Первое явление Сериз на террасе кафе: я отмечаю, что этой бледненькой и беленькой студентке совсем не идет ее имя. Но, по правде сказать, я почти не обращаю внимания на ее лицо, скрытое цифровой камерой с нацеленным прямо на меня объективом. Сидящий рядом с ней Дэвид — тот молодой американец, с которым мы познакомились в начале лета, — помахал мне рукой, когда я проходил мимо, углубленный в свои черные мысли. Эта встреча мне скорее неприятна, поскольку у меня сегодня нет ни малейшего желания совершать некие усилия для общения. В том угрюмом состоянии, в котором я пребываю, измученный августовской жарой и горестями человеческого существования, этот дружеский жест кажется мне враждебным: это помеха если не радости, то депрессии.

К несчастью, мое душевное устройство заставляет меня инстинктивно маскировать свои истинные мысли наружной вежливостью. Когда я с отвращением взираю на бытие и с презрением — на человечество, на моих губах возникает добренькая улыбка, инстинкт положительного поведения в обществе контролирует мои поступки и толкает навстречу ближнему, и вот я — очаровательный субъект, который радуется встрече с видимым удовольствием. В тот момент, когда мне хотелось ответить Дэвиду: «Отстань, пожалуйста, мы с тобой едва знакомы», положительная сила рисует на моем лице обрадованное выражение. Он-то думает, что я действительно ему рад, не догадываясь, что единственно тираническая куртуазность заставляет меня пожать ему руку.

Я также не сопротивляюсь, когда он предлагает мне присесть рядом с девушкой, которая целится в меня своим объективом, этакая маньячка видеосъемки. Я пытаюсь подпортить им разговор, начав перечислять свои самые обыденные проблемы, зная, что проблемы эти никого не волнуют. Я подробно излагаю детали предотпускной полемики с моим главным редактором об ограничении времени стоянки, о его отказе — поскольку он, видите ли, знаком со свояченицей префекта полиции. Девушка не отрывает глаза от камеры. Не отвлекаясь от изображения на жидкокристаллическом экране, она просто произносит:

— Жутко интересно. Это ничего, что я снимаю? Это в рамках моей работы над видеоинсталляцией.

Какое-то мгновение мне кажется, что она надо мной издевается, но объектив поднимается, как мордочка домашнего животного, и я понимаю, что она говорит всерьез; у меня возникает стремление произвести еще худшее впечатление. Повернувшись к Дэвиду, я разозленным голосом говорю:

— К тому же, за несколько дней до того, как зарезали мою статью, моя лучшая подруга погибла в автомобильной катастрофе! Все несчастья за одну неделю.

Он, должно быть, уже жалеет, что пригласил меня за столик. Но я не останавливаюсь на достигнутом:

— Ты помнишь Соланж, у которой мы были на выходных? Так вот, как раз после того, как она отвезла тебя на станцию, она погибла на перекрестке.

Американец широко раскрывает глаза. Чтобы ему было понятнее, я разъясняю:

— Когда она умерла, я подумал, что это ты принес несчастье. Но это была случайность.

На глазах у Дэвида выступают слезы огорчения. Мне уже не хочется быть таким злым, но девица все держится за свою камеру, вынуждая меня доиграть роль мерзавца. Внезапно Сериз отрывается от нее и, глядя мне прямо в глаза, произносит:

— Как вы замечательно говорите, какой супер-мрачный взгляд на мир!

Только теперь я наконец разглядел ее лицо; молочная кожа, носик кнопкой и длинные волосы, как у героини немецкой сказки. На ней широкие одежды явно из гардероба шестидесятых годов: умопомрачительная рубашка, брюки с раструбами. На мгновение я окунаюсь в очень светлые глаза. Пока она прячет свою камеру, я, терзаемый совестью, оборачиваюсь к Дэвиду:

— Извини меня, но эта смерть так ужасна, неожиданна…

И тут я соображаю, что полуденная жара спала, — что газета закрыта до конца августа и что, вместо того чтобы брюзжать в одиночестве, я мог бы распить несколько бутылок пива в их компании.

Вечер заканчивается у меня, в квартире с настежь распахнутыми окнами, куда струится теплый летний воздух. Мы слушаем босса-нову. Сериз скручивает сигарету с травкой. Она спорит с рухнувшим в кресло Дэвидом, который уверяет ее, что раньше было лучше. Девятисотые годы представляются ему неиссякаемым источником воображения. Студентка возражает, что в те времена уже обличали декадентство, что художников-новаторов не замечали, а на шахтах эксплуатировали детский труд. Затем она сообщает, что голодна, и я веду ее на кухню. Она с улыбкой смотрит, как я готовлю ей бутерброд. Во втором часу ночи Дэвид заявляет, что идет спать. Сериз приближается и шепчет мне на ухо:

— Я могу остаться? А то метро уже закрыто. Меня бы это выручило.

Пораженный, я бормочу:

— Да, конечно… Разумеется…

Она довольно холодно отвечает: «Спасибо», после чего безмятежно целует американца, и за тем закрывается дверь.

Можно подумать, что она сделала мне предложение. Но, объективно рассуждая, она попросила только о ночлеге. Может быть, она имела в виду диван в гостиной. Пока я перебираю в уме гипотезы, Сериз возвращается ко мне с несколько отсутствующим видом:

— Я пойду спать. Тебе не помешает, если я лягу рядом с тобой?

