Филипп Август вышел из оружейной и медленно поднимался по лестнице большой башни, которая вела в его собственные покои, и так был поглощен своими мыслями, что только перед дверьми в покои королевы заметил, что министр все время следовал за ним.

Герен заклинал его успокоиться.

– Не забудьте, государь, все поступки королевы безукоризненны. Не предавайтесь пылкому увлеченно, в котором после будете горько раскаиваться.

– Не бойся, Герен, – отвечал король. – Я сумею владеть собой.

Он махнул рукой, приказывая министру удалиться, и, отворив дверь, вошел в покои королевы.

Увидев короля, Агнесса вскочила с места и бросилась к нему с такою искренней радостью, способной рассеять сомнения самого недоверчивого сердца. Филипп не выдержал этого испытания и, схватив ее в объятия, крепко прижал к груди.

Но подозрение пускает глубокие корни. Двадцать раз рассудок попирает их, а они опять поднимаются с еще большей силой, как будто с каждым разом обретают новую жизнь в тайных изгибах сердца, давших им приют, вместе с недоверчивостью, гордостью и другими дурными страстями.

Филипп испытывал это на себе. Когда дамы удалились, он сел у пялец, за которыми работала Агнесса и, взяв ее руку в свои, рассеянно ласкал ее. Но луч доверчивой радости, просиявший было на его лице, вдруг исчез; устремив глаза на начатую работу, он мрачно прислушивался к голосу, восстававшему в его сердце, чтобы внушать недоверие и ревность.

Встревоженная задумчивостью Филиппа, который приучил ее видеть только радостное лицо, слышать только утешительные слова, и приписывая его угрюмость неприятным известиям, Агнесса в первую минуту не смела прерывать его размышления и стояла неподвижно, с нежной заботливостью устремив на него взгляд.

Наконец она тихо опустилась на колени перед королем и, не отнимая у него руки, посмотрела ему в глаза.

– Филипп, любишь ли ты меня? – спросила она таким нежным и трогательным голосом, что король был потрясен до глубины души.

– Да, я люблю тебя, Агнесса! – воскликнул он, сжимая ее в объятиях и покрывая поцелуями. – Одному Богу известно, как пламенно я люблю тебя!

Он поднял королеву, посадил ее на место, а сам стал прохаживаться по комнате. Первое время они перебрасывались отрывистыми фразами, потом он перестал отвечать на ее вопросы и опять погрузился в свои горькие размышления. Агнесса в изумлении встала, подошла к Филиппу и положила руку на его плечо, чтобы привлечь к себе внимание.

– Ради Бога, Филипп, успокойся. Сядь со мною рядом и расскажи, что тебя тревожит. Но говори же, твое молчание пугает меня.

– Оставь меня, Агнесса! – отвечал король в нетерпеливом раздражении. – Оставь меня в покое. Немного позже я все скажу.

Ни слова не отвечая, Агнесса села за пяльцы и склонила голову; крупные слезы катились струями по ее щекам. Филипп продолжал мерно расхаживать, но вдруг взглянул на Агнессу и, заметив ее слезы, воскликнул:

– Не плачь, Агнесса, умоляю тебя, не плачь! Если я тебя оскорбил, поверь, это было против воли. У меня столько причин тревожиться и раздражаться, что мне стоит простить минутную угрюмость и дать время успокоиться.

Улыбка озарила лицо Агнессы. Она подставила свое влажное от слез лицо для поцелуя. Филипп обнял жену и, не спуская с нее глаз, хотел проникнуть в ее душу. Но столько было чистоты и нежности в ее лице, что Филипп не осмелился признаться ей в настоящей причине своей тревоги и сам укорял себя за подозрительность, не имея сил победить ее.

«Может ли это быть, чтобы только долг так сильно привязывал ее ко мне? – размышлял он. – Она сама это сказала графу д’Оверню. Но так ли она объяснила свою мысль? Если бы это была правда, могла ли Агнесса быть так внимательна ко всем моим переживаниям? Она кажется такой счастливой при малейшем доказательстве моей любви и так сильно тревожится при самом слабом признаке холодности».

