Недостает слов, чтобы описать радость, распространившуюся по всей Франции, когда раздался первый звон колоколов, возвещая о снятии интердикта и о том, что французский народ снова принят в великое семейство христиан. Работы, дела, все заботы были забыты – так увлекательна была общая радость! Едва храмы отворились, как такое множество народа столпилось в них, что несколько сот человек было задавлено в тесноте.

Между тем как во всем королевстве сердца отверзались для радости и надежды, Филипп Август, запершись в своем дворце с Гереном, скрывал от всех ярость и горе.

– Они радуются моему несчастью, – говорил он, прислушиваясь в отголоскам многолюдного города, слившимся с колокольным звоном. – Им и в голову не приходит, что это празднество есть оскорбление их государю! Но ничего! С каждым звуком этих колоколов разбивается одно звено из цепи, соединявшей этих мятежников! Скоро они ничем не будут защищены от моей мести, и тогда пусть поберегутся! Этот радостный звон превратится в погребальный, и не для одного из мятежных баронов.

– Подождите, государь, еще потерпите немного, – отвечал министр, – не настала еще пора.

– Знаю, Герен, что вы хотите этим сказать. Взор папы все еще устремлен на Францию; ему не удалось возбудить в ней междоусобной войны, так он готовит против нее нашествие иноплеменников. Но я постараюсь предупредить его. Мои приготовления покончены. Через несколько дней я произведу смотр моей армии, и на Руан обрушатся первые ее удары. Не имея достаточных запасов, застигнутый врасплох – понимаете ли, Герен, я хочу застигнуть англичан врасплох, чтобы вырвать из их рук Артура, – Руан не выдержит и месячной осады. Он падет, и Нормандия моя. Молите Бога, чтобы он послал нам погожую осень, тогда Иоанн за все поплатится.

– Боюсь, государь, как бы папа не вмешался и в это дело. Он находится в дружеских сношениях с английским двором, и я получал от него несколько предостережений по поводу этой войны. Нечего сомневаться, он не пощадит трудов, чтобы помешать вам.

– Дай-то Бог! – отвечал король, прохаживаясь в задумчивости.

Министр промолчал, и Филипп продолжил с улыбкой торжества:

– Да, Герен, дай Бог, чтобы это так случилось! Если когда-нибудь этот высокомерный понтифик вздумает вмешаться в ссору, которая его не касается, я заставлю его жестоко в том раскаяться. После этого папа призадумается, прежде чем осмелится нападать на короля Франции.

– Будьте осторожнее, государь. Папа ненавидит вас.

– Да, я сам это знаю. Он никогда не простит мне того, что я осмелился ему сопротивляться. Но злоба ослепляет его: не следует ему преграждать мне путь, когда я выступаю против гнусного короля английского. Он только понапрасну хлопочет, потому что мои бароны уже поняли справедливость этой войны и десятеро из них приложили свою подпись к обещанию поддерживать меня против всех, даже против Рима, если Рим восстанет на меня. Смотрите, вот обязательство герцога Бургундского – прочтите.

Герен взял пергамент, указанный королем на столе, и не без удивления прочел формальное обязательство, составленное и подписанное герцогом, поддерживать Филиппа Августа против Иоанна Безземельного и всех его союзников, даже против папы, если он будет в том числе, и не заключать с ними ни мира, ни перемирия без именного приказания короля французского.

Герен знал, что король сам ведет дипломатическую переписку, однако с трудом верил, чтобы за такое короткое время можно было добиться таких решительных результатов. Филипп, насладившись удивлением своего министра, продолжал:

– У меня десять таких обязательств с подписями могущественнейших моих вассалов. Из них нет ни одного, которому трудно было бы собрать до двух тысяч воинов. Для меня важно не то, что от меня зависит такая сила, но то, что в моей власти направить эту силу против всех, даже против Римского двора. В этом союзе лежит зародыш противодействия папской власти, а я уж постараюсь так хорошо взрастить это семя, чтобы оно обратилось в большое дерево с глубокими корнями, под сенью которого я мог бы безопасно покоиться. Не забудьте этого, Герен. Отныне никогда интердикт не поразит французского королевства; никогда ни папа, ни один прелат не осмелится отлучать королей от церкви, а кто попробует, тот обличит только свое бессилие.

