— Как же я устала, — говорит Мария — она обращается к Пьеру, — со всем на свете, кажется, можно справиться, кроме такой вот усталости. Я посплю.

Мария стала кроткой. И Пьеру привычна эта ее кротость, как было ему привычно ее тело, вся она. Он улыбается Марии.

— Это очень давняя усталость, — объясняет он, — она долго копится, она складывается из всего, абсолютно из всего. Иногда она дает о себе знать. Вот как сегодня, Мария. Да ты и сама это понимаешь.

— Мы всегда чересчур полагаемся на свои силы, — говорит Мария. — Как я буду хорошо спать.

— Ты всегда чересчур полагалась на свои силы, — уточняет Клер. Они улыбаются друг другу.

— Алкоголь, — отвечает Мария, — чего же ты хочешь. И потом эта вечная неуверенность, в которой приходится жить. Ты не можешь этого знать.

— Я и не знаю. Так можно проговорить до вечера.

— Ох, нет, — вздыхает Мария, — я посплю.

Она вытягивается на диванчике. Клер сидит напротив нее.

Пьер оборачивается, чтобы взглянуть на Жюдит.

— Как она хорошо спит, — умиляется он.

— Считается, что все можно, — говорит Мария, — но она все-таки слишком мала для подобных путешествий — так долго ехать и по такой жаре.

Она не оставила Пьеру места на диванчике. Многие туристы тоже лежат, как она. Несколько мужчин устроились прямо на полу, на плетеных ковриках. В залах тихо. Дети спят, и все говорят шепотом.

— Я увезла бы его путешествовать, мы бы много ездили, из страны в страну, — она зевает, — и мало-помалу, день за днем я видела бы, как он становится другим, как привыкает смотреть на меня, слушать меня, а потом…

Она снова зевает, потягивается и закрывает глаза.

— Ты не выпьешь больше ни капли до самого Мадрида, — говорит Пьер. — Ни капли.

— Ни капли. Обещаю. Не так уж я много выпила, чтобы…

— Чтобы что? — живо спрашивает Клер.

— Чтобы стать совсем уж болтливой. И чтобы слишком убиваться из-за потери Родриго Паэстры. Ты ведь знаешь, что это такое, я собиралась сыграть с Родриго Паэстрой, сыграть с ним интересную партию. И — нате вам, пожалуйста — игра проиграна, едва начавшись. Вот и все. Но не так я много выпила, чтобы не смириться с этим. Ох, как же я хочу спать! Я уже сплю, Клер.

Мария закрывает глаза. Где они? Она слышит голос Клер.

— Через полчасика уже можно будет разбудить Жюдит?

Пьер ничего не отвечает. И тогда Мария говорит — в последний раз:

— Если хочешь. Решай сама. А я — я бы проспала до вечера.

Пьер говорит, что сейчас позвонит в отель «Националь» в Мадриде, чтобы заказать три номера. Он понизил голос до шепота. Идет звонить. Ничего не происходит. Клер здесь, рядом. Этот вздох над Марией, этот запах сандала в воздухе — это Клер. Марии снится, что она спит.

Возвращается Пьер. Три комнаты заказаны на сегодняшнюю ночь в отеле «Националь» в Мадриде, говорит он. Некоторое время они молчат. Комнаты на сегодняшнюю ночь в Мадриде. Оба знают: едва они приедут в Мадрид, Марии опять придет охота шататься по барам и пить. Им понадобится терпение, много терпения. Они одновременно закрывают глаза — поразительно, до чего согласны все их движения. Стыд не позволяет им смотреть друг на друга в ее присутствии, даже когда она спит. И все же они друг на друга смотрят, сознавая всю невозможность этого. И снова закрывают глаза под нестерпимым гнетом не терпящего проволочек желания. Первой говорит Клер:

— Она спит.

Какой покой. Клер тихонько гладит шершавую обивку дивана. Гладит, гладит, пока ногти не начинают царапать ее. Пьер замечает это, следит за движениями руки Клер, видит, как она вдруг останавливается, отрывается, словно превозмогая боль, от дивана и бессильно падает на голубое платье.

