Коммуна — это, прежде всего, многозначное слово, которым в русском языке обозначались разные понятия и явления, не очень похожие друг на друга — от светлого будущего, ради которого стоит терпеть лишения и бороться («в коммуне — остановка»), до особым образом организованной колонии для несовершеннолетних правонарушителей (известная коммуна А. Макаренко и подобные ей). Известны «бытовые коммуны», представляющие собой форму устройства быта в общежитии, преимущественно у молодых рабочих или студентов. Однако нас интересует здесь явление, которое словом «коммуна» обозначается, пожалуй, чаще всего, — разновидность советского колхоза.

Вот одно из определений, где обозначены основные параметры этого явления: «Коммуна, прежде всего сельскохозяйственная коммуна, — это форма коллективной организации, при которой производственная деятельность осуществляется сообща. Все блага принадлежат коллективу. Семьи живут в общих домах, питаются в общих столовых; дети воспитываются в общих яслях, детских садах и школах. Вознаграждение труда в форме заработной платы или в какой-либо другой форме распределения дохода отсутствует, поскольку коммуна берет на себя обеспечение своих членов всем необходимым». Как мы увидим, описания образцовых коммун стремились нарисовать картину, в максимально возможной степени отвечающую этому определению. Итак, признаки коммуны таковы: обобществление средств производства, использование этих средств в труде лишь участниками коммуны, притом что их труд не предполагает денежного вознаграждения; обобществление быта, равно как и воспитания детей.

Образцовые хозяйства, построенные на коллективных принципах, упоминаются в программных заявлениях большевиков еще до их прихода к власти. Так, в проекте резолюции по аграрному вопросу и в своей речи 22 мая 1917 на съезде Советов крестьянских депутатов Ленин требует перехода помещичьих земель в общенародную собственность, призывает к передаче помещичьих сельскохозяйственных орудий и скота в ведение местных крестьянских комитетов для обобществленного использования, а также заявляет о том, что «надо поощрять устройство из каждого крупного помещичьего имения образцового хозяйства с общей обработкой земли наилучшими орудиями под руководством агрономов и по решениям Советов депутатов от сельскохозяйственных рабочих».

В ленинской формулировке есть несколько ключевых слов, которые требуют комментария и соотнесения с политикой большевиков в первые послереволюционные годы. «Обобществленное использование» и «местные крестьянские комитеты» означают здесь, что сельское общество, община, распределяет землю среди своих членов. Но упоминаются и «советы депутатов от сельскохозяйственных рабочих» — именно они, сельские пролетарии, будут главными союзниками советской власти в деревне. Тогда как крестьянин, ведущий собственное семейное хозяйство и владеющий средствами производства, в рамках ли сельской общины (подавляющее большинство крестьян), или независимый от нее фермер (незначительное меньшинство выделившихся из общины после столыпинской реформы), видится большевикам мелкобуржуазным элементом, чуждым социализму.

Вскоре у большевиков появилась возможность посмотреть, как все это выглядит на практике. Теодор Шанин описывал ситуацию 1918 года так: «Временное правительство было свергнуто, мир подписан, крестьянский самозахват земли узаконен. Земля на местах проворно распределялась сельскими общинами. Солдаты возвращались по родным деревням, заявляли свое право на земельный пай и растворялись в общине — та самая масса революционных солдат, большинство которых Ленин в конце 1917 года называл “прогрессивным крестьянством”, исчезала на глазах».

В скором времени новой власти пришлось лицом к лицу столкнуться с крестьянством в ходе проведения политики продовольственных реквизиций, причем крестьянское сопротивление было объявлено «волной кулацких восстаний». Для помощи реквизициям и организации «раскулачивания» были учреждены комитеты бедноты, состоящие из сельских пролетариев. Шанин указывает, что именно тогда, летом 1918-го, начал планомерно создаваться образ деревенских богачей и буржуев, ведущих классовую войну голодом против пролетариата как города, так и деревни, гак что понятие «кулак» было принято на вооружение для определения гсльских врагов социализма.

Как это следует из приведенной выше цитаты, большевики ориентировались на крупные и, как ожидалось, более эффективные социалистические хозяйства. Крестьяне в результате социалистического переустройства деревни должны были превратиться в работников этих предприятий. Однако и после прихода к власти им так и не стало вполне понятно, что это будут за крупные хозяйства: государствеииые (совхозы), коммуны или какие-то другие. Во всяком случае, коммуна рассматривалась как одна из возможностей.

О своем видении специфики и задач аграрной коммуны пишут в своей хрестоматийной «Азбуке коммунизма» Н. Бухарин и Е. Преображенский. Они сравнивают коммуну с другими возможными формами коллективизации — товариществом по общественной обработке земли и артелью. Так, общественная обработка земли представлена как самая первая ступень коллективизации: земля сельского общества не делится на полоски, а обрабатывается миром. Вся собственность крестьян у них и остается, только машины и лошади определенное время будут работать на все село. Артель предполагает более продвинутую форму обобществления: это не временное, а постоянное объединение, но не затрагивающее быт, а призванное сделать труд крестьян коллективным. Коммуна же — объединение не только в области производства, но и в сфере распределения и потребления.

