Он бежал через предрассветный лес, и каждое движение отдавалось в теле болью. Воронья стая, преследовавшая его уже битый час и добавляющая новые мученья, сгинула, словно по хозяйскому приказу. Но в ушах всё равно стояло злорадное, кровожадное карканье. Ничего. С ними он ещё поквитается. Только бы добраться… только бы добраться до Чёрной скалы.

Вставшее солнце осветило лес, и лесная живность, проснувшаяся для дневных хлопот, испуганно шарахалась с пути белой, в кровавых пятнах и полосах, тени. Скорей, скорей… ещё скорей. Иначе не успеет, иначе ослабеет настолько, что не сможет добраться до спасительной, густой тени. До своей Хранительницы.

Деревья, кусты, валуны – всё быстрее и быстрее мелькают мимо, рябят в глазах, а белому волку чудится, что он вновь дерётся. Дерётся с Хозяином, с Владыкой, принявшим форму гигантского змея. Значит он прав, раз Хозяин здешнего мира пожаловал так скоро. Значит, за безмятежно спящей беспробудным сном, навеянным Владыкой, свободной душой началась охота. Она ему нужна. И он её не получит.

Он почти добрался, но и силы почти закончились: белому волку всё труднее переставлять лапы, мелькающие мимо деревья и кусты сливались в сплошную круговерть. Он был уже в самом начале заветной ложбины, когда передняя лапа, попав в норку грызуна, подвернулась. Белый волк грузно повалился, сминая траву и цветы, пачкая кровью. С минуту неподвижно лежал, глядя на Чёрную скалу и густую тень у подножия – их разделяли всего несколько десятков метров, но белый волк чувствовал, что преодолеть это жалкое расстояние ему не под силу. И, поняв это, засмеялся: нечеловеческая глотка издавала странные кашляющие звуки, пытаясь передать всю горечь и злость, обуревавшие его. В горле заклокотало и захлюпало, но белый волк обратил на это внимание только тогда, когда по языку потекла горячая солёная жижа, и замолчал. Встал, вздрагивая всем телом, сделал с десяток шагов, оставляя кровавый след, и вновь упал, наконец потеряв сознание.

В траве лежал израненный обнаженный человек, лицом вниз, вытянув одну рук к Чёрной скале, словно в последней, отчаянной попытке дотянуться до спасительной тени. И многие десятки нечеловеческих глаз наблюдали, как удлиняется и растёт эта тень, пытаясь дотянуться до человека. Видели, как Чёрная скала оплывает плачущей свечей, и вырастает заново – словно её собственная тень вытягивается вверх, материализуясь, всё ближе и ближе к неподвижному телу. Но из всех наблюдателей, лишь обладатель пары круглых птичьих глаз, понимал, почему и как может перемещаться Чёрная скала, и почему её тень, словно тёмное, непроницаемое для взглядов и лучей света покрывало, укутала, скрыла от всех тело Белого Волка.

 

Странник

– У вас тут что, очередь на проход образовалась?

Вопрос был задан басом – густым и гулким, и Фёдор, чьё сознание и так уже находилось на грани возвращения, от удивления открыл глаза.

Над ним склонялись две размытые тени, и когда зрение сфокусировалось, в одной из них Фёдор узнал профессора. Вторым оказался незнакомый мужчина, крепко сбитый бородач со светлой шевелюрой и бровями, светло-серые глаза смотрели на молодого человека внимательно и дружелюбно.

– Нет, – ответил профессор, украдкой переведя дух, когда Фёдор очнулся. – Этот молодой человек не может пройти. Не пускают.

– Вы серьёзно? – удивлённо поднял брови незнакомец.

– Куда уж серьёзней… – проворчал в ответ Фёдор, с трудом садясь: в теле, как при ангине, болели все мышцы и кости, кожа приобрела болезненную чувствительность. Задрав майку, с минуту рассматривал белесое пятно, оставшееся на груди там, где вошла молния, потрогал пальцем и пожал плечами: – Ничего не чувствую.

– Тебе надо в больницу, – негромко произнёс Степан Никанорыч, – неизвестно что это такое.

– Ерунда. Пройдёт само, – отмахнулся юноша, – а вы много путешествовали?

– Да, я посетил почти все открытые Запретные Земли. Кстати, меня зовут Кирилл. В честь пра-, пра-, пра-, в общем, прадедушки. И вы зря так насчёт больницы легкомысленно, но, если категорически не желаете терять время, могу одолжить меддиагностер. Я человек запасливый, – усмехнулся их новый знакомый, словно иронизируя по поводу последних слов.

Кирилл, правда, оказался человеком запасливым: кроме огромного, туго набитого рюкзака, из чрева летуна была извлечена столь же огромная вязанка дров. После чего, возмущённо чирикнув, транспорт улетел, не дожидаясь окончания пятнадцати финишных минут, которые обязан был ждать, уже после полной выгрузки, распоряжений пассажира.

Первым делом путешественник извлёк из недр рюкзака широкий браслет меддиагностера, нацепив на предплечье молодого человека. Спустя пять минут, после мелодичного негромкого свистка снял и, посмотрев показания, резюмировал:

– Он не нашел у вас ничего, кроме простуды. Рекомендует выпить таблетку аспирина и стакан горячего молока с мёдом. Вы здоровы. Так что не притворяйтесь, и помогите развести костёр.

Фёдор только хмыкнул в ответ и стал развязывать крепко увязанные четвертушки поленьев, прислушиваясь к постепенно ослабевающей боли. Естественно, что никакой простуды и в помине не было, а молоко он вообще на дух не переносил. Тем более – с мёдом.

Пока юноша возился с кострищем, подкатывая подходящие по размеру камни, Кирилл ловко нацепил браслет и на руку профессора, пытавшегося отбиваться от столь неожиданной заботливости. В этот раз меддиагностер молчал значительно дольше и в результате выдал сигнал другой тональности, заставившей путешественника нахмуриться.

– Что это значит? – поинтересовался Степан Никанорыч, наблюдая как он, найдя нужную ампулу в аптечке, вкладывает её в приёмный блок браслета. Поморщился, ощутив укол.

– Это значит, что вам давно следовало обратиться в кардиологический центр. Лекарство снимет боль, но ненадолго. Присядьте пока. Хотя, вам бы лучше отправиться в кардиоцентр немедленно. Отсюда лететь до него долго. Ещё один приступ – и лекарства уже не помогут.

– Знаю, – спокойно ответил старик. – Но ещё не сейчас.

Фёдор прислушивался «краем уха» к разговору профессора и путешественника, чувствуя себя Васькой, «который слушает да ест». Его встревожила новость о том, что у Степана Никанорыча проблемы с сердцем, но куда больше беспокоила судьба Суламифи. Солнце клонилось к закату, а это значит, что он вновь теряет время, пробыв без сознания полдня. Надо попытаться ещё раз пройти: раз его туда не пускают, вполне возможно, что ей нужна помощь, его помощь. Но при одном воспоминании о разряде, сотрясшем всё тело, всё существо раскалённой молнией боли, ему становилось дурно, в глазах темнело. Надо было чуть-чуть отдохнуть, прийти в себя, и этот путешественник подвернулся очень кстати.

Огонь ярко полыхал, отбрасывая уютные, мягкие тени сгущающейся вечерней тьмы, за лёгкой пеленой облаков проклёвывались первые звёзды, подмигивая тем, кто смотрел на небо.

– Люблю настоящий, живой огонь, – улыбнулся путешественник в ответ на вопрос, зачем таскать с собой столько дров, вместо того, что бы взять легкий и маленький брикет сухого топлива? – у него есть душа, и выглядит, и пахнет он совсем по-другому. Жизнь странника быстро учит ценить такие вещи.

– Давно путешествуете? – поинтересовался Фёдор полушепотом.

Они сидели рядом возле костра, но всё равно говорили тихо, так как с другой стороны кострища, в запасном спальном мешке Кирилла, спал Степан Никанорыч. Утомлённый бессонной ночью, тревогой из-за своих подопечных, он был окончательно сражен седативным действием препарата, вколотым меддиагностером. Но согласился отдохнуть только после того, как Фёдор дал слово, что не станет ничего предпринимать до его пробуждения.

– Давно. Иногда кажется – всю жизнь. Но если брать время по прямой, а не… ну, в общем, где-то лет десять, наверно.

– Вы что-то ищете, или это просто тяга к исследованию чужих миров? – полюбопытствовал юноша.

И над костром повисла тишина. Искоса поглядывающий на мужчину Фёдор заметил, как он вздрогнул, как расширились глаза, вглядывающиеся в танцующее пламя.

– Не что-то… – наконец с усилием, словно против воли, проговорил он, – кого-то.

– Кого-то?..

– Да. Жену. Альду.

– И вы тоже… вас тоже разлучил Поворот…

– Поворот… Мы называли его Сдвигом или Столкновением.

– Мы? Кто «мы»?

– Вы знакомы с теорией множественности миров, вселенных?

– Ну да, в какой-то степени. Она, правда, не пользуется популярностью в кругах учёных – физиков, поскольку малодостоверна и бездоказательна. Но я о ней слышал.

– Вы физик? Ну так перед вами сидит живое доказательство этой теории.

– Подождите, но как это может быть? Эта теория утверждает, что существует бесконечное множество параллельных миров, сдвинутых в поле времени на хроноквант – мельчайшее деление времени. Именно это не позволяет…

– Да. Именно это не позволяет мирам столкнуться, сдвинуться, повернуться. Они рядом, но… «за углом», так сказать. Были. Этот «угол» кто-то… или что-то… снёс. И миры сдвинулись, столкнулись, повернулись – как угодно. Знаете, что мне сейчас напоминает земля? Какой-либо орган в теле, пораженный раком – зоны и есть раковые клетки, что множатся и разрастаются на теле Земли. Ваш мир очень похож на ту землю, что знал я, где родился. Но лишь похож. И во времени вы, похоже, в нашем, или очень близком к нему, будущем.

– Почему вы так думаете?

– Я был у истоков процесса Сдвига. Одна из первых открывшихся зон – Долина Фениксов: дойдя до их храма, можно было исполнить желание. Одно. Заветное…

– Эта долина есть и в нашем Мире. Почему не отправитесь туда, не пожелаете, что бы нашлась ваша жена?

– Я там уже был, – криво улыбнулся Кирилл в ответ, – был. Много лет назад. Вместе с ней. Знаете, иногда мне кажется, что потерянное должно быть потерянным. И, если всё-таки ухитрился уберечь его в обход воле Судьбы – горько пожалеешь об этом… Я должен был потерять Альду. И целых три года скитался по Долине, ожидая её возвращения. Дождался, но лишь для того, что бы дом, в котором мы поселились, попал под открывающуюся зону. И вновь – жду и ищу. Из мира в мир…

– Простите… – растерянно прошептал, задетый за живое чужой болью, юноша, – я не знал… не хотел…

– Не за что. Всё нормально. Всё нормально, пока человек верит, ищет и ждёт. Значит, он ещё жив. Значит, я ещё жив, и когда-нибудь найду её. Рано или поздно, я побываю во всех зонах, где она может оказаться.

Замолчал. И над костром вновь сгустилась тишина, нарушаемая только тихим посвистом морозного ветра, обтекающего купол силового поля, раскинутого над площадкой. Иногда тихо поскрипывал транспорт, который так и не отпустил профессор, отключивший генератор, впавший в физический сон. Спал, напоминая то ли сказочного дракона, то ли огромную, доисторическую птицу, засунув голову под крыло и изредка встряхиваясь. Звёзды в сгустившейся темноте сияли неожиданно ярко и остро.

– Я не могу больше ждать, – вдруг вскочил Фёдор, – мне надо идти.

– Но ты обещал профессору.

– Он поймёт. Он и сам бы поступил так же.

– Сомневаюсь, но если вы так решили, то идёмте, провожу до прокола. Хотя, если…

– Что: если? Что вы хотели сказать?

Но странник лишь покачал головой, улыбнувшись:

– Я скажу это как-нибудь потом, если нам доведётся встретиться ещё раз.

Фёдору ничего не оставалось, как пожать плечами, и навьючить рюкзак. Тихо, стараясь не скрипеть мелкими камешками, чтобы не разбудить профессора, направился в сторону лестницы, ведущей к проколу. Юноше пришлось немного подождать Кирилла, замешкавшегося почему-то у костра.

Догнав его у самой границы силового поля, путешественник отключил генератор, чтобы можно было пройти, и на них обрушился ледяной горный ветер. Подсвечивая фонариками, поскольку было время новолуния, и светили им только звёзды, поднялись к оградке.

В свете двух мощных конусов света стал виден столб туманно-призрачного света, в котором, казалось, кружилась серая снежная метель. У людей, удивлённо наблюдающих это явление, появилось ощущение, словно в глаза попала солёная морская вода: столб, уходящий высоко в небо, размывался и плыл, но стоило отвести взгляд, как зрение нормализовалось.

– Насколько я знаю, это несколько ненормальное явление для этой зоны… – протянул Кирилл, в очередной раз пытаясь рассмотреть «явление». – Может, стоит немного отложить твою затею? Хотя бы до утра?

Не услышав ничего в ответ, перевёл луч фонаря на юношу: он стоял, полуприкрыв глаза, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя.

– Нет, – спустя мгновение, ответил Фёдор, – откладывать нельзя.

И шагнул к столбу. Он предчувствовал неудачу, знал, что у него ничего не выйдет и в этот раз, но не мог не попытаться. Пусть был лишь один шанс из миллиона, что он сможет пройти – этого было достаточно. Этот странный столб, эта серая снежная метель – по ту сторону что-то происходило, что-то, связанное с его Суламифью, с его Мифой. И он должен был пройти к ней. Юноша чувствовал, чувствовал благодаря той тонкой, невидимой нити любви и сопричастия другой душе, что связала их воедино, сделала одним живым существом вместо двух, он знал, что той его половинке нужна помощь.

И вновь, как и тогда, воздух разъярённо зашипел, в этот раз разряды зазмеились внутри колоны, и стоило юноше приблизиться, как сразу несколько молний устремились к нему. Ударили, и стали вспышками боли в теле – но его лишь откинуло от колонны, сбило с ног. Сознания он не потерял, и поднялся с земли, шипя не хуже невидимого противника. Снежно-серая колонна была теперь видна только благодаря фонарю Кирилла, поскольку его собственный фонарик во время падения ускакал вниз по ступеням и погас. Но юношу это сейчас не волновало: не обращая внимания на что-то говорящего странника, Фёдор кинулся к проколу. И вновь был откинут. Встал, скинув лямки ставшего неимоверно тяжелым рюкзака, и попытался преодолеть упруго-скользкую плёнку столба, продавить руками, пока очередной разряд не швырнул на землю.

Юноша впал в какое-то неистовство: бросался на колону, почти не чувствуя тела, словно от него осталось одно голое, нематериальное сознание, в котором билась единственная мысль: я должен пройти! Но противник будто издевался – подпускал поближе и поражал точечным ударом, достаточным, чтобы откинуть, заставив чувствовать себя беспомощным и беззащитным, но недостаточным, что бы ввергнуть в милосердное забытьё.

Кирилл попытался силой оттащить обезумевшего от ярости и бессилия юношу, но был откинут и не смог устоять на ногах – в нетренированном, изнеженном цивилизацией теле проснулась сила берсерков, поражающих десятки врагов, прежде чем пасть на поле неравного боя.

Теперь ночь освещали только белые всполохи разрядов, поскольку странник тоже потерял фонарь. Поэтому, когда, после очередного разряда, Фёдор всё же не смог встать, Кириллу пришлось на ощупь искать его.

Мужчина, продвигавшийся вперёд на четвереньках, наткнулся на него возле самой лестницы, и в первый миг перепугался: показалось, что юноша мёртв, настолько холодной была кожа. Но скоро нащупал пульс: слабый, но ровный, спокойный, как у спящего. На ощупь же надел браслет меддиагностера, вложив в приёмный блок инъектора предусмотрительно захваченную ампулу кардиостимулятора.

Странник, повидавший за десять лет странствий много всего, предполагал подобное развитие событий, и старался подготовиться к ним. Одним из правил его неписаного кредо было оказание помощи тем, кто в ней нуждался. И неважно: просили об этом или же нет. Правда, пришлось задержаться из-за этого в мире, бывшем одновременно и таким родным, и чужим, отложить поиск самого дорогого человека на свете, но он давно уже не мог пройти равнодушно мимо чужой боли. А то, что этот мальчик, беспомощно обвисший у него на руках, испытывает сильнейшую боль и нуждается в помощи – это несомненно.

Осторожно, нащупывая ногой ступени, как слепой, странник стал спускаться к площадке, к костру. Фонарики он найдёт днём, а сейчас надо поскорее отнести юношу в тепло, и разобраться в сигналах, что подаёт меддиагностер. Как бы не пришлось вызывать сюда медиков и везти его в больницу…

Фёдор очнулся, когда солнце уже было высоко в небе. Напротив, у остывающих углей, сидел странник, прутом стряхивая с них пепел, о чём-то глубоко задумавшийся. Степана Никанорыча видно не было, исчез и летун. Неужели старик всё-таки попал из-за них в больницу?

Юноша попытался сесть, и понял, как должен чувствовать себя ковёр, тщательно выбитый увесистой дубинкой. Всё тело болело, местами кожа зудела и чесалась.

– С добрым утром, – поздоровался Кирилл, услышав, как чертыхнулся его подопечный, неловко повернувшись, – ты всё-таки проснулся.

– С добрым, – проворчал тот в ответ, – а что, мог и не проснуться?

– Мог. Ещё пара разрядов – и сердце бы не выдержало. Кстати, профессор отправился за помощью. Сказал, что у него есть знакомые среди медиков.

– Зачем?

– Чтобы не пришлось вызывать амбулаторию. И тебе, и ему.

– Я в порядке, – возразил он.

– Конечно, – согласился мужчина, усмехнувшись, – я истратил на тебя почти всю аптечку.

Юноша растерянно моргал, глядя на странника и не зная, что сказать.

– Спасибо… – наконец выдавил он, опуская взгляд на тлеющие угли, – вы не знаете, что вчера случилось с проколом?

– Не знаю. Но предполагаю…

– ???

– Многие миры, в которых довелось побывать – мертвы. Бескрайние выжженные пустоши, мёртвые города, крохотные пики, торчащие из океанов – может, там и есть жизнь, но она непривычна человеку. Видел и такие, что медленно разрушаются, уж не знаю: вследствие старости или деятельности человека. В некоторых встречаются остатки цивилизаций – бывших некогда более великими, нежели человеческая. Кстати, технологию выращивания летунов вынесли именно из такого мира: её запатентовал человек, которого я когда-то знал.

– Но это же было… это было очень давно…

– Да, это было очень давно. И человек этот давно уже умер. По моим прикидкам, я путешествую как минимум – два столетия. Через столетия. Такое впечатление, что каждая зона, через которую идёшь, разворачивает Землю как раз на свой «угол» времени, и путешественник выходит немного дальше во временной оси. В общем, это сложно объяснить, не имея специального образования. А у меня его нет.

