Граф д’Овернь, оставив королеву, находился в состоянии невыразимого волнения. Много уже месяцев он думал только об этом свидании и беспрерывно к нему готовился. Когда наступила эта минута, он призвал на помощь всю силу души, всю отведенную ему энергию, чтобы спокойно и с достоинством выдержать испытание. Он преуспел в этом, но ценой каких страданий!

Так пламенно любимую им женщину он видел женой другого, видел ее в бездне несчастий и сам помог растерзать ей сердце.

Не ускользнул от его внимания ни малейший признак ее любви к Филиппу, и тем сильнее уязвляла его видимая ее холодность, почти отчуждение от него. Как индиец, выдерживающий огонь и пытку, Тибо выдержал с невозмутимою стойкостью нравственные терзание, но тем не менее чувствовал жестокое потрясение физических и моральных сил.

Письмо, поданное ему Эрмольдом де Марси, он перечитывал несколько раз, но не мог уловить смысла. Его рассудок был потрясен; у него недоставало сил собраться с мыслями. Он понял лишь, что это письмо возвещало ему новое несчастье и что опасность грозила ему при дворе.

Почти бессознательно добрался он до своей квартиры, сел на первую оседланную лошадь, попавшуюся ему под руку, и отправился в Париж, даже не отдав распоряжений своим оруженосцам.

– Не прикажете ли мне ехать за вами? – спросил Эрмольд, ни на шаг не отстававший от него и, по-видимому, сильно встревоженный его поступками.

– Да-да, следуйте за мной, – отвечал Тибо рассеянно и поскакал вперед.

Жара стояла нестерпимая; духота была невыносимая. Лучи полдневного солнца падали прямо на головы всадников. Но Тибо не обращал на то внимания. Мрачен и молчалив он был и по временам как бы пробуждался для того только, чтобы пришпорить лошадь.

Удивление пажа с каждой минутой усиливалось, он не знал, что и думать, и воспользовавшись временем, когда граф, уже неподалеку от Парижа, медленно въезжал по крутому склону, он подъехал к нему и робко спросил:

– Нет ли какой-нибудь надежды, чтобы спасти сира Ги от этого несчастья?

– Сира Ги? – переспросил граф д’Овернь, глядя на пажа с удивлением и испугом, как бы стараясь собрать мысли. – Сира Ги? Что вы хотите этим сказать?

– Граф, разве вы не узнаете меня? – воскликнул Эрмольд, пораженный видом помешательства рыцаря, хладнокровие и величие которого не раз бывали предметом его восторженного удивления. – Я Эрмольд де Марси, паж сира де Куси, который теперь находится в плену у англичан, о чем извещал уже вас гонец, которого я посылал к вам из Тура, предупреждая о моем прибытии.

– Де Куси в плену у англичан? – воскликнул Тибо, вздрогнув. – Он пристально посмотрел на пажа, а потом сказал рассеянно: – Да-да, это правда; я припоминаю, что слышал о том… А, так он в плену? Ну что ж, я поеду освобождать его.

– Но это невозможно, граф, – и сам король напрасно бы стал хлопотать, потому что мой рыцарь в руках англичан. Возвратить ему свободу можно только заплатив за него выкуп.

– Ну так ты заплати, я дам тебе золота. Сколько требует султан?

– Какой султан? Мой рыцарь в плену у короля английского. Граф, мы не в Палестине, а во Франции.

– Как не в Палестине? Безумный! Солнце жжет мне голову – это солнце Сирии. Ты не обманешь меня. Но выкуп? Сколько требует султан? Бедный Куси! Только подумать, что он пленник неверных! Отвечай же, сколько требует султан?

В первую минуту Эрмольд был ошеломлен явными признаками помешательства, но вскоре сообразил, что если будет стараться переменить направление мыслей графа, то этим только усилит безумие, и потому отвечал:

– Точно не могу сказать, граф. Но не думаю, чтобы за освобождение столь достославного рыцаря потребовали менее десяти тысяч крон.

– Десять тысяч? – переспросил Тибо, у которого от этого разговора рассудок еще более помрачался. – Хорошо! Я дам тебе вдвое. Поедем в Иерусалим, где я оставил золото; получишь его и отправляйся выкупать своего рыцаря. Но я не могу. Священный обет обязывает меня принести покаяние в пустыне, среди лесов Ливана. Следуй же за мною, я дам тебе золота, сколько хочешь.

