Теплая погода все не кончалась. Она стояла уже так долго, что превзошла все ожидания. Теперь об этом говорили с улыбкой, как говорят об обманчивой игре природы, что прячет за фасадом постоянства мелкие отступления от вечных правил, которые рано или поздно все равно возьмут реванш и только лишний раз убедят всех в незыблемости сезонных перемен погоды.
Тот день, даже в сравнении с предыдущими, выдался таким погожим — само собой, для того времени года, — что порой, когда на небе оказывалось не слишком много облаков, когда прояснения длились подольше, можно было подумать, будто погода еще лучше, чем на самом деле, будто лето уже совсем не за горами. Облака с такой медлительностью, словно нехотя, закрывали солнце, что день и вправду казался куда ясней, чем накануне. К тому же и ветер, что дул с моря, был теплым и влажным — в общем, таким, какой обычно дует месяцем-двумя позже.
Кое-кто утверждал, что тот день выдался по-настоящему жарким. Правда, большинство не соглашались — нет, не с тем, будто он такой уж погожий и теплый, — просто им никак не верилось, что было и вправду жарко. А у некоторых вообще не оказалось на сей счет никакого собственного суждения.
На прогулку в сторону порта Анна Дэбаред отправилась лишь день спустя. Добралась она туда чуть позже обычного. Едва завидев ее издалека, еще за молом, Шовен вошел в кафе и принялся ждать. Она была одна, без сынишки.
Анна Дэбаред вошла в кафе как раз в тот момент, когда солнце особенно долго не скрывалось за облаками. Хозяйка даже не подняла на нее глаз, продолжая заниматься в полутьме прилавка своим красным вязаньем. Оно уже заметно прибавилось. Анна Дэбаред подошла к Шовену, он сидел все за тем же столиком, в самой глубине зала. Лицо Шовена казалось заросшим, будто он не брился со вчерашнего дня. Лицо Анны Дэбаред тоже казалось не таким ухоженным, каким прежде — ее стараниями — выглядело всякий раз, когда она собиралась показаться на людях. Но, конечно, ни один из них даже не заметил этих перемен.
— Сегодня вы одна, — произнес Шовен.
Она молча подтвердила этот очевидный факт, выдержав долгую паузу, попытавшись уклониться от прямого ответа, все еще удивленная, что это ей так и не удалось.
— Да, одна.
Дабы уйти от удушающей простоты этого признания, она отвернулась к двери, глянула в сторону моря. К югу от города жужжали литейные заводы Побережья. А в порту тем временем, как обычно, разгружали песок и уголь.
— Какая прекрасная погода, — заметила она. Точно тем же движением Шовен повернул голову в сторону двери, невидящим взглядом глянул на небо, оценил погоду, что стояла в тот день в городе.
— Вот уж никогда бы не подумал, что это наступит так скоро.
Хозяйка — слишком уж затянулась пауза — обернулась, включила радио, без всякой неприязни, пожалуй, скорее даже с какой-то благожелательностью соучастницы. Где-то далеко-далеко, в каком-то заграничном городе, пела женщина. Анна Дэбаред первой приблизилась к Шовену.
— С этой недели я уже больше не буду водить своего малыша на уроки музыки к мадемуазель Жиро. Мне пришлось согласиться, теперь вместо меня это будут делать другие.
Маленькими глотками она допила свое вино. Бокал ее был пуст. Шовен позабыл заказать еще.
— Что ж, может, это и к лучшему, — заметил он.
В кафе вошел посетитель, праздношатающийся, от нечего делать, одинокий, совсем одинокий, и тоже заказал вина. Хозяйка подала ему, потом, не дожидаясь заказа, вышла и обслужила двоих посетителей, сидевших в зале. Те тут же выпили, одновременно, не сказав ей ни слова. Потом как-то торопливо заговорила Анна Дэбаред.
— В последний раз, — призналась она, — меня стошнило этим вином. Я ведь пью совсем недавно, всего несколько дней…
— Теперь это уже не имеет никакого значения.
— Ах, прошу вас… — взмолилась она.
— В сущности, все дело в том, будем ли мы разговаривать или так ничего и не скажем друг другу, — вам решать.
Она обвела взглядом кафе, потом его — все заведение и его, — моля о помощи, которая так и не пришла.