– И вы всё равно надеетесь? А вдруг ваша жена… ваша Альда… осталась в прошлом? Разве вы сможете вернуться?

– Нет. Не смогу. Но в этом и нет необходимости. Она тоже меня ищет, она где-то впереди. Я это чувствую. Ей просто надо остановиться – и я смогу догнать. Мы встретимся, я знаю…

– Вы говорили, что знаете, что случилось с проколом? – поторопился напомнить Фёдор, увидев, что мужчина задумался, замолчав.

– Да. То, что я говорил, относиться к технически развитым, некогда, мирам. По крайней мере, я так считаю. Всё, что сейчас скажу, основано на моих наблюдениях и размышлениях, и в них, вполне возможно существует множество погрешностей и неточностей.

Константа*. Константа законов. Для некоторых миров… она магическая, и ничем иным это назвать невозможно. Для той же Долины Фениксов. Чудеса, происходящие там, иначе как магическими не назовёшь. Может, там действуют законы какой-нибудь магической физики – не знаю… Но действуют. И в таких мирах… у таких миров – есть Хозяева. Хранители, Владыки. Если бы Земля не начала развиваться по законам механистической физики, вполне возможно, что и у неё был бы свой хранитель, бог. Они единовластно распоряжаются своими мирами, и если тебя не пускают, значит, ты, либо можешь навредить, либо не нужен этому миру. В данном случае, учитывая, что мы знаем об этой зоне, ты можешь навредить Миру, если вытащишь свою девушку оттуда. Зачем-то она там нужна…

– И что… и что теперь мне делать? – пробормотал, окончательно сбитый с толку этими, довольно сумбурными, объяснениями юноша.

– Есть два варианта. Первый – сидеть тут и ждать. И второй – попытаться пройти… с проводником.

– С проводником?

– Угу. С человеком, которого пропустят в нужную тебе зону. Иногда это срабатывало.

– Так вы уже пробовали что-то подобное?

– Да, было дело. Пару столетий назад. И поскольку тут не выстроилась очередь из желающих пройти, роль проводника сыграю я. Как идея?

 

Фёдор

Время перевалило за полдень и на солнце наползли тучи, стало хмуро и сумрачно.

Не смотря на вполне разумные доводы странника, что следует отдохнуть и прийти в себя, Фёдор решил не откладывать очередную попытку преодолеть сопротивление прокола. Точнее, обмануть. Правда, чтоб предпринять эту попытку, ему пришлось сделать несколько уколов обезболивающих препаратов и стимулятора.

Уже стоя в нескольких метрах от оградки, Кирилл оглянулся, и указал на что-то рукой:

– А вон и профессор. Через пару минут будет тут. Может, стоит всё-таки подождать?

Фёдор оглянулся и несколько мгновений размышлял, глядя на приближающуюся точку, постепенно превращающуюся в летуна, тяжело взмахивающего крыльями.

– Нет, – наконец ответил, – от него я точно не отобьюсь. Особенно, если он прихватил с собой тяжелую артиллерию.

– Кого?!

– Тамилу Тарасовну. Она его давняя знакомая. Хирург, что называется – от Бога, но характером обладает ужасным: упрямым, волевым и ещё раз – упрямым. Свое мнение возводит в ранг истины последней инстанции…

– Ясно. Тогда давай руку.

Крепко взявшись за руки, словно маленькие дети, они подошли к проходу в оградке, путешественник протянул свободную руку и под пальцами засеребрился воздух, заволновался, расходясь кругами. Сердце Фёдора радостно трепыхнулось: неужели получится, неужели идея странника сработает?

Кирилл шагнул вперёд, потянув за собой юношу, тело мужчины наполовину стало прозрачным, и казалось, рассыпается серебристой крошкой, втягиваемой в другой мир через прокол. И Фёдор вдруг ощутил, что его рука вместо крепкой человеческой ладони сжимает воздух, пустоту, рванул вперёд, и упёрся в знакомую скользкую плёнку преграды. Он хотел обмануть, и был обманут сам, но это было нечестно!

Странник, в последний момент, видимо почувствовал неладное, развернулся, дёрнулся, пытаясь вырваться из законов другого мира, но было поздно. Не смотря на все его чувства: сострадание и желание помочь, Кирилла уже выбросило в мире, живущем по законам магофизики. Всё, чем теперь мог помочь Фёдору, это отыскать его Мифу, отыскать и попытаться вывести в привычный мир, туда, где её ждут. Странника выбросило в лето, и он не видел, как бьется о невидимую преграду юноша. Не видел полыхнувшего разряда, охватившего тело Фёдора сеточкой белых молний, поднявших высоко над землёй…

Зато видели трое, вышедшие из приземлившегося, невзирая на всякие там чудеса, летуна. Одним из них был профессор, второй – пожилая женщина, одетая в голубоватый комбинезон, с эмблемой хирурга экстра-класса на рукаве, третьей – молодая девушка, в чёрном спортивном костюме. И все трое, в немом изумлении смотрели на распятую в воздухе, одетую в раскалённое сиянье, человеческую фигуру. Спустя миг оно погасло, и человек стал падать, медленно, словно находился в солёной морской воде, а не в воздухе, на высоте десятков метров.

Профессор шагнул, было, вперёд, он понимал, что это не может быть ни кто иной, кроме как его воспитанник. Но Тамила Тарасовна (а это была именно она: «тяжелая артиллерия») , остановила Степана Никанорыча, взяв под локоть.

– Мы не знаем что это такое, и чем чревато. Правильно? – внушительно произнесла женщина, глядя во встревоженные стариковские глаза, – Подождём здесь, пока он не… приземлится. Если с нами троими что-то случиться, даже позвать на помощь будет некому.

В этом она была не права, хоть ни один из троицы и не подозревал об этом: за всем происходящим в горных отрогах, уже второй день, с интересом и тревогой наблюдали десятки глаз. Наблюдали, но пока не вмешивались.

Спустя минуту, тело молодого человека всё-таки достигло земли, скрывшись от нижестоящих наблюдателей, и тот час с площадки во все стороны брызнули струи пыли и гравия, покатились более крупные валуны. Совсем недалеко от людей упал покорёженный кусок ограждения.

– Господи… – прошептал профессор, – что там происходит?

Вырвав руку у, не менее ошеломлённой событиями, хирурга, бросился вверх по ступенькам. Мимо, опережая, мелькнула чёрная тень, размазываясь в сплошную полосу. Когда Степан Никанорыч достиг площадки, девушка уже была на дне воронки (как от попадания боевого снаряда) , пыталась нащупать пульс юноши.

– Живой, – улыбнулась, убирая руку от горла, посмотрела вверх, на профессора, – ваш Доро живой.

Но они не успели этому порадоваться, не успели вытащить юношу из воронки, Тамила Тарасовна даже не успела подняться на площадку, как воздух зашипел и в горах прозвучал хлопок, от которого надолго заложило уши.

На посадочной площадке, рядом с мирно отдыхающим летуном, появился куттер безопасности. Резак, в просторечии. Не только простые обыватели, но и опера безопасности, и даже инженеры, принимавшие участие в создании этой модели, не знали всех свойств куттеров. Как не знали и того, что схемы и чертежи также принадлежат иномирью. Используемый крайне редко, в случаях, когда Земле грозила опасность уничтожения, куттер мог натворить невиданных бед, так как учёные до сих пор не выяснили топологию его игр с пространством и временем.

Из чрева куттера, отдалённо напоминающего по форме дельфина, только с урезанным, коротким рылом, без верхнего и хвостового плавников, горохом высыпало с полдюжины человеческих фигур, безликих благодаря форме и шлемам. Без лишних слов оттеснили профессора, хирурга и девушку к летуну. Подняли из воронки юношу, всё ещё находящегося в беспамятстве и, погрузив в куттер, отбыли. Транспорт безопасников просто исчез, напоследок ещё раз оглушив людей хлопком воздуха.

Правда, в качестве компенсации за потерю друга, на посадочной площадке остались двое мужчин в штатском, так же болезненно морщившихся и прикрывающих уши руками, как и трио профессора.

 

Белый Волк

Белый волк долго, тщательно и с удовольствием рвал и мял чёрного крука. Поймал его на берегу ручейка, когда зазевавшаяся птица пила, запрокинув голову и прикрыв от удовольствия глазки. Прижав к земле, перекусил крылья и стал общипывать. Зубами. Выдирая перья вместе с кусками кожи и мяса. Наслаждаясь хриплыми криками боли. И не подумайте, что он собирался пообедать. Нет, такую каку он в пасть не возьмёт.

Тяжело дыша, но вполне довольный результатом, белый волк наконец отпустил то, что осталось от прислужника Владыки: окровавленные клочки перьев, искромсанную тушку и всё ещё живые бусины глаз, горящие злобой и бессильной яростью.

– Уходи… убирайся, подлая, трусливая душонка. Тебе нет места в этом мире. Как нет ни прощенья, ни проклятья. Жизнь твоя будет – страданье, и ждёт тебя лишь миг небытия…

Страшные слова отзвучали в сознание ворона, и он забился, нелепо вскидывая изломанными останками крыльев, закаркал – едва не закричал от непереносимого ужаса, словно прозрев – увидев грядущее. И клыки белого волка сомкнулись, обрывая все нити, связывающие эту душу с миром.

Несколько секунд постояв над останками птицы, белый волк вдруг чихнул и сморщил нос – ощутив пух в ноздрях и гадкий вкус вороньей крови в пасти. Где-то тут была речка… расправляясь с добычей, оттащил её метров на десять от того места, где поймал. Увлёкся, однако.

Он стоял над ручейком, вытекающим из чаши родника, из под корней старого-престарого дуба, и смотрел на отражение в струящемся зеркале. Вода… холодная… чистая… вкусная – не то, что кручья кровь. Наклониться и напиться, налакаться вдосталь, так что б пузо треснуло… Но белый волк так и продолжал стоять, склоняясь над ручейком, ощерив жуткие клыки в улыбке, не менее жуткой. Вот, значит, как. Не пожалел, отдал на закланье. Али слуга нерадивый попался? Хиловата ловушка вышла…

С кончика языка сорвалась розовая капля слюны, перемешанная с вороньей кровью, ударила в текучую гладь воды: и вода стала зеркалом. Битым зеркалом: на миг затвердела и с ломким хрустом тонкого льда покрылась сеточкой паутинок – и в каждом, даже самом микроскопическом кусочке было чужое отражение. Отражение людей, вещей, событий, которых белый волк не знал, не помнил или забыл… а может, их никогда и не было.

Он бежал на запад, оставив далеко за спиной Чёрную скалу, и коварную реку забвения, убитого крука и собственную слабость. Бежал, роняя из пасти влажные комки чёрной земли, которую тщательно жевал, пытаясь избавиться от вкуса кручьей крови. Бежал на запад, чуя запах прошедшей, зная, что не он один вышел на охоту…

 

Прошедшая

Надо сказать, лже-тролли весьма и весьма облегчили мне путь. Рюкзак стал почти пустым и лёгким, и дорога ещё веселее и быстрее мелькала под ногами. С таким темпом, может и не придётся пополнять съестные припасы местной флорой-фауной. Если не сворачивать с дороги, может, мне хватит всего недели, что бы выбраться отсюда…

Поймав себя на этой мысли, рассердилась чрезвычайно: никто меня сюда за шкирку не тянул, пинками не загонял. Так чего же теперь панически бегу на восток, не обращая ни на что внимания? Испугалась? Чего? Пока ничего, кроме странных, но безобидных происшествий не случилось. Что тогда? Предчувствие? Но почему – сейчас? Почему его не было в нашем Мире, до того, как миновала прокол? Рассерженная необоснованными страхами и тем, что позволила себе ими руководствоваться, сошла с дороги, хоть и пришлось преодолеть внутреннее сопротивление: что-то во мне отчаянно протестовало против такого решения. Но, успокаивая тем, что вынуждена искать воду, всё же начала прочёсывать местность, стараясь не терять асфальт из поля зрения.

Ближе к полудню наткнулась на родничок, причем, возле самой дороги. Тоненькая струйка вытекала из неглубокой песчаной чаши, смачивая асфальт, и исчезала в траве по другую сторону. Интересно, если воду из реки забвения перекипятить, она изменит свои свойства? Вряд ли. Насколько известно, на вкус и цвет она ничем не отличается от обычной воды, а значит дело не в физических свойствах или химическом составе. Следовательно, термообработка не изменит её.

Раньше существовал целый институт, изучающий людей, вернувшихся в наш мир с больной, искаженной или отсутствующей памятью. Чаще всего такие пациенты страдали шизофренией и сомнамбулизмом. Последнее, в какой-то степени, и позволило установить причину, вызывающую подобный эффект. С помощью неусыпного наблюдения из бессвязного бреда были вычленены наиболее часто повторяемые слова: сады проклятых, и вода, река забвения. Но институт был упразднён – уже давно, поскольку методы, используемые в нём, превышали все допустимые нормы разумной жестокости. Больных людей просто использовали, как подопытных кроликов. Информация об этом, каким-то образом, просочилась в прессу, и поднялась грандиозная акция протеста. Правительство вынужденно было перевести таких больных в обычные медучреждения для психически неполноценных людей, и даже арестовало кого-то из руководства института. Очередного стрелочника. Поговаривали, что за этими исследованиями стояли военные: вечные шизофреники, со всех сторон ожидающие коварного неприятеля. Впрочем, любая профессия накладывает на характер человека свой специфический отпечаток. Но это всё – дела давно минувших дней, в зону «садов проклятых» уже много-много лет стремятся единицы, а возвращаются и того меньше…

Умывшись и ополоснув уставшие ноги, пошла дальше, босой, решив не обуваться – может так ноги будут меньше уставать.

Пожалуй, можно не искать воду – из речки или родника я пить не рискну. Память – единственное, что связывает меня с моим миром, и я хочу вернуться. А озеро или болото должны бы выделяться, во всяком случае, на моей родине они выделялись: растительностью, запахом, специфическими звуками водных обитателей.

Ближе к вечеру набрала небольших камней, и принялась швырять в чёрных птиц, сообразив, что они весь день следуют за мной, шныряя по кустам. К тому же это здорово помогало отвлечься от чувства голода и жажды. А вскоре, после того, как подбила одну, стало совсем весело. Сначала они сбились в стаю, вокруг раненой, словно совещаясь, а потом разлетелись и начали нападать на меня, норовя подобраться со спины. Пришлось выломать крепкий дрын из сухостоя, и пару раз хорошенько огреть обнаглевших птиц. Глаз на затылке, конечно, нет, но со слухом всё в порядке: звук рассекающих воздух крыльев выдавал моих неожиданных противников с головой. После того, как двое из стаи заскакали по асфальту, волоча крылья, остальные с визгливыми криками улетели на восток, туда, куда уходила дорога. Интересно, что бы это могло значить…

На ночлег в этот раз устроилась, когда уже почти совсем стемнело, зная, что не усну, если не вымотаюсь до предела. Не разжигая костра, установила палатку и тщательно застегнула за собой клапан, втащив внутрь и рюкзак, чего прошлый раз не делала. Будем надеяться, что если тут и обитают лже-тролли, то с застёжкой им не совладать…

Палатку заливал зеленоватый свет, не смотря на то, что сшита она была из материала оранжевого цвета. Я проснулась так, словно меня кто-то позвал по имени. Совсем рядом. За тонкой матерчатой стенкой…

С минуту смотрела в близкий потолок палатки, приходя в себя и прислушиваясь: тихо как, только сверчки скрипят, или какие другие насекомые. Что же меня разбудило? Вот, опять… нет, вроде бы, послышалось.

Наверное, полежав немного, невзирая на таинственный зеленоватый свет, я всё-таки заснула бы. Но совсем рядом, совершенно отчётливо, меня опять позвали по имени:

– Мифа!

Я не очень-то люблю своё имя, как и писателя, благодаря которому меня нарекли. Но… но этот голос… Я не могла не откликнуться.

Он сидел прямо на земле – в высокой траве, в нескольких метрах от палатки, и казался таким же призрачным, как свет зеленовато-желтой луны, огромной головой плесневелого сыра выкатившейся из-за горизонта. Он ждал, неподвижно и молча, ждал. А я, я стояла и смотрела на него, понимая, что этого не может быть, что его здесь не может быть. Может быть: я сплю?..

– Мифа! – вновь заговорил он, – Мифа, ты меня бросила? Так же как они?

И сердце дрогнуло: слишком много боли стояло за этими словами, за жалким, побитым тоном, которым были произнесены. И я слишком хорошо это знала – я сама такая.

– Нет, малыш, я не бросала тебя, – очень хотелось обнять и прижать его к себе, успокоить, но какая-то, пробивающаяся из подсознания мысль не позволяла так поступить. И я просто уселась напротив, в мокрую от росы траву. – Не бросала. Но не могла не уйти. Я должна… мы должны знать, что с ними случилось. Знать, почему нас… бросили.

– Ты тоже не вернёшься. Отсюда никто не возвращается…

– Глупости! Статистика вернувшихся достаточна высока.

– Может быть. Но ты – не вернёшься!

– Почему? – спросила я, внутренне похолодев от такого предсказания. – Почему я не вернусь?

– Потому что никого, кроме себя не любишь, и никогда не любила! Ни меня, ни Доро, ни профессора. Это из-за тебя он попал в больницу! Из-за тебя!

– Степан Никанорыч в больнице? – мало сказать, что я удивилась: профессор хоть и старик, но патологически здоровый старик. – Что с ним?

– Сердце. Сердечный приступ – и это ты виновата. Ты никого не любишь, поэтому ничто и не связывает с нашим миром – ты не вернёшься.

Сказав это, мальчик встал, я осталась сидеть. Несколько секунд помолчав, вновь заговорил срывающимся, то ли от злости, то ли от слёз, голосом:

– И мы тебя тоже не любим… Я тебя не люблю. И не возвращайся!

Выкрикнув это, развернулся и бросился вниз по склону – только роса брызнула в разные стороны, оббитая с высоких стеблей. Секунду ошеломлённо смотрела ему вслед, прежде чем сообразила, куда он бежит. К Бедному Йорику, как окрестила сланцевую гору. А, сообразив это, бросилась следом:

– Никита, стой! Стой, туда нельзя! – вдруг стало совершенно неважно: в самом деле это мой брат или же всего лишь сновидение – в этой горе крылось что-то нехорошее, к ней нельзя приближаться. – Подожди!

Но мальчик уже пересёк дорогу, и спускался всё ниже – словно ничего не слышал. Когда, оскальзываясь в росистой траве, добралась до дороги – узкого асфальтированного «водораздела», его уже не было видно.

Какой странный, какой реальный сон – я ведь точно знаю, что мой брат не может сейчас здесь быть, и значит – сплю. Во сне не может произойти ничего плохого: ни с ним, ни со мной, но я всё равно за него боюсь. Как боюсь и этой чёртовой сланцевой горы, но всё равно пойду за братом, за Никиткой. Может, это его сон, а не мой.

Преодолевая страх, внутреннее сопротивление – что уже однажды панически гнало прочь от Бедного Йорика, ступила в траву по ту сторону дороги. И налетевший ветер – сильный, тёплый – внезапным порывом сбил с ног.