В этих размышлениях, снова пробудивших тоску и муки, Филипп опять сел около пялец. Вскоре новые, еще более печальные мысли овладели им. Лицо его омрачилось. Он думал о возмущении изменивших ему вассалов, о неудовольствии и холодности остававшихся пока верными; об истощении казны, и об этом самом жестоком бедствии, об этом интердикте, который насильственно вычеркивал его королевство из христианского мира и его самого из числа живых.

В его воображении рисовались ужасающие доказательства папского могущества. Перед ним оживали картины, угнетавшие его во время путешествия в Гурне: дети и старики цеплялись за его стремена, требуя религиозной помощи; улицы и дороги, загроможденные рядами умирающих и умерших, могильное безмолвие, царствовавшее в городах, через которые он проезжал; никто ни одним восклицанием не приветствовал его. Между тем как эти мрачные воспоминания поднимались в душе, его рука бессознательно схватила мел, которым королева рисовала цветы и потом вышивала их, – и медленно начертила им на краю пялец слово «интердикт».

С тоскливым и боязливым вниманием следила королева за буквами, составлявшими роковое слово; в первую минуту она не поняла значения его; но, когда наконец оно стало очевидно, глухой вопль вырвался из ее груди, и она побледнела как смерть.

Ей представилось, что угрозы и мучения интердикта поколебали решимость Филиппа, что это было причиной его тревоги и что не осмеливаясь прямо признаться в этом, он придумал это средство, чтобы пояснить ей свои намерения.

Сколько раз в эти недели она представляла себе возможность этой минуты, мысленным взглядом измеряла всю глубину этой тоски, этих страданий, и теперь, когда минута наступила, она осознала, что все предвиденные ей страдания ничто в сравнении с муками действительности. Она чувствовала, как ее сердце разбивается, как ее жизнь иссякает в самом источнике.

Но, твердо решившись вынести испытание с мужеством, она и в эту страшную минуту не ослабела; бросившись перед королем на колени, она схватила его за обе руки.

– Государь, – проговорила она, не поднимая на него глаз из боязни, что при одном его взгляде поколеблется вся ее решимость. – Настала минута, когда я должна обратиться к вам с просьбой, в которой вы, верно, не откажете мне. Ваше спокойствие, польза вашего государства, мир церкви – все требует, чтобы вы отказались от женщины, счастье которой было куплено слишком дорогой ценой, ценой стольких страданий и общих бедствий. Филипп, мы должны разлучиться! Пока я верила твоей непоколебимой решимости не разлучаться со мной, до тех пор я с ужасом отвергала даже мысль об этой разлуке. Но теперь, когда я вижу, что ты считаешь ее неизбежной, я сама не хочу быть помехой в твоей жизни… Государь, одного требую я от вас: отправьте меня к отцу в Истрию, но прикажите проводить меня со всеми почестями, принадлежащими по праву той женщине, которая была вашей женой… И еще прошу вас, государь, вспоминайте иногда о той, которая так нежно любила вас!

Агнесса не изнемогла в своей решимости. Безутешная, но спокойная и самоотверженная, она произносила свою последнюю просьбу так спокойно, что если бы не легкое дрожание голоса, ничто не обличило бы ее тоски, ее страданий.

Филипп застыл как громом пораженный. В первую минуту он был до того удивлен ее словами, что не верил своим ушам, и, побледнев, сидел в каком-то оцепенении. Он думал, что его подозрения, выходит, справедливы! Значит, Агнесса не любила его, раз сама заговорила о разлуке. Так это точно долг удерживал ее при нем, и этот долг был для нее тяжелым бременем, потому что она воспользовалась первым предлогом, чтобы сбросить его! Скорбь, которая охватила сердце Филиппа, была так велика, что разом укротила его ярость.

Когда Агнесса закончила говорить, он собирался ответить, но не находил слов и, встав с места, сделал несколько шагов с видом помешанного, потом вдруг повернулся к ней.

– О, Агнесса! – вырвался у него крик души.

Страшась поддаться волнению, он выбежал из комнаты.

Неподалеку оттуда он встретил Герена, поджидавшего его.

Не давая отчета в своих действиях, Филипп схватил его одной рукой, другой же указал на спальню королевы.

– Боже мой! Что вы сделали? – воскликнул с ужасом министр.

– О, Герен, она не любит меня! Она меня хочет покинуть! Меня! А я с радостью отдал бы за нее жизнь! Я для нее поверг в отчаяние всю страну! Да будут прокляты мое безумие и легковерие!

