Когда до папы Иннокентия Третьего дошло известие о том, с какой яростью отверг король Филипп Август требования легата и с каким восторгом все бароны перешли на сторону королевы, он испугался, но только на минуту. Устрашила его мысль, что он вступил в борьбу, которая ему не по силам, но папа тут же взбодрился. Он знал, как велико влияние церкви на народ, знал всю силу ненависти баронов к монархической власти; и с изумительным хладнокровием и благоразумием взвешивая и соразмеряя величину опасностей с эффективностью средств, находящихся в его распоряжении, Иннокентий готовился нанести решающий удар. Во всяком случае, он не собирался забывать о присущих ему по натуре умеренности и осторожности, и намерен был начать войну только исчерпав все мирные средства. Легату он отдал приказание созвать собор французских епископов и отлучить Филиппа от церкви за возмущение, а на его королевство наложить интердикт – церковное запрещение священнодействовать. Епископов такая строгая мера устрашила; тогда папа велел своему легату отложить на время исполнение церковной кары, предоставив свободу действия французским прелатам, будучи заранее убежден, что все их попытки уговорить короля останутся безуспешны.

Между тем король Филипп Август не оставался в бездействии, хотя, по-видимому, у него не было на уме иной заботы, как развлекать свою возлюбленную королеву; казалось, он поставил перед собой задачу посредством любви и увеселений отвлечь ее от размышлений о печальной истине, которая дошла наконец до ее сведения. Беспрестанно переезжал он с одного места на другое, то стараясь оглушить ее блистательными праздниками, то уединялся с нею в каком-нибудь замке, где силою нежной страсти и сердечных излияний заставлял ее забывать про грозу, нависшую над их счастьем.

Две недели прошло после происшествия, так печально прервавшего турнир; в том самом Компьенском замке, где Агнесса Меранская испытала столько счастья, сидела она снова, склонив голову над пяльцами и окруженная своими придворными дамами. Ея нежная рука вышивала яркими цветами по белому атласу верхнее платье, какое тогда носили рыцари; по быстроте, с которой действовали ее пальцы, было видно, что она сильно торопилась закончить свою работу. Занятая делом, королева напевала нежную песенку, но видно было, что ее голова наполнена совсем другими мыслями.

– Король уехал в четверг, кажется, так? – спросила она неожиданно.

– Нет, ваше величество, король уехал в пятницу и ранее воскресенья не сможет вернуться, – сказала одна из придворных дам. – Да и на это скорое возвращение рассчитывать нельзя, потому что король английский преисполнен хитрости и лукавства, так что наш государь ни с одним из своих вассалов не теряет так много времени, как в сношениях с ним. Ах, будь я на месте его брата, графа Солсбери, этого храбрейшего рыцаря на свете, давно бы я свергла с престола этого незаконного короля и возвратила бы корону нашему Артуру Бретонскому, законному наследнику.

– Да где же этот маленький шалун? – спросила королева. – Мне надо у него узнать, как должны быть вышиты его наплечники: золотом или шелком?

Вдруг приподнялась портьера, закрывавшая двери, и прекрасный мальчик лет пятнадцати, стройный и грациозный, вошел в комнату. На нем были голубая шелковая туника и такого же цвета шапочка, которая удивительно хорошо оттеняла ослепительной белизны лоб, обрамленный светло-русыми роскошными локонами.

– Прелестная кузина, я был от вас гораздо ближе, чем вы это предполагали, – сказал он, преклоняя перед нею колено и целуя руку, работавшую для него.

– Артур, неужели вы подслушали у дверей? – спросила она с упреком. – Это преступление для молодого человека, который через несколько дней будет рыцарем.

– Я не способен на такой проступок, Агнесса, – сказал он, бесхитростно глядя на нее. – Я был у матери, а спускаясь с лестницы, услышал ваше пение и остановился, чтобы послушать. В этом ничего дурного нет, прелестная кузина, – докончил он с улыбкой.

– А как здоровье герцогини Констанции? – спросила Агнесса.

– Немного лучше, и она поручила мне поблагодарить вас от ее и моего имени за вашу доброту и за то, что взяли на себя обязанность, которую матушка не может выполнить по болезни.

– Благодарить меня не за что. Во Франции не найдется дамы, которая не сочла бы за честь работать для такого благородного рыцаря. Но скажите-ка мне лучше, как вы желаете, чтобы наплечники были вышиты? Золотом или шелком? Вот уже десять минут, как я не могу решить.

По этому важному вопросу разгорелись жаркие дебаты: Артур в итоге выбрал шитье золотом. В эту минуту появился паж с докладом о епископе Герене, испрашивающем аудиенции у королевы.

Агнесса побледнела: первый удар поразившего ее несчастья так глубоко проник в ее сердце, что она невольно трепетала в ожидании второго, и неожиданный приезд гостя пробудил в ней мрачное предчувствие. Однако она обуздала первое впечатление и, не выказывая беспокойства, приказала пажу просить епископа. Артур последовал за пажом, и минуту спустя госпитальер вошел.

