Обычная проказа нашей жизненной сутолоки. Но пропуская рейс, все-таки ухитряешься позвонить кому следует, заверить, что с опозданием, но летишь домой.

А после я увидела ее на поле пышных летних подсолнухов — тело валяется меж жирных стеблей, как брошенная тряпичная кукла, земля вокруг потемнела от крови.

«Голос у нее был такой печальный, словно она не хочет класть трубку...»

Столько историй... Столько возможностей. Но меня хлебом не корми, дай что-нибудь пофантазировать. Слишком развитое воображение. Всегда этим отличалась.

После исчезновения мамы я долгое время считала, что она попала под автобус. Разве расскажешь десятилетней девочке, что тело ее мамы было найдено в Хэмпшире на железнодорожном полотне, разрезанное пополам и с билетом только в один конец в кармане? Ни записки, ни объяснения, ничего, ни даже малейших следов насилия — синяка на спине, отпечатка удара, которым могли столкнуть на рельсы. Понять что-нибудь было невозможно. В свободные от работы дни она иногда ездила за город смотреть сады богатых людей, чтобы позаимствовать садоводческие идеи, но ничего похожего на «Короткую встречу» в привокзальных барах. Хотя что мы знаем? Всегда надо выслушать обе стороны, а если одна из сторон мертва, другая говорить постесняется. Уверена, что отец много думал об этом, и потом, лишь он один знал, что разрушило их брак — секс или просто судьба.

Когда я стала старше, я не раз задавалась вопросом, не легче ли бьшо бы отцу, если б тело так и не было найдено. По крайней мере, это избавило бы его от ужасный видений. И мы могли бы притворяться, что она и вправду лишь уехала и пропала. Приступ амнезии, заманчивое предложение из Голливуда, сбежала с венгерским моряком-иммигрантом. Конец шестидесятых был временем бурным и непредсказуемым. Но быть разрезанным надвое на железнодорожном полотне? Так жутко, так непоправимо жутко. Откуда я впервые узнала правду? Наверняка из болтовни детей на игровой площадке. Никакому ребенку, которого люблю, не пожелала бы я подобных переживаний.

Чтобы восстановить душевное равновесие, я в черноте ночи прибегла к белой магии: открыла глаза и вызвала в воображении Анну; вот она садится на краешек постели в спальне, и глаза ее лучатся смехом.

«А помнишь, как ты пропала? — говорю я ей. (Кажется, под действием травки я произнесла это вслух.) — Ты даже представить себе не можешь, как мы волновались тогда о тебе!»

Анна смеется: «Да, я знаю. Прости. Глупейшее недоразумение, правда?»

Я киваю: «Да уж, ничего не скажешь. Ну, поскольку ты вернулась...»

Только она не вернулась.

«Господи, боже мой, где ты, Анна? — сказала я в пространство. — Что-то ты делаешь сейчас?»

 

Отсутствие — Воскресенье, утром

Она выглядывала из окна, и закатное солнце бросало ей на щеку длинную тень. Солнечные очки она задрала на лоб, взметнув с головы целое облако непокорных волос. В полупрофиль были видны морщинки, идущие от носа к углам рта, и морщинки эти придавали ей усталый и даже печальный вид. Чашка кофе перед ней была недопита, а глаза были устремлены куда-то далеко. Она думала о чем-то или о ком-то другом.

А вот настроение совсем иное — она пересекает пьяццу под дождем, и на мокрых камнях играет солнце, а вдали сияет белоснежный фасад безошибочно знакомой Санта-Кроче. Тут она деловитая, сосредоточенная, почти счастливая.

Справа другая серия фотографических крупных планов: вот она с бокалом вина в руке с кем-то говорит, по-видимому, с официантом, вот ест в ресторане. Синие клетчатые скатерти знакомы — это неподалеку от садов Боболи, там за обедом Анна крепко выпила, так крепко, что пришлось вернуться в отель и лечь спать. Позднее, в тот же день, она бродила по вечернему городу и отдыхала у входа в Баптистерий. Вот тут она очень хорошенькая — меркнущие солнечные лучи заливают ее медовым светом, а черные волосы выделяются на фоне дверной позолоты.

Вставленные в фотографический альбом снимки эти были бы понятны без слов: Анна во Флоренции. Остается только, может быть, добавить «и в одиночестве».

Да, тогда она была в одиночестве. В этом и разница между нею и другой женщиной. (Интересно, действительно ли ее зовут Паолой?) Если фотографии Паолы производят большее впечатление, то это не только потому, что Паола красивее ее, просто снимки эти выхвачены из жизни и женщина на них деловита и оживлена, в то время как она, Анна, словно застыла в ожидании чего-то, ей неведомого. Несправедливо. Видел бы он ее дома, в мире, полном друзей и дружеской болтовни, в местах, кишащих народом. И с Лили. Потому что разве можно портретно изобразить ее жизнь без Лили?

Закрыв глаза, она опять повалилась на матрас. Темнота вокруг кружилась, и едкий запах химикатов вызывал тошноту. Оперевшись на локоть, она опять заставила себя приподняться.

Помещение было тесным, потолок — низким. Окна не было, и всего одна дверь, запертая. Несмотря на жужжание кондиционера, воздух был горячим, душным. Подполье. Его мир. Так где же он сам? Голова болела, но казалось, что боль где-то в отдалении. Он кое-как обработал рану, но она чувствовала и отек, и как саднит поврежденная кожа. Сильно ли кровоточила рана? Может быть, от этого и слабость, я тошнота, или нее причина в чем-то другом? Может быть, он скормил ей еще порцию этой его дряни, чтобы утихомирить?

Встань, думала она. Встань и уходи отсюда.

Не могу. Не могу.

Не желая давать волю слезам, она вместо этого опять стала разглядывать снимки. Странное чувство — быть окруженной собственными образами, где она все-таки другая: она, но увиденная чьими-то глазами. Словно душу твою украли фотокамерой. Неужели она, Анна Франклин, на самом деле такая? Такая задумчивая, грустная?

Он был, оказывается, все время с ней рядом. По крайней мере, со второго ее дня. Вот это кафе было в первый день или во второй? До или после посещения Санта-Кроче? Она не помнит. Ладно, не важно. Как странно, однако, что она его не замечала. Несомненно, слишком уж была поглощена собой. Не реагировала на разлитое в воздухе электричество.

Она перевела взгляд на другую стену.

Там, где она ожидала увидеть снимки в зеркале, были снимки в постели. Вначале она узнала зеленую покрышку и лишь потом себя, свернувшуюся под ней. Каждая фотография была снята из одной точки, сверху, с потолка, где, видимо, была встроена аппаратура. На серии снимков последовательно была запечатлена ночь; выпростанная рука, а вот нога в движении, похоже на детскую книжку, где надо быстро листать страницы, и тогда зверек будет кувыркаться, или есть еще такие клипы на телевидении с рекламой снотворного или лекарства от простуды. На снимках она выглядит спокойной, мирно и глубоко спящей, в позе — ничего скабрезного, вообще ничего эротического, лишь гадкая интимность подглядывания, подмаргивание затвором объектива. Когда он снимал ее, одурманенную его снадобьем, или позже, когда она проснулась, и увидела в комнате свет, и удивилась, так как помнила, что свет она погасила? Теперь она поняла происхождение шума прошлой ночью. Он отпер дверь и укатил на машине, потому что все время знал, что она не спит, и хотел, чтобы она услышала его. Потому что все это время он наблюдал за ней.

Дальше висели снимки с зеркалом — художественная композиция. Теперь они выглядели чуть ли не пророчеством: обезумевшая женщина, растрепанная, в состоянии крайнего возбуждения, которое она пытается скрыть. Даже там, где зеркало вызывало ее на кокетство и она улыбалась, втягивала в себя щеки или делала большие глаза, это скорее раздражало, чем соблазняло.

Там, где, как она считала, ей удалось скрыть неуверенность, камера моментально и безошибочно ее обнаруживала — в дрожании взгляда, в слегка приоткрытом, словно для быстрого, короткого вдоха, рте. Сквозь поры ее кожи проступал страх. Чтобы так зорко подсмотреть это, требуются восприимчивость и мастерство. Безусловно, что с той же чуткостью он уловил бы и следующий сдвиг настроения — еле заметный переход от страха к ярости и хитрой решимости. Но отражения этого перехода на стене не было. Снимки были отсортированы, и рассказываемая ими история — предопределена.

Откровенничать не стоило труда. Все равно он никогда ей не верил. .

Последние снимки занимали полстены. Работал он усердно, но время поджимало, оно было против него. Он не успел ни окантовать фотографии, ни даже как следует продумать их расположение — лишь ряд наспех сделанных фотоувеличений, прилепленных к стене. Видимо, он еще не решил, какие выбрать. Некоторые, изображавшие ее в подполе у стены, были очень простыми, выполненными в спешке — тело, поникшее и недвижимое, голова свесилась на грудь, рана еле различима. Другие, как, например, те, где она сидела в кресле, были изысканны, отличались чуть ли не барочной элегантностью, кровавая рана хорошо сочеталась с глубоким красным цветом ее платья и бескровной кожей, белой, как эмаль раковины в ванной.

От застывшей и как бы не живой случайной женщины в кафе к медленному уничтожению женщины особой, специально выбранной. Полстены оставались пустыми. Место для еще одного кадра.

Она не сводила глаз с этого пустого места. Голова опять болела пульсирующей болью, боль усиливалась, отвлекая, заставляя закрыть глаза и полежать немного. Она опять опустилась на свой матрас. Тело словно издало вздох облегчения. Она понимала, что. должна что-то предпринять, подгоняемая ужасом от этого созерцания хроники собственной смерти. Но почему-то она воспринимала это как бы со стороны, словно снадобье, которым он ее опоил, чтобы расслабить тело, заодно расслабило и мозг. Разве не удивительно наблюдать свою смерть и оставаться почти равнодушной?

Усилием воли она заставила себя думать.

При мысли о Лили ее затопила волна нежности. Как было бы хорошо поговорить с ней напоследок, совсем немного, несколько минут. Она не сомневалась, что нашла бы что сказать. Верные слова, которые та помнила бы до конца жизни. Полные любви, лишенные ожесточения.

Ее всегда донимал страх, что Лили может умереть раньше нее. Что однажды, открыв дверь, она впустит в дом кошмар — человека в форме на пороге и слова: «Мне бесконечно жаль, мисс Франклин, но должен сообщить вам горестную весть...» По крайней мере, этого теперь не произойдет. Напротив, ее смерть станет залогом долголетия Лили. Даже наш безбожный мир не столь уж изобретателен в своей жестокости, чтобы обрушить одно и то же несчастье на два поколения семьи. Одно убийство, несомненно, предотвратит другое. Мысль эта почти утешала. Стелла присмотрит за девочкой. Сама испытав подобные страдания, она будет знать, что делать — как успокоить, когда дать побыть в одиночестве. Лили будет жить. А остальное не важно.

Чувствовала ли то же самое Паола? — думала она. Сопротивлялась ли Паола до последнего или, как и она, сдалась? Как ее принудили к подчинению? Тем же способом — фотографиями и рассказом о погибшей возлюбленной, а может, она была первой?

Особого труда это ему, кажется, не составило. Теперь у нее все сложилось в стройную картину.

Требуется лишь сильное желание, и тогда, если повезет, можно все спланировать и устроить — выбрать подходящий момент и подходящую иностранку, женщину, совершенно тебе не знакомую, находящуюся вдали от дома, а значит, такую, которую не хватятся и не станут искать, а найдут, лишь когда и он, и все его жертвы будут далеко. Вот она и попалась в его лапы: дешевый отель, ни мужа, ни любовника нет, а есть лишь путеводитель в руке и кое-какое знание итальянского при отсутствии практики. Путешественницы — это наилучшая мишень. А предоставить искомое может любой большой город. Возможно, он вовсе не всегда выбирал Флоренцию, разумнее раскинуть сеть пошире, тогда правосудию труднее будет сопоставить аналогичные случаи. Может, звонить домой он разрешал всем своим жертвам. Такой у него почерк. Но не исключено, что это только со мной он так расхрабрился.

Разумеется, не всегда ему это будет сходить с рук. Так не бывает. Раньше или позже он допустит ошибку, и его найдут. Найдут всё — дом, останки жертв, фотографии.

Фотографии... Те, что на стенах — это всего лишь часть, отобранная им. Найдутся и другие, контактная бумага, негативы, пленка за пленкой, снимок за снимком, шаг за шагом — с солнцепека во мрак. Покажут ли они эти снимки родным? Нет, по правде сказать, лучше не надо. Не надо далее, чтобы их демонстрировали в суде в качестве доказательств. Не такой, как на этих фотографиях, тебе бы надо запомниться окружающим. Смерть — дело личное и касается только их двоих. Это как в сексе или пережитом ужасе.

Она ощутила жгучую боль внутри, в животе, боль медленно разрасталась, борясь за ее внимание и соревнуясь с апатией и пульсацией в голове. Она взглянула на стену — собственный страх глядел на нее со стены, и она поняла, что снадобье, каким бы там оно ни было, перестает действовать.

Нет, лучше им этого не видеть. Она закрыла глаза и вновь погрузилась в сон.