Граф опять пришпорил лошадь и поскакал; Эрмольд не отставал от него и был в сильном беспокойстве, так как не понимал, почему сошел с ума рыцарь, всегда такой сдержанный и величавый. С каждой минутой он все более страшился, чтобы помешательство графа не сделалось очевиднее.

Но Тибо, несмотря на свое бессознательное состояние, не ошибался в дороге и даже не запутался в парижских улицах.

Прибыв в монастырь каноников Св. Берты, он прямиком пошел в занимаемую им келью и, отворив сундук с золотом, приготовленным им для отъезда в Палестину, сказал отрывисто:

– Бери, бери сколько тебе надо. Скажи твоему господину, – продолжал он прерывающим голосом и делая страшное усилие, чтобы излагать мысли связно, – скажи, что я сам бы поехал освободить его… Да, при других обстоятельствах непременно сам явился бы… Но сегодня я не тот, что был прежде… Сердце не переменилось, но голова помрачилась… я не узнаю себя… Сегодня жгучее солнце пустыни и Агнесса… да, Агнеса, холодная как лед… Ну что же ты? бери! Чего ждешь? Бери и уходи вон!

Эрмольд не заставил повторять приказание. В железном сундуке лежали мешки с золотом, один подле другого, с надписями, сколько в каком находится. Паж взял десять тысяч крон, в которые сам оценил выкуп своего рыцаря и, спрятав их в надежное место, поколебался с минуту, не смея уходить без приказания графа д’Оверня, но и не осмеливаясь спрашивать его о позволении уйти.

Приказание не заставило себя ждать.

– Уйдешь ли ты наконец? – рявкнул Тибо, топнув ногой и взмахнув рукой.

Эрмольд поспешил повиноваться и, встретив на дворе графских оруженосцев, только что прискакавших в страшной тревоге, посоветовал им не выпускать из вида их господина, который внезапно помешался.

Паж сел на своего коня, но некоторое время блуждал по улицам Парижа, не зная, в какую сторону направиться. «По всем дорогам рассеяны шайки разбойников и брабантов, – думал он. – Если поехать в Руан с десятью тысячами крон в карманах, так долго не проедешь, тотчас карманы обчистят, если чего похуже не сделают. Мне нужны провожатые. Да где их взять? У кого просить?»

Тут он вспомнил о пустыннике Бернаре, который высоко стоял в его глазах с тех пор, как присланная им тысяча серебряных марок доказала несправедливость его подозрений. Он решился отправиться к нему за советом и тотчас же повернул лошадь в Венсенский лес. Без труда он отыскал келью отшельника, который принял его очень радушно и ласково, как не всякого, и потом внимательно выслушал его рассказ.

Эрмольд, сильно встревоженный всеми последними событиями, очень рад был облегчить сердце откровенным признанием всего случившегося с ним до прибытия в Компьен: о том, как он без позволения свернул в Флеш, как старался не допустить измены Жоделля и с каким отчаянием увидел с вершины холма англичан, овладевших городом Мирбо.

– Неужели никто не спасся? – спросил пустынник с беспокойством.

– Никто, кроме нашего шута Галлона, который успел убежать, хотя был ранен стрелой. Но он так страдал от раны, что я не мог добиться от него путного слова. Увидев меня, он страшно завыл и бросился бежать так быстро, что мой бедный измученный конь не смог догнать его. По этой причине я поспешил в Тур, откуда написал графу д’Оверню в надежде, что он поспешит на помощь своему другу. Но да помилует Господь бедного рыцаря – по приезде моем в Компьен я нашел, что голова его находится в печальном состоянии.

– Что ты хочешь этим сказать? Отчего же граф д’Овернь не поспешил на помощь своему другу?

– Увы! Его рассудок улетел на луну! И что всего страннее – это несчастье поразило его внезапно. Сегодня утром отправляясь во дворец, граф был совершенно спокоен, вполне обладал здравым смыслом, а когда вышел из дворца, совсем потерял рассудок.

Пустынник побледнел, потому что ясно понял то, что казалось непонятным для пажа, и приписал это несчастье дипломатическим соображениям Жана д’Арвиля, тогда как в сущности оно было следствием обстоятельств, в которых настоятель каноников был совершенно неповинен.

– Это несчастье доказывает только то, – сказал он, – что я всю жизнь буду раскаиваться, что хоть на минуту мог отклониться от прямого пути, хотя бы для самых честных целей. Никогда не лги, молодой человек: ложь есть зло, которое рано или поздно приносит горькие плоды.