Но он был не один. За ним следовал старый монах в грубой шерстяной одежде и с длинной белой бородой – это был пустынник Бернар. Епископ почтительно поклонился королеве; пустынник благословил ее. Агнесса пребывала в таком сильном волнении, что не могла говорить и молча указала на стулья, придвинутые к ее креслу.

– Ваше величество, – сказал Герен, смотря на придворных дам, удалившихся в глубину комнаты, – мы с братом Бернаром должны поговорить с вами о важных предметах и потому осмеливаемся просить у вас аудиенции без посторонних лиц. Наши престарелые годы и сан служителей церкви дают нам надежду, что нам не будет отказа в этой милости.

– Конечно, – отвечала королева, призывая на помощь все свое мужество, – если вы этого желаете, я прикажу моим фрейлинам оставить нас наедине, хотя не могу скрыть, что ваша просьба удивляет меня. Прошу вас выйти в другую комнату, – обратилась она к дамам. – Я позову вас, когда будет надо.

Ее приказание было немедленно исполнено.

– Позвольте узнать: что хотите вы сказать Агнессе Меранской? – спросила она у епископа.

– Королеве, потому что мы обращаемся к нашей государыне и, зная, какие высокие достоинства и добродетели преисполняют ее душу, заранее уверены, что она простит нам огорчения, которые мы против воли причиняем ей, и вполне надеемся на успех нашего предприятия. Отец Бернар, к мудрым советам которого часто прибегал ваш августейший супруг, согласился меня сопровождать. Об истинном положении государства вы услышите не от меня – в моей искренности вы могли бы усомниться, – но от него. Я желал этого, хотя знаю, что подвергаюсь опасности огорчить ваше величество и навлечь на себя гнев короля, нашего властелина.

– Отец мой, – сказала Агнесса кротким, но твердым голосом, – прежде чем вы начнете, выслушайте, что я вам скажу. Если благо моего Филиппа и его королевства требует, чтобы вы оскорбляли мое сердце, не щадите меня. Агнесса Меранская дает вам на то позволение, и что бы вы ни говорили, она не будет жаловаться. Но если цель вашего предприятия противна воле Филиппа, нашего и моего государя, то королева отказывается слушать вас.

Тут Герен хотел было прервать ее.

– Дайте мне закончить, – продолжала молодая женщина. – Я знаю, о чем вы хотите говорить. Ваши поступки, хотя рискуют навлечь неодобрение короля, имеют целью его будущее благо. Но и этого оправдания я не могу допустить для вас. Я почту оскорблением для мудрости короля, если позволю подвергать ее сомнению, и не хочу следовать другой воле, кроме его собственной. Со всем смирением готова я выслушать ваши мнения и советы. Но не говорите ничего такого, что Филиппу не угодно, чтобы я слышала, потому что я не стану в таком случае обращать внимания на ваши слова. Предупреждаю вас: я ничего не буду делать без его приказания.

Несколько изумленный неожиданным сопротивлением, Герен украдкой взглянул на пустынника.

– Дочь моя, – сказал старик, поняв значение взгляда, – мудры ваши слова и полны достоинства. Глубоко умилили они мое сердце, которое давно уже подобно сухим увядшим ветвям, безжизненно валяющимся на земле. Не удивляет меня, что король Филипп с такой силой привязался к женщине, так дивно соединяющей в себе красоту, мудрость и любовь. Поистине, замечательное сочетание, – заметил он с горькой иронией, – потому что случайное соединение этих качеств подобно цветку востока, расцветающему один раз в целое столетие! Но, дочь моя, – продолжал он с кротостью, странно противоречащей его обычной резкости, – мы не требуем, чтобы вы следовали нашим советам: ваше сердце внушит вам гораздо лучшие советы, чем мы могли бы придумать. Нет, мы просим вас вместе с нами изыскать средства, которыми можно бы спасти королевство от грозящих ему бедствий.

Тут Герен, удивленный нерешительностью пустынника и усомнившись в его силах уладить дело, прервал его речь.

– Ваше величество, после плачевного происшествия, прервавшего турнир в Компьене – простите великодушно, что осмеливаюсь напомнить вам это тяжелое происшествие! – вы не можете сомневаться, что наш святейший отец считает беззаконным и непризнанным приговор епископов, допустивших развод короля с первой женой. Без всякого сомнения, вы много уже размышляли о бедствиях, грозящих королевству, если король замедлит покориться повелению святейшего отца.

Агнесса побледнела и протянула руку к сосуду с водой, стоящему перед ней на столе.

Герен поспешил услужить ей. Она выпила несколько глотков и, успокоившись, сказала печально:

– Вы не скрыли от меня истины, хотя могли бы соразмерить ее с моей слабостью, зная о мере моих страданий. Но все же это истина… я это знаю и прощаю вам вашу жестокость. Чего вы желаете от меня? Я вижу, что от меня ожидали решительных мер, которых я не приняла, поэтому вы устали ждать и пришли советовать.

Герен колебался, глубоко тронутый тем впечатлением, какое его слова произвели на королеву, поскольку боялся, что его настойчивость подтолкнет ее к отчаянному сопротивлению.

