Romulus der Grosse

Действующие лица

Ромул Августул — император Западной Римской империи

Юлия — его жена

Рея — его дочь

Зенон Исаврийский — император Восточной Римской империи

Эмилиан — римский патриций

Марес — военный министр

Тулий Ротунд— министр внутренних дел

Спурий Тит Мамма — префект кавалерии

Ахилл — камердинер

Пирам — камердинер

Аполлион — антиквар

Цезарь Рупф — предприниматель

Филакс — актер

Одоакр — князь германцев

Теодорих — его племянник

Фосфорид — камергер

Сульфурид — камергер

Повар, слуги, германцы

Время действия: с утра 15 до утра 16 марта 476 года от Рождества Христова.

Место действия : вилла императора Ромула в Кампанье.

 

Действие первое

Ранним мартовским утром четыреста семьдесят шестого года префект Спурий Тит Мамма добрался, загнав коня, до летней резиденции императора в Кампанье, где его величество проживает и в зимнее время. Весь в грязи, с окровавленной повязкой на левой руке, он с трудом спешился и тут же споткнулся, спугнув при этом неисчислимое скопище раскудахтавшихся кур; никого не обнаружив, он поспешил в дом и добрался наконец до кабинета императора.

Сперва ему показалось, что здесь пусто и все заброшено. Лишь несколько шатких, полуразвалившихся кресел да по стенам бюсты государственных деятелей, мыслителей и поэтов, принадлежащих истории Рима. Все они с не в меру серьезными лицами.

Спурий Тит Мамма. Эй! Эй!

Ответа нет. Наконец он заметил на заднем плане, по обе стороны двери, застывших, словно статуи, престарелых камердинеров Пирама и Ахилла, служащих у императора с незапамятных времен. Пораженный их почтенным видом, префект уставился на них и совсем оробел.

Эй!

Пирам. Потише, молодой человек!

Спурий Тит Мамма. Наконец-то! А я уж решил, что все тут повымерли. Устал я, как пес. (Тяжело дыша, опускается в кресло.)

Ахилл. А вы кто будете?

Спурий Тит Мамма. Спурий Тит Мамма, префект кавалерии.

Пирам. Что же вам угодно?

Спурий Тит Мамма. Я должен видеть императора.

Ахилл. Вы просили об аудиенции?

Спурий Тит Мамма. Сейчас не до формальностей. У меня срочное донесение.

Пирам. Спурий Тит Мамма, при дворе римского императора не бывает ничего срочного.

Взбешенный префект вскакивает.

Спурий Тит Мамма. Донесение из Павии. Худые вести от императорского полководца Ореста.

Камердинеры переглядываются.

Пирам. Худые вести из Павии.

Ахилл качает головой.

Ахилл. Слишком уж Павия ничтожный городок, чтобы вести оттуда могли быть по-настоящему худыми.

Спурий Тит Мамма. Великая Римская империя рушится! (Спокойствие обоих камердинеров выводит его из равновесия.)

Пирам. Этого не может быть.

Ахилл. Такое громадное учреждение, как Римская империя, не может рухнуть целиком.

Спурий Тит Мамма. Приближаются германцы!

Ахилл. Спурий Тит Мамма, они приближаются уже пятьсот лет.

Префект хватает Ахилла и трясет его как трухлявое дерево.

Спурий Тит Мамма. Долг патриота велит мне повидать императора. И немедленно!

Ахилл. Нам не надо патриотизма, который противоречит общепринятым нормам поведения.

Спурий Тит Мамма. О Боже! (Растерявшись, отпускает Ахилла.)

Пирам (успокаивая его). Позвольте, молодой человек, дать вам совет. Если вы меня послушаетесь, мигом добьетесь своего. Сходите к обер-гофмейстеру. У него прием через два часа. Ровно в десять. Зарегистрируйтесь как приезжий и сразу исхлопочите у министра внутренних дел разрешение сообщить двору важную новость. И в течение ближайших дней вы, вероятно, сумеете, и может быть даже лично, передать ваше сообщение императору.

Префект совсем растерялся.

Спурий Тит Мамма. К обер-гофмейстеру?..

Пирам. Справа за углом, третья дверь налево.

Спурий Тит Мамма. К министру внутренних дел?

Пирам. Седьмая дверь направо.

Спурий Тит Мамма (все еще в растерянности). Стало быть, в течение ближайших дней…

Ахилл. В течение ближайших недель.

Спурий Тит Мамма. Несчастный Рим! Ты погибаешь из-за двух лакеев! (В отчаянии убегает налево.)

Оба камердинера опять застывают, как изваяния.

Ахилл. Я принужден с прискорбием отметить, что нравы в нашу эпоху падают все сильнее.

Пирам. Кто недооценивает нас, роет могилу Риму.

В дверях между камердинерами появляется император Ромул Августул. На нем пурпурная тога, на голове золотой лавровый венок. Его величеству за пятьдесят, он спокоен, благодушен и все понимает.

Пирам и Ахилл. Salve, Цезарь!

Ромул. Salve. Сегодня что, Мартовские Иды?

Ахилл. Так точно, государь, Мартовские Иды. (Кланяется.)

Ромул. Исторический день! По закону сегодня положено награждать чиновников и вообще всех государственных служащих. Пережиток давнего суеверия. Надеялись предотвратить покушение на императора. Позовите министра финансов!

Ахилл. Министр финансов сбежал, ваше величество!

Ромул. Сбежал?

Пирам. Вместе с государственной казной, государь.

Ромул. Зачем? Ведь казна пуста.

Ахилл. Надеется, что его побег прикроет полное финансовое банкротство государства.

Ромул. Он не дурак! Кто хочет избежать большого скандала, нарочно устраивает маленький. Присваиваю ему звание «Спаситель отечества». А где он теперь?

Ахилл. Нанялся в одну экспортную виноторговую фирму в Сиракузах.

Ромул. Надеюсь, такой усердный работник сумеет в частной торговле оправиться от убытков, которые принесла ему государственная служба. Возьмите! (Снимает с головы лавровый венок, отламывает два листка и вручает обоим камердинерам.) Возьмите по золотому лавровому листу и обменяйте их на деньги. Только верните все, что останется сверх вашего жалованья. Мне из этих денег надо еще заплатить повару, первому человеку империи.

Пирам и Ахилл. Будет сделано, ваше величество!

Ромул. Когда я садился на престол, в этом золотом венке, символизирующем императорскую власть, было тридцать шесть листков, а сейчас только пять. (Задумчиво разглядывает венок и снова надевает его.) Подайте утреннюю трапезу!

Пирам. Завтрак?

Ромул. Утреннюю трапезу. У себя в доме я пока устанавливаю, что такое классическая латынь.

Пирам вносит столик, на котором приготовлен завтрак.

На столе ветчина, хлеб, спаржевая настойка, чашка с молоком и яйцо в рюмке. Ахилл приносит стул.

(Садится, разбивает яйцо.) Август ничего не снес?

Пирам. Ничего, сударь.

Ромул. А Тиберий?

Пирам. Юлии ничего не кладут.

Ромул. А Флавии?

Пирам. Домициан снес. Но ведь ваше величество не желает есть его яйца.

Ромул. Домициан был скверным императором. Пускай несется сколько угодно, я его яиц есть не стану.

Пирам. Как прикажете, государь.

Его величество доедает яйцо.

Ромул. А это чье яйцо?

Пирам. Как всегда, Марка Аврелия.

Ромул. Вот это приличная несушка. Остальные императоры ничего не стоят. А еще кто-нибудь несется?

Пирам. Одоакр. (Несколько смущен.)

Ромул. Смотри-ка!

Пирам. Два яйца.

Ромул. Здорово! А как мой полководец Орест, которому надлежит одолеть этого германца?

Пирам. Ничего.

Ромул. Ничего. Ну, я на его счет не очень и обольщался. Хорошо бы нафаршировать его каштанами и подать нынче к ужину.

Пирам. Будет исполнено, ваше величество.

Его величество ест хлеб с ветчиной.

Ромул. А о курице, носящей мое имя, ты ничего не скажешь?

Пирам. Это самое талантливое и благородное создание из всех, какие у нас есть. Высочайшее достижение римского куроводства.

Ромул. А яйца оно несет, это благородное создание?

Пирам устремляет на Ахилла умоляющий взгляд.

Ахилл. Почти, ваше величество.

Ромул. Почти? Как это понимать? Курица либо несется, либо нет.

Ахилл. Пока еще нет, государь.

Его величество решительно взмахивает рукой.

Ромул. Значит, нет! Что ж, кто ни на что не годен, годен на сковородку. И пускай заодно со мной и Орестом повар поджарит еще Каракаллу.

Пирам. Ваше величество, Каракаллу и Филиппа Араба вы ели позавчера со спаржей.

Ромул. Пускай тогда возьмет моего предшественника, Юлия Непота. Он тоже ни черта не стоит. А впредь я желаю, чтобы по утрам мне подавали яйца Одоакра. Мне он симпатичен. Вот у кого выдающийся талант. Раз уж германцы пришли, надо по крайней мере взять лучшее из того, что у них есть.

Слева бледный как смерть вбегает министр внутренних дел Тулий Ротунд.

Тулий Ротунд. Ваше величество!

Ромул. Что тебе, Тулий Ротунд?

Тулий Ротунд. Ужас! Катастрофа!

Ромул. Знаю, мой милый министр внутренних дел, я уже два года не плачу тебе жалованья, и вот сегодня, когда я намеревался это сделать, министр финансов удрал с государственной казной.

Тулий Ротунд. Государь, наше положение такое отчаянное, что о деньгах уже никто не думает.

Его величество пьет молоко.

Ромул. Стало быть, мне опять повезло.

Тулий Ротунд. Префект Спурий Тит Мамма проскакал два дня и две ночи, чтобы доставить вашему величеству вести из Павии.

Ромул. Два дня и две ночи? Ничего себе! За такое выдающееся спортивное достижение стоит посвятить его в рыцари.

Тулий Ротунд. Я сейчас же приведу рыцаря Спурия Тита Мамму к вашему величеству.

Ромул. А он не устал?

Тулий Ротунд. Совсем изнемог — и телом и душой.

Ромул. В таком случае, Тулий Ротунд, проводи его в самую тихую комнату, какая есть в доме. Спортсменам тоже нужен отдых.

Министр внутренних дел озадачен.

Тулий Ротунд. Ваше величество, а как же его донесение?

Ромул. То-то и оно. Самую скверную весть приятно выслушать, когда ее приносит хорошо отдохнувший, чисто вымытый и свежевыбритый человек, особенно если он хорошо поел. Пускай явится завтра.

Тулий Ротунд (совершенно растерян). Ваше величество, но он привез весть, которая взорвет мир.

Ромул. Мир взрывают не вести. Его взрывают события, которые мы не властны изменить, ибо, когда мы о них узнаем, они уже свершились. Вести лишь будоражат мир, вот мы и стараемся их по возможности подольше не слышать.

Тулий Ротунд смущенно кланяется и уходит налево.

Пирам подает Ромулу жаркое.

Ахилл. Антиквар Аполлион.

Слева входит антиквар Аполлион, одетый весьма элегантно по-гречески.

Аполлион (кланяется). Ваше величество!

Ромул. Мне пришлось дожидаться тебя три недели, антиквар Аполлион.

Аполлион. Простите, ваше величество. Я ездил на аукцион в Александрию.

Ромул. Ты предпочитаешь аукцион в Александрии банкротству Рима?

Аполлион. Дела, ваше величество, дела.

Ромул. Ну и что! А бюсты, которые ты приобрел у меня, тебе разве не по вкусу? В особенности Цицерон — ценная была вещица.

Аполлион. Это, ваше величество, особый случай. Пятьсот слепков удалось разослать по гимназиям — теперь их в германских первобытных лесах уйму понастроили.

Ромул. Господи помилуй, Аполлион, неужто же Германия цивилизуется?

Аполлион. Свет разума не остановишь! Когда германцы будут цивилизованными, они перестанут лезть на Рим.

Его величество режет жаркое.

Ромул. Если германцы придут в Италию или в Галлию, они получат культуру из наших рук, а если останутся в Германии, они создадут культуру своими силами, и это будет ужасно. Так ты возьмешь остальные бюсты или нет?

Антиквар оглядывается.

Аполлион. Надо бы мне их получше разглядеть. На бюсты спроса почти нет, в моде еще только великие боксеры да пышные гетеры. А тут у некоторых, кажется, еще и стиль какой-то сомнительный.

Ромул. Каждый бюст создан в том стиле, какого он заслуживает. Ахилл, подай Аполлиону стремянку.

Ахилл подает антиквару небольшую лесенку, грек влезает на нее и в течение последующих сцен, то стоя на лестнице, то слезая и передвигая ее дальше, разглядывает бюсты. Справа входит императрица Юлия.

Юлия. Ромул!

Ромул. Что, моя дорогая?

Юлия. Хоть бы в такую минуту ты перестал жевать!

Его величество кладет вилку и нож.

Ромул. Пожалуйста, Юлия.

Юлия. Я, Ромул, очень беспокоюсь. Обер-гофмейстер Эбиус намекнул мне, что получены ужасные вести. Я, правда, Эбиусу не слишком доверяю, он ведь германец, его настоящее имя Эби…

Ромул. Эбиус — единственный, кто свободно говорит на всех пяти международных языках — по-латыни, по-гречески, по-еврейски, по-германски и по-китайски. Впрочем, я, признаться, не вижу разницы между германским и китайским. Но, как бы то ни было, Эбиус набрался такой учености, какая римлянину и не снилась.

Юлия. Ты просто германофил, Ромул.

Ромул. Чепуха, я люблю их куда меньше, чем моих кур.

Юлия. Ромул!

Ромул. Пирам, поставь моей жене прибор и принеси первое яйцо Одоакра.

Юлия. Подумал бы о моем больном сердце.

Ромул. Вот поэтому садись и ешь.

Императрица, вздыхая, садится слева к столу.

Юлия. Ты мне скажешь наконец, что за страшная весть пришла сегодня утром?

Ромул. Понятия не имею. Гонец, который ее доставил, спит.

Юлия. Так вели же его разбудить, Ромул!

Ромул. Жена, побереги свое сердце.

Юлия. Как государыня…

Ромул. Как государь я, наверное, последний римский император и уже поэтому занимаю довольно жалкое место во всемирной истории. Так или иначе, я кончу худо. Но в одном я дорожу своей репутацией. Никто не посмеет сказать, что я хоть раз позволил себе зря разбудить человека.

Справа входит принцесса Рея.

Рея. Здравствуй, отец.

Ромул. Здравствуй, дочка.

Рея. Как ты спал?

Ромул. С тех пор как я — император, я всегда хорошо сплю.

Рея садится справа к столу.

Пирам, поставь прибор для принцессы и принеси второе яйцо Одоакра.

Рея. О Боже, Одоакр снес второе яйцо?

Ромул. Этот германец неутомим. Хочешь ветчины?

Рея. Нет.