– Ну а что получится, если и с помощью вассалов вы не в силах будете противиться такому множеству соединившихся врагов? Мне не хотелось бы быть зловещим предсказателем, однако союз между папой, императором и королем английским очень опасен.

– Такой союз будет причиной кровопролитной войны, но, Герен, никто не победит меня, если Франция останется верна себе. Судьбы народа всегда в его же руках. Никогда народ не будет побежден, если он стойко верен самому себе.

– Это совершенно справедливо, государь, но в том-то и беда, что Франция не крепко спаяна. Нам это хорошо известно. Многие из ваших вассалов, и самых могущественных, враждебно относятся к вам. Вы не можете положиться ни на Феррана, графа Фландрского, ни на Жюльена дю Мона, владения которого, если не самые обширные, то самые важные по местному значению, потому что в случае надобности представляют самый опасный путь для вторжения иноплеменников. Граф Жюльен был в Руане, и хотя вернулся в свой замок, однако оставил дочь при дворе короля Иоанна в виде залога своей верности. Что, если пример таких изменников окажется заразителен, что, если ваши бароны, под предлогом грешной вражды против папы, снова покинут вас в минуту опасности, как они поступали и прежде?

– Не думаю. Война против гнусного Иоанна стала народной и всеми одобряется. Притом, баронам, так же как и мне, надоела вызывающая дерзость папы. Они чувствуют, что защищая меня, защищают себя самих. Если же найдутся между ними изменники, то я раздам их владения моим верным приверженцам. Кого честь не удержит, того обуздает страх. Говорю вам, я не желаю, чтобы папа наложил узду на свою гордость и злобу! Пускай сеет мне врагов, жатва принесет ему мечи.

Глаза Филиппа сверкали огнем вдохновения, когда он уносился мыслью вдаль. Он сознавал свою силу, и близость опасности не пугала его, а производила раздражение нервного нетерпения: он чувствовал, что выйдет победителем.

– Только дал бы мне папа случай приучить баронов сопротивляться его нахальному властолюбию, а уж тогда…

– Что же тогда, государь? – спросил Герен, с трудом следивший своим спокойным и холодным умом за быстрым и страстным увлечением короля.

– Я отмщу ему! – воскликнул Филипп. – Агнесса опять будет в моих объятиях, и я буду смеяться над его анафемами! У меня предчувствие, что буря, которую он собирает надо мной, разразится над ним самим и поразит его громовым ударом… Пускай хлопочет, пускай вооружает против меня Оттона, этого призрака Цезарей, с его забавными церемониями и пышностью! Пусть призывает на помощь Иоанна Анжуйского, кровожадного и развратного тирана, который дрожит перед своими недовольными баронами! Пусть присоединяет к ним хвастливого графа Феррана Фландрского! Пусть, соединив немецкое упорство с итальянским коварством, пускает в ход всю свою власть. Я поставлю на ставку только жизнь свою и погибну или выйду из борьбы победителем.

– Далеко от Парижа до Рима! Многие государи протягивали руку, чтобы поразить эту страшную власть, но все безуспешно. Мне не надо вам напоминать про императора Фридриха, побежденного несмотря на упорную борьбу, ни…

– На Филиппа Французского? Кажется, Герен, вы это хотели сказать? – перебил его король с улыбкой. – Но Филипп Французский еще не сказал своего последнего слова, и между днем его поражения до дня его смерти пройдет, может быть, много еще дней, и как знать, какими событиями они будут наполнены. Правда, я потерпел поражение, но по собственной своей вине. Ярость и гнев отуманили мне голову, и я делал ошибку за ошибкой. Теперь не то: я спокоен, а Иннокентий опьянен злобой, вот я и выслеживаю его промахи. В этой борьбе я могу потерять корону, славу и даже жизнь. Но хоть бы и так, но и тогда буду благодарить Бога, если мне придется умереть, отомстив за себя. Но утро проходит, а у меня еще много забот. Сегодня вечером, Герен, я еще приму вас, если желаете.

