— Мария.

Мария открывает глаза. Это Пьер зовет ее. Улыбается: долго же она спала. Он стоит, прислонившись к стене, и смотрит на нее.

— Уже десять, — говорит он, извиняясь. — Все уехали.

— Где Жюдит?

— Играет во дворе. С ней все в порядке. Коридор, где лежит Мария, пуст. Балконная дверь открыта настежь, и косые лучи солнца врываются в коридор. Блики лежат на красном полу, такие же яркие, как вчера, играют на лице Пьера. Марию опять мутит. Она приподнимается и снова вытягивается на полу.

— Одну минутку, сейчас я встану.

В конце коридора, в ресторане, уже снуют официанты, несут подносы с прохладительными напитками. Двери комнат нараспашку. Горничные, напевая, убирают постели. И жара, уже жара.

— Я попросил, чтобы тебе дали поспать, — говорит Пьер. — Но через пару минут солнце добралось бы до тебя.

Он смотрит на нее испытующе. Она достает сигарету, пытается затянуться, бросает ее. И улыбается ему, превозмогая тошноту.

— Утро для меня — тяжкое испытание, — говорит она. — Но я сейчас встану.

— Остаться с тобой?

— Подожди меня в ресторане. Алкоголики должны пробуждаться без свидетелей.

Они оба улыбаются. Пьер уходит. Мария окликает его. Спрашивает:

— А Клер? Где она?

— С малышкой, внизу.

Когда ей наконец удается встать и добраться до ресторана, большая чашка кофе дымится на столике, за которым сидит Пьер. Пьер знает, что бывает порой нужно Марии по утрам. Он молчит, пока она пьет, пьет свой кофе, всю чашку. Потом она потянется, еще раз, еще, запустит пальцы в волосы и наконец закурит.

— Мне уже лучше, — скажет она.

Если не считать еще двух занятых столиков, они в ресторане одни; в зале вновь царит безукоризненная чистота и порядок. Столики уже накрыты к завтраку, такие беленькие. Под стеклянной крышей натянули большое серовато-коричневое полотнище; в ночной темноте оно казалось синим; оно смягчает горячие солнечные лучи. Здесь тоже жарко, но все-таки сносно.

— Ты пила сегодня ночью, Мария, — говорит Пьер, не спрашивая, а утверждая.

Она проводит рукой по лицу. Именно тогда, когда она касается своего лица руками, она чувствует, нет, знает, что была красива и что теперь ее красота пошла на убыль. Вот так, безжалостно проводя руками по лицу, Мария понимает: она смирилась с разрушениями, и это навсегда. Она ничего не отвечает Пьеру.

— Соберись, сделай над собой усилие, сколько раз я тебя просил, — продолжает Пьер. — Ты могла бы пить поменьше, хотя бы по вечерам.

Мария большими глотками допивает кофе.

— А мне и так хорошо, — заявляет она. — Какой-нибудь час головной боли с утра, а потом все проходит.

— Ночью я искал тебя. Машины не было на месте. Сторож мне сказал, что ты поехала прогуляться. Я сразу все понял.

Он привстал со стула и гладит ее по волосам.

— Мария, Мария.

Она не улыбается ему, его рука еще лежит на ее волосах, потом он убирает ее. Он знает, почему Мария не улыбнулась.

— Я приму душ, — говорит она, — и поедем, если хочешь. А вот и Клер. Ведет за ручку Жюдит. Они входят в зал.

Клер сегодня в голубом. Войдя, она смотрит сначала на Пьера. Она хочет его, это видно, стоило ей войти, желание тянется за ней, словно ее тень. Кажется, будто она кричит о нем всему миру. Но обращается она к Марии:

— Ты куда-то уходила ночью?

Мария ищет, но не находит, что ответить. Она погружена в созерцание Клер.

— Нас разбудили среди ночи, — продолжает Клер, — им показалось, что они нашли Родриго Паэстру. Все толпились у окон. Ну и суматоха! А мы тебя искали, искали…

Что делали они этой ночью, когда увидели, что ее нет рядом? Когда не дождались ее, когда узнали, что «Ровера» тоже нет, когда снова угомонились, уснули дети и снова воцарился в отеле покой — в коридоре, а потом мало-помалу и во всем отеле? Свершилось это?