 

Отсутствие — Воскресенье, утром

Скинув с себя одежду, она скользнула под простыню рядом с ним, постаравшись лечь подальше, на противоположный край кровати. Он не пошевелился. Она прислушалась к его дыханию, глубокому, шумному — так дышит спящий. Даже лежа на расстоянии, она чувствовала исходивший от него жар. Она закрыла глаза и постаралась заснуть. От усталости она не могла толком думать, но и перестать думать она тоже не могла. Так пролетали минуты. Она все еще не оставила своих попыток, когда он, издав неясный стон, перекатился с края на середину кровати и, наткнувшись в своем движении на нее, лениво обнял ее за талию. Секунду рука его лежала на ней, налитая свинцовой тяжестью, безучастная, потом, словно осознав, что она нащупала, рука теснее сжала талию, и он притянул ее к себе.

— М-м... холодная какая... — вскоре глухо пробормотал он, уткнувшись ей между лопаток.

Но он же спал без просыпу, разве не так?

Она лежала тихо, безмолвно, словно не слыша его слов, словно это ее только что пробудили ото сна. Он легко провел рукой по ее левой ноге.

— Как лед... — И голосом уже менее сонным: — Где ты была?

— Ну... поднялась, походила немного, — замялась она. — Мне не спалось...

Пауза. Его рука все продолжала движение — мерное поглаживание, от которого через холодную кожу в нее медленно проникало тепло.

— Где же это ты ходила?

В тоне, которым это было сказано, прозвучало нечто такое, что она не решилась солгать.

— Вышла и погуляла. Не хотела тебе мешать.

— Глупышка...

Он еще теснее прижался, зарылся в нее, как зверь, зарывающийся в нору. Он потерся подбородком о ее спину, и она почувствовала его небритость — как прикосновение тончайшего наждака, ласковое и вместе с тем раздражающее. Еще несколько часов назад, лежа рядом с этим мужчиной, она только и мечтала о том, чтобы он коснулся ее, теперь же единственным ее желанием было отпрянуть, избежать его прикосновений. Рука, гладившая ее ногу, шмыгнула в промежность.

— Надо было тебе разбудить меня... — Она разомкнула ноги, чуть-чуть, скорее из вежливости, чем в качестве приглашения. — Я бы помог тебе уснуть... — сказал он голосом еще не совсем четким, но уже игриво и даже капризно, тоном избалованного ребенка.

И при этих его словах она почувствовала, как твердеет его член, упиравшийся в ее левую ягодицу. Ее пробрала легкая дрожь — не то отголосок прежнего желания, не то возникшее раздражение.

Не почувствовав второго, он подвинул руку дальше, пальцы его рылись в волосах, пока не нащупали влажность.

— М-м... Как приятно...

Они полежали так еще немного, оба не шевелились и словно отдыхали. Ей вспомнился его портрет, который она набросала, сидя на площади — плотский эгоизм и самовлюбленность. Она отбросила портрет. Можно продолжать развивать это дальше, а можно оставить все как есть, расслабясь, думала она. Помни, что ночные соития — это огромное удовольствие, которое дарит нам секс; тело включается в игру еще до того, как мозг успевает сообразить, что к чему. Она пошире раздвинула ноги. Даже от мерзавцев при желании можно получить кое-что хорошее.

— Наконец-то... — произнес он, уткнувшись в нее, отчего слова долетали глухо. Рука проникла еще глубже и, найдя отверстие, просунулась туда средним пальцем, проверяя, тепло ли внутри. Всем телом подавшись вперед, она искала правильное положение. Несколько движений, после чего он, вытащив палец и отодвинув ее от себя, вонзил в нее член, и все это движениями медленными, небрежными, почти сонными.

Ночной мрак окутывал их. При первом толчке он сделал глубокий выдох, и в короткой тишиш перед следующим вдохом она услышала, как часы на башне пробили один раз — четыре тридцать. Скоро рассвет. Она ощутила его движения — взад вперед, с рассчитанной медлительностью, каждьп толчок — долгий, старательный, неспешный. Можно было подумать, что для него это не столько удовольствие, сколько работа. Но, как и большинству профессионалов, ему наверняка доставляет удовольствие хорошо проделанная работа.

— Ну давай же, Анна! — тихонько сказал он ей на ухо, и пальцы его начали теребить ее, ища самое чувствительное место. — Уж не подумала ли ты улизнуть? Ведь скоро домой.

«Он знает, — молнией сверкнуло в ней. — Все это время он не спал и знает, что я знаю. Но откуда он мог узнать? Это невозможно». Она издала смешок, и, к ее удовольствию, смешок вышел странным, загадочным. Казалось, исходит он от тела, но не от души. «Ты хочешь вернуть меня, милый, но сначала попробуй отыщи меня», — не то вслух, не то про себя пробормотала она. И вместе с решимостью в ней зажглось желание.

Он тоже почувствовал это. Он притиснулся ближе, пальцы его нащупали искомое, и оба они заметили ее невольный короткий вздох.

— Вот. Так-то лучше, — сказал он голосом более твердым.

Теперь он переключился с себя на нее, лаская ее увереннее, сообразуясь с подрагиваниями ее плоти и невольными горловыми звуками, издаваемыми ею. С каждым новым повторением движения его становились все вернее, все изощреннее, он чувствовал, как нарастает в ней порыв. Пускай. Сколько раз занимались они любовью, сколько раз были вместе — он и она? Раз пятнадцать—двадцать? Достаточно, чтобы теперь оба знали, что она уже на пути. Еще мгновение — и он ей больше не понадобится, инерция собственного возбуждения довершит остальное, сокрушительная сладкая сила охватит ее изнутри, вырвет из собственного тела, поднимет в воздух, и она закружится в этом взрыве, торжествующая, одинокая, не думая ни о нем, ни о его работе, ни о его мелком тщеславии, ни даже о его удовольствии.

Он ждал от нее знака, чтобы присоединиться к ней, чтобы пережить это вместе, как и подобает хорошей паре — мнимое единение, мечта отъявленного жиголо, оба одновременно пускаются в полет. Однако она больше не интересовалась им, только собой. То, что она достигла оргазма, оторвавшись от него, он понял слишком поздно, а поняв, попытался догнать ее несколькими глубокими погружениями, но она была уже далеко, и когда она кончила, а чувство или по крайней мере любовный этикет потребовали, чтобы она вернулась к нему, пока он все еще продолжает, она намеренно отдалилась, оставаясь и телом и душой безучастной к его яростным, нарастающим толчкам. Теперь наступил его черед безоглядно взмыть вверх. Мужчины могут притворяться во всем, только не в этом, думала она. Даже он. Не вкладывающий в это души. И жестокое удовольствие, которое она испытала, ожидая, когда он прекратит эти свои усилия, это биение в ней, и удивило, и порадовало ее.

Когда он наконец кончил — довольно-таки судорожно — и, выскользнув из нее, упал на постель, отдуваясь, она спокойно лежала рядом, вспоминая Криса и тот момент годы назад, когда была зачата Лили. Как это сказал ей менее суток назад Сэмюел-Маркус Тейлор-Ирвинг, лежа с ней на этой же кровати во время их обмена откровенностями, купаясь в теплых водах доверительности? «Похоже, что из этой схватки в конечном счете победительницей вышла ты»? Она размышляла над тем, можно ли так же сказать о ней сейчас, или то, что произошло, — лишь временная победа в схватке, которая еще продолжается?

Они лежали бок о бок, молча, пока, приподнявшись на локте, он не взглянул вниз, на нее.

— Что случилось? — тихо спросил он. Она улыбнулась.

— Ничего.

— Так где же ты была? — как бы невзначай поинтересовался он, и она подумала, что оба они одинаково понимают двусмысленность вопроса.

— Я... слишком поздно вернулась. Прости.

— Но ты была не здесь, правда?

— А ты не знаешь? Он пожал плечами.

— Не знаю. В какую-то минуту ты здесь, а в следующую — нет тебя. Мне было одиноко.

Она ответила не сразу, так как его откровенность невольно произвела на нее впечатление:

— Я дошла до главной площади.

Если перевод разговора в другую плоскость и смутил его, вида он, разумеется, не подал. Он состроил гримасу:

— До главной площади? Это далеко.

— Ага.

— Почему ты меня не разбудила?

— Ты устал. А мне хотелось побыть одной. Мне надо было подумать.

— Ясно. О возвращении домой?

— Что-то вроде этого.

Пальцем он очертил контур ее лица.

— Так вот чем ты занималась! Упражнялась в одиночных оргазмах на будущее?

Она выдержала его взгляд.

— Не обольщайся, — сказала она, но без особой язвительности.

Он рассмеялся.

— Знаешь, я буду скучать по тебе, Анна, — негромко сказал он. А потом: — Поняла, да?

— Ничего, выдержишь, — сказала она. Казалось, он обиделся. И выглядело это довольно убедительно.

— А как ты отнесешься к тому, что я подумываю открыть в Лондоне офис? — Он сделал паузу. — И если это произойдет, мне придется приехать и прожить там с полгода, чтобы все наладить?

Она передернула плечами.

— Думаю, меня больше всего интересует, где вы с женой поселитесь в Лондоне.

Он улыбнулся:

— Боюсь, она не англофилка. Она останется дома.

Анна кивнула. И перед ней возникла Софи Вагнер, сидящая возле телефона в своей манхэттенской квартире, торопящая время в ожидании звонка, а все звонки не от него.

— Почему в Лондоне? — сказала она. — Почему не в Нью-Йорке?

Он нахмурился.

— Нью-Йорке? Почему ты вдруг подумала о Нью-Йорке?

Она пожала плечами.

— Не знаю. Считала, что там большие возможности для торговли изобразительным искусством.

Он помолчал.

— Не для меня. Так что бы ты сказала? В смысле — если это произойдет? Смогу я в таком случае познакомиться с твоей дочерью?

— Не знаю, Сэмюел. Мне надо это обдумать.

— Понятно. — Он слегка кивнул. — Ну, строго говоря, это еще неточно — пока что мне просто идея в голову пришла.

Где-то за окном вдруг защебетали две певчие птахи, опрометчивый шаг в стране, где уже не одну сотню лет господствует эпикурейское представление о том, что чем птичка меньше, тем она вкуснее. А может, и они разбирались в часах и потому выбрали это время, что знали: бравые итальянские охотники еще долго будут нежиться в постели и не пробудилось в них еще желание вышибить из птичек мозги, чтобы жарить крохотные тушки, насаживая их на рашпиль в супермаркете.

Какое редкое и ценное благо точно знать, когда за тобой охотятся, а когда ты в безопасности!

— А сейчас мне надо выспаться, — сказала она, чмокнув его в губы. — Час-другой поспать.

Он кивнул, но не шевельнулся, по-прежнему продолжая глядеть вниз, на нее. Она закрыла глаза, а когда через несколько секунд открыла их, он все еще смотрел. Она улыбнулась.

— Ты ничего?

— Ничего, ничего. Прекрасно. Просто думал, что еще надо сделать. Ты спи. Я разбужу тебя, когда надо будет уезжать.

— Ты что, встать хочешь? — Она сама не понимала, чувствует ли огорчение или радость.

— Я выспался и думаю, мне не заснуть. А ты давай, действуй. В нашем распоряжении целый день. Можно не торопиться.

— А что ты будешь делать? — спросила она, глядя, как он влезает в брюки, натягивает свитер, и ощущая, как все эти движения почему-то вызывают в ней невыносимую горечь; так бывает, когда перестает действовать укол морфия и человека вновь охватывает острая боль от открытой кровоточащей раны. Что это? — всполошилась она. Куда девалась недавняя безучастность?

— О, я выйду и посижу немного в вестибюле. Взгляну, как там насчет раннего завтрака. Может быть, осмотрю церковь — в путеводителе говорится, что церковь эта замечательная, и поищу, где бы нам с тобой пообедать.

Все потому, что это конец, думала она. Позади и наслаждение, и боль, покончено с сексом, влечением, близостью. Все перечеркнуто простым надеванием одежды. И так как оставалось лишь одно — предательству и обману, в чем бы они ни заключались, не дано было стереть из памяти силу и восторг того, что она испытала ранее, как бы она ни тщилась это забыть. Когда она это поняла, то на какой-то краткий миг ей захотелось даже опять поверить в прежнюю ложь, только пусть остается.

Он подошел к кровати, на ходу натягивая пиджак, и коснулся губами ее губ:

— Выспись хорошенько. До скорого.

И, подхватив портфель, он поспешил прочь из комнаты.

Передвинувшись на свой край кровати, она лежала, разглядывая комнату, пытаясь побороть мучительную боль или дышать вопреки ей, как ее когда-то обучили в отношении боли физической — способ этот помогал вместить боль и справляться с нею. Она сосредоточилась на окне, куда украдкой вползал новый день. Пока она лежала без движения, рассвет убыстрил свой ход, в комнату стал проникать белесый, как сахарная вата, свет, растворявший серый сумрак, свет тонкий и нежный, как на полотне художника. Внезапно в ее памяти всплыла восстановленная миниатюра с дарохранительницы — Мадонна держит тело на коленях, тело Христа, и ее одежды — ярко-красные и синие — оттеняют мертвенную бледность усопшего. Художник сумел передать даже тяжесть мертвой плоти, чуть пригибающую Мадонну к земле, чтобы после ей воспрянуть к небесам. Извечная история — мужское тело и женщина, призванная его обхаживать. История, еще не законченная.

