Солдаты

День был такой, как сегодня: сухой, жаркий и пыльный-пыльный. Вроде был июль, только я точно не скажу. Может, июль, а может, и август. Пекло — до конца своих дней не забуду. Сперва пришли конфедераты. Офицеры — на лошадях, солдаты — пешком, и даже ружья по земле волочили, до того устали. Офицеры въехали во двор, и хозяйка сказала, чтоб они слезли с лошадей и вошли в дом. Полковник сказал, что не может, спешит куда-то, но с коня сойдет поразмять ноги, если любезная хозяйка будет столь милостива и разрешит. Хозяйка сказала, что будет столь милостива. Полковник сошел с коня, а потом велел остальным сделать то же. Он был маленький, с ружьем и саблей. А сабля очень длинная и чуть не волочилась по земле. Прямо будто маленький мальчик взял чью-то саблю поиграть. Хозяйка сказала, чтоб я не стояла разинув рот, а шла на дорогу, дать солдатам напиться. Бочка с водой стояла под китайской вишней. Мы ведь знали, что солдаты придут по этой дороге — накануне пушки стреляли, а потом кто-то проезжал мимо и сказал, что, наверно, придут солдаты, так мы должны им помочь, чем можем. Вот мне и велели натаскать воды. Все утро таскала. А теперь надо было таскать воду из бочки солдатам. Ведро за ведром, уж и не упомню, сколько я этих ведер перетаскала. А солдаты были совсем оборванные и до того усталые, что будто и не видели меня вовсе. Возьмет у меня ковшик, напьется и стоит, а ковшик держит, пока я не дотянусь и не отниму другого напоить. Меня, черную малявку, они и не видели даже. Спросить, так не сказали бы, белая или черная, мальчик или девочка. Им это было все равно. Один солдат все бормотал. Сам чуть повыше меня, а лицо грязное-прегрязное. И все бормочет:

— Будь моя воля, я этих черномазых отпустил бы. Спроси меня, я бы всех их отпустил.

Когда я подала ему ковшик, он его долго в руке держал, потом все-таки выпил воду, а ковшик не отдал, сидит и таращится в землю.

А ведь дома-то они сказали, что к ужину вернутся. Раньше еще, когда война только началась. Они тогда думали, воевать — это дело простое, раз-два — и готово.

"Мой ужин не убирайте, — говорили. — Не убирайте и никому другому не отдавайте, съезжу, перебью с десяток янки и тут же вернусь. Кто они такие, что вздумали решать, как нам жить? У нас кровь благородная, а не у них. Бог поселил нас здесь, чтоб мы жили, как мы хотим. Так даже в Библии сказано. — (Я просила отыскать мне в Библии это место, но до сих пор его так никто и не нашел). — И он поселил здесь черномазых, пускай видят, как мы живем, — это тоже в Библии написано. От Иоанна, глава такая-то. Стих… стих что-то не вспомню. Ну а янки вздумали явиться сюда и отнять то, что нам дал господь. Поставь мой ужин в духовку, мама, я возвращусь домой еще до завтрака". Вот они-то самые сейчас и бормотали на дороге.

Еще все не напились, а вижу — по дороге к нам скачет на лошади еще один. Нахлестывает лошадь, шпорит и кричит во весь голос:

— Полковник, полковник, они идут! Полковник, полковник, они идут!

Он проскакал совсем рядом, только солдаты до того устали, что даже не посмотрели на него. А другие так просто взяли и легли на землю, едва он проехал.

— Далеко они? — спросил его полковник.

— Точно не знаю, — говорит. — Милях в трех-четырех. Я только облако пыли видел.

Хозяйка дала ему два сухаря и воды. Он смотрел на хлеб и воду так, будто не видел их очень давно, и все кланялся и повторял:

— Спасибо, сударыня, спасибо, сударыня, спасибо, сударыня.

Полковник щелкнул каблуками, поцеловал хозяйке руку и приказал, чтоб все садились на коней. А солдатам на дороге крикнул, чтоб они встали. Одни послушались, а многие как сидели, так и сидят, глаза в землю. Одному офицеру пришлось подъехать к ним и скомандовать "смирно". Но они все равно не очень-то заторопились. Потом они пошли по дороге, и я услышала, что тот опять бормочет:

— Будь моя воля, я отпустил бы этих черномазых на все четыре стороны.

А другой цыкнул на него, чтоб он замолчал, а не то их обоих пристрелят. Того за нытье, а его — за то, что он ему двоюродный брат. А потом пригрозил, что сам его пристрелит, хоть он ему и брат. Но все равно тот свое повторял: "Если они янки нужны, так пусть янки их и забирают. Будь моя воля…" А потом его не стало слышно.

Когда они все ушли, я вернулась во двор с ведром и ковшиком. Хозяйка стояла на веранде, смотрела в поле на клубы пыли и плакала:

— Благородная, бесценная кровь Юга, благородная, бесценная кровь Юга.

Просто глядела на пыль, заламывала руки и плакала. Потом вдруг увидела, что я стою и смотрю на нее.

— Что ты стоишь сложа руки? — кричит. — Иди натаскай в бочку воды.

— Зачем, хозяйка? Они же ушли.

— А ты думаешь, янки не пьют? Иди за водой.

— Янки воду носить? — спрашиваю.

А она говорит:

— Да, носить. Ты же не хочешь, чтобы они сварили тебя в масле и съели?

— Нет, хозяйка.

— Вот и ступай за водой, — говорит. — Для янки первое удовольствие поджарить черномазую девчонку и съесть. А куда остальные черные бездельники подевались?

— Они пошли с хозяином прятаться в болоте, — отвечаю и показываю на дом.

— Не тычь пальцем в ту сторону, — говорит хозяйка. — Может, какой-нибудь янки уже тут. И придержи язык, когда они явятся. Только скажи что-нибудь про хозяина и про серебро, шкуру с тебя спущу.

— Хорошо, хозяйка, — отвечаю.

Тут из-за дома выбегает один из наших рабов и говорит:

— Хозяин велел узнать, все прошли или нет?

— А где сам хозяин? — спрашивает хозяйка.

— Да вон у края болота, — отвечает. — Из-за дерева выглядывает.

— Беги назад, скажи хозяину, что пока и половины не прошло, — говорит хозяйка.

Он кинулся за дом и припустил быстрее прежнего. А мне хозяйка сказала, чтоб я начинала таскать воду.

Янки пришли только поздно вечером. Видно, у того солдатика, который увидел облако пыли, не то глаза были острые, не то он не умел верно определять расстояние. Их офицеры въехали во двор точно так же, как раньше офицеры конфедератов, а их солдаты тоже сели прямо у дороги. Я взяла ведро, ковшик и пошла поить их водой.

— Много мятежников здесь прошло? — спросил один солдат.

— Я никаких мятежников не видела, хозяин, — отвечаю я.

— Не ври, — говорит. — Кто же оставил столько следов?

— А это мы, черные, — говорю я.

— Вы, значит, в башмаках ходите? — спрашивает. — Так где же твои башмаки.

— Я их сняла. Они мне ноги натерли.

— Девочка, разве ты не знаешь, что врать нехорошо?

— Я не вру, хозяин.

— Как тебя зовут?

— Тиси, хозяин.

— Они тебя бьют, Тиси?

— Нет, хозяин, — говорю.

А он говорит:

— Я не хозяин, Тиси, и ты мне скажи правду. Они тебя бьют?

Я оглянулась на дом. Гляжу, хозяйка разговаривает с офицерами на веранде. Значит, не услышит ни меня, ни солдата. Я опять посмотрела на него. Ждала, чтобы он еще раз меня про это спросил.

— Они ведь бьют тебя, Тиси, правда? — говорит он.

Я кивнула.

— А чем они тебя бьют?

— Девятихвосткой, хозяин.

— Мы им отплатим, — говорит он. — За каждую порку десятеро умрут.

— Десять домов сгорят, — сказал другой.

— И десять плантаций, — добавил еще один.

— Ну-ка! — сказал ему первый солдат. — Бери ведро и принеси воды!

— Лучше я сама, хозяин. Меня отстегают плеткой, если я не сделаю свою работу.

— Отдохни, — сказал он. — Эй, Льюис, встань!

Льюис этот поднимался медленно-медленно: устал ведь не меньше, чем они все. Он был щуплый такой, и мне его стало жалко: такими всегда помыкают все кому не лень. Он взял у меня ведро, пошел во двор, что-то бормоча себе под нос. А другие солдаты как закричат, чтоб он пошевеливался.

— За что тебя бьют, Тиси? — спрашивает тот, первый.

— А я засыпаю, когда смотрю за детьми молодой хозяйки, — отвечаю.

— Да ты же сама еще ребенок. Сколько тебе лет?

— Не знаю, хозяин.

— Десять? Или одиннадцать?

— Да, хозяин.

— Я не хозяин, Тиси, — сказал он. — Я простой солдат-янки и пришел сюда, чтобы проучить мятежников, а вас всех освободить. Ты хочешь стать свободной, правда, Тиси?

— Да, хозяин.

— А что ты будешь делать, когда станешь свободной?

— Только спать, хозяин, — говорю.

— Вот и другие, Тиси, будут только спать, — говорит он. — И брось звать меня хозяином. Я капрал Браун. Ну-ка, можешь сказать "капрал"?