Он с яростью топнул ногой.

– Государь, ради самого Бога, заклинаю вас, не произносите таких слов! – умолял Герен, стараясь успокоить его. – Вспомните, что каким бы вы ни были могущественным королем, на небесах есть другой властелин, могущественнее вас! В эту минуту он, может быть, карает вас за непокорность его святой воле!

– Молчите и поберегите свои проповеди для тех, кто вас попросит! И как вы можете говорить мне о небе, когда у меня ад в душе?

Король в ярости, доходившей до бешенства, колотил себя в грудь.

– О, Герен, Герен! – вдруг воскликнул он с отчаянием. – Она хочет расстаться со мною! Она сама просила меня об этом.

– По крайней мере, обратите на пользу вашего государства скорбь, которую посылает вам Господь, и это послужит вам великим утешением в печали.

– Она не любит меня! Даже этого утешения не имею я в печальном одиночестве, покинутый ею!

– У вас будет то утешение, что вы возвратите мир и благоденствие вашему государству, а это немалая отрада! Если сама королева желает разлучиться с вами, если она сама заставляет вас уступить власти церкви, то не старайтесь удержать ее. Государь, заклинаю вас, отпустите ее! Сам Господь изрек волю свою устами королевы! Противиться ей значило бы идти наперекор всемогущему Творцу. Только глубокое сознание греховности противодействия Его святой воле могло внушить ей ту просьбу, с которой она обратилась к вам.

– Вы так думаете, Герен? – спросил король с живостью. – Но нет! Нет, никогда она не решилась бы на разлуку, если бы любила меня!

– Ее любовь к вам, государь, должна была покориться воле божественной, но не уменьшилась от этого. Нет, государь, королева доказала этим, как искренне и безгранично любит вас. Последуйте ее примеру, хотя бы ради того, чтобы через некоторое время снова испытать день счастья, утраченного только на время. Известно вам, государь, что римский двор даже не позволил обсуждать вопрос о вашем первом разводе до тех пор, пока вы не выкажете покорности воле папы разлучиться с королевой, и только после этого святейший отец обещал рассмотреть это дело и без всякого сомнения решить его в том же смысле, что и прелаты французские. Тогда, сбросив все оковы, вы будете иметь полное право опять призвать королеву.

– Да какая мне в том польза, когда я лишился ее любви?

– Вы не лишились ее, государь, потому что королева желает оставить вас, только покоряясь воле церкви. Напротив, любовь ее будет еще пламеннее, еще искреннее, когда над ней воссияет благословение папы.

– Папы?! – воскликнул Филипп, увлекаемый новым порывом бешенства при этом враждебном имени. – Да будут для него камнем преткновения гордость и честолюбие! Да будут… Что вы хотели сказать?

– Ничего, государь, кроме того, что есть одно средство получить его благословение на ваш союз с королевой – это на некоторое время разлучиться с нею. Вы не должны колебаться, если она сама выразила согласие. Ваш народ требует, заклинает вас о том. О, государь, сжальтесь над ним! Ваша честь требует того: бароны открыто восстают против вас, и пока народ будет примыкать к ним по причине общей кары, вы не в состоянии их наказать.

– Их наказать! – повторил Филипп.

Долго расхаживал он в раздумье и, обратившись вдруг к Герену, сказал:

– Хорошо! Пускай будет по-твоему! Интердикт будет снят. Но я всех их уничтожу одного за другим! Я наложу на них такое тяжелое иго, что никто никогда не будет иметь силы восстать: тогда я стану настоящим королем Франции. И тогда, только тогда я смогу простить этому высокомерному папе, когда он возвратит мне Агнессу. Но если он осмелится и тогда оспаривать, горе ему! Пусть он заставит меня забыть, что я могу разбить его тиару за то, что он заставил мою волю покориться перед ним. Но я не хочу внушить ему мысль, что я игрушка в его руках, над которой он может шутить безнаказанно. Уверен ли ты, Герен, что он подтвердит приговор французских епископов, если я теперь покорюсь его требованию?

– Надеюсь, государь, – отвечал министр и, спеша сделать решение короля окончательным, продолжал:

– Могу ли я доложить королеве, что вы согласны на ее отъезд?