Конечно, это она первой поднимается и выходит из их закутка. Едва уловимое движение воздуха, шуршание расправляемых юбок, эта неспешность, томность, с которой выпрямляется тело, — это может быть только женщина. Этот запах сладковатой хвои, запах духов, обретший себя на коже, только ее запах, смешавшийся с ее дыханием, ее потом, нагревшийся в складочках голубого платья, — Мария узнала бы его из тысячи.

Окутывавший Марию запах исчезает, и спадает прошелестевший над ней ветерок. Он пошел за ней. Мария открывает глаза, точно зная, что увидит. Их нет. Наконец-то.

Глаза Марии снова закрываются. Это свершится наконец. Через полчаса. Через час. И тогда поменяются роли в этой любви.

Ей хотелось бы увидеть, как это у них произойдет, чтобы ее залил тот же свет, что озарил их двоих, хотелось бы войти в это единение, которое, в сущности, завещала им она — ведь ей оно принадлежало с той поры, когда она, она, Мария открыла его в одну памятную ночь в Вероне.

Спит Мария?

В этом «парадоре», в этой обители, защищенной со всех сторон от знойного лета, есть все же лазейки, в которые лето может пробраться. Наверняка здесь есть внутренний дворик. Коридоры с бесконечными поворотами обрываются, словно замирая перед опустевшими террасами, где цветы, как и каждый день в это знойное время года, тоже замерли, поникли в ожидании вечера. Ни в коридорах, ни на террасах днем нет ни души.

Клер знает, что он идет за ней. Знает. Он уже решился. И он знает, что идет за женщиной, которую хочет, идет за ней на достаточном расстоянии, чтобы распалить ее чуть сильнее, чем следовало бы. Он — он предпочитает их такими.

Там — никого, ни души из-за убийственного зноя, навалившегося на лес и горы. Где же это произойдет — там? Клер остановилась, распаленная, как он и хотел, до предела тем, что он так и не нагнал ее, что его шаги слышны за ее спиной ровные, неспешные.

Он подошел к Клер. Его губы у самых губ Клер. Но она не хочет дать ему поцелуя.

— У нас есть час, — говорит она, — час, пока она не проснется. Мы можем снять номер. Я все сделаю сама, сама все оформлю и расплачусь, если тебе неловко. Я так больше не могу.

Он не отвечает.

— Я ее знаю, — продолжает Клер, — я знала, что она уснет. Ты заметил? После четвертого стаканчика мансанильи — готово, она засыпает.

Он по-прежнему не отвечает.

— Ты заметил, скажи? Умоляю тебя. Заметил? Пьер?

— Да. Но сегодня — сегодня она не спит.

Она приближается к нему, прижимается к нему вся, от лица до пальцев на ногах, от волос до бедер, всю, всю себя готова она отдать ему. Они не целуются.

Алкоголь заставляет сердце биться сильнее обычного. Как еще долго до вечера. Мария чуть раздвигает ноги — там, там бьется ее сердце, туда всадили клинок.

— Так, значит, я потеряла тебя? Уже?

— Любовь моя. Как ты можешь?..

Она отстраняется от него, отступает, дальше, еще дальше. Он один. Когда она возвращается, он все еще стоит на том же месте, будто прирос. В руке у нее ключ.

— Готово, — говорит она.

Пьер ничего не отвечает. Она прошла мимо него, не остановилась. Он услышал, как она сказала: готово. Она удаляется. Он идет за ней, но на расстоянии. Вот она уже на лестнице, которая уходит в тень. Даже горничные спят в этот час. И десяти минут не прошло с тех пор, как они оставили Марию одну. Клер, стоя на ступеньке, оборачивается.

— Я сказала: для сиесты.

Вот и дверь, которую надо открыть. Это делает он. Большая комната, окно выходит на оливковую рощу. Она — ее вдруг словно оставили силы — открывает окно и произносит первые слова.

— Нам повезло. Смотри. — И говорит еще, срываясь на крик: — Ах, я не могла больше, не могла! — И он смотрит туда же, куда она, они смотрят вместе, и вот тогда он решается наконец коснуться ее. Он зажимает ей рот поцелуем, чтобы заглушить ее крик.

И зной, ослепляющий зной, и ни живой души вокруг.