— Нет, хозяин.

— А ты попробуй.

Я заулыбалась.

— Ну, ну, попробуй, — говорит.

— Не могу выговорить, хозяин.

— А "Браун" выговорить можешь?

— Да, хозяин.

— Ладно, зови меня просто мистер Браун, — сказал он. — А я буду звать тебя не Тиси, а как-нибудь по-другому. Тиси — рабское имя, а я не люблю рабства. Я буду звать тебя Джейн. Вот-вот, Джейн! Это имя моей дочери, она в Огайо. Хочешь, чтобы я тебя так называл?

Я стояла и улыбалась как дурочка и почесывала ногу большим пальцем другой ноги. Просто стояла и улыбалась. А другие солдаты глядели на меня и тоже улыбались.

— Ага! — сказал он. — Вижу, тебе нравится такое имя. Значит, теперь тебя зовут Джейн. А не Тиси. Джейн. Джейн Браун. Мисс Джейн Браун. Когда подрастешь, можешь поменять это имя, на какое захочешь. А до тех пор будешь зваться Джейн Браун.

Я все стояла и улыбалась, почесывая ногу большим пальцем другой ноги. Такого красивого имени я еще никогда не слышала.

— И если они еще хоть раз тебя ударят, догони меня и скажи. А я вернусь и сожгу их дом.

Офицеры-янки сели на лошадей, выехали на дорогу и велели солдатам идти дальше. Солдаты встали, построились и пошли. Хозяйка решила, что они ее уже не услышат, и стала меня звать. А я стою и смотрю, как солдаты уходят по дороге. Один оглянулся и помахал мне рукой. Только не Льюис, а другой. Льюис, наверно, еще злился на меня. Я улыбнулась и тоже помахала. Их уже не стало видно за поворотом, а я все стояла и смотрела, как над полем поднимается пыль. Мне так хорошо было, что у меня теперь новое имя. И вдруг хозяйка как схватит меня за плечи.

— Ах ты, дрянь, ты разве не слышала, что я тебя зову?

А я подняла голову и посмотрела ей прямо в лицо:

— Вы Тиси звали. А меня больше так не зовут. Меня зовут мисс Джейн Браун. И мистер Браун велел отыскать его и сказать, если вам это имя не понравится.

Лицо у хозяйки стало совсем красное, глаза выпучились, и она с полминуты просто стояла и глядела на меня. Потом подобрала юбки — и бегом к дому. Когда вечером хозяин и все они вернулись с болота, она сказала, что я ей нагрубила прямо перед янки. Хозяин велел двум рабам бросить меня на землю. Один прижал мне руки, другой — ноги. Хозяин задрал мне юбку, дал хозяйке хлыст и велел проучить меня. Она ударит и спрашивает, как меня зовут. А я отвечаю: "Джейн Браун". Опять ударит и опять спрашивает, как меня зовут. "Джейн Браун", — отвечаю.

Хозяйка устала бить и попросила, чтоб хозяин мне добавил. Но он сказал, что хватит — вон на хлысте уже кровь.

— Продай ее, — говорит хозяйка.

— Да кто же ее купит, когда по всей округе шныряют янки?

— Ну так уведи ее в болото и убей, — говорит хозяйка. — Видеть ее не могу.

— Убить? — говорит хозяин. — А если вернется Браун и спросит про нее, что тогда? Я ее в поле отошлю, а за детьми смотреть приведу другую.

Вот они меня в поле и отослали, а мне было лет десять-одиннадцать. Через год пришла Свобода.

Свобода

Мы хлопок прореживали и вдруг слышим: зазвонил колокол. Работу бросить мы побоялись: солнце еще стояло высоко и уходить было рано. А колокол все звонит и звонит… Звонит и звонит. Черный надсмотрщик, дюжий такой, толстый, а лицо лоснится, то и дело оглядывался на дом. Чуть колокол ударит, все оглядывается. Потом велел, чтоб мы продолжали работать, а он пойдет узнает, почему звонят. Я глядела, как он идет к дому, потом вижу — вышел и рукой машет. Мы вскинули мотыги на плечо и пошли через поле. Надсмотрщик сказал, что хозяин велит нам всем собраться возле дома. Мы не стали спрашивать зачем, а просто пошли туда. Хозяин стоял на веранде с листом бумаги в руках.

— Все пришли? — спрашивает. — И дети из поселка тоже? Все до единого, кто может стоять на ногах?

Ну, ему ответили, что мы все тут.

— Ладно, — говорит хозяин. — У меня для вас новость. Вы теперь свободны. Мне сейчас привезли Декларацию, и в ней написано, что вы все теперь такие же свободные, как я. Можете оставаться и работать издольщиками, потому что платить мне вам нечем — после того как здесь в последний раз прошли янки, я последнего лишился. Хотите — оставайтесь, хотите — уходите. Если останетесь, я обещаю быть с вами справедливым, каким всегда был.

Старая и молодая хозяйки стояли в дверях и плакали, а позади них столпились домашние негры и тоже плакали. Хозяин прочитал Декларацию, но все молчали и только смотрели на него, будто ждали, что он еще что-то скажет.

— Ну, вот и все, — сказал хозяин.

Тут вдруг кто-то как закричит! И все запели. Просто пели, танцевали, били в ладоши. Старики, которые вроде бы и ходить-то давно разучились, принялись от радости прыгать, как бойцовые петухи. А пели все вот что:

Просто пели и били в ладоши, пели и били в ладоши. Просто что-то говорили друг другу и хлопали друг друга по спине. Один только надсмотрщик стоял и молчал. Все пели и били в ладоши, а он стоял и смотрел на хозяина. Потом подошел поближе к веранде и спросил:

— Если нам теперь можно уходить, хозяин, то куда же нам идти?

Хозяин рта раскрыть не успел, как я сказала:

— Где север? Покажите мне, и я скажу всем, куда идти.

— Прикуси язык, — говорит надсмотрщик. — От тебя одна морока. Как ты пришла на поле, ничего от тебя, кроме одной мороки, не было!

— От меня хоть морока была, а ты вовсе всего ничего, — говорю.

Я и опомниться не успела: лежу на земле, а губы у меня как онемели. Хозяин посмотрел на меня с веранды и сказал:

— Я тут ничего поделать не могу. Теперь вы свободны и больше мне не принадлежите. Разбирайтесь сами, как умеете.

Я вскочила и впилась зубами в руку надсмотрщика. А она твердая, как крокодилья кожа. Он выдернул руку и ударил меня в скулу. Я вскочила и схватила мотыгу, которую принесла с поля. Старик — мы его все звали дядюшка Айсом — встал передо мной.

— Обожди, — сказал он.

— Нечего мне ждать! — кричу я. — А ты читай молитву. Господи, ты с нами во все дни.

— Я ведь сказал "обожди", — говорит дядюшка Айсом. — А когда "обожди", это и значит — обожди.

Я опустила мотыгу, но не отводила глаз от надсмотрщика. Потом провела ладонью по губам, а они ничего не чувствуют. И кровь не течет, только они совсем онемели.

Когда дядюшка Айсом увидел, что я мотыгу опустила и надсмотрщика не трону, он повернулся к хозяину.

— В бумаге написано, что мы можем уйти, а можем остаться. Так, хозяин? — спросил он.

— Нет, здесь только говорится, что вы свободны, — ответил хозяин. — Им нет дела, что вы будете делать и куда пойдете. Это я говорю, что вы можете остаться, если захотите. Останетесь, я возьму вас издольщиками, и вы будете работать, когда захотите. А по воскресеньям можете не работать, если сами не пожелаете. Идите в церковь, сидите там и пойте целый день, если хотите. Вы свободны, как я.

Дядюшка Айсом спросил:

— Хозяин, а можно мы соберемся в поселке и потолкуем между собой?

— И о чем же вы будете толковать, Айсом?

— А о том, уходить нам или лучше остаться, хозяин, — говорит дядюшка Айсом.

— Вы ведь теперь свободны, как я, — говорит хозяин. — Можете толковать сколько душе влезет. Только смотрите не столкуйтесь сжечь тут все дотла.

Дядюшка Айсом так даже улыбнулся.

— Нет, хозяин, про это мы толковать не будем.

— Дайте пока детям яблок, — сказала хозяйка.

— А мужчинам и женщинам сидра, — сказал хозяин. — Празднуйте свою свободу.

— Обождите, — говорит дядюшка Айсом. — Яблоки и сидр потом. Сначала пойдем к себе и потолкуем.

К дядюшке Айсому в поселке все ходили за советом. Говорили, будто раньше он был знахарем. И он правда разбирался в корешках и травах. Люди всегда у него просили чего-нибудь от живота или там от болячек. Вот почему все сразу пошли за ним. Ребятишки хныкали — им хотелось яблок, но взрослые пошли за ним и слова не сказали. Мы подошли к его хижине, и он велел всем опуститься на колени, чтобы возблагодарить бога за свободу. Мне не хотелось вставать на колени, я тогда еще мало что знала о господе нашем, но я все-таки встала, потому что уважала дядюшку Айсома. А он кончил молиться, поднялся с колен, снова всех нас оглядел. Он был очень старый, черный-черный, с длинными белыми волосами. Может, ему перевалило за восемьдесят, а может, и за девяносто. Не знаю, сколько ему было лет.

