Юрий Угольников

В середине прошлого века Я. Э. Голосовкер писал: «Экзистенциализм — домино (клоунский наряд) философии». Яков Эммануилович говорил о Сартре. Жижек не утверждает, что любая социальная роль может оказаться на поверку только маской клоуна, но если бы Яков Эммануилович дожил до наших дней, он бы, наверное, непременно извинился и перед Сартром, и перед экзистенциалистами. Да и Альтюссер, назвавший однажды трагическим клоуном учителя Жижека — Лакана, наверное, признал бы свою неправоту. До профессионального фокусника философии Жижека им далеко. Критик Игорь Гулин так описывает метод его рас-суждений: «Он достаёт из цилиндра кролика и, пока вы смотрите, как он достаёт из цилиндра кролика, достаёт из кролика ещё одного кролика». Перевод не новой уже книги Жижека «Щекотливый субъект» слова Гулина подтверждает.

Жижеку можно предъявить много претензий: упрекнуть его в том, что он «преподносит публике свой цинизм под видом кинизма» (слова философа Андрея Тесли) или в том, что рассуждает он о предметах, о которых имеет весьма смутные представления. Впрочем, большой вопрос: насколько это «незнание» является именно незнанием, а не демонстрацией пренебрежения: ну, не важно на самом деле Жижеку, кто именно занял место Иуды в иконографии — концепция важнее.

Даже сами концепты «стадии зеркала», влечения к смерти, «большого другого» в том виде, в каком они были сформулированы Лаканом и восприняты Жижеком, — базовые для понимания философии Жижека идеи нуждаются как минимум в корректировке, но сейчас не об этом.

Несмотря на софистическую клоунаду, Жижек порой обращает внимание на важные вопросы. Разбирает, скажем, гегелевскую триаду «тезис-антитезис-синтез». Ею сегодня не пользуется только ленивый, при этом триаду эту понимают довольно превратно. Антитезис противоположен тезису и снимается в синтезе — вот собственно всё, что нам нужно: был тезис, потом пришёл антитезис, а потом синтез — что-то между ними среднее. Суть триады, однако, не в этом. Доведение тезиса до логического конца и порождает свою противоположность. Антитезис и есть в то же время законченный, доведённый до завершения тезис, а синтез — завершённый и доведённый до логического конца антитезис (хотя Жижек тут же ударяется в поиски промежуточных стадий, превращая гегелевскую триаду в нечто громоздкое).

Любопытно, впрочем, что настаивая на именно таком понимании диалектической логики при решении конкретных проблем, например, защиты экологии, он о диалектике забывает. Мысль о том, что именно развитие техники избавит от экологических проблем, созданных современными технологиями, — вполне диалектическая, но именно с ней Жижек хочет поскорее разделаться. В принципе, его позицию можно было бы выразить афоризмом Оскара Уайльда из эссе «Душа человека при социализме»: «Безнравственно использовать частную собственность, дабы залечить злостные язвы общества, основанного на частной собственности». С Уайльдом можно согласиться: это не только безнравственно, но и бессмысленно. Однако речь в данном случае идёт не об использовании собственности и техники здесь и сейчас, но о том, что та же частная собственность, существующая сегодня, создаёт условия для разрешения создаваемых ею проблем в будущем. Бесплатный труд миллионов лишённых прав домохозяек, воспитывающих своих детей, готовящих, стирающих, ведущих домашнее хозяйство вместо мужей, позволил мужьям отдавать все силы производству, т. е. помог состояться индустриализации, но, однако, именно индустриализация и развитие технологий, произошедшие во многом и благодаря бесплатному труду женщин, позволили им добиться равноправия. Условно говоря, феминистки призвали женщин выйти на улицы, а помогли им выйти изобретатели посудомоечной машины и пылесоса.

