В тот же вечер, точно в полночь, какой-то мужчина небольшого роста, толстенький и коренастый, тяжелыми шагами шел через лес по тропинке, ведущей из Венсенской деревни в хижину пустынника Бернара. Бурная и темная ночь, черные тучи, полные электричества, носились по небу и, гонимые сильным ветром, собирались грозными массами; лесная тропинка была погружена во мрак.

Маленький толстяк приходил в явное недовольство от неприятных толчков, которым подвергалось его выпуклое чрево при порывистой ходьбе по камням и пням, загромождавшим всю дорогу. Он бормотал сквозь зубы или ворчал на мальчика, который шел впереди, освещая ему дорогу факелом, свет которого ветер грозил каждую минуту погасить.

– Да точно ли ты знаешь дорогу, мальчуган? – спросил он грубо, стараясь удержать в равновесии свою особу, сильно пострадавшую от нового толчка о камень. – В такую бурю я и ради кардинальской шайки не хочу заблудиться в этом лесу!

– Знаю ли я эту дорогу? Как не знать, когда я каждый день хожу по ней. Ведь я прошу святого старца молиться за мою бабушку, которой девяносто лет и которая страдает водянкой.

– Лучше бы ты молил Бога, чтоб он прибрал ее скорее к себе, – пробормотал путник с досадой. – Ах, какое глупое путешествие я вздумал предпринять, именно так, – продолжил он, стараясь отцепить репейник от длинной полы одежды. – И не говорю о цели моего оного: цель святая, праведная и достойная, но пускаться в дорогу в такую ночь! Осторожнее, болван – ветер задует факел, если ты не поостережешься! А между тем я не мог иначе поступить. Настоятель монастыря Св. Берты справедливо сказал, что, пойди я советоваться с пустынником в белый день, так меня сочли бы неспособным управлять епархией.

В эту минуту сильный порыв ветра задул факел.

– Ну, не говорил ли я тебе, дурак, не советовал быть осторожнее? – воскликнул он с отчаянием. – Ну что теперь с нами будет?

– О, не беспокойтесь! Я так хорошо знаю эту дорогу, что дойду с зажмуренными глазами. Не бойтесь, я приведу вас на место.

– Верю, верю, милое дитя, – сказал толстяк, бросая вокруг себя тревожные взгляды. – Но леса-то я не люблю по ночам. Особенно про ваш ходят недобрые слухи: говорят, что злые духи в нем поселились, а известно, дьявол силен в ночное время… А я… я-то не совсем уверен в своей праведности. Ай! – воскликнул он, ударившись ногой о большой пень, преграждавший дорогу.

Толстяк покачнулся и тут же растянулся бы во весь рост, если бы рука его не опустилась вовремя на плечо мальчика, служившего ему проводником.

– Проклятый пень! Да будет проклят он отныне и до века. Господи, прости мне, окаянному грешнику. Опять произнес я анафему! Вот ни как не могу вытравить ее из памяти! Да будет она проклята! Далеко ли еще, дитя мое? Но что это за шум? Слышишь?

– Это ветер шумит. Вы, горожане, понятия не имеете, какую суматоху производит иногда ветер в лесу.

Сильный порыв ветра рассеял облака, луна выглянула из-за туч, и ее бледные лучи пробились сквозь густую листву столетних дубов. Низенький толстяк, увидев развалины знакомой гробницы и хижину отшельника, не задумавшись, прервал его молитвенное безмолвие.

– Слава Тебе, Господи! Я спасен! – закричал он и, со всех ног бросившись к хижине, стал стучать в дверь кулаком.

– Отец Бернар, отец Бернар! Отворяйте скорее.

– А кто ты, прерывающий мир и безмолвие моей кельи?

– Смиренный служитель Божий, ваш соотечественник и друг.

– У меня нет друзей на земле, – сказал отшельник, отворив дверь и явившись на пороге с лампой в руках. – Как! Это вы, епископ Парижский?

– Тише! Ради самого Бога, тише! Этот мальчик не должен знать, кто я. Украдкой и по важному делу пришел я к вам.

– В священных книгах сказано: что ты делаешь втайне, то будет провозглашено явно, – возразил отшельник. – Но куда денется этот ребенок, пока мы будем разговаривать? Если он напугался также, как и вы, то его нельзя вот так бросить под открытым небом.

– О! Я не боюсь, добрый отец! Мы с лесом старые знакомые, да и что может сделаться худого, когда я так близко от вашей хижины.