Пустынник поспешил к нему на помощь.

– Тяжки те решительные меры, каких мы ожидаем от вас, дочь моя, но пусть всякое мученичество влечет скорби предсмертных минут, зато в будущем предлагает лучезарное сияние и неизреченное блаженство. Прекрасная королева, подумайте только, какая слава покроет имя женщины, которая, чтобы спасти государство своего мужа от междоусобной войны и наказания церкви, чтобы избавить супруга от проклятия и отлучения, переступит через свою любовь и любовь мужа к ней; женщина, которая сама оторвется от всего, что ей дорого, и своим геройским самоотвержением возвратит дорогого человека к закону, восстановит мир в государстве, спокойствие в лоне церкви! Подумайте не о суетной славе, которая окружит своим сиянием ее имя, но о благословениях целого народа, спасенного этим самоотвержением, и о вечном воздаянии, ожидающем ее на небесах!

– Понимаю вас, – воскликнула Агнесса. – Нет смысла объяснять.

Закрыв ладонями лицо, она на некоторое время погрузилась в глубокие и скорбные размышления. Вдруг королева подняла глаза и, мановением руки заставив молчать Герена, сказала:

– Великодушное чувство внушило вам этот поступок. Я не сомневаюсь, что цель ваша – благо короля и его государства. Но несмотря на то, я не могу и не должна поступать так, как вы от меня требуете.

– А между тем, если вы любите своего супруга, если боитесь отчаяния и сердечных мук, которые гораздо мучительнее разлуки, то у нас ничего другого не остается, кроме этой крайней меры.

– Выслушайте меня, – возразила королева. – Я слабая, неученая и немощная женщина и не сумею, быть может, дать ответ на ваши умные и мудрые речи. И потому лучше будет, если я вам прямо выскажу, почему, несмотря ни на что, я останусь непоколебимой и не соглашусь на разлуку, хотя в противном случае я сама потребовала бы того, не ожидая ваших советов. Знайте же: я считаю себя законной женой Филиппа, короля французского; ни моя честь, ни его честь не допускают, чтобы я могла быть чем-нибудь другим с той самой минуты, когда перед алтарем храма в Сен-Дени руки наши были соединены в присутствии всех прелатов Франции. Тогда я дала клятву, что никогда добровольно не оставлю супруга и всегда буду покоряться его воле. Эту клятву я хочу сдержать. И пусть его мудрость будет судьей, а не моя: пускай его воля решит. Если настанет время, когда он признает необходимостью пожертвовать нашим счастьем для блага государства, будьте уверены, отец мой: я уступлю без сопротивления и унесу мое горе в могилу, куда не замедлю отправиться. Но пока я еще жива, не могу допустить, что существует другая королева Франции и что не я законная жена Филиппа. Никогда не смогу я забыть, что моя первая обязанность повиноваться ему. Нет, Филиппу принадлежит право решать. Он действовал по велению своего рассудка и воли, и не мне, его законной жене, отказывать ему в повиновении или стараться поколебать его право. Не рассчитывайте на это.

Королева говорила спокойным и твердым голосом, только блеск ее глаз и пылающие щеки выдавали жестокое волнение, терзавшее ее сердце.

– Однако позвольте, ваше величество… – начал Герен.

– Я не вправе слушать вас долее, – сказала королева с достоинством и энергией, которых нельзя было ожидать от свойственных ей кротости и застенчивости. – Я приняла решение, и оно непоколебимо. Но я чувствую себя нехорошо, – промолвила она, вставая с места и бледнея, – мне хотелось бы остаться одной.

– Еще одно слово, умоляю вас, – сказал Герен почтительно.

– Мне дурно, прошу вас, позовите моих дам, – возразила королева, заметно побелев и покачнувшись.

Герен хотел повиноваться, но увидев, что королева зашаталась, вовремя подхватил ее. Агнесса, пережив жестокий удар, упала в продолжительный обморок, подобный смерти.

Испуганный Герен созвал фрейлин и, передав королеву им на руки, удалился в сопровождении пустынника, невольно удивляясь кротости и твердости, которые выказала молодая женщина при столь жестоких обстоятельствах.

– Что же вы теперь посоветуете мне, Бернар? – спросил Герен, останавливаясь на последней ступеньке крыльца.

– Ничего более, сын мой, если ты не желаешь подвергать бесполезной пытке эту несчастную женщину. Она непреклонна в своей решимости, а так как у меня никогда не было наклонности раздирать сердце ближних, то я не хочу более вмешиваться в это дело. Прощай, я отправлюсь в замок Куси-Маньи, где меня ожидает молодой безумец, которому я спас жизнь, чем, боюсь, не оказал ему большой услуги.

– Но, почтенный отец, не пешком же вы отправитесь туда! Дорога дальняя, а у меня в конюшне найдется лишний лошак к вашим услугам.

– А отчего же не пешком? – возразил старик. – Наш Спаситель тоже ходил пешком, когда сошел на землю для нашего спасения, а ведь мы не стоим его, монсеньер.