Ромул. А холодного жаркого?

Рея. Нет.

Ромул. А рыбки?

Рея. Тоже нет.

Ромул. А спаржевой настойки? (Хмурится.)

Рея. Нет, отец.

Ромул. С тех пор как ты стала брать у актера Филакса уроки драматического искусства, ты совсем потеряла аппетит. Что же ты репетируешь?

Рея. Предсмертный плач Антигоны.

Ромул. Брось ты эти старомодные трагические вирши! Возьмись-ка за комедию, это нам больше подходит!

Императрица возмущена.

Юлия. Ромул, ты же понимаешь, что девушке, у которой жених уже три года томится в германском плену, неприлично играть комедию.

Ромул. Успокойся, жена. Кто дышит на ладан, как мы, тот способен понять только комедию.

Ахилл. Военный министр Марес просит разрешения обратиться к вашему величеству. Неотложное дело.

Ромул. Не понимаю, почему военный министр вечно является именно тогда, когда я беседую о литературе. Пусть придет после трапезы.

Юлия. Ахилл, передай военному министру, что императорское семейство радо его видеть.

Ахилл кланяется и уходит налево. Его величество вытирает рот салфеткой.

Ромул. Ты, дорогая жена, опять стала не в меру воинственной.

Военный министр Марес входит слева, кланяется.

Марес. Ваше величество!

Ромул. До чего бледны сегодня мои приближенные! Меня уже министр внутренних дел этим поразил. Что тебе нужно, Марес?

Марес. Как министр, ответственный за ход войны с германцами, я вынужден просить ваше величество немедленно принять префекта кавалерии Спурия Тита Мамму.

Ромул. Этот рекордсмен все еще не спит?

Марес. Солдату не пристало спать, когда он знает, что его император в беде.

Ромул. Беззаветная преданность моих офицеров начинает меня обременять!

Императрица встает.

Юлия. Ромул!

Ромул. Что, Юлия?

Юлия. Сию же минуту прими Спурия Тита Мамму!

Пирам что-то шепчет императору.

Ромул. Это ни к чему. Пирам только что доложил, что Одоакр снес третье яйцо.

Юлия. Ромул, империя рушится, солдаты проливают кровь, а ты все время говоришь только о своих курах.

Ромул. После того как гуси спасли Капитолий, для этого есть все основания. Спурий Тит Мамма мне больше не нужен. Германский князь Одоакр взял Павию, это ясно, ибо курица, носящая его имя, снесла три яйца. Такие соответствия необходимы, не то в мире не было бы уже совсем никакого порядка.

Все ошеломлены.

Рея. Отец!

Юлия. Это неправда!

Марес. К сожалению, правда, ваше величество. Павия пала. Рим потерпел самое тяжелое поражение за всю свою историю. Префект привез последние слова командующего войсками Ореста, который со всей своей армией попал к германцам в плен.

Ромул. Я знаю, что говорят мои полководцы перед тем, как сдаться в плен: «Покуда кровь течет в наших жилах, мы не сдадимся». Все это говорили. Военный министр, прикажи префекту кавалерии лечь наконец спать.

Марес молча кланяется и уходит налево.

Юлия. Ты должен что-то сделать, Ромул, ты должен немедленно что-то сделать, не то мы пропали!

Ромул. Сегодня после обеда я набросаю обращение к моим солдатам.

Юлия. Все твои солдаты до последнего перебежали к германцам.

Ромул. В таком случае я произведу Мареса в рейхсмаршалы.

Юлия. Твой Марес — набитый дурак.

Ромул. Это верно, но где найдешь в наше время разумного человека, который согласится быть военным министром Римской империи? Я велю опубликовать бюллетень о моем здоровье.

Юлия. Какой от этого прок?

Ромул. Дорогая, чего ты еще от меня хочешь? Достаточно того, что я управляю государством.

Аполлион, который слез с лестницы, подходит к императору и показывает ему бюст.

Аполлион. Ваше величество, за этого Овидия я даю три золотых.

Ромул. Четыре. Овидий был великий поэт.

Юлия. Ромул, кто это?

Ромул. Антиквар Аполлион из Сиракуз, я продаю ему мои бюсты.

Юлия. Кто тебе позволил разбазаривать великих поэтов, мыслителей и государственных деятелей, принадлежащих нашему славному прошлому?

Ромул. У нас распродажа уцененных товаров.

Юлия. Не забывай, что эти бюсты — единственное, что тебе оставил мой отец Валентиниан.

Ромул. Он еще и тебя мне оставил, дорогая.

Рея. Я не могу этого больше вынести! (Встает.)

Юлия. Рея!

Рея. Пойду учить монолог Антигоны! (Уходит направо.)

Юлия. Видишь, родная дочь перестала тебя понимать!

Ромул. У нее голова забита трагическими ролями.

Аполлион. Три золотых и шесть сестерциев — я, ваше величество, больше не дам.

Ромул. Возьми еще несколько бюстов, и сочтемся сразу.

Аполлион опять влезает на лестницу.

Слева вбегает министр внутренних дел.

Тулий Ротунд. Ваше величество!

Ромул. Ну, что тебе еще, Тулий Ротунд?

Тулий Ротунд. Император Восточной Римской империи Зенон Исаврийский просит убежища.

Ромул. Зенон Исаврийский? Стало быть, он тоже не чувствует себя уверенно в своем Константинополе?

Тулий Ротунд. Никто уже себя в этом мире не чувствует уверенно.

Ромул. Где же он?

Тулий Ротунд. В прихожей.

Ромул. А его камергеры Сульфурид и Фосфорид тоже здесь?

Тулий Ротунд. Только им и удалось бежать вместе с ним.

Ромул. Если Сульфурид и Фосфорид останутся за дверью, Зенон может войти. Византийские камергеры очень уж строги. Заприте их в птичнике.

Тулий Ротунд. Слушаюсь, государь.

Слева вбегает император Зенон Исаврийский, одетый куда пышнее и элегантнее, чем его западный коллега.

Пирам и Ахилл в последнюю минуту оттесняют камергеров Зенона, которые, причитая, протискиваются к двери.

Зенон. Привет тебе, благородный венценосный брат!

Ромул. Привет!

Зенон. Привет тебе, благородная венценосная сестра!

Юлия. Привет тебе, благородный венценосный брат!

Объятия. Зенон становится в позу, предписанную придворным ритуалом восточноримскому императору, просящему убежища.

Зенон. Помощи я прошу, о солнце вселенной…

Ромул. Мой дорогой Зенон, я вовсе не настаиваю, чтобы ты непременно прочел длинные стихи, которые по византийскому церемониалу следует произносить императору, когда он просит убежища.

Зенон. Я не могу обмануть доверие моих камергеров.

Ромул. А я их не впустил.

Зенон. Попросту не впустил?

Ромул. Я велел их запереть в птичнике.

Зенон. Отлично! Раз они меня не видят, я сегодня в порядке исключения не буду пользоваться положенными формулировками. Сил уже нет! С тех пор как я бежал из Константинополя, мне по три раза в день приходилось повторять две тысячи строк «Помощи я прошу» перед разными политическими деятелями. Голос сорвал.

Ромул. Садись.

Зенон. Спасибо. (С облегчением садится к столу.) Знаешь, Ромул, когда мои камергеры со мной, я просто тону во всех этих предписаниях и правилах. Я должен как положено двигаться, как положено говорить, как положено есть и пить. Спасенья от этого нет. Но стоит им уйти, как во мне просыпается сила моих предков-исаврийцев, просыпается испытанная, твердая как скала вера… А решетки у твоего птичника надежные?

Ромул. Можешь быть спокоен. Пирам, поставь прибор для Зенона и принеси яйцо.

Пирам. У нас осталось только яйцо Домициана.

Ромул. На этот случай оно годится.

Зенон. Мы, собственно говоря, уже семь лет находимся в состоянии войны друг с другом. Лишь германская угроза приостановила столкновение наших армий. (Несколько смущен.)

Ромул. В состоянии войны? Я про это ничего не знаю.

Зенон. Но ведь я же отнял у тебя Далмацию.

Ромул. А разве она была моей?

Зенон. При последнем разделе империи она отходила к тебе.

Ромул. Между нами, императорами, говоря, я давно уже не ориентируюсь в международном положении. Что тебя заставило покинуть Константинополь?

Зенон. Моя теща Верина вступила в союз с германцами, и меня изгнали.

Ромул. Странно. Ты же был в такой дружбе с германцами…

Зенон. Ромул! (Обижен.)

Ромул. Насколько я в курсе сложных взаимоотношений на византийском престоле, ты сам заключил союз с германцами, чтобы сбросить с трона своего сына.

Юлия. Ромул!

Зенон. Германцы наводнили наши империи! Границ уже почти нет! Мы больше не можем идти врозь. Мелочная подозрительность, разделявшая наши империи, теперь — непозволительная роскошь. Мы должны спасать нашу культуру.

Ромул. А по-твоему, культуру можно спасти?

Юлия. Ромул!

Тем временем антиквар подходит к императору с несколькими бюстами.

Аполлион. За обоих Гракхов, Помпея, Сципиона и Катона — два золотых восемь сестерциев.

Ромул. Три золотых!

Аполлион. По рукам! Только я прихвачу еще Мария и Суллу. (Опять лезет на лестницу.)

Юлия. Ромул, я требую, чтобы ты немедленно выгнал этого торговца древностями.

Ромул. Мы не можем себе этого позволить, Юлия. Надо же платить за корм для кур.

Зенон. Вы меня поражаете. Мир охвачен пожаром, а вы позволяете себе острить. Гибнут тысячи людей, а вы валяете дурака. Причем тут корм для кур, когда надвигаются варвары?

Ромул. В конце концов, и у меня есть свои заботы.

Зенон. По-видимому, здесь еще не до конца осознали, чем грозит миру германизм. (Барабанит пальцами по столу.)

Юлия. Я все время это говорю!

Зенон. Успех германцев нельзя объяснять чисто материальными факторами. Надо смотреть глубже. Наши города капитулируют, наши солдаты перебегают к противнику, наши народы нам больше не верят, потому что мы сами в себе сомневаемся. Мы должны собраться с духом, Ромул. Пора нам вспомнить о былом величии, воззвать к памяти Цезаря, Августа, Траяна, Константина. Другого выхода нет. Без веры в себя и в наше международное значение мы пропали.

Ромул. Ну, хорошо. Давай верить.

Молчание. Все благоговейно застыли.

Зенон. Ты веришь? (Усомнившись.)

Ромул. Неколебимо.

Зенон. В наше великое прошлое?

Ромул. В наше великое прошлое.

Зенон. В наше историческое предназначение?

Ромул. В наше историческое предназначение.

Зенон. А ты, императрица Юлия?

Юлия. Я всегда в это верила.

Зенон успокоился.

Зенон. Прекрасное чувство, не правда ли? Сразу повеяло чем-то положительным. Давно бы так!

Все трое сидят с благоговейным видом.

Ромул. Ну, а теперь?

Зенон. Что ты хочешь этим сказать?

Ромул. Вот мы верим.

Зенон. Это самое главное.

Ромул. Что же дальше?

Зенон. Это неважно.

Ромул. Но раз у нас такие взгляды, надо что-то делать.

Зенон. Все сделается само собой. Надо только найти какую-нибудь идею, чтоб противопоставить ее лозунгу германцев: «За свободу и крепостное право». Я предлагаю: «За Бога и рабство!»

Ромул. Не знаю, на нашей ли стороне Бог, сведения об этом довольно противоречивы.

Зенон. За справедливость, против произвола!

Ромул. Тоже не годится. Я скорей за практичный реальный лозунг. Ну, например: «За куроводство и сельское хозяйство!»

Юлия. Ромул!

Слева вбегает Марес. Он вне себя.

Марес. Германцы двинулись на Рим!

Зенон и Юлия в ужасе вскакивают.

Зенон. Когда отходит ближайший корабль на Александрию?

Ромул. Завтра в половине девятого. А зачем тебе туда?

Зенон. Попрошу убежища у императора Эфиопии. Я намерен продолжать оттуда непримиримую борьбу с германизмом, хотя иногда мне кажется, что лучше попасть в руки германцев, чем в руки моих камергеров.

Императрица понемногу успокаивается.

Юлия. Ромул, германцы двинулись на Рим, а ты все еще завтракаешь.

Ромул. Это привилегия политиков. Марес, я произвожу тебя в рейхсмаршалы.

Марес. О государь, я спасу Рим. (Падает на колени и взмахивает мечом.)

Ромул. Только этого мне недоставало. (Опять садится.)

Марес. Единственная надежда на спасение — тотальная мобилизация. (Решительно встает.)

Ромул. Это что за слово?

Марес. Я его только что придумал. Тотальной мобилизацией называется сосредоточение всех сил народа на достижении военных целей.

Ромул. Мне это не нравится даже чисто стилистически.

Марес. Тотальная мобилизация должна охватить все области империи, которые не успел захватить враг.

Зенон. Маршал говорит дело. Наше спасение только в тотальной мобилизации. Вот она, идея, которую мы искали: «Все за оружие!» — это каждому понятно.

Ромул. Война стала разбоем со времени изобретения дубинки. Если мы теперь объявим еще и тотальную мобилизацию, она превратится в безумие. Рейхсмаршал, я отдаю в твое распоряжение пятьдесят человек моей лейб-гвардии.

Марес. Ваше величество, у Одоакра сто тысяч вооруженных до зубов германцев.

Ромул. Чем талантливее полководец, тем меньше ему нужно солдат.

Марес. Ни один римский военачальник еще не подвергался такому унижению. (Отдает честь и выходит налево.)

Аполлион между тем снял и сложил все бюсты, за исключением стоящего над дверью.

Аполлион. За весь этот хлам я даю десять золотых.

Ромул. Мне было бы приятнее, Аполлион, если бы ты с большим уважением говорил о великом прошлом Рима.

Аполлион. Слово «хлам» определяет антикварную стоимость этих вещей, а не выражает исторической оценки.

Ромул. Но ты мне платишь эти десять золотых тут же на месте!

Аполлион. Как всегда, ваше величество. Один бюст я не беру. Вон тот — короля Ромула. (Отсчитывает десять золотых.)

Ромул. Помилуй, мой тезка как-никак основал Рим.

Аполлион. Ученическая работа. Потому он весь и крошится.

Император Восточной Римской империи теряет между тем терпение.

Зенон. Ромул, ты меня еще не представил этому господину.

Ромул. Аполлион, это император Восточной Римской империи Зенон Исаврийский.

Аполлион. Ваше величество! (Холодно кланяется.)

Зенон. Посетите как-нибудь, любезный Аполлион, остров Патмос, он мне пока еще верен. Там у меня найдется много интересного из греческой старины.

Аполлион. Это можно, ваше величество.

Зенон. Поскольку я завтра еду в Александрию, неплохо бы получить задаточек.