— А теперь я спрошу у вас, — сказал он, — что нам делать?

— Рабства больше нет, давайте уйдем, — сказал один.

— Нет, лучше останемся, — сказал другой. — Может, хозяин переменится, раз теперь свобода.

— Вы делайте как знаете, — сказала я, — а я пойду на север. — Я повернулась и хотела уйти, но потом остановилась: — А где север?

— Пойти-то недолго, а что вы будете есть? — сказал Айсом. — И где будете спать? И кто защитит вас от патрульных?

— Янки защитят, — ответила я.

— Янки защитят, янки защитят, — передразнил дядюшка Айсом, и я увидела, что во рту у него нет ни одного зуба. — Янки наболтал, что тебя зовут Джейн. А когда хозяйка стегала тебя, куда делся твой янки?

— Больше они меня бить не будут, — сказала я. — В бумаге сказано, что я свободна, свободна, как все люди.

— Верно! Если они тебя схватят, так бить не будут, а просто убьют, — сказал дядюшка Айсом. — Раньше они бы тебя не убили, потому что ты была чьей-то, как скотина. А теперь у тебя одна хозяйка — судьба. И защитить тебя некому, Тиси.

— Меня зовут Джейн, дядюшка Айсом, а не Тиси, — сказала я. — И я пойду в Огайо. Только вы покажите мне, куда идти.

— Про Огайо я мало что знаю, — сказал он и пошел к дороге. — И где это, толком не разберу. — Тут он повернулся к болоту, показал рукой: — Север вон там. Утром солнце от тебя справа, а вечером слева. Ночью путь указывает Полярная звезда. Если заплутаешь в болотах, помни, что мох растет на корнях дерева с северной стороны.

— Я ухожу, — сказала я. — Вот возьму этих яблок и мое другое платье. Кто еще пойдет?

Молодые пошли к дороге, а старшие заплакали и стали их удерживать. У меня не было ни отца, ни матери — некому было плакать и не пускать меня. Маму убили, когда я была совсем маленькой, а своего отца я никогда не видела. Он был рабом на другой плантации, и я даже его имени не знала.

— Обождите! — сказал дядюшка Айсом. Он поднял обе руки, будто собирался звать нас назад. — Сейчас время радоваться, а не плакать. Разве мало слез мы видели? Разве мало разлук пережили? Обождите же!

— Ты говоришь, чтоб мы остались? — спросил молодой парень.

— Кто хочет остаться, останется, а кто хочет уйти, уйдет. Но сейчас не время горевать. Радуйтесь все, — сказал дядюшка Айсом.

— Мы уходим, — сказал молодой. — Если старики хотят оставаться, пусть остаются. Мы свободны. Ну так идем!

— Аминь, — сказала я.

— А от чего вы свободны? — спросил дядюшка Айсом. — И для чего вы свободны? Чтобы разбить еще больше сердец?

— Сердца черным разбивали с тех пор, как они живут на свете, — сказал молодой. — Я видел, как младенцев отрывали от материнской груди. Тоже ведь сердца разбивались.

— Что было, тому не поможешь, — сказал дядюшка Айсом. — А теперь помочь можно.

— Нет, тоже нельзя, — сказал молодой. — Это место все в крови, и я стою в ней. Я стою по пояс в крови. Разбитое сердце можно склеить, а смыть с тела кровь нельзя.

— Обожди! — сказал дядюшка Айсом и снова поднял руки. — Когда говоришь о сердце матери и сердце отца, обожди!

— Сердце матери и сердце отца так изболелись, что больнее не будет, — сказал молодой.

— Пошли! — сказал другой. — От разговоров до Севера ближе не станет.

— Обождите, — сказал дядюшка Айсом. — Прислушайтесь к слову мудрости. Обождите.

— Пусть к твоей мудрости прислушиваются те, кто остается с тобой тут, — сказал молодой. — А мы уходим.

Парень, который отвечал дядюшке Айсому, пошел по поселку к господскому дому. Дядюшка Айсом дал ему отойти, а потом закричал, чтоб он остановился. Но парень не остановился. Дядюшка Айсом крикнул еще раз. Тогда он оглянулся через плечо, но дядюшка Айсом молчал и только указывал на него пальцем.

Я с другими пошла к господскому дому за яблоками. Одна женщина сказала, что дядюшка Айсом наслал на парня порчу. А другая сказала, что дядюшка Айсом больше порчу насылать не может, стар стал. Я не знала, какая у дядюшки Айсома сила, а потому слушала и помалкивала.

Хозяин поставил рядом с бочкой яблок бочку картошки, а сам сидел на веранде и смотрел, как люди входят во двор. Он спросил, на чем мы порешили в поселке. Мы сказали, что некоторые уходят, а другие остаются, и спросили, можно ли тем, кто уходит, взять с собой чего-нибудь на дорогу. Он хотел сказать "нет", но кивнул в сторону бочек и сказал, чтоб мы взяли, сколько нам нужно, и убирались. Мы набрали картошки и яблок, сколько могли унести, и пошли в поселок за своей одеждой. В рабстве женщине полагалось два платья, башмаки и кофта, а мужчине — запасные брюки, рубашка, башмаки и куртка. Мы завязали яблоки и картошку в запасную одежду и пошли по дороге.

Путь на Север

Мы не знали ровно ничего. Не знали, куда идем, не знали, что будем есть, когда кончатся яблоки и картошка, не знали, где переночуем, когда настанет ночь. И не знали, будем ли мы держаться вместе, добравшись до Севера, или разойдемся в разные стороны. Мы ни о чем таком никогда не задумывались, потому что никогда не думали, что станем свободными. Да, мы слышали про свободу, мы даже говорили про свободу, но представить себе не могли, что такой день наступит. Даже когда узнали, что янки вошли в наш штат, даже когда увидели, как они маршируют мимо наших ворот, мы все-таки не думали, что будем свободны. Вот почему мы не были к этому готовы. И когда нам сказали, что мы свободны, мы бросили все и ушли.

Было жарко. Не то май был, не то июнь. Пожалуй, июнь, что-то не припомню. Мы пошли через хлопковое поле к болоту. Молодые парни принялись ломать хлопок, чтоб показать хозяину, что они ему больше не рабы, но тут кто-то посоветовал им поберечь силы, а лучше набрать на дорогу кукурузы, и все мы бросились к кукурузному полю.

Ну а когда мы подошли к болоту, никто не захотел идти первым. Никому не хотелось оказаться потом виноватым, что вот завел всех неизвестно куда на погибель. Мы стояли, переминались с ноги на ногу и ждали, чтоб кто-нибудь другой повел нас вперед.

Вдруг кто-то сзади сказал:

— Ну-ка, пропустите.

Я оглянулась — а это Большая Лора. Она правда была большой и посильнее иного мужчины. Она и пахала, и дрова колола, а сахарный тростник рубила и таскала наравне с мужчинами. У нее было двое детей. Маленькую девочку она несла, а Неда вела за руку. Погодите, про Неда еще расскажу. О господи, про него я еще расскажу! Но и с двумя детьми она несла на голове узел тяжелее, чем у других.

Большая Лора пошла вперед, а мы за ней. Шли мы быстро, но молчали. Потом кто-то сказал, что надо бы взять палки, а то тут змеи, и мы начали искать хорошие гибкие палки. Теперь у всех, кроме Большой Лоры, были палки, а она шла впереди, несла на руках дочку и вела за руку Неда. Она отыскала хорошую ровную тропку, под деревьями было прохладно, и все радовались. Мы шли, шли, шли. Солнце уже почти село, когда мы в первый раз остановились.

— Мы идем в сторону Огайо? — спросила я.

— А тебя там кто-нибудь ждет?

— Мистер Браун сказал, что ждет меня в гости.

Никто не поверил, что мистер Браун это сказал, но спорить они не стали.

— Я хочу идти в Огайо, — сказала я.

— Ну так иди в Огайо, — сказал кто-то. — Тебя никто не держит.

— А я дороги не знаю.

— Тогда не болтай зря.

— Вам просто завидно, вас-то никто нигде не ждет, — сказала я.

Никто ничего не сказал. Я была еще маленькой, и они считали, что со мной не стоит спорить.

Кругом густо росли платаны, а на поляне было тихо и просторно, наверно, дул легкий ветер, потому что верхушки деревьев чуть покачивались. Все очень устали после долгого пути, и мы просто сидели и молчали. Потом кто-то сказал:

— Меня теперь зовут Эйб Вашингтон. Больше меня Баком не называйте.

Нас там было человек двадцать пять, и все принялись менять имена, будто шляпы. Никто не хотел остаться с именем, которое ему дал хозяин. Один говорит:

— Мое новое имя Кэм Линкольн.

Другой говорит:

— Мое новое имя Эйс Фримэн.

И еще один:

— А мое новое имя Шерман С. Шерман.

— А что значит "С"?

— Это такой титул.

И еще один говорит:

— Мое новое имя Джоб.

— Джоб, а дальше как?

— А никак, просто Джоб.

— Так рабства же больше нет. Значит, тебе нужна еще и фамилия.

— Тогда Джоб Линкольн.

— Эй, ты мне не родня. Это я Линкольн.

— Ну и пусть. А я все равно буду Джоб Линкольн. Хочешь на кулаки?

