Через несколько дней после взятия Мирбо Герен, любимый министр Филиппа Августа, прохаживался по аллее столетних буков, составлявших опушку Компьенского леса и отделявшихся от дворцового сада только рвом, обрамленным живой изгородью. Несмотря на близкое соседство с замком, редко кто показывался на этой аллее, потому что вход в нее был один: посредством калитки в подъемном мосте, ключ от которой король берег при себе; из города же можно было туда попасть, только объехав вокруг замок, занимавший полмили в окружности.

Герен проник сюда по последнему пути.

Встревоженный и озабоченный известием, которое сообщил ему добрый епископ Парижский, предложивший ему на рассмотрение план Жана д’Арвиля, Герен искал уединения, и в сопровождении одного пажа, который держался на довольно далеком расстоянии, он прохаживался по пустынной аллее, беспрепятственно предаваясь тревожным думам.

Герен был сильно огорчен и озабочен. Он искренно любил короля Филиппа и Агнессу и, зная всю силу их взаимного чувства, понимал, что, нанося удар этой любви, нанесет смертельное поражение их сердцам.

С другой стороны, грозная опасность восставала перед ними: народ открыто возмущался; бароны составляли заговоры, чтобы вырвать у короля важные уступки или принудить его покориться папе. Словом, со всех сторон подступала неминуемая беда.

Здравый смысл государственного деятеля вел страшную борьбу с сердцем друга; и Герен, несмотря на настойчивые убеждения епископа Парижского, все еще не решался принять план настоятеля монастыря Св. Берты. Этот план внушал ему отвращение и казался низкой изменой.

Когда епископ задумчиво проходил вдоль рва, слух его уловил голоса двух людей, разговаривавших за стенами города.

Сперва доносились неясные звуки, но по мере приближения голосов Герен смог расслышать, не теряя ни одного слова из разговора. Но тогда он поспешил удалиться, боясь совершить нескромность.

«Голос королевы, – подумал он. – И если не ошибаюсь, она беседует с графом д’Овернем, прибывшим в замок вчера вечером по приглашению самого короля. Если бы Филипп вдруг появился и застал их наедине, то его ревность вспыхнула бы сама собой и не понадобилось бы прибегать к плану каноника. Но этого не может случиться: король Филипп в Гурне и раньше ночи не вернется».

Минуту спустя мимо него прошел паж в зеленом полукафтане и спросил у его пажа, как пройти в сад.

– Вам надо вернуться обратно, – отвечал паж епископа. – Когда вы окажетесь снова в городе, то спросите дорогу в замок: только этим путем можно попасть в сад.

– Я ищу графа д’Оверня, по самому важному делу, – сказал юноша. – Мне сказали, что он в саду и что туда есть вход с этой стороны. Да будут прокляты обманувшие меня.

Он поспешно удалился.

Герен не слышал этого разговора, его внимание снова было привлечено голосами со стороны сада. Он поспешно удалился, чтобы не разбирать их. Но изгородь, вдоль которой он прохаживался, шла по кривой, и ее выпуклость выходила в лес так, что хотя королева с графом д’Овернем шли гораздо медленнее, однако идя по прямой аллее, пересекавшей сад, поспели в другой ее конец одновременно с епископом. Герен, не желая того, подслушал несколько слов из разговора.

– Так вот какие приказания отец мой поручил вам передать мне? – спросила Агнесса дрожащим голосом.

– Точно так, ваше величество, – отвечал граф. – И он умоляет вас, если вы имеете к нему какую-нибудь привязанность, не отвергать его волю и покориться ей. Он знает…

Но голос графа исчез вдали, потому что королева свернула в другую аллею.

Герен повернул к лесу, когда послышался лошадиный топот множества всадников, скакавших по смежной аллее. Он заглянул в прогалину и, к величайшему удивлению, увидел Филиппа Августа, возвращавшегося в замок в сопровождении целого отряда кавалеристов. За несколько шагов до аллеи, где гулял его министр, король остановился и слез с лошади.