Аполлион. Искренне сожалею. Царствующим особам я принципиально не даю задатка. Времена нынче бурные, политические учреждения шаткие. Покупатели теряют интерес к античности и предпочитают изделия германских ремесленников. Нынче в большом ходу примитивы. Это отвратительно, но о вкусах не спорят. Я, к сожалению, должен проститься с вашими величествами.

Ромул. Мне жаль, Аполлион, что ты угодил в самый развал моей империи.

Аполлион. Что вы, ваше величество. Как антиквар, я только развалом и живу. А за бюстами я пришлю слуг. (Еще раз кланяется и уходит налево.)

Зенон (задумчиво качает головой). Не понимаю! Знаешь, Ромул, уже много лет мне не дают кредита. Мне все больше кажется, что у нас с тобой совсем невыгодная профессия.

Слева входит Тулий Ротунд.

Тулий Ротунд. Ваше величество!

Ромул. Ну, Тулий Ротунд, наш рекордсмен наконец заснул?

Тулий Ротунд. Я не по поводу Спурия Тита Маммы, я по поводу Цезаря Рупфа.

Ромул. Это еще кто?

Тулий Ротунд. Важная персона. Он обратился к вашему величеству с письмом.

Ромул. С тех пор как я стал императором, я писем не читаю. Кто же он все-таки такой?

Тулий Ротунд. Фабрикант штанов. Это германская одежда, которую надевают на ноги. У нас она тоже входит в моду.

Ромул. А он богат?

Тулий Ротунд. Невероятно!

Ромул. Наконец-то нашелся разумный человек.

Юлия. Ты его немедленно примешь, Ромул.

Зенон. Интуиция мне подсказывает, что это наш спаситель.

Ромул. Просите фабриканта штанов сюда.

Слева входит Цезарь Рупф. Это могучий, толстый, роскошно одетый человек. Он подходит к Зенону, принимая его за императора, тот смущенно указывает на Ромула.

В руке у Рупфа широкополая дорожная шляпа, какие носили в Древнем Риме. Он сдержанно кланяется.

Цезарь Рупф. Император Ромул!

Ромул. Здравствуй. Это моя жена, императрица Юлия, а это император Восточной Римской империи Зенон Исаврийский.

Цезарь Рупф небрежно кивает.

Чего ты от меня хочешь, Цезарь Рупф?

Цезарь Рупф. Мой род, в сущности, происходит из Германии, но уже при императоре Августе мы поселились в Риме и с тех пор занимаем видное положение в текстильном деле.

Ромул. Очень рад.

Рупф отдает шляпу Зенону, который, опешив, берет ее.

Цезарь Рупф. Как фабрикант штанов, я, ваше величество, готов пойти на все!

Ромул. Само собой разумеется.

Цезарь Рупф. Я знаю, что консервативные круги Рима настроены против штанов, они же всегда против прогресса.

Ромул. Где начинаются штаны, кончается культура.

Цезарь Рупф. Как император вы, конечно, можете позволить себе подобные остроты, но как человек дела я трезво сознаю, что штанам принадлежит будущее. Современное государство, если оно ходит без штанов, обречено. Есть глубокая связь между тем, что германцы носят штаны, и тем, что они достигли таких успехов. Эта связь не видна представителям наследственной власти, никогда не вникающим в суть. Но деловому человеку она ясна. Только в штанах Рим сможет выстоять под напором германских орд.

Ромул. Был бы я таким же оптимистом, как ты, любезный Цезарь Рупф, я бы и сам влез в эту сказочную одежду.

Цезарь Рупф. Лично я поклялся, что надену штаны лишь тогда, когда последний тупица поймет, что без штанов человечеству не сдобровать. Это вопрос профессиональной чести, ваше величество, я тут на попятный не пойду. Либо все надевают штаны, либо Цезарь Рупф закрывает дело.

Ромул. Что же ты хочешь мне предложить?

Цезарь Рупф. Ваше величество, вот международная фирма «Цезарь Рупф», а вот Римская империя, не так ли?

Ромул. Конечно.

Цезарь Рупф. Поговорим начистоту, без всяких сантиментов. За мной миллиарды сестерциев, а за вами — пропасть.

Ромул. Точнее не скажешь.

Цезарь Рупф. Сперва у меня была идея просто купить Римскую империю целиком.

Император не в силах сдержать радостное волнение.

Ромул. Это нам надо серьезно обсудить. Во всяком случае, посвящаю тебя в рыцари. Ахилл, подай меч!

Цезарь Рупф. Спасибо, ваше величество, я уже скупил все ордена, какие было возможно. Видите ли, здраво рассудив, я все-таки отказался от покупки. Римская империя до того развалила свое хозяйство, что восстановление его даже международной фирме обойдется слишком дорого, да и окупится ли это вообще? У нас тогда опять будет огромное государство, а кому это надо? Одно из двух: или фирма, или империя, и я скажу без обиняков — пусть лучше фирма, она дает больше прибыли. Я против покупки, император, но я не против деловых контактов.

Ромул. Каким же ты мыслишь себе контакт между моей империей и твоей фирмой?

Цезарь Рупф. Самым естественным. Как деловой человек, я стою за все естественное. Думай сообразно с естеством, не то разоришься — вот мой девиз. Для начала мы выставим германцев за дверь.

Ромул. Вот это-то и трудно.

Цезарь Рупф. Делец мирового масштаба не знает слова «трудно», если у него есть мелочь в кармане. На мой запрос Одоакр выразил готовность убраться из Италии за десять миллионов.

Ромул. Одоакр?

Цезарь Рупф. Да, германский вождь.

Ромул. Невероятно. А я думал, что его-то уж нельзя купить.

Цезарь Рупф. Всех теперь можно купить, ваше величество.

Ромул. А что ты потребуешь с меня за помощь, Цезарь Рупф?

Цезарь Рупф. Когда я уплачу эти десять миллионов и вложу в империю еще несколько миллиончиков, да так, чтобы она совсем не потонула — здоровому государству это не положено, я попрошу, не говоря уже о том, что ношение штанов будет объявлено строго обязательным, чтобы вы отдали за меня вашу дочь Рею, ибо кому же не ясно, что лишь так можно подвести естественную базу под наши деловые контакты.

Ромул. Моя дочь помолвлена с одним разорившимся патрицием, который уже три года томится в германском плену.

Цезарь Рупф. Как видите, ваше величество, меня это не беспокоит. Вам нечего будет возразить, если я скажу, что Римская империя уцелеет, лишь породнившись с солидной фирмой, иначе вас оккупируют германцы, которые семимильными шагами с грохотом приближаются к Риму. Сегодня во второй половине дня вы мне дадите ответ. Если это будет отказ, я женюсь на дочери Одоакра. Фирма «Рупф» должна позаботиться о наследнике. Я в самом соку, но бури деловой жизни, по сравнению с которыми все ваши сражения — одна мельтешня, помешали мне обрести счастье в объятиях любимой супруги. Не так-то просто сделать выбор. С политической точки зрения разумнее было бы взять в жены германку. Но признательность к моей второй родине побуждает сделать это предложение вам. Я не могу допустить, чтобы на суде истории фирму «Рупф» заподозрили в узкопартийных интересах. (Небрежно кланяется, выхватывает у Зенона из рук шляпу и выходит налево.)

Оставшиеся растерянно молчат.

Юлия. Ромул, немедленно поговори с Реей.

Ромул. О чем, дорогая?

Юлия. Она сейчас же выйдет за этого Цезаря Рупфа.

Ромул. Я готов продать ему Римскую империю за пригоршню сестерциев, но не намерен торговать своей дочерью.

Юлия. Рея добровольно пожертвует собой ради империи.

Ромул. За последние столетия мы столько раз жертвовали собой для государства, что пора государству пожертвовать собой для нас.

Юлия. Ромул!

Зенон. Если твоя дочь сейчас же не выйдет замуж, мир погибнет.

Ромул. Мы погибнем. А это нечто совсем другое.

Зенон. Мы — это мир.

Ромул. Мы провинциалы, которые его даже понять не могут.

Зенон. Такому, как ты, нечего делать на троне римских императоров! (Стукнув кулаком по столу, уходит направо.)

Слева появляются пятеро толстопузых слуг.

Первый слуга. Мы пришли за бюстами.

Ромул. О пожалуйста, вот они, около стен.

Первый слуга. Это императоры. Не уроните. Чуть что, им сразу каюк.

Сцена заполняется слугами, которые выносят бюсты.

Юлия. Ромул! Меня называют Юлия, мать отечества, и я этим почетным титулом горжусь. И теперь я обращаюсь к тебе как мать отечества. Ты целый день сидишь за завтраком, ты интересуешься только своими курами, ты не хочешь выслушать гонца, ты отказываешься провести тотальную мобилизацию, ты не выступаешь на врага, и ты не желаешь отдать свою дочь единственному человеку, который может нас спасти. Чего же ты тогда хочешь?

Ромул. Дорогая Юлия, у меня нет желания задержать ход мировой истории.

Юлия. В таком случае мне стыдно, что я твоя жена! (Быстро уходит.)

Ромул. Убери прибор, Пирам. Моя утренняя трапеза окончена. (Вытирает рот салфеткой.)

Пирам уносит столик.

Ахилл, воды!

Ахилл приносит воду. Ромул моет руки.

Слева врывается Спурий Тит Мамма.

Спурий Тит Мамма. Ваше величество! (Падает на колени.)

Ромул. Ты кто такой?

Спурий Тит Мамма. Префект Спурий Тит Мамма.

Ромул. Чего тебе?

Спурий Тит Мамма. Я скакал сюда из Павии два дня и две ночи. Я загнал семь лошадей, меня трижды ранили стрелы противника, и, когда я прибыл сюда, меня к тебе не допустили. Вот, государь, послание твоего последнего полководца Ореста, написанное перед тем, как он попал в руки врага! (Протягивает Ромулу свиток пергамента.)

Император по-прежнему невозмутим.

Ромул. Ты ранен, измучен. К чему это непомерное усердие, Спурий Тит Мамма?

Спурий Тит Мамма. Ради жизни Рима!

Ромул. Рим давно умер. Ты жертвуешь собой ради мертвеца, ты сражаешься за мираж, ты отдаешь жизнь разлагающемуся трупу. Иди спать, префект, в наше время твой героизм стал позой. (Величественно поднимается и выходит в среднюю дверь на заднем плане.)

Спурий Тит Мамма в полной растерянности, внезапно бросает послание Ореста на пол и топчет его ногами.

Спурий Тит Мамма (кричит). Этот император позорит Рим!

 

Действие второе

Вторая половина рокового мартовского дня четыреста семьдесят шестого года. Парк перед загородной виллой императора.

Все поросло мхом, плющом и бурьяном. Со всех сторон слышится кудахтанье и кукареканье. Время от времени, в особенности когда кто-нибудь появляется, по сцене пролетают куры. На заднем плане сильно загаженный домашней птицей фасад полуразвалившейся виллы, ступени лестницы ведут в парк. На стенах мелом написано: «Да здравствует крепостное право! Да здравствует свобода!» Зрителю кажется, что он попал на птичий двор, хотя справа на переднем плане стоит несколько садовых стульев изысканной формы, знававших лучшие времена. Порой сцену окутывает густой дым, идущий из низенькой постройки.

Канцелярия, видимо, слева, под прямым углом к вилле.

В целом — настроение безысходного отчаяния, дух крушения мира, apres nous le deluge [10] .

При открытии занавеса — на одном стуле министр внутренних дел Тулий Ротунд, на другом, в полном облачении, спит военный министр Марес, ныне, как мы знаем, рейхсмаршал. На коленях у него разложена карта Италии, а рядом, на земле, шлем и маршальский жезл. Щит прислонен к стене дома, на нем тоже намалеван лозунг германцев. Спурий Тит Мамма, все еще весь в грязи и с перевязанной рукой, едва плетется вдоль канцелярии, прислоняется к стене и бредет дальше.

Спурий Тит Мамма. Я устал, я устал, я смертельно устал.

Из дверей виллы выходит повар, на нем белый фартук и высокий колпак. Он идет направо в парк и манит кур, пряча за спиной нож. Куры отчаянно кудахчут.

Повар. Юлий Непот, Орест, Ромул, цып, цып, цып…

Императрица понемногу успокаивается.

Зенон. Опять раздавил яйцо. Что тут кругом только куры? Сандалии у меня стали липкими и пожелтели совсем.

Тулий Ротунд. Куроводство — единственная страсть императора.

Слева в дом вбегает гонец.

Гонец. В Риме германцы! В Риме германцы!

Тулий Ротунд. Опять дурная весть. И так весь день.

Зенон. Все из-за этой куромании. Надеюсь, император хоть сейчас пошел в дворцовую капеллу помолиться за свой народ.

Тулий Ротунд. Император спит.

Зенон. Мы судорожно пытаемся спасти цивилизацию, а император спит… Отчего здесь так пахнет дымом?

Тулий Ротунд. Мы сжигаем архивы.

Зенон (поражен как громом). Вы… жжете… архивы?.. Зачем это, объясните Бога ради?

Тулий Ротунд. Ценные документы, раскрывающие тайну римских методов управления государством, ни в коем случае не должны попасть германцам в руки, а на эвакуацию у нас нет денег.

Зенон. И вы решили попросту сжечь архивы? Не скрываете даже, что начисто потеряли веру в конечную победу добра. Запад и впрямь не стоит того, чтобы ему помогать, он прогнил до мозга костей. Ни вдохновения, ни мужества!.. Ох, опять яйцо! (Вытирает сандалии и уходит налево.)

Спурий Тит Мамма. Сто часов глаз не смыкал. Сто часов.

Отчаянное кудахтанье. Справа появляется повар.

В каждой руке у него по курице и еще одна зажата под мышкой, фартук обрызган кровью; он исчезает в доме.

Тошно слушать это вечное кудахтанье. Я устал, я ведь так устал. Из Павии сюда галопом, да еще потерять столько крови.

Тулий Ротунд. А вы бы сели за домом, с той стороны. Там вроде потише.

Спурий Тит Мамма. Да я туда уже ходил. Там принцесса занимается актерским мастерством, а у пруда император Восточной империи читает псалмы.

Марес. Тише. (Снова засыпает.)

Тулий Ротунд. Не говорите так громко, а то разбудите рейхсмаршала.

Спурий Тит Мамма. До чего же я устал. А тут еще этот дым, этот едкий вонючий дым!

Тулий Ротунд. Да вы хоть сели бы.

Спурий Тит Мамма. Если я сяду, я засну.

Тулий Ротунд. Это, по-моему, самое естественное, что при вашей усталости следует сделать.

Спурий Тит Мамма. Я не хочу спать, я хочу мстить.

Рейхсмаршал в отчаянии поднимается.

Марес. Неужели нельзя человеку спокойно поработать? Стратегия — дело интуиции. Прежде чем резать, надо, как и в хирургии, сосредоточиться. На войне самое страшное — это кутерьма в ставке. (С досадой свертывает карту, берет шлем, подходит к дому, берет щит и останавливается.) Кто-то намалевал на моем щите вражеский лозунг. И на стене тоже.