Еще один говорит:

— А мое имя Неремия Кинг.

Еще один стоит под деревом и говорит:

— А мое новое имя — Билл Мозес. И хватит с меня Руфуса.

И так без конца. С нами был один придурковатый парень. Только он откроет рот, чтобы сказать свое новое имя, как кто-нибудь раньше скажет. Так он и сидел: то откроет рот, то закроет, точно маленький, когда его от груди отнимут. Потом все замолчали, а он и говорит, что он — Браун. Других имен ему не хватило, вот он и выбрал себе имя Браун. Я сидела на конце бревна и слушала, как они спорят из-за новых имен, а сама не вмешивалась: у меня-то новое имя давно было. Больше года. И я много перенесла, чтобы его отстоять. А тут этот дурачок говорит, что он Браун. Я, конечно, не стерпела. Вскочила и кинулась на него.

— Не будешь ты Брауном, — говорю.

А он отвечает:

— Я… я… я бу-бу-буду Брауном, если хочу бы-бы-быть Брауном.

Он взял мое имя, потому что я была маленькой, а заступиться за меня было некому.

— Ты ту-ту-тут не од-од-одна, кому можно бы-бы-быть Брауном. А бу-бу-дешь лезть, опять ста-ста-станешь Ти-Ти-Тиси.

— Умру, а не стану, — говорю.

— Во-во-вот и у-у-умирай, — говорит. — А мое имя Б-Б-Браун.

Я хотела раскроить ему голову палкой, но по этому дураку было бить, что по столбу на веранде. Тут он кинулся на меня, а я стукнула его палкой и попятилась. Он все кидался, а я била его и пятилась. Била и пятилась. Потом он вырвал у меня палку и бросил ее в сторону. Я хотела схватить палку и упала. Посмотрела вверх, а он ко мне нагибается. И лицо не человеческое и даже не полоумное, а точно морда дикого зверя. Совсем звериное. Он меня схватил и потащил в кусты. Только он не успел сделать и трех, а может, четырех шагов, как слышу совсем рядом какое-то "блям-блям-блям". Только мне не до этого было: я старалась вырваться от этого полоумного. Где уж разбираться, какой это шум и почему. Потом опять слышу: блям, блям, блям. И всякий раз гляжу, лицо у него от боли морщится. Он все еще тащил меня к кустам, но, чуть услышу это "блям", он морщится. Потом вижу — по плечу его хлопает палка, и уж тут он обернулся. А Большая Лора снова палкой замахнулась.

— Оставь ее, кобель, — кричит. — Оставь, не то я тебе шею сверну.

Он выпустил меня, а сам стоит и смотрит на Большую Лору, будто не понимает, чего это она его бьет. Я хотела было вырвать у Большой Лоры палку и стукнуть его как следует, но она меня оттолкнула.

— Иди назад на плантацию! — кричит. — Иди назад на плантацию. Там тебе самое место, кобель!

— Не пойду, — говорит он.

— А я говорю, пойдешь! — говорит и снова палкой замахивается.

— Не пойду, — говорит он. (Ведь он был придурковатый и сам назад дороги не нашел бы).

Большая Лора хлопнула его палкой по боку. Потом еще два раза, а он только голову руками закрывал и охал. Он же придурковатый был, сам о себе заботиться не умел. Делал, что ему говорили, и все.

— Попробуй еще раз схватить девчонку, — сказала Большая Лора. — Еще один раз, и я тебя убью. — Она посмотрела на всех вокруг. — Это и вас касается. Вы свободны, так и ведите себя, как свободные люди. А хотите вести себя как на плантации, так и идите на плантацию.

Никто ничего не сказал. Все только в землю уставились. Большая Лора пошла к своим детям, а я опять села на бревно. Дурачок стоял у кустов, плакал и пускал слюни.

Солнце село, и мы отыскали на небе Полярную звезду. Большая Лора положила узел на голову, подхватила дочку, взяла Неда за руку, и мы опять пошли. Мы шли, и шли, и шли, и шли. Господи, как же долго мы шли! Я до того устала, что ноги подгибались. Некоторые ворчали и начали понемногу отставать. Но они не знали, куда им идти, и опять догоняли остальных. Большая Лора шла не останавливаясь и не оглядываясь, идут за ней или нет. Она крепко прижимала к себе девочку. Неда держала за руку и шла через лес так, будто точно знала, куда идет, и ничто не могло ей помешать.

Остановились мы совсем поздней ночью. Большая Лора бросила узел на землю, а детей усадила рядом. Потом вытащила из узла все, что в нем было, и расстелила для детей, как тюфяк. Потом она выкопала ямку и уложила в нее листьев и сухого мха. Под низ сунула кусочек ветоши и начала бить кремнем о железку над ветошью. Скоро она разожгла огонь и прикрыла его сырым мхом, чтобы пошел дым. Потом села рядом с детьми и стала махать над ними рукой, на случай, если москиты пролетят сквозь дым. Остальные подсели поближе, но все молчали. И слышны были только звуки на болоте — цикад, лягушек. А где-то на дереве ухала сова.

— Вы бы поспали, — сказала я Большой Лоре. — Я буду москитов отгонять.

— Ложись-ка сама, — сказала она. — Чтобы добраться до Огайо, тебе много сил понадобится.

Я только этого и дожидалась. Через минуту я уже спала.

Резня

Когда я открыла глаза, солнце уже поднялось высоко и кто-то кричал:

— Патрульные!

Все вскочили и бросились в кусты. Большая Лора крикнула, чтоб я взяла Неда и поскорей убегала. Я уже успела пробежать мимо, но вернулась, нагнулась, подхватила его и рывком подняла. Я то тащила его на руках, то волокла за собой. Мы залезли под куст, я прижала его лицо к земле и велела лежать тихо-тихо. Сквозь кусты мне была видна поляна, где мы ночевали. Дурачок так там и остался. Не мог понять, куда ему бежать и что делать. И чуть не во все стороны сразу кидался. Я было хотела его окликнуть, но побоялась, как бы патрульные не увидели, куда он побежит. А патрульные тут и появились, верхом на лошадях и мулах. Те самые белые голодранцы, которых нанимали ловить беглых рабов. Это они потом вместе с солдатами-конфедератами пошли в ку-клукс-клан. И тогда с ними были и солдаты. Их сразу можно было различить по одежде. Солдаты были в серых мундирах, а патрульные в отрепьях, не лучше, чем у рабов. Они подъехали на лошадях и мулах и, как увидели дурачка, сразу окружили его и стали бить палками. У некоторых были ружья, но им было жалко потратить на него пулю. А потом им больше нравилось бить его палками. Они его били, а он только закрывался. И они его били, пока он не упал. Тогда один патрульный соскользнул с мула, прямо через хвост, и ударил дурачка по голове. Я слышала, как она треснула, словно сухая жердь сломалась.

Мне хотелось вскочить и бежать. Но как же Нед? Я не могла его бросить — ведь Большая Лора только вчера так меня выручила. А с собой его не возьмешь — патрульные увидят. И я осталась, а сердце у меня так и прыгало, так и прыгало.

Патрульные начали шарить по кустам. Они сразу увидели, что на поляне ночевало много людей, а далеко уйти мы не могли. Они взяли палки и стали нас искать. Я слышала, как они бьют палками по кустам и разговаривают между собой. Если находили кого-нибудь, то становились вокруг и били, пока он не обмирал, а то и вовсе убивали. А потом переходили на другое место. По кустам они били легонько, а когда начинали сильно бить, это значило, что нашли там кого-то и тогда он кричал и упрашивал их, кричал и упрашивал, кричал и упрашивал. А потом опять становилось тихо.

Одной рукой я придерживала свой узел, а другой прижимала Неда к земле. Я решила выждать: увижу, что они меня заметили, тогда пущусь со всех ног. Я шепнула Неду, чтоб он был готов бежать, но только когда я подам ему знак. Я так сильно жала на его голову, что, наверно, он меня и не слышал, но он терпел и лежал совсем тихо. Он хоть и был совсем маленький, а понимал, что смерть от нас в двух шагах.

Немного погодя патрульные уехали. Они проехали совсем близко от нас, и я услышала, как один сказал:

— Ну и стерва! Ты ее видел? Нет, ты ее видел? Дралась как бешеная.

Другой сплюнул и сказал:

— Они ж не люди. Обезьяны, одно слово.

А первый сказал:

— Черт, а ты видел, что у Гета с головой? Меня чуть наизнанку не выворотило.

Тут еще один спрашивает:

— А как Гет? Оклемается?

А тот ему отвечает:

— Навряд ли, помрет, не иначе.

Они проехали совсем рядом, и сердце у меня так и запрыгало, так и запрыгало. Одной рукой прижимаю узел, а другой Неда держу. Но как последний патрульный проехал, мне полегче стало. Перевела дух и посмотрела на небо. А кругом тихо-тихо, ни единого звука. Даже птиц не слышно. Ничего, только солнце и пыль, которую патрульные подняли, когда палками по кустам били. И солнечные лучи сквозь деревья падают на землю широкой полосой. Говорят, солнце только однажды не стало светить — когда Спасителя распинали на кресте.

Я встала, велела Неду вылезать, и мы пошли назад на поляну. Дурачок лежал мертвый, голова у него лопнула, как кокосовый орех. И рукав рубашки у него начисто оторвали. Я обернулась к Неду, а он стоит спокойно, будто ничего не видит.