 

Дома — Воскресенье

Я проснулась в пустой постели и тут же услышала громкий хохот Лили, перекрывавший писклявую сумятицу писклявых голосов из мультиков. Почему взрослые не способны так смеяться? В чем тут дело — в устройстве гортани или в особенностях души? Чувствовала я себя, будто не спала всю ночь, как, собственно, и было на самом деле.

В гостиной Лили свернулась под пуховиком, держа перед собой миску с кукурузными хлопьями, в глазах ее посверкивали огонечки Коварных Крыс, и Анджелина (моя и ее любимица) закатывала очередной скандал. Я прикрыла дверь, ведущую к этой судорожной попытке прогнать скверное настроение.

В кухне Пол, стоя в открытой двери, курил в сад. Он тыщу лет как бросил курить, но задавать ему вопросы сейчас было не время. Завидев меня, он швырнул окурок в кусты — жестом, в былые времена предназначавшимся для сведения с ума юношей. Но теперь Пол был женатым мужчиной, и мужчиной крайне озабоченным.

— Привет. Как спала?

— Ужасно, — ответила я, включая в розетку чайник и грея, как над костром, на нем руки, пока их не стало жечь.

— Ну да. Как и я. — И после паузы: — Из полиции звонили.

Я вскинула голову:

— Когда?

Сегодня утром. Примерно в полдесятого.

Ну и?..

— А ничего. Они проверили все сегодняшние и завтрашние рейсы из Пизы и Флоренции. Ни на одном она не резервировала место.

Я промолчала. Что тут скажешь?

— Но они отыскали отель, в котором она останавливалась. Через паспортный компьютер. Отель Корри. На виа Фьязолани, кажется? Недалеко от собора, да?

— Понятия не имею. А о ней что они там сказали?

— Что она выписалась во вторник во второй половине дня, как и собиралась.

— И сказала, куда едет?

— Нет. Они полагали, что в аэропорт. Девушка-дежурная сказала, что Анна просила ее вызвать такси. Куда — она не помнит. И даже вроде бы не знала этого.

— И она видела, что Анна уехала?

Он кивнул. Внезапно меня охватило былое возбуждение. Как если бы в этой обрывочной информации содержался ответ на все вопросы.

— Так, значит, все, что им требуется, это разыскать такси?

— Не так все просто. В таксопарке, куда дежурная позвонила, ей сказали, что придется ждать, и Анна просила ее не беспокоиться. Сказала, что поймает такси на улице.

— Ах!

Мы посидели, помолчали. Флоренция в разгар сезона. Сколько в ней такси? Сколько водителей? Сколько адресов в день? Спокойнее, Эстелла, держись того, что знаешь. Это лучше, чем ничего.

— Но что бы там ни было, нам теперь известно, что случилось это по пути из отеля в аэропорт.

— Угу. Это нам известно.

— Ты им рассказал о телефонном звонке? — как бы невзначай спросила я, открывая холодильник, чтобы взять молоко.

По крайней мере, у него хватило вежливости запнуться.

— Нет. — И потом: — Молоко на столе, если ты его ищешь. -~ Я буркнула «спасибо», но от дальнейших пояснений его не избавила. — Вот если бы они нашли ее фамилию на одном из рейсов, я бы рассказал о звонке.

— А как насчет объявлений службы знакомств? Ты об этом упомянул?

Он покачал головой.

— Тут дело не в мужчине.

— Этого мы не знаем, Пол, — терпеливо возразила я.

— Знаем, — парировал он, отчего во мне вспыхнуло пламя негодования. — Сегодня утром я позвонил в газету. Раздобыл домашний телефон редакторши отдела очерков, куда пишет Анна. Редакторша сообщила мне, что две недели назад Анна представила ей очерк на тему службы знакомств — кто прибегает к услугам этой службы, оправдано ли это — всякое такое. Колонка из «Гардиан» тоже была там использована в качестве материала. Очерк этот они еще не запустили — не успели. Я посоветовал им повременить, пока мы не узнаем, что к чему.

Боже мой. Так это был очерк! Фотографии, отчеркнутые объявления, счета за телефон и всё прочее. Всё ли?

Я размешала в чашке молоко и сделала первый глоток. Первые капли утреннего чая — как внутривенное вливание жизненных соков. И дело здесь не в самом снадобье, а в том, насколько сильно ты его жаждешь. Наркотическая одурь прошедшей ночи все еще витала где-то на окраине сознания, подрывая ободряющую уверенность.

— Значит, по-твоему, невозможно, чтобы она завязала там знакомство более серьезное, о чем решила не писать?

— Почему ты так говоришь? Я пожала плечами.

— Потому только, что именно ты заметил ее рассеянность. И из-за того, что Майкл сказал о переменах в ее наружности. Одним словом, она изменилась. Этому должно быть объяснение.

Из холла вдруг вырвался механический смех, ставший громче, за ним послышалась бодрая музыка, от которой так и тянет пуститься в пляс. Я приложила палец к губам, давая знак Полу оставить разговор. Секунд через десять в дверь кухни просунулась голова Лили.

— А я не наелась, — сказала она в пространство. — Можно мне тост?

— Доброе утро, — сказала а — Ну, что Анджелика? Перебесилась?

Лили кивнула — нет ничего скучнее для ребенка, чем уже просмотренные мультипликации.

— Черный или белый? Пол поднялся из-за стола.

— Конечно, белый.

— Масло или маргарин?

— Конечно, маргарин.

— С джемом или с медом? Пауза.

— С «Нутеллой», конечно, — в один голос сказали оба.

Мордой об стол. Ну зачем уж так.

— Сначала принеси миску с хлопьями, — сказал Пол.

— Ну-у, потом! Там сейчас «Спайдермен» будет!

— Нет, сейчас!

— Ну во-от!

— Слушай, не принесешь миску — не получишь тоста.

Театрально вздохнув, Лили выкатилась.

Я вдруг подумала, что если бы не мое присутствие, Пол, быть может, бы и сдался. Иногда так трудно бывает добиваться самых простых вещей.

Так или иначе, но тостер он запустил.

— Ты тосты будешь?

Я покачала головой.

— Майкл ушел?

— Да, ему рано позвонили. Я помолчала.

— Пол! — Он поднял на меня глаза. — Мне он очень нравится. Надежный. Хороший человек.

Пол растянул губы в улыбке.

— Угу. Такие на дороге не валяются, верно? Приглашение позубоскалить плюхнулось, как плюхается на землю подмоченная шутиха.

— Вы, наверное, собираетесь съехаться? Отвернувшись от меня, он опять занялся тостером.

— Собирались.

— А сейчас?

Спина Пола сердито вздохнула.

— Ну, это зависит от происходящего здесь, не правда ли?

— Зависит? — Я допила свой чай. — Не вижу тут связи.

— Ох, перестань, Стелла! — сказал он, поворачиваясь ко мне с еще более раздраженным видом. — Ты и сама наверняка думала об этом!

Я набрала побольше воздуха.

— Нет, — солгала я и, поставив кружку, вперилась глазами в ее дно. В былые времена (такие давние, что я их и не помню) женщины по спитому чаю узнавали о жизни что-то, ранее от них скрытое. С появлением чайных пакетиков мы потеряли способность заглядывать в будущее. Жаль. — Нет, не думала.

Он хмуро взглянул на меня, но сдержался и сел напротив, оставив тост ненамасленным и ненамаргариненным.

Он мотнул головой.

— Прости.

Я ответила жестом, означавшим: «Не стоит извинения».

— Я тоже спал не очень.

— Ясно. — Минуту мы сидели молча. — Ты здорово умеешь с ней управляться, Пол, по-настоящему здорово.

Он пожал плечами, но промолчал.

— Мы справимся, — сказала я наконец. — И между собой мы справимся. И с девочкой все будет в порядке. Но нам не придется справляться, потому что до этого дело не дойдет. Я знаю, что не дойдет.

Он поднял на меня глаза и улыбнулся. Я ответила ему улыбкой.

— Да. Ты права, не дойдет. — Он помолчал. — Ты ведь можешь остаться на несколько дней, да?

— Ты же знаешь, что могу. Останусь на столько, на сколько понадобится.

Он застыл. Он хотел что-то сказать. Было видно, что в нем назревает это.

— Мне завтра надо в Шотландию, на деловую встречу. С утра пораньше. Это по поводу договоренности с шотландским агентом. Очень важная встреча. Я хотел было с ним поговорить, чтобы отменить все. Но у меня нет его домашнего телефона.

Я кивнула:

— Ну, конечно же, ты должен ехать. Он все еще отводил глаза.

— Я могу полететь первым же самолетом в шесть часов. А могу поехать ночным поездом — может быть, у них еще остались плацкартные.

Я не сразу ответила. Было трудно следить за тем, что он мне говорил.

— Ну а как ты хотел раньше? Раньше, до всего этого?

Он вздохнул.

— Я хотел лететь сегодня днем. Чтобы уже вечером встретиться кое с кем из коллег.

Я пожала плечами.

— Так за чем же дело стало?

— Ну а как ты с Лили?

Что «я с Лили»? О чем мы вообще разговариваем? Я вдруг осознала, что не понимаю этого.

— Все будет прекрасно. Не о чем говорить.

— Точно? Ты уверена?

На этот раз он поднял на меня глаза — человек, желающий поступить так, как должно, но нуждающийся в некотором разбеге, чтобы понять, что именно должно. Мне ли, из всех людей на свете, винить его за это?

Я улыбнулась.

— Точно. Абсолютно уверена. Он тоже улыбнулся.

— Спасибо, Стелла.

На стоявшем возле дальней стенки тостере выскочили хлебные ломтики. Несколько мгновений мы оба не шевелились. Потом я встала из-за стола.

— Ну, я возьму все-таки тост.

 

Отсутствие — Воскресенье

На этот раз — не вид, а только запахи и шум. Химикаты теперь были свежими и пахли остро и едко, как нюхательная соль, которую суют под нос упавшему в обморок. Она различала стуки, передвигание бутылочек и корытцев, звук льющейся из-под крана воды, струя била фонтаном о металлическую раковину внизу. Звук этот вызывал желание помочиться. Вспоминалась ее первая ночь в доме, когда, очнувшись, она мечтала об уборной. Сколько же она тогда провалялась без сознания? Часов семь-восемь? Та же отрава, тот же сон. Только плен другой. Голова раскалывалась от сильной пульсирующей боли, а наркотик, чтобы утихомирить боль, не действовал. Ничего, чтобы притупить чувства. И среди них самое ясное и несомненное: больше умирать она не хочет.

Она открыла глаза, чтобы проверить, сможет ли.

Она полулежала в кресле, прикрытая со всех сторон подоткнутым одеялом. Заботливо подложенные подушки удерживали голову в приподнятом положении. Если бы не пульсирующая боль в голове, чувствовала бы она себя вполне комфортно, почти уютно. Перед ней простирался подпол — как будто сошедший с полотна Джозефа Райта из Дерби, художника, знавшего толк в контрастах света и тьмы. Возле дальней стены находилось все нужное для фотографии: посуда для промывки и проявки пленок, прожектор и увеличитель, свисающие с потолка. И надо всем этим на бельевой веревке были развешаны еще влажные свежеотпечатанные фотографии; центром каждой из них было женское тело, бело-розовые контуры поблескивали под фотолабораторными фонарями. Там, куда не достигал этот свет, царила лиловатая чернота, в которой шевелились какие-то тени и силуэты. Единственной движущейся тенью была тень от него.

Стоя к ней спиной, он склонялся над проявочным корытцем, держа в пальцах снимок, болтал им взад-вперед, потом вытаскивал, разглядывал на свет и вешал на леску; со снимков капал проявитель, и пол был усеян каплями. Она не сводила глаз с его фигуры. Двигался он теперь словно иначе, в движениях заметно было плавное изящество, которое раньше ей не бросалось в глаза. Казалось, сосредоточенность раскрепостила его суставы, хорошенько сдобрив их смазкой и уничтожив скованность и робость. Он делал то, что хорошо умел делать. В конце концов, каждый человек в чем-нибудь да талантлив. Его талантом были фотография и вуайеризм. К этому она могла бы приплюсовать насилие и смерть.

Она перевела взгляд на уже готовые фотографии, ожидая встретить там запечатленным собственный ужас. Вместо этого она увидела красоту: Паолу, влюбленную если не в фотографа, то в его камеру, высокую женскую фигуру в длинном белом платье, плотно, как кожа змеи, облегающем ее. Свет играл на материи, искрившейся под его лучами, подчеркивая выпуклости тела — тяжелые груди, обтянутый шелком живот, удивительно красивый абрис бедер и зада. Издали она казалась не просто телом — явлением природы, частью пейзажа — эротическим холмом наметенного снега, воплощением природной женственности во всем, в каждом вылепленном ветром изгибе. Женщина менее элегантная в таком виде могла бы показаться чересчур пышной. Но эта женщина с уверенностью несла свое тело. Она была похожа на актрису, игравшую роль актрисы в «Сладкой жизни» — спелая красота перезрелости. Слишком женственная, чтобы ею владеть любому мужчине. Особенно этому.

Она попыталась глотнуть, но в горле было словно песком присыпано. Безумно хотелось пить. Растрескавшиеся губы были такими сухими, что, наверное, издавали шуршание, потому что он оторвался от работы и поднял над столом мокрые руки, в которых что-то держал — она успела заметить это, прежде чем поспешила закрыть глаза. Заметила она и как мгновенно напряглось его тело, он сделал как бы стойку, вслушиваясь, словно это он испытывал страх перед ней. Смешно.