Так бывает только во сне: мгновенная смена декораций, действующих лиц… прыжок из кошмара в хороший сон. Или наоборот.

Свечение луны изменило спектр, гнилостно-зелёный, густой – почти физически ощутимый свет стал лёгким и прозрачным – как вода в горном ручье. Луна перестала напоминать головку плесневелого сыра: оставшись огромной, на полнебосвода, оделась голубовато-желтой дымной кисеей. И в красках было что-то от рассветного неба – когда солнце вот-вот готово вынырнуть из-за горизонта; и глубокой, высокой осенней синевы. Вокруг посветлело – в траве засеребрилась роса, лес из мрачно-чёрного, стал тёмно-зелёным, и только сланец скалы так и остался мертвенно-бледным, внушающим тревожное, почти мистическое чувство опасности. Но, как и бывает во снах – она уже была рядом, мгновенно реализовавшись из опасений во вполне материальную угрозу.

Огромный, в холке – наверное, метра два, не меньше, передо мной стоял белый волк. Похоже, это его длинную мягкую шерсть я приняла за порыв ветра, сбивший с ног. И стоял он между мной и… ну иначе, как Золотым Полозом я бы это существо не назвала.

Длину, из-за высокой травы, угадать не удавалось, а вот толщина – наверно, и самый длиннорукий человек обхватить не сможет. Облитое молочно-желтой, с золотистой искрой чешуей, тулово гада поднималось над нами метров на двенадцать, заканчиваясь огромной головой с антропоморфными чертами лица. Антропоморфными – но какими-то гадючьими, что ли… Круглые желтые зрачки, больших, чуть раскосых глаз в упор смотрели на меня, начисто, казалось, игнорируя белого волка, пригнувшегося, готового к прыжку.

Сон. Это всё-таки сон – в реальности так быть не может. Только во сне твоё сознание – как воздушный шарик – может сдавить, смять чужая воля, холодной, костистой рукой. И только во сне этому можно противостоять, используя всё, что в тебе есть: всю скопившуюся за жизнь ярость и злость. Всё, что даёт силы жить: воспоминания о любимых людях и стремление увидеть их вновь.

Золотой Полоз вздрогнул, расширились зрачки, и в тот же миг прыгнул белый волк. Прыгнул так, словно закон гравитации был лишним в этом мире – на все двенадцать метров. Клацнули клыки, раздалось глухое ворчание: повалив змеиную тушу в траву, впился зубами – чешуя не устояла перед клыками.

Я бежала, уже задыхаясь от бега в гору, но всё ещё слыша звуки возни и глухие удары о землю. Бежала от места схватки белого волка и Золотого Полоза – клацанья клыков, кровожадного рыка и вспенившегося кольцами гада, пытающегося захватить ими противника. Бежала, не разбирая дороги и направлений, и всё ещё чувствуя внутреннюю дрожь – холодную, колючую, сотрясающую не столько сердце, сколько душу. Я сорвалась с места, едва лишь ощутив, что вновь хозяйка своего тела и сознания – когда отпустило болезненное оцепенение, исчезла чужая рука – чужая воля, властно сталкивающая сознание в чёрную бездну, откуда уже не выбраться.

Реальность это, сон или же кошмар – всё равно хотела быть как можно дальше от этого места, от странных существ, явно вступивших в бой из-за меня. Не хочу выяснять, для кого из них я – добыча. Не хочу, потому что вполне возможно, что для обоих.

Трава стегала по босым ногам, я часто оскальзывалась и падала, но даже и мысли не возникло вернуться за палаткой, рюкзаком и обувью. Во сне имуществом не так дорожишь, ну а если это не сон – то жизнь дороже…

Луна давно исчезла за горизонтом, и пустынное, посеревшее небо осветили первые розовато-оранжевые отблески восходящего солнца. Стоя на самом краю, на обрыве скалы, чувствуя, как от усталости дрожат ноги, я смотрела вниз, на равнину. Ровные, как по линейке высаженные, ряды деревьев простирались насколько хватало человеческого зрения. Наверное, это и есть те самые Сады Проклятых, о которых твердят безумцы.

Кусты и деревья за спиной слабо шелестели, приветствуя начало нового дня: я не знала, где нахожусь, и как теперь добраться до дороги. Единственное, что оставалось – идти на восток, и надеяться, что рано или поздно мне всё же удастся добраться до точки выхода.

 

Белый Волк. Те, кто дорог

Белый волк бежал, временами поджимая переднюю лапу – в последний миг подставился: хорошо хоть, Владыка зацепил её самым краешком хвоста – ушиб, а не сломал. Но всё равно это причиняло боль и определённые неудобства: он должен догнать прошедшую, а на возвращение к Чёрной скале уйдёт слишком много времени. Он не имеет права терять это время. Но и догнать, хромый, не сможет. Вот ведь… дилемма. Последнее слово проговорил про себя как ругательство и с некоторым трудом, не совсем понимая, что оно значит. А девчонка-то прыткая…

Ночь истончалась и вскоре её выцветший покров прорезали первые солнечные лучи: белый волк выбежал из чащи на поляну и резко остановился. Поляна была почти идеально круглой, ветви деревьев изгибались под странным углом, чтобы не заслонять траву от взгляда неба, а от леса отгораживала стена высокого, колючего чертополоха – совершенно не свойственного для данной местности сорняка, сомкнувшегося, едва белый волк прошел.

Слабая улыбка обнажила кончики страшных клыков, и белый волк похромал к центру: навалилась вся усталость прошедших годов и старых ран. Лёг, покойно уложив морду на мягкую траву, прислушиваясь к пульсирующей боли в лапе, и закрыл глаза. И не видел, как на поляну словно тень от тучи набежала: трава потемнела, заколыхалась, как бы под порывами ветра – но воздух был тих и неподвижен. Мрак поднимался из самой земли, и вскоре белый волк лежал в центре плато из абсолютно черного, антрацитового гранита. В центре концентрических кругов, что вопреки всем законам природы захлёстывали его наподобие морских волн, укутывая – словно мать младенца. Он лежал, чувствуя, как утихает боль в лапе, как проходит усталость – грязью, стёртой мягкой рукой. Белый волк не спал, но впал в оцепенение, схожее с обмороком: чувствуя вокруг себя заботливую суету, и не в силах пошевелить ни одной лапой, не в силах даже приоткрыть глаза. Лишь обоняние работало так же чётко, как всегда: тёплый воздух был насыщен запахом свежеиспеченного хлеба, запахом родного дома, уюта и спокойствия. Его пронизывала нотка пряно-горького аромата, смешанный запах фиалки и жасмина, приправленный полынной горечью – она вызывала в душе волка волну тоски и благодарности, жажды любить и быть любимым, находиться рядом с той, кто дорог, и никогда, никогда, никогда – не расставаться с ней.

Через некоторое время оцепенение спало, белый волк смог встать и осмотреться: он всё так же находился в центре поляны, но теперь подушечки лап колола сухая, ржавого цвета трава. Чертополох тоже поник, склонившись к самой земле сухими листьями и стеблями. Отойдя на несколько шагов, оглянулся, и по поляне, по сухой траве, прошелся голубовато-белый вал огня, оставляя за собой мёртвую черноту. Ничто, ни один сухой обрывок травы, не должен выдать то, что здесь произошло. Таковы правила.

И вновь – упругий, мощный бег по лесу – нос ловит слабый запах прошедшей: куда же ты бежишь, глупая девчонка? Неужели не могла выбрать другое направление, кроме как к Мабр Хара? И как мне теперь тебя догнать – послеполуденное солнце начинает клониться к закату: слишком много времени ушло на лечение. Неужели же ты не могла пойти по другому пути: я не смогу догнать, если ты перестала сопротивляться. Не смогу спасти. Таковы правила. И не мне их менять, к сожалению. Будь они неладны. Так что – беги, беги, девочка. Не останавливайся – тогда будет шанс. А если он будет – то я попытаюсь помочь.

 

Прошедшая.

Мабр – Хара

Солнце вставало из-за гор, гор на другом краю равнины, засаженной ровными рядами деревьев. Если глазомер не обманывает, то по прямой до них километров десять – двенадцать. Через сады. Может, вернуться, поискать дорогу? Нет, не пойду: из чащи леса, уже посветлевшего, утратившего мрачность ночи, словно смотрел Тот, смотрел тяжелым и недобрым взглядом – ждал. Нет, не пойду. Уж лучше вперёд – где наша не пропадала? Но на равнину ещё надо спуститься – а скалу как ножом обрезала дрожащая рука: абсолютно отвесный обрыв с редкими выступами, а внизу, всего-то в двух десятках метров, пушистый ковёр зелёных крон, обрывающийся у начала равнины. Со страховкой (я же не альпинист) , пожалуй, я бы спустилась… если бы верёвку не утащили лже-тролли. Так что придётся идти вдоль обрыва – искать пологий спуск.

К обеду почувствовала себя совершенно вымотанной: если утреннюю жажду сбила с помощью росы, собранной попутно с широких листьев растений похожих на лопух и капусту одновременно, то с едой дела обстояли значительно хуже. Её просто не было, и силы таяли как снег под весенним солнцем. Впрочем, пока меня это не сильно беспокоило, просто доставляло неудобство: временами болел желудок, да ноги налились свинцовой тяжестью, но вскоре эти симптомы должны пройти, когда подключится внутренний резерв организма. Лишь бы воду найти.

Эта мысль заставляла меня делать зигзаги – зарыскивать недалеко в лес, поборов страх, и один раз даже нашла небольшую чашу пересохшего болотца. Неглубокая – метра три, в диаметре – где-то семь-восемь, дно покрыто ещё влажным, но уже потрескавшимся илом, по краю растут камыши. Или что-то очень похожее на камыши. В центре чаши сидела жаба и удивлённо глазела на меня выпученными буркалами. Постояв, с минуту размышляя над гастрономическими пристрастиями французов, пришла к выводу, что если и преодолею отвращение, всё же вряд ли удастся достать грозу местных мошек. Так что, жабе повезло.

Вскоре жажда вернулась с новой силой – но травы под послеполуденным солнцем были сухими и колкими, и чтобы избежать перегрева, мне пришлось вернуться под сень леса, оставив обрыв и поиски спуска.

Но ни жажда, ни чувство голода не могли заглушить панические вопли инстинкта самосохранения: мне было страшно. Перед глазами то и дело вставала картина ночного боя между двумя странными созданиями, и я никак не могла понять, пригрезилось это во сне, или же произошло наяву? И чем выше поднималось солнце – тем больше я склонялась к мысли, что всё-таки это был просто кошмар. Может, вызванный подспудным ожиданием чего-то кошмарно-мистического, обитающего в этом мире. Но тогда, ночью… этот сон был слишком реальным.

Спустившись в очередную, довольно широкую ложбину, наткнулась на кусты, сплошь усыпанные красными ягодами, размером со сливу и, в общем-то, здорово напоминающих по форме этот плод. Но цвет… неестественно ярко-красный, почти ядовитый. Наверное, я не рискнула бы их попробовать: я же не кошка, что бы определять съедобные они или нет на запах и вкус, но многие плоды оказались порченные – явно птицами. Значит, всё-таки – съедобные. Во всяком случае, на Земле я пришла бы именно к такому выводу.

Они и на вкус были кисловато-сладкие, водянистые, напоминающие сливу. Я съела один и решила немного подождать – не станет ли плохо. Жажда прошла, голод утих – стянув самодельную рубашку, нарвала местных «слив» впрок. Кто его знает, когда ещё встретятся эти растения – всего пять ягод полностью насытили меня. Просто какой-то подарок судьбы, а не сливы.

Повеселевшая, помахивая импровизированной сумкой, набитой плодами, решила вернуться к обрыву. Приближался вечер, в лесу становилось сумрачно и неприютно – у меня не было даже спичек, что бы развести огонь. Может правда, как тот браток из анекдота, пытавшийся развести костёр, набрать кучу дров и заявить: – «Слышь, костёр, ну ты попал!..»

Луна выкатилась на небосвод сегодня неожиданно рано – едва зашло солнце, тьма не успела даже сгуститься, стать по-настоящему ночной. Всё вокруг засияло росными отсветами, тени играли с туманными жгутами – там, на равнине внизу. Белый сланец скалы, видный в просветы между деревьев, окутался молочно-серой дымкой, иногда просверкивающий серебристой искрой. Не было и следа того гнусного гнилостного свечения, что было вчера ночью. Словно, вкусив плод этого мира, причастилась его тайн: от меня перестали скрывать истинный облик окружающего. Это значило, что я не смогу никому теперь открыть, что увидела?

Не смотря на предыдущую полубессонную ночь и тяжелый день, решила не останавливаться на ночлег – из опасения, что вновь не смогу отличить сон от яви. Буду идти, пока не свалюсь от усталости – тогда есть шанс заснуть без всяких снов, пока же – призрачный лунный свет позволяет различать почву под ногами.

Лунная головка сыра достигла зенита, когда стало понятно, что что-то неладно. Сначала я приписала начавшуюся лёгкую тошноту и головокружение переутомлённости и нервному напряжению, но чем дальше – тем сильнее они становились. Попробовала заесть это состояние «сливами», но сделала только хуже. Судя по всему – для человека местная органика всё же ядовита. Меня то морозило, словно температура поднялась под тридцать девять, то бросало в жар, и по лицу текли крупные капли горячего пота, разболелась голова, и не было даже простейшего адсорбента, чтобы остановить интоксикацию. Спасибо лже-троллям.

Жажда стала невыносимой, но я выкинула все плоды – от них было лишь слабое, недолгое облегчение мук, потом стало бы только хуже. Я должна найти воду – даже если это будет река забвения – иначе просто умру. Нелепо и бессмысленно. Не хочу… не хочу – так. Я… я ведь так ничего и не узнала, не поняла… И если все мои действия бессмысленны… та же участь ожидает и моего брата, моего Никитку. Я знаю это, потому что Фёдор был прав – он пойдёт за мной, и этот Мир получит и его душу. Нет. Нет, нет, нет. Ещё раз – нет – не позволю. Только бы найти воду…

Я шла, уже почти не осознавая, куда и зачем – шла на одном упрямстве, не самом лучшем качестве характера, впрочем, присущем всем в нашей семье. Шла, спотыкаясь и падая, вставала и вновь шла – даже не вспоминая, что совсем рядом отвесный обрыв, падение с которого, вероятнее всего, будет смертельным. Но так не могло продолжаться долго, и упав в очередной раз, не смогла встать. Мышцы отказались повиноваться, и накатившее оцепенение утяжелило, вжимая, вдавливая тело в землю собственным весом. Я не закрывала глаз – просто они стали незрячими – вокруг была тьма. Ласковая тьма грозового ночного неба, весеннего неба – когда всё, каждое проявление природы сулит жизнь: возрождение движения. Таянье льда на поверхности ручья, лопающиеся почки, прорывающаяся к небу трава: рождение и смерть… И сквозь эту тьму прорывались слабые крики – отдалённое, хриплое карканье. Вот оно стало ближе, и по мере того, как приближалось, тьма рассеивалась – я лежала на поляне посреди рощи, и хоть неприятные ощущения и не прошли полностью, но стали вполне сносными. Собравшись с духом, встала и огляделась.

Это действительно была поляна, только какая-то странная – почти правильный ромб. Ветки и верхушки деревьев словно искорёжила чья-то властная, безжалостная рука – чтобы не мешали луне освещать место действа. Именно действа – зрители уже собрались: по периметру поляны сидели десятки чёрных птиц, чего-то ждали.

В центре, на ветке небольшой груши-дички, удивительно напоминающей человека – подогнувшего колени и раскинувшего руки в немой мольбе, в безмолвной муке взывающего к равнодушной сини, запрокинув лицо к небу, – сидел крупный чёрный крук. Ждал. Ощущение немой мольбы о помощи было настолько явным, что сердце пропустило удар, и зачастило, я с трудом отвела взгляд от деревца.

Дичка стояла в центре полумесяца – идеально очерченного белыми крупными цветами, мясистые толстые листья были размером с лошадиную голову, может даже, чуть крупнее.

Карканье, шелест крыльев, шорох перьев – всё постепенно стихло. Установилась торжественная, предвкушающая тишина – такая тишина предшествует таинству в святилище. И ничего хорошего не предвещающая…

В сгустившемся воздухе – как в утреннем тумане, прорезалась нотка странного, сладковатого аромата; запаха, от которого у человека мгновенно начинает мутить. И словно послужило сигналом: старый ворон встрепенулся, расправил потрёпанные крылья и хрипло каркнул. Рубиновые глаза крука не отпускали взгляд: я смотрела и мучительно пыталась вспомнить что-то важное, но в памяти всплыли лишь строки стихотворения древнего поэта:

– «Never more». – Произнесла хрипло, повинуясь наитию, чувствуя, как звуки царапают пересохшее горло, – «Never more». *

Ворон расправил и сложил крылья, хрипло каркнул – как ответил. Буд-то понял, о чём говорит человек. И, по-вороньи кивая головой, начал кричать. Я не пыталась оборвать крики, мучительно бьющие по нервам – если это не болезненный бред, значит, должно что-то значить. И вдруг, умолкнув, слетел вниз – к самому краю полумесяца, к белому цветку. В полном безветрии дичка неожиданно заволновалась – ветви гнулись, шелестели листья: дерево пыталось что-то сказать, сделать… бред. Господи, может, я просто брежу? Отравилась местными плодами и, валяясь где-нибудь в траве, в горячке вижу несуразные кошмары? Как разобраться?

В мертвенном лунном свете неожиданно ярко блеснул крепкий клюв, ударив в лепесток цветка – и в стороны брызнул чёрный сок. Но я знала, что он – красный: как неверный свет луны не мог обмануть зрения, так и чувства – крик, исполненный нечеловеческой болью. Что бы это ни были за растения, они испытывали боль. И я не могла не откликнуться на это чувство. С хриплым криком, мало отличающимся от вороньего карканья, замахнулась на крука, слишком поздно поняв, что воздух, сгущаясь над полумесяцем из цветов, всё больше напоминает абрисом Золотого Полоза – хозяина здешних краёв. Сдавленная ледяным объятием змеиных колец какое-то время видела, как вороньё терзает цветы – попытавшиеся разлететься стайкой бабочек, видела, как во все стороны летят брызги крови и ошмётки лепестков. Видела до тех пор, пока губ не коснулось что-то холодное, заставив душу замереть, а сердце остановиться – и нахлынула тьма.

Рядом шумела вода – плескалась и перекатывалась по камешкам, струилась и текла. Вода… Вода? Вода?! Приступ очередного бреда…

Особо сильная волна тошноты заставил перекатиться на живот, и меня вырвало – красным. Неужели кровь? Нет, похоже – ягоды, не успевшие переработаться, стать дополнительной порцией яда. Гадкий привкус можно смыть – ручей тёк прямо под рукой. Встав на колени, зачерпнула пригоршню – и посмотрев на отражение в ладонях, вылила обратно: я не буду пить из ручья или родника. Не буду и всё.

