Небо над городком стало выше, хотя вдали оно еще нависает над самыми пшеничными полями. Но это почти конец. Молнии полыхают не так ярко. Раскаты грома теряют силу. Через два с половиной часа наступит рассвет, наступит в любую погоду. Скверный рассвет пробьется сквозь тучи, скверный рассвет для Родриго Паэстры. А пока все спят в отеле и в городке, не спит только она, Мария, и Родриго Паэстра.

Смолкли свистки на улицах. Полицейские обходят дозором городок, охраняют дороги и ждут, когда наступит радостный для них рассвет, чтобы схватить Родриго Паэстру. Это будет через два с половиной часа.

Может быть, Мария уснет. Так сильно мучит ее желание выпить. Вряд ли у нее хватит сил дождаться рассвета. Наступает то время ночи, когда каждый час приближает вас к усталости завтрашнего дня, который уже неизбежен. Сама мысль о том, что он придет, повергает в уныние. Настанет завтра, и их любовь еще окрепнет, наберет силу. Надо ждать.

Мария стоит на балконе, не уходит даже тогда, когда небо разражается новым ливнем. Ливень короткий, совсем теплый.

Стучат капли по двускатной крыше напротив нее. А на коньке этой крыши, у прямоугольного дымохода, на гребне, разделяющем два ската, — та фигура, тот комок, так и не шелохнувшийся с половины одиннадцатого, когда Мария увидела его во вспышке молнии. Комок закутан во что-то темное. Капли падают на него, как и на крышу. Потом дождь прекращается. Темный комок остается на месте. Он сливается с дымоходом, и, если смотреть на него долго, порой не верится, что это может быть человек. Думается, это просто цемент, подпорка дымохода, потемневшая от времени. А потом, на миг, когда крышу озаряет молния, видишь, что это все же человек.

— Какая ужасная погода, — вздыхает Мария. Она сказала это так, будто рядом стоит Пьер. Она ждет.

Комок так и не шелохнулся. Один шанс на целую жизнь, что это человек. Проходят по улице полицейские, притихшие, усталые; чавкают по грязи их сапоги. Прошли.

Тогда Мария зовет.

— Родриго Паэстра.

Это фантазия, но при одной мысли о том, что он отзовется, шевельнется, выйдет из этой нечеловеческой неподвижности, радость захлестывает ее.

— Эй! — зовет Мария. И машет рукой в сторону крыши. Нет, никакого движения. Одолевавший Марию сон мало-помалу отступает. Остается желание выпить. В машине есть бутылка коньяка, вспоминает она. Полчаса назад, когда она сказала об этом Пьеру, желание было слабым, едва ощутимым, но теперь стало неистовым. Она оглядывается, всматривается в коридор, в конец коридора, не теплится ли где-нибудь в ресторане свет, суля ей надежду выпить. Нет. Если бы она попросила Пьера, он бы сделал это. Да, сегодня он сделал бы это для нее, пошел бы, разбудил какого-нибудь официанта. Но она не хочет, она не станет будить Пьера. «Ты ведь знаешь, Мария, я тебя люблю». Теперь он спит рядом с Клер, а она, Мария, ушла из коридора. Пусть себе спит рядом с Клер. Пусть спит, пусть спит. Окажись это Родриго Паэстра именно сегодня ночью, какое было бы везение для Марии. Какой шанс развеять скуку. А дело на этот раз в Клер.

— Эй, вы! — опять кричит Мария.

Надо ждать. С какой стати он окажется человеком, этот комок? Только один раз за целую долгую жизнь может такое случиться, чтобы это оказался человек. Но все же может случиться. Почему бы не допустить этого именно сегодня ночью?

— Эй! — кричит Мария еще раз.

А вот и полицейские медленным чавкающим шагом приближаются к рассвету. Мария умолкает. Родриго Паэстра? Шансов у нее еще меньше, чем у их любви, но все же шанс есть. Ведь не за пределами возможного, чтобы это оказался он. Коль скоро это она, Мария. Не за гранью возможного, чтобы он попался на глаза именно ей и именно в эту ночь. Доказательство тому — вот оно, перед ней. Доказательство говорит само за себя. Она, Мария выдумала себе, что это Родриго Паэстра. И никто об этом не знает, кроме той, что стоит в одиннадцати метрах от него, от человека, которого ищут по всему городку, от убийцы из грозовой ночи, бесценного клада, живой статуи боли.