Неужели в последний раз в жизни бьется сердце так неистово, так безрассудно? Мария приоткрывает глаза. Их нет. Глаза снова закрываются. Ее ноги приходят в движение, потом бессильно падают на диван. Она приподнимается и смотрит сквозь жалюзи на ту же самую оливковую рощу, оцепеневшую от жары. Потом опять ложится и закрывает глаза. Ей кажется, будто она спит. Сердце успокоилось. Она просто слишком много пьет. Все это говорят, и он в первую очередь. Ты слишком много пьешь, Мария.

Окно расположено точно посередине стены. За ним роща. Оливы очень старые. На земле под ними не растет трава. Они не смотрят в окно, не видят рощу.

Пьер лежит на кровати и смотрит, как она расстегивает свое голубое платье и идет к нему обнаженная. Потом он вспомнит, что она шла к нему в раме открытого окна, шла среди олив. Вспомнит ли? Она так быстро расстегнула платье, переступила через него, и вот она уже рядом.

— Ты прекрасна. Боже, как ты прекрасна.

Или, может быть, вообще не было сказано никаких слов.

Самоубийство Родриго Паэстры ранним утром на пшеничном поле можно было предвидеть. Жесткая, сырая земля, громыхают телеги, все сильнее припекает солнце, и вдруг этот револьвер в его кармане, который мешает лечь поудобнее, мешает уснуть, напоминает ему, что есть еще чудесный шанс — как же он раньше о нем не подумал? — смерть. Спит Мария. Она в этом уверена. Если бы она очень хотела, то увидела бы сон. Но она не хочет. И не видит снов. Как это чудесно, этот внезапный покой, который снисходит на нее, когда она понимает, что проснулась. Или вовсе не спала.

Пьер встает с кровати первым. Клер плачет. Все еще плачет от полноты наслаждения, когда Пьер встает с кровати.

— Она все знает, — говорит он. — Надо идти.

Плач Клер стихает.

— Ты думаешь?

Да, он думает. Он стоит полностью одетый перед ней, еще обнаженной. Потом отворачивается к окну и повторяет: надо идти.

— Ты не любишь меня? — спрашивает она.

Голос ее печален. И он говорит ей эти слова.

— Я люблю тебя. Я любил Марию. И тебя.

А пейзаж за окном как будто смягчился. Пьер не хочет знать, что она поднимается с кровати. Лучи солнца уже не падают отвесно. Тени от олив, пока свершалась их любовь, неприметно начали удлиняться. Жара спадает. Где же Мария? Мария — не допилась ли она до смерти? С такой царственной легкостью умеет Мария пить и умирать, так не могла ли она с той же легкостью скрыться в море пшеницы, далеко-далеко, уйти, беспечно смеясь, следом за Родриго Паэстрой? Где же она, эта другая женщина, где Мария?

— Скорее, — торопит Пьер. — Идем.

Она уже готова. Она плачет.

— Ты не любишь Марию! — кричит она ему. — Вспомни, ты ведь не любишь больше Марию.

— Я не знаю, — говорит Пьер. — Не плачь, только не плачь, Клер. Уже час, как мы ее оставили.

Клер тоже смотрит на пейзаж за окном, но тотчас отворачивается. Подкрашивается перед зеркалом — оно рядом с окном. Сдерживает слезы.

А Мария — она умерла на пшеничном поле? С застывшей на лице гримасой смеха, смеха, остановленного на лету, подобно сбитой птице, хохота, оборвавшегося внезапно в самом разгаре? Одинокий хохот Марии разносился по пшеничным полям. Этот пейзаж — ее. Эта неожиданная мягкость в тенях олив, когда зной вот так, вдруг уступает вечеру, до которого уже недалеко, и множество его примет, возвещающих отовсюду, что день перевалил через свой пик, — все это возвращает к Марии.

Пьер стоит у двери. Его рука сжимает ручку. Она — посреди комнаты. Он говорит: я спущусь первым. Рука дрожит на ручке двери. И тогда она кричит:

— Да что же это такое? Пьер, Пьер, скажи мне что-нибудь!

— Я люблю тебя, — говорит он. — Не бойся ничего.