Тулий Ротунд. Здешняя служанка — германского происхождения.

Марес. Созовите военный трибунал!

Тулий Ротунд. На это уже действительно нет времени, рейхсмаршал!

Марес. Саботаж!

Тулий Ротунд. Не хватает людей. Надо же кому-нибудь помочь обер-гофмейстеру уложить вещи.

Марес. Вы и помогите. А что еще сейчас делать министру внутренних дел?

Тулий Ротунд. Я должен найти законные основания для перевода резиденции на Сицилию.

Марес. Вы своим пораженчеством не подорвете мой боевой дух. Стратегическое положение с каждым часом улучшается. Оно улучшается от поражения к поражению. Чем дальше германцы проникнут на полуостров, тем скорее они попадут в мешок, и тут, опираясь на Сицилию и Корсику, мы легко с ними справимся.

Спурий Тит Мамма. Вы сперва справьтесь с императором.

Марес. Мы ничем не рискуем. Флота у германцев нет. Стало быть, на островах мы неуязвимы.

Спурий Тит Мамма. Но и у нас ведь нет флота. Что же нам дадут острова? А германцы, сидя в Италии, будут неуязвимы.

Марес. А мы тогда построим флот!

Спурий Тит Мамма. Построим? Да у государства нет ни гроша.

Тулий Ротунд. У нас еще есть время об этом подумать. Основная проблема сегодня — как попасть на Сицилию.

Марес. Я прикажу привести трехмачтовое судно.

Тулий Ротунд. Трехмачтовое? Они безумно дороги, мы себе этого позволить не можем. Достаньте-ка лучше галеру.

Марес. Меня ко всему еще разжаловали в корабельные маклеры. (Шатаясь, уходит в дом.)

Тулий Ротунд. Вот видите, разбудили рейхсмаршала.

Спурий Тит Мамма. Я ведь так устал.

Тулий Ротунд. Единственное, на что я надеюсь, — найти на Сицилии дачу, за которую с нас не слишком дорого возьмут.

Громкое кудахтанье. Слева медленно входит тощий, бледный Эмилиан, он в лохмотьях, на голове черный капюшон.

Эмилиан (озирается). Это вилла императора в Кампанье?

Министр внутренних дел с удивлением глядит на странного пришельца.

Тулий Ротунд. Вы кто такой?

Эмилиан. Привидение.

Тулий Ротунд. Что вам угодно?

Эмилиан. Император — нам отец родной, не так ли?

Тулий Ротунд. Конечно, отец каждому патриоту.

Эмилиан. Я патриот. Пришел навестить отчий дом. (Озирается.) Грязный курятник. Загаженный дом. Канцелярия. У пруда облезлая Венера, плющ, мох. В бурьяне, куда ни ступи, яйца, несколько я уже раздавил, и где-то наверняка похрапывает император.

Тулий Ротунд. Вы лучше спрячьтесь, а то вызовут лейб-гвардию. У нее теперь учения на лугу за парком.

Эмилиан. Она дремлет на лугу за парком, убаюканная кудахтаньем кур. Не будем нарушать эту благодать.

В дверях показывается императрица.

Юлия. Эбиус! Эбиус! Кто видел обер-гофмейстера Эби?

Эмилиан. Мать отечества.

Тулий Ротунд. Он разве не пакует вещи, ваше величество?

Юлия. С утра куда-то исчез.

Тулий Ротунд. Значит, уже сбежал.

Юлия. Типично по-германски! (Исчезает.)

Спурий Тит Мамма. Однако бегут как раз римляне. (На мгновение его охватывает гнев, но он тут же остывает и, чтобы не заснуть, принимается бегать взад-вперед.)

Эмилиан (садится в кресло рейхсмаршала). А вы министр внутренних дел Тулий Ротунд?

Тулий Ротунд. Вы меня знаете?

Эмилиан. Мы, бывало, летом частенько вместе ужинали, Тулий Ротунд.

Тулий Ротунд. Что-то не припомню.

Эмилиан. Ничего удивительного. За это время рухнула мировая держава.

Тулий Ротунд. Скажите хотя бы, откуда вы взялись?

Эмилиан. Прямиком из жизни! И сразу попал в нелепое призрачное царство римского императора.

Спурий Тит Мамма. Я устал, я просто как собака устал.

Снова кудахтанье, Марес возвращается из дома.

Марес. Я забыл мой маршальский жезл.

Эмилиан. Прошу вас. (Подает ему маршальский жезл, который лежал на земле.)

Марес, шатаясь, опять входит в дом.

Тулий Ротунд. Понимаю. Вы прибыли с фронта, вы герой. Вы проливали кровь за родину. Чем я могу быть вам полезен?

Эмилиан. Вы можете что-нибудь сделать, чтобы остановить германцев?

Тулий Ротунд. Сегодня этого никто не может. Наше сопротивление рассчитано на длительный срок. Божьи мельницы не скоро мелют.

Эмилиан. Значит, вы не можете быть мне полезны.

Из дома выходят слуги с сундуками.

Носильщик. Куда нам с этими сундуками?

Тулий Ротунд. Они пойдут в Неаполь.

Слуги выносят сундуки. В течение последующих сцен они появляются еще не раз.

Мы живем в горькое время, в трагическую эпоху, и все-таки столь совершенная, высокоорганизованная система правопорядка, как Римская империя, опираясь на свои внутренние ценности, справится и не с такими кризисами. Германцев победит наша более высокая культура.

Спурий Тит Мамма. Я смертельно устал.

Эмилиан. Вам нравится Гораций? Вы владеете высоким италийским стилем?

Тулий Ротунд. Я юрист.

Эмилиан. А мне нравился Гораций. Я владел высоким италийским стилем.

Тулий Ротунд. Вы поэт?

Эмилиан. Когда-то я был представителем высшей культуры.

Тулий Ротунд. Тогда продолжайте писать, продолжайте слагать стихи, в конце концов дух одолеет плоть.

Эмилиан. Я иду из тех краев, где живодеры одолели дух.

Снова кудахтанье. Вокруг опять носятся куры.

Справа из-за виллы выходят Рея и актер Филакс.

Рея.

Спурий Тит Мамма. Не могу я сейчас слышать классиков. Сразу засыпаю. (Уходит налево.)

Филакс. Давайте дальше, принцесса, но более наполненно, драматичнее. «Что ты со мной…»

Рея.

Филакс. «Нет у смертных и нет у мертвых». Дайте надрыв, принцесса! Побольше безысходной печали! «Нет у смертных…» — еще раз!

Рея.

Филакс. «С Ахероном венчают меня».

Рея. С Ахероном венчают меня.

Филакс. Трагичнее, принцесса! И более ритмично, прошу вас. Это должно рваться наружу как вопль. И побольше души, не то эти бессмертные стихи ни до кого не дойдут. Сразу чувствуется, что у вас нет реального представления об Ахероне, о боге смерти. Вы говорите о нем как о чем-то абстрактном. За вашими словами нет подлинного переживания. Для вас это еще литература, это не наполнилось правдой жизни. Очень, очень жаль. Вслушайтесь: «С Ахероном венчают меня».

Рея. С Ахероном венчают меня.

Эмилиан поднимается и останавливается перед декламирующей принцессой, которая застывает от удивления.

Что вам нужно?

Эмилиан. Кто ты?

Рея. У меня больше права спросить, кто ты такой?

Эмилиан. Я то, что возвращается, если идти туда, куда я ходил. Кто ты?

Рея. Я — Рея, дочь императора.

Эмилиан. Рея, дочь императора. Я тебя не узнал. Ты прекрасна, но я забыл твое лицо.

Рея. Мы были знакомы?

Эмилиан. По-моему, да.

Рея. Ты пришел из Равенны? Мы дружили в детстве?

Эмилиан. Мы дружили, когда я был человеком.

Рея. Ты не хочешь назвать свое имя?

Эмилиан. Оно вписано в мою левую руку.

Рея. Покажи эту руку!

Он протягивает ей левую руку.

Какой ужас.

Эмилиан. Убрать?

Рея. Я не могу на нее смотреть. (Отворачивается.)

Эмилиан. Значит, никогда не узнаешь, кто я. (Прячет руку.)

Рея. Дай, я погляжу. (Протягивает правую руку.) Эмилиан кладет в нее свою левую.

Перстень! Перстень Эмилиана!

Эмилиан. Перстень твоего жениха.

Рея. Он умер?

Эмилиан. Сдох.

Рея. Перстень врос в мясо. (Внимательно рассматривает руку, держа ее в своей.)

Эмилиан. Он врос в мою оскверненную плоть.

Рея. Эмилиан! Ты Эмилиан!

Эмилиан. Я им был.

Рея. Я не узнаю тебя, Эмилиан. (Пристально в него вглядывается.)

Эмилиан. Ты никогда меня уже не узнаешь. Я иду из германского плена, дочь императора.

Они стоят, глядя друг на друга.

Рея. Я ждала тебя три года.

Эмилиан. Три года в германском плену — это вечность, дочь императора. Человека нельзя так долго ждать.

Рея. И вот ты пришел. Пойдем со мной в дом моего отца.

Эмилиан. Германцы приближаются.

Рея. Это нам известно.

Эмилиан. Ступай и возьми нож.

Принцесса испуганно смотрит на него.

Рея. Что ты хочешь сказать, Эмилиан?

Эмилиан. Я хочу сказать, что женщина может сражаться с ножом в руках.

Рея. Нам не нужно больше сражаться. Римская армия разбита. У нас уже нет солдат.

Эмилиан. Солдаты — это люди, а люди могут сражаться. Смотри, сколько тут еще людей — женщин, рабов, стариков, калек, детей, министров. Ступай, возьми нож!

Рея. Но это бессмысленно, Эмилиан. Мы должны сдаться германцам.

Эмилиан. Три года назад я сдался германцам. И вот во что они меня превратили, дочь императора. Ступай, возьми нож.

Рея. Я три года тебя ждала. День за днем, час за часом. А теперь я тебя боюсь.

Эмилиан. «С Ахероном венчают меня». Разве не эти стихи ты читала? Они стали правдой, твои стихи. Ступай, возьми нож! Иди! Иди!

Рея бежит к дому.

Филакс. Постойте, принцесса. Занятие еще не окончено. Мы подошли к кульминации, к прекраснейшему месту классической литературы.

Рея. Не нужна мне больше литература… Я знать не желаю ни о какой поэзии. Теперь я поняла, кто такой бог смерти. (Исчезает в доме, Филакс устремляется за ней.).

Тулий Ротунд. Марк Юний Эмилиан возвратился из германского плена. Я потрясен!

Эмилиан. Тогда отправляйтесь на фронт и не тратьте время на потрясение.

Тулий Ротунд. Милый друг, вы, видимо, пережили много тяжелого и заслужили наше уважение. Но не следует думать, что мы здесь, в резиденции императора, ничего не пережили. Выслушивать одну горькую весть за другой и быть бессильным что-либо сделать — что может быть тяжелее для государственного деятеля?

Слева в дом вбегает гонец.

Гонец. Германцы движутся к югу по Аппиевой дороге! Германцы движутся к югу по Аппиевой дороге!

Тулий Ротунд. Вот видите, к югу. Они идут прямо на нас. Стоило заговорить о дурных вестях, как пришла еще одна.

Из дома показывается Марес.

Марес. Все галеры в разгоне.

Тулий Ротунд. Одна должна быть в неаполитанской гавани.

Марес. Она переметнулась к германцам.

Тулий Ротунд. Бога ради, рейхсмаршал, нам необходимо раздобыть корабль.

Марес. Попробую найти рыбачью лодку. (Снова скрывается.)

Министр внутренних дел раздосадован.

Тулий Ротунд. Все было подготовлено, чтобы заново создать империю в Сицилии. Я задумал социальные реформы, хотел ввести для портовых рабочих страхование от несчастных случаев. Но если мы не найдем корабля, я не смогу осуществить свои планы.

Спурий Тит Мамма. Опять запах гари. Опять этот въедливый запах гари.

Куры кудахчут. Слева входит Цезарь Рупф.

Цезарь Рупф. Господа, надеюсь, вы трезво отдаете себе отчет, что после падения Рима империя не будет стоить и ломаного гроша. К экономическому банкротству прибавилось военное поражение, из которого Римской империи уже не выкарабкаться.

Эмилиан. Вы кто такой?

Цезарь Рупф. Цезарь Рупф, владелец международной фирмы по производству штанов и жилеток.

Эмилиан. Что вам угодно?

Цезарь Рупф. Любому хоть сколько-нибудь сведущему государственному деятелю ясно как день, что Рим будет спасен, только если я раскошелюсь на несколько миллионов. Я требую подобающего ответа на свои весьма солидные предложения. Да или нет. Народное ликование или крушение мира. Либо я увожу домой невесту, либо империя идет ко всем чертям.

Эмилиан. Господин министр внутренних дел, что это за представление?

Тулий Ротунд. Одоакр согласился очистить Италию за десять миллионов. Этот тип — фабрикант штанов — готов их заплатить.

Эмилиан. На каких условиях?

Тулий Ротунд. Он хочет жениться на принцессе Рее.

Эмилиан. Позовите принцессу.

Тулий Ротунд. Вы полагаете…

Эмилиан. И соберите придворных.

Министр внутренних дел уходит в дом.

Господин фабрикант штанов, вы получите ответ на ваше предложение.

Справа налево, шатаясь, идет Спурий Тит Мамма.

Спурий Тит Мамма. Сто часов я не спал. Сто часов. Я устал, я падаю с ног, так я устал.

В дверях дома появляются Рея, Тулий Ротунд, Зенон, Марес и стража.

Рея. Ты звал меня, Эмилиан?

Эмилиан. Да, я тебя звал. Иди сюда.

Рея медленно подходит к Эмилиану.

Ты ждала меня три года, дочь императора.

Рея. Три года. День за днем, час за часом.

Эмилиан. Ты меня любишь?

Рея. Я люблю тебя.

Эмилиан. Всей душой?

Рея. Всей душой.

Эмилиан. Ты сделаешь все, что я скажу?

Рея. Все.

Эмилиан. И возьмешь нож?

Рея. Возьму, если хочешь.

Эмилиан. Так велика твоя любовь, дочь императора?

Рея. Моя любовь к тебе безгранична. Я не узнаю тебя, но я люблю тебя. Я боюсь тебя, но я люблю тебя.

Эмилиан. Тогда бери в мужья это роскошное шароподобное брюхо и рожай ему детей. (Указывает на Цезаря Рупфа.)

Зенон. Наконец-то на Западе нашелся хоть один разумный человек.

Придворные. Выходи замуж, принцесса. Выходи замуж!

Тулий Ротунд. Принеси нашей любимой родине эту жертву, девочка.

Все с надеждой глядят на Рею.

Рея. Я должна с тобой расстаться?

Эмилиан. Ты должна со мной расстаться.

Рея. Я должна полюбить другого?