Тихий шорох заставил поднять голову – до этого заворожено рассматривала текучую гладь – и встретиться с взглядом Белого волка. Разумным и настороженным, изучающим меня с не меньшим любопытством, чем я – его. Бежать бесполезно, если он враг – настигнет в два счёта. Я чувствовала себя слишком слабой после отравления, что бы предпринимать какие-либо активные действия. Но он приблизился медленным, осторожным шагом и, склонив морду к воде, принялся лакать. Налакался и взглянул на меня выжидающе. Это что, приглашение? Вновь зачерпнула воды, и волк, казалось, заулыбался – слегка приоткрыв сахарные клыки и высунув кончик розового, влажно блестящего языка.

Отбросив сомнения, прополоскала рот и сделала несколько глотков холодной вкусной воды. Прислушалась к себе – вроде, все воспоминания на месте. Всё-таки друг?

Миновал полдень, а я всё спала – так, будто предшествующая ночь была не страшным кошмаром, а вполне реальными событиями, вымотавшими до предела. Засыпала ненадолго и, просыпаясь, видела одну и ту же картину: белый волк сидит, насторожив уши, и внимательно вглядывается вдаль. Охраняет. Кто же ты, мой сторож? Что тебе нужно?

Ближе к вечеру он забеспокоился: высоко поднимая голову напряженно принюхиваясь, тревожно обходил поляну по периметру – но не покидал пределы небольшого округлого пятачка. С первыми проблесками звёзд, это состояние достигло пика: он не отходил от невидимой границы, бросая на меня тревожно-тоскливые взгляды. За пределами этой поляны происходило что-то очень важное, но почему он оставался здесь?

Мне пора отправляться – не могу же отдыхать вечно. По другую сторону прокола ждёт Доро, Никитка, профессор. И чем дольше ожидание, тем сильнее они будут нервничать. Что бы там ни заявило моё сновидение, я их люблю, и не хочу, что бы кто-то попал в больницу. Тем более – из-за меня. Но стоило подняться на ноги и приблизится к краю поляны, как белый волк преградил путь. Стал между мной и темнеющей громадой рощи, и отрицательно помотал головой. Беспокойство прорвалось даже через тоскливо-тревожное выражение тёмных умных глаз. Но почему же он беспокоится обо мне, и почему не хочет, что бы уходила с поляны?

После попытки обойти его, белый волк заложил уши и, обнажив острейшие клыки низко, предупреждающе зарычал. Не вняв предупреждению, сделала ещё шаг и неожиданно оказалась на земле. Сбив с ног, белый волк на этом не успокоился – прижав к земле, навис надо мной, и тонкие губы существа странно задрожали, силясь что-то произнести. Вышло нечто среднее между рыком и густым баритоном; отфильтровав все помехи, связанные с неприспособленным к речи речевым аппаратом, я поняла лишь одно слово: нет.

– Мне нельзя покидать поляну? – уточнила я, и тяжелая лапа была снята с горла: белый волк кивнул. – Там опасно? – ещё один кивок. – Ты друг?

Белый волк закатил глаза и тяжело вздохнул, иронично взглянул на меня и скривил губы – ухмыльнулся. Да, действительно – был бы врагом, я бы не успела задать этот вопрос.

– Ты хочешь уйти? Но не можешь оставить меня.

Диалог с помощью наводящих вопросов и утвердительно-отрицательных кивков набирал обороты: кажется, я нащупала направление, в котором следует двигаться…

– Там кто-то, кто тебе дорог, и ему угрожает опасность? Так иди!..

Волк озадачено нашарошил уши и посмотрел на меня взглядом, в котором плескалась масса вопросов. И главным, судя по всему, был такой: а выживешь ли ты, если я уйду?

Тем не менее, подойдя к западной границе поляны, указал лапой и отрицательно покачал головой, вновь попытавшись что-то сказать. Что он пытался произнести, так и не разобрала, но получилось что-то вроде мабрра-харра. Абракадабра какая-то. Поняв это и тяжко вздохнув, белый волк оббежал поляну, пометив кусты в четырёх местах. Сообразив, что отметины ориентированы по сторонам света, я хихикнула, заслужив неодобрительный высверк зубов. Вернувшись к неглубокой чаше родника, он пригнулся и постучал подушечками передней лапы возле него.

– Оставаться здесь, – сообразила я, – пока не вернёшься.

Ещё миг он смотрел на меня испытывающе, недоверчиво – и его не стало, только серебристо-белый морок растаял в воздухе. Ну что ж, я сама этого хотела. Правда, я всего лишь хотела найти ответы на свои вопросы, а не… да ладно. Ерунда это всё, был бы повод скулить…

Растянувшись на тёплой земле, стала смотреть в темнеющее небо с блестящей россыпью пылинок – почти ночь, и вскоре, под неумолчное журчанье воды, меня сморил сон. И снился, как ни странно, не очередной кошмар, а белый волк, сражающийся с воронами и Золотым Полозом возле высокого монолита Чёрной скалы. Но это – всего лишь сон…

Моего пробуждения дожидались. Едва отступила ночь, уступив время блёклым сумеркам, предрассветную тишину разорвал хриплый и требовательный крик ворона. Тварь сидела на ветке куста, находясь за пределами территории, помеченной Белым Волком. Увидев, что я проснулась и села, он ещё раз нагло каркнул. Прикинув расстояние, нашарила камень в траве, но даже увидев замах, птица не шелохнулась – снаряд пролетел мимо, словно я страдала косоглазием на оба глаза.

Решив разобраться с соглядатаем попозже, отошла к чаше родника – во рту после сна было сухо. Но успела зачерпнуть всего две пригоршни воды, как она стала убывать, родник пересыхал прямо на глазах, и не было ничего, во что можно набрать воду про запас. Я торопливо зачёрпывала, и пила до тех пор, пока чаша не опустела – спустя несколько десятков секунд. Жажду утолить удалось, но надолго ли? Вскоре песок, устилавший дно чаши, перестал блестеть в отсветах восходящего солнца и, проведя по нему рукой, убедилась, что он сухой и сыпучий, словно в пустыне.

Осознав тот факт, что меня подобным способом пытаются вынудить покинуть безопасное место, я разозлилась. Ворон продолжал сидеть совершенно неподвижно в десятке метров от меня, и в непроницаемом птичьем взгляде вдруг почудилась злорадная усмешка. Последующие полчаса я занималась тем, что очищала поляну от камней, пригодных к метанию – но птица была как заговорённая. И стоя на расстоянии вытянутой руки, я промахивалась.

Наконец камни закончились – по крайней мере, на поверхности. Выцарапав один из земли, я решила на время прекратить бесполезные попытки сбить ворона. Только расходовала силы зря. Надо дождаться моего неожиданного заступника. Абориген этого мира, судя по всему доброжелательно ко мне расположенный, очевидно знал, что делал, когда требовал дождаться его здесь. Скорее бы он пришел. Ожидание в бездействии – невыносимо.

Последующие несколько часов прошли в томительной тишине. Растянувшись в траве, смотрела на небо, перебирая в памяти последние события. Пыталась придумать выход из положения, в которое попала, но ничего путного не придумывалось. Оставалось ждать или идти, полагаясь на собственные силы. Которым я, к сожалению, уже не так доверяла. Ирреальность последних происшествий сбивала с толку, заставляя сомневаться в себе и в благополучном окончании путешествия. О его цели я думала с двойственным ощущением: надежда найти следы родителей ещё оставалась, но я уже не верила в благополучный исход поиска.

К полудню, когда я уже извелась от жары и ничегонеделанья, караул на кусту сменился. Новый ворон уселся на соседнюю ветку, а старый улетел, очевидно, на обеденный перерыв отправился. Велев себе запастись терпением, я вновь откинулась в траву, сорвав широкий лист какого-то растения и положив на лицо – в небе не было ни облачка, и солнце припекало всё сильнее.

Вечер принёс с собой прохладу и всё усиливающуюся тревогу. Соглядатаи в очередной раз сменились, а Белого Волка не было ни слуха, ни духа. Я же не могу вечно торчать на этой поляне. Уж не говоря о чувстве голода – оно благополучно скончалось, но жажда…

Тускло замерцали звёзды. На западе угасали малиновые отсветы. Белого Волка не было. Ворона слетела с куста и опустилась на самой границе поляны, что-то клюнула на земле и нахально каркнула, заскакав ко мне. Нащупав под рукой булыжник, вросший в землю, с трудом выцарапала его из плотного переплетенья корней, швырнув в ворону, словно шар для боулинга. Он был слишком велик, чтобы кинуть от плеча, и птица потешно заскакала, удирая и возмущённо каркая. Конечно, никакого вреда подобным образом этой твари причинить невозможно, но хоть наглеть не будет.

Неожиданное холодное дуновение заставило меня взглянуть туда, откуда я вытащила камень, и судорожно отползти в сторону. Из-под земли бил свет, чистый поток ярко-белого света. Повеяло холодом. Как странно… на вид-то он тёплый…

Время шло и ничего не происходило – свет не ослабевал, но никакой видимой угрозы небыло. Ворона опять неподвижно застыла на своём посту. Отбросив опасения, я вернулась на прежнее место и осторожно заглянула в освещённую каверну. Ничего непонятно, потому что не видно. А если пощупать? Что служит источником света?

Рука словно погрузилась в ледяную воду – нагнувшись над каверной, пыталась нащупать хоть что-то, но даже когда погрузилась в свет по плечо – ничего, кроме холодной пустоты не ощутила. В чём же дело, откуда свет? И почему вдруг так закружилась голова? Ах да… я же давно ничего не ела, плюс постоянное напряжение… Холод потёк по плечу, холодной змеёй разлёгся вдоль позвоночника, проник в грудь, сдавив сердце… Луч света неожиданно качнулся и растёкся, заливая светящимся половодьем всё вокруг.

Наверное, так умирают. Когда физическая оболочка отторгает душу – освободившуюся от бренного тела, невесомую, послушную самому лёгкому дуновению эфира…

Меня несло вверх. По крайней мере, так казалось. Над морем кипящей магмы, сквозь обжигающие свет и пламя, жара которых я не чувствовала, не ощущала. Только холод. Холод и ту разновидность страха, что сжимает сердце и душу в ледяном спазме, оставляя ясной голову.

В необозримых просторах света наметились уплотнения – словно сухой осенний лист, по воле ветра, меня влекло к ним. Я ничего не могла с этим поделать – даже просто упереться ногами в землю, и закричать, что не пойду туда. Не хочу, не могу, боюсь… Свобода воли – вроде бы, без неё можно и обойтись? А попробуй-ка, и отдашь всё, что угодно, даже душу прозакладываешь, если только найдёшь кому. Свобода воли, как и совесть – товар неходовой и залог ненадёжный…

Структура… Молекулярная решётка невероятной сложности. Меня несло к ней – прямо на пылающие, невыносимым для глаз, белым светом, атомы, на связующие, сверкающие разноцветными огнями тонкие росчерки нитей.

Не хочу, не хочу туда – потому что между «атомами» и «нитями» вьется и кружит, и застывает на миг не кто иной, как Золотой Полоз. И на фоне этой структуры – он червяк, не более. И кто для него тогда я? Пылинка? Атом? Нет, это слишком крупно. Тогда уж кварк или глюон. Строительный кирпичик мирозданья…

Меня поднесло совсем близко к одному из «атомов», разросшемуся до размеров футбольного поля, нависшего над головой, и в беззвучный мир эфира ворвался шелест воды – говор лесного ручейка, журчанье подземного родника. Ворвался и спустя миг рассыпался на сотни голосов, смеющихся, бормочущих, кричащих и рыдающих, проклинающих и молящих. Кого и о чём? Не знаю… но в этом ярко-холодном мире, меня вдруг пробрала дрожь – от неожиданного узнавания, от горечи и боли разорвавшей сердце – где-то там, в бренном мире: я узнала голос. Он плакал и умолял, кричал и требовал: борись, борись, борись!.. Ты должна, ты можешь, а значит – возвращайся! Ради нас, ради брата, ради всех, в ком теплится искра божественного огня – возвращайся!!!

И мир вздрогнул – заполыхало пламя – не это, белое, холодное – тёплое пламя костра, камина, дающее тепло и прогоняющее ночные страхи, как тёплые родительские руки, надёжней которых не сыщешь ни камня, ни металла. И меня отпустило – пылающая решётка ушла вверх, скрылась в сияющей пелене, а я падала. Падала, как порою летала в снах – возвращаясь к себе. В тварный мир, к бренному стуку сердца и гулу крови в венах, к затёкшим от крепкого сна рукам, и головной боли из-за неудобного положения.

Света не было. Каверна потемнела, стала похожа на обычную ямку в земле. Замаскировалась. Я убедилась в этом, когда смогла приподняться на локтях.

Глубокая ночь, клонящаяся к рассвету – туманная россыпь звёзд в вышине. Темно. Долго же продолжался мой «полёт», больше похожий на кошмарный бред. Может, это и был бред? Ведь я… я слышала голос мамы. Не может быть. Не может, потому что, если она жива и помнит меня – она бы вернулась к нам. Обязательно вернулась. Наверное, я просто заснула, и всё приснилось: и свет из ямы, и полёт и молекулярная структура… Это был сон, глубокий и крепкий – поэтому-то я так замёрзла и тело занемело.

Вновь растянувшись на траве, стала смотреть на звёзды, но вскоре решила, что сидеть всё-таки немного теплей. И обхватив себя за колени, вскрикнула от ужаса, не почувствовав руки. Вскочила, попутно зацепив ногой что-то мягкое и гладкое, притаившееся у ног, что возмущённо каркнуло. Попыталась в предрассветном сумраке рассмотреть, что случилось.

Рука была на месте, то есть, её никто не отгрыз и не расклевал, она просто стала… прозрачной. Прозрачной до самого плеча – ровно как погрузилась в холод света. Не сон? Это был не сон? Может, я до сих пор сплю? Сквозь едва заметный абрис руки было видно слабое мерцанье звёзд и зарождающееся малиново-оранжевое свеченье на востоке… Скоро солнце взойдёт. Я проснусь и, наверное, увижу хоровод из чёрных птиц и Золотого Полоза. Как я устала от этого. Мне, и впрямь, не вернуться отсюда…

Вновь опустившись на землю, сжалась в комок, баюкая пострадавшую руку, наблюдая, как невысоко над землёй прыгают алые бусины вороньих глаз: ближе и ближе. Сон во сне. Так они и сводят людей с ума? И человек перестаёт понимать, где же реальность? Стоп. Это не может продолжаться вечно. Надо успокоиться. Либо этот сон закончиться, либо нет, и тогда – я не сплю. Надо ждать. Хотя бы рассвета…

Впав в какое-то душевное оцепенение, я равнодушно наблюдала за вороной, прыгающей по поляне – соглядатай меня не беспокоил; за расцветающим под первыми лучами небом, похожим на чудесный сад, полный весенних цветов; прислушивалась к шепоту листвы и трав, и ждала.

Словно дождь – грязь со стекла, солнечный свет смывал тьму с мира. Тьму и страхи, тёмные сновиденья. По ставшей прозрачной коже кто-то провёл кистью с пастельной акварелью, и чем выше поднималось светило этого, чужого мне мира, тем гуще становились мазки – гуще и шире. Солнечный свет всегда – Свет.

К полудню кожа перестала просвечивать окончательно, я встала с травы и начала искать спуск с горы. То, что Белый Волк не вернется, стало окончательно и бесповоротно ясно. Я помнила, как пылала Чёрная скала, и помнила удар, откинувший Белого Волка в пламя. Сны этого Мира – не совсем сны. И то, что ты спишь, не значит, что ты не проснёшься. Что ж. Я рассматривала и такой вариант развития событий…

 

Белый Волк. Последние дни

Пахло палёной шерстью и горелой травой, воняло горелыми перьями и обуглившимся вороньим мясом. Огонь схлынул. Чёрная скала стояла на обгоревшей, чёрной земле. У её подножия лежал белый волк и отчаянно чихал. Да, припечатай его так Владыка о какую другую скалу – сломал бы хребет, а так… а так, только думает, что сломал. Только всё равно – плохо. Всё равно – лапы не держат, дрожат, и каждый сантиметр тела отбит и болит, да и Хранительнице пришлось несладко. Змей входит в полную силу, значит… значит это последняя душа, что нужна ему для завершения структурирования. Воссоздания Ядра. И он каким-то образом дотянулся до её Сил. Чем же он её достал?

Он попытался подняться, но лапы в очередной раз подогнулись, и Белый Волк с почти человеческим стоном вновь повалился на землю. Тех крох Силы, что теперь доставались ему, явно не хватало. Проклятый Змей.

Сжав челюсти, он заложил уши и глухо, низко заворчал. Золотой Полоз не слышал этого рыка – пока он был не всесилен, иначе бы вернулся и добил противника. Как бы ни был сейчас Белый Волк слаб и беспомощен – этот рык был клятвой, тихой и беспощадной клятвой, обещающей одному из них смерть.

Едва стихли грозные горловые раскаты, Белый волк ощутил тёплое мягкое касание, задрал морду и улыбнулся – чёрный монолит падал, превращаясь в полог, покрывало, окутавшее его от кончиков когтей и до кончика носа.

Через некоторое время Белый Волк упруго вскочил, по длинной мягкой шерсти гуляли тёмные отсветы – то появляясь, то исчезая. Лучше так. Когда наступают последние дни, лучше им быть вместе. В жизни и смерти, в слабости и Силе. Вместе.

Был полдень, и Белый волк упруго бежал на закат, чуя запах прошедшей и след Золотого Полоза. Он бежал, не думая и не загадывая, что его ждёт, что ждёт эту девушку, непонятно зачем явившуюся сюда, нарушившую хрупкое равновесие, в котором застыл покалеченный Мир. Покалеченный не только физически, но и духовно – иначе его Бог не превратился бы в Демона. Он стремился вперёд, не задумываясь, каким образом в одном теле могут уместиться два сознания, и почему его упругий, лёгкий шаг оставляет в земле глубокие вмятины. Он боялся опоздать, опоздать предотвратить последние дни.

 

Фёдор сидел под скалой, уступ которой образовывал небольшой навес, под которым почти не было снега. Ниша не защищала от ледяного ветра, но юноша, казалось, не замечал его. Не смотря на то, что одет был явно не по погоде – в костюм из камуфляжной ткани, отобранной у охранника больницы… нет, скорее специализированного медучреждения, где Фёдор очнулся больше недели назад. Вспомнив своё пробуждение, он вздрогнул – словно мог, действительно мог замёрзнуть под порывами ветра, несущего ледяные крупинки.

Открыв глаза, увидел просторную палату, в центре которой стояла единственная кровать. Насколько Фёдор был сведущ в подобных разработках, сама кровать была напичкана датчиками, но и вокруг стояли аппараты, от которых к нему тянулись провода, с датчиками и иглами. И почти сразу, как только он очнулся, дверь в палату открылась – вошел мужчина в белом халате, двое охранников остановились у двери.