Заметив, с каким удивлением Эрмольд посмотрел за него, старик продолжал, не поясняя своего замечания:

– Это печальное событие, очень жаль, что граф д’Овернь не в состоянии действовать, когда твой рыцарь наиболее нуждается в его помощи. Надо поискать другого средства, чтобы внести выкуп за сира де Куси. С помощью Бога я надеюсь найти это средство.

– Оно уже найдено, – отвечал Эрмольд. – Хотя рассудок у графа не на месте, однако он не совсем потерял воспоминание о своей привязанности к моему господину и, сознавая, что сам не в состоянии заниматься этим делом, вручил мне десять тысяч крон с приказанием выкупить сира де Куси. Вот это именно и затрудняет меня, потому что я не смею ехать в Руан с такой большой суммой. Тогда я подумал, что вы можете выпросить для меня эскорт у короля, поэтому-то и приехал к вам. Если вы это можете, то господин мой спасен; в противном случае, хоть я и пойду на все опасности, чтобы спасти моего рыцаря, однако не ручаюсь за успех при настоящем положении дел. Во всяком случае, если через два месяца вы не получите от меня известия, то смело можете думать, что я убит разбойниками, и тогда просите самого короля позаботиться о моем господине. Ведь это по его приказанию сир де Куси попал в такую беду, так уж наверное король не откажется помочь ему.

– Молодой человек, я доставлю тебе эскорт и самый надежный, – сказал отшельник, несколько подумав. – Сир Франсуа де Руси Монжуа, королевский герольдмейстер, считает себя обязанным мне и будет рад, если я попрошу у него дать тебе в провожатые герольда. Но теперь поздно и небезопасно возвращаться в Париж. Завтра утром мы займемся этим делом.

Эрмольд ночевал в келье пустынника, который не преувеличивал своего кредита у герольдмейстера, потому что паж через два дня после этого отправился в Руан в сопровождении герольда и шута Галлона, который отыскал Эрмольда и силой навязался к нему в попутчики, говоря, что ему любопытно видеть, какую фигуру представляет из себя Куси в тюрьме.

Вернемся на несколько дней назад в Руан, город в Нормандии.

В те времена находилась на берегу Сены высокая и крепкая башня мрачного вида, служившая тюрьмой. Сюда были заключены Артур Плантагенет и Ги де Куси.

Комната, отведенная им, была довольно обширная, но низенькая и сырая, с тяжелыми сводами, которые поддерживались двумя рядами колонн. Свет попадал внутрь сквозь узенькое отверстие бойницы, выходившей на Сену, но этого не хватало, чтобы разогнать мрак, царствовавший в комнате. Свет служил только слабым проводником во мраке.

Обстановка этого печального жилища соответствовала его унылой наружности. Груда свежей соломы лежала в одном углу и служила постелью для Куси, в другом углу стояло жалкое подобие кровати, прикрытое лохмотьями вместо белья и одеялом для принца Артура. Кроме того, тут были два стула – неслыханная тогда роскошь в темницах – и дубовый стол между двумя столбами.

У этого стола сидел принц Артур, положив голову на руки. Время шло к вечеру; день был жаркий, солнце обливало землю светом и теплом. Узкий его луч пробрался в окошко и упал на принца, озарив на минуту его роскошные, теперь поношенные одежды, и позолотив прекрасные белокурые волосы, которые в беспорядке разметались по плечам.

Неподалеку от него стоял Куси, прислонившись к колонне. С грустным участием он смотрел на Артура, но молчал, зная по опыту, что есть такие горести, которым не надо мешать, потому что желание утешить только увеличивает их.

Артур и Куси вчера были приведены в Руан и тотчас же заключены в эту темницу. В первые дни заключения, пока Вильгельм Солсбери, лорд Пемброк и другие сановные англичане, известные своей честностью и великодушием, находились при короле Иоанне, с обоими пленниками обращались так, как следовало обращаться с людьми высокого звания, выказывая им вежливость и даже почтительность.

Но Иоанн Безземельный со свойственной ему хитростью сумел удалить мало-помалу всех вельмож, мешавших ему, и под предлогом возмущения баронов в Пуату приказал отвести пленников в Руан, куда и сам прибыл в тот же вечер.