Авторы сетуют на то, что средний размер коммун невелик, ведь это не позволяет продемонстрировать выгоды крупного коллективного хозяйства: «На пространстве в 80 десятин не все машины могут быть использованы с полной выгодой и не всегда можно организовать плодосменное хозяйство. Однако и то, что достигается даже объединением в среднее хозяйство, имеет огромное значение. Используется выгода от разделения труда, часть женщин освобождается от работ на кухне и помогает быстрей кончать все сельскохозяйственные работы, является возможность обойтись меньшим количеством лошадей, все работы заканчиваются вовремя, земля обрабатывается лучше, в результате урожайность выше, чем на крестьянских полосах.

Экономия в рабочих силах, достигаемая в коммуне, сказывается уже па том, что большинство коммун предпринимают ряд работ не земледельческого характера: строят мельницы, открывают кустарные мастерские, ремонтные и иные и т. д.»

Отметим, что работы неземледельческого характера в коммунах на протяжении всех 1920-х годов были не столько результатом экономии рабочих сил, сколько суровой необходимостью, вызванной острой нехваткой промышленных товаров.

Как можно видеть, обозначенные авторами предполагаемые преимущества сельскохозяйственной коммуны лежат в области более рациональной организации хозяйства: объединение участков обеспечивает рациональное использование скота и сельскохозяйственных машин при обработке больших площадей. Повышению эффективности способствует также и более широкое участие женщин в работах, которое становится возможным при обобществлении бытовых функций, раньше целиком реализовывавшихся в пределах домашнего хозяйства.

Однако реальность противоречила идеальным представлениям. Во-первых, производительность в коммунах отнюдь не возрастала чудесным образом в два или три раза, хотя публикации об образцовых коммунах и пытаются показать нам более высокие урожаи и надои, чем у крестьян-единоличников. Во-вторых, реальные коммуны, даже те, которые ставились в пример, были весьма невелики по размеру; так было вплоть до конца 1920-х годов, когда началась форсированная коллективизация и укрупнение хозяйств, что во многих случаях было чистой воды надувательством. До «великого перелома» коммуны производили ничтожно малую часть сельхозпродукции: доля коллективных хозяйств вообще до конца 1920-х годов будет весьма невелика. Так, в 1923-1924 годах на колхозы приходилось лишь 0,75% пашни и 0,8% едоков; в 1927 — 1928 годах единоличные крестьянские хозяйства занимали 97,3%) посевных площадей, имели 90% средств производства, и только одна пятая из них пользовалась наемной рабочей силой. Доля посевов колхозов в урожае 1928 года едва превышала 1 %; если учесть, что коммуны составляли в январе 1928 года менее 8% колхозов, то станет понятно, что настоятельная пропаганда коллективизации и, в частности, коммун как наиболее решительного шага к новой, социалистической деревне, в реальной деревне имела лишь относительный успех.

Картина, которую рисуют публикации об образцовых коммунах, обычно приуроченные к всесоюзным сельскохозяйственным выставкам, выглядит так: у истоков коммуны (образованной, чаще всего, в годы Гражданской войны) стояла либо группа бедняков, либо сильная личность, рабочий или крестьянин (зачастую член партии), который благодаря своей энергии помог коммуне продержаться до конца Гражданской войны. Коммуны в основном однородны в социальном отношении и состоят преимущественно из бедных и беднейших крестьян, то есть той социальной группы, на которую советская власть опирается в деревне. Однако состав коммун не оставался в эти годы постоянным: люди вступали в коммуну и выходили из нее, причем в эпоху военного коммунизма и продразверсток зажиточные крестьяне становились членами коммун лишь временно и не по убеждению, а только потому, что считали это способом пережить тяжелые времена и избежать репрессий. Они покинули коммуны с началом нэпа или же их исключили за умонастроения, разлагавшие дух коммунаров.

В этой картине есть, возможно, некоторая доля истины, но при этом умалчиваются некоторые важные подробности. Более правдоподобная характеристика изначального состава первых советских коллективных хозяйств, значительную часть которых составляли коммуны, принадлежит Сергею Маслову и заслуживает того, чтобы процитировать ее целиком: Социальные пласты, из которых рекрутировались участники колхозов первого периода, были разнообразны. Ясно выделялась значительная группа фабрично-заводских рабочих, выброшенных из городов и предприятий разрушением промышленности. Еще в 1917 г., в первый год революции, они одиночками и группами потянулись из городов в деревни, надеясь в них как-нибудь пережить тяжелое время безработицы и бесхлебья в городах. Вторую группу составляли городские ремесленники, приказчики, бывшие торговые агенты, мелкие городские служащие, лица либеральных профессий. Все они прежде постоянно проживали в городах, но, как и рабочие, оказались в них без заработка и хлеба или с заработком, но без хлеба. Третья группа слагалась из лиц, считавшихся постоянно проживающими в деревне, но зарабатывавших свое основное пропитание отхожими неземледельческими промыслами, — плотники, каменщики, извозчики, домашняя прислуга, торговцы в разнос и т. д. Четвертая группа состояла из людей, крепко связанных с землей, но без собственных хозяйств или с хозяйствами, ничтожными по размерам и доходам — сельскохозяйственные рабочие, служащие прежних имений, владельцы бескоровных и безлошадных дворов, вынужденные пополнять свой скромный крестьянский доход от собственных хозяйств заработками на с троне. В пятую группу входили “столбовые крестьяне”, крепкие земле и хозяйству, и жившие исключительно трудами рук своих на собственном поле и в своем дворе». С наступлением нэпа численность коммунаров из i первых трех групп падает, а доля крестьян в коммунах увеличивается.