— Меня и раньше часто тошнило, но совсем по другим причинам. Понимаете, всегда совсем-совсем по другим… Но пить столько вина сразу, прямо залпом, и так быстро — к этому я совсем не привыкла. Ах, как меня рвало, если бы вы только знали… Просто никак не могла остановиться, думала, уже никогда не остановлюсь, а потом вдруг все сразу кончилось, все вышло наружу, больше уже не могла, как ни старалась. Может, мне бы и еще хотелось, но одного желания было уже недостаточно, вот и все…
Шовен облокотился на стол, обхватил руками голову.
— Если бы вы знали, как же я устал…
Анна Дэбаред наполнила его бокал, протянула ему. Шовен не противился.
— Я могу и помолчать, — извинилась она.
— Да нет, что вы, зачем же…
Он положил руку на стол, рядом с ее рукой, в пятно тени, отбрасываемой его телом.
— Ворота парка были заперты на замок, как обычно. Было так тепло, только легкий-легкий ветерок. Окна на первом этаже ярко освещены.
Хозяйка отложила в сторону красное вязанье, ополоснула бокалы и впервые за все время не забеспокоилась, долго ли они еще задержатся. Близился час закрытия заведения.
— У нас осталось не так много времени, — напомнил Шовен.
Солнце уже клонилось к закату. Он следил глазами за его отражением, которое как-то медленно, будто дикий зверь, кралось по задней стене зала.
— Ах, этот малыш, — произнесла Анна Дэбаред, — я ведь не успела рассказать вам, что…
— Знаю, — перебил ее Шовен.
Анна убрала руку со стола, долго разглядывала руку Шовена: дрожащая, она оставалась лежать на прежнем месте. И не смогла сдержать стона — тихий, жалобный, заглушаемый звуками радио, он был слышен только ей одной.
— Знаете, — пробормотала она, — иногда мне кажется, будто я его выдумала…
— Я знаю, я уже все знаю про этого вашего малыша, — резко оборвал ее Шовен.
Анна Дэбаред снова вздохнула, на сей раз громче. И опять положила руку на стол. Он проследил глазами за ее движением, с трудом приподнял свою руку, она была тяжелая, будто свинцом налита, и ею накрыл ее руку. Руки их были холодны, как лед, так холодны, что прикосновение казалось совсем призрачным, будто воображаемым — оба хотели, чтобы это наконец произошло, ведь рано или поздно оно все равно должно было случиться, иначе и быть не могло. Руки неподвижно застыли в этой скорбной позе. Но жалобные стоны Анны Дэбаред замолкли.
— Ну, в последний раз, — взмолилась она, — пожалуйста, расскажите мне что-нибудь еще.
Шовен заколебался — глаза устремлены куда-то вдаль, прикованы к задней стене кафе, — потом наконец решился произнести, будто вспоминая:
— Никогда прежде, покуда он не встретил ее, ему и в голову не приходило, что настанет день, когда у него возникнет подобное желание.
— И она сразу согласилась, со всем?
— Не просто согласилась, она была счастлива.
Анна Дэбаред подняла на Шовена отсутствующий взгляд. Голос ее сделался каким-то тоненьким, почти ребячьим.
— Мне так необходимо хоть чуточку понять, отчего она была так счастлива?
Шовен не смотрел на нее. Голос его звучал ровно, неторопливо, без всякого выражения, это был голос глухого.
— Какой смысл пытаться все понять? Ведь есть в жизни вещи, которые понять невозможно.
— Выходит, есть такие вещи, которые надо принимать такими, какие они есть, даже не пытаясь понять?
— Думаю, что так…
Лицо Анны Дэбаред потускнело, стало каким-то бессмысленным. Губы так побледнели, что казались серыми, почти бескровными, и дрожали, будто она вот-вот разрыдается.
— И что, неужели она так ничего и не попыталась сделать, чтобы предотвратить это? — едва слышно поинтересовалась она.
— Нет, ничего. Давайте-ка лучше выпьем еще вина.
Она выпила, понемножку, маленькими глотками, потом и он. Губы у него тоже дрожали, бились о край бокала.
— Время, — проговорил он.
— А что, надо много, много-много времени?
— Думаю, да, много. Но ведь я ничего не знаю об этом. — И еле слышно добавил: — Что я об этом знаю? Не больше, чем вы. Ничего…
Анне Дэбаред так и не удалось заплакать. Она вновь заговорила голосом рассудительным, будто на мгновение пробудившись от сна:
— Но ведь она-то уже никогда больше ничего не сможет рассказать.