Артур мужественно выносил свое несчастье, и хотя лицо его побледнело и осунулось от горя и утомления, хотя угас огонь в его глазах, однако он проявлял столько безропотности и достоинства в несчастье, что даже Куси был поражен.

Но бремя печали тяжко угнетало благородного юношу, и когда во время путешествия их запирали на ночь в какой-нибудь тюрьме, где он оставался наедине с Куси, часто он не мог сдержать порывов отчаяния, плакал и рыдал.

Глубоко тронутый этим соединением силы и слабости, рыцарь всеми силами души привязался к этому юноше, блистательные надежды которого были так скоро и так жестоко разбиты и уничтожены, и полюбил его, Он забыл про свое личное несчастье, переживая только о несчастье Артура, и ломал себе голову, как бы придумать какое-нибудь развлечение, чтобы оторвать бедного мальчика хотя бы на несколько минут от воспоминаний о безвозвратном прошлом, от размышлений о будущем, еще печальнее прошлого, ведь будущее сулило смерть или заключение до конца дней.

Пока им предстояла утомительная дорога, рыцарю удавалось забавлять принца. Новые впечатления, разнообразные картины представляли обильный источник развлечений.

Но с той поры как бросили их в эту мрачную темницу, все утешения сделались невозможны. Целые часы Артур сидел неподвижно и плакал горько и молча, так что Куси не осмеливался обращаться к нему. Вдруг послышался шум шагов, вскоре перекрытый громким и сердитым голосом, раздавшимся в коридоре, ведущем в темницу.

Куси стал прислушиваться.

– Какая дерзость! – кричал сердитый голос. – Не говори мне о других узниках. Я приказал тебе заключить его в отдельную камеру, а если этот Куси сгниет в тюрьме с другими пятьюдесятью заключенными, так неужто ты думаешь, что мне от этого было бы хуже? Теперь ты не смотритель тюрьмы более. Не возражай, Гумберт, и подай ключи. Подожди здесь с караульными. Не слушай, что будет происходить тут, а позову, так тотчас прибегай. Понял? Если я заговорю громко, немедленно входи.

Послышался лязг ключей и запоров; дверь отворилась. Иоанн Безземельный вошел, опустив голову, чтобы пробраться через темный и узкий проход. Потом он на минуту остановился, чтобы рассмотреть Артура, который встал при его приближении и, увидев бледное и влажное от слез лицо юноши, улыбнулся отвратительной улыбкой ненависти. Но эта улыбка быстро исчезла с лица короля, его острый взор пронизал темноту и устремился на Куси, как бы измеряя разделявшее их расстояние.

Успокоенный, вероятно, дистанцией, он опять обратился к Артуру.

– Ну что, племянничек, – сказал он со свойственною ему язвительностью, – мы победили наконец ваше упорство, и вот вы при дворе нашем, и это после трех лет тщетной мольбы посетить нас. Что скажете о приеме, который мы вам оказали? Нравится ли вам эта резиденция? Вполне ли достойна эта темница такого принца как вы?

Артур молчал, крупные слезы покатились по его щекам.

– Король Иоанн, – воскликнул Куси с негодованием, – жестокости и гнусности в тебе еще больше, чем приписывают! Неужели для тебя мало бросить несчастного юношу в темницу, нужно еще прийти и мучить его твоими насмешками?

– А, вот и сир де Куси, – бросил король Иоанн невозмутимо. – Так это ты, храбрый рыцарь, провозгласил Артура королем Английским при взятии Мирбо? Клянусь честью, королевство у него завидное, – продолжал он, обводя насмешливым взором стены тюрьмы, – и как оно обширно, как хорошо устроено – как раз для того, чтобы внушать отрадные мысли. Он должен благодарить тебя, потому что скажу тебе, рыцарь, – заявил король, грозно нахмурив брови и строгим голосом, – твоим советам и советам таких же безумцев, как ты, Артур обязан своими несчастьями и заточением. Вы развратили его сердце, внушая предубеждения против лучших друзей; вы напитали его честолюбием, которое увлекло его на край погибели; вы из принца сделали его жалким арестантом, стоящим предо мной.

Король, увлеченный своими словами, заговорил так громко, что Гумберт, верный исполнитель его приказания, отворил дверь и высунул голову.

Но Иоанн махнул ему рукой, дверь затворилась, а король опять повернулся к Артуру.