Впрочем, уповать на то, что разного рода проблемы разрешатся по отдельности, каждая своим индивидуально-диалектическим образом, всё же наивно: проблемы, порождаемые современной цивилизацией, взаимосвязаны, представляют собой единую систему. Хотя на взаимосвязи как таковой Жижек и не настаивает. Особенно заметно это, когда он критикует современную политику мультикультурализма. Конечно, для отечественных реалий критика мультикультурализма и толерантности в современном её понимании так же актуальна, как вопрос о переработке рекордного урожая бананов для жителей Крайнего Севера. Да даже в странах с гораздо более развитой экономикой терпимость нельзя назвать столь уж типичной. Обитающий на какой-нибудь лондонской окраине гопник ничуть не толе-рантней своего московского собрата и кулаки в дело пускает столь же охотно, и не дай бог вам встретиться с ним и продемонстрировать свой не слишком знакомый ему акцент.

Ситуация, которую описывает Жижек и в которой на смену системной ксенофобии пришли идеологически не обоснованные, «случайные» вспышки агрессии, — ситуация скорее условная, гипотетически представляемая, нежели реальная, она, скорее, является исключением, чем правилом. Схема, созданная Жиже-ком, отлично подходит для объяснения того, почему именно Альтюссер убил свою жену, но мало работает для объяснения того, с какой именно радости Брейвик запасается оружием и идёт расстреливать сторонников неугодного и излишне терпимого к приезжим режима. Хотя, справедливости ради, стоит отметить, что книга Жижека написана задолго до теракта.

И всё же даже без столь красочных примеров в Германии, где десятилетиями культивировалось чувство вины, неонацизм сегодня распространён. Да что там Германия, даже среди евреев, столь пострадавших от гонений в прошлом столетии, ксенофобия — не такое редкое явление. Причём речь может идти даже о взаимной вражде разных ветвей одного и того же народа — скажем, о напряжённом отношении между ашкенази и сефардами. Что уж говорить о других странах и народах, не переживших Холокоста и его последствий.

Менее очевидных видов нетерпимости или притеснения по тому или иному признаку, вроде эйджизма, тем более никто не отменял. Представители организаций и сообществ, вроде бы ставящих своей целью защиту прав меньшинств, угнетённых или просто не защищённых слоёв охотно третируют людей, не входящих в опекаемую группу. Наглядный пример из отечественной блогосферы: участницы феминистских сообществ, позиционирующие себя как радфемки, с чистой совестью сдают трансгендеров на растерзание гейхантерам, организуют травлю лесбиянок и т. д. В европейском и американском радикальном феминизме подобное поведение сейчас уже недопустимо, но в прошлом и там случались схожие конфликты. Конечно, деятельность, преподносящаяся как защита прав ЛГБТ, может использоваться для притеснения женщины, но точно так же для ограничения прав женщины может использоваться и «защита» детей, но это же не значит, что права детей не следует защищать.

В конце концов сам же Жижек в своей книге говорит, что слой людей действительно терпимых не слишком велик. Когда он иронизирует по поводу разговора чиновника — общественного работника с молодым хулиганом-скинхедом, воспроизводящим в ответ на вопросы чиновника те самые тезисы, которые тот привык использовать для объяснения асоциального поведения, и говорит, что общение между ними «состоялось», то общения между ними на самом деле не было. Такое же общение могло бы состояться между двумя включёнными магнитофонами. Жижек приводит к описанному выше случаю аналогию с поведением современных пациентов на приёме у психоаналитика, когда врачу приходится прикладывать усилия не для того, чтобы разговорить пациента, а для того, чтобы прекратить поток его рефлексии. Но это лишь мнимая рефлексия — её нет, пациент заранее знает, что именно «должен» ожидать от него доктор, и предлагает ему «отражение» его же взглядов: рефлексии как таковой не происходит — пациент не говорит о себе — он говорит об абстрактном субъекте, наделённом его чертами. И так же малолетний фашист не говорит о себе: те сведения, которые он выдаёт спрашивающему его работнику, — это информация о ком-то другом, защитная маска, можно сказать, повесть о «лирическом герое» хулигана.