Герен молча поклонился и ушел из кабинета. В сильном волнении король долго еще ходил, прежде чем успокоился. Мало-помалу политика и жажда мести уступили более приятным ощущениям. Он думал об Агнессе, которая безраздельно жила в его сердце, и вдруг вспомнил, что Жан д’Арвиль, ее духовник, просил у него аудиенции и ожидает в приемной. Тогда он кликнул пажа и приказал впустить настоятеля каноников.

Разлука с женой по требованию папы только разожгла любовь короля. Не имея возможности видеться с королевой, он с жадностью хватался за всякий случай слышать о ней. Кто был принят Агнессой или только видел ее, тот получал у короля благосклонный прием. Вот почему, не питая особого уважения к Жану д’Арвилю, он с порывистым радушием подошел к нему навстречу и, перебив приветствие достопочтенного отца, сказал с нетерпением:

– Здравствуйте! В последнее наше свидание вы начали было говорить о королеве при посторонних людях, которых я не посвящаю в свои семейные дела, и потому я не мог вас слушать. Сегодня же я готов. Не угодно ли вам будет отвечать на мои вопросы, и главное, – прибавил король, ненавидевший цветастые фразы и риторические обороты каноника. – И главное, не забывайте, что чем короче будут ответы ваши, тем лучше… Когда вы видели королеву?

– Пять дней тому назад, – отвечал каноник приторно сладким голосом. – И с радостью, соединенной с надеждою, я…

– Почтеннейший отец, мне время дорого; ограничьтесь ответами на мои вопросы… Как здоровье королевы?

– Не так хорошо, как я того желал бы, государь, по крайней мере, судя по наружности. Она очень бледна и, как мне показалось, очень слаба. Однако королева заверяла меня, что здорова, и действительно…

– Согласилась ли она устроить какое-нибудь развлечение? – прервал его король. – Хотя бы погулять иногда поблизости от замка?

– Она слишком много гуляет, государь; по крайней мере, мне так кажется, потому что целые дни она проводит в самых уединенных частях леса, всегда одна и…

– Одна! – воскликнул Филипп.

– Точно так, государь, в совершенном одиночестве, – подтвердил каноник, не лишившись надежды получить когда-нибудь епископское достоинство и потому считавший за благо подтверждать это видимо неприятное известие. – Королева строго запретила своим дамам беспокоить ее во время прогулок, потому что всякое общество для нее неприятно. Это печальное расположение духа сильно тревожит меня, и я говорил о том с доктором Ригором, государь! Он разделяет мои опасения и полагает, что тоска может мало-помалу подкопаться под здоровье королевы и что пребывание на некоторое время в ее родной семье, в более теплом климате, было бы для нее не только полезно, но и необходимо.

Филипп слушал его, не отрывая глаз от его лица, стараясь прочитать в нем чувства, внушавшие такие слова. Но Жан д’Арвиль говорил с опущенными глазами и невозмутимой физиономией.

– Хорошо, вы можете уходить, – отвечал Филипп сухо, не распространяясь в словах.

Потом, подумав, что предубеждение часто бывает несправедливо и что, во всяком случае, лучше не оскорблять человека, который им же самим был вызван на откровенность, король добавил немного ласковее:

– Благодарю вас, достопочтенный отец. Продолжайте с таким же усердием исполнять ваши обязанности при королеве, особенно же старайтесь поддерживать ее мужество, и благодарность короля не минует вас.

Жан д’Арвиль удалился, вполне довольный собой и королем, а Филипп Август, опять взволнованный, быстро ходил в своем кабинете.

– Она выходит одна! – твердил он. – Всегда одна! Я поклялся не прикасаться к ее губам, не входить в ее дом, не обменяться с нею словом до истечения шестимесячного срока; но я не давал обета не видеть ее. Я не в силах выносить долее эту неизвестность. Каноник не перестает мучить меня сомнениями, что силы ее оставляют, что она изнемогает. Нет ли у него какого тайного умысла? А что, если он правду говорит? Эй, Жильбер!

