1
Вечерами, уложив спать детей, учительница устраивалась за круглым столом, где отужинала семья. Всякий раз, когда ей приходилось убирать посуду, чтобы освободить место и наконец приняться за работу, она думала, что это не слишком-то удобно. К тому же круглый стол был ничуть не похож на письменный.
Тем не менее она выкладывала возле керосиновой лампы стопку тетрадей, раскрытых все как одна на нужной странице, пододвигала стул с плетеным сиденьем, усаживалась. Зимой кутала ноги одеялом.
Она сидела правильно. Иными словами, в той правильной позе, которой терпеливо обучала своих воспитанников. Ей были прекрасно известны иллюстрации в книге: правильная осанка, неправильная осанка. Она знала, что такое сколиоз и сифоз. Вот она и держала спину очень прямо, не наклоняясь ни вправо, ни влево. Она не наваливалась на стол, как плохие ученики-растрепы на этих рисунках. Ее собственные волосы, плотно зачесанные назад, обнажали большой квадратный лоб. Она слегка касалась локтями края стола, вновь накрытого теперь ее красной шалью, кое-где запятнанной фиолетовыми чернилами.
Она исправляла ошибки.
У другой давно бы иссякло мужество от этих неизменных, год за годом, грубых ошибок на страницах тетрадей, похожих одна на другую. Но у Маргерит мужества было слишком много, чтобы потерять его хоть на йоту. Ее недовольство выражалось только в странной улыбке, как бы выше всего этого, — по правде сказать, скорее презрительной, нежели снисходительной.
Те же ошибки, если ей случалось их обнаружить в работах собственных детей, вызывали у нее ярость. Это уже было совсем другое дело. Когда ошибались Франк, или Жан, или Эмиль, или Шарлотта, она срамила их. Она обрушивала на них свое негодование и долго преследовала саркастическими замечаниями. Элен и Реее, младших, это пока не касалось. Они только приступали к самым азам чтения и могли рассчитывать еще на год-два блаженного покоя. Но потом и у них не будет права ошибаться. Неизбежные промахи, простительные детям крестьян, непростительны детям учительницы.
Своим красивым четким почерком Маргерит правила красными чернилами вековечные погрешности крестьянских детей. Случалось, ее вдруг смешила неожиданная и наивная оплошка и она заливалась веселым смехом, тоже неожиданным на этом, как правило, суровом лице. Тогда в ней проступало что-то юное и почти буйное. Ее вдруг разбирал смех неудержимо, она не в силах была с ним совладать. Можно было догадаться, что она невероятно вспыльчива. В ее смехе было нечто общее с ее чудовищными порывами гнева, с теми порывами гнева, которые позднее держали всех в страхе.
В этих приступах веселья, когда она хохотала до слез, сидя в одиночестве подле своей лампы после того, как дети уже уснули, обнаруживалось отсутствие чувства меры. Она попросила, например, учеников рассказать о последней ярмарке и поделиться своими впечатлениями. «Ничаво я не видала, ничаво не чуяла», — написала одна дурочка, которую родители заперли на ферме. Маргерит умирала со смеху от этого признания.
По правде говоря, доброй она не была. И, уж во всяком случае, была безжалостной. Требовательность делала ее великолепным педагогом. Но в то же время ей нередко случалось задеть, ранить самолюбие, — чувства своих учеников. Подчас она высмеивала их промашки даже с каким-то садизмом. Не велика заслуга заставить класс смеяться над маленьким простофилей, который стоит весь красный, опустив нос, неуклюжий в своем негнущемся фартуке. Маргерит и сама это отчасти чувствовала, но не могла совладать с собой и заходила слишком далеко в своих насмешках, глумлении, жестокости. В подловатом веселье класса таился для нее какой-то хмель. Она ощущала в себе неистощимый запас остроумия, силы, знаний. Аудитория не могла, конечно, оценить по достоинству ни ее лукавого подтрунивания, ни намеков. Она изливала всю эту чванливую роскошь ради собственного удовольствия, для самой себя. Она и не требовала понимания и того меньше ждала чьего-либо прощения. Она сама была своей публикой и своим трибуналом, частенько подвергая себя, как то должно доброй протестантке, суровому и здоровому суду собственной совести.
Тут она обращала на самое себя суровость, чаще всего предназначавшуюся ближнему. Она нередко презирала себя за какой-нибудь пустяк и гордилась тем, что умеет дойти в проверке собственной совести до конца, до этого презрения. Но такое состояние не затягивалось надолго. Наказания, которые она на себя налагала перед своим Богом, не наносили ни малейшего ущерба ее беспредельной самоуверенности, когда она оказывалась перед людьми. Она была в высшей степени преисполнена уважения к себе.