В электрошоке от этой смеси беспечности и отваги я показываю ей спальню и предлагаю лечь справа; потом я проскальзываю в ванную, спеша совершить малый туалет. Я приглаживаю волосы, чтобы явиться в наилучшем свете перед своей новой любовницей; подтягиваю резинку трусов к пупку (как раз то, что нужно для скрадывания начинающего округляться брюшка). Я столько времени трачу на тщательные приготовления, что, когда я добираюсь до кровати, Сериз уже крепко спит, укрывшись простыней. Она не сняла маечки. Легкая струйка воздуха пробивается сквозь бледные губы. Я с минуту смотрю на нее, потом огорченно укладываюсь рядом.

Я колеблюсь, не решаясь прикоснуться. Несколько раз вытягиваю ногу в ее направлении, моя ступня смущенно касается ее щиколотки, я надеюсь на ответное движение, но ответом мне только легкое похрапывание. Борясь с возбуждением, я поворачиваюсь к ней спиной в надежде заснуть, и тут две руки вцепляются в мои плечи. Начинающая видеооператорша обхватывает меня горячими руками. Я не прочь воспользоваться случаем, но она может обвинить меня в изнасиловании, и суд будет на ее стороне. Я предпочитаю освободиться путем медленного отползания. Часам к четырем утра я в изнеможении засыпаю. Когда я просыпаюсь, уже девять, а Сериз все еще держится за мое плечо, эдакий крупный младенец. Чтобы положить конец мучениям, я принимаю решение выпить кофе. Но в тот момент, когда я уже вылезаю из постели, моя гостья прижимается ко мне еще нежнее. Еще настойчивее. Я медленно поворачиваюсь. Мне кажется, что она спит, но ее губы вдруг касаются моих. Несколько секунд спустя я осознаю, что процесс пошел.

Я никогда не мог добраться до истины, правда ли, что секс оказывает на здоровье положительное воздействие. Некоторые утверждают, что только регулярные совокупления гарантируют полноценное физическое и умственное равновесие. Другие теории превозносят блага воздержания, якобы действующего как гормональный стимулятор… Этот спор не окончен, но я могу утверждать, что этим утром я чувствую себя в расцвете сил, дух мой подхлестывается свежей кровью, когда после часовых объятий я в изнеможении валюсь на матрас. Сериз удаляется, ступая по ковровому полу, потом возвращается, совсем голая, но со своей цифровой камерой. В течение нескольких минут она снимает мое тело, распростертое на простыне. Я отпускаю несколько шуток в сторону объектива. Она убирает аппарат в чехол со словами:

— Мне надо идти. Если хочешь, я тебе оставлю номер моего мобильного.

Это «если хочешь» меня поражает. Это девичье тело произвело на меня эффект целебного источника, и мне не терпится снова в него окунуться. Мои мрачные перспективы внезапно превращаются в радужные, и я готов не задумываясь тут же на ней жениться. Но ее реплика «если хочешь» приглашает меня проявить благоразумие, подчеркивая, что ничего не произошло. С точки зрения современной жизни, мы должны на этом остановиться; мне еще повезло, что Сериз предлагает мне свой номер телефона, который тут же записывается на клочке бумаги. Она с голой задницей направляется в душ, а дверной звонок тем временем надрывается.

Кто там еще? В раздражении против почтальона, разрушающего мне идиллию ни свет ни заря — в десять утра, я натягиваю халат и несусь к двери, предвкушая, как я одерну нахала. Я приоткрываю дверь, которая сейчас же распахивается настежь, вмазывая меня в стенку. В облаке дыма «Житан» с фильтром раздается голос Эстель:

— Ну как тебе Париж в августе? Я принесла каталог обоев. Надо поменять этот голубой цвет, а то твоя квартира похожа на больницу. А в спальне красивее всего обои в цветочек!

Я не успеваю отреагировать. Эстель устраивается на диване в гостиной и раскладывает свои образцы. После нашего флирта в начале лета она уехала с сыном на каникулы в Ла Боль. Я совсем забыл, что она возвращается на этой неделе, но этот ураган внимания меня не забыл, нет. Я вспоминаю, что эта женщина — более или менее моя любовница и что другая женщина — моложе и красивее — заперлась сейчас в моей ванной. Я также соображаю, что, выбирая между вчерашней незнакомкой и этой искренне влюбленной в меня женщиной, я без колебания отдал бы предпочтение наименее верному варианту. Я все-таки пытаюсь избежать столкновения. Эстель смотрит мне в глаза:

— Ты хорошо сегодня выглядишь!

Знала бы она отчего. Так нет: Эстель радуется и готова изложить мне другие прожекты относительно нас обоих. Я ищу лазейку:

— Извини, у меня полно работы. Я бы предпочел встретиться попозже днем. Мы спокойно поговорим.

— Нет, ты не находишь, что эти сиреневые обои будут красиво смотреться в твоей комнате? Пойдем посмотрим!

— Прошу тебя, здесь такой беспорядок. Давай лучше вместе пообедаем…

Мои слова перекрывает шум, доносящийся из ванной. Дверь хлопает, потом раздаются несколько ноток, пропетых женским голоском. Эстель прислушивается. Пока я тщетно подыскиваю объяснение, Сериз в одних трусиках входит в гостиную. Ее длинные светлые волосы свисают по сторонам бледного личика; несколько капель блестят на груди. Поразительно невозмутимая, она смотрит на Эстель и произносит:

— Привет!

После чего исчезает в кухне.

Это позволяет мне в очередной раз оценить невероятную снисходительность моей официальной любовницы. Эстель на минуту задумывается, потом оборачивается ко мне в восхищении:

— Скажите, пожалуйста, у нас идут дела с молоденькими!