В конце концов никому ведь не нравится брать вину на себя, всегда хочется найти козла отпущения. Так что если врач принимает речь пациента за чистую монету, а чиновник — слова малолетнего фашиста, они сильно ошибаются, переоценивают степень их способности к рефлексии. Конечно, и хулиган, и пациент могут использовать свои знания о психоанализе Фрейда, или о социальных конфликтах, но знание и понимание — это разные вещи. Миллиарды людей знают о Дарвине и его работах, но эволюцию подавляющее большинство представляет себе, скорее, в духе Ламарка: что вот взял жираф и за миллионы поколений вытянул шею — «натренировался», и таких примеров множество. Пока слои населения, склонные к терпимости, не будут слишком обширны, общение гипотетического гопника с гипотетическим чиновником и будет сводиться ко взаимному «пониманию».

Здесь начинаются спекуляции на тему того, что терпимость к иным культурам означает отторжение своей собственной (намёк на это у Жижека есть), но дело не в этом. На практике сегодня мы видим, что вроде бы слова Жижека подтверждаются. К интернационализму оказываются более склонны сравнительно немногочисленные люди со сравнительно высоким доходом. В то же время среди живущих на грани и за гранью бедности неожиданно легко распространяются правые идеологии. Странный парадокс: вроде бы со снижением уровня доходов человек должен проявлять большую тягу к коллективизму, люди с низкими доходами охотнее тратят свои деньги на благотворительность, чем обладающие солидным (пусть даже мнимым) капиталом: это экспериментально доказал Пол Пифф.

Для объяснения феномена надо обратиться, во-первых, к исследованиям учёного, которым Жижек не интересуется вовсе: основателя этологии Конрада Лоренца. В книге «Так называемое зло» он указывал на то, что сплочённость коллектива (даже минимального — состоящего всего из двух особей) может коррелировать с агрессией в отношении к существам, не входящим в группу. Агрессия, которую члены коллектива направляли бы друг на друга, перенаправляется вовне, а человек всё же подчиняется тем же законам, что и другие живые существа.

Иными словами, именно бедность делает человека, практически как в афоризме Ницше, «лучше и злей», и бедняки такие злые именно потому, что такие добрые. С одной стороны, взаимопомощь в условиях недостатка ресурсов помогает как-то выжить, с другой, ресурсов всё же мало и их приходится оберегать от конкурентов. Но именно это создаёт опасность разного рода шовинизма и нацизма.

В книге Жижека есть масса интересных замечаний о природе нацизма. В том числе он говорит, что националистический фашистский режим не просто позволяет людям реализовать свои мазохистские и садистские стремления (в подчинении жёсткой иерархии и в угнетении и уничтожении разного рода меньшинств соответственно). Если бы это было только так, национализм не смог бы стать столь успешным. Но национал-фашистские режимы предоставляют людям возможность почувствовать единство, осуществить своё вполне нормальное, природное стремление к коллективизму. Неслучайно в название гитлеровской партии входило, неожиданным, казалось бы, образом, и слово «социалистическая».

Мысль Жижека можно даже продолжить и развить: именно предоставляя нации симулякр единства, тоталитарный режим получает в ответ вполне реальную агрессию, которую может затем использовать, направляя по своему усмотрению на тех, кого он вздумает назначить своими врагами. То есть дело не только в том, что враг заставляет сплотиться, но и в том, что сама сплочённость помогает находить всё новых врагов.

Почему только симулякр единства может предоставить человеку подобная идеология? Потому что реальная самодеятельность, реальная взаимопомощь никакому тоталитарному режиму и тоталитарному движению не нужна. Да, во многом современный человек и отучен от реальной взаимопомощи, окружён социальными институтами, приватизировавшими взаимопомощь. У него есть пенсия, есть страховой полис и много чего ещё, но это все государственные замены коллективной помощи. Я не призываю отказываться от государственного регулирования пенсионного обеспечения и т. п., а просто хочу показать, насколько призрачен современный коллективизм, в лучшем случае это коллективизм ненависти. Так же приватизируются близость и коллективизм корпоративной этикой и патернализмом современных корпораций, внушающих сотрудникам представления о себе как о единых семьях, об этом Жижек тоже упоминает.