— Я была с ищейками, — говорит Мария. — Пила с ищейками мансанилью. Во вчерашнем кафе.

Клер смеется. Пьер смеется тоже, но не так, как Клер.

— Ах, Мария, — вздыхает Клер. — Мария, Мария.

Они ее любят, любят Марию. Смех Клер немного не такой, как всегда. Все может быть. Они прислушивались — не зашумит ли мотор возвращающегося «Ровера», — прижавшись друг другу, переплетясь телами в темноте коридора, они ждали ее. Как знать?

— Жюдит, — говорит Мария.

Она берет ее за ручки, всматривается в ее лицо.

Свежее личико девочки, которая хорошо выспалась ночью. Глаза синие-синие. Темные круги, пометы страха, исчезли. Мария отстраняет ее, гонит от себя. Он лежит сейчас среди пшеничного поля. Он спит. Колосья бросают на него совсем легкую тень, и ему уже жарко. Кого, кого в конечном итоге спасут они, если спасут Родриго Паэстру?

— Она так уплетала сегодня за завтраком, — говорит Клер. — После прохладной ночи у нее зверский аппетит.

Жюдит снова подбежала к матери. Мария притягивает ее к себе, разглядывает, потом отпускает, резко, почти отпихивает. Жюдит привыкла. Пусть мать посмотрит на нее, пусть потом толкается, если ей так нравится; она убегает, кружит одна по залу и поет.

— Нам надо не слишком поздно приехать в Мадрид, — говорит Клер. — Хорошо бы до темноты. А то будут проблемы с комнатами.

Мария, словно спохватившись, встает и направляется в конторку. Ванные комнаты свободны. Как хорошо под душем. И время проходит. Мария смотрит на свое тело — нагое и одинокое. Что, в конечном итоге, можно спасти, если увезти во Францию Родриго Паэстру? Он спит среди океана пшеницы. Вода стекает по груди, по животу, как хорошо. Мария ждет, ждет, чтобы утекло время, и вода тоже, они неиссякаемы. Разумеется, смягчающие обстоятельства будут признаны в деле Родриго Паэстры. Его ревность к Пересу будет принята во внимание. Что еще можно сделать для Родриго Паэстры — только принять во внимание эту ревность, заставившую его убить.

В ресторане Марию ждет одна Клер.

— Пьер пошел расплатиться, — объясняет она. — И сразу же поедем.

— Какая ты красивая, — говорит Мария. — Клер, ты очень, очень красивая.

Клер опускает глаза. Медлит, потом все-таки произносит эти слова:

— Когда они кончили искать этого беднягу, и часу не прошло, начали уезжать машины, одна за другой. Невозможно было уснуть. Ну, то есть очень трудно. Но все-таки…

— В котором часу это было?

— Точно не знаю, было еще темно. Они подняли свист по всему городу. А вон там что-то грохотало на крыше, от ветра, что ли. Они так злились, просто кипели. Мы уснули поздно.

— Очень поздно?

— По-моему, солнце уже взошло. Да. Я лежала и видела небо. Мы с Пьером говорили, говорили, кажется, до самого рассвета.

Клер ждет. Мария не расспрашивает ее. Возвращается Жюдит. Клер любит Жюдит, дитя Пьера.

— Грозы больше не будет никогда, — говорит она Жюдит. — Не надо бояться.

— Никогда?

Никогда, обещают ей. Она убегает путешествовать дальше по коридорам отеля. Возвращается Пьер. Все готово, говорит он. Он заполнил гостевые карточки. Извиняется, что заставил их ждать. И умолкает. Клер не смотрит на него с утра. Она курит, опустив глаза. Нет, они не пришли друг к другу, не пришли даже до рассвета, в темноте коридоров. Мария ошибалась. Если они не смотрят сегодня друг на друга, как вчера, если каждый избегает взгляда другого, то лишь потому, что они признались друг другу в своей любви, признались шепотом, когда небо порозовело над пшеничными полями, когда незримо вернулась к ним Мария вместе с этим душераздирающим рассветом, невыносимым уже потому, что так сильна эта новая любовь. Что делать с Марией, что?