Этот интерес к «молоденьким», кажется, подхлестывает ее любопытство. Почти сразу же она теряет ко мне интерес в пользу Сериз, к которой присоединяется на кухне. В течение нескольких минут я готовлюсь к худшему — крикам, ударам ножом. Сидя в халате на диване в гостиной, я собираюсь вмешаться. И вдруг с удивлением слышу радостно щебечущие женские голоса. Они разговаривают, смеются и наконец выходят ко мне вдвоем. Они уже знают друг друга так, как я никогда ни одну не узнаю. Отказавшись от мысли об извинениях, я восхищаюсь самообладанием Эстель, которая подбирает свой обойный каталог, целует меня в обе щеки и направляется лифту с прощальной фразой:

— Давайте поужинаем втроем на следующей неделе!

С облегчением вздохнув, я возвращаюсь в свою квартиру. Но тут уже Сериз, успевшая надеть брюки, тоже покидает меня. Не дав мне времени ее поцеловать, она сбегает по лестнице с криком:

— Позвони мне, если хочешь!

К трем часам пополудни отсутствие Сериз становится для меня невыносимым. Вопреки здравому смыслу, стареющий мужчина поддается эмоциям. Однодневный флирт принимает значение встречи на всю жизнь. К четырем часам я пришел к убеждению, что Сериз должна испытывать непреодолимое желание поговорить со мной. Наше слияние наверняка занимает ее душу так же, как мою. Я не имел никакого права пренебрегать ею. Вместо того чтобы выждать несколько дней, в шестнадцать пятнадцать я набрал ее номер и нарвался на автоответчик. Я не оставил сообщения, но перезвонил в половине пятого. На третий звонок Сериз наконец ответила, и я произнес фразу, заготовленную впрок:

— Я просто хотел тебе сказать, как я счастлив, что мы встретились. Я обожаю эту утреннюю свежесть твоих объятий!

Мне отозвалось молчание. Я расслышал дальние отголоски хохота, в то время как Сериз отрешенным голосом спрашивала:

— Это ты звонил сегодня два раза?

Дважды мой номер оказался записанным в память ее шпионского мобильника. Я пустился в извинения:

— Надеюсь, я тебе не помешал… Но я хотел тебе сказать, что я, правда, очень рад.

Сериз говорила с кем-то из окружавших ее людей. Как дурак я завис в пустоте. Вдруг она обратилась ко мне:

— Вообще-то я не могу говорить. Я в кафе, снимаю посетителей. Давай лучше потом созвонимся.

Я самым жалким образом повесил трубку, убежденный, что из-за нетерпения испортил завязавшуюся было идиллию. Однако полчаса спустя новая мысль созрела в моей голове: нужно обязательно исправить эту неловкость! Только новый звонок, более легкий, более непринужденный, сумеет искупить тяжесть предыдущего. Я долго колебался, испытывая невероятные душевные муки, ведь если быть слишком настойчивым, все пойдет насмарку. Полный дурных предчувствий, я все-таки набрал номер Сериз и попал на автоответчик.

Я повесил трубку. Может, она специально отключила телефон, чтобы больше со мной не разговаривать? Что бы то ни было, эта новая попытка будет зарегистрирована как отрицательный балл. Мобильный телефон действовал мне на нервы… С другой стороны, автоответчик представлял собой нейтральную полосу, идеальную для того, чтобы оставить вдохновенное, отточенное до мельчайших изгибов мысли сообщение. Заучив свой текст, я снова набрал номер мобильного, но Сериз ответила, и мой порыв разбился на обрывки фраз:

— Ах, извини… Это ты? Я думал, что попаду на автоответчик… Это просто чтобы тебе сказать… В общем, я подумал, что мы могли бы вечером встретиться…

Я сдавал позиции, но случилось еще одно чудо, потому что у Сериз вечером не было намечено ничего особенного. Мы могли бы вместе выпить по стаканчику. Она была не прочь со мной встретиться, и я повесил трубку в эйфории. Я долго выбирал, что надеть, размышляя о месте встречи. В девять часов я позвонил, как было условлено, но опять попал на автоответчик, и так еще много раз. В одиннадцать Сериз позвонила, чтобы сказать, что она ошиблась, потому что, оказывается, она занята. Я испустил стон. Ее не тронули мои жалобы.

Наша следующая встреча состоялась только три дня спустя, в крутом кафе 20-го округа, где Сериз обычно встречалась с друзьями, студентами, изучавшими визуальные искусства. Она сидела среди своей компании, одетая в рваные джинсы и пронзительно розовую маечку, открывавшую взорам ее очаровательный животик с вонзенным в пупок пирсингом. Ее гладкие волосы обрамляли белое лицо с бескровными губами. На лбу у нее была наклеена индийская татуировка. Она не шевельнулась, но, казалось, рада была меня видеть и представила меня как журналиста, писавшего о кино. Младое артистическое племя воззрилось на меня с безразличием. Я хорошо понимал: чтобы нравиться Сериз, мне сначала нужно покорить ее окружение. Я небрежно упомянул известного режиссера, с которым работал, и студенты прониклись ко мне большей симпатией. Чтобы их спровоцировать, я принялся восхвалять американские боевики; они дружно встали на защиту новой волны интимизма французского кино. Они называли себя бунтовщиками. Я бы отнес их к патриотам.

Во время беседы я сосредоточился на реакциях девушки. Она казалась довольной всякий раз, когда я формулировал убедительный аргумент. По окончании этого достойного публичного выступления мы направились в китайский ресторан в Бельвиле. Широкая лестница, украшенная красными узорами, как в Опере, вела в ресторанный зал. Сериз слушала мои пояснения об этой смеси парижского брассери и азиатского китча. Поначалу не слишком прислушиваясь, она постепенно прониклась моим энтузиазмом и всю вторую половину ужина, с камерой в руке, фиксировала достопримечательности заведения, одновременно записывая мои комментарии. Я спросил ее, откуда такое старание ради домашнего задания. Она ответила, что это еще и ее интимный дневник.