Ее разбудили туристы. Они отправляются в путь, весело болтая. И Жюдит тоже здесь, ее гладят по головке, она сияет, волосики слиплись от пота после сна; она стоит в проеме двери, ручки счастливо сжимают подобранные во дворе камешки. Мария поднимается, и Жюдит подбегает к ней.

— Мне жарко, — жалуется Жюдит. И опять убегает.

А их все еще нет. Образы, рожденные зноем, еще давят, и свет в залах иной. Шторы подняли после — после любви.

— Сейчас мы с тобой помоемся, — говорит Мария Жюдит. — Вот посмотришь, как будет хорошо. Сейчас, через пять минут.

Мимо проходит метрдотель. Мария просит кофе. Сидит, ждет. И тут появляется Пьер.

Он вошел через ресторан. Стоит перед ней.

— Как я хорошо поспала. — Мария потягивается.

Метрдотель приносит кофе, и Мария с жадностью пьет.

Пьер сидит рядом, курит сигарету, молчит. Смотрит не на Марию, а на Жюдит — то на Жюдит, то на дверь. Когда входит Клер, он чуть подвигается, чтобы дать ей место.

— Ты спала?

— Да, — кивает Мария. — Долго?

— Не знаю, — говорит Клер. — Все уже уехали. Наверно, долго. Да. — И добавляет: — Это хорошо, что ты поспала.

— Ты бы тоже выпила кофе, — советует Мария. — Раз уж он здесь хороший.

Клер заказывает кофе. Поворачивается к Марии.

— Пока ты спала, мы прогулялись в той роще, что за отелем.

— Жара была ужасная?

— Ужасная. Но если не обращать внимания, то легче. Ты ведь знаешь.

— Комнаты в Мадриде заказаны, — говорит Пьер. — Так что чуть пораньше, чуть попозже — не имеет значения, поедем, когда ты скажешь, Мария.

— Я только хочу, чтобы Жюдит приняла душ. И едем в Мадрид, да?

Они кивают: да. Мария уводит Жюдит на первый этаж, где ванные. Жюдит послушно идет с ней. Мария ставит ее под душ. Жюдит смеется. И Мария встает рядом с ней под струи воды. И они смеются обе.

— Какие вы свеженькие, — приветствует их Клер, когда они возвращаются. Тискает Жюдит, целует ее.

Когда выходишь на улицу, кажется, будто жара все та же. Но что-то изменилось. Уже далеко утро с его терзаниями. И живешь теперь надеждой на то, что наступит вечер. Крестьяне снова вышли в поля и жнут все ту же пшеницу, а розовые горы на горизонте напоминают о безвозвратно ушедшей заре этого дня.

Машину ведет Клер. Пьер сидит рядом с ней, молчит. Мария сама захотела сесть сзади, с Жюдит. Клер ведет уверенно, только чуть-чуть быстрее обычного. На первый взгляд лишь это и изменилось, а так путешествие продолжается, как прежде. Не стоит заострять внимание на этой мелочи; каждый из них понимает, что изменилось, понимает и принимает.

Дороги Кастилии стелются под колесами; уже наступает предвечерний час.

— Самое позднее через полтора часа будем в Мадриде, — говорит Пьер.

Когда они проезжают через какую-то деревню, Мария просит остановиться ненадолго. Пьер ничего не имеет против. Клер тормозит. Пьер зажигает ей сигарету. Их руки встречаются, соприкасаются. У них есть теперь свои, очень отчетливые воспоминания.

Деревня довольно большая. Они заходят в первое же попавшееся кафе, у самой дороги. Все местные крестьяне еще в полях. Они в зале одни. Зал большой, очень большой и пустой. Официанта не дозваться. В задней комнате бормочет радио, не заглушая непрестанного гудения бьющихся о стекла мух. Пьер зовет несколько раз подряд. Радио смолкает. К ним наконец подходит официант, довольно молодой мужчина. Сегодня вечером Марии хочется вина. Пьеру тоже. Клер ничего не будет пить. И Жюдит не будет.

— Как хорошо, — говорит Мария.

Ей никто не отвечает. Жюдит уже бегает по залу, рассматривает роспись на стенах. Сцены жатвы. Детишки играют с собаками в тени под телегами. Наивная торжественность обеда в кругу семьи, среди всех тех же золотистых колосьев, повсюду, на всех стенах, со всех сторон, насколько хватает глаз.