Его можно было бы принять за врача, если бы не профессионально цепкий и настороженный взгляд холодных серых глаз, если бы не выправка и походка. Впрочем, он был врачом, давшим не только клятву Гиппократа, но и присягнув Родине. И холодный блеск глаз, очевидно, был вызван регулярными этическими конфликтами между двумя клятвами. Душу-то пополам не разделишь, как и совесть.

Посетитель не успел дойти до кровати, не успел поздороваться – Фёдор моргнул и взвыл какой-то датчик: охранники выхватили оружие, мгновенно оказавшись у постели «больного», взяв его на прицел. Но юноша лежал неподвижно, упёршись остановившимся взглядом в человека в белом. Он не видел его заинтересованного взгляда, изменившегося выражения лица, белого халата и напрягшейся спины. Перед ним стоял абрис человеческой фигуры, в которой была заключена сложнейшая молекулярная структура, перекрываемая какой-то волокнистой схемой. И, полускрытые светящимися зеленоватыми волокнами, мерцали нежно-желтым светом огни, протянувшиеся неровной цепочкой от солнечного сплетения до центра лба. Они – то вспыхивали ярче, то притухали – словно угли в костре покрывшиеся пеплом.

Переведя взгляд на охранников, Фёдор убедился, что их тела выглядят подобным же образом. Только в одном почти не была заметна эта сверкающая цепочка, которую он выделил как основополагающую, а у второго горела ярко, перекрывая своим светом всю остальную структуру.

Неосознанно он потянулся к теплу этих огней, беззвучно – словно к далёким и недосягаемым звёздам, воззвал к ним, и свет стал ярче. А напарник метнул секундный недоумённый и неодобрительный взгляд на того кто, вопреки всем инструкциям, опустил оружие, разглядывая лежащего с внезапно проснувшимся дружелюбием и симпатией. Затем юноша ощутил волну враждебности, шедшую словно бы извне, а не от стоящих рядом людей – палату контролировали камеры видеонаблюдения. И наблюдатели решили, что он представляет собой опасность. Фёдор повернул голову и увидел, как к нему устремляется, от стоявшего рядом агрегата, тонкий поток багровой жидкости, с хаотично мечущимися внутри тёмными огнями. Предпринять он ничего уже не смог – в вену влилась порция снотворного, моментально отключившая сознание.

Прошло несколько дней, прежде чем Фёдор разобрался в том, что происходит, и почему это происходит с ним. За это время военные – а Доро не сомневался, что попал в руки военизированного госучреждения – успели взять анализы и образцы тканей юноши, провести несколько, весьма болезненных, опытов. И всё это время его держали в полубессознательном состоянии, опасаясь воздействия на окружающих. Но и тех кратких всплесков сознания, которые успевал урвать юноша в промежутках между окончанием и началом действия снотворного, хватило, что бы сорвать завесу таинственности, секретности с данного учреждения. Из штата медучреждения стали увольнять охранников и медперсонал, с наспех сформулированным психологами диагнозом «комплекса Робин Гуда». Это когда в человеке просыпается всё самое лучшее и благородное, и он начинает поступать неадекватно – вопреки приказам начальства, наперекор личной выгоде и корысти. В общем, ведёт себя как психически и социально неустойчивая, неадаптированная к действительности личность.

Сотрудники, в первый день – два, работавшие с Фёдором, и заболевшие заразным «комплексом Робин Гуда», понесли инфекцию дальше. Уволенные, в сотый раз давшие подписку о неразглашении, предупреждённые о всевозможных штрафных и карательных санкциях, люди обращались в СМИ, говорили с близкими, с соседями, просто с встреченными на улице незнакомыми прохожими.

И это была катастрофа. Руководство «больницы» просто не учло глубины «комплекса Робин Гуда», не учло, что проснувшаяся совесть, благородство души не позволят людям промолчать. Не из злости или мести – из чувства справедливости. Не подумав о последствиях, выпустили на улицу десятка два Донкихотов, забыв спрятать в кусты свой драконий хвост. Спустя сутки они горько пожалели о непредусмотрительности, о том, что не изучили более внимательно действие этой заразы на психику заболевшего человека.

Но было поздно: под окнами собралась акция протеста, которая ширилась и росла снежным комом, телеобъективы заглядывали в окна, телефоны раскалились от непрекращающихся звонков и разговоров.

Доро лежал в «своей» палате совершенно неподвижно. Оглушающую тишину не нарушал ни один посторонний звук. Датчики регистрировали, что сознание юноши находиться в фазе глубокого сна. Тем не менее, он был в сознании и бодрствовал. Ему не мешали ни собственные сомкнутые веки, ни толща стен, что бы видеть пламя, пылающее перед зданием «больницы». Он грелся в потоках пламени, в пожаре справедливости разожженным им в сердцах этих людей. Грелся, набирался сил, и думал, что же делать дальше.

В том, что так просто, только из-за протестующих, его отсюда не выпустят – не было ни капельки сомнения. Службы безопасности слишком переполошились из-за происшествия в горных отрогах, и его влияние на людей только подтвердили опасения этих параноиков. На что ещё он способен, не знал никто, он сам – в том числе. Впрочем, этот вопрос его не очень занимал, как и тот, откуда у него взялись подобные способности. Единственное, что его беспокоило и мучило, это то, как выбраться отсюда и найти Мифу.

Один раз он уже попытался встать. Но не успел опустить ноги на пол, как вошли охранники, очевидно получившие сигнал от оператора видеонаблюдения, вошли и заставили лечь. Шишка на затылке болела до сих пор, правда охранника, посмевшего поднять руку на уникальную лабораторную крысу, с тех пор Доро больше не видел…

Ему нужно было вмешательство третьей силы. Силы, способной отвлечь его тюремщиков на себя. Иначе побег невозможен. Опытным путём юноша выяснил, что его влияние простирается только на тех, в ком осталось хоть немного чистого, светлого огня. До тех, в ком структура стала пепельно-серой или же чёрной, он уже не мог достучаться. Словно они были неживыми.

Фёдор вздрогнул, выпав из потока воспоминаний – где-то недалеко протяжно курлыкнул крылан, заходя на посадку. Ему даже был слышен шум натужно хлопающих крыльев. Садить в горных лесах в такую пургу крылана способен только безумец. Или профессионал.

Выследить человека с помощью современных систем слежения не составляло никакого труда, тем более юноше показалось странным, что за ним не организовали погоню. Похоже, он ошибался. Опыты продолжаются.

Он не видел того, кто так отчаянно рисковал, что бы высадится неподалёку – крылан приземлился ниже по склону, так что его скрывала толща земли. Доро пожал плечами: ну и пусть. Если будут просто наблюдать, но не вмешиваться – он ничего не имеет против. Остановить его сейчас могла разбушевавшаяся стихия, но никак не человек… Замерев, прикрыв глаза, он вновь погрузился в воспоминания, пережидая бурю.

В стане Донкихотов стало заметно оживление – там что-то происходило. Толпа протестовавших людей подкатила к самым окнам – и в стёкла полетели камни и палки. Естественно, что они выдержали подобное проявление общественного негодования, чего не скажешь о находящихся внутри людях. И персонал и охрана отвлеклись, и лишь Фёдор видел, как в здание с чёрного хода проникли какие-то тёмные личности. Правда, «тёмными» они были только для руководства и охраны учреждения. Доро их видел как на ладони – структуры неизвестных пылали ясным светом. И юноша, сначала робко, а потом всё уверенней и смелей стал называть эти, подобные молекулярным схемам структуры – душами.

Группа из пяти человек уверенно передвигалась по коридорам, мало обращая внимания на охранников, впрочем, тем этого внимания хватило с лихвой. Чужаки, судя по передвижению, были знакомы с планом здания, и знали палату, где держали пленника. Поэтому юноша ничуть не удивился, когда, после короткой возни за дверью, в комнату вошла девушка.

Но эту встречу наблюдал и некто третий. Они не успели и словом обменяться, как Фёдору показалось, что он ослеп – комнату залила чернильная мгла. Лишь спустя секунду он понял, что так воспринял всплеск злобы неизвестного наблюдателя. Но в этот раз юноша был готов, тихий вскрик удивления подтвердил, что опыт ему удался. Порция снотворного, способная свалить и слона, застыла в трубке, на полпути к вене, заледенела и с тихим хлопком взорвалась, разлетелась во все стороны. Агрегат негодующе взвыл, втягивая в себя покалеченное щупальце.

– Здорово, – прозвучал голос девушки; ему показалось, что она усмехнулась, – а теперь вставай. Я нейтрализовала камеру, но скоро они будут здесь. Ты можешь встать? – с неожиданным беспокойством в голосе повторила она.

Несколько мгновений Доро не был уверен в положительном ответе, но постепенно мгла чужой злобы рассеивалась – к нему возвращалось зрение. И он торопливо стал отдирать присоски датчиков от тела. Было странно после стольких дней, проведённых в горизонтальном положении, стать на холодный гладкий пол босыми ногами.

– Идём, – окинув его пижамный наряд критическим взглядом, скомандовала незнакомка, – в крылане переоденешься. А так по тебе хоть стрелять не будут…

У юноши было другое мнение, но озвучивать его он не стал. Похоже, служба безопасности решила, что ей в руки попал монстр, и при попытке побега будут стрелять на поражение. Вопрос: попадут ли? Сумев перенастроить организм так, что бы снотворное перестало воздействовать на него усыпляюще, Доро, незаметно для посторонних глаз, начал осваивать и тренировать новые способности. И теперь надеялся больше на них, чем на защиту и помощь незнакомки.

В коридоре их ждали ещё две фигуры, с ног до головы затянутые в чёрные костюмы. «Словно старых фильмов про ниндзя пересмотрели», – с лёгким недоумением подумал Фёдор, но вслух высказывать удивление не стал. Потому что рядом с «ниндзя» неподвижно лежали двое в форме охранников.

– Они просто оглушены, – перехватив его взгляд, пояснила незнакомка. – Мы не хотим ничьей смерти. Идём, я всё объясню потом.

Словно по приказу, двое «ниндзя», растворились в воздухе. Фёдор только моргнул, проследив движение слегка искажающегося воздуха. Ему было ясно видно движение структур этих людей. И не смотря на чистое, тёплое пылание, ему вдруг стало плохо: такие камуфляж-костюмы находились ещё в разработке, и существовали лишь считанные образцы, которые получить могли только сотрудники спецслужб, ничего общего не имеющие с обычной службой безопасности.

– А вы кого представляете? Что вам нужно от меня? – от неожиданно нахлынувшей слабости он покачнулся, прислонившись к стене, но и сквозь опущенные веки разглядывая цепочку сверкающих огней. Их сияние ещё ничего не доказывало. Слишком часто ради благородных целей люди шли на бесчестные, безнравственные поступки.

– Ничего Доро, – юноша вздрогнул, услышав это обращение, – нам ничего от тебя не нужно. Другой вопрос, что твоей Мифе нужна помощь. Твоя помощь, Доро. А теперь идём, нам нельзя терять время.

В отличие от новоявленных робингудов, охрана имела право стрелять на поражение. Без разбирательства, «без суда и следствия», охрана имела право делать из живых людей – мёртвых. И этот охранник не сомневался в своём праве. Единственное, чего он не учёл, что его цель стоит рядом с не совсем человеком.

Он уже секунд двадцать как прислушивался к разговору, не подавая вида, что пришел в себя, и секунд десять представлял, какая награда его ожидает. Стоило девушке развернуться, чтобы вывести с собой объект охраны, как он вскинул пистолет, так и не выпущенный из рук во время короткого обмена ударами, и прозвучало три выстрела.

В коридоре разлился аромат цветущего жасмина в летнюю ночь – пряный и густой. Её развернуло, так, словно в левое плечо три раза врезался со всей силы крепкий кулак, но на ногах она всё же устояла, с недоумением наблюдая, как кружатся и осыпаются на пол белые лепестки жасмина. Охранник, с не меньшим удивлением смотрел на свои руки: пистолет, который он держал двумя руками начал странно изгибаться. Дуло удлинилось и истончилось, позеленело, обвиваясь крепкими петлями вокруг предплечий мужчины. С криком ужаса тот попытался откинуть озверевшее оружие, но стебель поднял конец, приобретший сходство с головой змеи, и ударил в лоб. Закатив глаза, охранник мягко повалился на пол.

– Извини, – Доро усмехнулся, последний раз взглянув на охранника, перевёл взгляд на девушку, – я почти не успел. Сильно досталось?

Она покачала головой, растирая плечо, кивнула на распростёртое тело:

– Он живой?

– А что ему сделается? – пожал плечами Фёдор. – Подумаешь, щелбан получил. Он в обморок свалился, скорее, от страха. Таким много не надо. Тебе, честно говоря, сейчас досталось гораздо сильнее. Идти сможешь?

– Он же не в ногу мне стрелял, – резонно заметила девушка, после слов Фёдора заметно воспрянув духом, – идём, а то наши забеспокоятся.

– Одну минуту, – возразил Фёдор, – я переоденусь.

Оставив охранника лежать в одном белье, они пошли, точнее, побежали. Группа «зачистки» поработала замечательно, и они вышли из здания практически без помех. Неподалёку в лесу их ждал транспорт – два крылана. Тут произошла заминка: Фёдор собирался дальше отправиться один. Но, в конце концов, любопытство взяло верх: девушка обещала рассказать, каким образом им удалось освободить его, и что собой представляет их организация. В результате четверо «ниндзя» поместились в одного крылана, а сам Фёдор и многознающая незнакомка – в другой.

Крыланы взлетели, и юноша бросил прощальный взгляд на здание «больницы», в которой оказался в роли лабораторной крысы, и на людей, что помогли ему обрести свободу. От созерцания его отвлёк голос девушки:

– Меня зовут Тамара… в честь тётушки. Ты ведь меня не знаешь…

– Тамары… Тамиловны? – недоверчиво спросил он.

Нет, ну мир, конечно тесен, но ведь не до такой же степени?! Может, это просто совпадение? Но девушка в ответ улыбнулась и кивнула.

– Эта акция протеста – ваших рук дело?

– Нет, но она пришлись очень кстати. А вообще-то, впервые наблюдаем подобный всплеск честности у сотрудников госбезопасности. Мы им только немножко помогли организоваться, а так – они и сами горели желанием восстановить справедливость. С чего бы это, а? – девушка лукаво прищурила глаз, но Доро не отреагировал на полунамёк.

– И всё-таки: зачем вам это всё? Организация акции, нападение на госучреждение? Похищение уникальной лабораторной крысы? В чём ваша выгода?

Тамара нахмурилась, слушая этот град вопросов, но спустя секунду лоб девушки разгладился, лицо приняло дружелюбное выражение.

– Ты мне не веришь. Не можешь. А наши аналитики рассчитывали, что благодаря новоприобретённым способностям, ты сможешь лучше понимать людей.

Настала очередь Фёдора хмуриться.

Аналитики… из огня да в полымя. Какая зарплата у профессионального аналитика? А если их несколько? И кто может позволить себе содержать в штате несколько аналитиков, плюс профессионалов-бойцов. Хотя, девчонка слишком молода, чтобы быть профессионалом…

Тем временем Тамара продолжала говорить:

– Нет однозначного ответа на вопросы, кроме одного: нам, правда, ничего от тебя не нужно. Родителям Мифы ведь тоже было ничего не нужно, когда они, много лет назад, выводили из запретной зоны «Врат Дзигоку» молодую беременную женщину.

Мы – неформальная, и даже нелегальная организация, хотя государство и сотрудничает с нами. По формуле: если поражение – мы служим козлами отпущения, если победа – то их. Зато у нас развязаны руки…

– Кто эта женщина? Которую родители Мифы… и где эта зона? Никогда раньше не слышал о такой. «Врата Дзигоку»… нет, точно не слышал.

– Этой зоны больше нет. Восемнадцать лет как нет. Как раз в мой день рожденья она и схлопнулась. А женщину звали Тамила Тамиловна Вродникова. Она – специалист по этике и культуре Запретных Зон.

– Твоя мама?!

– Да. Она вывела закономерность: в открывшихся зонах прослеживается привязка, связь иномирья с этническими сказаньями той местности, где зона проявилась. «Врата Дзигоку» открылись в районе Фукусимы – как раз на законсервированной атомной станции, хотя по преданию они должны быть расположены в провинции Идзумо. По её рассказам в том мире существовали духи воды, земли и ветра – порой весьма проказливые и злые – каппы, фурии и прочие мифологические персонажи. Многие легенды и сказания Японии там были явью… как и представление об аде и его сверхъестественных обитателях, нашедших там реальное воплощенье, хотя и несколько отличное от мифологических представлений. За это зона и была наречена «Вратами Дзигоку», хотя некоторые называли их попросту «Адскими».

Мама отправилась в это путешествие, ещё не зная о своей беременности, а в результате я родилась, уже умея драться. Нет, мне, конечно, приходиться много тренироваться, но знание боя у меня врождённое. Но неизвестно, выжила бы я в том мире… думаю, что нет. Так что… Моя нынешняя деятельность, в какой-то мере – оплата долгов. И ничего мне от тебя ненужно. Теперь веришь?

– Д… да, – запнувшись, проговорил юноша. – Тебе – да. Организации, в которой ты работаешь – нет.

– О боги, – тяжело вздохнула девушка, – да пойми ты: те открытия, которые позволяет реализовать наша реальность в наших базовых науках – это куда более ценный вклад, чем любая личность, разрезанная на кусочки во имя той же науки! У нас всего с десяток патентов – но они приносят нам, нашей организации баснословную прибыль! Причём, ты будешь смеяться, один патент на технологию, относящуюся к кулинарии.

Но Доро было не до смеха. Частичка дареной Силы вдруг зашевелилась клубком змей в солнечном сплетении. Обхватив себя за плечи, склонившись к коленям, юноша прикрыл глаза, пытаясь справиться, обуздать шевеление, ощущая угрозу, исходящую от этой неведомой силы, свившей гнездо у него в душе. Он не слышал испуганного возгласа Тамары, когда летун начал резко терять высоту, не видел свечения, охватившего его самого с ног до головы – лишь огромные, наполненные страданием глаза были перед внутренним взором, чуть раскосые, чем-то неуловимым напоминающие змеиные. Он увидел бесконечно расстилающуюся равнину и ровные ряды странных деревьев – изломанные, исковерканные стволы и ветки укутанные чем-то кисейно-лёгким, чуть колыхающимся, прозрачно-серым или же радужно переливающимся.

Юноша наблюдал со значительной высоты равнину и не мог разглядеть лица человека, опрометью мчащегося среди деревьев. Но всё: и фигура, и манера двигаться, и собственное ёкнувшее, зачастившее сердце подсказали – это его Мифа. И ей угрожает какая-то опасность. Душа юноши дикой птицей билась в незримой клетке: он мог видеть самого дорогого человека во всём мире, попавшего в беду, но не мог ничего сделать. Руки незримого жестокого птицелова тем сильнее сдавливали его, чем сильнее он трепыхался, пытаясь вырваться. Но вдруг всё исчезло – и видение, и ощущение внешнего вмешательства из-за которого и активизировался «клубок змей». Юноша осознал себя стоящим посреди пассажирского салона, сильно накренившегося, увидел Тамару, сжавшуюся в своём кресле, прикрывающую голову руками. Услышал панические крики крылана, затем – звук удара, треск и ещё один удар.