– Я пройду садом, – сказал он оруженосцу, передавая ему лошадь, – а вы ступайте городом, да осторожнее, чтобы жители не узнали о моем возвращении. Они замучают меня своими просьбами и жалобами по случаю интердикта, а так как я не могу исполнить их желаний, то уж лучше избегать встречи с ними.

Оруженосец с воинами удалился, а Филипп медленными шагами направился к садовой калитке. Он был задумчив, походка его была неровна и порывиста. Два раза он останавливался, сам того не замечая; наконец он сделал над собой усилие, чтобы оторваться от тяжелых дум, и воскликнул:

– Счастливый Саладин! У тебя нет изменников, которые возмущают счастье и раздувают раздор в государстве. Ты настоящий властелин, а я… я… Клянусь небом, я тоже буду властелином, даже если для этого придется сделаться мусульманином!

Он поднял глаза и увидел своего министра, идущего ему навстречу.

– Ах, это вы, Герен! Уж не интердикт ли выгнал вас из города?

– Нет, государь. Я пришел сюда затем, чтобы в уединении подумать о средствах, как бы положить ему конец. Вернись в город, – продолжал министр, обращаясь к своему пажу, – я провожу государя.

– Ну что скажешь, Герен: каково действуют эти гнусные бароны, эти бесчестные рыцари! – сказал Филипп, давая волю гневу. – После всех этих лживых клятв и хвастливых уверений, они покинули меня в минуту опасности и встали против меня! А эти трусливые, алчные прелаты перепугались при первом взмахе крыльев римского коршуна и бросают меня в бездну бедствий, которых сами были причиной. Но клянусь Богом, все они понесут наказание за свою измену. Да, все: прелаты и бароны! Я заставлю их почувствовать все зло интердикта еще больше, чем его испытываю я. Силу их кары я сумею повернуть для усиления моей власти. Их трусливость наполнит мою казну, их мятеж увеличит мои владения. Гурне уже покорен, и я при этом не потерял ни одного человека. Я запер шлюзы, и река превратилась в неудержимый поток, сокрушивший все: ворота, башни и стены. Половина Нормандии изъявила покорность без всякого сопротивления: и я возвращался бы счастливым и торжествующим, если бы в каждом городе по всем дорогам, через которые проходил мой путь, не раздавались стоны и ропот, возбуждаемый этим глупым интердиктом. Герен, они приносили своих покойников и клали их у моих ног. По обеим сторонам улиц лежали больные и умирающие с громкими воплями, требуя от меня утешений религии; меня преследовали их мольбы и проклятия! Это жуткое зрелище разрывает мне сердце.

– Верю, государь, и никак не желаю увеличивать вашу скорбь. Но не могу скрыть от вас, что с каждым вестником поступают тревожные новости. Везде открыто говорят о бунтах: народ восстает с оружием в руках.

– Где? – вскричал Филипп, и глаза его гневно сверкнули. – Отвечайте, Герен, кто осмеливается еще произносить слова бунта?

– Государь, в пятидесяти разных местах народ взялся за оружие и множество баронов прислали предостережения. Смирение и покорность забыты.

– Мы выступим против бунтовщиков, и клянусь честью, крепостные и бароны поймут, что у них есть властелин!

С выражением твердой решимости король Филипп сделал несколько шагов к саду, но вдруг остановился и, вынув из кармана письмо, подал его Герену, говоря:

– Я нашел это у себя на столе и не мог дознаться, кто положил. Странно, но у графа д’Оверня есть тайные враги.

Герен взял письмо и прочел следующие слова: «Государь, берегитесь графа д’Оверня и присматривайте за королевой».

Министру показалось, что почерк ему знаком и что это, должно быть, написано Жаном д’Арвилем.

Но он не успел еще ответить, как из сада послышался голос, в котором король тотчас узнал голос Агнессы Меранской.

– Королева здесь? Это Агнесса!

Его чело мгновенно просияло: улыбка счастья мелькнула на его губах, и он с живостью бросился к калитке, но вдруг остановился.

– Что это? Голос мужчины? С кем это она разговаривает, Герен, не знаком ли вам этот голос?

– Кажется, государь, – отвечал министр, глубоко встревоженный мыслью, что эта случайность способна подтвердить подозрение, возбужденное анонимным письмом. – Кажется, это голос графа д’Оверня.

