На площадь пришел праздник. Все вверх тормашками: девицы, старухи, суки, свиноматки валяются в очистках. Маскарад, похожий на вавилонское столпотворение: барабанщики, шулера, пустозвоны, сосуны, слободские пройдохи, вихляющие ходоки переминаются с ноги на ногу. Вино, солнце, похоть. Они засовывают указательный в естественные отверстия женщин, будто в выгребную яму, где куры откладывают яйца. Забавная пора. Листья опадают на бешеной скорости. И эти бессчетные зеваки, что, задирая пятки до самой задницы, стучат шарами по треснувшим стволам деревьев, возвышающихся с воскресной суровостью.

Священники начинают шествие с метлой в руке и облаткой в ухе, прокладывают себе канал, благословляют содомию. Чаши с сидром на липкой стойке, куда окунают пальцы. И кокарды! Торжествуя в вальсе, женщины с оверньским профилем ворчат, облаченные в медные латы и металлические опилки, ножи протыкают разоренные кишки жирных детей. Шумную толпу ограждают повозки, запряженные лошадьми, которые гадят на голозадых ребятишек и закрывают всякий доступ. Сидящие на этих телегах почтенные святоши в величественных оборках упираются усами в затылки невест. Овации. Крайне трудно пробираться сквозь толпу.

Впрочем, если пролезть под повозками, можно уйти с площади.

И вдруг впереди безлюдная улица.

Но по-настоящему тихая. Железные ставни на витринах, деревянные - на окнах. Невзрачные дома пахнут унижением, вином, дождем, хандрой.

Прямо по курсу, на протяжении двух-трех километров - виллы, хибары, заводы, замусоренные песчаные равнины и выгнувшиеся дороги, к которым ведет улица.

Дома слева и справа прореживаются. Маленькие посреди садов, украшенных шиповником, щебнем. Глицинии на прутьях решеток воняют грязным бельем сиротских приютов. Это халупы с крыльцами - три серых бетонных ступеньки, где оправленные маленькие жернова отражают солнечный свет, маркиза из черепицы или полупрозрачного стекла, половик - рыжий, как волосы на теле викария.

Дальше никаких домов - за последним угольщиком, его огородом, закрома для угля, листы железа, залитые жижей, черная кошка на лестнице в подвал, велосипеды, прислоненные к стене мельницы.

А затем большие пустыри, порой огороженные, будто сады. Бурьян до пупа, шиповник, валериана, ограды из веток, где на отставшей коре сохнут черные усики вьюнка, плакаты, порванные на фунтики, пыльные заросли, сожженная чаща, ежи, ямы, овраги, старые говяжьи кости, детям есть чем играть, рыть, убивать друг друга.

На некоторых пустырях - низенькие хижины из брезента, картона, бечевок, спрятанные за бузиной, жилища вдов в безрукавках, лачуги садовников, бродяг, уже умерших. Сюда приходят, чтобы раздеваться догола, спускать трусы, а рубашку подтягивать под мышки: белоснежный дрожащий живот извивается, весь исколотый, когда вдет дождь, дождь - отец всех пороков.

Иногда на улицу смотрят сараи, склады, столярные мастерские с балками, вязанками дров, опилками, каркасами стульев из орехового дерева, украшенных шарами и сатирами; ржавые слесарные мастерские, кузницы, кроличьи шкурки, старые тряпки, потрепанный грузовичок для утреннего объезда, коллекция шин, в другом месте - треснувшие зеленые бутылки, угловатые металлические акробаты, шершавые гончарные изделия, солдатские котелки Первой мировой, охапки хвороста с заколдованными волосами, колючая проволока, раковины устриц или морских черенков, заплесневевшие сутаны, присыпанные колечками дождевых червей, воскресные картины, фортепьянные струны, испорченные ленты, круглые тыквы, что лопаются, истекая супом, муравейники, дверцы бретонских шкафов, красные переплеты первых призов, бараньи челюсти, подметки, чугунки, стекла, коричневые чемоданы с торчащей цветной бумагой, неведомые рукописи, связанные бечевкой для окорока, лоскутья ковра, а сверху мокрицы, уховертки, сороконожки, серые слизни - большие лицейские шляпы, полые гипсовые гномы, оторванные святые, разноцветные Девы Марии, загородные дыры, совокупляющиеся и гадящие улитки, рамы педальных машин, белокурые волосы, живые взгляды, широко расставленные резцы, воспоминания детства.

А дальше начинаются фабрики, сейчас уже пустые, с рельсовыми путями, от которых рыжеет низкая трава. К столбам в облаках прибиты почтовые ящики из фанеры, побелевшей от ливней, или из цинка, поцарапанного когтями почтальонов. И наконец там, впереди, бледно-голубое, почти серое небо - будто глаза провинциала.