Эмилиан. Ты должна полюбить того, кто спасет твою родину.

Рея. Но я люблю тебя!

Эмилиан. Вот я и жертвую тобой, чтобы Рим не погиб.

Рея. Ты хочешь меня опозорить, как опозорен сам?

Эмилиан. Мы должны подчиниться необходимости. Наш позор укрепит Италию, в нашем паденье она обретет новые силы.

Рея. Но если ты меня любишь, ты не можешь от меня этого требовать.

Эмилиан. Я могу требовать это только от тебя, потому что ты меня любишь.

Она глядит на него в ужасе.

Эмилиан. Ты сделаешь как я сказал, дочь императора. Твоя любовь безмерна.

Рея. Я сделаю, как ты сказал.

Эмилиан. Ты станешь его женой.

Рея. Я стану его женой.

Эмилиан. Подай же руку этому прочно стоящему на земле фабриканту штанов.

Рея повинуется.

Ну, Цезарь Рупф, теперь ты получил руку единственной дочери императора. На золотого тельца мы наденем свадебный венок, ведь по сравнению с тем неслыханным надругательством, которое совершается над человечеством, сводничество в наши дни просто добродетель.

Цезарь Рупф растроган.

Цезарь Рупф. Принцесса, поверьте: мои слезы чисты, как золото самой высокой пробы. Благодаря нашему союзу международная фирма штанов достигнет такого уровня, какого наша промышленность еще не видывала.

Со всех сторон валит дым.

Марес. Империя спасена!

Зенон.

Тулий Ротунд. Сейчас же прекратите жечь архивы!

Голос Ахилла. Император!

Дым рассеивается. В дверях дома стоит Ромул со свитой. За ним Ахилл и Пирам, который несет плоскую корзинку. Тишина.

Рея. Отец!

Эмилиан. Добро пожаловать, повелитель хорошо накрытого стола и мягкой постели! Здравствуй, Цезарь кур и гений кладки яиц! Мир тебе, кого солдаты величают Ромул Малый!

Ромул (спокойно). Кто ты такой?

Эмилиан. Покойник встал из гроба, мертвец явился с того света, распятый сошел с креста, на котором распинают твоих подданных.

Ромул (пристально вглядывается). Ты Эмилиан, жених моей дочери.

Эмилиан. Ты первый, кто узнал меня, император Ромул. Даже твоя дочь меня не узнала.

Ромул. Но ты не сомневайся в ее любви. Взор становится острым лишь к старости. Добро пожаловать, Эмилиан. (Садится в кресло у двери.)

Эмилиан. Я убежал из германского плена, император Ромул. Перебил слуг, которые меня стерегли, задушил собак, которые меня преследовали. Я шел сюда пешком, государь. Я измерил бесконечные просторы твоего государства, милю за милей, шаг за шагом. Я видел твою империю, властитель мира.

Ромул. С тех пор как я стал императором, я не покидаю своей загородной резиденции. Расскажи мне про мою империю, Эмилиан.

Эмилиан. Я шел мимо разоренных городов, через дымящиеся деревни, сквозь порубленные леса, по истоптанным пашням. Я видел твой народ, император Ромул, я видел изможденных детей, изнасилованных женщин, изувеченных мужчин. Я видел лес из виселиц и тучи клекочущих коршунов, закрывающих солнце, я слышал крики раненых, стоны пленных и утробный хохот торговцев оружием.

Ромул. То, что ты говоришь, для меня не тайна, но рассказывай дальше, Эмилиан.

Эмилиан. Для тебя это не тайна, а ты кормишь своих кур?

Ромул. Император отстранился от дел.

Эмилиан. Ты знаешь, как страдает твой народ, и спокойно садишься обедать?

Ромул. Император отступился от своих подданных.

Эмилиан. Пал Рим, твоя гордая столица, враг захватил твою империю, а ты спишь!

Ромул. Император отдал свое государство врагам.

Эмилиан. А знаешь ли ты своих врагов, римский император?

Ромул. Император знает свой народ.

Эмилиан. Так узнай же своих врагов! Взгляни на мои руки, на эти изувеченные, покрытые язвами пальцы! Римский император, ты отдал свое государство извергам, которые хуже зверей. Вот я стою перед тобой среди твоих кур и твоей жалкой свиты — стою весь в грязи, истоптанный, битый плетьми, со шрамами от ярма на шее. Тебе еще нужны доказательства? Показать тебе клеймо, которым я, римлянин, отмечен на вечные времена? Так гляди же, что я тебе покажу, рискни взглянуть на то, что я тебе покажу! (Срывает с головы капюшон, видно, что он скальпирован.)

Рея. Эмилиан. (Судорожно его обнимает.)

Эмилиан. Я, римский офицер, желавший мира и веривший в разум человеческий, тайно отправился к твоим врагам, чтобы примирить Рим и Германию. А они содрали мне кожу с черепа, император всей земли.

Ромул. Император все видит, но он не дрогнет.

Эмилиан. Иди к тому, кому ты предназначена, дочь императора. Мне нет до тебя дела!

Рея медленно возвращается к Цезарю Рупфу.

Твоя дочь, римский император, стала женой фабриканта штанов, и твоя империя спасена ценой моего позора.

Император встает.

Ромул. Император не дает благословения на этот брак.

Все остолбенели.

Цезарь Рупф. Папа!

Рея. Я выйду за него замуж, отец. Ты не можешь помешать мне спасти отечество.

Ромул. Моя дочь выполнит волю императора. Император знает, что делает, когда отдает свою империю огню, когда дает упасть тому, что должно разбиться, и попирает то, что принадлежит смерти.

Рея, опустив голову, уходит в дом.

Выполняй свои обязанности, Пирам. Корми кур! Август! Тиберий! Траян! Адриан! Марк Аврелий! Одоакр! (Бросает курам зерно и, сопровождаемый камердинерами, удаляется.)

Все стоят неподвижно.

Тулий Ротунд. Сейчас же возобновить сожжение архивов.

Все окутывается черным дымом.

Эмилиан. Долой такого императора!

 

Действие третье

Ночь после Мартовских Ид четыреста семьдесят шестого года… Спальня императора. Слева — окна. В глубине сцены — дверь. Справа кровать и еще одна дверь. Посредине два дивана, которые, соединяясь, образуют угол, раскрытый к публике. Между диванами небольшой низкий стол изящной формы. На переднем плане справа и слева два стенных шкафа. Полнолуние. Комната во тьме. Лишь на полу и на стенах яркими квадратами лежит лунный свет. Дверь в глубине сцены открывается. Входит Пирам с трехглавым светильником и зажигает второй такой же, стоящий у кровати. Потом он выходит на авансцену и ставит светильник на стол. Из правой двери появляется император в довольно поношенной ночной рубахе. За ним входит Ахилл.

Ромул. После хорошего ужина вдвойне приятно искупаться. Сегодня был волнующий день, а я таких не выношу. Чтобы прийти в себя, лучше всего принять ванну. Я ведь, Ахилл, не трагический герой.

Ахилл. Угодно вашему величеству накинуть императорскую тогу или прикажете подать халат?

Ромул. Давай халат. Я сегодня больше не буду управлять государством.

Ахилл. Вашему величеству еще нужно подписать обращение к римскому народу.

Ромул. Отложим до завтра.

Ахилл хочет подать ему халат.

(Смущенно) Принеси парадный халат. Этот очень уж непригляден.

Ахилл. Парадный халат государыня уже упаковала, ваше величество. Он принадлежал ее отцу.

Ромул. Ах так? Тогда помоги мне влезть в эти лохмотья. (Надевает халат и снимает лавровый венок.) Я все еще в лавровом венке. Забыл снять, когда купался. Повесь его над кроватью, Пирам. (Отдает Пираму лавровый венок, тот вешает его над кроватью.) Сколько там еще листочков?

Пирам. Два.

Император вздыхает и подходит к окну.

Ромул. Сегодня у меня был тяжелый день. Хоть свежим воздухом подышать. Ветер подул в другую сторону, и дым унесло. После обеда началась просто пытка. Только и радости, что архивы сгорели. В кои-то веки мой министр внутренних дел отдал разумный приказ.

Пирам. Историки будут в отчаянии, государь.

Ромул. Чепуха. У них найдутся источники понадежнее наших государственных архивов. (Садится на правый диван.) Дай Катулла, Пирам… или моя жена его тоже упаковала? Он ведь из библиотеки ее отца.

Пирам. Именно что упаковала, государь.

Ромул. Ну, ничего. Катулла я попробую почитать на память. Хорошие стихи где-то застревают. Налей вина, Ахилл.

Ахилл. Угодно вашему величеству фалернского или сиракузского?

Ромул. Фалернского. В такие времена надо пить самое лучшее.

Ахилл ставит на стол бокал. Пирам наливает.

Пирам. Ваше величество, это последняя бутылка фалернского семидесятого года.

Ромул. Оставь ее здесь…

Ахилл. Императрица желает поговорить с вашим величеством.

Ромул. Пускай императрица войдет. Второй светильник мне больше не нужен.

Камердинеры кланяются и уходят. Пирам уносит светильник, стоящий у кровати. Теперь освещена только авансцена. Лунный свет на заднем плане становится ярче. В глубине сцены появляется Юлия.

Юлия. Обер-гофмейстер сбежал к германцам. Я же тебя предупреждала насчет этого Эби.

Ромул. А ты хотела, чтоб германец умирал за римлян?

Молчание.

Юлия. Я пришла поговорить с тобой в последний раз.

Ромул. Ты в дорожном костюме, дорогая.

Юлия. Этой ночью я отплываю на Сицилию.

Ромул. Тебе нашли рыбачью лодку?

Юлия. Плот.

Ромул. А это не опасно?

Юлия. Оставаться еще опаснее.

Молчание.

Ромул. Ну что ж, счастливого пути.

Юлия. Мы, вероятно, долго теперь не увидимся.

Ромул. Мы уже никогда не увидимся.

Юлия. Я буду продолжать сопротивление. Любой ценой.

Ромул. Самое нелепое, что можно придумать, — это сопротивление любой ценой.

Юлия. Ты пораженец.

Ромул. Я просто считаюсь с фактами. Если мы станем защищаться, наша гибель будет еще страшнее. Может быть, это и величественно, но кому это нужно? Зачем раздувать пожар, когда все и так уже сгорело.

Молчание.

Юлия. Ты, стало быть, не хочешь, чтобы Рея вышла за этого Цезаря Рупфа?

Ромул. Нет, не хочу.

Юлия. И на Сицилию не хочешь ехать?

Ромул. Император не спасается бегством.

Юлия. Ты поплатишься головой.

Ромул. Прикажешь мне потерять голову заранее?

Молчание.

Юлия. Мы уже двадцать лет женаты, Ромул.

Ромул. Чего ради ты вспомнила этот прискорбный факт?

Юлия. Было время — мы любили друг друга.

Ромул. Ты отлично знаешь, что это вранье.

Молчание.

Юлия. Значит, ты на мне женился, чтобы стать императором?

Ромул. Ну, конечно.

Юлия. И ты смеешь спокойно говорить мне это в лицо?

Ромул. Разумеется. Наш брак был ужасен, но я не давал тебе повода заблуждаться насчет того, зачем я на тебе женился. Я женился на тебе, чтобы стать императором, а ты вышла за меня, чтобы стать императрицей. Ты стала моей женой, потому что я происхожу из высшей римской аристократии, а ты дочь императора Валентиниана от его рабыни. Я тебя узаконил, а ты меня короновала.

Молчание.

Юлия. Выходит, мы были нужны друг другу.

Ромул. Конечно.

Юлия. В таком случае твой долг — ехать со мной на Сицилию. Мы принадлежим друг другу.

Ромул. У меня нет по отношению к тебе никакого долга. Ты получила от меня все, чего хотела. Ты стала императрицей.

Юлия. Нечего меня попрекать. Мы действовали одинаково.

Ромул. Нет, не одинаково. Между нашими поступками есть существенное различие.

Юлия. Я этого не нахожу.

Ромул. Ты за меня вышла из честолюбия. Всеми твоими поступками движет честолюбие. Вот и теперь ты из честолюбия не хочешь признать, что война проиграна.

Юлия. Я уезжаю на Сицилию потому, что люблю родину.

Ромул. У тебя не может быть родины. Ты любишь абстрактную идею государства, ведь именно она дала тебе возможность, выйдя замуж, стать императрицей.

Оба опять молчат.

Юлия. Ну хорошо. Отчего не сказать правду? Отчего не поговорить друг с другом начистоту? Да, я честолюбива. Самое дорогое для меня — императорская власть. Я правнучка Юлиана, последнего великого императора. И я горжусь этим. А ты кто? Сын обнищавшего патриция. А тоже ведь честолюбив, иначе не стремился бы стать повелителем мира, а остался бы тем ничтожеством, каким был.

Ромул. Я пошел на это не из честолюбия, а по необходимости. То, что для тебя — цель, для меня — средство. Я стал императором из серьезных политических соображений.

Юлия. Когда же у тебя появились серьезные политические соображения? Двадцать лет, пока ты сидел на троне, ты только ел, пил, спал, читал и разводил кур. Ты никуда не выезжал из этой виллы, никогда не бывал в столице и довел финансы империи до того, что мы вынуждены жить, как поденщики. Единственное, что ты умеешь, это высмеять всякую мысль, которая тебе угрожает. Тобой руководили серьезные политические соображения? Да это наглая ложь. В мании величия Нерона или в безумии Каракаллы больше политического смысла, чем в твоем пристрастии к курам. Тобой владела только лень.

Ромул. Вот именно. Таково мое политическое кредо — ничего не делать.

Юлия. Ради этого не стоило становиться императором.

Ромул. Только это и придало моему бездействию смысл. Какой же прок от безделья частного лица?

Юлия. А император, бездельничая, подрывает основы государства.

Ромул. Как видишь.

Юлия. Что ты хочешь этим сказать?

Ромул. Ты сама поняла, в чем смысл моего безделья.

Юлия. Но как же можно сомневаться в необходимости государства?

Ромул. Я не сомневаюсь в необходимости государства вообще, я сомневаюсь лишь в необходимости нашего государства. Оно до меня уже стало великой державой, и от этого пошли массовые убийства, открытый разбой, угнетение и ограбление других народов.

Юлия. Если ты такого мнения о великой Римской империи, не понимаю, зачем ты стал императором.

Ромул. Римская империя веками держится на том, что ею правит император. Таким образом, у меня не было другой возможности ликвидировать империю, кроме как самому стать императором.

Юлия. Либо ты помешался, либо весь мир сошел с ума.

Ромул. Я уверен в последнем.

Юлия. Стало быть, ты на мне женился только для того, чтобы разрушить Римскую империю?

Ромул. Других побуждений у меня не было.

Юлия. И ты с самого начала думал только о гибели Рима?

Ромул. Ни о чем другом.

Юлия. Ты сознательно препятствовал спасению империи?

Ромул. Вполне сознательно.