Почему-то сильно пахло горелой изоляцией, его что-то ощутимо давило. Открыв глаза, юноша понял, что очнулся первым, что салон по-прежнему неестественно накренен, а придавила его Тамара, которую при ударе выбросило из кресла. Убедившись, что она просто без сознания, и никаких травм, кроме небольшой ссадины над виском не получила, Доро стал разбираться, что же случилось. То, что квазиживой организм крылана повреждён, хотя уместнее будет сказать – ранен?, было очевидно, основной центр управления не отвечал. Но ведь примерно на такой случай предусмотрена аварийная система управления.

Планшетку управления аварийкой Доро тоже удалось вытащить не сразу. Система никак не хотела признавать себя работоспособной, и всё время перезагружалось, до тех пор, пока юноша не разозлился и не хватил по консоли кулаком. От места удара растеклись голубоватые струйки свечения, и в воздухе развернулась голография экрана с долгожданной надписью «к работе готов!».

Снаружи было холодно – дул ледяной колючий ветер – в горах мягкими тенями ложились сумерки. Крылан лежал почти наполовину в неглубокой ложбине, одно крыло подмяв под себя, а второе бессильно распластав.

Осмотревшись, Доро понял причину первого удара – у ближайшей сосны была снесена верхушка, мягкий бок летуна пробороздила глубокая рванная рана. Спустившись к голове, Доро осторожно положил ладонь на тёплую шкуру. И ощутил всю меру страдания живого существа – сколько бы ни утверждали учёные, что это псевдоживой механизм. Юноша чётко видел горящую структуру души – менее сложную, чем у человека, но гораздо ярче. Перекрывая хаос и сумятицу мыслей, физическую боль, крылана мучила тоска – неизбывная тоска соловья в клетке, существа порабощенного человеком. Юноша отдёрнул ладонь, словно обжёгся – слишком ярко и остро почувствовав чужую боль. Не в его силах утолить это чувство, вернуть крылану свободу воли, право взмыть в небо по своему желанию, а не по приказу. Всё, что он мог – исцелить физическую боль.

Под его пальцами рана сращивалась сама собой – края стягивались, запекаясь тёмной коркой, тромбом. Юноша ощущал бешеный ток крови – энергозапас крылана позволял убыстрить регенерацию тканей. Вот только добраться потом до ближайшего города сил летуну не хватит…

Вскоре туша крылана стала казаться тёмной кляксой на снегу – Доро брёл в гору, рыхлый снег расступался перед ним словно льды перед ледоколом. Он очень устал. Сумерки сгущались в вязкую тьму, а он брёл в гору – где-то, на другой стороне склона, был прокол пространства. Выход из Запретной зоны Садов Проклятых. Юноша чувствовал это так же ясно и остро, как чувствовал бы медицинскую иглу, проколовшую палец насквозь.

Мысли были далеки от крылана и Тамары – установленный маячок подавал сигнал SOS, и вскоре должны прилететь со спасательной станции. Спасатели доставят крылана на ремонтную базу, где его вновь поставят на крыло, а девушку, в случае необходимости – в больницу. Впрочем, он не сомневался, что такой необходимости не возникнет. Скорее всего, она исчезнет из глаз спасателей, едва придя в себя. Пройти иномирье в чреве матери, с начала и до конца развития младенца – тот ещё подарочек.

На задворках сознания всё ещё бродили отголоски боли, испытываемой крыланом. Доро брёл, не глядя под ноги, зная, что не споткнётся и не упадёт. Не чувствуя ни страха, ни удивления, ни восторженности перед открывшимися возможностями. Слишком чужд был человеку этот дар. Чужд и не нужен. Исцелить тело или разжечь огонь в душе – этого слишком мало. Прооперированного надо ещё выходить, а в огонь постоянно подкидывать топливо – иначе и смысла нет разжигать. Он не мог это сделать один. Как не мог и в один миг исцелить весь мир. Подобное лежало за гранью не то что разумного, а просто – за гранью бытия. Это был тот камень, который Доро обошел стороной, даже не пробуя поднять…

Шли третьи сутки с момента аварии. Было почти так же темно, как и когда крылан сорвался с небес. До прокола оставалось несколько часов пути, но Доро решил отдохнуть. Ничего не ев за всё это время, он не ощущал голода, но опустошение в душе, утомлённость вынудили передохнуть. Остановиться и заново прокрутить в памяти все события, происшествия, начавшиеся с ухода Суламифи. Тем более что начавшаяся пурга неприятно елозила холодным снегом по лицу и побуждала искать укрытие. Из этого укрытия Доро и наблюдал теперь за рисковым приземлением чужого крылана.

Совсем стемнело, но крылан так и не поднялся в воздух – ожидал пассажира? Или просто пережидал бурю? Юноша лениво подумал, что стоило бы пойти взглянуть на этого рисконавта, но накатывающая волнами дрёма заставила отказаться от героической мысли. Так что… Магомед использовал второй вариант…

В какой-то момент он понял, что уже не один в этих безлюдных, мрачных горах. То ли камешек скатился из-под стопы, то ли веточка неосторожно хрустнула, но он открыл глаза, когда над ним, сидящим на корточках, уже склонялась тёмная фигура. Попытался вскочить, но хлёсткая пощёчина откинула голову назад, заставив потерять равновесие.

– Это за то, что бросил меня там беспомощную, – услышал знакомый голос с гневными раскатами, – и за то, что заставил трое суток разыскивать тебя в горах. Вставай!

Тамара протянула ему руку и легко, словно ребёнка, поставила на ноги, а в следующий миг он ощутил тёплое дыхание на своей холодной щеке.

– А это за то, что ушел, – чмокнув в щёку, прокомментировала девушка. – Мы жутко переживали, что ты опять попал к военным.

– Мы? Кто это – мы? – ошеломлённый столь бурным проявлением противоположных эмоций, Доро не нашел ничего лучшего, чем спросить первое, пришедшее в голову.

– Мы – это мы, – ответили ему откуда-то снизу и из-за уступа вышли двое, в тёплых комбинезонах похожие, скорее, на Йети, чем на людей. – Тамара Тамиловна, ваша воспитанница ведёт себя просто возмутительно! Она совершенно не соблюдает иерархию. Я должен был первым поговорить с мальчиком!

– Что поделаешь, старость – не радость. В молодости и мы были легки на ногу. А, Степан Никанорыч?

 

Прошедшая

. Сады Проклятых

На поиски спуска пришлось затратить весь день и часть ночи – луна, светившая ярким прожектором, позволяла. Вот только, обнаружив удобный, пологий и неестественный спуск, я поняла, что сил спускаться не осталось.

И теперь сидела на самом краю обрыва, прислонившись спиной к высохшей коряге, и любовалась долиной, залитой сиянием. Время от времени прислушивалась к шелесту сбоку, когда мой соглядатай охорашивал перья, сидя на ветке соседнего куста. Надо же, я за день даже привыкла к его присутствию, тем более что он не брал перерыв на обед. Жалко, что с ним поговорить нельзя…

Долина внизу купалась в тумане – казалось, это не водяная взвесь, а дыхание измученной земли, тяжело, с трудом вгоняющей воздух в лёгкие. Светящаяся дымка то приподнималась над самыми макушками деревьев, то опадала до уровня почвы. А днём ничего такого не наблюдалось… тем более – лучше ночью туда не спускаться. Вопрос только в том, успею ли я пройти долину за день? Когда она выглядит вполне безопасной и мирной?

Перед самым рассветом начала спуск – вниз вела дорога, старая, заросшая всевозможным сором двухколейная грунтовка. Откуда она здесь?

Мышцы повиновались неохотно, со «скрипом», не отдохнув во время полубессоной ночи. Силы мне было подкрепить нечем, и даже росы на листьях, как назло, не было.

Первые лучи солнца осветили долину, и туман исчез – втянулся в трещины коричнево-рыжего, какого-то ржавого такыра. Всё та же заброшенная грунтовка разрезала его плотное полотно и под босыми ногами оказалась неприятно – жесткая, ломкая поверхность. Нет, идти по сухой щетинистой траве тоже неприятно, но тут я словно оказалась на гигантском полотне крупнозернистой наждачки.

Стена деревьев медленно приближалась, гораздо медленней, чем мне бы хотелось, и была она гораздо дальше, чем казалось сверху, со скалы. Молчаливые мрачные колоны искореженных стволов и веток, торжественным молчанием встречающих ещё одну глупую и наивную жертву местных сил. Знать бы, что им надо от людей…

С опаской и затаённой тревогой я ступила под жидкую сень оголённых веток, ожидая очередного подвоха, но ничего не произошло. Первые ряды деревьев напоминали обычные яблоневые сады зимой, только несколько излишне перекрученные стволы и ветки наводили на тревожные ассоциации и размышления. К тому же, не смотря на слабый ветер, они были совершенно неподвижны. Но дальше, за этими «яблонями», были другие деревья, укутанные то ли рваными клочками тумана, то ли затканные паутиной. Не хотелось бы встретиться с этими паучками воочию.

Стоило приблизиться к ним, как туман стал радугой – так бывает на рассвете осенью – в украсившей паутинку диадеме росы запутывается лучик солнца, играя и переливаясь всеми цветами. Так случилось и сейчас. Деревья опутывала тончайшая паутина, по которой бродила, скользя и переливаясь, радуга. Я замерла, разглядывая это чудо. Какая бы ни была уставшая и измученная, какие бы опасения и страхи не теснились в душе – я не могла пройти равнодушно. Дерево стояло, словно невиданный драгоценный камень, переливающийся не то, что разными цветами – разноцветным светом. И это было прекрасно, если бы… если бы чёрным мрачным скелетом не просвечивало нагое дерево. Плечи передёрнула дрожь и я торопливо пошла дальше, лишь на мгновенье запнувшись: послышалось, что кто-то шепотом позвал меня по имени. Послышалось…

Я шла мимо рядов драгоценных светящихся камней, шла как в страшном сне – вздрагивая, оглядываясь и прислушиваясь. Всё чаще казалось, что кто-то зовёт меня, зовёт, отчаявшись, что услышу его, до хрипоты, до боли в горле… но никого не было видно. Может этот кричащий шепот… это деревья? Деревья ли это?

Я дошла до крайнего ряда сверкающих деревьев и остановилась в нерешительности. Дальше стояли точно такие же деревья… вроде бы. Но, ни сверкающего полотна радуги, ни туманной паутины не было. Голые ветви тянулись к небу и между ними мерцал воздух. Внезапно мне остро захотелось быть как можно дальше отсюда, захотелось просто развернутся и убежать, как можно дальше. Я найду другую дорогу – только бы не идти этой.

Развернулась, собираясь идти к скалам, но мир взбесился. Апельсином, пущенным ловкой рукой, солнце за несколько секунд проделало дневной путь, закатившись за горы, тени бешено скакнули, превращаясь в сумерки, из-за горизонта, поплавком из-под воды, выскочила луна. Только что было раннее утро, а теперь… теперь середина ночи.

Что вы хотите от меня? Что вам надо от слабого человека, Вам, чье могущество позволяет двигать звёзды и планеты, играть с солнцем и луной, словно ребёнок с цветными стёклышками? Что? Почему Вам мало простой смерти, почему нужно обязательно измываться, превращая здорового человека в сумасшедшего, в идиота? Что, просто от скуки? Ну что ж, я принимаю Ваши правила игры, я иду дальше.

Чего было больше в этом решении – злости или зарождающегося безумия – я не знала и не хотела знать. В душе кипело отчаянье, переходящее в чёрную злость – всё было нечестно, и поэтому я шла дальше. Нельзя доказывать что человек – ничтожество, если он не умеет двигать, играючи, космические тела.

Воздух загустел, потёк горячим знойным маревом между деревьями. Было тяжело идти и тяжело дышать, но я шла. Где-то далеко стеной вздымался туман, постепенно приближаясь к дороге. Шепот, который я всё время слышала, утих, воцарилась тишина. Внезапно, гейзером из под ног, вырвалось облако тумана – я замерла, но он также неожиданно и быстро отхлынул, оставшись на уровне щиколоток. Я шагнула и вновь замерла: в куцых обрывках тумана под деревом кто-то стоял. И вместе с обрывками тумана таяло моё отчаянье. Под деревом стояла мама.

Мама, такая, какой я помнила её десять лет назад – молодая и красивая, она улыбалась, глядя мне в лицо с нежностью и радостью, протягивая руки, звала к себе. Почему же я не лечу к ней, забыв про всё на свете? Ведь вот же она – та, по которой я тосковала все эти годы, тосковала отчаянно и жестоко, ненавидя и проклиная за то, что бросила, ожидая каждый день возвращения и надеясь, надеясь, надеясь… Да потому что я не нашла её – мне её подсунули. Не верю…

Я прошла мимо – по центру дороги, прошла, не обращая на голос, такой родной голос: зовущий, обиженный, требующий, никакого внимания. Я не верю.

Отец… и ты тут. Золотой Полоз, ты, кажется, ничего не понял. Я не верю в бесплатный сыр в мышеловке. Не верю в своевременные находки. Что это? Мираж, морок? Почему тогда лишь в одном экземпляре, а не, допустим, в семи? Как в сказках? Прости, отец, я не верю твоим глазам и рукам, я не верю в твой голос, зовущий меня – ты ловушка. Я это чувствую. Идти по кромке, по грани, по тонкой-тонкой линии – по центру дороги. Ни вправо, ни влево, ни на миллиметр.

Степан Никанорыч… не надо. Не хватайтесь за сердце. Вы достаточно благоразумны, что бы в восемьдесят лет не прыгать по чужим мирам. Даже пытаясь спасти любимую воспитанницу. Халтура. Не верю.

Воздух сгущается, в лёгкие будто вгоняешь горячую воду, и двигаешься также тяжело, как под водой. Иду дальше, всё также по центру дороги. Я вас всё равно пройду, чёртовые сады проклятых. Пройду!

Белый Волк… так и хочется сказать: «И ты, Брут!». Да нет. Не верю. Он бы не позволил врагу использовать себя таким образом. Скорее сдох бы. И всё же мимо умоляющих янтарных глаз, мимо израненной белой шкуры, я прошла с тяжелым сердцем. В памяти всё ещё пылала Черная скала. Я надеюсь, что ты тоже морок, Белый Волк…

Никитка, братик… не сиди с таким грустным видом, я вернусь. Я же обещала. Только тебя здесь всё равно нет – возле Зон стоит автоматика, блокирующие проход к проколам физическим телам с определёнными параметрами. Например тем, чей биологический возраст ещё не достиг восемнадцати лет. Проехали.

Как странно… так жарко, так тяжело идти, а свет луны – холодный, и туман должен быть стылым, как в ноябре перед самыми морозами, а с меня пот в три ручья, и звёздное небо плавиться в жарких потоках воздуха. И кажется, что звёзды стекают дождём по стеклянному куполу неба. Похоже, эта жара меня дожмёт досуха и будет безразлично: пить из козьего копытца или из реки забвения. Хотя пока ни того, ни другого не наблюдается. Скорее бы дойти до конца этих неприглядных растительных скелетов.

– Мифа… Мифа, помоги мне…

Я чуть не прошла мимо: шепот был едва различим. Даже оглянулась: очередная слуховая галлюцинация? Но шепот прозвучал вновь:

– Я здесь, Мифа, посмотри чуть правее, под дерево.

Этого не могло быть… Или могло? Реально, у него одного была возможность меня нагнать и даже перегнать. Морок? Или нет? Ловушка для меня, или же он сам угодил в ловушку и теперь нуждается в помощи? Я не знала ответов на вопросы, но и спокойно пройти мимо Доро тоже не могла.

Я шагнула к обочине, в лунных тенях различив силуэт юноши, полусидящего под деревом в неловкой позе. Присмотревшись, поняла, что руки подняты над головой и кисти прикручены к дереву то ли верёвкой, то ли кожаным ремнём. Он повернул голову так, что лунный свет упал на лицо: стал виден кровоподтёк под заплывшим глазом и длинная тонкая царапина на лбу, но это был Доро.

– Доро? – я почти поверила: сердце ёкнуло и упало куда-то вниз, в груди похолодело – я так боялась ошибиться! – Доро, как ты тут оказался?

– Пошел за тобой, – криво улыбнулся он. Из уголка губ стекла капля крови, – Оказывается, я такой же безрассудный дурень, как и ты. Помоги мне, Мифа. Развяжи… я почти не чувствую рук.

– Что с тобой случилось? – я уже верила, стоя на самой кромке обочины – ещё миг и ступлю на землю садов Проклятых. Дорога – единственный, пусть символический, шанс выжить в этом странном мире.

– Я шел по Дороге… вскоре понял, что так тебя не нагоню. Решил срезать петлю и сошел с неё. А там… знаешь, такая огромная змея, и вороны. Они напали на меня, а потом… потом я почему-то потерял сознание. Очнулся уже здесь. Вот… вот и всё. Помоги мне…

– Зачем… Зачем ты пошел за мной?! – прошептала я, понимая, что уже не смогу пройти мимо, даже если это обман, ловушка, смерть для меня. Потому что, если это мой Доро – я обреку его на гибель. Да, я могу уйти, а смогу ли потом жить?

– Я не могу без тебя, Мифа… – тихим эхом моим мыслям ответил юноша.

Шагнуть с дороги всё равно, что шагнуть в пропасть – просто и легко: взмахнуть руками и полететь. Просто и легко.

Через миг я торопливо, на ощупь развязывала тугие узлы, разминала затёкшие мышцы, чувствуя и абсолютно сумасшедшую радость от того, что он пошел за мной, и тёмный, почти животный страх: этот мир может разлучить нас.

Доро тихо зашипел от боли, когда сильно надавила на предплечье, а я внезапно вспомнила:

осколки и воспоминания…

Ночь. Между часом быка и часом волка. Уличные огни бродят отсветами теней по комнате. Там не темно – просто не надо света.

– Мифа, ты что?… Чего замерла? – вернул меня из воспоминаний голос Доро.

осколки и воспоминания…

Висячие кафе Сериама… и небо плавится в малиновых прощальных лучах светила.

Лифтовая платформа неторопливо и бесшумно поднимает в небо. К тем, кто ждёт, кто не бросил…

– Мифа… Мифа… – всё ещё шептал, растворяясь в туманном мерцании, морок, – Миифааа…

Воздух теперь не мерцал – дерево окутал плотный паутинный кокон, тонкие, как леска, паутинные нити были туго натянуты между нами – и жадно напитывались радужными цветами, в которые их раскрашивали мои воспоминания.

Беспомощная, обессиленная, я могла лишь наблюдать за разноцветной игрой воспоминаний, чувствуя, как опустошается память, как всё более бессвязными становятся мысли, холодеет от ужаса сердце. Зачем Хозяину здешнего Мира моя память, моя самость? И что будет со мной, когда последнее воспоминание покинет меня? Умру? Или стану вечной скиталицей местных дорог, пока случайно не набреду на прокол, ведущий в мой неласковый мир? И буду скитаться в нём, безумная, не помнящая ни кто я, ни что… может так и легче? Ведь, забывается не только хорошее, но и плохое? Я забуду всю боль и ненависть, всю горечь разлук и не свершившихся надежд… Что ж, хоть какое-то утешение.