По воскресеньям, в церкви, она пела вместе со всеми:
Славлю гений
И чту талант,
Но их совершенней
Бесценный дар:
В юдоли печалей,
Верую в то,
Всего прекрасней
В человеке — Добро.
«Юдоль печалей» не была, однако, ее миром. Она действительно славила гений, чтила талант, но до глубины души ненавидела слабость и, главное, скудоумие.
Будучи учительницей, она жила, как солдат, призванный на войну против глупости и невежества.
Вооруженная дипломом, черпая силу в отличии, с которым окончила Учительский институт в Пуатье, она в своей деревне осознавала себя представителем неоспоримых ценностей культуры. Эти ценности она передавала в наследство своим детям. Она хотела, чтобы они были еще богаче, чем она сама. Франк, вероятно, станет преподавателем (как знать, может, и университетским?), Эмиль тоже. Жан, не исключено, — писателем, поскольку он проявляет раннюю одаренность. Но до чего же трудно всех их дисциплинировать… Франк проводил часы за игрой на скрипке, так же как и Жан, левша, державший свой инструмент шиворот-навыворот и постигший это искусство самоучкой, точно какой-нибудь цыган. Эмиль и Шарлотта были начисто немузыкальны. Шарлотте случалось даже чудовищно фальшивить, когда она пела, с уроков сольфеджио она приходила вся в слезах, потому что ее учитель считал, будто Шарлотта ошибается нарочно.
Отсутствие артистизма в двух последних облегчало матери ее главную заботу — выработать дисциплину труда. Но в то же время она видела в этом своего рода врожденный порок. Воспитывать Эмиля и Шарлотту всегда было легко. Не приходилось ломать их собственную волю, как у двух старших, но, следовательно, меньше была и заслуга, меньше удовольствие от победы над ними. Маргерит могла бы преодолеть самое упорное сопротивление — она знала, как за это взяться. Она льстила гордости бунтарей.
Она говорила:
— Право же, Жан, ты слишком умен, чтоб тащиться на ярмарку, как эта вульгарная толпа! Тебе, полагаю, не доставит радости, если тебя увидят на карусели вместе с толстяком Бедаром и этой гусыней Леони!
Мальчик проникался чувством собственного достоинства и чаще всего отказывался от притягательных миражей цирка и зверинца.
Маленькой, прямой, хрупкой Маргерит не пришлось долго ждать, чтобы все три сына переросли ее на целую голову. Вскоре она уже не доставала им даже до плеча. В своем строгом английском платье с юбкой в складку и воротничком под горло, в шляпке канотье, прямо сидевшей на голове, она гордо шагала между ними, сознавая, что неустрашимое мужество возвышает ее над мальчиками, и ширя шаг на неизменных воскресных прогулках, уклониться от которых не могло прийти даже в голову ни одному из них.
Чем больше росли дети, тем больше требовалось ей сил. Ибо посягательства внешнего мира на каждого из них тоже росли. Просто ужас, до чего настойчивым становился враг. Приходилось удвоить бдительность, чтобы не позволить захватить себя врасплох. Маргерит рассталась со своим постом в деревне, весьма скромным. Она получила назначенье в Пуатье — продвижение по службе, разумеется, вполне заслуженное. Но тут, в городе, опасность грозила отовсюду. На братьев была возложена охрана Шарлотты, к ней никто не мог приблизиться. Но самих мальчиков приглашали в гости. Они привлекали, без всяких, конечно, усилий со своей стороны, симпатии сомнительных личностей. Как-то одного из них позвал к обеду его одноклассник, богатый и вдобавок католик. «Но мы вовсе не нуждаемся в этих людях! Его отец торговец. Какой-нибудь бакалейщик, наверно. Неужели ты примешь приглашение — на которое мы не можем ответить тем же — к какому-то невежде, который неспособен тебя оценить и будет обращаться с тобой, как с нищим? Возможно, у него за столом еще окажется кюре! Ну, нет!» Другой раз сына пригласил мальчик, имевший трех сестер: «Ты что, не видишь, что это семейство хочет пристроить своих уродин?»
Детям Маргерит не оставалось ничего другого, как отказываться. Они прослыли неприступными. Когда раздавался звонок у ворот их сада на улице Франклина в Пуатье, все разбегались и каждый запирался в своей комнате.