После ужина Сериз пригласила меня к себе. Дрожа от избытка чувств, я вошел с маленькую комнатку на улице Менильмонтан. Рядом с окном висела черно-белая афиша с изображением молодых французских актеров. Другие предметы довершали убранство жилища подростка: кровать в подушечках, плюшевый мишка, фотография родителей на атлантическом пляже. Я обнял Сериз и свалился, оказавшись нос к носу с Винни-Пухом. С ней жизнь снова становилась возможной, полной приключений. Двадцать лет, на которые я опередил ее, превратились в двадцать лет отставания, поскольку казалось, что это мне надо всему у нее учиться. Ее ласковые объятия, ее эротическая смелость соединяли детскую серьезность с фантазией юной женщины.

Я остался у нее ночевать. Утром Сериз снимала меня под душем, в крохотном туалете. Мне казалось, что эта жизнь для меня — предел мечтаний: каморка, ученица-видеооператорша, мелкие приработки, которые постепенно выведут меня к художественному призванию. Впервые за долгие годы я, кажется, любил женщину и полагал, что Сериз испытывает ко мне не менее сильные чувства. Я наивно заявил:

— У меня сегодня несколько деловых встреч. Но давай встретимся на аперитив. Мне нравятся бары крупных отелей. Что ты скажешь насчет «Лютеции»?

Сериз огорченно разглядывала перед зеркалом микроскопический прыщик у себя на лбу. Она довольно холодно возразила:

— Вообще-то, я не смогу с тобой встречаться на этих днях. Мой друг детства приезжает из Кемпера. Нужно будет заняться им.

Эта фраза подлила масла в огонь. Довольно нервно я стал настаивать, как будто несколько оргазмов давали мне право на приоритет:

— Раз это твой друг детства, мы можем поужинать вместе, ты мне его представишь!

Она насупилась, как недовольная девочка:

— Я с ним не сплю, но это мой лучший друг. А с тобой я знакома два дня. Так вот, я тебе позвоню на следующей неделе.

В отчаянии я подошел к ней и неловко пытался притянуть к себе за плечи, жалобно вопрошая:

— Ты меня не любишь?

Она отстранилась, как бы желая показать, что этот жест ей противен.

За неделю Сериз мне ни разу не позвонила. Я держал свой мобильный телефон постоянно включенным, боясь прозевать долгожданный звонок. Из-за чего пришлось отвечать на все остальные звонки, на случай вдруг это Сериз. На третий день я подключился к услуге «Двойной звонок» за пятнадцать франков в месяц, не считая наценки. Поскольку девушка оставила мне также свой электронный адрес, я засыпал ее электронными посланиями, в которых блистал самыми удачными литературными оборотами, оставшимися без единого ответа. Отказывалась ли она отвечать? Или забывала заглянуть в свой электронный ящик? Что она там такое делала со своим другом детства? Я изнывал в любовном страдании, как раб хозяйки, которая ничего не требует.

Я бы мог довольствоваться проведенными вместе минутами, терпеливо ожидая следующей встречи. В нормальном состоянии я бы придерживался этой точки зрения, но какой-то маленький механизм включился в моем мозгу с тех пор, как Сериз осталась у меня ночевать в первый же вечер. Я видел в этом приключении дар судьбы, волшебный знак, начало новой жизни, второй молодости, мысль о которой не давала мне покоя уже несколько месяцев. Прождав пять дней, я не выдержал и набрал ее номер мобильного. Я знал, что ей не понравится такая настойчивость, но я больше не мог. После нескольких звонков мужской голос ответил:

— Добрый день. Секретариат Сериз.

Наверно, друг детства. В том же ироническом ключе я спросил у секретаря, не будет ли он так любезен передать трубку своей начальнице, это звонит ее старинный поклонник. Сериз не оценила шутки.

— Ты не должен был мне звонить!

Я нашел идиотский предлог: мне показалось, что она потеряла мой номер и безуспешно пыталась мне дозвониться. Сериз была неумолима. Она даст мне знать на следующей неделе, как договорились, и повесила трубку. Я долго ходил кругами по квартире, как раненый психопат, повинный в том, что опять разбил свою любовь из-за собственного нетерпения. Включив компьютер, я вновь принялся бомбардировать девушку плаксивыми, извиняющимися, любовными, шутливыми мэйлами, которые я забрасывал утром и вечером, как приманку, в расчете, что она клюнет и вновь проникнется ко мне расположением.

Как договорились, Сериз позвонила на следующей неделе. И была так миролюбива, что мои тревоги сразу же исчезли. Не обращая внимания на мои перепады настроений, она спокойно следовала своему ритму. Я назначил ей свидание в «Голубом поезде», шикарном ресторане у Лионского вокзала, под волшебными фресками, изображавшими Средиземноморье. Девушка возникла среди позолоты, она приближалась медленной и мерной походкой манекенщицы. Темный свитер оттенял белизну лица и светло-голубые глаза. За столом я начал шуточный разговор, задавая вопросы и сам отвечая. Поскольку ей, как казалось, было приятно в моем обществе, я предложил ей провести со мной остаток дня и открыть для себя мои любимые кварталы: старинные арки предместья Пуассоньер, улочки Монмартра, затем спуск к бульвару Клиши, его арабским мясным лавкам и цветущим аллеям. Вечер закончился в бульонной Шартье, осколке довоенного Парижа, с его дешевым меню и дополнительной платой за масло и корнишоны. Я говорил и говорил, будучи в лирическом настрое:

— До знакомства с тобой меня ничто уже не интересовало. А сегодня я вновь открываю для себя все, что любил: но это для тебя.