осколки и воспоминания

– Чего бы я ни отдал, чтобы ты отказалась от своей затеи, Мифа…

– Не надо, не порть настроение.

– Ты собираешься не настроение испортить, ты собираешься сломать две жизни. И свою, и мою. Ещё и брата.

Доро, Доро… о тебе ли будет моё последнее воспоминание? Кокон уже больше чем наполовину окрасился разноцветным сиянием, и мне с трудом удавалось держать глаза открытыми. Казалось, что если позволю побороть свою волю сну, то уже не проснусь. И сил бороться не было… веки почти сомкнулись, когда небо надо мной перечеркнула чёрная трещина – крестом. Края разошлись рваной бумагой и оттуда вырвался ветер – колючий и холодный, обжегший лицо ворохом ледяных крупинок. Там была почти ночь, но было ясно видно, как при свете сильного прожектора, скалистый уступ, под которым стояли четверо. И один из них – Доро – смотрел мне в лицо.

– Мифа… – растерянно прошептал он, и ошеломление сменилось радостью и тревогой одновременно, – Мифа! Не сдавайся, Мифа! Борись! Ты слышишь меня?! Ты можешь, ты должна! Мифа! Я жду тебя, брат ждёт тебя, ты должна бороться! Не сдавайся… прошу тебя!!!

Он шагнул вперёд, протягивая руки, словно собираясь нырнуть в спонтанно открывшийся прокол, но его уже закрывала, заращивала золотистая субстанция, медленно формировавшаяся в золотого змея.

Я вновь осталась одна. Но тупое оцепенение и покорность судьбе спали, словно шоры с глаз. Да, сил не было, но я всё равно буду бороться. Меня там ждут…

Тебе нужны мои воспоминания?! Да чёрт с тобой, забирай! Я всё равно вернусь! Только бы добраться до дороги. Дорога, символ движения, символ жизни – не останавливайся, пока ты жив. Остановка – смерть. И ерунда, что сил встать нет, ерунда, что нити держат крепче цепей. Любое бессилие ерунда – если у человека осталась сила воли.

Стиснув зубы, перевернулась на живот: не могу встать – буду ползти. Воспоминания… мои собственные воспоминания держат, не пускают к дороге, к спасению. Ответ прост – надо их оборвать – пусть сгинут.

– Неет… ты не сможешшшь. С-сзамриии, не ссопротивляйсссяа, ты проигралааа…

– Не дождёшься, – прошептала я, не глядя на золотую колону, извивающуюся рядом, сосредоточенно наматывая нити на предплечье. Жесткие, словно из стекла литые, они поддавались неохотно, острыми гранями рассекая кожу. А казались такими мягкими на вид. Расставаться с воспоминаниями, с памятью – всегда больно, всегда жертва. Пусть так.

С тонким хрустом, с ломким стоном нити лопнули, отпуская, освобождая от оков памяти, я упала лицом в ржавую пыль, чувствуя, как из порезов струится кровь. Переводя дыхание, ощущала тупые удары, словно изнутри головы кто-то стучал деревянным молоточком – за мной пылало дерево, пылала паутина. Местная магия столкнулась с волей человека: ко мне возвращались воспоминания. Теперь… надо ползти…

– Ссзачем? Сзачем ты ссопротивляешшсся?! Не легче ли ссдатьссяя? Это совсем не сстрашшшно – просто усснёшшшь…

Всегда ли мы поступаем так, как легче? Я лишь усмехнулась, промолчав. Понять противника – уже половина победы. И я забыла о хорошем воспитании, сосредоточившись на том, чтобы встать на четвереньки.

До дороги совсем недалеко, даже для человека, с трудом передвигающегося на четвереньках. Золотой Полоз извивался рядом, что-то ещё шептал – свистел, но помешать не пытался. А мне было как-то безразлично его присутствие, не хватало сил на то, что бы ужасаться, благоговеть или боятся. Это роскошь для тех, кто уютно устроился в мягком кресле, просматривая какой-нибудь ужастик.

Вот и кромка дороги, где-то невдалеке закаркало вороньё: спохватились, стервятники? Поздно – я уже на дороге, только в последний миг кто-то выключил свет…

По спине кто-то гладит тяжелой тёплой ладонью, мелкие камешки остро впиваются в щеку… как я умудрилась заснуть? Да ещё и на дороге?..

Руку убрали со спины, и я попыталась сесть – мир завертелся ржаво-голубой каруселью.

Н-да… рука принадлежала старику, сидящему рядом. Хотя стариком его всё-таки называть рано, хоть он и отрастил длинную снежно-белую шевелюру и бороду – лицо слишком молодо, в отличие от глаз. Гадючьих глаз… Почему так убого: в белоснежной тоге, подпоясанной золотым поясом – и вдруг в пыли? Почему не на золотом троне в небесных чертогах? А-а, поняла – у нас демократия. Что, не мытьём, так катаньем? Ну-ну…

– Конец Вечности… – тихо, словно размышляя вслух, произнёс старик. Никаких шипящих-сипящих ноток в произношении и в помине не было.

– Что? – не поняла я, забыв, что не собиралась разговаривать с местным Владыкой.

– Сейчас время Конца Вечности. Тот, кто похитил Её залог, расшатал краеугольный камень мирозданья, инициировал начало распада нашей вселенной… Только, я думаю, всё ещё можно исправить. Нужно просто вернуть Залог на место.

Бред. Беседа глухого со слепым. Слепой, в данном случае, похоже – я.

– Какой залог? Куда вернуть? Зачем? – любопытство, как известно, кошку сгубило, но я ведь не кошка. А если мне удастся узнать причину, почему этот мир так относится к гостям извне, да ещё и вернуться с этим знанием…

– Бессмертное существо. Я думаю, его похитили в вашем мире, или в мире очень близком к вашему. После того, как Залог был утрачен, Миры должны были погрузиться в вечную ночь, все живые и не-живые существа должны были умереть, погрузится в не-бытие. Вместо этого произошло схлопывание, сдвиг, взаимопроникновение – их стягивает к тому Миру, в котором томится в плену Бессмертное создание, что не сможет исполнить ритуал смерти и обновления. И вместе с ним мучается вся вселенная.

Вы – косвенные виновники катастрофы, искалечившие этот мир, в котором даже никогда не существовало столь порочного и несчастного создания, как человек. Единственное, что есть в вас полезного и светлого – это то, что вы называете душой.

– И за это ты сводишь людей с ума?

– Мне нужно исцелить мой Мир, мою вселенную. Что мне до вас, людей, до вашей боли? Душа не знает боли, если очистить память, убрать воспоминания. Душа погружается в структуру ядра Мира – там она будет счастлива, вечно сияющая, в вечном спокойствии… её огонь вольётся в пламя Мирового Духа, и я смогу вытянуть…

– Но если я не хочу?.. – он так спокойно рассуждал о душе, как хирург о ватном тампоне: можно этот выкинуть, там ещё целая упаковка лежит. – Если я не хочу?

– Не хочет твоя самость. Твой опыт, самосознание, разум. Душа – не может не хотеть. Она – лепесток пламени, дыханье ветра, капля дождя. Она – инертна и деятельна, активна в неподвижности, она знает начало и конец. Но она – не может хотеть. Самодостаточность – привилегия и недостаток Бога, присущи и душе. Память, воспоминания, а благодаря им – и привязанности, вот что принижают, удерживают огонь души у земли. От них следует избавляться нещадно, безо всякой жалости…

– Пора… Я должна идти – меня ждут.

Я встала, покачнувшись, когда закружилась голова. Надо было идти – разговаривать с Золотым Полозом, даже в антропоморфном обличье – бесполезно. Всё равно, как объяснять слепому цвет осеннего дождя. Для него он не серый, а мокрый и холодный…

– Подожди… – я остановилась, глядя на бога сверху вниз, – подожди. Ты – уже часть этого мира, твоя кровь расписалась в этом…

Взглянув на изрезанную нитями воспоминаний руку, я убедилась в некоторой справедливости его слов: кровь всё ещё продолжала течь, капая в ржавую пыль. Хотя давно уже должна бы перестать – у меня высокая степень сворачиваемости крови.

– Ты уже не сможешь вернуться, стать прежней, любить так и тех, кого любила раньше… Не проще ли остаться здесь? Я обещаю – боли и страданий не будет. Ты заснёшь человеком, а проснёшься чистой душой в ласковом и тёплом океане света… это в миллионы раз лучше, чем быть человеком: страдать и бороться на пути к самому себе, к пониманию собственной сущности и предназначения. Которые и есть-то далеко не у каждого…

– Это неважно… – негромко ответила я, – неважно. Как неважно и то, что мы когда-нибудь умрём. Важно лишь то, что мы живём для тех, кого любим. А вот ты, похоже, любишь только себя – себя, а не этот мир. Иначе бы не губил людей, а сам давным-давно вернул Залог Вечности, о котором твердил тут.

Похоже, я задела его за живое. По крайней мере, «старик» вполне молодо вскочил, гневно глядя мне в глаза:

– Я не могу! Я не могу покинуть пределы Мира – он исчезнет! Исчезнет, рухнет, разрушится! Всё, что его сейчас держит на плаву – это МОЯ Сила! Ваши души, даже очищенные от воспоминаний, очень трудно удержать в упорядоченном, структурированном ядре. Вы сопротивляетесь, даже не понимая зачем, не видя смысла… – и замолчал, прикусив язык, поняв, что проговорился.

Я усмехнулась, ничего не сказав, отвернулась, зашагав по дороге. Что-то в этом роде и следовало предполагать.

– Ты не сможешь победить! – донеслось из-за спины, – Не сможешь! Твоя кровь уже не принадлежит тебе – я знаю её, она отвечает – МНЕ. Ты проиграла!..

И зачем столько слов? Если проиграла – то смысл разговаривать с поверженным противником, ну а если нет – какой смысл в этом словоблудии? Пожав плечами, не оглядываясь, я стянула самодельную майку, оставшись в лифчике. Порядком измурзанной тряпкой кое-как перебинтовала предплечье. Хватило импровизированного бинта ненадолго – кровь никак не останавливалась, щедро пропитывая ткань – но хоть какое-то, пусть символическое, сопротивление.

Светало. Большая часть садов осталась позади – чтобы увеличить пройденное расстояние, я временами переходила с шага на бег. Иногда я это делала от отчаянья – и неслась как угорелая, пока мир не начинал вертеться и крутиться, грозясь опрокинутся. Тогда, немного передохнув сидя на обочине, шла дальше. Снова начались радужные паутинные плантации – я вновь услышала шепот, доносящийся отовсюду. Молящий и проклинающий, плачущий и смеющийся – и всегда, всегда кого-то зовущий: самого дорогого человека на свете – во всей вселенной. Теперь я понимала, что это не слуховая галлюцинация, это – память – попавшая в ловушку, в плен. Память множества людей, не только воспоминания, но и эмоции… Что подразумевал Золотой Полоз, когда говорил, что расстаться с воспоминаниями не больно? Понимал ли он, что это – для человека? Наверное – нет. По мне – так лучше боль, чем пустота. Лучше умереть, чем расстаться со своей самостью, и вечно ощущать нехватку, сосущую пустоту – когда тебе не хватает, ты недопонимаешь чего-то очень важного, основополагающего… Лучше боль, чем пустота…

Сады Проклятых закончились, шепот стих: передо мной расстилалось поле, волнующаяся ковыльными, серо-голубыми волнами. Последняя преграда, за которой возвышались горы. Горы, в которых – я это остро чувствовала, находится прокол, место физической аномалии, что позволит мне вернуться в нормальный мир. В мой мир. К моим друзьям, моим родным и близким.

Я не нашла родителей, не нашла даже их следов – пройденный путь был бесполезен: я так ничего и не поняла, не смогла сделать. Теперь мне предстоит с этим как-то жить… Боль и горечь, опустошение в душе – эти чувства приходилось вытеснять из сознания чуть ли не силой – я ещё не выбралась. Золотой Полоз ещё не отказался от своих пакостных планов, так что, надо собраться с силами. А плакать я буду потом. Если вспомню о чём…

Солнце поднялось выше, заливая ковыльное поле тёплым светом, горы приблизились, но до них ещё так далеко! Сил бежать не было, и я брела, ощущая ласковое и щекотное прикосновение пушистых колосков травы, брела, оставляя за собой цепочку красных капель. Я не заметила, как соскользнула с предплечья повязка, да и смысла в ней, если честно, не было. Сколько я потеряла крови? Хватит ли мне сил, если кровотечение не прекратится? Я шла, чувствуя слабость и дикую жажду, шла до тех пор, пока солнце, ослепительно вспыхнув, вдруг погасло…

 

Доро медленно приходил в себя от испытанного шока. Сидя под стеной скалы, он угрюмо и тяжело смотрел на людей, сбившихся тесной, испуганной группкой напротив. Интересно, как они восприняли это всё, видели ли они тоже, что и он? Наверное, нет. Иначе бы в их глазах, самых близких на свете ему людей, не плескался тяжелой свинцовой волной СТРАХ. От воспоминания о пережитом юношу передёрнуло, по телу прошла дрожь – и кто-то из троих судорожно вздохнул. Он что, опять светится?

Они только-только встретились, прошла первая ошеломляющая радость, и как раз заговорили о Мифе. Может, это послужило катализатором? Он думал о ней по эту сторону, а она о нём – по ту сторону Прокола? И эта нить прорезала, прорвала тот барьер, что разделяет два мира? Он не знал. Только в тот миг воздух перед ним загорелся, а потом разошелся чёрным крестом – по ту сторону была ночь, залитая лунным сиянием. По ту сторону была Мифа – усталая, измученная. Мифа, которой нужна была его помощь.

– Мифа… – растерянно прошептал он, и ошеломление сменилось радостью и тревогой одновременно, – Мифа! Не сдавайся, Мифа! Борись! Ты слышишь меня?! Ты можешь, ты должна! Мифа! Я жду тебя, брат ждёт тебя, ты должна бороться! Не сдавайся… прошу тебя!!!

Она тоже видела его. Доро понял это по радостному и изумлённому выражению её глаз, но в следующий миг края трещины стали сходиться.

Сердце в груди стукнуло в последний раз и оборвалось, понятие времени-пространства перестало быть существенным. Единственным, что осталось реального – Золотой Змей, призрачным абрисом проступающий по ту сторону мира… и вот теперь эти трое жмутся друг к другу, как будто он – чудовище, готовое каждую секунду их сожрать. Н-да…

Сжав зубы, крепко зажмурившись, он попытался прогнать из памяти воспоминания о тех кратких секундах, когда сознание потекло тягучей струёй лавы – он ощутил себя всесильным, способным сдуть солнце с неба, как пылинку со стола. Но Сила его была вторична – случайно отраженный в зеркале лучик солнца… Кто ж знал, что зеркало окажется столь цепким и утаит этот лучик? Может поэтому его тело само собой решило принять форму Золотого Полоза – и они схватились: две гигантские змеи схватились в смертельном объятии на самой границе двух Миров… Кажется, Хозяина того Мира это очень удивило – фактически, он не принял боя, сбежал. Сбежал, зарастив за собой Прокол, оставив Доро по эту сторону, бессильно биться в недоступный человеческому глазу и чувствам барьер. И постепенно, неестественно-яркий свет, освещающий место схватки погас, Доро вновь осознал себя человеком – Сила утихла, осела где-то в глубинах тела и души. До нового всплеска бурных человеческих эмоций, смывающих всё лишнее, несущественное, словно сор – бурлящим половодьем весенних горных рек.

Ветер разогнал тучи и улёгся спать: с неба ярко и ясно светили холодные и далёкие, колючие звёзды. Прошло совсем немного времени с того момента, как крылан рискованно приземлялся наперекор снежной буре. К горному плато, на котором находился Прокол, стягивались, протяжно курлыча, крыланы. Издалека донёсся мягкий хлопок воздуха – в реальность прорезался куттер. Странно было бы ожидать, что спецслужбами будет незамечена аномальная свистопляска в горах. Наверное, они знают, куда идёт сбежавшая лабораторная крыса… Только не стоит становится у неё на пути. У крысы острые зубы, у крысы острые когти, и она – беспощадна, когда кто-то мешает достичь ей цели.

Выдохнув сквозь сжатые зубы, юноша открыл глаза и поднялся с корточек – больше не обращая внимания на профессора, Тамару Тамиловну и её племянницу. Он должен добраться до плато – как можно быстрее. Им не по пути. Не смотря на то, что сейчас они испытывают к нему страх, и даже, может – омерзение, Доро не собирался рисковать их жизнями. Даже имея возможность жонглировать всеми планетами Солнечной системы, он никогда бы не смог забыть то тепло, что дарили ему эти люди. А значит, решено – он идёт один.

Но, крепко спаяно – не разделишь. Стоило ему сделать шаг, как рядом оказалась Тамара – и в глазах девушки уже не было страха. То ли она с ним справилась, то ли его и не было.

– Идёшь один? – испытывающе заглянула ему в глаза, в самую душу, – И правильно. Это дело личное. Только… послушай меня: времени не осталось. Поверь бывалой путешественнице по иномирью – его нет совсем. Время в том Мире течёт по иному – а относительно нашей реальности, ещё и скачками. Надо спешить – сейчас секунды решают всё. А пешком ты будешь добираться до Прокола несколько часов… Я всё равно полечу туда. С тобой или без тебя. Может, позволишь помочь хотя бы в этом?..

Им не мешали приземлиться. Просто молча наблюдали. Доро, ещё с воздуха оценивая позицию, занятую военными, мысленно присвистнул. На относительно небольшом клочке горного плато разместились два (!) куттера, передвижная лаборатория, несколько крыланов с медицинскими символами на крыльях. Сам Прокол – метрового диаметра пятачок, из которого в небо била метельчатая колонна белого света, был оцеплен солдатами в спецобмундировании. Насколько знал Доро, эти, кажущиеся несерьёзными: легкими и холодными, костюмы могли выдержать абсолютно невероятные перепады температур, попадание почти из любого оружия, ну, кроме ядерной боеголовки, пожалуй. Некоторое, хоть и непродолжительное время, они давали возможность продержаться человеку даже в открытом космосе. Единственный минус – совершенно неподъемная цена. Так что, по наличию подобных мер предосторожности Доро понял, что шкалу опасности от действий Мифы, и собственно – его, просто зашкаливает.

Но им не мешали. Не пытались заговорить или преградить дорогу. После посадки крылана, когда все четверо выбрались из чрева пассажирского салона, цепь военных распалась – разомкнулась полукругом, освобождая проход к колоне. Доро только хмыкнул, покосившись на девушку, шедшую рядом, в то время как Тамара Тамиловна и Степан Никанорыч остались у тёплого бока крылана. Всё верно – это не их бой.