Маргерит храбро шла открывать. И если звонил не пастор, сухо отвечала, что дома никого нет, захлопывая калитку под носом посетителя.
Сад на улице Франклина был полон первозданных чудес. Высокую стену оплетал вьюнок с синими, огромными, как тарелки, цветами. Младшие самостоятельно возделывали редиску и бобы. Был здесь также погреб-грот, выдолбленный в скале, чудесно прохладный, где остужали бутылки и хранили в подвесном шкафчике остатки от обеда.
Однажды, когда Маргерит стирала в большом тазу посреди сада, раздался звонок. Ей было жарко, волосы растрепались. Меж тем это оказался сам генеральный инспектор, который, перед тем как вернуться в Париж вечерним поездом, счел необходимым зайти, чтобы ее поприветствовать и поздравить! Господин генеральный инспектор, еженедельно публиковавший в «Фигаро» статьи в защиту французского языка… Маргерит так и осталась навсегда безутешной, что приняла его, как простая домашняя хозяйка, в фартуке, с мокрыми руками, с каплями пота на лбу. Какое недостойное представление вынес он о ней, безукоризненной…
Домашним хозяйством она, однако, старалась заниматься как можно меньше, привив своим дочерям пренебрежение к этим низким заботам, неизбежным по необходимости. Шарлотта не могла вымыть посуду, не кокнув хотя бы одну кружку. Она гордилась нулем по рукоделию, который неизменно получала от разъяренного учителя, презираемого ею. «Мы не работники физического труда!»
К тому же не хватало времени. Теперь, когда у Маргерит появилось некое подобие письменного стола, посуда после еды убиралась редко. За ужином каждый находил на своем месте тарелку, послужившую в обед. Маргерит гордилась этой своего рода семейной богемой. Разумеется, такой образ жизни был весьма далек от предписаний гигиены, которые она сама внушала на уроках: но она убедила себя, что правила, годные для учеников, к ней не относятся. От себя она требовала гораздо большего, нежели предписано, — и с этими же требованиями подходила к своим детям. Это избавляло их от строгого соблюдения установлений, необходимых и достаточных для простых смертных.
Зато она сумела привить своим детям ту любовь к хорошим писателям, которую искренне старалась внушить школьным воспитанникам. Ее обыденная речь в кругу семьи была уснащена цитатами, которые никогда не могли ей прискучить. Мольер и Лафонтен неусыпно бодрствовали подле нее. Слушая, следовало не упускать в ее речи кавычек, отмечаемых легкой паузой и сообщнической улыбкой. Иногда вставлял свое слово также Корнель или Расин, — но в этих случаях нередко надлежало правильно истолковать цитату, произносившуюся чуть слишком приподнято, с некоторым намеком на пародию. Если только это не был Расин «Сутяг» и Корнель «Лжеца». Ибо Маргерит отнюдь не относилась к жизни трагически. Романтики, которых она отлично знала, ее несколько отталкивали. Если она что и любила у Гюго, — так это буффонаду, а у Мюссе — сарказм. Патетичный Виньи вызывал у нее скуку. Она обожала Перро, — знала наизусть целые страницы и читала так, точно «Сказки» были Священным писанием.
Если вечером после ужина ей не нужно было править тетради, она обыкновенно распределяла между детьми роли и книжечки комедий Мольера. Чтение вслух стало семейной традицией. Маргерит была убеждена, что научиться хорошо читать глазами можно, только научившись так же хорошо воспринимать на слух. Она испепеляла взором копушу, рассеянного, который пропускал свою реплику, или негодника, который плохо ее произнес. Загубленную сцену начинали сначала. Маргерит стремилась довести эти чтения за столом без костюмов до полного совершенства. И нередко они его почти достигали, до такой степени понаторело семейство в подобного рода упражнениях. Иногда актеры прерывали чтение, чтобы стать собственной публикой и посмеяться острому словцу. Они только что не аплодировали самим себе. В такие вечера, когда каждый старался показать, на что он способен, Маргерит ликовала. Элен и Рене, слишком еще маленькие, как считалось, чтобы играть вместе с остальными, внимательно слушали и восхищались. Так классический театр, для многих оставшийся дурным воспоминанием о принудительных маршах школьной программы, стал в доме на улице Франклина частью семейного фольклора. Так классический театр сделался, в полном смысле слова, материнским, подобно самому французскому языку, лучшим образцом, прославлением, квинтэссенцией которого этот театр является.