Сериз, казалось, была счастлива. Он снова включила свою камеру и настраивала ее, склонясь к экрану, в котором маячило цифровое отражение. За десертом она спрятала свой аппарат и поведала мне об истоках своего призвания. С раннего детства мать толкала ее к артистической карьере, записывала на уроки танцев, в театральные студии и на телевизионные передачи для детей. Когда Сериз выбрала визуальные искусства («школа экспрессии», где студенты должны придумать свою собственную технику, без всяких школьных обязательств), она опасалась реакции своего отца.

Но он ее благословил и купил студию на Менильмонтан. В конце октября ей надо будет представить свою первую «визуальную инсталляцию». В конце ужина она взяла меня за руку под столом, и я сжал ее руку в своей. После чего пригласил ее спать к себе.

С утра я опасался, что Сериз опять исчезнет. Поэтому я начал с того, что пригласил ее пройтись по магазинам. Весь день нас осаждали портные, обвешанные сантиметрами, предлагая последние модели. Сериз их все одну за другой забраковала, остановив свой выбор на оранжевом драном ансамбле в стиле поп, подреставрированном новомодными кутюрье. Она несколько раз переспросила, нравится ли мне это. В конце концов я вытащил кредитную карточку, хотя цена и превышала мои расчеты. Выходя из магазина, я чувствовал прилив сил. Меня преследовала пошлая мыслишка, что после таких трат Сериз снова проведет ночь в моих объятиях. Пока я раздумывал, какой ресторан подойдет для романтического ужина влюбленных, моя невеста перехватила инициативу:

— Сегодня я выбираю! У меня для тебя сюрприз.

Она оставила меня в кафе, на мгновение исчезла со своим телефоном, затем вернулась, сияющая, с тем чтобы повести меня в японский ресторан. Пока я любовался на прилавок с суши, Сериз сдала пакеты в гардероб. Вдруг я заметил Эстель, сидевшую за столиком в глубине зала со своим сыном, пускавшим через трубочку пузыри в стакане кока-колы. Сперва я спрятался, но увидел, что Сериз направляется к моей бывшей любовнице, которая, оказывается, заказала столик «на нас четверых».

Обе женщины были на «ты» и болтали о том, как прошел день, и я предположил, что они уже неоднократно общались по телефону. Крайне смущенный, я преглупо поцеловал Эстель, затем, понимая, что выбора нет, сел напротив парнишки, пока две подружки щебетали.

Эстель — внешне — принимала мою новую связь как должное. Она называла нас «влюбленные» и пыталась объяснить Сериз, нежно прижимавшейся ко мне коленкой, мой душевный склад. Постепенно расслабляясь, я обдумывал возможность быть одновременно любовником молодой девушки и протеже женщины моего возраста. В момент подачи на стол свежих манго мобильник Сериз издал сигнал — упрощенный вариант темы Сороковой симфонии Моцарта. Она нажала на кнопку, начав разговаривать при нас, затем, знаками извинившись, вышла на улицу, прижимая трубку к уху.

Эстель воспользовалась случаем, чтобы расколоться. Она понимала мое влечение к Сериз, которую находила хорошенькой и симпатичной, но полагала, что разница в возрасте помешает нашему союзу. Поэтому она будет ждать моего возвращения и готовиться лечить меня от депрессии, которая последует за окончанием этого приключения. Потрясенный таким великодушием, я умолял Эстель отказаться от этой идеи и найти себе кого-нибудь другого. На этой стадии дискуссии Сериз вошла в ресторан, уселась рядом со мной и снова прижала свою коленку к моей. Одиночество Эстель мучило меня. Но я торопился заключить в объятия любимое мною тело. Я позвал официанта, чтобы расплатиться, и тут студентка шепнула мне на ухо:

— Вообще-то, извини. Сегодня я не могу к тебе пойти.

Я озадаченно повернулся к ней:

— То есть как? Мы же дого…

— Извини, но у меня свидание!

Эстель смотрела на нас в замешательстве, ситуация как будто подтверждала ее теорию. Я шел за Сериз до выхода из ресторана, чуть не плача:

— Но как же так, мы провели вместе чудесный день…

Что означало: «Я тебе купил дорогое платье и думаю, что заслужил вечер наедине». Эта неудачная логика произвела обратный эффект. У самого выхода Сериз повернула ко мне лицо с невидящими глазами:

— Послушай, я к тебе хорошо отношусь, но ты не мужчина моей жизни. Если не хочешь со мной расстаться, оставь меня в покое.

Эти слова меня как ножом резанули. Мазохистская ревность толкала меня унижаться еще сильнее.

— Скажи только, куда ты идешь! Может, ты просто идешь к себе домой спать и не хочешь мне сказать! А если ты идешь к кому-то, я хочу об этом знать!

Нос Сериз презрительно сморщился. Вне себя, она выхватила камеру из футляра, направила на меня объектив и снимала все время, пока я скулил, как бы пытаясь дать мне понять всю смехотворность ситуации. Потом она бросила меня посреди улицы и направилась к метро.

Я вернулся домой, рыдая. Всю ночь я представлял себе Сериз в объятиях соперника. Ясно, что она не любит меня. Я кричал: «Злая!» Потом набирал ее номер и оставлял сообщение с извинениями за свое сегодняшнее поведение. Каждый раз я надеялся, что она снимет трубку, но автоответчик включался, и я снова валился на постель в слезах, представляя себе ее тело, прижавшееся к другому. Сериз не давала мне обета верности, но мысль, что она предпочитает мне любовника своего возраста, была нестерпима. Я был для нее только игрушкой.