Такие формы квази-единства вытесняют привычные формы взаимопомощи. В сущности, индустриализация по Форду не так уж сильно отличается от индустриализации по Сталину или Гитлеру. Когда чуть дальше Жижек пишет, что максимальная детализация потребностей, их учёт государственными органами, не позволяют больше заявлять меньшинствам (да и не меньшинствам тоже) о своих конкретных нуждах как о свидетельстве всеобщего социального неблагополучия, то это не совсем так. Проблема не в том, что они, мы не можем заявить о наших проблемах, а в том, что детальный учёт нужд и тотальное обеспечение «сверху» разрушает горизонтальные взаимодействия, не позволяет людям самим позаботится о себе и друг о друге. Конечно, даже замена государственных учреждений общественными организациями не обязательно спасёт от разрушения горизонтальных связей: и организации быстро бюрократизируются, и всё же развитие общественных организаций было бы достойным ответом патернализму чиновников и корпораций.

Не одиночество, а жажда единства (пусть даже мнимого) толкает людей в объятия тоталитаризма, и то, что получаемое ими единство иллюзорно, делает случайные проявления агрессии здесь и сейчас (те самые, о которых пишет Жижек) всё более вероятными. Если вспомнить того же Лоренца, он отмечал, что ритуалы, отвечающие за переориентацию агрессии и перенаправления на других представителей вида, периодически не срабатывают, переориентации агрессии за пределы коллектива не происходит: агрессия преодолевает ритуал единства. Можно предположить, что чем более иллюзорно единство, которое обретают люди, соблюдая корпоративные и государственные ритуалы, тем эти прорывы агрессии вероятней.

В агрессии нет ничего хорошего, и всё же в современном мире достаточно вещей, вполне заслуживающих ненависти. Однако сложно ненавидеть институты, а не конкретных людей. Да и с конкретными людьми всё не так просто: сегодня бедные и богатые не конкурируют напрямую. Работник какого-нибудь предприятия на одном конце земли может никогда и в глаза не видеть его владельца или крупнейших акционеров. Или биржевые игроки — это совершенно иной мир: среднестатистический рабочий, скажем, буривший нефтяную скважину где-нибудь под Норильском, вообще никогда не узнает, сколько именно заработал белый воротничок, перепродавший добытую им нефть. Этот враг для него невидим и, можно сказать, не существует. Иное дело трудовые мигранты, с которыми ему приходится конкурировать напрямую.

Человеку, чтобы избавится от ксенофобии, требуется всё же достаточно высокий уровень образования, более широкие представления о мире. Его коллективизм и альтруизм должен стать осмысленным, а не инстинктивным. Русскому крестьянину, уверенному, что у жида рога растут, от антисемитизма избавиться намного сложнее, чем жителю города, имеющему чуть большие знания. Но

именно навыков осмысления беднейшим слоям часто и не хватает: у них нет элементарной возможности получить качественное образование. К тому же и контактируют они со столь же несклонными к терпимости представителями меньшинств.

Конечно, и интеллектуалы порой, даже не порой, а весьма нередко проявляют взгляды диковинно дикие. Несмотря на всю философскую изощрённость, Хайдеггер таки подпал под обаяние национал-социализма. Разбору того, почему это произошло, в чём была слабость философский позиции Хайдеггера, в книге Жижека посвящено немало страниц, и хотя не со всем в этом разборе стоит соглашаться, он, безусловно, заслуживает внимания.

Впрочем, стоит повторить, Жижек критикует и современный либеральный мультикультурализм (хотя точнее было бы сказать, что эта критика направлена против политики позитивной дискриминации). Политика толерантности стремится к выделению всё большего числа сообществ и страт со специфическими интересами, ко всё большему дроблению общества на всё меньшие подсистемы и всё лучшему удовлетворению внутренних потребностей этих всё более малых сообществ. Именно внутренних: эти страты воспринимаются как нечто не то что бы совершенно статичное, но как замкнутое, «свободное от общества» и формирующееся вне зависимости от других страт, слоёв, вообще социальных отношений.