— Надо все-таки заглянуть в Сан-Андреа, — говорит Пьер. — Два подлинных Гойи. Зайдем, хотя бы для того, чтобы не жалеть потом.

Входят какие-то люди. Женщины. Пьер ни на кого больше не смотрит.

— Я устала, — вздыхает Мария. — Идите, я подожду вас.

— Что же ты пила? — спрашивает Клер.

— Бутылку коньяка. Я подожду вас в машине. К полудню мне станет лучше.

Они обменялись быстрым взглядом. И об этом они, наверно, говорили ночью и в который раз надеялись, что Мария образумится. И надеялись, и порадовались бы, будто она чем-то занята вдали от них, а не погружена в свое новое горе.

Они спускаются по лестнице. Прохлада после душа так мимолетна, и, когда Мария выходит в знакомый двор, снова наваливается усталость, неодолимая, как рок. Сколько понадобится сил, чтобы вырвать Родриго Паэстру из пшеницы, с его пшеничного ложа. Придется все им рассказать, встать на пути их нарождающегося желания, не ехать в Мадрид, где должна свершиться сегодня вечером их любовь. Мария смотрит, как они укладывают вещи в машину, — она не помогает им, — и они смеются, выполняя вдвоем эту мелкую поденщину, от которой Мария бы стонала.

Она садится впереди, рядом с Пьером. За ее спиной Клер, ни о чем не спрашивая, складывает валявшийся на сиденье плед. Мария видит, как она это делает, но ничего не объясняет. Они едут через городок, тем же путем, что и Мария ночью. Одиннадцать часов. Четверо полицейских еще несут охрану на площади; после ночи бесплодных поисков они так же вымотаны, как и Мария. Церковь Сан-Андреа тоже на площади. Рядом с мэрией. Тела убитых, должно быть, еще там. Их охраняют.

— Они так и не поймали его, — говорит Пьер.

Он останавливает машину в тени, напротив кафе, которое было открыто этой ночью. Очередная церковь. Очередной Гойя. Очередные каникулы. Зачем, от чего спасать Родриго Паэстру? Каким будет на сей раз кошмарное пробуждение Родриго Паэстры? Забрать это тело из пшеницы, бросить его в машину, бросить на растерзание неутоленному желанию Клер. Десять минут двенадцатого.

— Нет, правда, — говорит Мария, — я так устала, я останусь здесь.

Клер уже вышла из машины с Жюдит. Пьер не закрывает дверцу, ждет Марию.

— Всего десять минут, — говорит он. — Ты можешь, Мария, идем.

Нет, она не хочет. Он хлопает дверцей. Втроем они идут к церкви Сан-Андреа. Входят внутрь. Мария больше не видит их.

Настанет полдень, и Родриго Паэстра поймет, что его бросили. Мария на минуту закрывает глаза. Вспоминает его? Да. Она вспоминает его взгляд, как его глаза смотрели на пшеничные поля, не узнавая их, и другой взгляд, когда глаза открылись в солнечных лучах. И она открывает глаза и видит двух ребятишек, которые завороженно смотрят на «Ровер». А их все нет. Наверно, обнаружили там еще что-нибудь, кроме Гойи, древность какую-нибудь. Она видит: держась за руки, они любуются вдвоем другими пейзажами. Вплывают в открытые окна дальние холмы и долины, леса, деревушка, стадо коров. Над лесом в закатном свете парят ангелы, идет стадо, поднимаются дымки от деревушки на холме, и воздух над этими холмами напоен их любовью. Озеро вдали — оно синее, как твои глаза. Они держатся за руки и смотрят друг на друга. В тени, говорит он, как это я раньше не замечал, твои глаза еще синее. Как это озеро.

Марии надо встать, надо пойти выпить мансанильи в этом баре — вот он, прямо напротив. У нее уже дрожат руки, она представляет себе, как алкоголь обжигает горло и растекается теплом по телу — ощущение такое же сильное, как от струящейся по телу воды в душе. Если они сейчас не вернутся, она пойдет в этот бар.

Они возвращаются. Между ними вприпрыжку бежит Жюдит.

— Там не только Гойя, — сообщает Пьер. — Ты зря не пошла.

Клер открывает дверцу. Мария жестом останавливает ее. Пьер стоит к ней вплотную.