Она опять взглянула на женщину из «Сладкой жизни». По-итальянски «La Dolce Vita»...

—Ciao , Андреа, — тихо проговорила она и замолчала, давая себе время соединить речь и мысль. «Голова» — это как? И как будет «болит»?

Она прошептала очень тихо, на пробу:

— Голова болит.

Он вскинул на нее глаза и несколько мгновений смотрел будто в нерешительности, не зная, что теперь делать.

— Что вы сказали? — И говорит он теперь по-другому — лучше, мягче, не так тщательно выговаривая слова.

Во второй раз получилось лучше:

— Я сказала: голова болит. Дайте воды.

— Вода на столике. Но пить надо не сразу. Лекарство еще в организме.

Она потянулась к стакану и стала лить из него мелкими глотками, как он и советовал. Помогло.

Уже много лет прошло с тех пор, когда итальянский был ей нужен для чего-то более существенного, чем резервирование номера в отеле или болтовня с попутчицами в поезде. А некогда было лето, когда и она сама была юной, и беглость ее итальянского была ей внове и радовала ухо, и она наслаждалась тем, как хорошо говорит, крутя роман с молодым тосканцем, которого она собиралась любить вечно, а в действительности через несколько лет и думать о нем забыла.

Возвращение во Флоренцию, как она теперь поняла, и явилось попыткой отыскать в себе этот язык, восхищенно внимая настоящему, ощущая зов будущего, как и груз прошлого. Как жаль, что все это привело лишь к смерти!

— Кто она была? — спросила она, указывая на женщину на веревке.

Он нахмурился.

— Я уже говорил вам. Ее зовут Паола. Это моя жена.

Он говорил на родном языке, что делало непростительным это смешение времен — употребление настоящего вместо прошедшего. Но она промолчала.

— Вы не верите мне, потому что не понимаете, почему она могла польститься на такого, как я. Знаю. Но вы ошибаетесь. Это моя жена.

Она набрала побольше воздуха в легкие:

— Ну а другие?

— Другие?

— Ну да, другие! Такие, как я.

Секунду он пристально смотрел на нее, потом покачал головой.

— Вижу, что вы не понимаете. Никаких других нет. Вы... вы...

— Первая? — негромко подсказала она, и поскольку он не мог затрудниться с подбором слова, она поняла, что смутило его не слово, а чувство, стоявшее за этим словом.

— Да. — Он произнес это так тихо, что она с трудом расслышала его. — Первая.

— О, господи! — Первая! Наверное, он даже не будет знать, что делать и как. Все произойдет ужасно, кроваво...

— Вы правы. Я действительно не понимаю, почему я? Ведь я даже и не похожа на нее.

— Не очень похожи, правда. Но на слух вы похожи.

— На слух?

— Ваш голос... Я услыхал его в то утро в кафе на виа Гвельфа. Вы говорили с официантом по-итальянски... сказали: «Можно мне стакан воды и чашечку эспрессо? » — Тут его итальянский прозвучал иначе — он говорил резче, подражая ее акценту. — Так прекрасно сказали. По-итальянски и в то же время по-английски. Если закрыть глаза, будто слышишь ее. Вы были Паолой.

Она сделала еще один маленький глоток воды. Итак, ему нравится, как звучит твоя итальянская речь. Так говори же.

— Так что же между вами было?

— Вы имеете в виду, почему она вышла замуж за меня?

Анна пожала плечами.

— Я не хотела...

— Нет, вы, конечно, правы. Почему бы ей выбрать меня? Она за кого угодно могла выйти. Мужчины липли к ней, как мухи. Но у меня было нечто, чего они были лишены. Видите ли, у меня были деньги. Много денег. И я был рад предоставить их в ее распоряжение. Она могла делать с ними что угодно, лишь бы это доставляло ей удовольствие. И ей нравилось это. Брак наш был удачным, лучше, чем многие другие.

— А фотографии?

— Это было моим хобби. А она относилась к этому снисходительно. Позирование не обременяло ее.

Да, судя по фотографиям, так и было. Даже на снимках с зеркалом на лице ее не мелькало и тени сомнения. Люди любят друг друга по причинам самым невероятным. Семь лет тому назад она была без памяти от мужчины лишь только потому, что не могла им обладать. С этой страстью тоже, казалось, ничего поделать было невозможно. Она заметила, что он изменил позу. Теперь он сидел, опершись о рабочий стол и скрестив руки. На первый взгляд его даже можно было принять за человека в мире с самим собой. Вот она, очистительная сила исповеди.

— Но длилось все недолго, — спокойно сказала она, потому что и вправду, как могло быть иначе?

Он слегка передернул плечами.

— Даже и деньги могут наскучить, если их слишком много. Я знал это раньше, чем поняла она.

— Она вас бросила?

Он слегка наклонил голову. Это можно было расценить как кивок.

— Она все бросила, и вы, бросившись в погоню, стали ее преследовать. Снимки, которые я видела в гостиной, были сделаны как раз тогда, не правда ли? Снимки, где все прочие, кроме нее, отрезаны, да?

— Я действовал для ее же блага. С ее деньгами, да еще с ее внешностью... Мужчины на это падки. А она не понимала. Не чувствовала, до какой степени падки. Думала, что искренне нравится им. Не умела распознавать ложь. Разочарование больно бы ранило ее.

— И потому вы насильно привезли ее домой. — Она помолчала, размышляя. — Также, как привезли меня.

Он не сказал ни слова, не шелохнулся, но и не возразил.

— А потом она... умерла. — И опять он ничего не сказал, но это не имело значения. Оба они знали это без слов. Поэтому они и очутились в этом подвале вдвоем, сейчас. — Вы убили ее, Андреа?

— Нет. — И слово это, одинаковое на обоих языках, как выстрел, эхом разнеслось по подвалу. — Нет. Я ее не убивал. У меня никогда не поднялась бы рука... Она сделала это сама. Если б она не буянила в машине...

Она подождала, но ничего больше не последовало. В машине...

— Это из-за наркотика? — спросила она, вспомнив, как улетала той первой ночью и как страшен был этот полет, оканчивавшийся падением. — Наркотика, который вы ей дали?

Он прикрыл глаза и еще плотнее обхватил себя скрещенными руками, словно только так и молено было вернуть себе успокоение.

— Я ошибся с дозой. Дал ей слишком мало. Она проснулась в машине раньше, чем следовало. Мы были на дороге в Казентино, в горах, там кругом обрывы, пропасти. Она начала буянить. Она угробила бы нас обоих. Вот я и добавил ей еще — полный шприц, который держал в бардачке. Трудно было рассчитать, так она отбивалась... — Пауза. — Потом она прекратила драться и заснула. Когда мы вернулись домой, я на руках отнес ее в спальню. Я все время был с ней. Но она не проснулась.

Господи, как, наверно, обрадовался он в то утро, увидев, что я поднялась с постели! — подумала она.

— А как действует этот наркотик? — осторожно спросила она.

Он вздохнул.

— Расслабляет мускулатуру. Наступает как бы паралич. И полная потеря чувств... Пока наркотик не выветривается.

Она глотнула еще воды. Какую же дозу он дал ей? И сколько надо было, чтобы наступила смерть? Но какая бы польза была ему от ее смерти?

— Я не хотел причинять вам зла, — сказал он, потупившись. — Единственное, чего я хотел, чтобы вы немного побыли со мной. Я думал, что так мне будет легче. Я знал, что того, что было, уже не будет. Но когда я смотрел на вас во Флоренции, вы мне казались... ну, как будто вы ищете что-то, новое, другое... Не знаю, как сказать... Я не думал, что у вас есть ребенок.

Она обратила внимание на то, как он это сказал, и вспомнила его удивление в тот вечер, в машине, когда она упомянула о Лили. Обстоятельство это ошеломило его тогда, и даже сейчас он не оправился от этого чувства. Сделав еще глоток, она выпрямилась в кресле. Синяк возле глаза, куда он ударил ее, казалось, вспух и разросся. Наверное, останется шрам, но от этого не умирают. От этого — нет. Лили. Тоска по ней заполняла комнату. Лили. Вот причина, по которой она не могла позволить ему дать себя убить, какую бы усталость ни чувствовала.

— Да. У меня есть ребенок, — размеренно заговорила она, на этот раз по-английски, потому что тут не должно было быть ошибок, а еще потому, чтобы дать ему почувствовать разницу между умершей женой и живой иностранкой. — Не знаю, смогу ли объяснить вам, что это такое. Детей любишь иначе, чем взрослых. Это тоже страсть, да, если хотите, одержимость, но одержимость благая. Выявляющая в тебе не дурное, а самое лучшее. — Она замолкла. Такой огромной казалась ей дистанция между ними, словам не преодолеть ее. Но что остается ей, кроме слов? — Моя дочь прекраснее всех моих любовников, вместе взятых! Искреннее, мудрее, тоньше, духовнее и в то же время телеснее, жаднее и щедрее, ласковее и послушнее всех, кого я знала. Она не старается. Просто такая она есть. В ней словно теплится огонек, штепселя от которого она еще не нашла, горит энергия, перекрывающая сигналы более слабые и подключающая их в свою сеть. Она не боится никого и ничего, и мне так это в ней нравится. Можно сказать, что тут не обошлось без меня. Моя выдержка, моя храбрость. Наверное, родившись, она высосала их из меня. А я и не заметила. Я считала, что так уж вышло, а хорошо ли это или плохо — бог весть. Но в последнее время я стала задаваться вопросом, осталось ли во мне что-то от моего «я». Что-то, не связанное с ребенком.

Она помолчала. Он не глядел на нее. Она даже не знала, слушает ли он ее. Но это было не важно.

— Наверное, и во Флоренцию я прилетела главным образом поэтому. Выяснить, кто и что я без нее. Если буду без нее. Если смогу. Возможно, это вы во мне и почувствовали в тот день в кафе: женщину, измученную обожанием. Как и вы измучены обожанием жены.

С лески, протянутой за его спиной, слетел, отцепившись с защипки, один из снимков и, спланировав, шлепнулся у его ног. Он уставился на снимок, и пальцы его машинально сжались, готовясь его поднять. Умершая все еще определяла каждое его движение и каждый шаг. Он больше не слушал ее. Но она все равно все скажет. Пусть и не для него — для себя.

— Вот поэтому-то мне и надо домой. Потому что теперь я поняла это гораздо лучше. Поняла, что я люблю ее, но кроме нее люблю и себя, что не могу проживать жизнь через другого человека, как бы прекрасно и всепоглощающе ни было бы чувство к нему. И по этой причине и вы должны меня отпустить. Чтобы вам суметь сделать то же самое и для себя, начать жизнь заново, уже без нее, как начну и я, когда вы меня отпустите.

Пока она говорила, он поднял снимок и сейчас держал его в руке, разглядывая. Нет, он не сможет этого сделать, подумала она. Не сможет отпустить ее. Потому что, если отпустит, что у него останется? Бедный малый. Она увидела, как он протянул руку за чем-то, лежащим рядом на столе, и как на свету, падавшем от фотолабораторного фонаря, блеснул кончик иглы.

Аккуратно положив фотографию, он направился к ней, держа шприц за спиной, словно в застенчивости.

Она не шевелилась. Деться было некуда.

Он стоял напротив нее.

— Я не стану причинять вам боль, — сказал он по-итальянски. — Я никогда к этому не стремился.

— Да, — сказала она. — Знаю.

И когда он поднял шприц вверх, она заметила, что он полон.

 

Отсутствие — Воскресенье

Она проспала, а он не разбудил ее. Когда она наконец открыла глаза, жалюзи были спущены, а ее часы показывали 3.40 дня. Она заставила себя подняться и с удивлением обнаружила и другие изменения. Комната выглядела чище, поверхности — менее замусоренными. Она прошла в ванную. На раковине лежала лишь ее мочалка и стояла лишь ее зубная щетка. В шкафу рядом с ее брюками висели лишь пустые плечики. У двери одиноко стоял ее новый саквояж. Она постояла возле саквояжа, не совсем понимая, что все это означает.

Когда она позвонила вниз, портье сообщил ей, что постоялец утром выписался, но что номер оплачен до следующего утра. Оставленный конверт она заметила, лишь положив трубку. Конверт был прислонен к настольной лампе сзади, и на нем крупными буквами было выведено ее имя.

Письмо было написано черной ручкой. Она не помнила, видела ли раньше его почерк, но, едва развернув листок письма, поняла, что это от него — почерк крупный, решительный, буквы с легким наклоном. Ей вспомнился давний ее любовник — архитектор, он и человек, для которого визуальный образ слова не менее важен, чем его смысл. Оба из тех, кто привержен красоте в искусстве, но не в жизни. Я не имею ни малейшего представления, что хочешь ты мне сказать, думала она, принимаясь за письмо. Молодец, Сзмюел-Маркус! Не перестаешь удивлять!

Воскресенье, 9.35 утра

Дорогая Анна!

Я целый час пробродил по улицам, думая, как мне быть. Утром я позвонил домой (надо было кое-что проверить), и к телефону подошла соседка. Она сказала мне, что жену забрали в больницу. Случилось это прошлой ночью. Она перебрала наркотика. В больнице говорят, что состояние стабильно и что угроза для жизни миновала, но, судя по всему, я должен быть возле нее. Есть самолет в 12.30, вылетающий из Флоренции. Если выехать сейчас же, я могу успеть.