Снова мягко падают на него капли дождя. На него и на все вокруг, на другие крыши, на пшеничные поля, на улицы. Темный комок не шелохнулся. Он ждет, когда его схватят, ждет смерти на заре завтрашнего дня. Заря мало-помалу прольет свет на крыши. Когда гроза покинет этот край пшеничных полей, рассвет станет розовым.

— Родриго Паэстра, Родриго Паэстра, — зовет Мария.

Что же, он хочет умереть? Снова полицейские. Они берегут сон горожан, идут дозором молча, не перекликаясь, уверенные в себе. Свернули направо, в хлюпающий лабиринт улиц, стихают глухие шаги, и не слышно их эха. Мария зовет громче.

— Родриго Паэстра, отзовитесь. Ответьте мне.

Она прижалась грудью к железным перилам балкона. В перилах что-то стучит. Это стучит сердце Марии. Он не отозвался. Надежда тает, становится крошечной, улетучивается. На рассвете она узнает, вправду ли это был он. Но будет уже поздно.

— Умоляю вас, Родриго Паэстра, отзовитесь.

Это не он? Ничего нельзя знать наверняка. Кроме одного: Мария так этого хочет.

В коридоре кто-то кашляет. Ворочается. Пьер. Ах да.

Настанет день, потом другой, и Клер с Пьером будут вместе. Все силы приложат к этому. Они должны, должны найти, где это осуществить. Что будет дальше — еще неясно, непредсказуемо, бездна времени. Времени, о котором пока ничего не знают ни они, ни Мария, времени, которое уже простирается за этой грозой. А началом станет Мадрид. Завтра.

Надо найти слова. Но какие?

— Родриго Паэстра, доверьтесь мне.

Уже час, час ночи. Еще два часа — и Родриго Паэстра будет пойман, как крыса в крысоловку, если не произойдет ничего, только будут бежать минуты до рассвета.

Мария перегнулась через перила и смотрит на скорчившегося человека. Небо над ним посветлело. Дождь должен уже кончиться, должен. Видна синева и лунный свет, высоким и легким кажется небо. Никакого движения у дымохода, ни малейшего. Струи пролившегося дождя стекают, журча, с крыш, и с темного комка тоже. Вспыхни огонь, он спалил бы его вместе с крышей. Он не сдастся на рассвете. Сомнений нет: он ждет, когда его изрешетят пули записных стрелков городка в этом последнем прибежище.

Свесившись с балкона, Мария начинает петь. Тихонько. Она поет шлягер этого лета, он наверняка знает его и не раз танцевал под эту мелодию со своей женой на вечеринках.

Мария перестает петь. Ждет. Вот и распогодилось. Гроза бушует где-то вдалеке. Рассвет будет ясным. Розовым. Родриго Паэстра не хочет жить. Даже песня не заставила шевельнуться темный комок. Этот комок все меньше и меньше походит на какой-либо иной предмет, кроме как на себя самого. Он длинный, плавных линий, как и полагается человеческой фигуре, без углов, и голова, такая неожиданно маленькая и круглая, выделяется из массы тела. Это человек.

Протяжно, жалобно всхлипывает Мария в ночи. Нет, это сон. Комок так и не шелохнулся. Это сон, почему же он не шевелится, если это Родриго Паэстра? Мария жалуется ему, этому комку, на свою судьбу.

Город стал никакой, будто тюрьма. Не пахнет больше пшеницей. Слишком много пролилось дождя. Слишком поздно. Уже не скажень: ночь. Но что же тогда сказать, что?

— Умоляю вас, умоляю, Родриго Паэстра.

Она променяла бы его сейчас на глоток коньяка, но она не пойдет за ним. Может быть, мы еще сможем что-нибудь сделать, Родриго Паэстра. Родриго Паэстра, через два часа рассветет.