Юлия. Ты разыгрывал циника и прожорливого скомороха только для того, чтобы нанести удар в спину?

Ромул. Можно и так это формулировать.

Юлия. Ты меня обманул.

Ромул. Это ты во мне обманулась. Ты полагала, что я так же одержим властью, как ты. На это ты и рассчитывала. Да только расчет твой был неверен.

Юлия. Зато ты рассчитал верно.

Ромул. Риму конец.

Юлия. Ты предал Рим.

Ромул. Нет, я осудил Рим.

Они молчат, потом императрица в отчаянии восклицает.

Юлия. Ромул!

Ромул. Отправляйся на Сицилию. Мне больше нечего тебе сказать.

Императрица медленно уходит. В глубине сцены появляется Ахилл.

Ахилл. Государь!

Ромул. У меня пустой кубок. Налей еще вина.

Ахилл наливает.

Ты дрожишь?

Ахилл. Так оно и есть, ваше величество.

Ромул. Что с тобой?

Ахилл. Ваше величество не любит, когда я говорю о военном положении.

Ромул. Я же тебе это строго-настрого запретил. Военное положение я обсуждаю только со своим парикмахером. Он единственный, кто хоть что-то в этом смыслит.

Ахилл. Но вот и Капуя пала.

Ромул. Это, однако, не повод проливать фалернское.

Ахилл. Прошу прощения. (Кланяется.)

Ромул. Шел бы ты спать.

Ахилл. Принцесса Рея хотела поговорить с вашим величеством.

Ромул. Пускай войдет.

Ахилл уходит. Из глубины сцены появляется Рея.

Рея. Отец!

Ромул. Войди, дитя мое. Сядь рядом со мной.

Рея садится подле него.

Что ты хотела мне сказать?

Рея. Отец, Рим в опасности.

Ромул. Странно, что нынче все хотят поговорить со мной о политике ночью. А на это есть обед.

Рея. О чем же мне говорить?

Ромул. Ну, о чем говорят с отцом ночью? О том, что у тебя на сердце.

Рея. У меня на сердце Рим.

Ромул. Стало быть, Эмилиана, которого ты так дожидалась, ты больше не любишь?

Рея. Что ты, отец!

Ромул. Но не так пылко, как раньше, не так, как прежде любила?

Рея. Я люблю его больше жизни.

Ромул. Так расскажи мне про Эмилиана. Если ты его любишь, то он тебе дороже, чем эта развалившаяся империя.

Молчание.

Рея. Отец, разреши мне выйти замуж за Цезаря Рупфа.

Ромул. Этот Рупф, доченька, и мне по душе, хотя бы потому, что у него есть деньги. Но он выдвигает совершенно неприемлемые условия.

Рея. Он спасет Рим.

Ромул. Это меня и пугает. Если фабрикант штанов рвется спасти римское государство, он, должно быть, спятил.

Рея. Но другой возможности спасти родину нет.

Ромул. Я с этим вполне согласен. Родину можно спасти только за деньги, не то она погибнет. Приходится выбирать между губительным капитализмом и капитальной гибелью. Но ты не можешь выйти замуж за этого Цезаря Рупфа, дитя мое, ты ведь любишь Эмилиана.

Молчание.

Рея. Я должна его бросить во имя спасения родины.

Ромул. Это легче сказать, чем сделать.

Рея. Отечество превыше всего.

Ромул. Ты все-таки слишком долго разучивала трагедии.

Рея. Разве мы не должны любить свою родину больше всего на свете?

Ромул. Нет, мы должны ее любить меньше, чем человека. Прежде всего родине не стоит слишком доверять. Никто не становится убийцей быстрее, чем родина.

Рея. Отец!

Ромул. Что, дочка?

Рея. Не могу же я бросить родину на произвол судьбы.

Ромул. Тебе нужно это сделать.

Рея. Мне не жить без родины.

Ромул. А без любимого как жить? Куда возвышеннее и куда труднее хранить верность человеку, чем государству.

Рея. Речь идет о родине, а не о государстве.

Ромул. Когда государство начинает убивать людей, оно всегда называет себя родиной.

Рея. Наша беззаветная любовь к родине сделала Рим великим.

Ромул. Но наша любовь не сделала Рим хорошим. Своими добродетелями мы откармливали изверга. Как от вина, мы хмелели от величия нашей родины, но то, что мы любили, стало горше полыни.

Рея. В тебе нет чувства благодарности к родине.

Ромул. Отнюдь! Я просто не похож на героического отца из трагедии, который желал государству приятного аппетита, когда оно пожирало его детей. Выходи-ка ты замуж за Эмилиана!

Молчание.

Рея. Эмилиан меня отверг, отец.

Ромул. Если в твоей любви есть хоть капля подлинного чувства, это не может вас разлучить. Ты останешься с ним, даже если он тебя оттолкнет, ты будешь с ним, стань он даже преступником. А от родины ты можешь оторваться. Раз она стала разбойничьим вертепом и притоном палачей, отряхни ее прах со своих ног, ибо твоя любовь к ней бессильна.

Молчание. Слева в комнату через окно проникает человек, который тут же скрывается где-то в темной глубине сцены.

Рея. Если я к нему вернусь, он опять меня прогонит. Он будет снова и снова меня отталкивать.

Ромул. А ты возвращайся к нему снова и снова.

Рея. Он меня больше не любит. Он любит только Рим.

Ромул. Рим погибнет, и ничего, кроме твоей любви, у него не останется.

Рея. Мне страшно.

Ромул. А ты учись побеждать страх. Это единственное искусство, которым в наше время надо владеть. Не бояться видеть вещи, как они есть, не бояться поступать как подобает. Я всю жизнь старался этому научиться. И ты теперь тоже старайся. Иди к нему.

Рея. Хорошо отец, я так и поступлю.

Ромул. Вот и правильно, дитя мое. Я люблю тебя такую. Ступай к Эмилиану. Давай попрощаемся. Ты меня уже не увидишь, я ведь умру.

Рея. Отец!

Ромул. Германцы меня убьют. Я на такую смерть всегда и уповал. Это моя тайна. Жертвуя собой, я жертвую Римом.

Тишина.

Рея. Отец!

Ромул. Но ты должна жить. Ступай теперь, дитя мое, ступай к Эмилиану.

Рея медленно выходит. Из глубины сцены появляется Пирам.

Пирам. Ваше величество.

Ромул. Что тебе?

Пирам. Императрица отбыла.

Ромул. Вот и хорошо.

Пирам. Не угодно ли вашему величеству лечь спать?

Ромул. Нет, мне надо еще кое с кем потолковать. Принеси-ка еще бокал.

Пирам. Слушаюсь, ваше величество. (Приносит второй бокал.)

Ромул. Поставь его рядом с моим. Налей вина.

Пирам наполняет бокал.

А теперь и мне налей.

Пирам (наливает). Вот, ваше величество, все фалернское и выпили.

Ромул. Тогда иди спать.

Пирам кланяется и уходит.

(Ромул сидит неподвижно, пока не затихают шаги.) Иди сюда, Эмилиан. Мы одни.

Закутанный в черный плащ Эмилиан медленно выходит из глубины сцены.

Эмилиан. Ты знал, что я тут?

Ромул. Минуту назад ты влез ко мне в окно. Я увидел твое отражение в своем бокале. Не хочешь ли присесть?

Эмилиан. Я постою.

Ромул. Поздно ты пришел. Уже полночь.

Эмилиан. Есть дела, для которых полночь — самое подходящее время.

Ромул. Как видишь, я тебя жду. Бокалы полны отличного фалернского. Мы можем чокнуться.

Эмилиан. Быть по сему.

Ромул. Выпьем за твое возвращение.

Эмилиан. За то, что свершится этой ночью.

Ромул. Ты о чем?

Эмилиан. Выпьем за справедливость, император Ромул.

Ромул. Справедливость ужасна, Эмилиан.

Эмилиан. Она ужасна, как мои раны.

Ромул. Ну что ж, за справедливость!

Эмилиан. Мы одни. И, кроме ночи, нет свидетелей тому, что римский император и беглый пленник германцев подымают за справедливость две чаши кровавого фалернского.

Ромул встает, и они чокаются. В то же мгновение кто-то вскрикивает, и из-под дивана, на котором сидел император, показывается голова министра внутренних дел Тулия Ротунда.

Ромул. Господи, министр внутренних дел, что случилось?

Тулий Ротунд. Ваше величество наступили мне на пальцы. (Стонет.)

Ромул. Мне очень жаль. Но не мог же я в самом деле предполагать, что ты расположился у меня под диваном. Стоит выпить за справедливость, и министр внутренних дел тут же поднимает крик.

Тулий Ротунд. Я, ваше величество, намеревался лишь замолвить словечко за введение в Римской империи всеобщего страхования по старости. (Смущаясь, вылезает. Он в таком же черном плаще, как Эмилиан.)

Ромул. У тебя кровь на руке, Тулий Ротунд.

Тулий Ротунд. Я со страху руку кинжалом порезал.

Ромул. С кинжалом, мой дорогой Тулий, следует обходиться особенно осторожно. (Идет налево.)

Эмилиан. Ты хочешь кликнуть камердинеров, император Ромул?

Враждебный и решительный Эмилиан и улыбающийся Ромул стоят друг против друга.

Ромул. Зачем, Эмилиан? Ты ведь знаешь, что ночью они спят. Но надо же чем-то перевязать рану моему министру внутренних дел.

Идет к шкафу, находящемуся слева на авансцене, и открывает его.

Внутри, сгорбившись, стоит император Зенон Исаврийский.

Ромул. Прости, повелитель Восточной Римской империи. Я не предполагал, что ты спишь у меня в шкафу.

Зенон. Ничего. При той бродячей жизни, какую я веду после бегства из Константинополя, я ко всему привык.

Ромул. Я искренно тебе сочувствую.

Зенон (выходит из шкафа и с удивлением оглядывается по сторонам. Он тоже в черном плаще.) О, да здесь уже кто-то есть!

Ромул. Не обращай внимания. Они попали сюда совершенно случайно. (Берет с верхней полки шкафа платок.) Там внутри еще кто-то.

Зенон. Мой камергер Сульфурид.

Сульфурид вылезает. Это долговязый субъект, тоже в черном плаще, он торжественно кланяется Ромулу, тот его разглядывает.

Ромул. Добрый вечер. Ты мог бы, венценосный брат, спрятать его в другом шкафу. А куда ты девал своего камергера Фосфорида?

Зенон. Он у тебя под кроватью, император Ромул.

Ромул. Нечего ему смущаться. Пускай вылезает.

Маленький Фосфорид вылезает из-под кровати.

Он тоже в черном плаще.

Сульфурид. Мы пришли, ваше величество…

Фосфорид. …чтобы прочесть вам элегию…

Сульфурид. …которую ваше величество не имело удовольствия дослушать до конца.

Ромул. Пожалуйста. Только не этой тихой ночью. (Садится и дает Тулию Ротунду платок.) Перевяжи рану, министр внутренних дел. Я не люблю крови.

Правый стенной шкаф открывается как бы сам собой, и на пол с грохотом вываливается Спурий Тит Мамма.

Ах, наш рекордсмен тоже не спит?

Спурий Тит Мамма. Я устал. Я смертельно устал… (С трудом поднимается.)

Ромул. Ты обронил кинжал, Спурий Тит Мамма.

Спурий Тит Мамма (растерянно поднимает кинжал и прячет его под черным плащом.) Я не спал уже сто десять часов.

Ромул. Может быть, тут еще кто-нибудь спрятался? Выходите, пожалуйста!

Из-под левого дивана вылезает Марес, за ним солдат, оба в черных плащах.

Марес. Прости, государь, мне хотелось поспорить с тобой о тотальной мобилизации.

Ромул. А кого это ты прихватил на дискуссию, рейхсмаршал?

Марес. Моего адъютанта.

Из-под дивана медленно вылезает повар в высоком белом колпаке и тоже в черном плаще. Император впервые явно потрясен.

Ромул. И ты, повар? С тем самым ножом, которым ты зарезал столько императоров?

Повар, опустив глаза, присоединяется к остальным, окружающим теперь императора с трех сторон.

Вы, я вижу, все в черном. Один вылез у меня из-под кровати, другой из-под дивана, третий из шкафа. Сгорбившись в три погибели, вы просидели там полночи. Зачем?

Все молчат.

Тулий Ротунд. Мы хотим поговорить с тобой, римский император.

Ромул. Император не знал, что наш этикет требует от желающих с ним поговорить подобной акробатики. (Встает и звонит.) Пирам! Ахилл!

Из глубины сцены дрожа выбегают Ахилл и Пирам, оба в халатах и ночных колпаках.

Ахилл. Государь!

Пирам. Ваше величество!

Ромул. Ахилл, императорскую тогу! Пирам, лавровый венец!

Ахилл накидывает ему на плечи императорскую тогу, Пирам надевает лавровый венок.

Ахилл, убрать стол и вино! Настал торжественный миг.

Ахилл и Пирам уносят стол направо.

Теперь идите досыпайте.

Пирам и Ахилл кланяются, и до крайности смущенные и напуганные, уходят в центральную дверь.

Император готов вас выслушать. Что вы ему скажете?

Тулий Ротунд. Верни нам провинции.

Марес. Верни легионы.

Эмилиан. Верни империю.

Полная тишина.

Ромул. Император не обязан давать вам отчет.

Эмилиан. Ты несешь ответственность перед Римом.

Зенон. Ты ответишь перед историей.

Марес. Ты опирался на нас.

Ромул. Я не опирался на вас. Если бы вы завоевали мне мир, у вас было бы основание так говорить. Но я потерял мир, который не вы завоевали. Я кинул его сам, как фальшивую монету. Я свободен. Мне до вас нет дела. Вы только мошки, которые кружат в моем сиянии, вы только тени, которые исчезнут, когда я перестану светить.

Заговорщики отступают от него.

Лишь один из вас вправе с меня спрашивать, с ним одним я и буду говорить. Подойди, Эмилиан.

Эмилиан медленно подходит к нему справа.

Не мне говорить с тобой как с офицером, потерявшим честь. Я — человек штатский и в офицерской чести никогда не разбирался. Я говорю с тобой как с человеком, хлебнувшим горя и претерпевшим пытки. Я люблю тебя как сына, Эмилиан. Как человек, который пострадал, как тысячекратно униженная жертва власти, ты мог бы стать величайшим укором для тех, кто, как я, не хочет защищаться. Чего ты требуешь от своего императора, Эмилиан?

Эмилиан. Я требую ответа, император Ромул.

Ромул. Хорошо, я дам тебе ответ.

Эмилиан. Что ты сделал, чтобы твой народ не оказался под пятой германцев?

Ромул. Ничего.

Эмилиан. Что ты сделал, чтобы Рим не был унижен, как я был унижен?

Ромул. Ничего.

Эмилиан. Как же ты думаешь оправдаться? Ты обвиняешься в измене родине.