Шейла Фитцпатрик также отмечает этот важный для первых послереволюционных лет процесс: хлынувший в деревню поток бывших крестьян, которые уже стали рабочими в городе. Им давали землю, но ни скота, ни сельскохозяйственных орудий они не имели, а потому считались бедняками, а следовательно, союзниками новой власти. «Эти “бедняки” нередко выступали зачинщиками конфискаций “лишнего” скота и инвентаря у зажиточных крестьян, помогали большевистским продотрядам отыскивать припрятанное зерно и становились активистами в комитетах бедноты». И далее Фитцпатрик делает ценное наблюдение: «Представления большевиков об их союзнике — бедняке сложилось под влиянием этих вернувшихся отходников и рабочих, грамотных, повидавших мир, а также солдат, демобилизованных из армии в то же время или несколько лет спустя».

Существенно, что земля созданных в эти годы коллективных хозяйств по происхождению не была крестьянской (в составе земельной площади коммун крестьянские земли составляли 10%, остальные были бывшие помещичьи, монастырские, церковные, казенные); в артелях доля крестьянской земли была больше, но и эти земли чаще всего не являлись вкладом коммунаров, а были в основном отобраны в революцию у зажиточных крестьян, поселившихся после столыпинской реформы на хуторах. Это связано, в частности, с очерченным выше социальным составом коммун и с политикой властей, поощрявших создание хозяйств в экспроприированных владениях; такая доля крестьянских земель в земельном фонде коммун опровергает иллюзию, которая могла бы создаться у невнимательного читателя советской пропаганды относительно того, что крестьяне могли по собственной воле и исходя из своих убеждений вдруг решить объединиться, чтобы улучшить условия своей жизни, выйти из общины и организовать коммуну, внеся туда свой земельный надел в качестве пая.

Столкнувшись с голодом и невозможностью обеспечить снабжение города продовольствием посредством систематического ограбления крестьян продразверсткой в годы военного коммунизма, советская власть пошла на то, что было представлено как временное отступление: новая экономическая политика предполагала замену разверстки налогом, разрешение рынка, сдачу земли в аренду и разрешение использовать наемный труд. Коммуны, которые выжили в тяжелые годы голода и не прекратили свое существование в эпоху, когда власть не раз переходила из рук в руки; коммуны, которые пережили бандитские налеты, зачастую организованные теми самыми кулаками, чье имущество было экспроприировано и взято в коммуну, — эти коммуны оказались в новой ситуации: их состав поменялся, потому что одни вышли из коммун, чтобы снопа вести единоличное хозяйство в условиях нэпа, а другие вернулись с фронтов Гражданской войны. Коммунам, все еще весьма немногочисленным, предстояло стать участниками рыночных отношений в конкурентной среде, притом что правительство утратило прежний интерес к коммуне как форме сельскохозяйственного предприятия.

Невысокая — менее одной десятой — доля коммун в общем числе коллективных хозяйств объясняется тем, что в условиях, когда коллективизация еще не стала единственным способом выжить, а ее формы крестьяне были вольны определять самостоятельно, наибольшей популярностью пользовались товарищества по обработке земли (ТОЗы), которые не требовали от крестьян обобществления земли, скота и жилища. Коммуна же предполагала высшую степень обобществления имущества и — но крайней мере в первые послереволюционные годы — строилась на эгалитарном принципе распределения. Само по себе равенство доли получаемых благ, никак не связанное с трудовым вкладом, не вызывает возражения, когда сообществу особенно нечего делить, но более зажиточное и сытое время нэпа ставит коммунарский эгалитаризм под вопрос. Тем более что и соображения эффективности хозяйства начинают играть свою роль: требуется такая организация труда, которая стимулирует работников.

Мы можем увидеть, как изменяется отношение власти к коммунам, но ставке сельскохозяйственного налога: в первые годы нэпа, как полагалось по закону, налог взимался с коммун в том же размере, что и с других сельхозпроизводителей (в реальности многие образцовые коммуны пользовались льготами), с 1924 года все колхозы уплачивали налог по ставке, уменьшенной на четверть, причем в 1928 году коммуны были выделены на общем фоне, они получили тридцатипроцентную скидку (артели остались со скидкой 25%, скидка ТОЗов составляла 20%). Разница в налогообложении давала преимущество коммунам вплоть до 1931 года, однако уже с начала 1930-го, по ходу форсированной коллективизации, основной формой колхоза объявляется артель, что в конечном счете ведет к исчезновению коммун. Впоследствии они были окончательно осуждены Сталиным, который заклеймил элитарризм коммун, назвав его «мелкобуржуазным» в своем докладе, посвященном итогам первой пятилетки, на XVII съезде ВКП (б) в 1934 году. Коммуны выполнили свою функцию и уступили место колхозам-артелям без левацких тенденций — хотя бы только декларативных. Артели были более уместными в системе командной экономики, где экономическая деятельность направляется партийным руководством (в частности, через политотделы при машинно-тракторных станциях), и более-практичными, потому что колхозникам было разрешено, наряду с работой на колхоз, делать самостоятельный вклад в собственное пропитание на собственном огороде.