– Мне жаль тебя, прекрасный племянник, и я пришел сделать тебе предложение. Хочешь ли возвратить себе свободу и возвратиться в блистательный свет, от которого тебя оторвали так внезапно? Это от тебя зависит.

Артур поднял голову и с удивлением посмотрел на Иоанна.

– Откажись от мнимых притязаний на королевство, которое никогда принадлежать тебе не будет. Воздай мне надлежащие почести – и завтра ты будешь свободен. Я сделаю еще более. Герцогство Бретонское я возвращу тебе, дам тебе удел, достойный сына моего родного брата. Пусть ты не будешь королем, зато останешься могущественным и почитаемым принцем, потому что навсегда приобретешь любовь и покровительство короля Английского.

– Для меня приятнее даже вражда короля Французского, – возразил Артур с негодованием, припомнив все гнусное вероломство, которое неизменно выказывал Иоанн Безземельный, и угадывая в его предложении новые сети. – Да, лучше его вражда, потому что и в ней всегда остается источник великодушия честного рыцаря.

– Будь осторожнее, безумец! – вскричал король, разъярившись. – Будь осторожнее и не говори о французских королях: это наследственные враги нашего рода.

– Филипп, король Французский, произвел меня в рыцарское достоинство, – возразил Артур смело. – И я скорее положусь на него, чем на того, кто возмутился против моего дяди Ричарда Львиное Сердце, кто похитил наследство Жоффруа Анжуйского, моего отца, кто нарушил свое слово, бросив меня в эту темницу, после торжественного обещания, данного своим баронам сохранить мне свободу и почетное обращение. Истинный рыцарь держит свое слово, Иоанн Анжуйский, нарушением своего обещания вы совершили низкий и вероломный поступок.

Королем Иоанном овладело такое бешенство, что он на минуту потерял самообладание. Яростно сжав кулаки, он выхватил было кинжал с явным намерением броситься на Артура.

Но Куси все время следил за его движениями и в эту минуту выступил против него с таким грозным видом, что хотя и был безоружен, но напуганный король Иоанн вдруг побледнел и, втолкнув в ножны полуобнаженный кинжал, сказал с злобной усмешкой:

– Клянусь душой! По твоей милости, Артур, я чуть было не потерял рассудка, и не будь ты сыном моего брата, я наградил бы тебя ударом кинжала. Как? Я предлагаю тебе свободу, требуя за то только отречения от несбыточных надежд, а ты осыпаешь меня оскорблениями. Что бы теперь ни случилось, никого не обвиняй, кроме своей глупой гордости. Только поверь, я сумею ее обуздать. У меня есть такие тюрьмы, что против них твое заключение покажется дворцом, и такие цепи, которые будут слишком тяжелы для твоего изнеженного тела.

– Ни тюрьмы, ни цепи, ни грозная смерть не заставят меня отказаться от прав, которые мне принадлежат по рождению, – возразил юноша, черпавший непреодолимую твердость в чувстве гнева и негодования. – Я мог проливать слезы о своем несчастье; я мог в минуты уныния и безнадежности произносить жалобы, непростительные, быть может, в устах мужчины. Но я не трус, Иоанн Анжуйский, и никогда угрозами ты не заставишь меня произнести слово, которое может обесславить меня. Англия, Анжу, Пуату и Нормандия – это моя собственность, это наследство, доставшееся мне от отца моего. Бретань мне принадлежит как удел моей матери, и даже моя смерть не оставит тебя спокойным властелином, потому что из моей могилы восстанет голос, который обвинит тебя как похитителя чужого достояния.

– Ну и прекрасно, – возразил Иоанн с грозной улыбкой. – Пусть будет как тебе угодно, прекрасный племянничек, твоя воля прежде всего!

Повернувшись к нему спиной, он пошел к двери.

– Прошу минуту обождать, – сказал Куси. – Мне надо сказать вам одно слово за себя. Когда я отдал меч Вильгельму Солсбери, вашему брату, я получил от него торжественное обещание, что меня ожидает почетный плен. Выдавая меня вам, он, вероятно, выговорил это условие, в противном случае нарушил бы рыцарское слово. Кто бы ни оказался виновником, он будет наказан, потому что я провозглашу его позор и вероломство при всех дворах европейского рыцарства.

Иоанн спокойно выслушал его до конца, потом с презрением осмотрел с головы до ног и ушел, не сказав ни слова.