Теперь она говорит ничего не значащие слова. Как трудно, бесконечно трудно. Она взывает к нему, взывает к этой животной боли.

— Эй, эй, вы.

Она зовет без конца, зовет ласково, как звала бы зверька. Все громче и громче. Она закрыла за собой двери балкона. Кто-то заворчал во сне, затих.

И опять полиция. Вот она, идет. Эти, наверное, только что прибыли, со свежими силами, они разговаривают. Болтают между собой, не то что предыдущий дозор. Это подкрепление к рассвету. В отеле шептались, что они приедут. О погоде говорят, Мария перегнулась через перила, она видит их. Один поднимает глаза, смотрит на небо и не видит Марию; дождь, говорит он, кажется, наконец-то вылился весь. Вдалеке, на площади, мерцает свет. Грузовик, который привез подкрепление? Или какое-то кафе в городке уже открылось, ночью, потому что произошло такое событие, убийство, и чтобы полицейские могли там выпить и подкрепиться перед тем, как они оцепят город на рассвете. В отеле говорили, что приедут тридцать человек подкрепления. Волосы Марии мокры, с них стекает дождь, лицо в поту. Патруль прошел.

— Эй, вы, эй, — зовет Мария опять, как звала бы зверька.

Луна скрылась за тучей, но дождя больше не будет. Он так и не отозвался. Четверть второго. Она не видит его, пока по небу проплывает туча. Но вот небо снова светлеет. Дождь не пошел. И снова он появляется, прижавшийся к дымоходу, по-прежнему неподвижный, такой неподвижный, будто застыл навеки.

— Вы дурак! — кричит Мария.

Никто в городке не проснулся. Ничего не произошло. Дурацкий комок не шелохнулся, может, обиделся. В отеле тоже все тихо. Но засветилось одно окно в доме, что стоит вплотную к отелю. Мария пятится. Надо выждать. Окно гаснет. Кричать больше не надо. Кто-то кричал в отеле, турист какой-то. Ничего страшного, и люди снова уснули. Смертный покой воцаряется в городке. И, нарушая этот покой, Мария опять ругается.

— Дурак, дурак, — повторяет она, но тише, наученная опытом.

Опять идет патруль. Мария не ругается больше. Патруль прошел. Полицейские говорили о семейных делах, о зарплате. Будь у Марии оружие, она выстрелила бы в этот комок. Чтобы уж свершилось наконец. Блузка Марии прилипла к плечам, дождь на ней никак не сохнет. Надо ждать рассвета, ждать смерти Родриго Паэстры.

Она больше не зовет его. Он знает, что она здесь. Она открыла дверь в коридор. И видит там их, тех двоих, они спят, спят порознь, как это жестоко. Она долго смотрит на них. Нет, не свершилась еще их любовь. Сколько терпения, сколько нужно терпения, и она не уходит с балкона. Он знает, Родриго Паэстра знает, что она здесь. Он еще дышит, еще живет на исходе этой ночи. Так случилось, что он оказался сегодня в том же месте, что и она.

И происходит чудо, как это часто бывает летом. Расчистился горизонт, а вслед за ним мало-помалу и все небо. Гроза рассеялась. Ее больше нет. Звезды, да, видны звезды в предрассветном небе. Как долго. Такие звезды, что хочется плакать.

Мария больше не зовет. Не зовет и не ругается. После того, как она обругала его, ни разу больше не позвала. Но она не уходит с балкона и неотрывно смотрит на него, на этот дурацкий комок, застывший в животном ужасе.

Проходит четверть часа, еще на четверть часа сокращается срок до рассвета, который сначала окрасит зеленью пшеничные поля, потом прольется на эту крышу напротив, и тогда другие глаза, не только глаза Марии увидят его во всем его ужасе. Нет, Мария не зовет больше. Время ушло, кануло. Мария больше не позовет его. Никогда.

Не остановится плавное течение ночи, с головокружительной скоростью следует она своим чередом.