— Стоит только посмотреть на нее, — замечает Пьер, — сразу видно, что жара спадает.

Мария зовет дочку, пытается ее причесать. Такая она худенькая, почти голенькая, в одном купальничке. Морщится, когда расческа дергает спутанные волосы.

— Она будет такой же красавицей, как ты, — говорит Клер.

— Я тоже так думаю, — соглашается Пьер. — Она — вылитая ты.

Мария чуть отстраняет малышку, чтобы получше разглядеть, и отпускает ее к картинкам, к пшеничным полям на стенах.

— Правда, она у нас красивая, — говорит она.

Мария пьет вино. Молодой человек из-за стойки бара смотрит на Клер. Пьер больше не пьет. Надо ждать, пока Мария прикончит графин. Вино скверное, кислое и тепловатое. Но она говорит, ей нравится.

— Сегодня вечером, — размышляет она вслух, — можно будет куда-нибудь пойти. Заедем в отель, примем душ, переоденемся и пойдем куда-нибудь, правда? Жюдит я поручу горничной, сразу, как приедем. Можно, правда?

— Конечно, — кивает Пьер.

Мария пьет. Пьер смотрит, как убывает вино в графине. Медленно-медленно. Надо ждать.

— Но ты же устала, — напоминает ей Клер.

Мария кривит губы, как будто вдруг распробовала вкус вина.

— Нет, знаешь ли, по вечерам я никогда не устаю.

Она манит рукой человека за стойкой.

— Есть сегодня что-нибудь новенькое о Родриго Паэстре?

Молодой человек роется в памяти. Ах да, убийца.

— Умер, — отвечает он.

И, подняв руку, приставляет к виску воображаемый револьвер.

— Откуда вы знаете? — спрашивает Пьер.

— По радио передали час назад. Его нашли в поле.

— Уже, — говорит Мария. — Извините, что докучаю вам этой историей.

— Полно, Мария, не начинай все сначала.

— Я так и знала, — роняет Клер.

Мария допила вино. Бармен ушел обратно за стойку.

— Идем, Мария, — торопит Пьер.

— Я его не выбирала, у меня и времени не было выбирать, — говорит Мария. — Он просто наткнулся на меня. На границе мы отпустили бы его в лес. Подождали бы его на берегу реки, ночью. Как страшно. Но он бы пришел. Если бы только он перетерпел время, необходимое, чтобы добраться до границы, если бы только не убил себя, то потом он уже не стал бы убивать себя, когда узнал бы нас.

— Ты не можешь хотя бы попытаться забыть его?

— Я и не хочу, — качает головой Мария. — Он занимает все мои мысли. Всего несколько часов прошло, Клер.

Они выходят на улицу. Уже возвращаются с полей телеги. Эти жнецы первыми закончили работу. Они улыбаются туристам. Их лица серы от пыли. На телегах спят дети.

— Долина Хукар очень красива, — говорит Клер. — Сто километров до Мадрида. Мы, кажется, как раз подъезжаем к ней.

Теперь за руль садится Пьер. Клер хочет побыть рядом с Жюдит. Мария уступает ей. Руки Клер обнимают Жюдит. Деревня осталась позади, и Мария почти сразу засыпает — опять засыпает. Они не будят ее, чтобы она посмотрела на долину Хукар, будят, только когда вдали уже виднеется Мадрид. Солнце еще не село. Оно касается краем золотистых колосьев. Они подъезжают к Мадриду, как и рассчитывали, перед заходом солнца.

— Ох, какая же это была усталость, — вздыхает Мария.

— Мадрид, смотри.

Она смотрит. Город сначала надвигается на них каменной горой. Потом становится видно, что гора вся изрыта черными отверстиями — их словно пробивает солнце, — потом вырисовываются расставленные в геометрическом порядке прямоугольные глыбы разной высоты, разделенные пустотами, в которых тонет свет, розовый свет усталой зари.

— Как красиво, — говорит Мария.

Выпрямившись, она запускает руки в волосы и смотрит на Мадрид в окружении моря золотистой пшеницы.

— Как жаль, — говорит она еще.

Клер резко оборачивается к ней и выплевывает как ругательство:

— Чего?

