Шум и суматоха сражения утихли, порядок был восстановлен, и победоносная армия расположилась по берегам реки. Тогда только Филипп Август возвратился в свою палатку.

Когда оруженосцы сняли с него доспехи, он приказал им оставить его в покое. Испытав столько волнений, столько тягот и трудов, он отчаянно нуждался в отдыхе.

Неизмерима была его радость. Король чувствовал, что разбив страшный союз и нанеся ему такое кровавое поражение, он в то же время заставил замолчать всех своих недругов.

Медленно прохаживался он по своей палатке, вызывая воспоминания обо всем, что выстрадал в продолжение года: унижение, которое папа заставил его вынести, вынужденная разлука с Агнессой; козни Иннокентия Третьего, который до сих пор не собирал консистории, хотя назначенный срок подошел к концу, измена мятежных баронов, смерть Артура. Вдруг с гордым достоинством он откинул голову и сказал:

– Теперь настала моя очередь: мщение в моих руках! Агнесса, скоро мы соединимся. Когда я опять сожму тебя в своих объятиях, то посмотрим, найдется ли еще дерзкий прелат или принц, который осмелится вырвать тебя из них? Да, наступил день моего торжества!

Когда пришел оруженосец с докладом о прибытии гонцов из Лилля и других городов, король приказал впустить баронов и рыцарей, которые толпами собирались поздравить его с победой.

С истинным величием и благосклонной приветливостью король вышел к ним навстречу и каждого приветствовал заслуженными похвалами.

– Благодарю вас за мужественное содействие, герцог Бургундский, – сказал он. – Если мы одержали ныне великую победу, то вам принадлежит изрядная доля славы. Епископ Бовезский, клянусь честью, секира в ваших руках имеет еще более силы, нежели епископский посох. Надеюсь, однако, что вы нашли в Евангелии текст, который позволяет прелату проливать кровь врагов своего государя?

– Государь! я не проливал крови, – отвечал прелат. – Важно вкладывать в слова истинный их смысл: сокрушать не значит резать.

– Само собой разумеется, – кивнул король с улыбкой. – И не мне оспаривать значение, которое принесло нам столько пользы… Граф Шампанский, мой юный друг, вы достойно заслужили рыцарские шпоры! Гийом де Барр, ты один стоишь всех рыцарей круглого стола… Ну а ты, Пьер де Дре, который весь свой век жалуется, – сегодня первый раз в жизни ты должен быть доволен: судьба не отказала тебе в случае отвешивать удары направо и налево.

– Государь, я воспользовался этим, – согласился рыцарь, – и весьма доволен, как вы справедливо заметили.

– По крайней мере, можно быть довольным – я видел тебя в деле, и не сплоховал. Ах, Куси, мой храбрый Куси, дайте-ка мне вашу руку: я оскорбил вас перед сражением, а вы отплатили мне благородством! Да, справедливо было сказано: дай Бог, чтобы у меня было побольше таких изменников как вы! Но я сообщу вам новость, которая вознаградит вас за легкомысленное слово. Теперь, господа, мы будем принимать изменников и определять их судьбу.

Филипп отдал приказание пажу, и пленников привели в шатер.

Первым был граф Солсбери. Боясь, как бы он не воспользовался беспорядком, неизбежным в сражении, его связали и в таком виде привели к королю Филиппу.

– Очень жаль видеть вас у себя при таких обстоятельствах, граф, – приветливо сказал король. – Ваша храбрость заслуживает лучшей участи. Но к чему эти веревки? – воскликнул он. – Кто осмелился так недостойно обойтись с благородным рыцарем? Развяжите его немедленно! Вы признаете себя пленником, граф Солсбери?

– Государь, напрасно бы я стал от этого отрекаться, – заметил англичанин.

– Сейчас вы будете освобождены на честное слово, но для проформы мне требуется поручительство. Кто из вас, господа, желает поручиться?

– Я, государь! – сказал Куси, выступая вперед. – Я ручаюсь за него жизнью и имуществом, как бы значительно оно ни было.

– Благодарю тебя, старый товарищ, – сказал Вильгельм, пожав рыцарю руку. – Все утро я тебя искал в надежде поменяться с тобой честными ударами, а встретил одного только силача епископа, который свалил меня с ног одним махом, как быка на бойне.