– Вам так кажется? – воскликнул король, вспыхнув и гневно сверкая глазами. – Какая ей необходимость разговаривать с графом д’Овернем? Чего вы смущаетесь, зачем колебаться вам, который всегда бесстрашно говорит правду? Что это значит? Клянусь небом, я это выясню!

Вынув из кармана ключ, он быстро подошел к калитке.

В эту минуту голоса приблизились, слова доходили так ясно, искушение было непреодолимо. Филипп остановился и прислушался.

Агнесса говорила с необыкновенным воодушевлением.

– Довольно, граф, не настаивайте более. Все, что вы могли бы еще сказать мне, будет бесполезно. Не причины честолюбия или тщеславия и даже не любовь удерживают меня здесь, при короле, а долг. Я поклялась перед алтарем в церкви, что никогда не оставлю мужа, и сдержу мою клятву.

Слова эти взбесили Филиппа Августа, которому в приступе гнева и подозрительности было не до того, чтобы докапываться до настоящего смысла этих слов.

– А, она не любит меня! – воскликнул он с такою яростью, что Герен содрогнулся. – Она не любит меня, а я всем жертвовал для нее! Она не любит меня и понимает только холодную добродетель! И это ему она делает признание, ему, который обожает ее, любовь которого, быть может, она сама разделяет в глубине души! Слышал ли ты, Герен? Не любовь привязывает ее ко мне! Нет, не любовь, а долг! А я, безумец, готов был для нее жертвовать короной, жизнью, честью! Но я отомщу за себя. Убью его собственной рукой, убью гнусного злодея, лишившего меня ее любви! Его окровавленный труп буду попирать ногами!

Бледный, дрожащий от ярости Филипп сделал шаг вперед.

Но Герен бросился за ним и, с силой обхватив обеими руками, удержал его.

– Кто-то идет, – продолжала Агнесса. – Уйдите, граф д’Овернь, и, если питаете хоть какую-то привязанность ко мне, никогда не повторяйте ваших слов… Идут, оставьте меня!

– Пусти меня! – воскликнул Филипп, стараясь вырваться из рук Герена. – Ты сам злодей! Ты знал это и ничего мне не сказал! Ты продал честь твоего государя! Пусти меня, изменник, или, клянусь небом, я и тебя убью!

Вне себя от бешенства Филипп выхватил кинжал и поднял его на министра.

– Убейте, государь, – сказал Герен бесстрашно и не двинувшись с места, – я ваш слуга, кровь моя вам принадлежит, вы вольны пролить ее. Убейте! Ваш кинжал не может нанести такого жестокого удара моему сердцу, каким поразили меня ваши слова! Но пока я жив, вы всегда увидите меня между вами и вашим позором. Да, государь, позор падет на вас, если вы убьете человека, которого, виновен он или нет, вы сами пригласили под свою кровлю!

– Пусти же меня, Герен, – сказал Филипп голосом более спокойным, хотя рука его все еще дрожала и взор сверкал, – пусти меня, я теперь спокоен.

– Государь, еще раз прошу вас, успокойтесь и одумайтесь!

Но Филипп внезапно отстранил его и, пройдя через мост, отворил калитку и вошел в сад.

Герен стоял неподвижно, в нерешимости. Но, заметив, что Филипп забыл запереть калитку, сам вступил в сад, быстрыми шагами направляясь в замок, горя твердою решимостью выдержать гнев короля, но не допустить его до преступления, за которое совесть вечно будет его угрызать.

Между тем Филипп Август спешил вперед с кинжалом в руке и, пройдя несколько безлюдных аллей, вышел наконец к лужайке у крыльца одного из флигелей дворца.

Неподалеку от крыльца Филипп увидал Агнессу, прохаживавшуюся с двумя дамами.

Вместо того чтобы подойти к ней, Филипп бросился в боковую аллею и, никем не замеченный, вступил в оружейную залу, где обыкновенно находились его телохранители и караул.

Тут он вложил кинжал в ножны. Удивленные неожиданностью, солдаты поспешно поднялись.