В такие вечера на улице Франклина ложились поздно. И каждый засыпал, мечтая о том, что когда-нибудь увидит спектакли Театра французской комедии в Париже. Иногда, вырвавшись из объятий Мольера, Франк и Жан охотно читали стихи. Их приводил в восторг Эдмон Ростан. Они декламировали тираду о носе или сонет о поединке из «Сирано де Бержерака» с прелестным пылом и чуть заметной юношеской напыщенностью. Маргерит улыбалась. Эмиль и Шарлотта, усидчивые и робкие тугодумы, старались уклониться от такого рода рискованных выступлений. Зато они пытались блеснуть в письменных работах, вылизывая свои французские сочинения, изобиловавшие цитатами, столь дорогими материнскому стилю, но где — увы! — не было и следа язвительности, юмора, самобытности, придававших прелесть речам Маргерит. Отличные ученики, они оба не проявляли никаких особых талантов. С Жаном все обстояло как раз наоборот: несмотря на свою одаренность, учеником он был средним. Не склонный к усидчивым занятиям, он походил не столько на своих родных братьев и сестер, сколько на своего кузена Жака, хотя встречался с этим последним только в коридорах старого лицея. Маргерит держалась в стороне от родственников и не общалась даже со своей сестрой Луизой и племянниками Жаком и Марианной. Она осуждала высокомерие Жака и пыталась убедить детей, что он всех их презирает. Точно так же, как, безусловно, их презирала кузина Марианна, которая, на самом деле, будучи столь же близорукой, сколь робкой, никогда и ни с кем не здоровалась и молча проходила мимо, прямая, высоко неся голову с востроносым личиком и тяжелой короной темных волос.
Тема «презрения» вообще играла на улице Франклина важную роль, основополагающую роль в установлении социальных отношений. Мысль, что можно оказаться в положении человека, «презираемого» другими, была нестерпима, но зато к себе самим питали «презрение» нередко. Конечно, презрение презрению рознь, существовали градации презрения, различавшиеся между собой оттенками. Но, огрубляя, можно сказать, что племя презирало по различным причинам всех, кто в него не входил: тех, кто подразумевался под расплывчатым понятием «посторонних». Среди живых посторонних (ибо всех великих покойников в доме высоко чтили) только некоторые интеллигенты не подпадали, в порядке исключения, под это всеобщее презрение: преподаватели, врач, пастор. Все остальные вызывали усмешку. С людьми простыми, скромными, «неграмотными» не о чем было разговаривать. Не приходилось также относиться с почтением к «людям физического труда» или «торговцам». К классу «людей физического труда» причислялись также, например, инженеры. Особенно ненавистной породой представлялись «торговцы», если к ним можно было приклеить эпитет «разбогатевшие». Презирали евреев, католиков и атеистов. Презирали также всех людей, которые «обращают на себя внимание». Смеяться на улице, одеваться в красное, жестикулировать или громко разговаривать на людях считалось признаком непростительной вульгарности. Себе самому семейство не отказывало в праве покричать: когда все собирались за домашним столом, никто подчас никого не слышал, настолько каждый старался перекрыть общий гул голосов. Но это происходило без нескромных свидетелей, в укрытии, в неприкосновенном убежище, в недоступной крепости, которую представляли собой дом и сад на улице Франклина. На людях племя почти что «обращало на себя внимание» своими стараниями стушеваться: говорили только шепотом, на ухо друг другу, прикрывая рот рукой, а если не могли сдержать смех, то смеялись тихонько, про себя, сообщнически переглядываясь блестящими глазами. Двоих младших, как старшие братья и сестры, так и мать, резко одергивали, приобщая их к правилам приличий. Вне дома — никаких выходок, никакого шума. Те старались изо всех сил, но при самом ничтожном отклонении от норм благопристойности их испепеляли взгляды всего семейства.
Вынужденные подчиняться этим беспощадным правилам, все чувствовали себя дома лучше, чем вне дома, и самый пустячный выход в город превращался в настоящую экспедицию — решение выносилось только после долгого обдумывания, колебаний, дебатов. Так, если в субботу замышляли назавтра отправиться подышать свежим воздухом в парк Блоссак, нередко случалось, что большая часть воскресенья уходила на сборы, и племя бывало готово к выходу только часов в пять, когда прогулка отменялась вообще под предлогом, что уже слишком поздно. Если не считать школы, семейство повсюду ходило скопом. Когда кто-нибудь из детей заболевал или должен был остаться дома, чтобы поработать над сочинением, то не выходил уже никто.