И ничего не происходит. Ничего, только наступило время горечи поражения. Мария узнает его.

Остается только один шанс. Может быть, сквозь свой темный саван он видит, что она еще здесь, на своем посту, что она ждет. Может быть, он все же сочтет, что надо в последний раз проявить вежливость и подать ей знак. Один шанс, что он вспомнит, сколько прошло времени, пока она ждала его на этом балконе, под дождем и ветром, и подумает: может быть, она останется здесь до рассвета? Один шанс, что из-за нее он на короткий миг вынырнет из наивности отчаяния и вспомнит изначальные принципы человеческого поведения — в войне, в бегстве, в ненависти. В занимающемся над его краем розовом рассвете. Вспомнит, ради чего надо жить, до последней черты, до конца, даже когда жить уже не для чего.

С неба теперь льется голубоватый свет. Не может быть, чтобы он не видел эту женскую фигуру, устремленную к нему — как никогда не устремлялась к нему ни одна женщина, — на балконе отеля. Даже если он хочет умереть. Даже если хочет для себя такой участи, в последний раз он мог бы ответить ей.

Опять полицейские, будь они прокляты. Прошли. Снова тишина. Голубоватый свет над Марией все ярче, уже виден коридор, где спят Клер и Пьер, спят порознь, далеко друг от друга. Неумолимое забвение разлучит их еще на несколько часов. А завтра, в мадридском отеле, свершится любовь, несказанная, вопиющая. Ах, Клер. Ты, ты.

Только на миг она отвернулась, а он — он уже отчаялся увидеть ее снова?

Что-то показалось из-под темного савана. Что-то белое. Лицо? Или рука?

Да, это он, он, Родриго Паэстра.

Они смотрят друг на друга. Это лицо.

Канувшее время возвращается. Они лицом к лицу и смотрят друг на друга.

Снизу, с улицы, слышится вдруг веселая болтовня — это, уже настроенные на утро, радостные в предвкушении расправы, проходят полицейские.

Марию захлестывает счастье. Они оба осмелели. Полицейские идут, а они все смотрят друг на друга. Это как взрыв: ожидание разрешилось наконец. Они свободны от звезд в небе, от всех улиц городка, от тех, что спят сейчас. Даже ничего не зная, только по этому небу Мария бы догадалась, что это был Родриго Паэстра. Без десяти два пополуночи. За полтора часа до смерти Родриго Паэстра снизошел и согласился увидеть ее.

Мария поднимает руку в знак приветствия. Ждет. И другая рука медленно-медленно выбирается из-под савана и поднимается в том же движении: они поняли друг друга. Потом обе руки падают.

Горизонт полностью расчистился от туч, наконец-то. Как лезвие ножа рассекает он море пшеницы. Поднялся теплый ветер, скоро он подсушит улицы. Прекрасная погода, и день будет хороший, ясный. Но пока еще ночь в своем праве. Может быть, найдется выход, когда все так зыбко, переменчиво. Невольно верится в это.

Спокойно, неторопливо Мария поднимает руку еще раз. Он отвечает ей — еще раз. Какое же это чудо. Подняв руку, она показала ему: надо ждать. Ждите, говорила ее рука. Понял он? Он понял. Голова полностью высвободилась из-под савана — белая, как шарик драже. Одиннадцать метров разделяют их? Понял и он, Родриго Паэстра, что ему хотят добра? Да, понял. Мария повторяет свой жест терпеливо, как будто объясняет ребенку. Ждите, ждите, Родриго Паэстра. Подождите еще немного, я сейчас спущусь, я иду к вам. Как знать, Родриго Паэстра?

Идет патруль. На этот раз Мария отступает в коридор. Голова напротив тоже услышала шаги и вновь скрылась под темным саваном. Но им ничего не увидеть снизу. Они и представить себе не могут. Опять говорят о работе, о низкой зарплате, о том, как трудно быть полицейским. О том же говорил и предыдущий дозор. Надо ждать. Прошли.

Звать не приходится: голова сама высунулась из-под савана и смотрит на балкон, где стоит женщина. Она опять делает знак: ждите. Голова кивает. Да, он понял, что надо ждать, что она сейчас спустится, придет к нему.