– Не видели ли вы графа д’Оверня? – спросил король грозным, хотя и сдержанным голосом.

– Он только что прошел с пажом, который отыскивал его целый час, – отвечал начальник караула.

– Найти его и немедленно привести ко мне, – сказал король властно. – Мне надо видеть его.

Караульные разошлись. Филипп, оставшись один, быстрыми шагами прохаживался по зале, терзаемый нетерпением и яростью, от которых содрогалось все его существо.

Через несколько минут к нему подошел Герен. Филипп не удостоил его даже взглядом, но министр встал перед ним, почтительно преграждая дорогу.

– Оставь меня, Герен, – сказал король с нетерпением. – После я выслушаю тебя, если тебе этого хочется. Теперь не могу.

– Даже подвергаясь опасности прогневить вас, государь, – возразил Герен, – я требую привилегии старых слуг – говорить то, что неприятно их господину.

Филипп не отвечал, но остановился и прямо смотрел в лицо своему министру.

– Вы оскорбили меня, государь, оскорбили жестоко, поэтому дали мне важное преимущество: право простить моего короля. Да, государь, я прощаю вам мысль, что человек, верно служивший вам в течение двадцати лет, что министр, твердо укрепивший в ваших руках так долго колебавшийся скипетр, мог продать вашу честь, мог узнать, что вас оскорбляют, и не объяснить вам этого! Я не стану оправдываться. Но мой долг представить вам отчет, почему в первую минуту я не решился вам отвечать. Когда вы пришли, я уже знал, что граф д’Овернь находится в саду с королевой.

Филипп горько улыбнулся, но молчал. Герен продолжал:

– Но я был и остаюсь в полной уверенности, что привязанность графа д’Оверня к королеве есть самое честное чувство.

– Ах, жалкий наивный человек, – сказал Филипп с горькой иронией. – И ты действительно в это веришь?

– Смейтесь надо мной сколько хотите, но выслушайте меня, государь. Граф д’Овернь – друг герцога Истрийского, сын которого был его товарищем в военных подвигах, совершенных в Палестине. Я почти уверен, что герцог, встревоженный вашим сопротивлением воле святейшего отца, дал поручение графу передать королеве его советы в том же духе, как он сам недавно писал вам.

Король задумался.

– Может быть, ты и прав, Герен, хоть и верится с трудом, – сказал он, несколько успокоенный. – Но теперь я понимаю твой образ действий. Я оскорбил тебя жестоко и сознаю свою вину. Ну, старый друг, ты должен простить меня – я так жестоко страдаю! Страдание делает человека несправедливым.

Вместо ответа Герен схватил протянутую ему руку и поднес ее к губам.

– Ты внушил мне некоторое сомнение в справедливости моей ненависти к этому Тибо д’Оверню, – продолжал король, – но не можешь вырвать ядовитое жало, которое вонзили в мое сердце. Агнесса может быть чиста как лед, и я вполне тому верю. Ее слова, тон которым она произносила их, все ее поступки способны рассеять всякое подозрение. Но она не любит меня! Она сама это сказала, что не любовь удерживает ее здесь, а долг. А я воображал, что я любим, как короли редко бывают любимы!

Герен хранил молчание. Он был такой честный человек, что не мог в присутствии своем допустить несправедливого подозрения, которое могло бы омрачить доброе имя королевы. Но, несмотря на это, он не хотел полностью рассеять заблуждение Филиппа и тем разрушить последнюю надежду добиться уничтожения рокового интердикта.

Появление караульных доставило ему случай уклониться от смущения и неприятности давать уклончивый ответ. Часовые растерянно доложили государю, что всюду искали графа д’Оверня, но нигде не смогли найти.

– Отыщите его непременно и где хотите! – сказал Филипп, опять возмущенный и разгневанный. – Если его нет здесь, так он должен быть в городе, и вы должны там найти его. Обращайтесь с ним почтительно, но непременно приведите ко мне. Вы своими головами отвечаете за его безопасность.

Король быстрыми шагами удалился из оружейной и направился в свой кабинет; за ним последовал Герен, который не осмеливался уже высказывать новых увещаний, но еще менее осмеливался бросать короля на его собственный произвол.