– Погоди, Герен, погоди немного!

Взволнованный, измученный борьбой, Филипп все еще ходил туда-сюда, когда в коридоре послышался шум. Король взглянул и увидел у двери караульного сержанта.

– Нашли ли графа д’Оверня? – спросил король поспешно.

– Нет, не нашли, и никто не знает, куда он девался, но посланный от епископа Турского привез это письмо и уверяет, будто принц Артур в плену у англичан.

– Боже сохрани! – воскликнул король, поспешно распечатывая депешу. – Совершенная правда! – продолжал он, прочитав ее. – Вся провинция Пуату возмутилась, обвиняя нас в этом несчастье, по случаю интердикта! Ах, Герен, надо покориться, или я погиб! Уходи! – сказал он сержанту.

Филипп опять зашагал по комнате, выдерживая последнюю борьбу между гордостью и любовью.

– Она не может меня упрекнуть! – наконец сказал он. – Она сама этого требовала и каким тоном! Ее холодный, равнодушный голос разбил мне сердце.

– Прикажете ли доложить ее величеству о вашем решении? – спросил Герен в нетерпении и беспокойстве.

– Ничего не спрашивай у меня, Герен, – отвечал Филипп порывисто. – Вот мое кольцо. Все сам устрой, но действуй осторожно. И не терзай моего сердца, требуя приказаний, которых я не в силах произносить.

Филипп снял с руки кольцо, служившее ему вместо печати, и, передав его министру, вышел из дворца и как помешанный пробежал через сад в лес – искать безмолвия и уединения, надеясь дать покой своему израненному и убитому сердцу.

Герен оставался неподвижен, с трудом веря, что ему удалось одержать победу в борьбе, к которой еще сегодня утром он не смел подступить. Через минуту он оправился и, подойдя к двери в покои королевы, тихо постучал в дверь. Не получив ответа, он постучал сильнее; одна из прислужниц с испуганным видом отворила дверь.

– Ах, это вы? – сказала она, обрадованная. – Войдите, сам Бог посылает вас! Мы не знаем, что случилось с королевой, только ей очень дурно. Мы не можем добиться ни одного слова, ни малейшего признака жизни, хотя она и не лишилась чувств, но рыдает так, что сердце разрывается. Вот, посмотрите сами.

Герен вошел. После того что говорил ему король, он надеялся застать Агнессу в спокойной решимости совершить подвиг самоотвержения. Совсем другое зрелище представилось его глазам.

Как только ушел король, Агнесса бросилась на колени на аналогий, надеясь найти утешение у подножия креста, надеясь в нем обрести утоление своей скорби. Но глубока была рана, нанесенная ее сердцу, и безнадежность не находила утешения даже в молитве.

Все страдания и муки, так долго копившиеся в ее сердце, разом нахлынули и разразились в неудержимых рыданиях, силы изменили ей. Обвив руками распятие, Агнесса согнулась под бременем невыносимого горя, на ее лице выражалась смертельная тоска; она была бледна и холодна, и если бы не рыдания, судорожно потрясавшие ее грудь, то молодую женщину можно было бы принять за безжизненный труп.

– Пошлите скорее за доктором Ригором, он сейчас во дворце, – сказал Герен.

Потом, тихо подойдя в королеве, сказал растроганным голосом:

– Не убивайтесь так, ваше несчастье не так велико, как вы думаете. Я имею все причины надеяться, что после кратковременной разлуки король будет вам возвращен. Он согласился на расставание, только покорясь влиянию вашего великодушного совета. Я же уверен, что святейший отец будет снисходителен, видя его покорность приговору церкви. Ваше величество, потерпите немного, не предавайтесь отчаянию и верьте, что куда бы вы ни направились, всюду последуют за вами благословения целого народа, который будет спасен вами от ужасов междоусобной войны. Эти благословения, эти молитвы за вас облегчат бремя вашей печали.

Невозможно сказать, слышала ли его слова Агнесса или нет.

Закрыв лицо руками, она не поднимала головы, не пошевелилась даже, только рыдания были ее ответом.

Герен понял, что настойчивость ни к чему не поведет, и при появлении Ригора удалился в свой кабинет, спеша укрепить решимость Филиппа, и написал письмо к папе, сообщая ему о покорности короля.