Не знаю, что сказать тебе. Я не могу тебе лгать, а как сказать правду — тоже не знаю. Существуют вещи, о которых я тебе не рассказывал — касающиеся ее и наших с ней отношений, и это слишком сложная материя, и если бы я стал... да что об этом говорить, сейчас не время. Прости. Ты будешь считать меня полным прохвостом, и это недалеко от истины, хотя и имеются смягчающие обстоятельства, но, опять же, сейчас не время о них говорить. Я подумал было разбудить тебя, чтобы сказать тебе все это, но, наверное, мне не хватило храбрости выдержать твою реакцию. Вот тебе и «кошмарная самоуверенность», которую ты мне однажды приписала, помнишь?

Машину я взял, потому что она на мое имя и мне надо ее вернуть, а кроме того, так я быстрее доберусь до аэропорта. Администратор отеля утверждает, что есть поезд с ближайшей станции, идущий через Ареццо до Флоренции и далее в Пизу, и он пообещал мне научить тебя, куда и как надо добраться, чтобы ты смогла вовремя сесть на этот поезд. Твой билет на имя Анны Ревел будет ждать тебя на столике «Британских авиалиний». Рейс БА 145 в 7.45 утра завтра.

Мне хочется заверить тебя, что я позвоню тебе в Лондон сразу же, как только ты прилетишь, но в данный момент я не могу ничего обещать, так как не знаю, что ждет меня по возвращении. Зная теперь обо мне то, что ты знаешь, ты, может быть, вообще не захочешь со мной говорить. Я не совсем понимаю, какая кошка пробежала между нами этой ночью, а сейчас не время задавать вопросы. Оставим выяснение до моего звонка, а ты пока попробуешь разобраться в своих чувствах. Услышав мой голос, ты, конечно, можешь бросить трубку. Я не удивлюсь.

Прости меня, Анна. Хочу, чтобы ты знала, что лгал я тебе не во всем, а лишь в тех вещах, в которых был не волен. Я стану скучать по тебе сильнее, чем могу это выразить. Сказав больше, я рискую вызвать твое недоверие, а я и без того во многом чувствую себя виноватым. Да, виноватым. Я. Кто бы мог подумать?

С любовью, Твой Сэмюел

Письмо было хорошее, даже несмотря на его явную экспромтность, о чем свидетельствовали зачеркнутые слова и описки, допущенные в спешке или от неуверенности. Как способ завершения любовной связи оно содержало все необходимые романтические составляющие: чувство вины, любовный пыл, признание и груз непреодолимых обстоятельств. Все, как положено в мелодраме. И все же, закончив чтение, она поняла, что в ушах ее раздается эхо не этих слов, а слов, сказанных Софи Вагнер: «Хорошо так говорил, красноречиво и с жаром, редким для англичанина».

Красноречив, но это не значит, что способен на хитрую и продуманную вивисекцию, которой, как полагала миссис Вагнер, он ее подверг. Может быть, с разными женщинами он использует и разные методы, в разных пропорциях смешивая выгоду с причиняемой болью? А может, это твердость, которую она проявила ночью, заставила его изменить свои планы, решить в пользу более стремительного финала, с тем чтобы инициатива осталась за ним. Так что это все-таки было — полный обман или обман частичный? Она понимала, что все еще не решила для себя этот вопрос, но кое-какие пути к решению она имела.

Два наиболее часто набираемых телефонных номера на его мобильнике имели первые цифры, указывающие на женевское местонахождение абонента. Хоть эту малость телефонистка могла подтвердить. Набрав первый из номеров, Анна стала ждать. Спустя какое-то время включился автоответчик. Текст был записан сначала по-английски, потом — по-французски. Женский голос произнес его с легким американским акцентом, без запинки, очень по-деловому, на этот раз без всякого намека на секс:

«Вы звоните в галерею „Маттерман“. Сейчас нет никого, кто бы мог вам ответить. Пожалуйста, оставьте вашу фамилию и номер телефона, и мы вам перезвоним».

По второму номеру (домашнему?) также ответил автоответчик. Текст был другой, но голос — тот же самый: «Энтони и Жаклин сейчас нет дома. Оставьте ваше сообщение после сигнала. Или же, если это срочно, позвоните на мобильник...» Слова произносились четко, деловито. Непохоже на женщину, которая может так опростоволоситься с наркотиком.

Она успела записать еще два номера, но карандаш был тупой, и она не была уверена в цифрах. Первый номер оказался русским — номер телефона где-то на окраине Санкт-Петербурга. Раздалось гудка три, прежде чем ответил мужской голос. Когда трубку подняли, она вдруг поняла, что понятия не имеет, что собирается сказать. Голос ответил по-русски.

— Алло! Вы говорите по-английски?

— Да. Говорю. — И по тому, как он это произнес, было ясно, что говорит он хорошо.

— Я из галереи «Маттерман» в Женеве, помните? У меня вопрос относительно картины, насчет которой вы нас, по-моему, консультировали в начале года. Кажется, это было в январе.

Пауза. Либо его английский внезапно дал сбой, либо ему не понравилось услышанное.

— Кто это говорит?

— Ну... сотрудник галереи «Маттерман» в Женеве, Швейцария.

— Тони рядом с вами находится?

— Нет, нет. Тони и Жаклин сейчас нет, но...

— Простите, но вам, должно быть, дали неверный номер. Ничем не могу быть вам полезен.

И трубка замолкла. Анна нажала на рычаг. И тут же раздался телефонный звонок.

А вдруг это он? — поймала себя на мысли Анна, и рука ее сама потянулась к трубке. — Звонит, чтобы проверить, все ли в порядке... Но она уже знала, что это не он, еще прежде, чем услышала в трубке голос ресторанного администратора, искренне желающего помочь. Мистер Тейлор говорил, что ей нужен поезд на Ареццо, чтобы ночью непременно быть во Флоренции. В 7.20 последний экспресс, а станция в тридцати километрах отсюда, и в воскресный вечер, учитывая пробки, дорога может занять время. Он на всякий случай заказал такси, которое ждет внизу, но если она передумала, он может его отменить.

Она вдруг сообразила, что должна сейчас же позвонить в аэропорт и заказать себе другой билет. В довершение иронической ситуации билет, который он ей купил, был, как и следовало ожидать, на чужое имя, и ей, возможно, предстояло сейчас самой оплатить дорогу домой. Но номер, когда она, наконец, дозвонилась, оказался занят, а она не хотела пропускать поезд. Вместо звонка она попросила администратора поменять на лиры остаток ее английских денег на случай, если ей понадобится покупать новый билет.

По тому, как он махал ей рукой, стоя на крыльце, она понимала, что он рад от нее отделаться. К концу туристского сезона он включит их в качестве примера в какую-нибудь диковинную историю о насилии в браке и супружеских разрывах. Но даже и такая история не будет столь красочна, как реальность и правда, в чем бы она ни состояла.

Путь до Ареццо занял почти час. Она сидела, глядя, как меняется пейзаж за окошком — сначала лес, потом кустарники, перемежающиеся кое-где рощицами оливковых деревьев по мере того, как поезд продвигался на юг, спускаясь с гор в долину. Проехали Казентино. Она вспомнила утро их отъезда из Флоренции (неужели и вправду это было только вчера?), как солнце било в глаза, а в голове ее роились старинные легенды о роке и нечистой силе. Непонятно теперь только, насколько она сама еще недавно была близка к тому, чтобы потерять свою душу. Потому что, как ни странно, сейчас она была в полном порядке — женщина, движущаяся вперед на высокооктановом топливе любопытства в смеси с возмущением.

Она отвела взгляд от окна. Напротив нее на сиденье примостился, как старый и верный компаньон в путешествии, кожаный саквояж. Он был настолько элегантен и совершенен, что выглядел не столько подарком, сколько знаком самоуважения.

Можно добавить в список нелепостей. Если он проходимец, специализирующийся на ограблении любовниц, к чему тогда тратиться на дорогие подарки? Вероятно, каким-то хитрым образом они тоже язляются частью замысла. Спать с женщинами до одурения, так, чтобы те уж совсем потеряли голову, а потом бросать, оставляя им что-нибудь на память. И все-таки это не разрешало загадки, зачем тратить столько денег на человека, которого после собираешься ограбить?

Если только ты точно не рассчитываешь все это вернуть. Конечно; если планируется потом все забрать, то какая разница, сколько стоит подарок? Все равно он недолговечен. Исчезли ли из квартиры Софи Вагнер вместе с коврами и драгоценностями и подарки, которые она привезла из России? И грозит ли ей, Анне, та же участь — вернувшись когда-нибудь домой, обнаружить, что вместе с пропажей компьютера и стереосистемы пропал и саквояж? Не исключено, что этот саквояж ценнее чего бы то ни было в ее доме.

Мысль эта, как электрическая лампочка, осветила все в ее голове. Самая дорогая вещь — это подарок, который он потом крадет. Вот почему он дождался возвращения Софи Вагнер домой. Если бы он охотился лишь за ее пожитками, он мог бы послать за ними сообщника, пока сам спит с ней за границей. Но он ждал. И, вероятно, потому, что подаренное им ей в Санкт-Петербурге и было ценнее, чем то, что оставалось в квартире.

Она потянула саквояж к себе на колени и лишний раз восхитилась замечательным качеством работы, мягкостью кожи, безукоризненностью швов. Она провела ладонью по мягким бокам. Прикосновение к коже. Не в этом ли была суть? Обдумай это, Анна. Подумай еще раз.

Она, как и Софи Вагнер, встретилась по объявлению с незнакомцем, выдававшим себя за консультанта-искусствоведа, который в действительности был просто мошенником.

Она открыла саквояж, ощупала внутренность. Даже и внутренние швы были верхом совершенства, истинное чудо ручного производства в век дешевых одноразовых поделок.

Обман. Искусство кражи. Присвоение тебе не принадлежащего и извлечение из этого выгоды.

Она просунула руку поглубже, почти на самом дне нащупала аккуратно завернутую деревянную лошадку. Кожаное дно саквояжа было прочным, увесистым, а сам саквояж — довольно объемистым, хоть и вполне соответствующим нормам провоза ручного багажа.

Искусство кражи. Или, чтобы быть точным, кража искусства. Два романа в двух разных местах. Санкт-Петербург и Тоскана; первое — город, где все ломится от предметов искусства и где власти — свежеиспеченные гангстеры, так и норовящие сбыть с рук великое наследие первому же, предложившему хорошую цену; второе — область, так набитая старинными произведениями, что их даже переписать все и то затруднительно, уж не говоря об их охране. Задача лишь в том, чтобы правильно подобрать ценителя искусств и цену, а единственная трудность — снять произведение со стены или вынести на свет божий и без осложнений вывезти из страны.

Она ощущала тяжесть саквояжа на своих коленях. Вспомнилось, как она в первый день ехала в такси из Флоренции в Фьезоле, держа на коленях свою старую нейлоновую дорожную сумку; тогда стояла жара, и одеждой она прилипала к сиденью. Сейчас было прохладнее, но все-таки багаж казался тяжелее прежнего. Однако вещей с тех пор у нее не прибавилось. Никакой дополнительной тяжести — весит сам саквояж. Просто до оскорбительности, все равно как сделать подарок, чтобы потом его отнять.

Поезд начал сбавлять ход, и радиоголос объявил, что они подъезжают к Ареццо. Она с трудом поднялась, обхватив саквояж, и в обнимку с ним, пошатываясь, вывалилась на платформу. До посадки на Флоренцию у нее около сорока минут. Сколько времени требуется, чтобы вторично освежевать свинью?

В конце концов она направилась в отель, потому что кабинки в уборной были слишком тесными, вокзальный зал ожидания — слишком людным, и ей не пришло в голову другого места, где ее не потревожили бы. Она взяла номер на ночь. Объяснила, что у нее выкрали бумажник, и у нее не осталось других денег, кроме ассигнации в сто тысяч лир, которую она и выложила перед портье, однако, по счастью, она захватила с собой и неприкосновенный запас английских денег — на всякий случай — сумму, зашитую в дно саквояжа. Все, что ей требуется, это нож или ножницы, и она достанет деньги. Трудно было сказать, верит ли ей портье. Она махала руками перед его носом, демонстрируя неповрежденные кисти, что должно было свидетельствовать об отсутствии поползновений резать себе вены. Без сомнения, ему на его веку доводилось слышать истории и почуднее. Она отнесла саквояж и ножик наверх в номер, и там, надрезав свиную кожу, вскрыла днище саквояжа.

 

Дома — Воскресенье, днем

Пол отбыл в середине дня, подбросив нас к метро, так как мы направлялись в центр. Мне показалось это предпочтительнее еще одной серии долгих прощаний. Он сказал Лили, что отправляется на деловую встречу, и обещал вернуться не позже вечера в понедельника. Он с большим жаром уверял ее в этом. Не знаю, что она подумала, но обняла она его через спинку сиденья очень крепко.

Мы доехали до Вестминстера и по набережной пешком добрались до галереи Тейт. На улице было жарко, людно и потно. По Лондону бродили толпы туристов, подобно Анне сжимавших путеводители и зашитые в пояс кошельки, людей, жаждущих приобщиться к культуре и втайне мечтающих о вечной жизни. В галерее Тейт было полно народу — ее наводняли воскресные поклонники прекрасного, — однако Лили знала, чего хочет. Как завсегдатай, она сразу рванула к Детской тележке, оформленной в виде пестрой чайной вагонетки из «Атриума». Там ей вручили пластиковый поднос с ножницами, инструкциями и стикерами; нагруженные всем этим добром, мы, как проходящие сквозь стену из «Синего Питера», сделав финт, рванули вперед в поисках полотна, способного вдохновить нас на изготовление собственного высокохудожественного коллажа.