Я пошла дальше — искать Большую Лору, чтобы отдать ей Неда. Вижу, кто-то лежит в кустах. Подошла поближе, а это один из мужчин. Тоже мертвый, как дурачок на поляне. И я пошла дальше искать Большую Лору. Надо было отдать ей Неда, а кроме того, она должна была показать мне дорогу в Огайо.

Я ее всюду искала. Ставила Неда к дереву, а сама лазила по кустам и искала. Везде лежали люди — мертвые, умирающие или до того искалеченные, что не могли не только встать, а и приподняться. Я постою, посмотрю, а что делать — не знаю. Потом я пошла обратно.

И тут увидела Большую Лору. Она лежала на земле и все еще прижимала к груди дочку. Я велела Неду отойти в сторонку, а сама подошла поближе и встала рядом на колени. Только я сразу поняла: они обе мертвые.

Я вынула девочку из ее рук. Пришлось изо всех сил тянуть. Я понимала, что Большую Лору похоронить не смогу — копать было нечем, так, может, хоть маленькую похороню. Но тут оглянулась на Большую Лору, а руки у нее пустые-пустые, ну я и положила девочку обратно. Я не плакала, я не могла плакать. За одиннадцать-двенадцать лет своей жизни я столько побоев и горя видела, о таких жестокостях наслышалась, что и не знала, как плачут. Я вернулась к Неду и спросила, хочет ли он идти со мной в Огайо. Он кивнул.

Я повернулась и увидела на земле шапку патрульного. Она была вся в крови. Я подумала, может, это шапка Гета. А подальше еще шапка валяется, совсем изодранная. Значит, Большая Лора успела разбить двоим из них голову, прежде чем они убили ее и маленькую.

Тут я подумала, что надо бы захватить еды, какая осталась. И набрала кукурузы с картошкой, чтобы нам хватило на неделю. А за неделю, думаю, мы доберемся до Огайо или совсем рядом будем. Кроме еды, я взяла кое-какую одежду, чтобы нам с Недом было на чем спать ночью. Потом нашла кремень и железку — те, которыми Большая Лора выбила огонь для костра. Они были похожи на два простых камушка, и, если кто меня про них спрашивал, я так и говорила — это камушки. Я дала их Неду и сказала, чтобы он сберег их до Огайо. Я прикрыла Большую Лору и девочку чьим-то платьем, положила узел себе на голову, и мы пошли дальше. Я иногда спрашивала Неда, не устал ли он. Если он отвечал "нет", мы дальше шли, а если "да", то выбирали удобное место и садились отдыхать. Я доставала из узла еду, а Нед клал камушки на землю, но чуть кончал есть, сразу их подбирал.

Мы все время держались поближе к кустам. Нед устанет — мы сядем, погрызем чего-нибудь, а чуть он отдохнет, встаем и идем дальше. Когда солнце зашло и высыпали звезды, пошли по Полярной звезде. Остановились мы, только когда вышли к реке. Я сразу поняла, что нам через нее не перебраться: слишком она была широкая и глубокая. А потому мы вернулись переночевать на болото. Я вырыла ямку и развела костер, как накануне Большая Лора. Мы с Недом стали грызть сырую картошку, по две картофелины и два початка кукурузы я положила в костер. Нед поел и лег спать — я ему постелила на земле.

Я сидела, смотрела на Неда и думала, что теперь делать. "Мне надо заботиться об этом ребенке. И надо переправиться через реку. А через сколько еще рек надо будет переправляться, пока мы дойдем до Огайо?" — думала я.

Я смотрела на Неда. Он тихонько посапывал, словно у себя дома на тюфячке. Москитов я не слышала, но все равно махала над ним рукой, как вчера Большая Лора. Немного погодя я прилегла рядом и проснулась, только когда солнце уже било в глаза.

Такого красивого голубого неба я никогда раньше не видела. Никогда еще мне не было так хорошо. На всех деревьях пели птицы. Я разбудила Неда и велела ему смотреть на небо и слушать птиц.

Только Неду это все было ни к чему. Наверно, он думал о своей маме и сестричке. И я тоже о них думала, и обо всех других, и о дурачке, о том, как его убивали. Да только идти-то нам все равно было нужно. Вчера — это вчера, а сегодня — сегодня.

Я вытащила кукурузу и картошку из ямки. Они хорошо испеклись. Картошку мы съели сразу, а кукурузу я решила приберечь на обед.

На Юг

Я завязала узел, Нед взял камушки, и мы пошли к реке. Но и при свете солнца она казалась слишком глубокой и слишком широкой, чтобы мы могли через нее переправиться, а потому я спросила Неда, как он думает, идти нам вверх по течению реки или вниз. Он посмотрел вверх по реке, потом вниз по реке, потом опять вверх. И мы пошли. Солнце теперь светило нам в спину.

Мы шли все утро. Иногда мы останавливались что-нибудь съесть. Шли мы по лесу, но так, чтобы все время видеть реку. Идем, идем, а потом я подойду к реке, погляжу, может, она стала помельче. Но река была все такая же глубокая и широкая.

Вечером мы услышали голоса. Река поворачивала, и вдруг мы слышим человеческие голоса. Я остановилась и подняла руку, чтоб Нед молчал. Он, правда, все время вел себя тихо-тихо, да только сейчас уж никак шуметь было нельзя. Мы долго прислушивались. Вроде бы разговаривали негры, но наверняка я не знала, вот и прислушивалась. А потом все-таки слышу — да, негры, и кивнула Неду: идем, мол.

За излучиной вижу — всюду разлеглись негры, едят себе и разговаривают. Никогда еще за всю мою жизнь я не видела столько счастливых черных лиц. Значит, мы дошли, значит, мы дошли до Огайо, думаю. Но если это Огайо, то почему мы так быстро сюда добрались? Зачем же я тащила на голове всю эту еду? И я перестала радоваться, словно меня обманули.

Они нас увидели, сразу перестали разговаривать и глядят на меня с Недом. А в стороне, гляжу, стоят невдалеке от того места, где они расположились, два фургона с мебелью и узлами. Теперь я уж не знала, что и думать. Откуда бы у черных такие вещи?

Я положила узел на землю и спросила, Огайо это или нет.

А они как расхохочутся! То молчали, а тут так со смеху и покатились. Один даже миску в воздух подбросил. И даже ловить не стал. Все из миски и разлетелось в разные стороны.

Потом они вдруг затихли. Почему бы, думаю. И тут вижу — по берегу идет белая дама. А с ней две девочки, примерно мои одногодки.

— Что вам нужно? — спрашивает.

— Мы идем в Огайо. Это Огайо?

— Это Луизиана.

— Луизиана? — говорю я. — Мы же столько прошли, а это все Луизиана? Вы не путаете, миссис?

— Нет, не путаю, — говорит она. — И будь я на вашем месте, так поскорее вернулась бы туда, откуда пришла.

— Нет, мэм, назад мы не вернемся, — говорю.

А тут подходит какой-то негр и кричит:

— Как ты смеешь перечить моей госпоже! Раз она сказала — поворачивай назад, так живо у меня.

Нед загородил меня и примерился было ударить его в живот, только я не дала.

— А зачем вы идете в Огайо? — спросила белая дама.

— За свободой.

— Вы и здесь свободны, — говорит. — Разве ты не слышала про то, что объявили свободу?

— Слышала, — говорю. — Да только я не верю.

И опять смотрю на негра. А он так на меня глаза пучит, будто вот-вот ударит. Лицо у него было круглое, лоснящееся, а глаза совсем белые: ну точь-в-точь надсмотрщик с нашей плантации. Таким первое удовольствие было бить беззащитных черных бедняг, которые не могли дать сдачи.

— Это твой ребенок? — спросила белая дама.

— Нет, миссис, мне же только одиннадцать, а может, двенадцать, — сказала я. — А его маму вчера убили конфедераты.

— Конфедератов больше нет.

— Вчера были, — говорю. — И убили его маму и маленькую сестричку.

Чуть я это сказала, гляжу, негры вокруг как будто перепугались.

— Вы идете на Север? — спросила я белую даму.

— Мы возвращаемся из Техаса, — сказала она. — На Юг.

— На Юг? А разве негры не знают, что им теперь можно и не идти на Юг?

— Мы идем, куда госпожа велит, дура ты этакая, — говорит надсмотрщик. — Она знает, что нам делать. А тебя никто не спрашивает.

Только она велела ему замолчать.

— Тише, Никодемус, — говорит. — Мы возвращаемся на нашу плантацию. Мы ее покинули, когда услышали о приближении северян.

— А мой прежний хозяин никуда не уходил, — говорю. — Прятался на болоте со своим добром и людьми, пока янки не ушли.

— Янки много у вас разграбили? — спрашивает.

— Да нет. В первый раз вообще ничего не взяли. Торопились догнать конфедератов. А в другой раз взяли припасов на дорогу, только и всего.

— Страшно подумать, что они сделали с Роджерс-Грув, — говорит она. — Целых пять лет прошло, так страшно подумать, что я увижу дома.

— А может, они ничего и не тронули, — сказала я.

— Ну, если судить по тому, что я знаю о янки, что-нибудь они да тронули, — говорит. — Хорошо, если хоть дом не сожгли. А вы, дети, голодны?