В двадцатые годы официальная политика задавала основные условия, но не предопределяла исчерпывающим образом реальные обстоятельства существования коммун и их внутреннюю организацию. Власти требовали от коммун регистрации в местных органах власти, причем у каждой коммуны должен был быть свой зарегистрированный устав. Эволюция отношения властей к коммунам наглядно отражается в истории примерных уставов коммун, которые должны были задавать ориентиры для реальных уставов. Первый примерный устав коммуны, выпущенный народным комиссариатом земледелия в июле 1918-го, предполагал прямое воплощение коммунистических идей: полное обобществление собственности, работа по способностям, распределение по потребностям, запрещение использования наемного труда, передача излишков продукции местным властям, следование общим принципам коммунизма. В отличие от артелей и ТОЗов, примерные уставы которых были выпущены значительно позднее, коммуны рассматривались не только как важное звено экономики и социальной системы, но и как явление политически значимое. От артелей не требовали ни политизации, ни борьбы с капитализмом в деревне. Сравнение выпущенных в разное время примерных уставов артелей и коммун показывает, что разница между артелями и коммунами в разных вариантах то увеличивалась, то уменьшалась, причем в основном дело касалось вкладов участников при вступлении и при выходе, порядка разделения продуктов труда и вознаграждения. Примерные уставы коммун 1922, 1923, 1926, 1928 и 1929 годов представляют собой постепенное отступление от эгалитаристских идеалов, зафиксированных в первых уставах (1918 и 1919 годов).

Главным органом управления коммуны, в соответствии с уставом, было общее собрание, которые выбирало совет коммуны и ее председателя. В публикациях о коммунах уделяется много внимания тому, как устроено управление и самоуправление коммун, чему посвящены и как проходят собрания. Реальные уставы коммун могли отличаться от предложенных, а следование предписанным там положениям всегда оказывалось предметом интерпретации, но об этом мы можем только догадываться по косвенным признакам, потому что большинство публикаций не уделяют этой разнице внимания.

Названия коммун зачастую отражают идеологические устремления эпохи и надежды на радикальное изменение жизни если не прямо сейчас, в только что наступившей новой эпохе, то в недалеком будущем. Приведем лишь некоторые из них, встретившиеся нам в журнале «Коллективист», издававшемся Колхозцентром: «Надежда», «Заря», «Заря № 5» (включение номера в название могло быть связано с историей коммуны и были обычной практикой, ср. не только «Кудрово-2», по и, например, «Венера № 2»), «Рассвет», «Расцвет», «Майское утро», «Весеннее утро», «Пробуждение», «Заря справедливости». Новые ценности звучат в названиях «Просвещение», «Свобода», «Равноправие», «Вольный пахарь»; статус коммуны как образца, задающего ориентиры, выражается в метафоре источника света в темноте, маяка: «Пролетарский маяк», «Луч света», «Луч солнца», «Свет ленинизма», «Путеводная звезда», причем желаемое состояние может мыслиться как итог пути («Путь», «Путь к новой жизни», «Тернистый путь», «Путь звезды», «Верный путь ленинизма»). Ряд названий содержат указание на социальное положение устроителей коммуны — «Беднота», «Из бедных труд», «Путь батрака», «Юный пахарь», а молот («Молот», «Плуг и молот», «Соха и молот») призван засвидетельствовать принадлежность коммунаров к победившему пролетариату. Некоторые названия — такие как «Красное Знамя», «Красный Боец», «Красные Орлы» — говорят, вероятнее всего, о том, что коммуны созданы либо демобилизовавшимися красноармейцами, либо бывшими красными партизанами. Прилагательное «красный» в этом значении часто встречается в названиях колхозов. Целая группа названий требует более пристального внимания, поскольку лозунги советской власти в них не отражены, а заменены другими, более конкретными или же более абстрактными, но более нейтральными, «общечеловескими» ценностями. Названия «Муравей», «Любовь к труду», «Труди отдых», «Общий труд», «Братский союз “Диво”», «Новая Жизнь», «Новый Мир», «Крепость» вполне могут принадлежать коммунам религиозных групп, например толстовцам, баптистам или сектантам. В ходе разоблачительных антирелигиозных кампаний конца 1920-х годов такие хозяйства (которые по своим экономическим показателям, как правило, сильно отличались в лучшую сторону от рядовых советских колхозов) попали под удар.

Стоит напомнить, что в реальности участниками коммун могли оказываться люди, очень разные по своему происхождению, а также по своим политическим и этическим взглядам и убеждениям. Заграничные наблюдатели были склонны ставить сельскохозяйственные коммуны крестьянской бедноты в один ряд с коммунами, городскими и сельскими, рабочих и студентов, а также еврейскими сельхозкоммунами. Некоторые группы анархистов, интеллигенция и религиозные секты также создавали свои сельскохозяйственные коммуны, которые поначалу поддерживались правительством, потом не более чем допускались, а после 1929 года активно преследовались. Между тем, как представляется, было бы ошибкой смешивать эти два существенно разные явления: с одной стороны, независимое от государственной политики движение, руководствующееся разнообразными идеологемами, которые подвигают энтузиастов к эксперименту коллективного быта и коллективного сельскохозяйственного производства, и, с другой стороны, одна из продвигаемых властью моделей коллективизации сельского хозяйства, формы которой, по крайней мере на уровне деклараций, совпадают с коммунитарным идеалом, однако на практике чаще всего получают непохожее воплощение, — по причине разницы мотивации участников коммунитарных движений и членов советских сельхозкоммун. Последние в массе своей, независимо от своих убеждений, либо были вынуждены идти в коммуну, чтобы выжить, либо использовали ее как возможность устроиться поудобнее в меняющихся условиях.