Ориентировалась в галерее Лили лучше меня, и, пренебрегши всяческими измами девятнадцатого и двадцатого веков, мы остановились на английском искусстве 80-х годов XVIII века, а именно на собрании Джорджа Стаббса и его изображениях лошадей, одно из которых мы и попытались воспроизвести с помощью немереного количества липкой цветной бумаги и белого картона.

Я повиновалась приказаниям Лили и делала, что она велела мне тоном властным и непререкаемым, с сосредоточенностью, исходившей от нее, как электромагнитные волны. Занятая в углу вырезанием лошадиных частей согласно ее распоряжениям, я все припоминала, как проводили выходные мы с отцом после смерти мамы. Слишком взрослая для подобных самоделок, но не достигшая еще возраста киноабонемента на 15 сеансов, я, наверное, пару лет не очень-то поддавалась попыткам развеселить меня, и годы эти, видимо, были для нас невеселыми. Поездки по железной дороге, конечно, исключались. По-моему, отец после смерти мамы несколько лет вообще не пользовался железнодорожным транспортом. Наверное, так напугал его вид распростертого на полотне тела. К счастью, я не заразилась от него этой фобией. Возможно, не видеть жертву в этом смысле предпочтительнее.

Кстати, я никогда не могла поверить, что мама оставила нас ради кого-то. Думаю, она просто допустила какую-то оплошность: задержалась, торопилась на станцию, пренебрегла осторожностью, хотела перебежать линию, несмотря на спущенный шлагбаум. Ведь никогда не думаешь, что подобное может случиться с тобой. Статистика — это лишь цифры, пока сама не входишь в их число.

Нет, я не думаю, что здесь скрывалась какая-то тайна — другой мужчина или же стремление к другой жизни, вообще какая-то подспудная причина. По-моему, она была обычной женщиной, любившей свою семью, а произошедшее с ней — лишь несчастный случай.

Так мне легче.

Лили разглядывала лошадь, сморщив нос в глубокой задумчивости.

— Осложнения? — поинтересовалась я, потрепав ее за волосы, чего, я знала, она терпеть не может, хотя иногда и позволяет мне это.

— Задние ноги неправильные, слишком кривые. И погляди вот на это дерево — как вата!

Должна признаться, что в словах этих была доля истины.

— Тушеная петрушка, — сказала я.

— Что-что? — взвизгнула Лили.

— Так отзывался о деревьях на картинах Гейнсборо один из его товарищей-художников.

—Не может быть! — радостно откликнулась она. Я с умным видом пожала плечами.

— Надо же! Откуда ты это знаешь?

— Не помню. Наверное, из школы, — сказала я. — Куда ты хочешь прицепить эту спиральку?

— Это ты про гриву? — Оскорбленная, она выхватила у меня бумажный клочок. — Ей-богу, Стелла, ты совершенно не разбираешься в лошадях!

— Не разбираюсь, — признала я. — Впрочем, как и Стаббс.

Домой она ехала в восторге от своего лошадиного триумфа, но когда, усталые и потные, мы возвратились домой, сама пустота дома подействовала на нас угнетающе. В холле мигал огонек автоответчика. Увидев его сразу же, едва войдя, я стала лихорадочно соображать, как бы сделать так, чтобы поговорить в отсутствие Лили. Я могла не беспокоиться, потому что она направилась прямо к автоответчику и мгновенно защелкала совершенно правильными кнопками — эдакая детсадовская фея пинбола. Пленка прокрутилась в обратную сторону, и я подхватила ее на руки и обняла, чтобы услышать сообщение — невольный жест защиты.

Писк сигнала, а затем веселый голос Патриции, спрашивающий, как мы все там, и не вернулась ли уже мама, и что вечером — когда точно, она не знает, — она еще позвонит. Разумеется, Патриция была в курсе того, что ее подопечная ловко управляется с автоответчиком, и подбирала слова соответственно. Я заглянула в лицо Лили. Оживление от лошадиных подвигов с него слиняло, и я заметила выражение, которое не умею назвать иначе, как растущая уязвимость.

Я постаралась как могла. Мы вместе приготовили ужин — спагетти карбонари, причем Лили зачитывала рецепт, а я делала все, как было сказано, время от времени привлекая ее то взбить яйца, то помешать в кастрюльке. Ели мы спагетти в кухне, сдабривая блюдо пармезаном, заедая помидорным салатом. Было без четверти семь. Вечер простирался перед нами как неисследованная, не нанесенная на карту далекая местность. Казалось, я даже различаю волчий вой.

Перед вечерним умыванием и ванной еще дважды прозвенел телефонный звонок. Я старалась сдерживаться, чтобы не бросаться к аппарату со всех ног. В первый раз это был Майкл, звонивший из театра, чтобы узнать, как мы там. Лили взяла отводную трубку, и он приберег специально для нее массу интересной информации — о том, как он светом изображает на сцене снежную бурю и зажигает звезды на небе. Может быть, завтра после школы ей захочется заглянуть в театр и посмотреть на все это.

— Спасибо, — сказала Лили. А потом: — Но завтра я не могу, ведь завтра мама приезжает.

Не успели мы положить трубку, как опять позвонила Патриция. Лили болтала с ней, пока я наливала ванну, после чего, посадив ее в воду, я сама поговорила с Патрицией из кабинета Анны.

— Потрясающие новости. Когда же она звонила?

— Все не так просто, Патриция, — со вздохом сказала я. — Это долгая история.

— Ох! — сказала она, когда я все ей рассказала. — О, господи! А по разговору с Лили я была уверена...

Она оборвала фразу, и я поняла, что она чуть не плачет. Семейные неурядицы. Они выявляют скрытую во всех нас сентиментальность. Прочистив горло, я сказала ей, что завтра созвонимся с ней, как только она вернется. А вдобавок ко всему этому мне еще предстояло ждать позднего звонка от Пола.

Положив трубку, я услышала, как в ванной что-то грохнуло. У меня упало сердце. Я очутилась там, кажется, прежде, чем Лили коснулась пола. Лишь по ее крику я поняла, что все-таки не успела. Она вылезла из ванны — мокрая и неуклюжая, как дельфин, оскальзываясь и роняя пену, и оступилась. Падая, она со всего размаху ударилась головой об один из шкафов. Когда мне наконец позволили взглянуть, что произошло, я увидела, что ни раны, ни царапины нет, а шишка вовсе небольшая. Но дело было не в этом. Дело было в том, что девочка ударилась и испугалась, а мамы, с которой все это прошло бы легче, рядом не было. Может быть, Лили просто ждала повода расплакаться. Сама я такой повод получила.

Начав плакать, она уже не могла остановиться. Я завернула ее в мохнатую простыню и прижала к себе, дав вволю поплакать. Она рыдала, а я приговаривала:

— Все в порядке, милая. Что за идиотская ванна, бедняжка моя! Но ты ничего не повредила, не сломала... — повторяла раз за разом глупые мантры утешения, таща ее вниз по лестнице в кухню, где наложила лед, чтобы снять опухоль.

Она сидела у меня на коленях, держа примочку, а я обнимала ее, прижав к себе. К моему удивлению, спокойствие мое не уступало ее огорчению, и вскоре она, по-видимому не без моего влияния, стала успокаиваться, позволив утешать себя и баюкать. Рыдания стали глуше, а потом и вовсе прекратились. Мы сидели молча, и ее разгоряченное влажное тело липло к моему. Постепенно надо всеми ее чувствами возобладало любопытство, и она подняла руку, чтобы ощупать шишку.

— Ну, как она тебе? — спросила я. — На что больше похожа — на яйцо или на бильярдный шар?

Она коротко засмеялась, издав сквозь зубы звук, похожий на кудахтанье.

— Мама всегда говорит, что шкафу от этого хуже, чем мне.

— О, понятно. Так ты бьешься об него регулярно, да?

— Сте-елла... — прохныкала она и тут же обмякла на моих коленях, прислонившись ко мне. В этой позе мы застыли еще на несколько минут. Как я понимала, мы обе очень устали.

Я одела ее в пижаму и расчесала ей волосы, аккуратно, чтобы не задеть шишку. Все это не отрываясь от повтора «Милая, я боюсь детей» по телевизору. Если Лили казалась совершенно успокоившейся, то я была в нервозном состоянии. То место, когда гигантские насекомые-кровопийцы бросаются в атаку, окончательно меня взбудоражило.

Когда картина кончилась, мы приготовили горячий шоколад и отправились наверх, в постель Анны. Еще не было девяти, и за окном лето вершило свой победный ход. Я задернула шторы, чтобы не видеть ядовито-розового закатного неба. У меня слипались глаза. Пусть с Полом побеседует автоответчик. Если я не возьму трубку, он поймет, что это потому, что мне нечего ему сообщить. А насчет убранства гостиницы я могу узнать и попозже — например, завтра утром. Я должна выспаться, ведь завтра с утра пораньше — в школу.

Мы немного поиграли в полумраке в слова, потом наступило молчание. Она уютно устроилась в кольце моих рук. Ей было удобно и так уютно. Мне тоже. «Ты справилась, Стелла! — где-то в тайниках мозга нашептывал мне тоненький голосок. — Ты на самом деле справилась!»

— Мама завтра возвращается, правда? — спросила Лили вдруг минут через десять, когда я была уверена, что она спит.

— Очень может быть, дорогая, — сказала я. — Подождем, посмотрим.

 

Отсутствие — Воскресенье, днем

Он вынес ее на воздух и солнечный свет, подальше от запахов и испарений химикатов, подальше от тьмы, на луг возле озера, в место, куда он предлагал отвести ее в первый день, прося ее остаться в качестве гостьи, на что она тогда ответила отказом.

Несмотря на высоту местоположения и поздний час, было все еще жарко — такой благословенный, такой неанглийский зной успокаивает, одновременно лишая энергии, делая тебя вялой и равнодушной. Место он выбрал в тени, падавшей от дерева с раскидистой кроной, но тень, разумеется, передвинулась вместе с солнцем, и теперь она находилась на солнцепеке и зной насыщал ее тело, а яркий свет проникал под веки. Это было первым, что она ощутила, —ливень сверкающих золотых иголок, падающий на нее, норовящий просочиться сквозь закрытые веки.

Она открыла глаза, и яркость была такой ослепительной, что ей пришлось тут же опять их закрыть. Ее подташнивало, и тело было тяжелым и неповоротливым; казалось, ей ни за что не удастся подняться с кресла. Тяжести телу прибавлял и какой-то лежавший на ней груз. Что-то лежало у нее на коленях, придавливая ее к сиденью. Она открыла глаза и на этот раз заставила себя взглянуть. На коленях ее лежала картонная коробка, похожая на коробку из-под обуви, но гораздо больше — может быть, из-под дамских сапог. Сапог Паолы...

Она жива и лежит в саду с сапогами Паолы на коленях.

Мысль эта, осенив ее, заставила приподняться и чуть ли не встать на ноги, но удерживать равновесие было все еще трудновато, и она вывалилась из кресла, коробка кувыркнулась с ее колен и, упав на траву, раскрылась, разбросав содержимое.

Она поняла, что сейчас стоит на четвереньках посреди моря собственных фотографий: разных размеров глянцевые черные и белые отпечатки всевозможных поз и ракурсов, фотографии, снятые в кафе, у зеркала, в постели; она, одуревшая от наркотика и бодрая, счастливая и испуганная, с раной и в добром здравии. Такое количество. Видимо, все, что он наснимал.

Рядом она увидела два больших конверта. Она надорвала один, и из него фонтаном посыпались негативы — темные тайные клочки застывших мгновений, сноски к хронике помрачения рассудка, ныне завершенной. В другом конверте она обнаружила свой бумажник, пухлый от набитого туда запаса банкнот. Она посчитала их количество — 50 000 лир. Хватит на какой угодно обратный билет — хоть на авиа, хоть на железнодорожный. А на самом дне лежал ее паспорт.

Она повалилась на траву и, вцепившись в нее, потянула ее на себя. Ее пальцы гладили и теребили травинки, как будто только этим ощупыванием она могла вновь стать самой собой — Анной Франклин, тридцатидевятилетней английской туристкой, проводившей летний отпуск в Италии и сейчас возвращающейся домой.

Солнце заливало ее своим светом, и лучи его были тяжелыми, сладкими, как жидкий мед. Солнце липло к коже и одежде, вызывая желание сдаться, расслабиться. Теперь это можно. Теперь она мржет остаться и отдохнуть или же встать и уйти. Она чувствовала тошноту и усталость, но с этим она справится. Он не убил ее. Он дал ей свободу. Она опять закрыла глаза, позволив солнцу немного поиграть на ее веках.

Когда она почувствовала, что сможет встать, она тяжело поднялась на ноги и, собрав, сунула в коробку ее содержимое. И только тут заметила валявшийся за ее спиной пластиковый пакет. В пакете была чистая одежда — брюки, футболка, топ и туфли. Изысканные вещи на каждый день, принадлежавшие Паоле, и завернутая в мягкую бумагу деревянная лошадка, задняя нога которой была надломана и задралась вверх. Секунду помедлив и погладив лошадку, Анна аккуратно перепаковала ее, заново завернув в бумагу, и положила обратно в пакет.