— Нет, у нас есть еда, миссис, — говорю я.

— Какая?

— Картошка и кукуруза, миссис.

— А мяса с лепешками не хотите?

У меня совсем живот подвело, но я сделала вид, будто должна спросить Неда. Он сказал, что хочет, и белая дама велела, чтоб нам дали поесть. А сама с девочками села на землю напротив нас.

— Господи, я только одно видела: грабежи и насилия, — сказала она. — Куда ни посмотришь — грабежи, грабежи, грабежи. Я плакала, а теперь и слез не осталось. Ни слезинки.

— От слез толку мало, — говорю. — Надо жить, и все тут.

— Хозяйка, только слово скажите! — говорит надсмотрщик.

Но она на него даже не посмотрела. А я гляжу, он стоит и кулаки сжимает. Ей бы кивнуть ему, так я бы мигом без головы осталась.

— У тебя мама в Огайо? — спросила она.

— Моя мама умерла, — отвечаю. — Наш управляющий пригрозил отстегать маму плеткой. Надсмотрщик нажаловался, будто она плохо землю рыхлит. А мама говорит ему: "Ну отстегайте, только ничего вы не добьетесь". Управляющий как заорет: "Добьюсь не добьюсь, а выпорю. Ну-ка задирай юбку". Мама отвечает: "Вы стегать будете, вы и задирайте". А он ее палкой ударил. Она кинулась на него, и он опять ее ударил. Она упала, а он все бил ее, и бил, и бил. Его прогнали, только когда он еще двоих убил. Меня взяли в дом приглядывать за детьми, потому что мне не с кем было жить. Только меня все время за всякие пустяки били.

— Я никогда не бью своих людей, — сказала белая дама.

— Некоторые, конечно, своих рабов не бьют, но нас били, так били, — говорю. — Хозяин стегал плеткой-девятихвосткой, а хозяйка колотила чем попало. А когда объявили о свободе, у нее совести хватило расплакаться. Да ну ее!

— Ты как о белых господах говоришь! — кричит надсмотрщик.

— Тише, Никодемус, — говорит она, а меня спрашивает: — Ты идешь в Огайо к отцу?

— Нет, мэм, я своего отца и не видела никогда. Он не с нашей плантации.

— Тогда кто же у тебя в Огайо?

— Только мистер Браун.

— Мистер Браун? А кто это, мистер Браун?

— Солдат-янки. Он сказал, чтоб я к нему пришла, когда стану свободной.

— О господи, деточка! — говорит она. — Солдат-янки? Значит, ты идешь в Огайо разыскивать солдата-янки по фамилии Браун? Солдата-янки, которого, возможно, убили на другой день после того, как он с тобой разговаривал?

— Конфедератской пулей мистера Брауна не убить, — говорю.

Когда я это сказала, надсмотрщик костяшками пальцев захрустел. Я на него не смотрела, но услышала, как они хрустят, будто сухие ветки.

А белая дама говорит:

— Деточка, деточка!

— Эта река далеко тянется? — спросила я у нее. — Нам с ним надо переправиться через нее и идти дальше.

— Деточка, деточка, — говорит она. — Нет никакого Огайо. А если и есть, то совсем там не так, как ты воображаешь. Пойдемте со мной. Пойдемте обратно. Вам со мной будет хорошо.

— Мы с ним шли в Огайо и пойдем в Огайо, — говорю.

Когда мы кончили есть, я ее поблагодарила за ласку, положила узел на голову и встала. Нед подобрал кремень и железку и тоже встал.

— А там мост через реку есть? — говорю.

— Есть паром.

— Какой такой паром? — спрашиваю.

А она говорит:

— Деточка, деточка, идемте со мной. Никакого Огайо нет.

— Какой такой паром? — я опять спрашиваю.

— Большая лодка, — говорит. — На ней перевозят людей и фургоны. Только за это надо платить.

— Денег у нас нет, — говорю я. — Откуда они у нас?

— Идемте со мной, — говорит белая дама.

— Спасибо за угощение, миссис, но мы пойдем своей дорогой, — сказала я.

Когда мы уходили, одна из девочек тихо погладила мать по плечу. Потому что она плакала.

Приют на ночь

Мы шли и шли, а тени становились все длиннее и длиннее. Я не спросила у белой дамы, далеко ли до парома, и нам надо было идти, пока мы его не увидим. На этом берегу янки дрались с конфедератами. Я видела сучья, сбитые ядрами больших пушек, а деревья поменьше они вовсе с корнями выворотили. Я видела лохмотья, пуговицы, а иногда и шапки, полузасыпанные сухими листьями и землей. Но мы все шли. Только все время держались леса, но так, чтобы видеть реку.

Поздно вечером я увидела, что по реке вроде бы плывет большой дом. А на другом берегу его ждали люди и фургоны. Я сказала Неду, что мы тоже на нем поплывем. А Нед ничего не сказал, а так и шел позади меня с кремнем и железкой в руках.

Когда мы подошли к пристани, паром уже возвращался. Я вдруг вся ослабла. У меня даже ноги подкосились. Даже когда мы всю ночь шли по болоту, я и то так не боялась. А тут гляжу, как эта громадина надвигается прямо на меня, и вся трясусь. Я спросила Неда, страшно ему, он только головой мотнул. Он все больше молчал. Паром причалил, люди сошли на берег, за ними съехали фургоны. Потом на паром взошли те, кто ждал его на этом берегу, а с ними и мы.

— Эй, а вы куда? — спросил капитан парома. Я сразу увидела, что он из самых подлых белых.

— Мы с ним едем в Огайо, — говорю.

— В Огайо?

Про Огайо он знал не больше меня. Я ему сказала, что Огайо на Севере.

— А вы чьи? — спрашивает.

— Ничьи, — говорю. — Мы свободные, не хуже вас.

— Ну ладно, свободная, деньги у тебя есть? За переправу платят пять центов. У вас на двоих десять центов есть?

— Нет, сэр.

— Ну так убирайтесь отсюда.

— У нас есть картошка и кукуруза, — говорю.

— Картошки и кукурузы у меня дома хватает, — говорит. — А вот чтоб меня бюро обвинило, будто я свободных негров ворую, это мне ни к чему.

— А мы скажем, что вы нас не крали, — говорю.

— Ничего ты не скажешь, потому что никуда не поедешь, — говорит. — А ну, убирайтесь отсюда, не то вас мои негры вышвырнут. Эй, Льюкес!

Откуда-то вылез дюжий негр. Мы с Недом сошли с парома и сели на берегу. Когда все погрузились, паром отчалил, я смотрела, как он плывет через реку, точно большой дом. Похоже, дальше-то нам идти некуда, думаю.

Я посмотрела на Неда. Он сидел с кремнем и железкой в руках. Смотрел на паром и молчал. Может, вспоминал свою маму и сестричку. А я старалась ни о чем не думать, кроме того, как нам добраться до Огайо.

— Как ты, ничего? — спросила я Неда.

Он чуть-чуть кивнул.

Паром вернулся, когда солнце уже заходило. Капитан крикнул нам с Недом, чтоб мы убирались. Мы отошли на два-три шага и снова сели. А капитан и негр, которого он назвал Льюкесом, все смотрели на нас. Я подумала, что он пошлет Льюкеса избить нас, но Льюкес к нам и близко не подошел.

Паром простоял у этого берега до самой темноты. Тут на нем развесили фонари. Паром уже отчаливал, но тут слышу — кто-то кричит: "Подождите! Подождите!" К пристани подъехал на черной лошади какой-то человек, весь в черном. Соскочил с лошади, а поводья бросил какому-то негру. Потом посмотрел по сторонам и увидел нас.

— Э-эй! — говорит, словно толком нас не разглядел. Я встала, и он увидел, что я не взрослая, а еще девочка.

— Вы это мне, сэр?

— Что вы тут делаете?

— Нам нужно на тот берег.

— Ну так идите скорей, — говорит он. — Поживей, поживей.

Я подхватила узел, и Нед пошел за мной с кремнем и железкой. Когда я поднялась на паром, мне опять стало нехорошо от страха. Ноги прямо не держат. Вот-вот, думаю, упаду.

Паром отошел от пристани и поплыл, а у меня такое чувство, будто это мне только мерещится, будто я сплю. И хотя усталость меня одолевала, и не по себе мне было, и голова кружилась, я чуть не засмеялась.

— Куда это вы собрались? — спросил меня человек в черном.

Говорил он совсем не как конфедераты. Я еще никогда не слышала, чтобы люди так говорили.

— В Огайо, — сказала я.

Он курил трубку. А тут вдруг выдернул ее изо рта. Слышно было, как она стукнулась о зубы.

— В Огайо? — говорит. — У вас там родня? Не далековато ли для таких малышей? А это твой братишка?

— Нет. Просто знакомый, — говорю. — У нас никого нет. Моя мама умерла. Ее управляющий убил. А его маму вчера убили конфедераты.

— А, эта шайка, — сказал он.

— Вы их знаете? — спросила я.

— Не их, а о них, — говорит. — Так вот, вам незачем идти в Огайо. Я вас пристрою, пока не найдется, кому о вас позаботиться. Вы откуда?