В ту же минуту у дверей явился паж.

– Войди сюда, Жильбер, – сказал Филипп дружелюбно, – ты дворянин и, следовательно, понимаешь, что паж, выдающий тайну своего рыцаря, навеки обесчещен. Не красней, дитя мое, тебя не в чем укорять. Напротив, я дам тебе доказательство моего доверия и заранее уверен, что ты вполне его оправдаешь. Я желаю, чтобы ты помог мне в таком деле, которое должно оставаться в тайне от всех. Поди в оружейную и там, у третьего окна слева, увидишь полное рыцарское вооружение. Возьми все и принеси сейчас ко мне.

Паж поспешно повиновался, и через несколько минут с помощью пажа король облачился в доспехи.

– Теперь мне нужна лошадь, но так как я желаю избежать любопытного внимания, то сходи за лошадью в Лувр. Вот тебе кольцо, которое устранит все преграды. При выходе не забудь предупредить часовых, чтобы ни под каким предлогом никто не смел бы тревожить меня, потому что я хочу быть один. Ступай, я буду ждать тебя у калитки, при входе на потайную лестницу.

Поспешно набросав несколько слов Герену и положив записку на видном месте, чтобы успокоить преданного министра в случае своего продолжительного отсутствия, король спустился по потаенной лестнице. Едва ступил он на последнюю ступеньку, как увидел уже своего усердного пажа, ведущего под уздцы оседланного коня.

Филипп поспешно вскочил на седло, надел на палец кольцо и махнул пажу, чтобы не забывал его приказаний.

– Смотри же, ни слова! Головой отвечаешь! – заметил он сурово.

Никто не видел его. Без всякой помехи проехал он город и, выехав на Мантскую дорогу, пустил лошадь в галоп. Времени нельзя было терять, если он хотел вернуться до наступления ночи, потому что десять миль разделяли Париж от замка, где скрывалась Агнесса, а пробило уже восемь часов утра.

Притом король боялся запоздать к тому времени, когда она имела привычку одиноко гулять по лесу. Вскоре он выехал на безлюдную дорогу, которая почти по прямой линии пересекала дремучий лес, один из тех, что покрывали страну в те времена.

Было уже около одиннадцати часов, когда показались окрестности Росни. Дорога, по которой ехал король, уклонялась влево от города, проходила в нескольких сотнях шагов от часовни, воздвигнутой в честь Богоматери, и, приближаясь к самому центру Нормандии, вела прямо в замок, избранный Агнессой Меранской.

Но по правую сторону, почти в том самом месте, где теперь проложена дорога в Руан, видна была тропинка, пересекавшая лес в непосредственном соседстве замка. По этой тропинке поехал король. Некоторое время она шла по берегам реки, потом, отдалившись к деревне Ролльбуаз, извивалась между грядами холмов и пересекала лесистую равнину, которая простиралась до берегов Сены.

В те времена тут в скалистых горах имелось много пещер; да и теперь многие из них еще существуют. Говорят, что сами жители выкопали их, спасаясь от вторжения норманнов.

Иные пещеры у самого склона еще издалека показывали свой мрачный зев, но большая часть у подошвы скал была скрыта под густой завесой кустарников и растений. Около одной из таких пещер стоял высокий дуб и своими густолиственными ветвями как куполом покрывал ее, почти прятал вход. Тропинка, проложенная от дороги к дубу, остатки едва угасшего костра и другие признаки показывали, что эта пещера обитаема. В те времена не было почти леса во Франции, в котором не поселился бы какой-нибудь отшельник, а так как большинство из них не желало жить под крышей, созданной руками человеческими, то Филипп не почувствовал сначала никакого удивления при виде этих признаков жизни. Совсем иными были его чувства, когда он заметил рыцарскую перчатку, висевшую на дубовой ветке.