Среди деревьев она переоделась, свернула красное шелковое платье в небольшой тутой узел и сунула его к фотографиям. Затем, с коробкой под мышкой, она двинулась по тенистой тропке, вившейся между деревьями. Не прошло и минуты, как впереди в отдалении показался дом. Она замерла, прежние страхи снова сковали внутренности. Издали дом казался таким приветливым, выглядывая из лесных кущей наподобие коттеджа, как их изображают в рекламных листовках сдающихся в аренду летних домиков — прекрасный, выстроенный в старинном тосканском стиле особняк, гордый своей способностью противостоять непогодам и времени. Теперь солнце было позади нее и овевало своим горячим дыханием плечи, дразня нежным теплом. Она долго стояла, разглядывая дом, думая, не разглядывает ли он ее в свой черед. Но ничего зловещего в нем не чувствовалось. И она подошла ближе на несколько шагов.

Тут она увидела, что дом заперт, а ставни плотно закрыты от назойливых солнечных лучей; казалось, что и дом отдыхает после всего пережитого, воздвигнув защиту от дальнейших безумств его обитателя. Она различила гравиевую подъездную аллею, и тут же в голове зазвучали его шаги, когда он, вытащив ее из машины, нес ее по этой аллее под тошнотворно-прекрасным вечереющим небом. Но сейчас машины видно не было. Он исчез. Последовал ли он за женой в их последнее прости или запер дверь за прошлым и ушел?

Думая о нем, она вдруг с некоторым изумлением обнаружила, что больше не боится его. Казалось даже, что обретенная свобода и его отсутствие привели чуть ли не к приятию — так можно относиться к товарищу, с которым вместе пережила трудное путешествие, к кому-то, может быть, и нелюбимому и далее в свое время презираемому, но разделившему с тобой горести и радость их преодоления.

Она опять нырнула под деревья, пересекая лесной массив по своим следам, идя в направлении дороги. Она шагала медленно, чувствуя, как волнами прокатываются по телу остатки наркотического опьянения. Сладкая, смутно знакомая тошнота бурлила где-то на краю сознания, делая каждое ее движение трудным и требуя от нее предельного внимания и сосредоточенности, из-за чего покрыть пару милей до автострады оказалось занятием трудоемким, требующим времени. Она шла туда, где солнце светило как сквозь дымку.

Выйдя на автостраду, она с легкостью могла бы поймать машину — стоило только выставить палец. Но в сезон автостраду заполняли главным образом малолитражки, в которых ехали семьи с детьми, а она знала, что не выдержит соседства с ребенком, любым, кроме Лили, поэтому она шла не по обочине автострады, а рядом с ней, по лесной дорожке, шла в одиночестве. Дорога шла в гору, и низкое солнце дробило свой свет стволами деревьев, высившихся, как колонны величественного готического собора, лучащиеся светом. На развязке полумилевая полоса леса поредела, и перед ней возник знак поворота на монастырь Стигматов Франциска Ассизского, к суровому церковному сооружению справа от нее, эффектно вознесенному на выступе скалы, и примыкавшим к нему длинным белым корпусам — все это словно выросло из скалы. Святой Франциск. Вот уж кто знал толк в страданиях и невзгодах. Люди, приезжающие на поклон к этому святилищу, наверняка смогут помочь женщине в беде, не задавая ей лишних вопросов.

Вот в итальянском она тут попрактиковалась всласть — хотя бы это.

Так или иначе, но ее подвезут если не до Флоренции, то хотя бы до Ареццо. Если не на вечерний рейс, то к завтрашнему утреннему она успеет. Всё. Она возвращается домой.

 

Отсутствие — Воскресенье, днем

Женщина показалась ей милее, чем раньше, в церкви. Но тогда она не рассматривала ее с такого близкого расстояния.

Она сидела на фоне типичного итальянского пейзажа, каким он бывает жарким летом — кипарисы и пыльные дороги — и держала на коленях тело сына, запеленутое наподобие ужасно тяжелого тюка материи, ее жесткие шуршащие синие юбки были смяты и придавлены тяжестью мертвого тела.

Но, несмотря на телесную боль, выражение ее лица было умиротворенным. Она была красива, моложе, чем полагалось бы ей быть для столь взрослого сына и учитывая столь тяжкие ее горести; лицо было по-юному круглым, а тон его художник сделал смугло-розовым, от него исходило сияние персикового дерева в цвету. Взор ее был потуплен, как и приличествовало смиреннице в горе. Выглядела она скорее чьей-то дочерью или сестрой, но не Божьей Матерью. Сними с колен у нее ее тяжкий груз — и казалось, она способна пуститься в пляс. И это земное в ней делало ее еще обаятельнее, выделяя из сотен других Мадонн, тоже прелестных, но не таких живых, как она.

Она. Местоимение застряло в голове, как муха в сиропе, от панического жужжания которой, едва заслышав его, трудно избавиться. Она. Конечно. О ней и говорилось в оставленном на мобильнике сообщении — о ней, с которой должно быть все в порядке, которую надо привезти как планировалось, потому что клиент ждет. Мадонна Боттони, Пиета, украденная из сельской церкви в Казентино и тайно увезенная в днище саквояжа любовницы.

Но когда и каким образом это было сделано? Как, обучаясь читать, разбираешь длинное слово по слогам, чтобы понять его, так и она начала с того, что знала.

Вчера утром она стояла, остолбенев, перед Пиетой, изображенной на дарохранительнице церкви в Казентино, в то время как старик со слезящимися глазами распинался и пел соловьем о том, как еще немного, и это произведение могло бы оказаться маленьким шедевром. Что он рассказывал о нем? Что поговаривали, будто это произведение может принадлежать кисти живописца XVIII века Помпеа Боттони и что преподнесено оно им как дар женскому монастырю рядом с церковью в честь поступления туда молодой женщины, которая, по слухам, приходилась ему родней гораздо более близкой, чем того требуют приличия.

Правда это или нет, но если бы автором картины оказался Боттони, она имела бы значительную ценность. И не только из-за необычности для придворного живописца религиозного сюжета, но и потому, что лицо Мадонны указывало на большой талант художника как портретиста, так хорошо сумевшего уловить черты дочери, которую художник любил, но не мог признать. В общем, лакомый кусочек для коллекционера, если бы церковь пожелала это продать. Чего почти наверняка она не желала.

Но получилось так, что церкви не пришлось принимать решения, потому что в процессе реставрации выяснилось, что это не настоящий Боттони, а анонимный художник XIX века и что картина очень хороша для алтаря романской церкви, но не более того. Утерянная возможность — как для искусства, так и для мамоны. Можно сожалеть и испытывать разочарование, но обвинять в обмане, подлоге и краже вроде бы некого.

Если только действительно все было так. Настоящий Боттони, находясь в руках реставратора, мог быть скопирован. В данном случае реставрация дала прекрасную возможность для изготовления копии, потому что как то, так и другое процесс длительный и трудоемкий (реставратор вполне может быть одновременно и копиистом), а в результате произведение сильно трансформируется и картина, выходящая из студии специалиста, по определению, всегда не совсем та, чем до реставрации. Так как подлинность Боттони и раньше подвергалась сомнению, то реставрация лишь прояснила дело, причем прояснила это так, что даже эксперты не заподозрили подвоха.

Таким образом, церкви в Казентино возвращена Пиета, которую она должна отныне любить и почитать такой, какая она есть, но не подлинная вещь — подлинная же отправляется в путь к своему новому хозяину. А чтобы вся операция оставалась анонимной, выбирается отличный курьер — ни о чем не ведающая и не имеющая ни малейшего отношения к искусству туристка, которую таможенникам Ее Величества в Лондонском аэропорту нет ни малейшего резона в чем-либо подозревать. Таким образом, Богородица вместе с телом распятого Сына проделает путь из студии во Флоренции в безопасное убежище в Западном Лондоне, откуда картина может быть выкрадена торговцами, а дальше передана кому следует. Неудивительно, что он так тянул ее в эту церковь. Какое отрадное чувство хорошо проделанной работы должен был он испытывать, созерцая благополучно вставленную в дарохранительницу подделку, в то время как подлинник лежал в багажнике его машины!

Так хитро и так просто. И так недорого. Что говорил этот ее знаток и любитель искусства о предположительной цене картины? Не меньше трехсот тысяч в открытой продаже. А если в закрытой, как нечто эксклюзивное, шанс приобрести редкость, которая официально уже даже не существует? Наверное, если этого вам жутко хочется, вы заплатите положенное, только бы заполучить сокровище. Даже учитывая расходы, прибыль будет значительной. Вычтите убытки — плату хорошему копиисту, плату за услуги хорошему мастеру-кожевнику, а также время, необходимое, чтобы обвести вокруг пальца подходящую женщину, — и вы получите что? Двести тысяч фунтов? Возможно, больше. Последняя составная убытков вряд ли будет учтена. Но даже наркобароны платят переносчикам своего товара за желудочные расстройства, которые те при этом получают. Однако за сердечную боль компенсация не предусмотрена. А в целом — в высшей степени выгодная авантюра.

Но лишь при условии, что товар будет благополучно доставлен по месту назначения. Если на каком-то этапе что-то сорвется, если груз по пути будет попорчен или направлен не туда, тогда весь красивый план пойдет прахом, выгода обернется потерей, а репутация доставщика померкнет и даст трещину, как краска на неотреставрированном холсте. Уж не говоря о том, как подорвет это кошмарную самоуверенность.

Она сунула пухленькую юную Мадонну обратно в ее твердый кожаный переплет, укрыв от аморального мира вокруг, и потом, отправившись на вокзал, сделала то, что полагается делать, оставляя багаж, после чего стала ждать поезд, следующий во Флоренцию.

Продремав пару часов на скамейке станции «Санта-Мария Новелла», она позвонила ему так рано, как только осмелилась, перед тем, как ехать в аэропорт в 5.35 утра по европейскому времени. В трубке долго раздавались гудки. Где он сейчас, этот человек с мобильником и такой мобильной жизнью? В другом аэропорту? Или читает новые колонки частных объявлений? А может, спит, отпраздновав свой приезд с соучастницей преступления? Ну, все равно, пора вставать...

— Привет, Сэмюел, — сказала она в трубку автомата, положив на него сверху стопку монет.

— Кто это? — спросил он голосом не столько сонным, сколько озадаченным.

— Что это, так скоро меня забыть?

— Анна? — К ее удовольствию, он был просто поражен. — Анна... это ты?

— Ага, — бодро отвечала она. — Она самая! Как поживаешь?

— Хорошо. Господи, это невероятно — слышать твой голос... Как же ты...

— Я прочитала твое послание. Оно очень... очень трогательное. Как она?

— Она... Она... поправляется... Послушай, э... я сейчас не очень могу с тобой говорить. Я... Ну, я... я все еще в больнице, вообще-то говоря. Может, дашь мне свой номер, и я тебе скоро перезвоню?

— О, прости, но этого я никак не могу сделать. Я во Флоренции, и поезд в аэропорт вот-вот придет. Я хотела только сказать тебе о твоем саквояже, но мы можем и отложить разговор, если тебе угодно.

— О саквояже? Послушай, подожди секунду, хорошо? — В трубке стало тихо, словно он накрыл ее рукой. Она стояла, выжидая, кидая в прорезь автомата монету за монетой. Ну и жадны же до денег эти телефоны, совсем как их владельцы! Где же ты на самом деле? — гадала она. Разве угадаешь, если речь идет о мужчине, так ловко умеющем казаться близким, когда он далеко? — Ну вот, это опять я.

— Хорошо. Так она в порядке?

— Хм... Ну, считается, что она теперь вне опасности. Ну а больше они ничего пока сказать не могут. Так что ты хотела мне сообщить насчет саквояжа?

— Только то, что я не могу его забрать с собой. То есть не могу взять его домой.

— Почему же? — И было ясно, что он живо интересуется ответом.

— Я... Со мной тут неприятность приключилась, когда я садилась на поезд в Ареццо, вчера вечером. Я упала и ударила спину. Наверное, растянула в ней что-то. Во всяком случае, тащить этот саквояж я теперь не могу. И мне пришлось переложить вещи в мою старую сумку. У нее есть плечевой ремень, и так мне будет удобнее.

Пауза. Сейчас он быстро-быстро соображает, измысливая десятки путей, чтобы обойти один-единственный факт. Уж наверно он что-нибудь придумает.

— Так что ты сделала с саквояжем?

— Оставила его в камере хранения на вокзале в Ареццо. Он слишком роскошный, не могла же я его бросить. Я подумала, что, может быть, ты будешь здесь когда-нибудь по делам и сможешь его тогда забрать. Если ты дашь мне свой адрес, я, когда вернусь домой, пришлю тебе квитанцию камеры хранения.

Пауза все длилась. Оценка ущерба для его частичного возмещения... Так, кажется, пишут в своей рекламе эти жулики страховщики? Как ты ни хитер, здесь хитрость тебе не очень-то поможет, беззлобно подумала она.

— Анна! Слушай, как здорово, что ты мне звонишь, я просто потрясен. Только я не... Я хочу сказать, каким образом тебе удалось меня разыскать?