– Хорошо, мой добрый мальчик, – сказал пустынник, гладя его по светло-русой голове. – Посиди на пороге, если же станет тебе страшно, так просто толкни дверь.

Мальчик повиновался. Пустынник ввел епископа в хижину, пригласил сесть на ложе из соломы и мха. Епископ рухнул на него, и прошло несколько минут, прежде чем он мог заговорить, совсем задыхаясь от усталости и страха.

– Да спасет и помилует Господь мою душу! – наконец воскликнул он. – Только моя любовь к церкви и забота о бедных христианских душах, требующих моих молитв, могли заставить меня подвергаться опасностям, которые я испытал в эту ночь!

– А между тем ваша паства, как говорят, не находится еще в таком бедственном положении. Уверяют, что сила интердикта не действует еще в вашей епархии.

– Справедливо! К несчастью, слишком справедливо! – произнес епископ с сильным сокрушением духа, воображая укор в замечании пустынника. – Но я никак не мог иначе действовать, отец Бернар. Нет в мире человека, который желал бы искреннее меня покоряться душой и волей нашему святейшему отцу, но могу ли я вырвать из уст моей бедной паствы хлеб жизни, которого она жаждет ради вечного спасения своего? Притом король Филипп при первом же моем слове закричал как бешеный: «Берегитесь, епископ Парижский! Подумайте хорошенько о том, что вы намерены делать. Вы, французские прелаты, все таковы: вам бы только вкусно есть да сладко пить, а до положения государства вам дела нет! Но я всех вас прогоню из епархий, если услышу об этом интердикте и отниму у вас все доходы и преимущества. Увидим тогда, где-то вы найдете то, что здесь потеряете!»

Улыбка презрения и насмешки проступила на лице пустынника, видимо разделявшего мнение короля о французском высшем духовенстве, которое, пренебрегая всеми угрозами и предостережениями римского двора, продолжало вести роскошную и безнравственную жизнь, возбуждавшую общий ропот. Однако старик не сказал этого, а только осведомился у епископа, что тот намерен делать.

– Вот об этом-то я и пришел с вами посоветоваться, отец Бернар, – отвечал прелат с сокрушением. – Король разъярился, и эти преграды только усиливают его любовь к Агнессе. Он прогнал уже нескольких епископов за то, что они объявили у себя интердикт; конфисковал имения баронов, их поддерживавших. Такая же участь ожидает меня, если я ему не стану повиноваться. С другой стороны, если я ослушаюсь папского поведения, то подвергаюсь отлучению от церкви. Что вы бы стали бы делать на моем месте, отец Бернар?

– То, что предписывает долг. Но вы лучше меня знаете свой долг и что он вам предписывает, – отвечал отшельник не без желания помучить бедного епископа.

– Само собой разумеется, – протянул толстяк со вздохом. – Но я пришел к вам не ради одного этого дела. Вы знаете Жана д’Арвиля, настоятеля каноников монастыря Св. Берты? Это человек благочестивый и человеколюбивый, пользующейся в мире славой мудреца.

– Вам нет нужды прославлять его предо мною, – перебил пустынник прелата, ясно давая понять, что каноник не занимал высокого места в его уважении. – Что вы хотите сказать? Говорите скорее.

– А вот что, отец Бернар: знайте же, что граф д’Овернь прибыл в Париж со своею свитой и остановился в монастыре Св. Берты, в пользу которого покойный отец его делал большие жертвы. Молодой граф просил Жана д’Арвиля исповедовать его, в том опасении, что если интердикт будет объявлен и в моей епархии, ему долгое время придется ожидать отпущения грехов. Жан д’Арвиль выслушав его исповедь, пришел ко мне, говоря, что у него в руках тайна, которой он может спасти королевство.

– Как! Он вероломно выдал тайну исповеди? – воскликнул отшельник в негодовании.

– Нет, отец Бернар! Нет, вы перетолковываете мои слова в дурную сторону. Жан д’Арвиль ничего не выдал из сказанного при совершении священного таинства исповеди. Но как человек чрезвычайно ловкий, он заставил молодого человека повторить слово в слово ту же историю в простом разговоре, и вот эту-то историю мне сообщил. Но вот сущность дела: по-видимому, граф Тибо влюблен в Агнессу Меранскую и даже получил от ее брата обещание выдать за него эту принцессу. Но брат умер во время крестовых походов, а герцог Истрийский, ничего не знавший об этом обещании, выдал дочь за короля Филиппа. Но узнав, что папа не дает разрешения на этот брак, герцог поручил графу д’Оверню, как другу своего сына и рыцарю, передать от него Агнессе приказание тайно покинуть французский двор. Граф обещал, в случае ее согласия, привести ее обратно в Истрию, если бы даже пришлось ему ради этого восстать против повелений и армии короля. Вот что узнал Жан д’Арвиль, но только после исповеди, заверяю вас.