Рыцарские романы, которых он начитался в молодости, мигом пришли в голову, и ему не без улыбки подумалось, уж не выйдет ли из пещеры какой-нибудь седовласый мудрец или величественный волшебник и не предложит честным боем положить конец какому-нибудь мудреному вопросу. Впрочем, он, не останавливаясь, продолжал путь и вскоре достиг опушки леса, откуда ясно открывались очертания замка.

Король слез с лошади, привязал ее к дереву, а сам спрятался в густом кустарнике, откуда мог видеть приближение Агнессы. Сильно билось его сердце: разнообразные ощущения, противоречивые мысли подняли жестокую бурю в его душе.

Он то жаждал скорее увидать Агнессу, то страшился ее приближения. Опасения насчет ее здоровья, заявленные Жаном д’Арвилем, которым он сначала не доверял, теперь являлись перед ним совсем в другом виде. Он не смел сомневаться в справедливости этих опасений и приготовился увидеть бледной, увядшей, с роковой печатью смерти ту женщину, которую так еще недавно сжимал в своих объятиях, цветущую молодостью и красотою.

Но время проходило, а Агнесса не показывалась. После получасового напрасного ожидания король начинал думать, что каноник обманул его, как вдруг заметил на валу белое платье, развеваемое ветром. С первого взгляда он узнал Агнессу.

В нетерпении увидеть ее и положить конец мучительной неизвестности, король вышел из своего убежища и уверенный, что в этом вооружении его никто не узнает, переходил открытое пространство, разделявшее опушку леса от рвов замка. В эту же минуту Агнесса, медленно прохаживавшаяся по валу, как бы поглощенная своими мыслями, подошла прямо к нему.

Лязг доспехов на быстро шагающем короле достиг чуткого слуха королевы. Она подняла голову и увидела Филиппа.

Узнала ли она его? Трудно было бы усомниться в том. Агнесса тотчас остановилась и устремила на него пристальный взор.

Вдруг она протянула к нему руки, болезненный вопль вырвался из ее груди, и она упала на руки своих спутниц.

Филипп в ужасе пустился бежать к воротам и готов был перейти в замок, когда вспомнил обещание, данное Гереном от его имени. Словами нельзя было выразить его тоски, однако он остановился в томительной нерешительности.

В эту минуту его заметил комендант, стоявший с часовыми у ворот замка, и, удивленный появлением вооруженного рыцаря, и еще более его нерешительностью, вышел к нему навстречу.

– Что вам угодно, сир рыцарь? – спросил он.

– Известий о королеве, – ответил Филипп с живостью. – Мне запрещено переступать порог этого жилища, и потому я не могу сам осведомиться о ее здоровье. Но я прошу вас как об одолжении и на правах вежливости послать кого-нибудь узнать о здоровье королевы. Я знаю, что она вдруг занемогла.

Несмотря на такое странное требование и желая удостовериться в истине слов настойчивого незнакомца, комендант отправил одного из часовых на половину, занимаемую королевой, чтоб справиться о ее здоровье. Через несколько минут часовой вернулся с донесением, что действительно с королевой сделался обморок, который недолго продолжался, и она чувствует себя лучше, чем прошлые дни.

– От самой королевы я слышал этот ответ, – докончил солдат. – А это лучшее доказательство, что ей гораздо лучше, потому что обычно она ни с кем не разговаривает.

При этом заверении в сердце Филиппа возродились радость и надежда. Он угадывал, что Агнесса его узнала и была счастлива этим признаком любви; ему казалось, что она для того побеспокоилась сама отвечать солдату, чтобы не оставить ему в том сомнения, и его счастье было так велико, что забыв все окружающее, он стремительно удалился, даже не простившись и не поблагодарив коменданта. Поспешно отвязал он свою лошадь и устремился назад по прежней тропинке.

Вскоре он подъехал к пещере, у входа которой висела перчатка. Увидев ее, он увлекся любопытством и сошел с лошади, чтобы осмотреть лучше. Но в ту минуту как он взял перчатку, веревка, на которой она висела, оборвалась и перчатка, выскользнув из его рук, упала на камень, издав громкий звук.