Условно говоря, если бы современный сторонник толерантности (читай — позитивной дискриминации) пытался защитить пролетариат, он бы выдвинул множество предложений по улучшению положения рабочих, но при этом игнорировал бы взаимоотношения рабочего и капитала. Он действовал бы в полном соответствии с афоризмом Уайльда: пытался излечить язвы общества, не замечая, что средство лечения добывается созданием новых язв. Современный адепт терпимости защищает меньшинства, игнорируя среду, которая их порождает, т. е. делает виктимизированным меньшинством.

Если бы такая политика могла осуществляться в чистом виде, мы бы имели дело с социальным воплощением апории Зенона о стреле. Суть апории, напомню, состояла в том, что если мы представляем пространство как бесконечно делимое и при этом представляем эти бесконечно малые фрагменты как неподвижные, то движение становится невозможным. Если мы рассматриваем бесконечно малые сообщества не как интегрированные в общественный организм, а как целиком самостоятельные, в каком-то смысле неизменные, пытаемся вычленить всё более уникальные и малочисленные страты, то изменение общества становится невозможным, общество как таковое растворяется в этих стратах.

Впрочем, в чистом виде осуществление подобного подхода, вероятно, невозможно.

Общество потребления видит в меньшинствах в первую очередь специфическую касту потребителей, сам рынок легко подстраивается, создавая специфические виды услуг (от гей-проституции до вегетарианских ресторанов), но при этом социально меньшинства остаются неинтегри-рованы. Можно сказать, создание специальных экономических кластеров, нацеленных на обслуживание меньшинства, может даже препятствовать его социальной интеграции, относительное экономическое благополучие может умерщвлять социальную активность.

Жижек не упоминает об этом, он формулирует проблему несколько иначе: он говорит, что та «вывихну-тость» — та травма, которую преодолевает меньшинство, больше не может этим меньшинством презентоваться как знак неблагополучия социальной системы в целом (см. об этом выше). Такое определение порождает много вопросов. В описании Жижека манифестация наличия неблагополучия важнее попыток его преодоления: для него, возможно, даже неважно, наличествуют ли признаки кризиса системы или только манифестируются, но в таком случае мы имеем дело с каким-то симуля-кром социальной активности — разрешение социальных проблем в нём почти невозможно.

Жижек, впрочем, последователен: наиболее революционным он считает истерический дискурс. Истерик же, если я верно понимаю Лакана, получает удовольствие именно от невозможности удовлетворения своих желаний — именно невозможность и является целью истерика. Это соотносится с размышлением Жижека о формах предательства революции — по сути, в описании Жижека любое отношение к свершившемуся перевороту может быть только его предательством. Революция — нечто не-продолжаемое. Впрочем, насколько верно понимается истерический дискурс как наиболее революционный — большой вопрос. Если отвлечься от теоретизирования, то едва ли дискурс, скажем, марксова «Капитала» можно назвать истерическим при его вполне революционном характере. Тут можно сказать, что дискурс революционной литературы и революционный дискурс — не одно и то же, но всё же в какой степени они могут отличаться — большой вопрос.

Жижек говорит, что меньшинство, исключаемое из общества, должно осознать себя этим самым обществом. Рецепт соблазнительный. Сравнивая сегодняшних мигрантов, подметающих улицы Москвы и Подмосковья, и отечественных тружеников ксерокса и факса, целующих фотографии новых машин, хочется сказать, что настоящие русские сегодня — это узбеки.

И всё же с Жижеком нельзя согласиться: примеры, которые он приводит, заведомо неприменимы к современности, Когда демос греческого полиса провозглашает себя подлинным обществом в пику аристократии, то это происходит в обществе достаточно однородном. Оно не разделено ни по религиозным признакам (если кто не исповедует олимпийских божеств или проявляет излишнюю критичность, для тех есть цикута), ни по национальным и языковым. Даже экономически греческий полис довольно однороден. Современный социум устроен на порядок сложнее: он состоит из множества меньшинств, интересы которых пересекаются, сталкиваются. Даже если представители твоего пола, расы, веры составляют численное большинство в каком-то регионе, они могу оставаться меньшинством. Можно здесь вспомнить парадоксальное высказывание Леонарда Коэна, родившегося во французской Канаде, о своём родном городе: французы (франкоговорящие канадцы — Ю.У.) чувствовали себя здесь меньшинством, потому что они были меньшинством в Канаде. Канадцы (англоговорящие — Ю.У.) — потому что они были меньшинством в Квебеке, а евреи, потому что они везде меньшинство.