В десять утра в дверь позвонили. Я пошел открывать, готовясь утешиться в объятиях Эстель с охапкой обойных образчиков. После дурно проведенной ночи ее присутствие сулило успокоение, и я открыл дверь… Сияющая Сериз в своем новом топ-наряде вошла и обняла меня. Потом она повлекла меня к дивану. Между двух поцелуев она пролепетала:

— Мне было вчера так жалко тебя оставлять в таком состоянии. У тебя был такой несчастный вид!

— Ты очень жестока! Зачем тебе понадобился другой, когда мы собирались провести вечер вдвоем!

— Не знаю. Он мне позвонил в ресторане. Мне вдруг показалось, что забавно будет с ним увидеться. Мы с тобой и так весь день были вместе…

— Поклянись мне, что ты меня любишь больше, чем его, что я твой любовник номер один!

— Да, ты мой любовник номер один.

Сентябрь прошел в перепадах лихорадки и успокоения. Легкомыслие Сериз удесятеряло мою ревность. Я плакал, чтобы добиться заверений в любви, но, вместо того чтобы ее разжалобить, мои нервные срывы отдаляли ее. Она невозмутимо выслушивала мои слезные жалобы и затем таинственно удалялась. И когда я уже думал, что потерял ее, возвращалась ко мне, очаровательная и на все готовая.

Моя жизнь приспосабливалась к ритму, который ее устраивал. Всегда готовый бежать к ней, когда только она пожелает, я не переставал осыпать ее подарками: прогулки, театр, книги, диски, духи, уик-энды на берегу моря… Но все эти залоги любви не меняли ее требований: не звонить по некоторым дням, соглашаться с существованием других любовников. Она даже вырвала у меня обещание проходить мимо, если я вдруг встречу ее с кем-то другим. Я жил одной только мыслью — снова оказаться с ней в постели и прижать ее к себе тем сильней, чем больше она меня обманывала. Только эта терапия утоляла мои страдания.

Когда мы падали на кровать, Сериз иногда тащила с собой и камеру, перед которой я паясничал, чтобы ее развеселить. Я театрально укорял ее в жестокости, прежде чем заявить, что она самое нежное и очаровательное существо на свете. Я бил себя в грудь, каялся в том, что заедаю ее молодость. Потом я в свою очередь брал камеру и снимал ее голую, смеющуюся, плачущую, спящую, открывающую свои светлые глаза, сосущую прядь волос. Кадры, которые мы снимали, должны были рассказать нашу историю. Я снова стал мечтать снять свой грандиозный фильм, где я теперь расскажу не только о себе, но и начертаю портрет современной девушки в ее стиле.

Неотвязная, изнурительная любовь к Сериз притупляла прочие муки. Теперь я меньше боялся старости, профессиональных неудач, болезни, бессонницы. После ночей, проведенных без сна, когда я плакал, воображая, что Сериз меня не любит, я снова отважно кидался в бой, и моя профессиональная жизнь била ключом. На вторую неделю нашего знакомства я начал возобновлять старые связи с целью поводить девочку по приемам и вечерам. На коктейле одного женского журнала я встретил приятеля двадцатилетней давности, ставшего главой крупного информационного центра. Оказалось, что он ищет сотрудника, который работал бы на него в студии рекламных фильмов. За бокалом шампанского эти слова показались неопределенным намеком, но наутро он мне позвонил. И вот к концу сентября я уже смог уволиться из «Такси стар» и водвориться в прозрачном кабинете под звучным титулом арт-директора.

После двух лет каторжных работ в профессиональной прессе этот возврат в околокинематографическую среду представлялся мне дополнительным оружием для покорения Сериз. Хоть речь шла пока лишь о рекламных клипах, положение в мире «визуального искусства», где она мечтала дебютировать, могло окончательно утвердить меня в положении «любовника номер один». Когда я объявил ей эту новость в ее комнатке за ужином, куда я принес лосося и свечи, ее детский ротик ответствовал: она рада, что я доволен. После чего схватилась за камеру и предложила мне сымпровизировать на тему моих карьерных перспектив. Я с жаром говорил о своей новой работе, упирая, сам тому не веря, на творческие возможности рекламы.

Чтобы отпраздновать это событие, на другой день я пригласил Дэвида поужинать в ресторане в Марэ. С тех пор как Дэвид, который тоже подвизался в кино, познакомил меня в конце августа с Сериз, я иногда встречался с ним. В июне его приглашали сниматься в кино, и он до сих пор ждал звонка продюсера, который уже полностью изменил первоначальный замысел. Он вращался в модных кругах и писал заметки о Франции, которые собирался издать по окончании своего путешествия. Мы встречались в кафе. Измученный своей любовницей, я изливал ему душу, и он терпеливо играл роль конфидента, пытаясь меня урезонить.

На другой день Сериз ждала меня у метро Сен-Поль. Ее белокурые волосы рассыпались по оранжевой курточке, которая, казалось, фосфоресцировала в вечернем освещении. Она взяла меня за руку, и мы пошли по улице Вьей-дю-Тампль. Она шагала молча и вела меня как ребенка.

Пережиток прошлого, уцелевший среди баров для геев и модных галерей, ресторан, где мы договорились встретиться, чудом избежал обновления квартала, и я был уверен, что Дэвид его оценит. В этой закопченной дымом забегаловке возникало впечатление, будто ты не в Париже, а где-нибудь на задворках фермы в Оверни. Под нависающими с потолка окороками восьмидесятилетняя хозяйка чистила овощи. Под ногами у нее вертелась собачонка. Американец ждал нас на скамейке перед кучей картошки. Вечно чем-то недовольный хозяин помешивал в очаге жирный бульон. Ресторан был пуст.