— Сегодня ночью, — начинает Мария, — ночью, пока вы спали, я нашла этого парня, которого искала полиция, Родриго Паэстру.

Клер сразу становится очень серьезной.

— Ты опять напилась, Мария, — говорит она. Пьер не шелохнулся.

— Нет, — качает головой Мария. — Чистая случайность. Он был на крыше дома напротив отеля, прямо напротив балкона. Я увезла его за четырнадцать километров отсюда, по шоссе в сторону Мадрида. Сказала, что вернусь за ним в полдень. Он лег на пшеничном поле… Я не знаю, что теперь делать, Пьер. Пьер, я не знаю, я совсем не знаю, что делать.

Пьер берет Марию за руку. После ее слов стало очень тихо, и она понимает, что кричала.

— Прошу тебя, — говорит он. — Мария.

— Это правда.

— Нет, — вмешивается Клер, — нет. Это неправда, я готова поклясться, что неправда.

Она шагнула в сторону от машины, выпрямилась, такая величавая, что Мария опускает глаза.

— Я думаю, ему все равно, поедем мы туда или нет, — говорит Мария. — Ему это совершенно все равно. Мы вполне можем туда не ехать. Наверно, даже лучше будет, если мы не поедем туда.

Пьер вымученно улыбается.

— Но ведь это же неправда?

— Правда. Городок совсем маленький. Он был там, на крыше, прямо напротив балкона. Один шанс на тысячу, чтобы я его увидела, но это правда, правда.

— Утром ты нам этого не сказала, — замечает Клер.

— Почему же ты не сказала, Мария? Почему?

Почему? Клер удаляется от машины, взяв за ручку Жюдит. Не хочет дожидаться ответа Марии.

— Это тоже случайность, — говорит Мария Пьеру. — Когда я в первый раз его заметила, ты был на другом балконе с Клер.

Мария смотрит, как Клер возвращается к ним.

— Только гораздо позже, когда вы оба уже спали, я уверилась, что это был он, Родриго Паэстра. Было очень поздно.

— Я знал, — говорит Пьер.

Какие-то люди остановились посреди площади. Они смотрят на Клер — на Клер, которая неспешным шагом возвращается к «Роверу».

— Я сказала тебе, — продолжает Мария, — когда мы лежали и разговаривали. Но ты уснул.

— Я знал, — повторяет Пьер.

Вот и Клер, снова стоит рядом.

— Так что же, значит, он тебя ждет? — шепотом спрашивает она.

Такой она вдруг стала кроткой. Она рядом с Пьером, как никогда рядом с ним. В ней таится угроза, но она осторожна. А Пьер уже серьезно обдумывает рассказ Марии.

— Ох, я не знаю, — стонет Мария. — Я думаю, ему это безразлично.

Пьер смотрит на часы.

— Двадцать минут двенадцатого.

— Я совсем не хочу туда ехать, — говорит Мария. — Поступайте, как знаете.

— Куда? — спрашивает Жюдит.

— В Мадрид. А можно поехать в другую сторону.

Снова полицейские обходят площадь тяжелым усталым шагом. Время близится к полудню, и жара изнуряет. Солнце уже высушило улицы. Каких-то два часа — и ни капли влаги не осталось в канавках.

— Плед, — вспоминает Клер. — Это был он, да?

— Да. Ох, прежде всего я хочу выпить стаканчик мансанильи. Все остальное потом.

Она откинулась на спинку сиденья и смотрит, как они переглядываются. Идут искать на площади открытое кафе. Они будут разрешать ей пить, всегда, если ей захочется выпить, они всегда ее поддержат.

— Идем, — зовет ее Пьер.

Они идут во вчерашнее кафе. Мансанилья ледяная.

— Зачем ты пила коньяк? — спрашивает Клер. — Хуже нет — пить коньяк на ночь.

— Просто ужасно захотелось, — отвечает Мария.

И заказывает еще стаканчик мансанильи. Они не возражают. Даже Пьер — он думает теперь только о Родриго Паэстре. Он попросил у официанта газету. На первой полосе — фотография Родриго Паэстры, маленькая, нечеткая, наверно, переснятая с документа. И еще два снимка. На одном — Перес. На другом — совсем молоденькая женщина, круглолицая, с темными глазами.