Источники, которые мы привлекаем в этой работе, имеют свою специфику. Они включают в себя и воспоминания основателей коммун, и отзывы людей, посетивших коммуны, а также материалы по обмену опытом между коммунами и местными властями. Здесь встречаются подробные статистико-экономические данные, касающиеся населения, инвентаря и скота в коммунах (в частности, опубликованные данные обследования коммун, проведенного в 1923 году силами Московского Высшего Кооперативного института). Однако все эти данные служат идее пропаганды новых, прогрессивных форм хозяйствования. Наиболее очевидно это проявляется в нашем главном источнике — выпущенных по большей части в 1920-е годы брошюрах, которые если не являются в прямом смысле самоописанием коммун, то, во всяком случае, выполняют «презентационную» функцию: там изложена история создания, охарактеризованы хозяйственная практика и быт коммунаров. Текст строится как рассказ о положительном опыте, представляющий коммуну в наилучшем с точки зрения текущей официальной политики свете. Риторика, призванная создать образ коммуны как элемента коммунистического общества и подвигнуть тех, кто принимает решения, на помощь коммунам, присутствует даже в упомянутой выше публикации результатов статистического обследования.

Таким образом, преимущественно мы будем анализировать форму и содержание текстов публицистического характера, однако в том же ряду окажутся тексты более специальные (статистико-экономические) и более художественные (описания жизни в коммунах, созданные писателями), если они выходили в том же формате книг или брошюр, посвященных конкретной коммуне. Похожего рода материалы мы будем привлекать и в качестве фона: дело в том, что до публикации в виде отдельной «монографической» брошюры соответствующие тексты полностью или часгичио печатались в журнале, посвященном распространению прогрессивного опыта в области социалистического сельского хозяйства — в журнале «Коллективист». Рассказы об образцовых коммунах печатались в особой рубрике, приуроченной к готовящимся всесоюзным сельскохозяйственным выставкам, где коммуны состязались в своих успехах, а победители получали призы (в виде, например, трактора). Одновременно в этом же журнале мы находим информацию об обычных, рядовых коммунах, репортажи и «сигналы» с мест, присланные селькорами. Обычная, не имеющая статуса образцовой, коммуна попадает в журнал стараниями селькора, который либо делится полезным отитом, который может быть сочтен за образцовый, либо описывает проблемы и разоблачает недостатки. Параллельное чтение таких материалов позволяет выделить реализованные в них клише, а иногда и заглянуть по ту сторону ретушированной картинки образцовой коммуны, подготовленной к сельскохозяйственной выставке.

Мы попытаемся посмотреть, как строится презентация, коммун, как в этих публикациях представлена точка зрения самих коммунаров, как показаны развитие и внутренняя организация коммун, результаты их хозяйственной деятельности, их социальные и человеческие достижения. Ведь фактически коммуны предлагали своим участникам новую модель общества, в рамках которой и школьное обучение детей, и принципиально иная роль женщины, и обучение взрослых — все это, казалось бы, позволяло заложить основы новой крестьянской культуры, утверждавшей себя в столкновении с традиционной культурой зажиточного крестьянства. Публицистическая окраска предлагаемой информации о коммунах подчинена задаче облегчить существование коммун в условиях изменчивой официальной политики.

Один из разделов книги Ш. Фитцпатрик о крестьянах сталинской шохи красноречиво назывется «Потемкинская деревня». Под «потем-кииством» автор имеет в виду идеализированные и искаженные представления государства о сельской жизни, как они проявлялись в 1930-х годах. В выступлениях Сталина говорилось не о мире, каким он был, а о том, каким он должен был стать. «Образом этого мира заменял картину реальной жизни метод социалистического реализма в литературе и искусстве. [...] Потемкинская деревня обладала всеми благами и высокой культурой, каких не было и в помине в настоящей российской деревне; крестьяне там были счастливы и не думали возмущаться советским строем; там царил вечный праздник и всегда светило солнце. Именно потемкинскую деревню можно было увидеть в кино. [...] Многие публичные ритуальные действа с участием настоящих крестьян, как, например, всесоюзные съезды колхозников-ударников или стахановцев, наделе служили изображению потемкинской деревни. Роли крестьян в этом спектакле играли не профессиональные актеры, а, если можно так выразиться, профессиональные крестьяне, специализировавшиеся на воплощении образа советского крестьянства».

Фитцпатрик, изучавшая, в частности, письма в «Крестьянскую газету» и описавшая стратегии приспособления крестьян к советской власти, отмечает, что спрос на «потемкинских крестьян» был не только на уровне центральной власти: «Местные газеты помещали фотографии, на которых стахановки районнного масштаба доили коров или внимательно слушали речи на собрании в районе. [...] Потемкинство имело место и в практике повседневной жизни деревни, а именно на многочисленных формально проводившихся колхозных собраниях, представлявших собой главное культурное достижение, связанное с коллективизацией». Дальше Ш. Фитцпатрик пишет о том, что потемкинство предоставляло крестьянам новые возможности для манипулирования начальством, заинтересованным в поддержании этого образа.

Корни этого явления, многое объясняющего как в жизни советской деревни, так и в текстах, посвященных этой жизни, очевидно, восходят к более раннему периоду, когда только создавался тот особый советский дискурс, который постепенно вытеснил из печати сколько-нибудь достоверную информацию о происходящем в реальности. Мы попытаемся показать, из чего формировался «потемкинский» образ в более ранний период, преимущественно в 1920-е годы, при этом фокусируясь не на деревне в целом, а на коммуне как образцовой форме коллективного хозяйствования. На расхождение реальности и ее представления в этот период указывали еще некоторые публикации. На них опирается, в частности, Роберт Уэссон: например, он цитирует советского автора, обследовавшего в 1927—1928 годах 13 колхозов, из которых 7 формально были коммунами, но настоящая коммуна была только одна, — и та существовала на уставе артели.

