Борис Кагарлицкий

Возможно, этот текст покажется кому-то из наших читателей слишком абстрактным и слишком теоретическим. По сути это не более, чем некоторые заметки, мысли, возникающие при наблюдении за нашей общественной дискуссией. Но именно поэтому нет смысла ждать, пока все эти мысли и идеи приобретут законченный и стройный вид, текст должен быть опубликован именно сейчас, когда эта дискуссия идёт.

Проблема наших споров не только в тех позициях, которые мы занимаем, взглядах, которые отстаиваем и в аргументах, которые приводим. Проблема в самой методе, проблема в том, как и о чём мы пытаемся говорить. И главное, в том — кто говорит, и от чьего имени.

На писание этого текста меня подвигла статья Виктора Арсланова Вопросы к современным левым, опубликованная совсем недавно в журнале “Скепсис”1 . Автор этого текста, уважаемый исследователь истории марксизма, знаток трудов Дьёрдя Лукача, Михаила Лифшица и работ “Франкфуртской Школы”, подробно разбирает аргументы сторонников Новороссии и её противников, после чего, не обнаружив прогрессивного и демократического движения ни там, ни тут, приходит к выводу, что всё очень плохо, но надо непременно стремится к “объединению русских трудящихся с украинцами против своих угнетателей, в равной мере как и против власти государственно-монополистического капитала в США и против власти криминального капитала в России” Как это сделать и какими практическими шагами, тем более шагами политическими это “единство трудящихся” организовать, автор явно не знает, да его это и не очень волнует. Коль скоро ситуация получила принципиальную идеологическую оценку, про практические шаги пускай думают другие. Беда лишь б том, что с высоты подобной обобщённо-философской позиции ЛЮБЫЕ практические шаги покажутся неправильными, поскольку для достижения подобного высокого и чистого идеала надо будет сперва пройти через грязное болото реальности.

Статья Арсланова с "Скепсисе" очень хорошо иллюстрирует неизлечимую болезнь российской левой интеллигенции, да и, пожалуй, в известной мере, всей, не только отечественной левой.

Рассуждая о том, как оценивать события в Новороссии, автор пишет текст так, как будто речь идёт о дискуссии историков, посвящённой трактовке какого-то сложного вопроса ранней Античности или позднего Средневековья. Ход его мысли никоим образом не меняется от того, что события эти происходят прямо сейчас, и не где-то за тридевять земель, а практически в нашем же сегодняшнем обществе, с нашими соотечественниками и современниками.

Для Арсланова вопрос стоит исключительно о его собственном отношении к событиям, но отнюдь не о его месте в этих событиях, о том, как оценить тот или иной процесс, идущий совершенно помимо его воли, а не о том, как повлиять на этот процесс, какую роль он сам может и должен играть в этом процессе.

И весьма показательно, что наша интеллигенция иногда свысока, а иногда снисходительно оценивая предрассудки, ошибки и противоречия во взглядах и поступках обычных людей — тех самых “трудящихся”, которых нужно, как мы знаем, объединить и куда-то, предположительно, направить, совершенно не задумывается о том, как она сама выглядит в глазах этих самых трудящихся, что она сделала или собирается сделать, чтобы заслужить их уважение, доверие или хотя бы просто вызвать их интерес. Нет, не интеллектуалы должны заслужить доверие масс, асами массы каким-то образом должны заслужить одобрение интеллектуалов. Если же не получается, то тем хуже для масс.

Вполне понятно, что от философа или историка философии совершенно необязательно требовать политической позиции, но как раз в том-то и беда, что подобного рода рассуждения и определяют то, что у нас принято искренне выдавать за политическую позицию. Между тем для политика, в отличие от историка, вопрос о “прогрессивности” или “реакционности" данного процесса, может формулироваться прежде всего как вопрос о том, что мы можем сделать, чтобы использовать данные события в интересах прогресса или, напротив, противодействовать надвигающейся реакции. Это вопросы совершенно практические и именно в контексте этой практики, исходя из её задач и возможностей имеют смысл какие-либо оценки. Эти наши оценки, ясное дело, могут быть совершенно ошибочными. Но об этих ошибках как раз и будут судить историки. Точно также надо сознавать ограниченность наших возможностей и малость наших сил. Но опять же, сознавать эту ограниченность не для того, чтобы отказываться от действия, а для того, чтобы действовать эффективно, сообразно с имеющимися ограниченными ресурсами, достигая, таким образом, максимально возможного эффекта.