— Они были женаты всего восемь месяцев, — говорит Пьер.

Клер берет у него из рук газету, читает, отбрасывает на стул. К ним подходит официант. Показывает пальцем на полицейских.

— Он мой кореш, Родриго Паэстра, — сообщает он. Смеется и делает жест рукой: мол, ищите, ищите хоть до скончания века.

— Они не поймали того дядю, — говорит Жюдит.

— Еще мансанилью, пожалуйста, — просит Мария.

Пьер промолчал. А раньше он не позволил бы ей заказать еще. Он разрешает ей выпить третий стаканчик мансанильи. Смотрит на часы. Жюдит, сидя на коленях у Клер, внимательно вслушивается в разговоры. Официант ушел.

— Ты сказала, в полдень?

— Да. Он повторил за мной. Сказал: полдень. Но он сам этому не верил.

Пьер тоже заказал себе стаканчик мансанильи. Мария выпила уже три. Она улыбается. Говорит:

— Это так занятно и ново.

— Ты расскажешь нам, Мария? — просит Клер.

Мария улыбается еще шире. И тут Пьер спохватывается.

— Ты не будешь больше пить, — решительно говорит он.

Его рука чуть дрожит, когда он берет свой стаканчик с мансанильей. Все, больше не буду, обещает Мария. Клер уже забыла о Родриго Паэстре, опять она ловит каждое движение Пьера и ничего не может с собой поделать. Солнечные лучи ворвались на крытую галерею с каменными перилами. И вся площадь начинает погружаться в полуденное оцепенение.

— А они-то, — произносит Мария, — они были на самой заре любви.

Пьер берет ее руку, сжимает в своей. Но Мария машет рукой в сторону мэрии.

— Его жена там. И Перес тоже. Чтобы соблюсти приличия, надо было разлучить их в смерти.

— Мария, — зовет Пьер.

— Да. Я сказала: может быть, граница. Он ничего не ответил. Вот так история, вот так история!

Вокруг нее уже пустота, одиночество опьянения. Но она знает, в какой момент надо остановиться и замолчать. Она остановится.

— Все-таки, — говорит она еще, — какое-то разнообразие.

Возвращается официант. Они умолкают. Пьер расплачивается за мансанилью. В Мадрид? — интересуется официант. Они еще не знают. Говорят немного о грозе. А вчера она застала их в дороге? Они отвечают нехотя, и официант не настаивает.

— Ты узнаешь место? — спрашивает Пьер.

— Узнаю. Но как же наш отпуск?

— Выбора нет, если ты меня спрашиваешь. Ты поставила нас в такое положение, что выбирать не приходится.

Он говорит спокойно, без раздражения. Улыбается. Клер молчит.

— Отпуск, — повторяет Мария, — понимаешь, когда я говорю об отпуске, я думаю в первую очередь о вас. Не о себе.

— Мы это знаем, — снисходит наконец Клер.

Мария встает. Стоит, очень прямая, лицом к лицу с Клер; та не движется с места.

— Я ничего не могу поделать, — говорит Мария тихо-тихо, — ничего. И никто не может. Никто. Никто. Вот это я и хотела сказать. Я тоже не выбирала, я просто увидела этого парня ночью на крыше. Ты поступила бы так же, как я, Клер.

— Нет.

Мария снова садится.

— Мы туда не поедем, — решительно заявляет она. — Во-первых, нам не удастся его спрятать, он такой огромный, просто великан, а если даже удастся, ему это совершенно безразлично, что мы попытаемся его спасти, это бесполезно, я бы даже сказала, смешно. Нечего больше спасать, ничего не осталось от Родриго Паэстры, только пустая шкура, к чему ее спасать? Клер, ты поедешь в Мадрид. Я с места не сдвинусь. Только Мадрид.

Клер барабанит пальцами по столу. Пьер встает.

— Я с места не сдвинусь, — повторяет Мария. — Я выпью еще стаканчик мансанильи.

— Без двадцати пяти двенадцать, — говорит Пьер.

Он выходит из кафе один и идет к машине. Жюдит бежит за ним. Клер смотрит ему вслед.

— Идем, Мария.

— Да.