В России женщины составляют большинство избирателей, но при этом в Думе и правительстве женщины остаются в явном меньшинстве, да и среди крупнейших отечественных капиталистов дам практически нет. Кто был меньшинством в России в эпоху гражданской войны: евреи, из которых, видимо, реввоенсоветы состояли на 40 %, или русские, украинцы и белорусы, которые, несмотря на то, что руководили ими зачастую именно евреи, активно громили еврейские местечки? На разнице интересов различных меньшинств легко спекулировать: когда на Евровидении побеждает Кончита Вюрст, это можно однозначно интерпретировать как проявление лояльности к транссексуалам со стороны жюри, со стороны Кончиты — это даже не акт защиты. Когда какая-нибудь модная певица изображает в кадре страсть к юной девушке, то это почти наверняка будет не акт в защиту ЛГБТКиА, а простой способ привлечения мужской аудитории, это уже не защита меньшинства, а навязывание аудитории новых современных коммерческих стереотипов женской сексуальности.

Жижек приводит примеры двойных стандартов, которые проявляет европейская интеллигенция (в этом случае интеллигенция левых взглядов) к меньшинствам, когда ей приходится сталкиваться с чем-то, что не соответствует её представлениям, но примеры эти выглядят не вполне убедительно, точнее неубедительно противопоставление этих примеров, когда агрессивное поведение по отношению к женщинам среди китайцев-маоистов представители западной интеллигенции готовы были списать на специфику «национальной традиции» — это, конечно, возмутительно, но с какой стати противопоставлять им обрезание клитора.

Может быть, Жижек хотел бы, что бы мы вспомнили его рассуждения о диалектике на примере мужского полового органа, когда он говорит, что подлинно диалектическим в выборе его функции продолжение рода или мочеиспускание, будет отказ от выбора? Но почему всё же в данном случае не признать, что «оба хуже». Почему надо предпочитать удаление клитора? На том основании, что для женщин народов, у которых оно практикуется, — это возможность войти во взрослый мир? Для женщин средневекового Китая бинтование ног так же было возможностью войти во взрослый мир, и сами матери делали это со своими дочерьми, но что это меняет? Для мальчиков некоторых племён Папуа-Новой Гвинеи так же, например, может быть вполне естественно, что с семи лет они регулярно потребляют мужскую сперму (и во всяком случае традиция передаётся из поколения в поколение), но это не отменяет того, что это всё же насилие, пусть и прижившееся, воспринимаемое как должное. Как и поедание своей крайней плоти, и многие другие ритуалы, практикуемые в разных обществах, именуемых традиционными. Да и не традиционных тоже.

Жижек, разбирая идеи Бадью и апостола Павла, проводит краткий экскурс в историю раны (довольно абстрактную): вначале — в первобытном обществе раны (возможно многочисленные) — атрибут инициации, потом, при монотеизме, все раны сводятся к одной — обрезанию, наконец в христианстве, когда Павел провозглашает, что необрезанным, если они живут по писанию, их «не-обрезание во обрезание идёт» рана как бы интериоризируется, подразумевается, но уже не наносится. Однако на поверку мы не так далеко ушли от первобытного мира, и не только представители разных субкультур, для которых тэту, пирсинг, шрамирование (т. е. видимые раны) становятся знаком принадлежности к специфическому сообществу. Раны, которые наносят себе сотни тысяч людей в погоне за стандартами красоты: вкалывая ботокс, удлиняя мужской половой орган, накачивая грудь силиконом… эти раны гораздо вредней, чем кольцо в носу (вспомните искалечившего себя Майкла Джексона). Так чем современная пластическая хирургия так уж отличается от удаления клитора?