Я сказала. И рассказала ему, как хозяин объявил нам о свободе и как мы ушли. Рассказала о солдатах и патрульных, которые всех поубивали. Даже про мистера Брауна рассказала.

— Вам сейчас идти в Огайо незачем, — говорит он. — Да и ваш друг Браун может и не там вовсе оказаться. Я вас пристрою, чтобы вам было где жить, пока не найдете чего-нибудь получше. Но все-таки лучше бы вам вернуться назад.

— Назад мы не вернемся, хозяин, — сказала я.

— Ну, на эту ночь я вас пристрою, — сказал он, посмотрел на Неда, увидел кремень и железку и спрашивает: — Послушай-ка, малец, а эти камни зачем?

— Для огня, — говорит Нед.

— Вот как, — сказал он и опять сунул трубку в рот.

На реке было совсем темно, но на другом берегу я видела огоньки. Вроде бы и взойти на паром не успели, а он уже причаливает. Человек в черном взял мой узел, сел на лошадь и сказал, чтоб мы с Недом шли за ним. Я опять была на земле и вроде будто никогда на пароме и не плыла.

— Огайо отсюда далеко, сэр? — спросила я.

— Боюсь, что да, — сказал он. — Это же Луизиана.

— Как так? — Я даже остановилась и посмотрела на него, хоть было темно. Он натянул поводья, и лошадь остановилась. — Мы с ним столько прошли, переплыли через реку на пароме, а по-вашему выходит, мы все еще в Луизиане?

— Боюсь, что да, — сказал он.

— Это что же, на свете одна только Луизиана и есть? — говорю.

— Ну, не совсем.

— А почему же мы тогда все еще в ней?

— Закон природы.

Я слышала, как он сосет трубку. Мы опять пошли.

— Я хочу в Огайо, — говорю.

— Боюсь, придется тебе передумать, — говорит он. — Ты слышала про бюро свободы?

— Нет, хозяин.

— Ну, федеральное правительство посылает сюда янки, чтобы помочь вам для начала. Присмотреть, чтобы у вас было что поесть, что надеть, где учиться. Все, что обещал тебе Браун, ты получишь прямо тут, в Луизиане.

— А вы янки? — спрашиваю.

— Боюсь, что да, — говорит. — Называй меня правительственным инспектором. Привет из Нью-Йорка.

— Это дальше Огайо?

— А это смотря где ты стоишь, когда спрашиваешь, — говорит. — Если в Мэне, не дальше, а в Луизиане, так дальше.

— Я стою здесь, — говорю я. — Здесь, в Луизиане, и похоже, что так я в ней и останусь.

Он посасывал трубку, это я и в темноте слышала.

— Боюсь, что да, — сказал он.

Мы подошли к большому дому. Во дворе играли дети. Инспектор слез с лошади и велел нам идти за ним. У дверей нас встретил еще один белый. Они о чем-то поговорили, потом второй белый позвал какую-то Сару. Пришла Сара, высокая, толстая негритянка, которая у них присматривала за детьми. Белый кивнул на нас, и она сказала, чтоб мы с Недом шли за ней. Она повела нас вверх по лестнице, в большую комнату. На полу всюду лежали тюфяки. Сара сказала, что здесь спят девочки и вот это будет мой тюфяк.

Потом мы пошли в другую комнату, где спали мальчики, и она показала Неду его тюфяк. Потом она спросила, может, мы хотим есть. Я ответила, хотим, но у нас есть своя еда. Она сказала, что нам больше этого есть не нужно: пусть я оставлю узел возле своего тюфяка или, еще лучше, выброшу его в мусорное ведро. А Неду она сказала, чтобы он оставил кремень и железку возле тюфяка или тоже выбросил в ведро. На кухне у нее есть хорошая еда для нас обоих, а Неду она поищет игрушку получше. Ладно, сказала я, мы поедим то, что она нам даст, но ничего своего выбрасывать не будем. Что с собой принесли, то и унесем. Она на меня так посмотрела, будто я снахальничала, но потом сказала: "Ну, как хотите" и чтоб мы шли за ней. Мы спустились в кухню и поели. Потом она сказала, что нам нужно вымыться. Я сказала, что мне не нужно, а она сказала, что меня не спрашивают, посадила меня в лохань с мыльной водой и давай тереть, чуть всю кожу не содрала. И раза два даже окунула меня с головой. Наверно, потому, что думала, будто наверху я снахальничала. Потом вытерла меня, сунула в белую рубашонку вроде мешка — ну самый настоящий мешок! — и велела идти наверх ложиться спать. Потом наверх пришел Нед в такой же рубашонке. А в руках он держал кремень и железку.

— Ну как? Ничего? — спросила я.

Он кивнул.

— Засыпай скорее, — говорю. — Завтра утром встанем пораньше и, пока никто не видит, уйдем.

Разные люди

Только я легла, пришли остальные девочки и такой шум подняли, — куда до них сойкам на китайской вишне! Но тут пришел тот белый, и все сразу затихли.

— Ну хорошо, станьте на колени, — сказал он.

Все встали на колени рядом с тюфяками. Только я лежу.

— И ты тоже, — говорит он.

Я встала на колени, а он прочитал молитву, потушил лампу и пошел в другую комнату.

— Станьте на колени, — говорит там. А потом слышу: — И ты, с камушками, тоже.

Опять помолился, потушил лампу и ушел вниз.

У меня глаза слипались, но мне было так хорошо, что я не хотела засыпать. До чего приятно было просто лежать и чувствовать себя свободной. "Значит, это и есть свобода? — думала я. — Вот это и есть свобода? Ну, если меня только мыться заставлять будут, ладно — потерплю несколько дней".

Лежу я так и думаю, до чего все тихо и мирно, а тут за стеной кто-то как заплачет! Мне показалось, что это Нед. Я вскочила и бегом к двери. А в нее как раз вошел белый и зажег лампу. Плакал не Нед, а мальчик рядом с ним. Нед лежал на своем тюфяке и держал в руках кремень и железку.

— Что случилось? — спрашивает белый у мальчика, который плакал.

А он все плачет и ничего сказать не может. Даже и не попробовал. Нед лежит с кремнем и железкой в руках. Другие мальчики сидят на тюфяках и смотрят.

— Что случилось? — опять спрашивает белый. — Ты что, немой?

Мальчик открыл рот пошире, но ничего не сказал, а только заплакал еще громче.

— Что случилось? — спрашивает белый у Неда.

Нед молчит и сжимает в руках кремень и железку.

— Тогда ты скажи, — говорит белый еще одному мальчику. Ну, он и рассказал.

— Клейборн, — говорит, — попросил у этого мальчика камушек, а этот мальчик не дал, и Клейборн сказал, давай, а то я сам возьму. И Клейборн протянул руки и стал отнимать камушек, а тот мальчик стукнул Клейборна по лбу. Вон у Клейборна на лбу какая шишка!

— Ну-ка, выброси эти камни, — говорит белый Неду. А Нед ничего не ответил. Лежит себе и держит в руках кремень и железку. — Ты слышишь, что я сказал?

— Ничего он выбрасывать не будет, — говорю я с порога. — Он пришел с ними сюда и дальше с ними пойдет. Это камни его мамы. Его маму убили конфедераты, и пусть они у него остаются, если он так хочет.

— Командуешь так, будто ты сама его мама, — говорит белый.

— Я его мамой быть не могу, мне только одиннадцать или, может, двенадцать, — говорю. — Но в обиду его все равно никому не дам.

— Если ты еще кого-нибудь ударишь своим камнем, я у тебя их оба заберу, — сказал белый Неду.

— А вы скажите Клейборну, чтоб он нашел себе другие камни, так Нед его больше и не ударит, — сказала я.

— Клейборн, оставь его в покое, — сказал белый, потушил лампу и подошел к дверям. — А ты попридержи язык, девочка. И отправляйся на свое место.

Я пошла, но слышу, что он бормочет:

— Говорили же мне, оставайся дома, говорили, не езди на Юг. Так нет, желаю помогать людям! А теперь я с ними с ума сойду.

Я легла, но спать не могла, все прислушивалась, не собираются ли они что-нибудь сделать с Недом. Но все было тихо.

Утром я проснулась, потому что они все подняли страшный шум. Мы оделись и пошли вниз завтракать. Сара прежде всего заставила нас вымыть лицо и руки. Девочки умывались в одной лохани, мальчики в другой. Потом Сара дала нам завтрак — жареного хлеба с молоком.

Мы еще не доели, как зазвонил колокол. Я спросила девочку рядом, зачем звонят, а она ответила, что старшие дети пойдут работать, а младшие — учить азбуку. Старшие учат азбуку и счет вечером. Пока не выучат, их не пускают играть во двор.

Я было решила остаться тут на один-два дня, но теперь сразу передумала. Азбуку и счет я учить не хотела, а уж звона таких колоколов я за свои одиннадцать-двенадцать лет вдоволь наслушалась, бог мне свидетель. Я велела Неду взять кремень и железку и подождать, пока я поднимусь наверх за узлом. Белый меня поймал, когда я выходила из комнаты, и спросил, куда это я собралась.

— В Огайо, — говорю.

— Куда, куда? — спрашивает он.

Он пошел за мной вниз и все говорил, говорил. Но как увидел Неда с кремнем и железкой в руках, так вспомнил про Клейборна и отстал от меня. Он с Сарой, все дети смотрели с веранды, как мы уходили. Думали, наверно, что мы отойдем немного и вернемся.