Клер берет ее под руку. И Мария встает. Нет, она не так уж много выпила. Может быть, не стоило пить так рано после коньяка, но это сейчас пройдет.

— Это сейчас пройдет, — говорит она Клер. — Ты не беспокойся.

К ней подходит Пьер. Показывает на Жюдит — та уже уселась на заднем сиденье.

— А Жюдит? — спрашивает он.

— О, она еще маленькая. Надо только присматривать за ней, вот и все.

Они медленно выезжают с площади. В городке все спокойно. Усталость одолела полицейских, и они спят прямо на каменных парапетах.

— Это очень просто, — объясняет Мария. — Езжай по шоссе на Мадрид. Вон оно, напротив.

Вот и шоссе на Мадрид. Самое большое в Испании. Широкое, прямое как стрела, уходит оно вдаль.

Площадь осталась позади, но городок еще не кончился. Еще один патруль возвращается ни с чем. Полицейские идут гуськом. На черный «Ровер» они и не взглянули. Они видели столько машин с утра. Иностранные номера больше не привлекают их внимания.

Ни один из них не взглянул на «Ровер».

Вот и гараж. Один гараж. А Мария помнит два.

— Когда я ехала туда, — оправдывается Мария, — я не смотрела по сторонам, было не до того. А на обратном пути я была пьяна. Но я все-таки вспомню. Точно, был второй гараж.

— Шоссе на Мадрид, — говорит Пьер. — Ты не могла ошибиться.

Вот он, второй гараж. Пьер едет почти так же медленно, как она ночью.

— Потом — такое большое одинокое строение, мастерская, что ли.

— Вон она. Не волнуйся так, — откликается Пьер.

Он говорит мягко, с нежностью. Ему очень жарко.

И, наверное, страшно. Ни Пьер, ни Мария не оборачиваются, и Клер на заднем сиденье примолкла.

Вот и мастерская. Она открыта. В раскаленном воздухе визжит электропила.

— А дальше, кажется, домики, совсем маленькие.

Вот и они, низкие, приземистые; у калиток стоят ребятишки и смотрят на машины. Никто больше не думает о том, который час. Какой угодно предполуденный час. Кончились домишки, и нет больше никакой тени над полями. Только мимолетные тени проносящихся в небе птиц.

Пшеница ни о чем не напоминает. Никакого ориентира не видно. Ничего, кроме золотистых колосьев в слепящем свете.

— Я долго ехала через эти поля, — вспоминает Мария. — Четырнадцать километров, я же тебе говорила.

Пьер смотрит на приборный щиток. Шепотом высчитывает расстояние, которое они проехали.

— Еще пять, — говорит он, — пять километров. Скоро будем там.

До слез всматриваются они в поля, слегка вздымающиеся холмами на горизонте. Однообразно серое небо над ними. Телеграфные провода тянутся насколько хватает глаз вдоль шоссе на Мадрид. Машин мало — мало охотников ехать по такой жаре.

— Дорога нигде не сворачивала? — спрашивает Пьер.

Она отвечает, кажется, да, она помнит поворот, но она не свернула. И потом ехала все время прямо до проселка.

— Все прекрасно, — говорит Пьер. — Развилка уже близко. Смотри туда, налево. Смотри хорошенько, Мария.

Они переговариваются очень спокойно — наверно, из-за Жюдит. Может быть, и из-за Клер тоже. Жюдит что-то напевает, веселая, отдохнувшая, ей больше не страшно.

— Он умер от жары, все кончено, — твердит Мария.

Дорога слегка идет вверх.

— Ты помнишь? Помнишь этот подъем, Мария?

Да, она помнит. Шоссе действительно шло вверх, едва заметно, и сразу за подъемом была развилка, дорога уходила влево, вот сейчас они увидят ее, сразу за гребнем, и увидят еще поля, еще и еще пшеницу, без конца, без края.

— Это глупо. Это бессмысленно! — кричит Мария.

— Нет, — отвечает Пьер, — да нет же.

Еще пшеничные поля — вот они. Раскинулись до горизонта, не такие однообразно золотистые, как те, прежние. Там и сям пестреют среди колосьев огромные яркие цветы. И тут подает голос Клер.

— Здесь, — говорит она, — уже начали жать.