На этот звук вышел из пещеры высокий человек и подошел к королю. На нем были перевязь и рыцарские шпоры, а также покрытые ржавчиной доспехи, на которых поблескивали еще следы золота. В руках у него был шлем, цепочку которого он поспешно и нетерпеливо старался распутать. По всклоченным густым волосам, по бледности исхудалого лица, по мутным глазам нетрудно было в нем угадать помешанного.

Хоть трудно было, однако Филипп тотчас узнал в этом сумасшедшем того графа д’Оверня, которого знавал таким величавым и гордым рыцарем.

С грозным видом подошел к нему граф, ломая в руках цепочку, которую не мог распутать.

– Постой, бесчестный рыцарь, погоди одну минуту, – закричал он яростным голосом. – Я заставлю тебя признать справедливость права, мною защищаемого! Я заставлю тебя сознаться, что Агнесса Меранская есть королева Франции и законная супруга Филиппа Августа и что, утверждая противное, ты лжец и обманщик. А, тебя папа подослал? Но я ждал тебя и готов драться. Начинай, злодей!

Первым чувством, восставшим в душе короля, была ненависть к Тибо. Но сострадание скоро преодолело гнев.

– Я не за тем пришел сюда, чтобы вступать в битву с вами, сир рыцарь, – сказал король успокоительно. – Я совсем постороннее тут лицо и только проездом попал сюда.

– А перчатка? – закричал Тибо. – Вы прикоснулись к ней, следовательно, приняли вызов. Не отговаривайтесь незнанием: я приказал огласить по всей Палестине, что всякий, кто дерзнет не признавать Агнессу законною супругой короля Филиппа, умрет от моей руки. Защищайтесь же, или я проломлю вам череп как нехристю… Обнажайте же меч, если вы рыцарь и человек благородный.

Вместе с этими словами Тибо бросил свой шлем наземь и с обнаженным мечом бросился на Филиппа, так что король едва успел прикрыться щитом.

Тибо был одним из лучших рыцарей христианского мира и от помешательства не утратил ни силы, ни ловкости своего искусства; напротив, они, казалось, удесятерились. Удары клинком сыпались с такою оглушительной быстротой, что Филипп вынужден был выпустить из рук лошадь и обнажить меч, чтобы защищать свою жизнь.

Поначалу он только оборонялся, медленно отступая и отражая удары, но сам удерживался от нападения, потому что Тибо оставался с обнаженной головой, тогда как он сам был в шлеме и считал за позор пользоваться своим преимуществом. Кроме того, противно его убеждениям было поражать человека, лишившегося рассудка, и проливать кровь в такой неравной борьбе.

Но борьба не утомляла Тибо, а казалось, придавала ему новые силы. Вне себя от искусного сопротивления, он проявлял бешеную энергию, чтобы одолеть врага. Мало-помалу от усиленных ударов, не дававших ему роздыха, разгорячался и Филипп.

Вдруг король побледнел. Тибо, воспользовавшись его великодушной обороной, захватил его на минуту врасплох и с такою силой ударил по плечу, что пробил кольчугу и рассек кожу.

Тут король не сдерживал уже своего гнева. Подстрекаемый болью, он забыл про великодушие и, бросившись на Тибо, с такой стремительностью наносил ему удары, что заставил отступить.

Тибо с бешеным отчаянием сопротивлялся, но король, прикрытый шлемом и латами, пренебрегал его ударами и занес уже меч над беззащитной головой противника, готовясь нанести роковой удар, который навеки исцелил бы несчастного рыцаря от безумия, как вдруг неподалеку от них, на берегах Сены, от которых отделяли их густые кустарники, раздались воинственный крик, громкие голоса и бряцание оружия.

Король и рыцарь вздрогнули и разом остановились. Шум сделался громче, еще явственнее. Противники опустили свои мечи и, увлекаемые одинаковым чувством, бросились в ту сторону, откуда проносились крики, и оба скоро скрылись в чаще леса.