– О, я понимаю вас! – перебил пустынник с презрением. – Почтенный настоятель постарался, чтобы исповедь была повторена не в святилище. Но неужели он думает, что Бога так же легко обмануть, как и людей? Теперь он, конечно, ищет средства, чтобы доставить графу д’Оверню случай свидеться с этой несчастной женщиной и, возбудив ревность короля Филиппа, восстановить страшную междоусобную войну между королем и вассалом. Может быть, это благочестивый план, епископ парижский, только он вам не удастся. Агнесса любит Филиппа и отказалась уже расстаться с ним, потому что считает его своим законным мужем, и ничто в мире, даже приказание отца, не может поколебать ее решимости.

– Если бы вы дослушали меня до конца, отец Бернар, – сказал епископ насмешливо, как будто довольный случаем доказать отшельнику, что он ошибается, – то имели бы больше снисхождения к почтенному настоятелю, который поистине человек благочестивый и достойный, хотя, по моему мнению, тоже чересчур гордится своею мудростью, как и вы…

– Гм!

Это «гм!» раздалось еще раз, притом очень явственно, с внешней стороны хижины. По крайней мере, так показалось епископу, который вздрогнул и с испугом насторожил ухо.

– Не слыхали ли вы чего-нибудь, брат Бернар? – спросил он шепотом. – Кто-то говорил за стеной. Не подслушивает ли нас кто-нибудь?

– Это ветер шумит между деревьями, – отвечал отшельник. – Но вы ведь что-то хотели сказать? Или я ошибся?

– Совершенно ошиблись, – отвечал епископ, несколько успокоенный тишиной. – Настоятель монастыря Св. Берты есть также духовник королевы и слишком хорошо знает ее чувства, чтобы вынашивать замыслы, которые вы ему приписываете. Но он знает также, что если Филипп выкажет Агнессе малейшее беспокойство или пренебрежение, то она вообразит, будто король сам боится последствий своего раздора с церковью, и она сама немедленно решится уехать от него. Следовательно, надо только внушить королю немного ревности к графу д’Оверню и сделать так, чтобы он хоть слегка выразил жене свое неудовольствие. Тогда Агнесса ложно истолкует причину его досады и сама потребует, чтобы муж отпустил ее. Гордость Филиппа будет оскорблена, и он не станет ее удерживать, тогда Жан д’Арвиль с приличной свитою сам проводит Агнессу в Истрию.

– Гу! Гу! Гу! – раздался вдруг пронзительный возглас, от которого окно задребезжало в келье.

– Господи! Умилосердись над нами! – воскликнул епископ, бледнея и дрожа. – Отец Бернар, что это?

– Просто филин гукает, – сказал отшельник, пожав плечами.

Нисколько минут он стоял, понурив голову и погруженный в глубокие размышления, не обращая внимания на испуг епископа, который воссылал усердные молитвы, дрожа от страха.

– Жесток этот план, – сказал наконец отшельник. – Нет сердца у человека, придумавшего его, если только им не руководило лучшее чувство, кроме личного честолюбия. Но мы обязаны решить, не может ли избавиться целое королевство от страшных бедствий ценой страданий, причиненным всего двоим нашим ближним. Если вы пришли ко мне затем, чтобы узнать мое мнение, то слушайте: я нахожу, что план Жана д’Арвиля есть зло, но все же меньшее зло из тех бедствий, между которыми предстоит нам выбор. По этой причине я думаю, что его можно привести в исполнение, не оскорбляя благости Божьей. Но, тем не менее, я не могу уважать человека, придумавшего такой план, и не желаю скрывать это от него.

– Кажется, он сам подозревал это, потому что убеждал меня всеми средствами не ходить к вам за советом, уверяя, что если мой поступок будет разглашен, то всюду разнесется молва, что без ваших советов я сам не способен управлять моей епархией. Вот почему я пришел к вам ночью. Но Господь да простит мне это прегрешение, потому что если когда-нибудь гордость и ложный стыд были наказаны, если когда-нибудь человек искренне приносил покаяние со страхом и трепетом, то это было именно со мной в нынешнюю ночь.

Отшельник был обезоружен таким прямодушным признанием.