Политический процесс идёт не сам собой, вне и без нас, он касается нас самым непосредственным образом и мы являемся его участниками, даже если ничего не делаем. Занимая позицию пассивного наблюдателя, отдаваясь всецело интеллектуальному созерцанию, либо напротив, ставя себя в позицию никем не уполномоченного судьи, мы не только не снимаем с себя ответственности за происходящее, но, напротив, совершаем преступление перед историей.

Деградация идеологии левых и шире, общественного сознания, происходит в условиях вполне объективного процесса социальной де-волюции и отражает этот процесс. Понятное дело, что неолиберальная реакция сопровождалась разрушением институтов социального государства, а зачастую и фундаментальных общественных ячеек демократии на низовом уровне, парализовав способность людей к эффективной самоорганизации. Экономической основной происходящего было уничтожение и реструктурирование промышленности, соответствующая перестройка научного и образовательного сообщества, расчленение и демонтаж сетей солидарности и кооперации даже профессионально-корпоративном уровне. Заметим, что процессы эти с разной степенью интенсивности происходили в большинстве индустриальных стран, Россия и Украина в этом ряду находятся, несомненно, на первых местах (причём, похоже, Украина даже впереди России).

На социальном уровне это обернулось повсеместным деклассированием многомиллионных масс, причём на сей раз деклассирование приняло не форму обнищания, потери постоянного жилья и работы, как в прежние времена, но, напротив, происходило, зачастую, на фоне растущего индивидуального потребления. Деклассирование произошло в форме утраты миллионами людей определённости и осознанности своего социального статуса, распада горизонтальных связей, исчезновения тех отношений и правил, которые собственно и делали те или иные общественные группы солидарным и дееспособным целым. Иными словами имела место деградация социальных отношений. Перефразируя Маркса, можно сказать, что “класс для себя" стал даже не в “классом в себе”, а сделался “классом не в себе": оказавшисьмассойлюдей, способных отождествить себя с чужими интересами и идеологиями, нередко прямо враждебными их собственным объективным потребностям. В отличие от “класса в себе”, который не осознаёт своих действительных интересов, нынешний “класс не в себе" как раз осознаёт чужие и даже противоположные интересы как свои собственные. Причём происходит это не от недостаточного доступа к культуре, как раньше, а наоборот, из-за того, что люди тонут в потоке культурного мусора, производство которого как раз и является одной из важнейших функций "информационного общества”.

Призывать исправить положение с помощью «повышения уровня сознания» бесполезно, поскольку нынешняя дезориентация масс имеет вполне объективные причины, в том числе из-за разрушения самой структуры классовых интересов, складывавшихся в индустриальном обществе. Изменить ситуацию пропагандой идей невозможно, её можно исправить лишь действиями, направленными на практическое изменение общества и консолидацию интересов массовых слоёв трудящихся. Иммануил Валлерстайн неоднократно говорил о растущем в глобальном масштабе процессе пролетаризации масс, однако оборотной стороной того же процесса оказывается резкое сокращение численности пролетариата в классическом марксистском понимании и замена его массовым полупролетариатом. На самом деле, объективно, пролетариат — как сумма общественных отношений, объединяющих миллионы людей — никуда не делся, он просто «спрятался». Однако «спрятался» не столько от социологов и аналитиков, сколько от самого себя.

Очень легко наблюдать это на примере “пролетариев новой волны", продающих не только свою рабочую силу, но и свой интеллект и даже свои личные качества на рынке труда. Несмотря на то (а отчасти и благодаря тому), что в сущности эксплуатация и отчуждение перешли на более глубинный, экзистенциальный уровень, эти люди не только не торопятся признать себя пролетариатом, но и готовы почувствовать себя кем угодно ещё — “новыми городскими слоями”, “креативным классом", "продвинутой интеллигенцией”, “хипстерами” и т. д., лишь бы только не признать, чем они являются на самом деле.

Соответственно и левая идеология претерпевает по ходу событий определённые изменения, опускаясь до уровня старого утопического социализма, отражающего порой самые противоречивые, отсталые и деструктивные формы нестабильного сознания. Точно так же как ранние формы утопического социализма по-своему адекватно отражали неразвитую форму становления самого класса наёмных работников, так и нынешние идеологические конструкции левых интеллектуалов отражают деградацию классовой практики в обществе начала XXI века.