– Работа вашей организации? – негромко поинтересовался юноша у Тамары, имея ввиду, что им не мешают, не пытаются остановить по договорённости.

Но девушка лишь неопределённо дёрнула плечом, и Доро почувствовал мимолётную досаду на себя. Конечно, всё происходящее пишется, всеми доступными средствами – могли бы записывать телепатически – и мысли б записали. Так, для статистики: чтоб потом было в чём копаться.

Но время разговоров кончилось, они поняли это секунду спустя – когда прямо на них из колонны света, спиной вперёд, вылетел человек. Сумев его подхватить, с трудом устояв на ногах, юноша едва удержался от возгласа изумления. Кровь, текущая из раны на голове, искажала черты лица, но не узнать Странника, человека, что так помог ему, Доро не мог. Передавая мужчину с рук на руки подбежавшим медикам, юноша отметил про себя, что рана совсем свежая, вполне возможно, она и является причиной беспамятства Кирилла. И не спросишь ведь, что случилось… Да это было уже и не важно, как несущественным стал и ужас его соплеменников, когда на их глазах юноша вдруг превратился в гигантского змея.

Было невероятно, что нечто столь небольшое, как человек, претерпев ряд метаморфоз, может стать чем-то столь титаническим. Вышколенные пройденной школой, закалённые опытом, сотрудники спецслужб дрогнули – цепочка окружения распалась – и отступили настолько далеко, насколько позволяло плато, укрывшись за валунами. Но никто не покинул место разворачивающегося магического действа: как всегда страх вступил в схватку с любопытством. Тем более что было очевидно: змею не до них. Мгновенье пробыв в неподвижности, свернувшись в тугой клубок, словно собираясь с силами, он вдруг упруго развернулся и мощным стремительным движеньем вклинился в пространство Прокола – исчез. Над плато повисла тишина ожидания…

 

Мифа и Белый Волк

Мифа потеряла сознание на какие-то жалкие мгновенья, самые важные, самые нужные, в которые и решалась Судьба этого Мира. Силой удара её отбросило к корням старой сосны, возле которой ютилось гнездо Прокола. И неизвестно, что бы было, если б её выбросило в привычный Мир…

Она очнулась в полной тишине: ни рыка, ни злобного карканья – тишина, лишь какое-то слабое сипенье и равномерные, частые удары, сотрясающие почву. Девушке пришлось приложить некоторые усилия, чтобы привстать и осмотреться в поисках источника ударов.

Несмотря на то, что она всем телом чувствовала узловатые корни сосны, её не было и в помине: окружающее вновь исчезло. Змей стягивал, собирал все силы, чтобы победить в этой схватке, и ему уже не было дела до поддерживаемой зрительной иллюзии. Зрение Мифы фокусировалось сначала на далёкой, но чётко различимой «молекулярной» решетке: с ней было что-то не так.

Каждое уплотнение-молекула словно горела в костре чёрного пламени, нити-связи между ними накалились до яростно-алого цвета плавящегося в горне металла. И девушку пробрала холодная дрожь – она всем, открывшимся магии этого мира существом, ощутила боль его плоти и души – рвущихся связок. Змей готов был уничтожить всё, созданное им, лишь бы победить… победить Белого Волка. И он почти достиг своей цели.

Воспринимаемые девушкой глухие удары производил тяжелый хвост, словно метроном, отсчитывающий последние секунды жизни противника. Полоз обвился вокруг Волка, сдавливая и душа его кольцами, не обращая внимания на кровь, обильно струящуюся по чешуе. Защитник Мифы уже и не сопротивлялся, лишь слабо пытался вырваться из удушающих объятий. Девушка попыталась встать, нащупав ту самую палку, с которой прошлый раз собиралась напасть на Владыку, и вновь была откинута, правда, в этот раз – почти бережно. Сев на ковре мха, она на миг замерла в немом изумлении: Белый Волк неподвижно лежал в стороне, забытый смертельным врагом, а перед ней разворачивалась новая схватка – двух Змеев. Всего несколько мгновений Мифа наблюдала за стремительными ударами и бросками нового противника Владыки, от которых тот уворачивался и уклонялся. Но вот он не успел уклониться, и противник гибкой колонной обвился вокруг Золотого Полоза, и, не обращая внимания на попытки освободиться, потащил его к Проколу. Поняв его намерения, Владыка удвоил усилия, но неизвестного это, казалось, ничуть не обеспокоило: одним мощным рывком они, вместе с Полозом погрузились в сиреневое сияние – исчезли. Мир опустел.

Мифа перевела взгляд на Белого Волка, и только теперь обратился внимание на серые, едва светящиеся комки, медленно подкатывающиеся к давнему недругу. Лишенные своим повелителем сил, они не намерены были забывать давнюю вражду, и не могли не воспользоваться беспомощностью ненавистного Белого Волка.

К своему собственному удивлению, девушка обнаружила, что на ногах держится вполне крепко, казалось, исчезновение Полоза, если и не придало ей сил, то их перестали у неё отбирать. Не церемонясь, она несколько раз огрела серые комки палкой, и они довольно резво отступили, откатились на почтительное расстояние.

Белый Волк был ещё жив, но умирал. Из пасти текла кровь, кровь струилась из ран под белым густым мехом, пачкая его красными разводами. Мифа опустилась на колени рядом с большой лобастой головой, провела по морде рукой – она не знала, чем ему можно помочь, но всё острее ощущала необходимость покинуть этот мир. Краем глаза, прошедшая видела какое-то странное движение вдалеке – словно стая мошкары вилась в облаках, но она чувствовала, что это рушатся магические связки, удерживающие души в подчинении, связавшие их в ядро будущего мира Змея. Ещё немного – и этот искалеченный, страдающий мир погибнет и все, кто не успел из него выбраться – разделят эту участь. Но она не могла уйти, не могла оставить Белого волка вот так умирать в одиночестве, с чувством поражения в душе. Он заплатил за жизнь этого мира большим, чем владел, большим, чем все люди, вместе взятые, и Владыка в придачу.

Она провела рукой по морде и увидела, как огромный зверь приоткрыл глаз, с непередаваемой любовью, нежностью и тоской взглянувший на неё и, не понимающая, не помнящая, ощутила волну тоски и горечи, невосполнимой потери. Обхватив руками за шею умирающего зверя, уткнулась лицом в мех и заплакала навзрыд. И в этот миг их накрыла светящаяся, разноцветная метель огней – душ – освободившихся и стремящихся покинуть этот мир, вернуться к тем, кто дорог. Схлынула… И мир померк, как померкло и сиреневое сияние прокола. Реальность перестала существовать… но…

Но в серой пустоте, от которой, казалось, слепли глаза, разливалось белое жемчужное сиянье – оно постепенно окутало девушку, скрыла от окружающего Ничто. Мифа не видела Белого Волка, но понимала, что происходящее связанно именно с ним, и не испытывала страха.

Из белого пламени и жемчужного сияния вдруг соткалось два образа, два знакомых лица, которые Мифа узнала бы, даже полностью потеряв память – потому что душа помнит чувствами, а не образами. Душа девушки рванулась к тем, кого столько лет ждала, любила и оплакивала – и едва не разбилась о незримую преграду. Лишь мгновенье видела она лица родителей, на которых отражалась непередаваемая словами гамма эмоций: любовь и тоска, сожаление и обречённость граничили с надеждой и радостью, светлой печалью и ликованием.

Спустя миг они исчезли во вспышке двухцветного пламени, собравшегося в тугой вращающийся шар и рухнувший куда-то вниз, в центр нововоссозданного мира. Слишком долго Белый Волк сражался и заботился о нём, ненавидел и любил, чтобы дать погибнуть. А Золотой Полоз – бедный, старый бог, покалеченный катастрофой, не мог понять, не мог увидеть, что принуждением, путём насилия – не сможет добиться гармоничной, действительно божественной по сути сущности, что станет сердцем мира: возрождающимся и погибающим, вновь и вновь дающим жизнь тем, кто захочет родиться. Лишь любовь и самопожертвование могут быть всеобъемлющи и безграничны, лишь они – могут дать жизнь и начало нового пути.

И, высохшие было слёзы, вновь заструились по щекам – срываясь и превращаясь в светящихся разноцветных мотыльков: так и не обретя, она вновь потеряла самых дорогих и любимых. Теперь уже – навсегда. Но она будет жить. Она будет жить и хранить в сердце эти последние мгновения, это всеобъемлющее, всепоглощающее чувство любви, и знать, что где-то есть мир, целый мир, который пойдёт по своему пути благодаря двум человеческим жизням.

Тёплый ветер ласково подхватил её и повлёк к засиявшему вновь Проколу – в последний раз приоткрывшему ради неё эту чужую реальность, возрождающуюся из небытия. Они останутся здесь: поля и горы, холмы и реки, цветы и травы, которых она больше никогда – никогда не увидит, не коснётся, но будет помнить…

Конец Золотого Полоза.

Юноша не осознавал, как и что делает – лишь чувствовал, что там – по ту сторону прокола нуждаются в его помощи. Он задействовал магическую составляющую своей души так, словно это было вторым дыханием: свободно и совершенно неосознанно. Окружающее подернулось какой-то огненно-мутной дымкой – Змей видел по-иному, нежели человек. Ярко и маняще засверкали структуры душ, окружающих плато людей, но новоявленному Владыке не было до них никакого дела. В тело, словно шпильки, начали вонзаться незримые иглы – его Миру, его Земле не нравилось инородное проявление магии, она не могла долго удерживать такую тяжесть без риска погибнуть. И, единственное, что удерживало исконные магические силы от немедленного уничтожения странного могущественного пришельца – его сродство с их реальностью. Хранители, о которых люди ничего и не подозревали, живя в технической реальности, магические сферы и поля оставшиеся жить в преданиях и легендах, пришли в недоумение, чувствуя, что пришелец – не совсем чужой. И Доро не стал медлить – применив все новообретённые силы, чтобы пробить барьер между двумя мирами.

Ему хватило двух секунд, чтобы оценить положение Мифы и Белого Волка, и ещё десятка, чтобы понять, что на равных ему с Полозом не справиться. Бой между двумя гигантскими змеями происходил не только на физическом уровне атак и уклонов, но и на незримом – магическом, и юноша всё с большим трудом отражал ментальные поползновения противника завладеть его сознанием. У него был единственный выход, чтобы победить – предоставить Владыке равного по силам соперника.

К счастью, никто из безопасников ещё не успел вернуться на исходную позицию, иначе не обошлось бы без жертв. При виде двух исполинских змей, свившихся в один извивающийся клубок, появившихся из прокола, люди отступили ещё дальше. Тамара, находившаяся чуть выше по склону, так, что рядом с ней никого не было, поднесла что-то к губам и произнесла несколько слов. И в тоже мгновение высоко над плато раздался тягучий хлопок и в небе появился куттер. Но, те из представителей власти, что смогли оторвать взгляд от дерущихся змеев, чтобы взглянуть в небо, не смогли бы сказать, какой службе принадлежит этот транспорт, от которого, охватывая переливающимся куполом плато и прилежащие склоны, распространялось мягкое свечение. Только сухо и бесполезно защелкали автоматы, когда пришел приказ уничтожить монстров. Может, будь чуть больше времени, они успели бы реорганизоваться, вызвать подкрепление, чтоб сбить чужой куттер, что так несвоевременно и не к месту объявился в горах. Тогда б судьба как Доро, так и Владыки была бы однозначна и ясна – привыкшие решать любую проблему силовыми методами, они не оставили бы эти ужасающие чудеса в живых. Но всё решилось слишком быстро, чтоб кто-то успел опомниться и начать действовать.

Никто не предвидел «Deuset machine»*  – проявления Сил, о которых люди, если и подозревали, но не могли ни подтвердить, ни опровергнуть. Только Верить, а таких на горном плато почти не было.

И под землёй родилось гудение – рассерженный гул неурочно потревоженного пчелиного улья, только многократно громче и сильнее. Золотой Полоз на мгновенье замер, услышав этот подземный рассерженный голос, а потом с удвоенной энергией попытался вырваться. Но Доро, так же поняв, что это означает, лишь крепче стискивал кольца, удерживая Владыку на месте. Даже когда зубы старого змея пробили его чешую, ошеломив болью, он не ослабил хватку, с учащённо бьющимся сердцем ожидая развязки. Он не знал, чем обернётся его смелость и упорство, но, памятуя «уколы» и «покусывания», которыми его наградил собственный мир, ничего хорошего для себя не предвидел. И, когда из-под земли вырвались волны иссиня-льдистого пламени, радиально сходящиеся от периметра к центру плато – двум змеям, он понял, что такого всё же не ожидал.

Находящиеся выше наблюдатели с недоумением, ужасом и восхищением наблюдали эту огненную феерию, и прошло не менее десяти-пятнадцати секунд, прежде чем всё закончилось. Не менее полутора десятков раз земля изрыгала огненные валы ледяного цвета, впивающиеся в два змеиных тела, корчившихся и бившихся на земле. И люди как-то не сразу заметили, что второй змей исчез. Это стало понятно только после того, как подземный огонь окончательно схлынул, оставив на поверхности обожженный гигантский труп змеи. Но никто не успел ничего сделать – все застыли в растерянности и недоумении, боязливой опаске сделать хоть шаг. И в горах зазвучала тишина. Звёзды медленно блекли под далёкими лучами встающего солнца.

Погасив сияние поля, на место недавнего боя упал куттер. Тамара с молчаливым одобрением наблюдала, как неизвестные в камуфляжных костюмах оперативно и ловко вскрывают запорный механизм крылана. Но и эти странные люди, прошедшие такую школу, что и не снилась профессионалам-безопасникам, почти ничего не успели предпринять, лишь вскрыли транспорт, в котором находился Странник.

И колона Прокола, истекающая малиново-багровым сиянием, вдруг увеличилась в диаметре. Она, захватив всё плато, скрыла в свечении и труп бывшего Владыки, и всех, кто не успел убраться на безопасное расстояние.

Последующие минуты Тамара долго пыталась забыть, вытеснить из памяти, но они возвращались вновь и вновь: случайным отблеском воспоминаний, кошмарным сновидением, горячечным бредом.

Колона оборвалась – всего мгновенье в рассветном небе малиновел её след. Она сжалась, приняв форму полусферы и «нервно задышала» – запульсировала, сжимаясь и увеличиваясь в диаметре.

«Бывалая путешественница по иномирью» нутром почуяла беду – в течение полутора десятка секунд оказалась метрах в ста над уровнем плато. Она оглянулась именно в тот миг, когда сфера превратилась в невиданный цветок лотоса: малиново-багряный, раскрывающийся навстречу солнечным лучам. И из складок лепестков, роем диковинных пчёл, щедрой горстью сверкающей звёздной пыли забил фонтан разноцветных огней. Тамара замерла, пораженная невиданной, небывалой красотой происходящего, не обращая внимания на неясный гул, схожий с говором волн или далёким гулом толпы. Несколько ударов сердца – и завороженное оцепенение спало – внизу, на плато, раздались крики ужаса и боли. Переведя взгляд с фантасмагорического танца огней вниз, она несколько секунд потратила на оценку событий: на плато, облепленные огнями, катались и корчились люди – те, кто не успел уйти. Нет, не с кем сражаться – её силы, знания – не помогут. Значит, надо уходить.

Но уйти ей не дали. Стоило девушке шевельнуться, как на неё обрушился целый поток огней – и говор волны разбился на десятки голосов: молящих, вопрошающих, требующих, плачущих. Её память словно вывернули и разорвали на куски – в какие-то секунды девушка пережила десятки рождений, сотни обид и радостей, разочарований и личных побед. Она влюблялась и ненавидела, предавала и спасала, рожала и убивала… и каждую секунду – понимала, понимала, понимала – что это – не она! Что она – Тамара – слепая и оглохшая от чужой боли катается по земле и кричит, срывая горло. Что это – души, души настрадавшиеся, ищущие своё пристанище, ищущие того единственного, рядом с которым будет… будет, как возвращение домой: тепло и спокойно, и радостно… Она пыталась собрать свою память воедино – как осколки витражей, чувствуя, что их поиск – прикосновение холодной и беспощадной руки смерти – может свести с ума… Но воспоминания вновь и вновь рассыпались цветными осколками…

Но всё закончилось: девушка осознала себя скорчившейся на земле, прикусившей костяшки крепко сжатого кулака до крови, с лицом мокрым от слёз – а в вышине, в мягком свете солнечного диска, истаивали огни душ. Они ушли: отчаявшиеся и исстрадавшиеся, ушли, чтобы никогда больше не возвращаться в этот мир. И Тамара вновь заплакала, заплакала навзрыд – отчаянно и горько, не до конца понимая глубину и причину своего горя, не понимая, откуда взялась эта едкая горечь утраты, осознавая только то, что слишком многое теперь не свершится. Они ушли, и унесли всё, что могло быть в них: всё хорошее, всё, что могло сделать этот мир лучше, всё несвершившееся…

Мало кто смог увидеть, как на месте исчезнувшего, рассыпавшегося «лотоса» прокола вдруг засветилось неяркое сиреневое пятнышко, вытянувшееся, принявшее форму человеческого тела. И из этого свечения выступила невысокая, растрёпанная рыжеволосая девушка, по лицу которой струились слёзы. Она ступила на землю родного Мира, на мгновенье замерла и обернулась – но свеченье уже погасло, и из груди Мифы вырвался глубокий отчаянный всхлип – всё закончилось и ничего уже не вернёшь.

Налетевший горный ветер заставил задрожать – те остатки ткани, что были на ней, никак не могли служить подходящей одеждой в зимних горах. Но девушка не обратила на это особого внимания, потому что перед ней лежала груда обгоревших змеиных колец, из-за которых донёсся так хорошо знакомый голос. Доро слабо позвал её по имени, словно в забытьи, и ни мгновенья не колеблясь, она пошла на этот голос.

Сделав несколько шагов, увидела юношу – обгорелого, окровавленного, в беспамятстве, но выжившего. Он с трудом дышал, придавленный грудой колец, и девушка попыталась вытащить его, но не успела: раздалось тихое шипение, и перед лицом странницы появилось маленькое, остро пахнущее облачко.

Тамара, всё ещё не оправившаяся от потрясения, наблюдала за действиями неизвестных. Не смотря на «нападение» душ, и эмоционально-физической встряской, связанной с ним, люди в глухих камуфляжных костюмах действовали чётко и слажено. Они перенесли из крылана в куттер Странника, потом – потерявшую сознание «прошедшую», и осторожно извлекли из-под завала змеиных колец Доро.

После того, как куттер исчез, растворился в воздухе со звучным хлопком, девушка поняла, что ей тоже пора выбираться. Окинув в последний раз взглядом место столь удивительных событий, она развернулась и почти мгновенно исчезла из поля зрения, как оперативников, так и видеокамер. «Бывалую путешественницу по иномирью» терпеливо ожидал крылан, и девушка совершенно не собиралась объясняться с безопасниками, когда они окончательно придут в себя. Пускай будут довольны, что они оставили им хотя бы труп Змея. Смогут выставить его в каком-нибудь музее в доисторической экспозиции под видом морского монстра…