В первом варианте этой работы, в целом написанной в 1977 году, были использованы материалы, предоставленные библиотекой им. В. И. Ленина в Москве, а также библиотекой Университета Paris X в Нантерре. Эти материалы были посвящены пятнадцати образцовым коммунам. При подготовке русского варианта многие разделы были существенно переработаны с опорой на целый ряд публикаций, которые появились за прошедшие с тех пор годы. В этом варианте работы мы периодически используем данные и по другим коммунам, опираясь на более широкий круг источников, — в тех случаях, когда они могут пролить свет на новые аспекты обсуждаемых материалов.

Охарактеризуем кратко образцовые коммуны, данные о которых составляют основной корпус материалов — монографические очерки о коммунах, изданные отдельными брошюрами с 1923 по 1933 годы. Они разнообразны по своим характеристикам и расположению (все, за исключением одной коммуны, находятся в европейской части страны), по обладают важными общими характеристиками, которые позволяют судить о том, что было принадлежностью статуса «образцового» хозяйства, — в частности, какие подробности истории коммуны было разрешено включать в такую публикацию.

«Кудрово» (Ленинградская область). Коммуна была основана в 1918 году тремя бедняцкими семьями (всего 26 человек) под Лугой, в Петроградской губернии. Один из основателей был большевиком. В условиях военного коммунизма развитие коммуны шло медленно. В 1926 году коммуна распадается, но в шести километрах от Ленинграда появляется новая коммуна «Кудрово-2». Коммуна специализируется на мясомолочном животноводстве и овощеводстве. В 1929 году, отвечая веяниям времени, коммуна укрупняется, соединившись с двумя соседними артелями, и число участников достигает 212 человек. Близость Ленинграда накладывает свой отпечаток на деятельность и организацию коммуны.

«Новый Свет» (Самарская губерния). Коммуна создана крестьянами-бедняками в марте 1919 года в Пугачевском уезде, довольно далеко от уездного города и, соответственно, от железнодорожной станции и рынка.

Хотя все стороны хозяйственной жизни обобществлены, на зиму члены коммуны возвращаются с хутора жить в деревню по своим избам, подобно членам местных артелей, которые ведут собственное домашнее хозяйство и живут в деревне. Коммуна сильно пострадала от бандитизма. Во время страшного голода 1921 года в коммуне не было смертных случаев, тогда как вокруг от голода погибло до двух третей населения. В 1923 году, когда собирались данные для публикации о коммуне, в ней участвовали 20 семей (92 человека).

«Ялта» (Самарская губерния): коммуна, основанная в 1920 году в гом же Пугачевском уезде, что и коммуна «Новый Свет», двадцатью двумя семьями батраков на бывшей помещичьей земле, точно так же подвергалась разгрому со стороны бандитов. В коммуне осуществлено полное обобществление труда, имущества и потребления. С самого начала уровень образованности крестьян довольно высок, поскольку в коммуну принимались только крестьяне, умеющие читать. В отличие от «Нового Света», здесь имеется своя школа, комсомольская и партийная ячейки; кроме различных собраний здесь устраиваются спектакли. В 1923 году в коммуне участвовали 23 семьи (94 человека).

Сельскохозяйственная коммуна «Дача № 1» (Тамбовская губерния). Основана в июне 1918 года в Борисоглебском уезде несколькими семьями бедняков и середняков, инициатор создания был беспартийным. Изначально что была артель, за несколько лет испытавшая множество бед, характерных для эпохи Гражданской войны: мобилизации, пострадавшие из-за пожара урожаи, неоднократные вооруженные нападения бандитов, вынужденные переходы с места на место. В 1922 году треть участников отделилась и образовала артель «Дача № 2», оставшиеся же приняли устав коммуны. В 1923 году коммунары (105 человек) живут в общежитии, питаются совместно, при коммуне имеется школа, библиотека и театр.

Коммуна им. Ленина (Тамбовская губерния). Создана в Кирсановском уезде в 1923 году, то есть вскоре после крестьянской войны на Тамбовщине (ликвидации «антоновщины»), тридцатью реэмигрантами, вернувшимися в Россию из Америки. Это не единичный случай, когда в Советскую Россию приезжали группы реэмигрантов или просто иностран-цев-коммунистов, чтобы наладить свое коллективное хозяйство. Хлопоты К. Г. Богданова, основателя коммуны, в ВСНХ и Наркомземе увенчались успехом: коммуне были переданы земли кн. Рейтер-Оболенского. Вложив все свои сбережения в привезенные с собою инструменты и инвентарь, коммунары добиваются в бывшем господском владении рекордных урожаев; вскоре коммуна объявлена властями «образцовой». Здесь имеются собственные предприятия — чугунолитейный и сыроваренный завод, мастерские, школа, клуб, баня, прачечная, пекарня. В 1928 году в клубе имеется собственная киноустановка и радиоприемник, население коммуны — 315 человек.