Деградация никогда не бывает полной и всеобщей, а реакция — тотальной. Однако это является, с точки зрения функционирования общественной идеологии, скорее проблемой, нежели основанием для оптимизма. Поскольку процессы социальной деградации переплетаются с сохраняющими свою инерцию процессами развития, одно может успешно выдаваться за другое, создавая в головах и на практике безнадёжную путаницу. А накопленный идейный и теоретический опыт также перерабатывается в ходе реакции, становясь её материалом, также как любые стилистические, теоретические, философские концепции прошлого, перемешанные в окрошке постмодернизма становятся частью его эклектических конструкций. Если в конце XIX века революционная мысль перерабатывала в своих интересах достижения буржуазной мысли эпохи Просвещения, то сегодня реакционная идеология таким же точно способом переваривает остатки прогрессивной и левой мысли XX века.

В результате, с одной стороны, самые примитивные формы утопического социализма или, наоборот, буржуазного радикализма, в борьбе с которыми, собственно, и формировался марксизм, успешно совмещаются с использованием марксистской или постмарксистской лексики, а зачастую и предъявляются нам как новейшая “левая идеология”. С другой стороны, идеология вообще, любая идеология и любые формы якобы “политического" мышления и “дискурса” оказываются настолько оторванными от практики и главное от общественных потребностей, что само их существование становится очевидно вредным, а их носители превращаются в паразитов, которые воспроизводят себя за счёт разрушения или деградации окружающей их среды.

Общие ссылки на приверженность социализму или абстрактно-банальная и повторяющаяся уже десятилетиями из текста в текст критика капитализма или рынка не дают нам ровным счётом ничего в плане практического преобразования общества. В подобном дискурсе нет даже намёка на переходную программу, на стратегию выхода из текущей ситуации. Хуже того, претендуя на радикализм, подобное мышление априорно отвергает любые рецепты практического действия как «непоследовательные», «половинчатые» и в лучшем случае «реформистские». Они, кстати, таковыми и являются на самом деле, поскольку любая практика, по определению, будет непоследовательна, любое конкретное преобразование — частичным. Строго говоря именно этим практика и отличается от общей теории, которая может позволить себе абстрагироваться от случайных жизненных обстоятельств и умственным усилием заменить исторический процесс одномоментным скачком «из царства необходимости в царство свободы». Это умственное усилия было абсолютно необходимо, чтобы обозначить цель и направление пути, но оно никак не может заменить сам путь.

Социализм является не воплощением абстрактного принципа, а итогом развития и практическим разрешением порождённых им противоречий. Соответственно социалистическая политика (и социальная трансформация) является отнюдь не попыткой воплотить в жизнь некую вневременную 'справедливость" или готовую утопическую модель, а реализацией реально существующих общественных потребностей, которые невозможно осуществить не выходя за пределы экономической логики капитализма (даже если эта политика порой проводится ещё в рамках капиталистического общества). При этом общественные интересы и потребности гораздо шире, чем классовые интересы и потребности “пролетариата" (как бы мы ни трактовали это понятие), однако социальное положение этого класса объективно делает его интересы в наибольшей степени, среди всех других общественных классов, совпадающими с перспективами развития и освобождения человеческого общества в целом. Вопрос лишь в том, что сам пролетариат перестаёт быть абстрактным теоретическим обобщением, превращаясь в «класс для себя» лишь через практическое действие. То самое «половинчатое», «незрелое» и «непоследовательное» действие, которое так отвратительно интеллектуалам.

Социальное бытие современных трудящихся, увы, не соответствует готовым формулам нашей теоретической азбуки. И вовсе не потому, что азбука эта не верна, а именно потому что с её помощью надо ещё научиться записывать сложный и противоречивый “текст” общественной реальности XXI века.

А записав и прочитав его, начать действовать, совершая собственные поступки: сделать хоть что-то для практической организации движения, беря на себя ответственность не только за возможные успехи и достижения, но и за ошибки и поражения. И дело тут не в само праве на ошибки, от которых свободны лишь те, кто ничего не делает, а в именно ответственности перед обществом и историей. Потому что только практическое участие в политической и экономической борьбе даёт социальному классу то самое сознание, без которого любая теория остаётся бесполезной игрушкой бессмысленных интеллектуалов.