В коридоре все спят. Мария разувается, чтобы пройти неслышно среди погруженных в сон тел. Вот и малышка, лежит на спине в позе счастливого забвения. Вот и Клер, тоже спит. И Пьер. Спит в двух шагах от нее, Клер зовет его, но он этого не знает. Клер, прекрасный плод медленного умирания их любви.

Мария миновала коридор. Туфли она держит в руках. Сквозь стеклянную крышу ночной свет льется на столики, окрашивает синевой скатерти, воздух в зале. Со столиков почти все убрано. На диванчиках спят люди: наверно, официанты уступили свои комнаты туристам. Никто из служащих отеля еще не проснулся.

Снова проходит Мария среди спящих. Лето. Люди за день выбились из сил. Надо надеяться, что двери во двор оставили открытыми. Совершено преступление на почве страсти, речь идет не о закоренелом преступнике. С какой стати запирать двери? Справа — конторка управляющей, именно там Клер с Пьером вчера вечером остались наконец одни, без нее, так надолго. Конторка погружена во тьму. Мария заглядывает через стекло. Там никто не спит. Если Мария хочет выйти с этой стороны, ей надо пересечь маленький застекленный коридорчик, примыкающий к большому коридору.

Дверь этого коридорчика заперта.

Мария дергает ее еще и еще. Лицо пощипывает от пота. Заперто. На улицу других выходов нет, только лестница из этого коридорчика. Остается выход через кухню.

Мария снова пересекает зал ресторана. В глубине его двери. Одна из них не заперта. Наверно, кухня там. Сначала она попадает в буфетную. Потом в огромную, во всю длину здания, кухню. Чудовищный беспорядок царит здесь. Его хорошо видно: широкое окно освещает кухню ярче, чем ресторан. Что это — уже рассвет? Нет, невозможно, чтобы это был рассвет. Мария смотрит в окно. Это фонарь во дворе, там, где стоят автомобили. От печей здесь еще стоит удушливая жара, липкая, тяжелая, и к горлу подкатывает тошнота.

Посреди кухни, недалеко от выхода, спит молодой парень на раскладной койке.

Одна дверь, похоже, не заперта, в узком проеме стены между окном и шкафом. Да, не заперта. Мария тянет ее на себя. Парень ворочается во сне и что-то бормочет. Потом умолкает, и Мария открывает дверь. За ней — винтовая лестница. Не утратил ли надежду Родриго Паэстра? Ступеньки деревянные. Под ногами Марии они скрипят. Здесь так же жарко, как было днем. Волосы Марии мокры от пота. Два этажа. Она спускается по лестнице на два этажа в полной темноте.

Стеклянная дверь приоткрыта. Она выходит к гаражам, во внутренний двор отеля. Об этом-то Мария и не подумала. Там ведь тоже должен кто-то дежурить. Но этот человек не мог слышать, как Мария звала Родриго Паэстру. Двор далеко от улицы. А на улице никого. В таком случае ворота должны быть заперты на замок. Мария смотрит на часы. Пять минут третьего. Машину в гараж заводил Пьер. Мария не знает, где она. Вышла. Двор засыпан песком, чистенький, светлый. Машины — их много — выстроились в глубине двора, под навесом, в тени.

Мария стоит у двери. Закрывает ее за собой. Дверь негромко скрипит — тонкий, жалобный стон, которого как будто никто не слышал. Никто? Надо выждать. Нет, кажется, никто не слышал жалобного скрипа двери.

Между дверью и навесом — двор, большой и пустой. Надо его пересечь. Лунный серп в небе освещает его. Посередине двора лежит тень, тень от крыши. Это крыша последнего дома, за которым начинаются пшеничные поля. А свет в окно кухни действительно шел от фонаря-«молнии» — вон он, висит высоко под навесом и покачивается от легкого ночного ветерка. Поблескивают машины. Наверно, эти машины сторожит честный человек. Где же он?