Конечно, разбираться в противоречивых интересах разных меньшинств и политике угнетения, маскирующейся под политику защиты, в эволюции различных групп меньшинств сложно. Проще или сказать «меньшинство, оно и есть меньшинство» — это политика позитивной дискриминации, это и есть осуществление апории Зенона в социальной сфере в чистом виде (и, повторяю, в современном мультикультурализме позитивная дискриминация далеко не изжита).

Но можно напомнить, что в Древней Греции наиболее радикальный ответ парадоксу Зенона (по крайней мере, парадоксу стрелы) был сформулирован, кажется, ещё до того, как Зенон успел о нём задуматься. Традиционно приписывается он основоположнику диалектики Гераклиту и состоит из двух слов: «всё течёт». То есть материя не косна, мы не можем найти бесконечно малые неподвижные: они всегда будут пребывать в движении. Сейчас мы живём в эпоху торжествующей диалектики. Её противница — метафизика, утверждающая торжество вещи самой по себе, посрамлена на всех фронтах. Одно и то же явление может совместить в себе противоположные черты: свет, например, может оказаться частицей и волной одновременно, а кот быть живым и мёртвым (если с ним мысленно экспериментирует Шрёдингер).

Постмодернистский ответ на проблему меньшинств и социальных ролей очень похож на ответ диалектики апориям Зенона: «всё течёт» — говорит постмодерн. Но если диалектика пытается в этом потоке уловить закономерность и, главное, констатирует, что при всей изменчивости противоположности всё же существуют, противоречия, коренящиеся в наших представлениях о природе и в самой природе, не мнимы, а реальны («война — мать всех вещей», говорил всё тот же Гераклит), то для постмодерниста в чистом виде противоречий нет: человек свободно движется в потоке социальных ролей или масок (постмодернист — это почти герой Вуди Аллена Зелиг: он может быть кем угодно). При этом постмодернист не замечает, что его игра, мягко говоря, не обрадует тех, для кого социальная роль, идентичность, принадлежность к какому-то сообществу представляется действительно чем-то важным (а зачем ещё вести борьбу за собственную идентичность, если вам она не кажется важной?).

Это превращение политической борьбы в увлекательную, но безопасную игру, цирк. Представляете, например, что после акции в защиту зверей с призывами отказаться от уничтожения животных ради еды, участники идут в ресторан и угощаются там мясными блюдами? Может, в светлом будущем, когда люди научатся выращивать отдельные органы животных, это и будет возможно, но сейчас это нонсенс. Это клоунада, и такой клоунадой (хотя он и не является постомодернистом), увы, занимается в том числе и великолепный фокусник от философии Славой Жижек. В сущности, его мысль о социализации женщин с обрезанным клитором мало чем отличается от «каминг-аута гетеросексуалов»: легко и приятно размышлять о чужих проблемах и даже высказываться в защиту, когда сам ничем не рискуешь.

АВТОРЫ

Руслан Дзарасов, доктор экономических наук, заведующий кафедрой политической экономии Российского экономического университета им. Г. В. Плеханова.

Борис Кагарлицкий, кандидат политических наук, директор ИГСО.

Андрей Коряковцев, кандидат философских наук, доцент кафедры политологии Уральского государственного педагогического университета (УрГ-ПУ), член Союза российских писателей.

Дмитрий Литовка, специалист по экономическому управлению и менеджменту.

Анна Очкина, кандидат философских наук, заведующий кафедрой методологии науки, социальных теорий и технологий Пензенского государственного университета (ПГУ), заместитель директора ИГСО.

Владимир Пешков, журналист, член руководства Российского социал-демократического союза молодёжи, Вологда.

Борис Романов, политический аналитик, историк, сотрудник журнала «Социалист»

Даниил Эвер (Григорьев), экономист, сотрудник ИГСО.

Юрий Угольников, заведующий отделом науки сайта «Рабкор».

Получено в печать 01.07.2015. Формат 60x84 1/16.

Усл. печ. л. 10,0. Тираж 250 экз. Заказ № 80-з.

ФГБОУ ВПО «Российский Экономический Университет им. Г. В.Плеханова».

Напечатано в ФГБОУ ВПО «РЭУ им. Г. В. Плеханова».