— Да нет, отчего же, непременно скажет. Настанет день, и она вдруг встретит кого-то, сразу узнает его, и ей ничего не останется, кроме как сказать ему: здравствуй. Или, скажем, услышит вдруг, как поет ребенок, будет ясная погода, и она скажет: ах, какая прекрасная погода. И все начнется сначала.
— Да нет, этого не может быть.
— Можете думать все, что вам угодно, это не имеет значения.
Прозвучал гудок, оглушительный, он разнесся по всему городу, проникал во все уголки и даже дальше, до предместий и некоторых соседних коммун, доносимый туда морским ветром. Закат распростерся, погрязая во мраке, еще более дикий и хищный на стене зала. Как это часто случается в сумерках, небо словно застыло, зависло в спокойной неподвижности надутых ветром облаков, не закрывающих солнца, которое вволю сверкало, посылая свои последние лучи. Гудок в тот вечер казался бесконечным. Однако и он в конце концов замолк — как и в любой другой вечер.
— Мне страшно, — тихо пробормотала Анна Дэбаред.
Шовен придвинулся поближе к столу, попытался приблизиться к ней, ища ее глазами, потом сдался:
— Нет, не могу.
Тогда она сделала то, чего не смог сделать он. Склонилась к нему так близко, чтобы губы их могли слиться в поцелуе. И губы остались так, тесно приникнув друг к другу, застыв в неподвижности, чтобы и это тоже свершилось, исполнив тот же самый погребальный ритуал, что незадолго перед этим свершили их руки, ледяные и дрожащие. Теперь и это тоже свершилось…
Тем временем с соседних улиц уже доносился шум, приглушенный, прерывавшийся то и дело спокойными радостными вскриками. Арсенал распахнул двери для восьми сотен своих рабочих. Он находился совсем недалеко. Хозяйка кафе засветила лампу над стойкой, хотя ее и без того ярко освещало закатное солнце. С минуту поколебавшись, подошла к ним, сидевшим теперь в полном безмолвии, и подала им еще вина, которого они не заказывали, с какой-то особой, почти материнской заботливостью. Потом, уже подав им вино, так и осталась рядом, подле них — они все еще были вместе, — думая, что бы такое им сказать, и, не найдя слов, ушла прочь.
— Мне страшно, — снова повторила Анна Дэбаред.
Шовен не ответил.
— Мне страшно! — выкрикнула Анна Дэбаред.
Шовен по-прежнему не ответил ни слова. Анна Дэбаред согнулась пополам, скорчилась, почти коснувшись лбом поверхности стола, — и смирилась со страхом.
— Что ж, видно, так тому и быть, — проговорил Шовен. И добавил: — Всякое случается.
В кафе вошла группа рабочих, они уже видели их здесь вместе. Стараются не смотреть в их сторону, тоже в курсе их отношений — как и хозяйка, как и весь город. Шум разговоров, приглушенных смущением, оглашает кафе.
Анна Дэбаред поднимается со стула и снова, над столом, пытается приблизиться к Шовену.
— А вдруг я не смогу? — едва слышно пробормотала она.
Но он, похоже, уже ничего не слышал. Она натянула на себя жакет, застегнула на все пуговицы, оправила его, потом снова издала все тот же звериный вопль.
— Нет, это невозможно, — простонала она.
На сей раз Шовен услыхал.
— Одну минуту, — проговорил он, — и нам это удастся.
Анна Дэбаред выждала эту минуту, потом попыталась встать со стула. Ей это удалось, она поднялась на ноги. Шовен глядел куда-то в сторону. Мужчины опять отводили взгляд от этой женщины, нарушающей супружескую верность. Она стояла.
— Мне бы хотелось, чтобы вы умерли, — проговорил Шовен.
— Я уже мертва, — ответила Анна Дэбаред.
Анна Дэбаред обошла вокруг своего стула, дабы избежать соблазна снова усесться. Потом сделала шаг назад и повернулась спиной. Рука Шовена взметнулась в воздухе и снова упала на стол. Но она уже не видела этого, ее уже не было там, где остался он.
Она стояла лицом к закату, пройдя мимо толпы мужчин у стойки, в красном свете, что венчал конец этого дня.
Когда она ушла, хозяйка прибавила радио. Кое-кто из мужчин недовольно посетовал, что это чересчур громко… на их вкус.