Франк, старший брат, учитель, заводила в играх, отлично умел придумать, чем занять время. Он показывал занимательные физические опыты, которые наряду с загадками, шарадами и викторинами предлагал «Ле птит эколье иллюстре». Шарлотта вся залилась краской от счастья, прочтя однажды свое имя в списке победителей конкурса. Она была награждена за стихотворение, пестревшее по ее воле цветами, стрекозами и эльфами. Пристрастие к стрекозам и эльфам она так и сохранила на всю жизнь.
Она становилась очаровательной — нежное треугольное личико, прелестный прямой носик, темные глаза. В ней было какое-то чистосердечие, детская наивность. Она часто удивлялась и иногда смешила семью своей рассеянностью. Она рисовала усатые лица, где вздернутые усы оказывались на подбородке. В пятнадцать лет Шарлотта все еще с большим трудом определяла время — уставясь на циферблат, она долго сомневалась и подчас все-таки ошибалась. Смиренная и скромная с братьями, она подавляла своим превосходством одноклассниц. У нее появилась привычка сжимать губы в принужденной улыбке, полной недосказанного значения. Со временем рот ее принял форму этой улыбки, что нанесло ущерб красоте лица. Она готовила себя к преподавательской деятельности и очень рано начала помогать матери в воспитании младших. Но вкрадчивые, убеждающие методы Маргерит ей были не по плечу. Она быстро переходила на резкости, и дети разражались слезами или убегали в сад, а она кричала им вслед: «Кретины!»
В маленьком обществе на улице Франклина была своя строгая иерархия. Мать правила. Франк начальствовал среди детей. Авторитет Шарлотты, хотя она и была второй по старшинству, отступал перед Жаном и Эмилем, распространяясь только на двух младших, Элен и Рене. Элен, послушная по натуре, полностью полагалась на старших и никогда не выражала никаких желаний. Ей можно было поставить в упрек только приступы беспричинного плача, а когда она подросла, склонность к безумному смеху. Рене, несколько подавленный своей ролью последнего ребенка, мечтал только об одном — чтобы его оставили в покое. Ничего из того, что увлекало старших, он делать не умел. Ему оставалось только восхищаться, молчать и нежиться в тепле семейного кокона.
Маргерит гордилась этим строгим распорядком. Ей принадлежала верховная власть, но она могла положиться на старших детей, как исполнителей своей воли. К тому же, отвечая один за других, ее дети росли сплоченными воедино, не без междоусобиц, конечно, но неизменно готовыми сообща отразить угрозы внешнего мира. Каждый из них был стражем границ, которые, как она того желала, хранили свою неприступность в обоих направлениях: ни «посторонний» не мог просочиться через какую-либо брешь, ни кто-либо из домочадцев выбраться наружу. Казалось, можно было надеяться, что племя навсегда останется крепко спаянным. Все сулило самую прекрасную и достойную будущность. Разве было во всей вселенной какое-нибудь место, где кому-либо из детей могло дышаться лучше, чем на улице Франклина? Разве мог кто-нибудь из них после такого счастья унизиться до жизни простого смертного, вдали от братьев и сестер? Нет. Маргерит этого не позволит. Никто из них не вступит в брак, ибо нет на свете никого достойного их. На свой лад Маргерит была основательницей некоего монашеского ордена. Все планы, обсуждавшиеся в семейном кругу, были планами работы. Ни о чем другом не было и речи. Слово «любовь» не произносилось никогда (если не считать «божественной любви» или «любви к ближнему» в связи с проповедями пастора). Неприступная стыдливость сделалась у них всех второй натурой. Один из мальчиков был ошарашен, застав как-то Маргерит врасплох, когда она мыла ноги, слегка приподняв юбку, так что он впервые увидел ее лодыжки. Ему и в голову не приходило, что у матери существуют не только ступни, и он покраснел до ушей, когда ему пришлось после этого встретиться с ней за обеденным столом.
Маргерит мужественно оберегала своих сыновей и дочерей от всеобщего бесстыдства мира и слабостей плоти.
Среди них она вновь обретала в его неприкосновенной чистоте свое далекое целомудрие той поры, когда сама была школьницей и по утрам, вся лучась серьезностью и добросовестностью, выходила с ранцем за плечами и квадратной корзиночкой, где лежало яблоко и ломоть хлеба, из родительского дома в местечке, имя которого было связано с Индийской Красавицей.