— Кто знает? Может быть, красоты.

— А ты не знала?

— Я спала. Только сейчас я увидела.

Пьер сбавляет скорость, он не может не сделать этого, так красив Мадрид — даже издалека.

— В долине Хукар тоже было очень красиво, — говорит он. — А ты не соизволила проснуться.

Отель здесь тоже переполнен. Но комнаты для них заказаны.

Удается даже заставить поесть Жюдит, которая засыпает на ходу.

Комнаты еще хранят жару летнего дня. Душ сейчас очень кстати. Как хорошо стоять под ним долго-долго, стоять под частыми теплыми струями, теплыми, потому что жара пропитала город, проникла даже в самую глубину его вод. Как хорошо стоять под ним одной.

Клер в своей комнате готовится к ночи любви, которая скоро наступит. А Пьер, лежа на кровати, думает об этой ночи любви, которую окрасит грустью память о Марии.

Их комнаты рядом. Клер сегодня ночью не сможет закричать от наслаждения.

Жюдит спит. Клер и Мария готовятся каждая к своей ночи. Пьеру вдруг вспоминается Верона. Он встает с кровати, выходит из своего номера и стучится в дверь своей жены, Марии. Пьеру вдруг нестерпимо хочется ощутить вкус той умершей любви. Когда он входит в комнату Марии, он печален — это траур по его любви к Марии. Но он не знает, еще не знает, как пронзительно очарование одиночества Марии, одиночества, которому он виной, не знает, что в этот вечер она облачилась в траур по нему.

— Мария, — говорит он.

Она ждала его.

— Поцелуй меня, — просит она.

Ее окутывает, разливаясь, неповторимый аромат его власти над ней, его любви к ней, любви, которой больше нет, его самой искренней доброжелательности к ней, ее окутывает запах, и она узнает его: так пахнет конец любви.

— Еще, поцелуй меня еще, — просит Мария. — Пьер, Пьер.

Он целует ее. Она отстраняется, смотрит на него. Жюдит спит. Он знает, что будет дальше. Знает ли? Она отступает к стене и все смотрит, смотрит на него — а должна бы кинуться к нему с обычным своим бесстыдством.

— Мария, — зовет он.

— Да. — И она тоже зовет его: — Пьер.

Она застыла в позе стыдливости, глаза опущены, она смотрит теперь на свое тело. И вдруг кричит — кричит от страха.

Он делает шаг к ней. Прижимает палец к губам: не разбуди Жюдит. Он рядом, он обнимает ее. Она не противится.

— Поцелуй меня, поцелуй скорее, умоляю, поцелуй меня.

Он целует ее, еще раз, еще. И снова она отступает, очень спокойно, еще шаг, еще.

— Что же нам делать? — спрашивает она.

— Ты навсегда в моей жизни, — отвечает он. — Мне уже недостаточно только новизны, новой женщины. Я не могу без тебя. Я это знаю.

— Это конец нашей истории, — говорит Мария. — Это конец, Пьер. Вот и сказке конец.

— Замолчи.

— Молчу. Но, Пьер, это конец.

Пьер приближается к ней, сжимает ее лицо в ладонях.

— Ты уверена?

Она отвечает: да. И смотрит на него с таким ужасом.

— Давно?

— Я только что это поняла. А может быть, уже очень давно.

Кто-то стучится в дверь. Клер.

— Как вы долго, — говорит она — и вдруг бледнеет. — Вы идете?

Они идут.

Мужчина на эстраде исполняет сольный танец. В зале яблоку негде упасть. Очень много туристов. Он танцует хорошо. Музыка отзывается на стук его каблуков по голым грязным доскам. Его обступают женщины в кричаще-пестрых платьях, наспех подогнанных, утративших свежесть. Они, наверно, танцевали с самого полудня. Разгар лета — тяжелое время. Когда кончается танец, оркестр играет пасадобли, и мужчина поет в микрофон. На его лице одна маска сменяет другую, на нем застывает то меловая улыбка паяца, то гримаса любовного упоения, тошнотворно-томная и фальшивая, но эти люди легко дают себя провести.

В зале, среди других таких же, как они, стиснутые в толпе, как другие такие же, Мария, Клер и Пьер стоят и смотрят на танцора.