Сериз почти тут же начала снимать, а я размышлял о том, что современная поэзия должна увязываться с такого рода смешением очень старого мира и очень юной девушки. Вдруг дверь распахнулась. Вошли человек десять японцев, все как один с камерами, и принялись запечатлевать древний ресторан с той же энергией, что и наша видеоученица. Я посмотрел на хозяина, который гаркнул:

— Нас пропечатали в путеводителях как типичный французский ресторан. «Real Paris, real Paris!» Статья за статьей…

Он показал вырезки из прессы, превозносящие это «аутентичное» бистро с «настоящей крестьянской кухней». Сериз убрала камеру. За бутылкой красного вина Дэвид развивал свою теорию. По его мнению, французы слишком суетятся. Они сотрясают воздух грандиозными культурными проектами, выдумывают громкие лозунги во имя спасения человечества, но им как будто все равно, что их собственный мир погибает. Мы слушали его, не особенно веря, потому что родились во Франции, где каждый день приходится заново изобретать себе жизнь. Я прижимал к себе Сериз, которая в тот вечер сказала мне:

— Мне кажется, я начинаю тебя любить.

В следующую субботу мне позвонила Эстель, чтобы сказать, что в четыре будет на презентации Сериз. Она надеялась там со мной встретиться.

Я потерял дар речи, потому что про презентацию и слыхом не слыхал. Их сообщничество начинало мне надоедать… Но следующей моей реакцией было все-таки облегчение: ослепленный ревностью, я думал, что студентка меня бессовестно обманывает. Я даже не мог себе представить, что она могла посвящать столько времени своей работе. Когда я думал, что она в чьей-то постели, она готовила свою презентацию. Наконец я ответил заплетающимся языком:

— Ах да, презентация, ну конечно. Можем там встретиться. Только я адрес потерял. Ты можешь мне его дать?

Два часа спустя я подходил к Школе визуальных искусств, помещавшейся в старинном здании шестого округа. Некоторые толпились у входа, кто-то проходил в зал, расположенный в глубине двора. Я побаивался, что Сериз упрекнет меня за то, что я явился на этот вечер без приглашения. Поэтому, чтобы ее не раздражать, я решил держаться на расстоянии.

Какой-то мужчина в пальто шел мне навстречу. Поравнявшись со мной, он просиял. Я решил, что мы где-то встречались, и тоже улыбнулся. Потом я заметил афишу, приклеенную у входа на выставку:

Курсовые работы учащихся второго курса

Я толкнул дверь в ярко освещенное помещение, где были выставлены плоды фантазии, сотворенные во время летних каникул. С интересом остановился я перед аквариумом из пластика, наполненным желтоватой водой. На поверхности жидкости плавала дощечка, на которой лежала кухонная мочалка. Текст, отпечатанный на машинке, резюмировал задумку творца:

Я задумчиво почесал подбородок. У стола стоял студент с шелковистой козлиной бородкой и позировал снимавшим его приятелям. Обращаясь к буржуазного вида посетительнице, он объяснял историю современного искусства. Как и другие родители, пришедшие оценить произведения своих отпрысков, дама слушала свой первый урок о Марселе Дюшане. Она старательно внимала, насупив брови. Вдруг она заметила меня, и ее лицо расплылось в веселой улыбке, в то время как студент пояснял теории Йозефа Бейса.

Что означали эти взгляды? Мне решительно недоставало воображения. Потому что первой моей мыслью было, что все в курсе моего назначения в рекламное агентство! Я недоумевал, каким образом. Может быть, моя фотография появилась в каком-то журнале. С наигранным равнодушием я обвел взглядом выставочный зал, где чередовалась живопись, скульптура, пластические композиции. Посетители переходили от одной инсталляции к другой.

В глубине зала два отгороженных обтянутыми черной тканью щитами закутка предлагали взорам видеопоказ. Протиснувшись к входу в левый отсек, я увидел фамилию Сериз и название ее творения, напечатанное большими черными буквами:

МОИ ЛЮБОВНИКИ

Меня прошиб пот. В моем воображении вереницей пронеслись все моменты, проведенные вдвоем под оком камеры. Неужели она посмела? Сначала я хотел сразу же уйти, а потом позвонить Сериз, чтобы все выяснить. Пока я медлил у входа, занавес открылся. Вышел в мужчина в костюме. Он посмотрел на меня и произнес:

— Очень трогательно, браво!

Я что-то пробормотал в ответ, думая, что, может быть, я зря сержусь. Судя по этой реакции, я был выставлен в положительном свете. Сериз ничего не сказала мне из стыдливости. Набравшись смелости, я потихоньку проник в темное помещение и незаметно сел в дальнем углу, застыв от ужаса перед мелькавшими передо мной картинами.

Сначала на экране появился совершенно голый старик. Он держался за дверь ванной, выпятив живот. Гладкое раздутое чрево контрастировало со сморщенной кожей бедер. Из середины курчавой растительности вытарчивал полувозбужденный член, в то время как его владелец обращался к объективу:

— Вот уже несколько недель как я вновь радуюсь жизни, прогулкам, заново открываю для себе все, что любил раньше: но теперь это для тебя.