Артур, на минуту распаленный гордостью и гневом, вдруг упал на стул в изнеможении. Но, краснея от невольно выказанной слабости и тревожно устремив глаза на Куси, он спросил:

– Сир де Куси, так ли я вел себя, как бы вы этого желали? Слова мои соответствовали моему долгу?

– Вы благородно действовали, принц! – отвечал Куси, растроганный. – Вы еще раз доказали, что достойны короны, в которой судьба вам отказывает.

– О, это более, чем я ожидал! – сказал Артур, печально покачав головой и потом, закрыв лицо руками, впал в мрачное раздумье.

Куси тихо прохаживался по темнице, погруженный в такие же мрачные размышления, как и Артур. Взятие Мирбо и для него было столь же роковым событием: оно разом разрушило все его надежды на славу и счастье, разлучило его с Алисой, образовав между ними неодолимую бездну.

Пустившись в эту страшную слепую игру военной случайности, один – подстрекаемый страстью честолюбия, другой – любовью, Куси и Артур поставили на ставку все, что у них было, и проиграли.

Так прошло время до ночи. Мало-помалу утихали все звуки городской жизни, доходившие до темницы: крики лодочников на реке и разносчиков на улицах, лошадиный топот, неопределенное и неясное жужжание, всегда носящееся над многолюдными городами. Все смолкло, безмолвие и мрак окружили темницу, только слышался шум волн, разбивавшихся о подножие башни.

– Сегодня у нас не будет и света, – сказал Артур печально. – Король прогнал сторожа, и про нас забыли… Однако что это за шум? Я не ошибаюсь, сюда идут.

Дверь отворилась, и вошел человек с лампой в руках и в нахлобученной на глаза шляпе.

– Принц, – сказал он Артуру неуверенным голосом. – Не угодно ли вам следовать за мною – мне приказано проводить вас в более приличное помещение. Сир де Куси завтра будет переведен в другую комнату, смежную с вашей, но ему придется подождать здесь, пока она не будет готова.

Артур побледнел – страшная догадка промелькнула у него в уме.

– Я не пойду за вами! – воскликнул юноша, схвативши за руку сира Ги. – Мне и здесь хорошо! Я не хочу разлучаться с рыцарем де Куси.

– У тебя рука дрожит, – сказал Куси, вырывая лампу из рук тюремщика и освещая его лицо. – У тебя и губы дрожат, ты бледен как смерть.

– Я простудился и заработал лихорадку в болотах Клерка, а иначе, какой же причине угодно вам приписать мою дрожь и волнение?

– Мы боимся измены, – возразил Куси. – Тебе все известно, и вот почему твой голос не возвещает добрых намерений.

– Ах, сир рыцарь, если бы у нас были злые намерения, к чему бы мы стали церемониться с вами? Туча стрел из двери – и делу конец.

– И то правда, – отвечал Куси. – Однако если принцу не угодно…

– Угодно ему или нет, это все равно, а следовать за мною он непременно должен. Бароны вернулись в Руан раньше, чем их ожидали, и, видно, королю совсем не хочется, чтобы принца нашли в этой тюрьме. Его переводят в лучшие условия. Впрочем, если он заупрямится, так вооруженные люди силой переведут его.

– Какие бароны вернулись? – спросил Артур, несколько успокоившись.

– Точно сказать не могу, но сегодня утром я видел, как проходил лорд Пемброк, притом мне говорили, что граф Солсбери прибыл сюда с другими рыцарями, только имена их я позабыл.

Артур взглянул на Куси, как бы требуя его совета. Но рыцарь, ни на минуту не спускавший глаз с тюремщика, вдруг подошел к нему и сказал с угрожающим видом:

– Твоя лихорадка очень быстро прошла. Клянусь небом! Если бы я думал, что ты хочешь обмануть нас, то сейчас же размозжил бы тебе голову об эти стены.

– Никак не желаю вас обманывать, и вы сами убедились бы, как неосновательны ваши подозрения, если бы успокоились… Принц, прошу вас, идите скорее. Ваше новое помещение готово, и вы там найдете все, в чем нуждаетесь, даже платье, потому что завтра, говорят, вы должны явиться ко двору. Бароны негодуют, что вас держат в тюрьме, так король хочет угодить им.

История казалась правдоподобной, но Куси не мог поверить в нее. Неопределенное, но упорное подозрение не оставляло его. Не так было с Артуром. Зная, какое участие выказывали бароны к его личной безопасности, он совершенно успокоился присутствием их в Руане.