Многие знатные пленники подводились по очереди к королю, и король был приветлив со всеми, кроме своих мятежных баронов, и всем обещал вскоре назначить выкуп. Но когда появился Ферран, граф Фландрский, король нахмурил брови, и гнев обуял его при воспоминании о хвастливых речах этого легкомысленного аристократа, который говорил, что не пройдет и месяца, как он вступит с торжеством в Париж.

– Ну, мятежный вассал, говори: какой казни заслуживает твоя измена? Мы пригрели тебя, как змею на нашей груди, и считали за гостя и друга, а ты давно умышлял мятеж. Пускай же исполнится твое предсказание. Ты вступишь с торжеством в Париж, но только не на коне, а на потеху народу.

При этих словах Ферран побледнел.

– Государь, – сказал он, – я надеюсь, что вы подумаете, прежде нежели решитесь поступить со мной так строго. Я ваш вассал только по фландрским землям, но и это удел, который вошел в приданое моей жены. Я же сын независимого властелина, и моя жизнь…

– Твоя жизнь! – воскликнул король Филипп с презрением. – Не бойся за нее, я не из тех, кто вероломно убивает своих пленников. Я только приму меры, чтобы ты не мог больше бунтовать.

После этого король обратился к графу Булонскому, гиганту по росту, который дрался свирепее всех союзников, потому что не ожидал от короля пощады, так как был одним из главных зачинщиков союза, и еще прежде был повинен в возмущениях, которые сошли ему с рук.

– Рено Булонский, – сказал Филипп сурово. – Можешь ли ты сказать, сколько уже мятежей я тебе простил?

– Государь, – прогудел граф добродушно, – я никогда не был силен в подсчетах. Одно только знаю: вы прощали мне столько раз, сколько я и не надеялся. Да и не заслуживал…

– Хорошо! Когда будешь подводить итог, то не забудь прибавить и этот раз к прежним. Но клянусь небом, попробуй затеять еще один бунт, и он станет последним. Ступай, ты свободен!

– Так слушайте же, король Филипп, – отвечал граф искренне, – на этот раз вы прощаете не неблагодарного – на будущее я решился оставаться верным вашим вассалом, и, – продолжал он улыбаясь, – нас со старым моим другом графом дю Моном объединяет, что и мои и его намерения всегда неизменны как твердь земная.

– Ах, граф Жульен, и вы тут! – воскликнул государь. – А знаете, я чувствую большую охоту поставить вас в пример для всех: вы были самым неутомимым агентом этого заговора; вы объезжали все мое королевство, сеяли всюду раздор, подстрекали моих врагов. И если кто заслужил смерть, то это именно вы. А между тем вот сир де Куси, честный и храбрый рыцарь, который давно любит вашу дочь, и если вы дадите согласие на их брак, то голова ваша останется на плечах.

– Государь, я не могу дать согласия, потому что уже раз отказал этому рыцарю в руке моей дочери. Что я сказал, то сказал, и мои намерения неизменны, как твердь земная, и я соглашусь скорее положить голову под плаху, нежели переменить их.

– В таком случае плаха исполнит свое назначение. Уведите его! Знай только, старый поджигатель, что твое упорство ни к чему не поведет, и я отдам этому рыцарю дочь твою и поместья, как только ты получишь плату за свою измену.

Ярость вспыхнула в глазах сира Жюльена. Он закусил губу и побледнел, но не сказал ни слова, чтоб утишить гнев короля.

Тогда выступил Куси и, напомнив королю, что сир Жюльен был взят в плен его воинами, просил позволения самому переговорить с графом, чтобы объяснить ему дело в настоящем виде.

– Хорошо, поговорите с ним. Я предоставляю на вашу волю объявить ему условия, какие вам угодно, но хочу, чтоб он дал вам согласие на брак со своей дочерью, иначе он выйдет отсюда только на плаху.

– Что я сказал, то сказал, – пробормотал сир Жюльен.