В нижней части изображения неподвижная подпись белыми буквами гласила:

Мой любовник номер три

Следующая картина показывала все того же шестидесятилетнего дяденьку за столиком в ресторане. Он обращался к Сериз, суля свозить ее на Лазурный Берег. Мое сердце очень сильно билось, потому что я говорил ей все то же самое. Я пытался себя успокоить, надеясь, что сам я не так смешон, как этот влюбленный старик. Но тут на экране появился следующий герой Сериз, этому на вид было всего лет пятьдесят. Белая строчка гласила:

Мой любовник номер два

Я опускаю малоаппетитные высказывания этого господина. Он был показан со спины в момент бритья в туалете на улице Менильмонтан. Потом голым на постели за игрой в плюшевого мишку. Он предлагал Сериз место ассистентки в своей компьютерной фирме. Немного спустя он добавил:

— Знаешь, мне кажется, что твоя камера устарела. На Рождество я подарю тебе новую модель DVD.

Я как парализованный был прикован к стулу. В припадках ревности я воображал, что Сериз встречается с мужчинами моложе меня. Так нет: я был членом братства похотливых старцев. Мне хотелось умереть, когда на экране началась серия, озаглавленная:

Мой любовник номер один

Втайне я еще надеялся, что, в отличие от предшественников, меня пощадят. Я сделал глубокий вдох в момент, когда камера проецировала мое лицо под фресками в стиле бель-эпок ресторана «Голубой поезд».

Я выглядел не так уж плохо. Но первое, что заставило хохотать публику, было повторенное почти слово в слово в бульонной Шартье заявление любовника номер три:

— До знакомства с тобой меня ничто уже не интересовало. А сегодня я вновь открываю для себя все, что любил: но это для тебя.

После чего пришлось пережить свою наготу на мятых простынях, когда я играл перед камерой роль любовника — удовлетворенного, страстного, ревнивого. Я излагал перспективы своей карьеры. Фраза «Я скоро буду пользоваться большим влиянием в кино» весьма позабавила публику. Серия кончалась трагическими кадрами, где я предстал плачущим среди улицы:

— Скажи только, куда ты идешь! Может, ты просто идешь к себе домой спать и не хочешь мне сказать! А если ты идешь к кому-то, я хочу об этом знать!

Изображение любовника номер один затуманилось, и в кадре на экране появился мужчина лет двадцати. Голый по пояс, с изящными мускулами, он улыбался из-под шапки черных курчавых волос. Финальная белая подпись гласила:

Мой друг

Дальше пошли титры, и публика зааплодировала. Я хотел бежать, но в видеозале зажегся свет. Вся в черном, Сериз стоя приветствовала публику, гордая своим вызывающим опусом. Она заявила, что взяла на себя риск представить «мужскую речь» вопреки всем «художественным условностям». Она подала знак своему другу, темноволосому юноше, который сидел в первом ряду. Он поднялся, поцеловал ее в шею и раскланялся перед публикой. Вдруг она заметила меня, пригвожденного к стулу в заднем ряду. В ее светлых глазах мелькнуло замешательство. Потом, повинуясь рефлексу артистки, она снова улыбнулась и щедрым жестом указала на меня десятку зрителей, которые разом обернулись и захлопали мне, как будто я добровольно участвовал в съемках как актер.

Этот жест меня спас, и я постарался сделать непринужденное лицо. Медленным шагом, режиссер подошла ко мне, чтобы обнять и публично поблагодарить. Сзади нее возникла маленькая фигурка Эстель, та громко хлопала в ладоши, с лицом, искаженным гримасой:

— Браво! Браво!

Может быть, она тоже хотела меня спасти? Всегда такая прагматичная, она изо всех сил хлопала и обращалась к публике, указывая на меня:

— Какой артист!

Сериз увлекла меня в сторонку и что-то сказала на ухо. Я на мгновение подумал, что она просила у меня прощения, до того как осознал, что в действительности она сказала вот что:

— По крайней мере, тебе должно быть приятно быть изображенным в произведении искусства. Ты хорошо держался, в рамках. Надеюсь, ты на меня не сердишься.

Я посмотрел на ее детское личико и через силу улыбнулся:

— Ну что ты, это очень забавно.

Она еще добавила:

— Ты не то что другие. Ты остаешься моим любовником номер один.

— Да, конечно, это указано в фильме.

В раздражении Сериз откинула назад светлые пряди и с гордой уверенностью подняла голову:

— Любой мужчина сказал бы то же самое! Ты злишься, что попался именно ты. А ты должен гордиться, что стал героем моего первого фильма, вот что важно. — Она покровительственно добавила: — И потом, я думаю, что в жизни ты будешь куда счастливее с Эстель.

Высокий брюнет подошел к нам. Стараясь не смотреть на меня, он сказал Сериз:

— Пойдем выпьем по стаканчику с ребятами.

Эстель все вертелась вокруг меня в какой-то пляске, хлопая в ладоши и крича:

— Бра-во! Бра-во!

Для приличия она приобняла меня за талию и притянула к себе, как супруга, которая в курсе всей истории. Уже удаляясь со своим другом, Сериз обернулась в последний раз:

— Не звони мне. Я тебе позвоню на следующей неделе.

У меня было такое чувство, будто я завис в воздухе в нескольких сантиметрах от пола. Эстель, уже ведя меня к машине, призналась:

— Я так и думала, что этим кончится.

Я вздохнул:

— Почему ты мне ничего не сказала?

— Ты был безумно влюблен. И потом, я не могла предположить, что именно она готовит.

Мы прошли через двор, где многие приветствовали меня улыбками. Актер-авангардист, снявшийся в творении визуальной концептуалистки, я возвращался домой под руку с женой, которая твердила:

— У вас нет ничего общего и огромная разница в возрасте. Вечная тяга мужчин к молодости!

Я был в отключке. Эстель продолжала:

— Если хочешь, можем купить готовое блюдо и поужинать спокойно перед телевизором. Сегодня вечером прямая трансляция «Волшебной флейты» из Зальцбурга.