В тот момент, когда Мария решается пересечь двор, по улице за воротами двора проходят полицейские.

Они идут с другой улицы — с той, где находится Родриго Паэстра. Мария узнает их: чавкающие шаги по грязи — последняя улица перед полями. Они опять переговариваются. Она смотрит на часы. Тринадцать минут прошло с тех пор, как она ушла с балкона, а значит, столько же с последнего патруля. Перед стеклянной дверью она надела туфли. Идет через двор. Заходит под навес. Патруль уже удаляется.

Лучше всего, наверное, поднять шум. Вот и черный «Ровер». Мария открывает дверцу. И ждет. Из «Ровера» знакомо пахнет — это запах Клер. Мария с шумом хлопает дверцей.

В глубине под навесом кто-то кашляет. Потом чей-то голос спрашивает, кто здесь. Мария снова тянет на себя дверцу, оставляет ее открытой и идет на голос.

Человек не двинулся с места. Только привстал с шезлонга, который стоит у стены в том углу, что дальше всего от ворот.

— Я ночую в отеле, — говорит Мария. — Я искала маленький черный «Ровер».

Она достает из кармана юбки пачку сигарет. Предлагает ему сигарету, подносит огонь. Это мужчина лет тридцати. Он взял сигарету вялым движением. Наверное, спал. Он закутан в такое же покрывало, как и у Родриго Паэстры, коричневое.

— Уже уезжаете в Мадрид?

Он удивлен. Мария показывает на небо.

— Нет, — отвечает она. — Так распогодилось. Я не могу уснуть в коридоре. Хочу прогуляться.

Мужчина наконец поднимается из шезлонга. Стоит прямо перед ней. Улыбается ей. Да, иные мужчины на нее еще заглядываются. Они оба курят и хорошо видят друг друга в свете своих сигарет.

— Я вас побеспокоила, извините. Но ворота…

— Ничего страшного. Они не заперты. Каждое лето одно и то же.

Он уже стряхнул с себя сонливость. Говорит что-то о погоде, о ночной прохладе, которая приходит наконец в этот час.

— Вы ложитесь, — говорит ему Мария. — Я сама закрою ворота.

Он ложится, но все еще смотрит на нее. И когда она уже удаляется, он вдруг набирается храбрости.

— Как же это вы так гуляете одна? Я бы поехал с вами, если вы не против. Если вас не придется долго уговаривать. — Он смеется.

Мария тоже смеется. И слышит свой смех в пустом дворе. Мужчина не настаивает.

Мария медлит, спешить нельзя. Опускает верх, закрепляет его. Он все слышит. Окликает ее негромко, уже сонным голосом.

— Гроза кончилась, — говорит он. — Завтра будет хороший день.

— Спасибо, — отзывается Мария.

Она садится в «Ровер», дает задний ход и подъезжает к воротам, не зажигая фар. Тормозит. Надо подождать, пока пройдет следующий патруль, он будет здесь через две минуты. По ним можно сверять часы.

Вот и они. Останавливаются у ворот, молчат, уходят. Какие-то туристы, наверно, подумали они, решили добраться до Мадрида ночью по холодку.

Когда Мария открывает ворота, патруль уже скрылся за углом. Надо еще раз выйти из «Ровера», но теперь быстро, очень быстро. Мария выходит, закрывает ворота. Как жарко, как взмокли волосы. Почему ей так страшно? Почему?

Когда-то были воды озера, такие же спокойные, как эта ночь. День был пронизан солнцем. Мария вспоминает, как играли солнечные блики на воде, и вдруг — вдруг сквозь гладь этих вод она увидела из лодки, как солнце пронизало глубины озера. Вода была чистая-чистая. Появились какие-то силуэты. Наверно, в них не было ничего необычного, но их исказил солнечный свет.

Тогда в лодке с Марией был Пьер.

Мария садится в «Ровер». Сторож не пошел за ней. Она смотрит на часы. Меньше чем через полтора часа наступит рассвет. Мария достает бутылку коньяка, пьет. Долгий, бесконечный глоток. Такой обжигающий, что от наслаждения закрываются глаза.