— Ты имеешь в виду твой номер мобильника? Ой, я и забыла тебе сказать... Когда вчера вечером ты был в ресторане, зазвонил мобильник. В кармане твоего пиджака я обнаружила аппарат. В записной книжке мобильника был твой номер, и я его записала. Ты все время говорил, что дашь мне свой номер, но, видно, не успел.

— И ты ответила на звонок?

— Нет. Только слышала, как он зазвонил. Ответить я не успела. Думаю, там оставлено сообщение. — Она запнулась. — Правда, потом, прочтя твое письмо, я подумала, уж не жена ли твоя звонила. — Молчание. Она подбросила несколько монет. Связь затеплилась.

— Ты еще здесь? — быстро спросил он.

— Да, я здесь. Так это была не она, а, Сэмюел?

— М-м... нет. Это было по делу. Слушай, насчет саквояжа...

— Да?

— Я, возможно, буду во Флоренции на той неделе. Могу съездить и забрать его. Если ты мне сейчас по телефону продиктуешь данные...

— Ладно. Если ты мне точно скажешь, когда будешь забирать, я смогу им позвонить. Ведь без квитанции, по-видимому, потребуется назвать фамилию, а также дату и время, когда вещь заберут.

— Хм... Ну а если утром в четверг?

— Так скоро? — удивилась она, потому что не удивиться такой прыти было невозможно.

— Ага. Я знаю... м-м... встреча в Риме у меня позже, но я могу сделать крюк и заехать по пути. — В трубке опять возобновились короткие гудки, а у нее осталось только две монетки. Но прерывать разговор нельзя. — Анна, Анна, ты слышишь? — вскричал он, наверное охваченный паникой.

Дав ему несколько секунд пообливаться потом, она продиктовала положенное. Каждую цифру он повторял ей. Ошибок тут быть не должно. После короткой паузы она сказала:

— Ну вот, надеюсь, что все у тебя выйдет как надо, Сэмюел. Кажется, тебе предстоят хлопоты.

— Ага, вроде того. Но слушай, я пришлю тебе этот саквояж на той неделе. Ведь у меня записан твой адрес, да?

— Наверно, — безмятежно ответила она. — А если не записан, я есть в справочнике.

Пауза.

— На какую фамилию — Ревел или Франклин? Она чуть не ахнула. Ну что ж, не может же быть все как она того хочет... Она рассмеялась:

— Ну а ты как это узнал?

— Посмотрел твой паспорт. Что, это так важно?

— Нет, нет, вовсе не важно.

— Ну и хорошо. Так или иначе, слушай... Я позвоню тебе, когда все утрясется, да?

— Нет, не позвонишь, — мягко сказала она. — Но это, ей-богу, ничего, потому что я все равно не стала бы говорить с тобой.

Неудача на любовном фронте, неудача в делах. Наступающая неделя будет тяжелой для Сэмюела Тейлора или как его там на самом деле. На другом конце провода он издал смущенный смешок:

— Ладно. Если ты так решила... Я, право, не знаю, что сказать.

— Как насчет «я буду скучать по тебе»?

— Да, конечно, возможно, это даже...

Опять раздались короткие гудки, сменившиеся долгим сигналом, похожим на вой кардиомонитора, когда зафиксирована смерть пациента.

— Правда? — докончила она его фразу, кладя трубку. — Почему-то я сомневаюсь в этом. Прощай, Тони!

Но его уже в трубке не было. Она взглянула на табло. Поезд в 5.47 в Лигорно, идущий через Пизу-центральную, отправлялся через пять минут. Проходя на посадку, она добавила в письмо слово «четверг» и бросила письмо в почтовый ящик на стене главного здания вокзала. Смотритель церкви получит письмо завтра утром. Хотела бы она увидеть его лицо, когда он прочтет инструкцию, где, когда и в чьих руках он может найти своего драгоценного Боттони.

 

В пути — Понедельник, утром

Семь десять утра, аэропорт в Пизе. К зданию аэровокзала ведут железнодорожные пути, но, увы, прямые поезда сюда так рано не ходят, и пассажиры, следующие из Флоренции, должны ехать до Пизы-централь ной, а оттуда брать такси до пригорода. Для рейса на Лондон в 7.45 все это, конечно, жутко неудобно, но зато так выгоднее авиакомпании, работники которой снуют туда-сюда и могут поздно вечером возвращаться в Пизу для ночевки более дешевой, чем это может предложить Гатуик. Аэровокзал не очень-то отвечает современным требованиям. Единственный дьюити-фри вполне элегантен, но закрыт; кафе открыто, но заставляет желать много лучшего. Большинство пассажиров так или иначе не имеют на него времени. Посадка уже началась, но конторку служащего авиакомпании все еще осаждает толпа, состоящая из иностранных туристов вперемешку с итальянскими бизнесменами с портфелями, тяжелыми от газетных листов и амбиций. Женщина в хвосте очереди не подходит ни под ту, ни под другую категорию. Хотя она только что вышла из туалетной комнаты, она выглядит растрепанной. А может быть, это из-за лица. Трудно не обратить внимания на лиловое вздутие возле ее правой брови, на измученное, затравленное выражение лица, не говоря уж о большом пластиковом пакете, кажется, вместившем в себя весь ее багаж.

Хотя никто на нее особенно не смотрит, она сознает, какое впечатление, видимо, должна производить и как это будет невыгодно в разговоре со служащим, когда подойдет ее очередь.

Так и происходит. Человек за конторкой, стараясь не глядеть на ее лицо, что-то долго проглядывает в компьютере, качая головой.

— Простите, мадам, но мест абсолютно нет, — говорит он по-английски с чудовищным акцентом. — И, как вы можете видеть, есть список ожидающих билета.

Она набирает побольше воздуха.

— Нет, вы не понимаете... Мне обязательно надо домой. Меня там ребенок ждет. Целых три дня я не могла выбраться из Флоренции. В Британском аэроагентстве в городе мне сказали, что этот рейс единственный. Посоветовали приехать сюда и попытаться.

Он хмурится.

— Они не имели права давать вам такой совет, мадам. Вы сами видите, какой наплыв народа. Туристский сезон, самолеты переполнены, люди ждут. Мне очень жаль, но все, что я могу, это вставить вас в список ожидающих.

Но она знает, что это не совсем так. Многие ее друзья летают по серебряным карточкам и служебным счетам. Она уверена, что мест в самолетах нет лишь для нежелательных пассажиров, что все зависит от того, кто ты есть и как себя поведешь, и что одно-единственное место отыскаться всегда может.

Он ждет, когда она отойдет от конторки, но она стоит как вкопанная. Потом она начинает плакать. Вначале тихо, потом — громче, отчаяннее, она рыдает, ловя ртом воздух, словно ее сердце вот-вот разорвется прямо сейчас, в здании аэровокзала, и ему, клерку за конторкой, придется собирать клочки. Он глядит на нее с нарастающей опаской. Для истерики — слишком рано, а по опыту своему он знает, что, несмотря на свою репутацию флегматиков, англичане весьма и весьма склонны к истерике. Люди вокруг стали беспокойно тесниться к ней. Старшего контролера в такой ранний час поблизости еще нет, а самолет отлетает через пятнадцать минут. Служащий еще раз водит курсором по своим компьютерным данным, затем проверяет список ожидающих билета, глядит на часы.

— Ладно, — говорит он, и женщина мгновенно, с поразительной скоростью успокаивается. — Обычные билеты полностью раскуплены, тут я ничего сделать не могу, но, похоже, у нас есть один билет класса «люкс» по клубной карте. На него тоже очередь, но так как случай ваш экстренный и касается ребенка... Конечно, билет обойдется вам дороже. — И он вскидывает на нее глаза, очевидно надеясь, что это обстоятельство заставит ее отступить.

— Сколько?

Он нажимает какие-то кнопки и называет сумму, за которую можно было бы слетать в Нью-Йорк и обратно. Не моргнув глазом, она вытаскивает бумажник и кладет перед ним наличные — английские и итальянские купюры вперемешку, и когда выясняется, что этого недостаточно, добавляет еще десять тысяч лир мелочью.

Пока, завершив всю писанину, он вручает ей наконец посадочный талон, на табло начинает мигать знак последних минут посадки. Возле ряда автоматов она начинает лихорадочно рыться в своем пакете, выворачивая на пол одежду и свертки — она ищет завалявшуюся мелочь, чтобы добавить ее к уже имеющейся, находит, складывает в стопку на телефонный аппарат. Потом одну за другой кидает все монетки в прорезь автомата и набирает номер. На том конце ей отвечают коротко и ясно:

— Анны и Лили сейчас нет дома. Если вы хотите послать факс, нажмите... Она ждет разговора.

 

Дома — Понедельник, утром

Я поставила будильник на 7.30, боясь проспать, так что Лили опоздает в школу, но я проснулась, конечно, гораздо раньше и, лежа рядом со спящим ребенком, принялась рисовать себе картины моего будущего — будущего работающей матери. Мысленно я уже составила письмо в фирму с заявлением об увольнении по собственному желанию, а также бумагу о продаже квартиры. Сейчас надо будет заняться поисками подходящей работы в Лондоне — юридическое обеспечение акционерных компаний и неполная занятость не очень-то согласуются между собой. Обдумывая все это, я совершенно не вспоминала об Анне. Как будто она витает где-то в неизвестности, обретаясь в дантевском Чистилище, в пространстве между жизнью и смертью. «Может вернуться в любую минуту, — говорится на ее табличке. — Определять судьбу лишь на всякий случай».

Я добралась уже до планов на лето, когда мы поедем к моему отцу в Новый Южный Уэльс, когда раздался телефонный звонок. Я взглянула на часы. 6.37. Для Пола слишком рано.

А в Италии сейчас на час больше.

...сейчас нет дома. Если вы хотите послать факс...

Да кто это может быть, кроме нее?

...оставьте сообщение после сигнала.

Кубарем скатываясь по лестнице в нетерпеливом желании выключить автоответчик, я думала о Лили, и о моей маме, и о неисповедимых путях, на которых подстерегает тебя случай, о том, как никогда, никогда нельзя предугадать эти пути и узнать, что тебя ждет, слава богу, нельзя.

«И слава тебе за этот звонок»

Я схватила аппарат, выключила автоответчик, прижала к уху трубку.

В трубке гудки и звуки, похожие на голос, и вдруг так же внезапно все обрывается.

— Анна, — тихо сказала я в трубку. — Анна. — Потому что в эту долю секунды я была абсолютно уверена, что это действительно она и что водоворот безумия, в который мы оказались втянуты, преодолен, и фантазии, которыми мы себя мучаем, вот-вот должны прекратиться.

На площадке лестницы фигурка Лили, этой телефонной феи; девочка стоит, замерев, еще вслушиваясь в эхо звонка.

Я широко улыбаюсь ей. Говорю:

— Думаю, это была мама.

И в счастье ее ответной улыбки мне вдруг мерещится моя квартира — как я настежь распахиваю окна и, закурив косячок, сижу, поглядывая, как вьется дымок между пальцами, довольная, в полном одиночестве.

 

В пути — Понедельник, утром

...В трубке ни звука, деньги кончились. В сердцах она колотит по автомату, потом, схватив пакет, бежит к воротам отбытия. Аэровокзал почти опустел, последние ожидающие билета вычеркнуты из списка — они либо прошли на посадку, либо готовятся где-нибудь провести еще один день в ожидании.

Она последняя на паспортный контроль, последняя на прохождение через рамку «секьюрити». Она улыбается извиняющейся улыбкой. Скорей бы кончилось все это. Она видит, что в зале отбывающих пассажиров пусто, там, у контроля только служащие; они сверяют списки пассажиров с пришедшими на посадку. Без нее не улетят. Нельзя улететь без пассажира класса «люкс» по клубной карте. Это уж точно.

Подхватывая пакет в конце рентгеновского транспортера, она замечает, что вещи, лежавшие сверху, вывалились на ленту. Она запихивает их обратно и видит, что чего-то не хватает. Она шарит в глубине сумки в поисках свертка в оберточной бумаге. Пальцы ощупывают вещи, надеясь ощутить тяжесть дерева и острый выступ лошадиных ног.

Но лошадки нет. Подарок Лили! Должно быть, она выронила сверток, когда рылась в пакете в поисках монеток, чтобы позвонить, и он лежит возле телефонов. Она так и видит сверток, брошенный на полу, он ждет, что за ним вернутся, подберут. Деревянная лошадка. Наверное, единственная вещь из этого дикого кошмарного происшествия, которую стоило бы сохранить. Она быстро оглядывается, но зал аэровокзала — уже иностранная территория (отделенная таможней и паспортным контролем). А самолет вот-вот отбывает...

Ее колебания длятся не более секунды, после чего она подхватывает пакет и быстрым шагом направляется в зал отбывающих пассажиров.

Зал этот простирается перед Анной как ее будущее. По ту сторону заграждения ее ждут уготованные ей годы, и ей безумно хочется проникнуть за заграждение. Она станет теперь другой, да, она это знает, хотя какой именно другой — сказать пока невозможно. Она уже предвкушает свой приезд — скрежет ключа в замке, порывистость, с которой Лили кидается ей на шею, и как дружно расхохочутся они обе. С каждым шагом возрастает ее легкость, беззаботность, она даже молодеет в предвкушении.

Анна возвращается домой.

А в это время следом за ней зал аэровокзала пересекает мужчина. Он доходит до автоматов, наклонившись, поднимает небольшой, завернутый в оберточную бумагу сверток и продолжает свой путь.