Сельскохозяйственная коммуна им. Карла Маркса (Гомельская губерния). Коммуна была основана в феврале 1921 года, т. е. уже в период перехода к нэпу, двумя братьями из семьи зажиточных крестьян. Перед тем они служили в Красной Армии и проживали в городе; один из них был секретарем волостного комитета РКП (б). На предложение создать коллективное хозяйство отзываются семь семей из их деревни, которые, впрочем, были настолько бедны, что им практически нечего было вносить в фонд обобществляемого имущества. В скором времени это хозяйство принимает устав коммуны. К 1923 году, несмотря на враждебные настроения крестьян по отношению к коммунарам, коммуна насчитывала 40 человек и не распалась, как это произошло с несколькими коммунами в округе.

Коммуна «Третий Интернационал» (Центрально-Черноземная область). Основана весной 1919 года бедными крестьянами, демобилизованными из Красной Армии, уроженцами двух соседних деревень Воронежской губернии. Располагалась на территории бывшего господского владения, но была разгромлена входе Гражданской войны. В 1920 году из 170 остались лишь 17 коммунаров, которые были вынуждены выходить на работу в поле с оружием. При коммуне имеется детский дом. Начиная с середины 1920-х в ограниченных масштабах используется наемный труд, а коммунарам выплачиваются заработки и премиальные. В ходе коллективизации объединения и слияния с артелями к 1929 году увеличивают численность коммунаров до 240.

Коммуна им. Ленина (Оренбургская губерния). Первоначально коммуна была организована в селе Богдановка, находящемся в степи на левом берегу реки Урал и основанном в 1910 году переселенцами с Украины. Коммуна создана в феврале 1919 года шестьюдесятью крестьянами, по инициативе большевиков. Эта местность несколько раз переходила из рук в руки в ходе Гражданской войны, и коммуна фактически перестала существовать. В 1920 году две коммуны, слившись в одну, переселяются в Илекский уезд Оренбургской губернии. Имя Ленина коммуна принимает в 1924 году (перед тем она называлась «Сознание», затем «Сознание свободного труда»), В 1930 году гигантомания местного начальства приводит к тому, что к коммуне, до тех пор насчитывавшей чуть больше сотни участников, присоединены 17 колхозов, что доводит численность участников до 7000 человек; коммуна, однако, выжила, потому что вскоре эти же колхозы отделили и перевели на устав артели. В качестве автора публикации 1933 года указан сын организатора коммуны.

Коммуна «Новая Жизнь» (Донская (ныне Ростовская) область). Как указывает источник, коммуна основана в 1920 году в Сальском округе группой бедняков и середняков (всего с членами семей 35 человек), бывших красных партизан, которые получили от властей полуразрушенные бараки бывшего военного лагеря. Коммуна специализируется на животноводстве, в т. ч. на коневодстве. В 1928 здесь живут 200 человек; имеется детдом и школа первой ступени, кинотеатр, свой оркестр.

Сельскохозяйственная производственная коммуна им. Карла Маркса № 1 (Донская область). Коммуна была основана в июле 1920 года в Сальском округе Донской области двумя рабочими — членами РКП (б) вместе с 18 семьями бедняков. Первые годы своего существования коммуна пострадала от враждебности окружающего населения и разгула бандитизма, состав ее менялся. В 1923 году земельный надел более чем достаточен, имеются два трактора; при коммуне организован кожевенный заводи различные мастерские. Доля коммунистов и комсомольцев весьма велика. По уставу коммуны наемный труд допускается.

Коммуна им. Ленина (Донская область). Коммуна была основана и Морозовском округе Донской области в 1921 году членом РКП (б) и объединила пять бедняцких семей, пришедших к убеждению о невозможности вести хозяйство собственными силами. При основании коммуна получила землю и один полуразрушенный дом. Площадь надела значительна, но в 1923 году коммуна, насчитывающая 24 семьи (123 человека), страдает от недостатка сельскохозяйственного инвентаря и финансов.

Коммуна им. Троцкого (Кубано-Черноморская область). Основана большевиком в октябре 1920 года, объединяла при основании 14 бедняцких семей. Расположена на территории бывшего господского владения в 160 км от Краснодара; при землеустройстве в 1922 году потеряла более половины первоначального надела. С наступлением нэпа около трети участников коммуны выходят из нее. В 1923 году в коммуне 458 членов. Обобществлено только производство; недостаток помещений не позволяет обобществить приготовление и потребление пищи и воспитание детей; страдает от недостатка земли и непосильного продналога.

Федоровская показательная трудовая сельскохозяйственная коммуна (Кубано-Черноморская область). Основана при поддержке властей в сентябре 1920-го, чтобы своим примером побудить кубанских крестьян к коллективизации. Четырнадцать семей батраков («чистые пролетарии») располагаются на территории бывшего господского владения, в их пользование переданы жилые и хозяйственные постройки, сель-хозинвентарь. Производство и потребление, а также воспитание детей обобществлены, дети до 12-летнего возраста живут отдельно от родителей в детском доме. Наемный труд не допускается. В условиях вражды с крестьянами-единоличниками и безразличия со стороны властей коммуна развивается во многом благодаря энергии своего лидера, рабочего-большевика. Из первоначального состава коммуны к 1923 году осталось только 3 семьи. Общее число коммунаров — 55 человек.

«Всемирная Дружба» (Кубано-Черноморская область). Основана в июне 1920 года двадцатью бедняцкими семьями, под руководством большевика из местных казаков. Коммуна располагается на территории бывшего монастыря Марии-Магдалинской пустыни в Кубано-Черпоморской области, ей переданы в пользование бывшие монастырские земли, пасека, кирпичный завод и три ветряные мельницы. Производство и потребление, орудия труда и средства производства, воспитание и обучение детей обобществлены. Вскоре после периода разрухи и разгула бандитизма, в 1923 году, коммуна, где проживали 203 человека, достигла значительных успехов и относительного процветания.