Ромул. Не я изменил родине. Рим сам себе изменил. Он знал правду, а предпочел силу. Он знал человечность, а предпочел тиранию. Он вдвойне унизился — перед самим собой и перед народами, которые оказались в его власти. Ты стоишь у призрачного трона, Эмилиан, у трона римских императоров, и я последний, кому он достался. Я хочу раскрыть тебе глаза, чтобы ты взглянул на этот трон, на эту гору нагроможденных черепов, на потоки крови, дымящиеся на его ступенях. Какого ты ждешь ответа с вершины гигантского здания римской истории? Глядя на твои раны, что может сказать император, восседающий над трупами своих и чужих сыновей, над гекатомбами жертв, сваленных к его ногам, павших на войнах во имя чести Рима и на аренах на потеху Риму? Рим ослабел, это старик, едва держащийся на ногах, но вина с него не снята и преступления ему не отпущены. Этой ночью пришла пора. Сбылись проклятия, которые посылали Риму его жертвы. Ненужное дерево валят. Топор ударил по стволу. Идут германцы. Мы проливали чужую кровь, теперь приходится платить собственной. Не отворачивайся, Эмилиан, не прячь глаз от того, кто обнаружил перед тобой давние грехи нашей истории, еще более страшные, чем твои раны. Речь идет о справедливости, за которую мы пили. Теперь ты мне отвечай: есть у нас право защищаться? Есть у нас право на большее, чем быть просто жертвами?

Эмилиан молчит.

Ты молчишь.

Эмилиан медленно отходит к тем, кто с трех сторон окружил императора.

Ты снова с теми, кто, как воры, забрались ко мне этой ночью. Поговорим начистоту. Да не будет отныне меж нами и тени лжи и тени притворства. Я знаю, что вы прячете под черными плащами, я знаю, к чему потянулись теперь ваши руки. Но вы просчитались. Вы надеялись расправиться с безоружным, а я поражаю вас силой правды и пронзаю острием справедливости. Не вы на меня напали, я нападаю на вас. Я не обвиняемый, я вас обвиняю. Защищайтесь! Разве вы не знаете, перед кем стоите? Я сознательно погубил родину, которую вы хотите защищать. Я ломаю у вас под ногами лед, я выжигаю из земли ваши корни. Что же вы молча жметесь у стен, бледные, как зимняя луна? Вам надо выбирать — убейте меня, если уверены, что я не прав, или сдайтесь германцам, если поняли, что у нас нет больше права защищаться. Отвечайте!

Они молчат.

Отвечайте!

Эмилиан (высоко заносит кинжал). Да здравствует Рим!

Выхватывая кинжалы, все медленно подходят к Ромулу.

Он неподвижен и невозмутим. Кинжалы занесены над ним. В это мгновение из глубины сцены раздается оглушительный, полный ужаса крик: «Германцы!» Все в панике обращаются в бегство, кто через окна, кто через двери. Император по-прежнему неподвижен. Из глубины сцены появляются бледные от ужаса Пирам и Ахилл.

Ромул. Где же, однако, германцы?

Пирам. В Ноле, ваше величество.

Ромул. Зачем же тогда кричать? Выходит, здесь они будут только завтра. В таком случае я иду спать. (Встает.)

Пирам. Как вам будет угодно, ваше величество. (Снимает с Ромула императорскую тогу, лавровый венок и халат.)

Ромул (намеревается лечь. Вдруг настораживается.) Ахилл, у меня еще кто-то лежит возле кровати.

Ахилл подносит светильник.

Ахилл. Это Спурий Тит Мамма, ваше величество. Он храпит.

Ромул. Слава Богу, наконец-то рекордсмен заснул. Не будем его тревожить. (Перешагнув через префекта, укладывается в постель.)

Пирам гасит светильник и вместе с Ахиллом уходит в темноту.

Ромул. Пирам!

Пирам. Что, ваше величество?

Ромул. Когда германцы явятся, пусть войдут.

 

Действие четвертое

Утро следующего за Мартовскими Идами дня четыреста семьдесят шестого года. Кабинет императора, как и в первом действии.

Над дверью в глубине сцены одинокий бюст царя Ромула, основателя Рима. У двери, ожидая императора, стоят Ахилл и Пирам.

Ахилл. Какое прекрасное свежее утро.

Пирам. Не пойму, как в день всеобщего заката могло взойти солнце?

Ахилл. Даже на природу уже нельзя положиться.

Молчание.

Пирам. Шестьдесят лет, при одиннадцати императорах, мы служили Римской империи. Исторически необъяснимо, что еще при нашей жизни она перестанет существовать.

Ахилл. Я умываю руки. Я честно исполнял свои обязанности.

Пирам. Мы были во всех отношениях единственными устойчивыми столпами империи.

Ахилл. Когда нас не станет, по праву скажут: античности пришел конец.

Молчание.

Пирам. Подумать только, наступит время, когда будут говорить не по-латыни и не по-гречески, а на каком-то немыслимом языке, вроде германского.

Ахилл. Представить себе, что главари германцев, китайцев и зулусов, чей культурный уровень в тысячу раз ниже нашего, берут бразды мировой политики.

Arma virumque саnо. Я всего Вергилия знаю наизусть

Пирам. А я Гомера. Менин айиде тхеа.

Ахилл. Так или иначе, нас ждут ужасные времена.

Пирам. Да, мрачная эпоха средневековья. Не хочу быть пессимистом, но, по-моему, от нынешней катастрофы человечество уже никогда не оправится.

Входит Ромул в императорской тоге и лавровом венке.

Ахилл и Пирам. Salve, Цезарь.

Ромул. Salve. Я задержался. Меня утомило это непредвиденное скопление посетителей. Едва перелез через рекордсмена, который все еще храпит у моей кровати. Минувшей ночью я больше управлял государством, чем за все двадцать лет своего правления.

Ахилл. Конечно, ваше величество.

Ромул. Какая странная тишина. И так пусто кругом, словно все нас покинули.

Молчание.

Где моя дочь Рея?

Молчание.

Ахилл. Принцесса…

Пирам. И Эмилиан…

Ахилл. И императрица…

Пирам. Министр внутренних дел, рейхсмаршал, повар и все остальные…

Молчание.

Ромул. Ну?

Ахилл. Утонули при переправе на Сицилию.

Пирам. Эту весть принес один рыбак.

Ахилл. Уцелел, должно быть, только Зенон Исаврийский со своими камергерами — они отправились в Александрию с очередным рейсом.

Молчание. Император по-прежнему спокоен.

Ромул. Моя дочь Рея и мой сын Эмилиан… (Смотрит на камердинеров.) Я не вижу у вас на глазах слез.

Ахилл. Мы слишком стары.

Ромул. А я должен умереть. Меня убьют германцы. Уже сегодня. Горе меня теперь не задевает. Тот, кому скоро умирать, не оплакивает мертвых. Я никогда не был спокойнее и бодрее, чем сейчас, когда все уже позади. Подать утреннюю трапезу!

Пирам. Завтрак?

Ахилл. Но германцы, ваше величество, германцы могут каждую минуту…

Пирам. И принимая во внимание всеобщий траур в империи…

Ромул. Чепуха. Империи, которая могла бы объявить траур, больше нет, а сам я хочу умереть так, как жил.

Пирам. Как прикажете, ваше величество.

Император садится в кресло на авансцене. Пирам приносит небольшой столик, накрытый как обычно. Император задумчиво разглядывает посуду.

Ромул. Почему последнюю трапезу мне подают на этих старых жестяных тарелках и в этой треснувшей чашке?

Пирам. Парадный императорский сервиз ее величество увезла с собой. Он принадлежал ее отцу.

Ахилл. А теперь лежит на дне морском.

Ромул. Ничего. Для предсмертной трапезы эта убогая посуда, пожалуй, даже лучше. (Разбивает яйцо.) Август, разумеется, опять ничего не снес.

Пирам устремляет на Ахилла молящий взгляд.

Пирам. Ничего, государь.

Ромул. А Тиберий?

Пирам. Юлии ничего не кладут.

Ромул. А Флавии?

Пирам. Домициан снес. Но ведь ваше величество не желает есть его яйца.

Ромул. А это чье яйцо? (Доедает яйцо.)

Пирам. Как всегда. Марка Аврелия.

Ромул. А еще кто-нибудь несется?

Пирам. Одоакр. (Несколько смущен.)

Ромул. Смотри-ка!

Пирам. Снес три яйца, ваше величество.

Ромул. Эта курица нынче установит рекорд. (Его величество пьет молоко.) У вас торжественный вид. Что это сегодня с вами?

Ахилл. Вот уже двадцать лет как мы служим вашему величеству.

Пирам. И сорок лет предшественникам вашего величества.

Ахилл. Шестьдесят лет мы были готовы прозябать в нищете, дабы служить императорам.

Пирам. Любой извозчик зарабатывает больше императорского камердинера. В конце концов, это надо было сказать, ваше величество.

Ромул. Признаю. Но учтите, что извозчик получает больше самого императора.

Пирам устремляет на Ахилла молящий взгляд.

Ахилл. Фабрикант Цезарь Рупф предлагает нам места камердинеров.

Пирам. Четыре тысячи сестерциев в год и три раза в неделю свободные вечера.

Ахилл. На такой работе было бы время писать мемуары.

Ромул. Фантастические условия. Вы свободны. (Снимает с головы лавровый венок и дает каждому по листику.) Последние два листика моего золотого венка. И последняя финансовая операция моего правительства.

Слышны боевые возгласы.

Ромул. Что там, однако, за шум?

Ахилл. Германцы, ваше величество. Пришли германцы.

Ромул. Придется их принять.

Пирам. Быть может, ваше величество пожелает опоясаться императорским мечом?

Ромул. А разве он не заложен?

Пирам устремляет на Ахилла молящий взгляд.

Ахилл. Его не брал ни один ломбард. Меч ржавый, а драгоценные камни вы, ваше величество, давно уже выломали.

Пирам. Принести его?

Ромул. Лучше всего, дорогой Пирам, оставить императорский меч там, где он валяется.

Пирам. Вашему величеству ничего больше не нужно?

Ромул. Еще немного спаржевой настойки.

Пирам, дрожа, наливает.

Теперь можете идти. Императору вы больше не нужны. Вы были безупречными слугами.

Оба в страхе уходят. Император выпивает рюмку. Справа входит германец. Он двигается свободно и непринужденно, несколько высокомерен, и ничего варварского, кроме штанов, на нем не заметно. Он озирается по сторонам, как будто пришел в музей, временами делает заметки в записной книжке, которую достает из кожаной сумки. На нем просторная легкая куртка, широкополая дорожная шляпа — словом, ничего воинственного, кроме меча, которым он опоясан. Его сопровождает молодой человек в военной форме, однако и в нем нет ничего устрашающего. Разглядывая комнату, германец как бы случайно среди других предметов обнаруживает императора. Оба с удивлением глядят друг на друга.

Германец. Римлянин!.

Ромул. Здравствуй!

Молодой германец обнажает меч.

Молодой человек. Умри, римлянин!

Германец. Убери меч, племянник!

Молодой человек. Как прикажешь, дядюшка.

Германец. Прости, римлянин.

Ромул. Отчего же, пожалуйста. Ты — настоящий германец? (Недоверчиво на него глядит.)

Германец. Древнейшего рода.

Ромул. Этого я уж не понимаю. Тацит пишет, что все вы варвары — великаны с дерзкими голубыми глазами и рыжими волосами, а глядя на тебя, подумаешь — переодетый византийский ботаник.

Германец. Я тоже представлял себе римлян совсем иначе. Говорили, что вы бесстрашные герои, а оказывается, ты единственный, кто не сбежал.

Ромул. У нас порой бытуют совершенно ложные представления о расах. А то, что у тебя на ногах, это и есть штаны?

Германец. Ну да.

Ромул. В самом деле странная одежда. А где же ты их застегиваешь?

Германец. Спереди.

Ромул. Очень практично. (Пьет спаржевую настойку.)

Германец. Что ты пьешь?

Ромул. Спаржевую настойку.

Германец. Можно попробовать?

Ромул. Сам настаивал.

Император наливает. Германец пьет, морщится.

Германец. Отвратительно. У этого напитка нет будущего. Пиво лучше. (Садится рядом с Ромулом за стол и снимает шляпу.) Должен тебя поздравить. У тебя в парке над прудом отличная Венера.

Ромул. А что в ней особенного?

Германец. Подлинный Пракситель.

Ромул. Вот незадача. Я-то всегда думал, что это грошовая копия, а теперь антиквар уехал.

Германец. Позволь-ка! (Рассматривает скорлупу яйца, которое съел Ромул.) Недурно.

Ромул. Ты куровод?

Германец. Страстный.

Ромул. Удивительно! Я ведь тоже куровод.

Германец. Ты тоже?

Ромул. Я тоже.

Германец. Наконец-то есть с кем поговорить. Это в парке твои куры?

Ромул. Мои. Отличная домашняя порода. Импортные — из Галлии.

Германец. Несутся?

Ромул. Ты сомневаешься?

Германец. Скажи честно. Судя по яйцу, неважно они несутся.

Ромул. Ладно, признаюсь, они несутся все хуже и хуже. Между нами, куроводами, говоря, это меня тревожит. В хорошей форме только одна несушка.

Германец. Серая с желтыми крапинками?

Ромул. Как ты догадался?

Германец. Это ведь я велел доставить ее в Италию. Хотелось проверить, как она себя будет чувствовать в южном климате.

Ромул. Могу тебя поздравить. Отличная порода, ничего не скажешь.

Германец. Сам вывел.

Ромул. Ты, я вижу, выдающийся куровод.

Германец. В конце концов, как правитель, я вынужден этим заниматься.

Ромул. Как правитель? А кто ты, собственно, такой?

Германец. Я Одоакр, князь германцев.

Ромул. Рад с тобой познакомиться.

Одоакр. А ты кто?

Ромул. Я — римский император.

Одоакр. Мне тоже очень приятно завести такое знакомство. Я, правда, и раньше знал, с кем говорю.

Ромул. Ты знал?

Одоакр. Прости меня за притворство. Врагам бывает неловко оставаться с глазу на глаз, и я решил, что для начала разговор о куроводстве будет уместнее, чем разговор о политике. Позволь представить моего племянника. Поклонись, племянник.

Племянник. Как прикажешь, дядюшка.

Одоакр. Оставь нас одних, племянник.

Племянник. С удовольствием, дядюшка. (Уходит.)

Молчание. Они глядят друг на друга.

Одоакр. Ты, значит, Ромул. Все эти годы я много о тебе думал.

Ромул. А ты, стало быть, Одоакр. Для меня ты был олицетворением врага, а, оказывается, ты такой же куровод, как и я.

Одоакр. Настала минута, которой я ждал столько лет.

Император вытирает рот салфеткой, встает.

Ромул. Как видишь, я готов.

Одоакр. К чему?

Ромул. Умереть.

Одоакр. Тебе грозит смерть?

Ромул. Всему миру известно, как германцы обходятся с пленными.