– Мы это знаем, – возразил Куси. – Но не сказали ли вы также и того, что отдадите за меня Алису в тот день, когда Гийом де Ла Рош-Эймон будет мертв, а вы окажетесь моим пленником, и я буду в состоянии предложить вам имущество за имущество? Так знайте же, один из моих воинов убил Гийома де Ла Рош-Эймона в то время, когда тот бежал с поля сражения. Судьбе угодно было, чтобы вы попали ко мне в плен, и я думаю, что пожалованное мне королем право подарить вам жизнь и свободу может вознаградить то, что мне недостает со стороны имущества?

– Нет, – отвечал сир Жюльен, раздосадованный, что его поймали на слове. – Нет, что я сказал, то сказал…

– На минуту, граф дю Мон, – воскликнул Филипп, который перестал сердиться и начал потешаться над упрямством старика. – Если тут одна помеха – ваши поместья, то мы сейчас устраним ее.

– Тогда это будет дело иное, – отвечал граф Жюльен, который в сущности был очень рад, что избавляется от тяжкой необходимости поддерживать неизменность своей воли ценой самой жизни.

– А вот мы сейчас устраним, – подтвердил король и, обратившись к баронам, собравшимся в его палатке, он сказал: – Господа, кто из вас имеет право заседать в палате лордов, тот да удостоит меня минутой содействия!

В тот же миг все присутствующие пэры отделились и окружили короля. Филипп возвысил суровый голос:

– Граф Жюльен дю Мон! Мы, Филипп, король Франции, при помощи и выражая общее мнение наших пэров, объявляем вас виновным в государственной измене и повелеваем, чтобы все ваши замки, поместья и владения, так же как и все ваше движимое и недвижимое имущество было конфисковано в пользу государственной казны, которая распорядится ими по своему усмотрению.

– Таков наш приговор! – воскликнули пэры единодушно.

Граф дю Мон, несмотря на свою непоколебимость, вздрогнул и побледнел.

– Теперь, граф, – продолжал король, – вы не владеете ни одной пядью земли, а сир де Куси – властелин свободной земли. Вы его пленник, Гийом де Ла Рош Эймон умер, и все ваши условия соблюдены ненарушимо. Теперь мы требуем, чтобы и вы сдержали свое слово, иначе мы объявим вас бесчестнее язычника.

– И упрямее осла! – воскликнул граф Булонский, расхохотавшись.

– Что я сказал, то сказал, – отвечал старый граф угрюмо. – Сир де Куси, я обещал вам руку дочери на определенных условиях. Вы их выполнили, и она ваша. Но тем не менее, нельзя не признаться: жестока необходимость выдать дочь свою за нищего!

– За нищего? – воскликнул Филипп, и глаза его сверкнули гневом. – Знайте же, граф дю Мон, что сир де Куси по своему рождению и заслугам имеет право на руку любой принцессы, вдвое богаче вашей дочери… Да, Куси, прекрасные владения графа Танкарвильского принадлежат вам в силу завещания, составленного и подписанного графом и около десяти лет хранящегося в государственном казначействе. Побуждаемые государственными нуждами, мы расходовали бессрочные доходы, надеясь со временем возвратить их вам, в случае смерти графа, или самому графу, если тот вернется из Палестины. В этих действиях мы сообразовались с советами мудрого Бернара, пустынника Венсенского, душа которого вот уже десятый день как вознеслась на небо. Только теперь мы узнали, что благочестивый отшельник был сам граф Танкарвиль. Пост и всякого рода лишения изнурили его тело и до такой степени изменили лицо, что даже мы, искренний его друг, не узнали беднягу… Перед своей кончиной он написал нам письмо, исполненное мудрых советов, в котором просит для вас нашего благосклонного расположения, впрочем, давно заслуженного вами, и вы можете всегда быть в нем уверены… Во всяком случае, вы без сравнения и в тысячу раз выше этого упрямого старика, которому оказываете честь жениться на его дочери. В наказание же за его гордость и упорство мы жалуем вам и вашим потомкам все владения и имущества, конфискованные у него по приговору нашей палаты пэров, предоставляя на ваш произвол заботу успокоить старость графа дю Мона приличным содержанием.

Чтоб уклониться от благодарности Куси, король приказал представить остальных пленников. Граф Жюльен сгорал от стыда. Спеси у него поубавилось, но, надо сказать правду, что ему никогда не пришлось раскаиваться в том, что король поставил его в зависимость от великодушного произвола сира де Куси.