– Жан д’Арвиль ошибался, – сказал он кротко. – Если бы в мире узнали о вашем посещении ко мне, это оказало бы мне честь, не повредив вам. Но поверьте мне, не приходите к окончательному решению, прежде чем посоветуетесь о своем плане с епископом Гереном, потому что необходимо наблюдать за Филиппом, чтобы в порыве страстей тот не дошел до крайностей и ему не открылась бы истина. Я чужд двора, вы заняты своей епархией, а на настоятеля капуцинов никак нельзя положиться. Но Герен заслуживает полного доверия. Притом он один способен в точности исполнить план, потому что он один хорошо знает короля.

Пронзительный крик хищной птицы вдруг раздался у самых дверей хижины и прервал слова отшельника. Епископ упал на колени, а мальчик, сидевший у порога, торопливо отворил дверь.

– Отец мой, – сказал он испуганно. – Дьявол сидит на дереве.

– Где? – спросил отшельник, воодушевившись сверхъестественной энергией. – Будь это хоть сам властелин ада, я не боюсь его.

Твердо и уверенно вышел он из хижины и подошел прямо к гробнице под тенью древнего дуба, прикрывавшего ее своими густолиственными ветвями.

К великому своему удивлению, он увидел на ветке существо, скорчившееся подобно обезьяне, имевшее человеческий облик, но необыкновенное лицо и странную одежду. Поняв, что обнаружено, это существо бросилось прочь, прыгая с ветки на ветку как проворная дикая кошка и испуская страшные, пронзительные крики.

– Исчезни, сатана! – воскликнул отшельник, угрожая ему крестом и четками. – Именем Иисуса распятого и воскресшего приказываю тебе повиноваться.

– Ха-ха-ха! – был ответ странного существа, усилившего свои пронзительные крики и вдруг скрывшегося из виду, так что отшельник не мог понять, куда оно подевалось.

– Восстань, брат мой, – сказал старик, входя в келью и увидев епископа, лежавшего во прахе перед распятием. – Восстань, враг рода человеческого бежал, и теперь тебе нечего бояться.

Вместе с этими словами он потянул епископа за руку и поставил на ноги.

– Ах, какое жестокое искушение! – проговорил прелат, стуча зубами от страха. – Да избавит меня Господь в другой раз испытать подобное, а то не устоять мне! Как вы можете здесь жить, отец Бернар? Проведи я здесь всего одну неделю, так наверное на мне остались бы только кожа да кости!

Отшельник оглядел жирные телеса гостя, улыбнулся насмешливо и с сомнением, однако удержался от замечания.

– Никогда еще сатана не показывался в моей келье, и, как видите, его посещения неопасны, потому что хватило моего появления, чтобы обратить его в бегство.

– Что там ни говорите, а я ни за что в мире не пойду теперь один через ваш лес.

– Я провожу вас, а мальчик посветит нам факелом.

Отшельник пошел вперед, чтобы проводить епископа Парижского, который ухватился что было силы за его руку и так и не выпускал ее, пока они не достигли Венсенна без каких-либо злоключений.

В эту минуту солнце появилось на горизонте, и, едва его светозарные лучи озарили вершины леса, Галлон спустился, по крайней мере за милю от кельи отшельника, с высокого дуба, на котором нашел приют на ночь.

– Ха-ха-ха! – разговаривал он с собой. – Мой хозяин запретил отворять мне дверь, если я вернусь поздно ночью, и принудил меня провести ночь под открытым небом! Ну вот и сам же вышел причиной, что я узнал важную тайну! Вот уж и поплатится он мне за это! Вот выйдет он дураком, если я промолчу, а у меня девяносто девять причин, заставляющих этого желать; а вот сотой-то причины недостает, так я уж и проболтаюсь. Он тогда предупредит короля и Тибо. Заговор будет открыт, и всех злоумышленников перевешают, и будут они висеть словно желуди на дубе. Ха-ха-ха! А у нас сохранится этот милый, этот драгоценный интердикт. Я видел пять покойников, которых как собак бросили в яму на монастырском кладбище. Ха-ха-ха! Вот за что люблю я этот интердикт! Уж как люблю! Он похож на мой нос и портит вид целой страны, которая – не будь только его – имела бы прекраснейшую наружность. Да, мой нос – это папский интердикт! Ха-ха-ха! Но это все равно. Куси заставил меня ночевать под открытым небом и Куси за это поплатится. Какую славную штуку намедни я сыграл с ним, подослав старика Жюльена, в то время как он напевал его дочке сладкие речи. Ха-ха-ха!

Развеселившись при этом воспоминании, шут Галлон перекувырнулся, подпрыгнул и со всех ног бросился бежать в город.