Одоакр. Ты слишком поверхностно знаешь своих врагов, император Ромул, если полагаешься на то, что о них болтает весь мир.

Ромул. А чего ты можешь хотеть, кроме моей смерти?

Одоакр. Сейчас увидишь. Племянник!

Справа входит племянник.

Племянник. Что прикажешь, дядюшка?

Одоакр. Поклонись римскому императору, племянник.

Племянник. Как прикажешь, дядюшка (Кланяется.)

Одоакр. Ниже, племянник.

Племянник. С удовольствием, дядюшка.

Одоакр. Стань перед римским императором на колени!

Племянник. Как прикажешь, дядюшка. (Преклоняет колена.)

Ромул. Что это значит?

Одоакр. Встань, племянник.

Племянник. С удовольствием, дядюшка.

Одоакр. Выйди, племянник.

Племянник. Как прикажешь, дядюшка. (Уходит.)

Ромул. Ничего не понимаю.

Одоакр. Я пришел не за тем, чтобы тебя убить, римский император. Я пришел, чтобы вместе со всем моим народом вступить к тебе в подданство. (Тоже преклоняет колена.)

Ромул (насмерть перепуган.) Но это же безумие.

Одоакр. И германец может поступить разумно, римский император.

Ромул. Ты что, издеваешься?

Одоакр (встает). Ромул, о курах мы с тобой поговорили, отлично понимая друг друга. Неужели нельзя, понимая друг друга, поговорить о судьбах наших народов?

Ромул. Говори.

Одоакр. Можно сесть?

Ромул. Нечего спрашивать, ты победитель.

Одоакр. Ты забываешь, что я только что вступил к тебе в подданство.

Молчание.

Ромул. Садись.

Оба садятся. Ромул мрачен. Одоакр внимательно на него смотрит.

Одоакр. Ты видел моего племянника. Его зовут Теодорих.

Ромул. Видел.

Одоакр. Очень воспитанный молодой человек. «Как прикажешь, дядюшка», «С удовольствием, дядюшка». И так с утра до вечера. Его поведение безукоризненно. Он весь народ заразил своей добропорядочностью. К девушке не прикоснется, пьет только воду, спит на голой земле. Каждый день — боевые учения. И сейчас в прихожей небось тренируется.

Ромул. Так он же герой!

Одоакр. Воплощенный идеал германца. Мечтает о мировом господстве, и весь народ вместе с ним. Потому мне и пришлось затеять этот поход. Я был один, а против меня племянник, стихотворцы и общественное мнение — пришлось уступить. Я надеялся вести войну гуманно, ведь римляне почти не оказывали сопротивления.

Но чем дальше я продвигался на юг, тем больше преступлений совершала моя армия. И не потому, что она кровожаднее других армий, а потому, что всякая война — зверство. Я был в ужасе. Хотел даже прервать поход. Собирался взять деньги у фабриканта штанов, — моих полководцев еще можно было купить, я еще мог, наверное, все сделать по-своему. Какое-то время еще мог. Но вскоре я уже ничего больше не смогу. Тогда мы окончательно станем народом героев. Спаси меня, Ромул, на тебя вся моя надежда.

Ромул. Какая надежда?

Одоакр. Остаться в живых.

Ромул. А что тебе грозит?

Одоакр. Мой племянник пока еще кроток, он еще вежлив, но в один прекрасный день он меня убьет. Знаю я эту германскую преданность.

Ромул. И поэтому ты решил вступить ко мне в подданство?

Одоакр. Всю жизнь мне хотелось увидеть подлинное человеческое величие, непохожее на дутое величие моего племянника, которого, увидишь, они еще назовут Теодорихом Великим — я этих историков знаю! Я — мужик и ненавижу войну. Я ищу человечности, которой я не мог сыскать в дремучих германских лесах. Я нашел ее в тебе, император Ромул. Твой обергофмейстер Эби тебя раскусил.

Ромул. Эби был у меня при дворе по твоему заданию?

Одоакр. Он был моим шпионом. Но он доносил о хорошем, о настоящем, о справедливом человеке, о тебе, Ромул.

Ромул. Он доносил тебе о дураке. Всю жизнь я отдал на то, чтобы приблизить день, когда Римская империя рухнет. Я считал себя вправе судить Рим, раз я сам готов был умереть. Я требовал от моей страны неслыханных жертв, поскольку я жертвовал собой. Я спокойно смотрел, как льется кровь моего народа, который я обезоружил, — ведь я решил пролить свою собственную кровь. И вот я должен жить. Моя жертва не будет принята. Мне суждено быть тем, единственным, кто уцелеет. Мало того. Перед твоим приходом мне сообщили, что моя дочь, которую я люблю, погибла вместе с женихом. Погибла моя жена и весь мой двор. Я принял эту весть с легкостью — ведь я думал, что сам умру, а теперь эта весть беспощадно меня разит, безжалостно меня опровергает. Все, что я сделал, стало бессмыслицей. Убей меня, Одоакр.

Молчание.

Одоакр. Ты это говоришь от горя. Преодолей свою боль и прими меня в подданство.

Ромул. Ты боишься. Победи свой страх и убей меня.

Молчание.

Одоакр. Ты думал о своем народе. Ромул, подумай теперь о своих врагах. Если ты не примешь меня в подданство, если мы с тобой не будем действовать сообща, мир достанется моему племяннику. Тогда возникнет новый Рим — Германская империя, столь же бренная, как и Римская, и столь же кровавая. Если это случится, дело всей твоей жизни — гибель Рима — и впрямь станет бессмыслицей. Ты не вправе растоптать собственное величие, Ромул, ты — единственный человек, который умеет править этим миром. Будь милостив, прими меня в подданство, стань нашим императором, защити нас от кровавого величия Теодориха.

Молчание.

Ромул. Я больше не могу, германец. Даже если бы и хотел. Ты выбил у меня из рук оправдание моих поступков.

Одоакр. Это твое последнее слово?

Ромул (преклоняет колена.) Убей меня! На коленях тебя молю!

Одоакр. Я не могу тебя заставить помогать нам. Дело плохо. Но я не в силах тебя убить. Я ведь люблю тебя.

Ромул. Если ты не хочешь меня убить, я найду выход. Единственный человек, еще жаждущий моей крови, спит у меня под кроватью. Пойду разбужу его. (Встает.)

Одоакр (тоже поднимается.) Это не выход, Ромул. Ты просто отчаялся. Твоя смерть тоже бессмыслица — в ней был бы смысл, если бы мир был таким, каким ты его себе представлял. А мир не таков. Твой враг тоже человек, и так же, так ты, он хочет быть справедливым. Надо покориться судьбе. Ничего другого не придумаешь.

Молчание.

Ромул. Присядем-ка опять.

Одоакр. Что нам еще делать?

Ромул. А как ты поступишь со мной?

Одоакр. Переведу тебя на пенсию.

Ромул. На пенсию?

Одоакр. Другого выхода нет.

Молчание.

Ромул. Выход на пенсию, пожалуй, самое страшное, что может со мной случиться.

Одоакр. Не забудь, что и меня ждет нечто ужасное. Тебе придется провозгласить меня королем Италии. Это будет началом моего конца, если я сразу же не приму меры. Итак, хочу я или нет, придется начать мое царствование с убийства. (Обнажает меч и устремляется направо.)

Ромул. Что ты собираешься делать?

Одоакр. Убить племянника. Я покуда еще сильнее, чем он.

Ромул. Теперь ты отчаялся, Одоакр. Если ты убьешь своего племянника, на его место придут тысячи новых Теодорихов. Твой народ мыслит не так, как ты. Ему нужен культ героев. Не в твоей власти это изменить.

Молчание.

Одоакр. Сядем-ка опять.

Садятся.

Ромул. Мой дорогой Одоакр, я хотел играть роль судьбы, а ты хотел избежать своей судьбы. Но обоим нам судьба быть политиками, потерпевшими крах. Мы надеялись освободиться от мира, ты от Германской империи, я от Римской, а теперь придется приводить в порядок их развалины. Нельзя их оставлять без присмотра. Я осудил Рим — меня пугало его прошлое; ты осудил Германию — тебя пугало ее будущее. Мы были во власти призраков, ведь мы не распоряжаемся ни тем, что было, ни тем, что будет. У нас есть власть лишь над настоящим, но мы о нем не думали и потерпели крах. Теперь придется, сидя на пенсии, заново пережить свою жизнь, оплакивая дочь, которую любил, сына, жену и всех несчастных, которые у меня на совести.

Одоакр. А мне придется управлять государством.

Ромул. Жизнь внесла поправки в наши планы.

Одоакр. И весьма горькие.

Ромул. Стерпим и это. Попробуй за те немногие годы, которые тебе предстоит править миром, внести разум в безумие. Подари германцам и римлянам мир. Принимайся же за дело, князь германцев. Правь теперь ты! Пройдет несколько лет, о которых всемирная история и не вспомнит, — не героические это будут годы, но их причислят к счастливейшим годам нашей беспокойной земли.

Одоакр. И тут мне придется умереть.

Ромул. Утешься. Меня твой племянник тоже убьет. Он не простит, что ему пришлось стоять передо мной на коленях.

Одоакр. Начнем же выполнять наш невеселый долг.

Ромул. Ладно, не будем мешкать. Сыграем еще раз комедию напоследок. Будем вести себя, словно расчеты наши оправдались, словно дух взял верх над человеческой плотью.

Одоакр. Племянник!

Справа входит племянник.

Племянник. Что прикажешь, дядюшка?

Одоакр. Позови моих полководцев, племянник.

Племянник. Как прикажешь, дядюшка. (Уходит направо.)

В медленном марше сцену заполняют грязные и усталые германцы. На них одноцветные холщовые одежды и простые шлемы. Одоакр встает.

Одоакр. Германцы! Овеянные пылью, утомленные долгими походами, опаленные солнцем, вы завершили свой поход. Вы стоите перед римским императором. Воздайте ему честь.

Германцы приветствуют Ромула.

Германцы! Вы глумились над ним, вы пели о нем похабные песни на проселочных дорогах и ночью у лагерного костра. Но я узнал, как человечен этот человек. Никогда я не видел никого более великого, и никогда вы не увидите более великого среди моих преемников. Теперь твое слово, римский император.

Ромул. Император объявляет империю распущенной. Взгляните еще раз на этот цветастый шар, на эту мечту о великой империи, которая парит над нами, гонимая легким дуновением моих губ; взгляните на эти просторы, которые тянутся вдоль моря, где танцуют дельфины, на богатые провинции, где земля золотится от пшеницы, на кишащие людьми города, где бурлит жизнь, на солнце, которое согревало людей, а достигнув зенита, сжигало все кругом, — и вот этот шар в руках императора обращается в ничто.

Благоговейное молчание. Германцы с удивлением глядят на императора.

Ромул (встает). Я провозглашаю вождя германцев Одоакра королем Италии.

Германцы. Да здравствует король Италии!

Одоакр. Я, со своей стороны, предоставляю римскому императору виллу Лукулла в Кампанье. Сверх того, ему определяется пенсия в шесть тысяч золотых в год.

Ромул. Нищая жизнь римского императора позади. Вот тебе лавровый венок и императорская тога. Императорский меч ты найдешь среди садовой утвари, а сенат — в римских катакомбах. Достаньте мне теперь со стены бюст моего тезки, царя Ромула, основателя Рима.

Один из германцев подает ему бюст.

Большое спасибо. (Берет бюст под мышку.) Я покидаю тебя, князь германцев. Теперь я пенсионер.

Германцы. Да здравствует Ромул Великий!

Из глубины сцены выбегает Спурий Тит Мамма с обнаженным мечом.

Спурий Тит Мамма. Сюда его, императора! Я его убью!

Король Италии с достоинством идет ему навстречу.

Одоакр. Опусти меч, префект. Императора больше нет.

Спурий Тит Мамма. А империя?

Одоакр. Распущена.

Спурий Тит Мамма. Значит, последний императорский офицер проспал гибель империи! (Потрясенный, опускается в императорское кресло.)

Ромул. На этом, милостивые государи, Римская империя прекратила свое существование.

Опустив голову, император с бюстом под мышкой медленно уходит. Германцы благоговейно замирают.

 

Примечания автора

Эта комедия трудна тем, что кажется легкой. Ревностному поклоннику немецкой литературы с ней нечего делать. Ведь стиль для него — то, что звучит торжественно. В Ромуле он увидит только страсть к остротам и поместит пьесу где-то между Тео Лингеном и Шоу. Такая участь не будет, однако, для Ромула столь уж неподходящей. Двадцать лет он разыгрывает шута, и людям, его окружавшим, не приходило в голову, что и в его шутовстве была своя система. Об этом стоит поразмыслить. Моих героев прежде всего нужно показывать с внешней стороны. Это следует иметь в виду актерам и режиссерам. Практически говоря, как надлежит изображать Эмилиана? Он целые дни, может быть, недели шел окольными путями мимо разоренных городов, наконец добрался до императорского особняка, который хорошо знал, и вдруг спрашивает: «Это вилла императора в Кампанье?» Если в этой фразе не послышится скептическое удивление при виде упадка и превращения в курятник виллы, которая все-таки является императорской резиденцией, то этот вопрос прозвучит риторически, так же как и тогда, когда, робея и подчиняясь ее очарованию, он спрашивает возлюбленную: «Кто ты?» Он действительно ее уже не узнает, он действительно ее забыл, он лишь подозревает, что когда-то знал, когда-то любил эту женщину. Эмилиан — противоположность Ромулу. Его судьбу надлежит судить по-человечески, как бы глазами императора, который за поруганной офицерской честью увидел «тысячекратно униженную жертву власти». Ромул принимает Эмилиана всерьез, как несчастного человека, который был в плену, подвергался пыткам. Единственное, с чем он не согласен, — это с требованием: «Ступай, возьми нож!», с пренебрежением к любимой ради того, чтобы жила империя. Человечность должна быть найдена актерами в каждом моем образе, иначе их нельзя сыграть. Это относится ко всем моим пьесам, однако самая большая трудность встает перед исполнителем роли Ромула: он не должен слишком быстро завоевывать симпатии публики. Это легко сказать, но, вероятно, почти невозможно выполнить, и все же этим следует руководствоваться. Сущность императора должна раскрыться только в третьем акте. Фраза префекта в первом акте: «Этот император позорит Рим!» — и фраза Эмилиана во втором: «Долой такого императора!» должны прозвучать убедительно. Если в третьем акте Ромул судит мир, то в четвертом мир судит Ромула. Взгляните же, что за человека я изобразил: остроумного, вольного в поведении, гуманного, но в конечном счете человека, который действует с предельной твердостью и беспощадно требует того же от других, то есть опасного субъекта, который наперед обрекает себя на смерть; это и страшно в императоре-куроводе, в судье мира, рядящемся шутом, трагедия которого заключена в комедии его конца, в переходе на пенсию, и у которого все же — только тем он и велик — хватает благоразумия и мудрости примириться с судьбой.