– Кажется, надо поверить словам этого человека, – сказал он рыцарю нерешительно. – Притом всякое сопротивление было бы бесполезно.

– Идите, принц, если того желаете, и дай Бог, чтобы вы не имели нужды в том раскаиваться. Прощайте, Артур, – продолжал рыцарь, крепко прижав юношу к своей груди, – прощайте! Я никогда не забуду вас, и когда настанут лучшие времена, вы опять увидите меня рядом с вами, готового поддерживать ваше право моим мечом!

За эти дни печали и плена Куси глубоко привязался к Артуру, и теперь сердце у него сжималось от невыразимой тоски.

У него было предчувствие, что он в последний раз видит бедного Артура, и его последний поцелуй был так печален, как будто он прощался с умирающим или осужденным на казнь. Скрывая тяжелое беспокойство, чтобы не напугать Артура, Куси проводил его до порога.

Тюремщик шел впереди, освещая дорогу, и держал дверь полуотворенной, чтобы пропустить принца, который еще раз обернулся, чтобы проститься с рыцарем. Артур сделал шаг в коридор и вдруг с ужасом остановился:

– Король Иоанн! – воскликнул он.

С этими словами он хотел вернуться назад в темницу. Но тюремщик оттолкнул его и захлопнул за ним дверь прежде, чем Куси успел пошевелиться.

– Ну, теперь увидим, дерзкий мальчишка, как-то ты будешь храбриться передо мною! – произнес голос, в котором Куси тотчас узнал голос короля Иоанна. – А ты убирайся вон отсюда! – закричал он тюремщику.

Вслед за тем Иоанн Безземельный стал осыпать только ему свойственными ругательствами и оскорблениями несчастного принца.

Из такого оборота событий, явно обличавших намерения короля, Куси тотчас догадался о последствиях. Быстрым взглядом окинув пространство, он напрасно искал какое-то орудие, чтобы выбить дверь. Но дубовая дверь, окованная железом, могла противостоять всем усилиям: только сверхъестественная мощь могла бы сорвать ее с железных петель.

Сжимая кулаки, сверкая глазами, Куси похож был на льва, попавшего в западню; как помешанный бросался он на дверь, но очнувшись, снова подошел к ней и закричал грозно:

– Король Иоанн, гнусный злодей! Берегись! Подумай, что ты хочешь сделать! Если прикоснешься к одному волосу на голове твоего племянника, то жестоко поплатишься мне! Я узнал твой голос и разоблачу твое преступление! Куда бы ты ни отправился, мой гнев всюду последует за тобою, и я покрою бесславием твое имя.

Но ни Артур, ни Иоанн Безземельный уже не слышали его. В нескольких шагах от темницы происходила страшная сцена, звуки которой доносились до Куси, дрожавшего от ужаса и негодования.

За бешеными угрозами Иоанна последовал шум борьбы.

Король с яростью бросился на Артура, который сопротивлялся с силой и энергией отчаяния, то испуская крики ужаса, то умоляя о сострадании. К этим воплям испуга, стонам боли и страданиям несчастной жертвы примешивались глухие восклицания злобы, ненависти и угрозы палача, рассвирепевшего от неожиданного сопротивления жертвы.

Шум борьбы внезапно прекратился. Страшный крик пронесся по коридору и отдался в сердце Куси. Тяжелое тело упало на плиты, и еще послышались два три стона, вероятно, вырвавшиеся с последним дыханием жизни.

Бледный и дрожащий, Куси стоял, оцепенев от ужаса, и все слушал.

Послышались испуганные робкие голоса. Еще минута, и торопливые шаги стали удаляться от темницы и застучали по лестнице. Потом донесся шум весел у подножия башни.

Рыцарь бросился к бойнице, влез на стул, чтобы лучше видеть, и разглядел двух людей в лодке, скользившей по водам Сены тихо, как бы отыскивая мрака и уединения.

Достигнув противоположного берега в той части реки, которая ограждалась высокими стенами и почти скрывалась под их тенью, один из лодочников вдруг встал и, приподняв труп, лежавший у ног, бросил его в то место реки, где течение было так быстро и стремительно, что вода кипела белой пеной.

Воды расступились на миг, чтобы поглотить труп и увлечь его в своем стремлении; лодка быстро удалилась, и только жалобный ропот волн, разбиваясь о каменное подножие башни, нарушал безмолвие и спокойствие ночи.