Образцовая коммуна «Пролетарская Воля» (Терская губерния). Коммуна была основана в 1921 году вблизи Пятигорска группой комсомольцев из школы-коммуны. Руководство школы, объявив юношей дефективными, пыталось отправить их в исправительный дом. Однако они решили организовать сельхозкоммуну, которая вскоре слилась с другой коммуной, к тому времени несколько раз разгромленной бандитами и переживавшей внутренние раздоры. Коммунары весьма политизированы. В 1924 году в коммуне живут до 70 человек (только половина из них — собственно члены коммуны), среди них есть и своя интеллигенция: двое коммунаров до революции окончили гимназию. Имеются партийная и комсомольская ячейки, клуб, а также школа, где поначалу обучались только дети коммунаров, но куда в середине 1920-х годов посылают своих детей и хуторяне — православные, баптисты, молокане и хлысты. В 1929 году коммуна, после периода хозяйственных трудностей и укрупнения, продолжает свое существование.

Коммуна «Красный Октябрь». Основана в 1919 году недалеко от города Новониколаева (нынешний Новосибирск) ста тридцатью крестьянами-бедняками по инициативе большевика. Гражданская война и противостояние с враждебным окружением неоднократно ставили коммуну на грань выживания. Однако в 1923 году, когда посетивший коммуну писатель Феоктист Березовский пишет свой очерк, «Красный Октябрь» представляет собой эффективный самоуправляющийся организм; в коммуне 379 участников.

Мы отдаем себе отчет в том, насколько изменилась политика само-мрезентации коммун с 1923-годо начала 1930-х годов. Издания о коммунах эпохи начала нэпа и эпохи вскоре после «великого перелома» вышли фактически в двух разных странах, и картины, которые они рисуют, далеки друг от друга, но еще дальше они от того лубочного образа идеальной и гармоничной сельской жизни, которым оперировали в эпоху первой волны создания советских сельхозкоммун. Например, в 1919 году Имельяп Ярославский, описывая коммуну «Заря» в Калужской губернии, отмечает, что она являет собой пример относительно мирного существования: «Да что споры, — говорит [...] член коммуны, — у нас в крестьянстве без коммуны-то еще больше споров: сосед с соседом живут врагами, в одной семье и то спорят до драки». Из бывшего господского дома доносятся звуки граммофона — речь товарища Коллонтай. Но бывший помещик не возражает, потому что он и сам работает в коммуне, хотя и не является ее членом: «...помогает управляться с машинами, дает советы. Отношение к нему хорошее, и ему даже предлагали перейти в коммуну, да семья его не захотела. Ему выделили небольшое поле для посева, и надо отдать ему справедливость: его рожь лучше, чем у коммунаров. [...] Даже поп относится доброжелательно. Не было сена, поп дал взаймы, денег не захотел брать; я, говорит, вам по-соседски помогу. Словом, какой-либо открытой враждебности населения уже нет и в помине, а это уже большой успех». Несколькими годами позже участие бывшего владельца имения в коммуне будет расцениваться как вредное извращение или пародия, а идеал классового мира сменится идеалом классовой борьбы.

Пропагандистские материалы пытаются показать, что и до сплошной коллективизации коммуны представляли собой довольно значительное по масштабам движение, хотя в реальности в нем участвовало лишь около одного процента сельского населения. Как авторы пытались показать своим читателям, некоторые коммуны — в особенности «образцовые» — доказали свою жизнеспособность, и это должно быть видно из результатов их хозяйственной и общественной деятельности.

Ниже мы рассмотрим основные направления, по которым строилась пропаганда коммун как образца для новой советской деревни. Глава I посвящена тому, как показывается организация производства в коммунах: средства производства, которыми коммуны располагают, способы упорядочить труд и наладить его учет. Главная интрига здесь оказывается в необходимости стимулировать работников к производительному труду: эгалитаристские идеи равенства, предполагающие отсутствие прямой зависимости между трудовым вкладом и долей потребляемых благ, оказываются на практике абсолютно несостоятельными и к середине 1920-х вытесняются системой учета труда и вознаграждения, пропорционального трудовому участию. Глава 2 описывает быт, потребление и социальное обеспечение в коммунах, где попытались обобществить функции, прежде обычно реализовывавшиеся в семейном быту, — в этом отношении коммуна оказывается проводником новых идей организации быта на коллективистских и рациональных началах, в том числе новых представлений о гигиене и санитарии. В главе 3 рассматривается роль женщины в коммуне и воспитание подрастающего поколения в условиях, когда забота о детях реализуется вне пределов пуклеарной семьи; освобожденная от необходимости посвящать все свое время работе по дому, женщина, как предполагается, в новой рационально устроенной жизни становится полноценным работником. Глава 4 обращается к культурной революции и ее результатам: члены коммун много времени посвящают разного рода собраниям и заседаниям, а в образцовых коммунах обязательно проводится просветительская деятельность и разнообразные культурные мероприятия — здесь всегда есть библиотека и почти всегда драмкружок, что призвано стать альтернативой более традиционным формам проведения досуга в деревне. В главе 5 мы обсуждаем, как в печатных материалах отразились отношения коммун с их окружением, а также быстро менявшаяся ситуация конца 1920-х — начала 1930-х годов, которая в конечном счете привела к утрате коммунами их своеобразия и их превращению в обычные советские колхозы.