Мы пошли к реке. Теперь, когда было светло, я увидела, что мы переночевали в небольшом городке. Здесь тоже янки дрались с конфедератами, потому что некоторые дома сгорели. Дом, где мы с Недом ночевали, был большой и, наверное, раньше принадлежал белым богачам. Когда в город вошли янки, они его отобрали и устроили в нем приют для черных детей. Тогда очень много детей осталось без крова. И идти им было некуда.

Мы полдороги до реки прошли, вдруг — чудеса, да и только! — двое негров в мундирах янки. Я еще никогда не видела черных солдат и решила, что они просто балуются.

— Вы вправду солдаты? — спрашиваю.

— А что тебе надо?

— Может, вы знаете такого солдата, мистера Брауна?

— Ты что, про полковника спрашиваешь? — говорит один. — Только вроде бы ты не доросла, чтобы с ним знакомиться. Ты же еще пигалица, верно?

— Хоть и пигалица, а не глупей тебя, — говорю.

— Потише, потише! — говорит.

— А он из Огайо? — спрашиваю.

— Может, и оттуда, — отвечает этот негр. — Когда мы по вечерам в покер играем, то ведь не о штатах говорим, а больше о ставках.

Да как хлопнет второго солдата по спине и давай хохотать.

— Оно и видно, что ты ни о чем говорить толком не умеешь, — сказала я. — Мне нужно видеть мистера Брауна.

— Ах, нужно? Ну ладно. Видишь вон тот большой дом? Иди туда и скажи белому солдату, что хочешь поговорить с полковником. Если он ответит, что полковник говорит с генералом Грантом, скажи, что тебе очень жаль, но Гранту придется подождать.

Мы с Недом пошли к дому, и они как захохочут! Я оглянулась, а они от смеха еле на ногах держатся, даже друг за друга ухватились, чтобы не упасть.

— Не все негры дрянь черномазая, — сказала я Неду. — А на этих хоть и мундиры янки, все равно они дрянь.

Тут я вошла в дом, а белый солдат говорит:

— Вон по той улице! Спроси кого-нибудь из солдат-негров, они покажут тебе, куда идти.

— Я там была, — говорю я. — Оттуда и иду. Мне надо видеть мистера Брауна.

— Полковника Брауна, говоришь? А могу я взять на себя смелость спросить, зачем он тебе?

— Он меня знает, — говорю.

— А ну пошла отсюда, — говорит солдат.

Я сняла с головы узел и положила его на пол. Солдат посмотрел на меня и вышел из комнаты. А вернулся через час. Нед сидел возле узла, а я стояла.

— Вы все еще здесь?

— Мне нужно видеть мистера Брауна.

— Полковник занят, — сказал солдат. — Приходите в другой раз.

— Мы идем в Огайо, — сказала я.

— Так на обратном пути зайдете. К тому времени полковник, наверно, освободится.

Он повернулся к двери на улицу, а я кинулась к двери комнаты, из которой он перед этим вышел. Он обернулся и крикнул, чтоб я остановилась, но я уже успела открыть дверь. И тут мне стало жалко, что мы столько времени зря потеряли. Потому что там никого не было, кроме седого старика с седой бородой. Он сидел за столом, а на столе полно бумаг.

— Да, капрал? — сказал он, поднимая голову, увидел меня и прямо подпрыгнул на стуле. — Это что еще такое? Кто тебя впустил?

Тут в комнату вошел солдат и сказал:

— Я сейчас ее уведу, господин полковник. А ну, убирайся! — это он мне.

— Нет, пусть говорит, — сказал полковник.

— Я думала, вы мистер Браун, — говорю.

— Я полковник Браун, — говорит он.

— Вы другой. Тот был молодой и гнался за конфедератами. Он дал мне мое имя.

— А ты откуда, девочка? — спрашивает полковник.

— С плантации хозяина Брайента.

Полковник повернулся вместе со стулом и поглядел на большую карту на стене. И пока глядел, все время повторял:

— Хм-м… хм-м… хм-м…

Я тихонько открыла дверь и выскочила из комнаты. Взяла свой узелок и позвала Неда.

Мы дошли до реки и повернули в сторону солнца. Я решила, что нам надо пойти назад, а потом уж повернуть на север. Знай я тогда побольше, так мы повернули бы на север прямо от городка, где мы ночевали, но я же была еще несмышленой девчонкой и думала, что идти надо с того места, где мы вчера вышли к реке.

Как только мы отошли от городка, мы сразу свернули в лес. Неизвестно, кого встретишь на дороге, а городок уже далеко и на помощь не позовешь. Мы шли, и шли, и шли. Янки и здесь дрались с конфедератами, сожгли все вокруг. Даже земля была черной, и деревья торчали как столбы: ни листьев, ни мха, ни веток. Когда солнце поднялось совсем высоко, мы отыскали тенистое местечко в канаве и присели отдохнуть. Я до того устала, что могла бы просидеть там весь день, но я знала, что нам надо идти дальше. Стоит мне остановиться, нам с Недом придет конец. Я посмотрела на него и спросила, как он, ничего? А он кивнул.

— Ну так пойдем дальше, — сказала я.

Вечером я увидела за полем дом. Он стоял не там, куда мы шли, а на западе, но я все равно решила свернуть туда и спросить, верно ли мы идем. И мы пошли к дому. Я еще издали увидела, что там живут белые голодранцы. Сбоку от дома был огородик, на бельевой веревке висело старое платье, а на заднем дворе — кучка дров вместо настоящей поленницы. Мы подошли к калитке, а цепная собака давай лаять. Из двери выглянула женщина в халате. Она была тощая-претощая, и видно, что злая.

— Вы не скажете, это дорога в Огайо? — спросила я.

Она посмотрела на меня, но ничего не сказала.

— Будьте так добры, мэм.

— Убирайся от моих ворот, не то собаку спущу, чтоб она показала тебе дорогу в Огайо. Убирайтесь отсюда!

— Я же просто спросила, верно ли мы идем, — говорю я.

— Никакого Огайо я не знаю, — говорит. — А если будешь стоять здесь, так я спущу собаку с цепи, сказано тебе!

— Мы уходим, — говорю. — А вы не скажете, нет тут поблизости родника? Нам с ним очень пить хочется.

— А ты сама не видишь, где родник?

— Нет, мэм.

Она больше ничего не сказала, а только стояла и глядела на нас. Мы пошли, а как дошли до конца забора, она как крикнет, чтоб мы остановились. Я посмотрела, ее не видно. Потом выходит, и в руке кружка с водой. И мы пошли назад к калитке, ей навстречу. Я протянула руку за кружкой, но она мне ее не дала.

— Ты что думаешь, я позволю тебе поганить кружку черным ртом? — говорит. — Подставляй руки.

Я сложила ладони ковшиком. Вода была теплая. Наверно, нарочно зачерпнула из ведра или из бочки на солнцепеке. Нед не умел складывать руки ковшиком, и мне опять пришлось подставить свои, чтобы он напился. И все время, пока мы стояли там, она бормотала и бормотала:

— Не подумайте, будто мне черномазые по душе, раз дала вам напиться. Я вас ненавижу. Всем сердцем ненавижу. А воду дала, потому что христианка. Я черномазых всем сердцем ненавижу. Это из-за вас все напасти и грабежи. Янки и черномазая солдатня по всему дому рылись, всех свиней и кур забрали. И все из-за вас. Чтоб вас настоящие белые обоих прикончили. Чтоб еще до утра прикончили! Я покажу, по какой дороге вы пошли, и скажу, чтоб они вас прикончили. А теперь убирайтесь отсюда. Убирайтесь, пока я сама вас не прикончила. Да не будь я богобоязненной христианкой, так сама бы вас прикончила!

Я поблагодарила ее за воду и сказала Неду, что нам пора идти. Мы шли на восток до захода солнца, а потом свернули на север.

Охотник

Ночь наступила, а мы все шли — смотрели на Полярную звезду и шли. Наверно, мы шли в темноте часа три, когда из сосняка вдруг потянуло запахом жареного мяса. Я остановилась и сделала Неду знак, чтобы не шумел. Я вертела и вертела головой, но нигде не видела ни огня, ни дыма. И никак не могла решить, что нам делать — идти вперед, повернуть назад или обойти это место стороной. И вдруг кто-то сказал:

— Да что же это такое!

Я так быстро обернулась, что узел слетел на землю. Но тут же у меня отлегло от сердца, потому что это был негр. Стоит и глядит на нас сверху вниз, а в руках у него длинная толстая палка. Ну прямо шест с фасолевого поля. Он подошел к нам так тихо, что успел бы пришибить нас обоих и мы бы охнуть не успели.

— Чего это вы здесь делаете? — говорит. — Вы одни пришли?

— Одни. Я да вот он.

— Господи помилуй! — заохал он и засуетился. Таких суетливых людей я больше и не встречала. — Идите-ка, идите сюда.

Я подняла узел, и мы с Недом пошли за ним к его костру. На огне жарился кролик. Мы с Недом сели — он нам рукой показал. Гляжу, к дереву прислонены лук и стрелы. А он сел на корточки у костра и смотрит на нас.

— Так. Куда же вы все-таки идете? — спрашивает.

— В Огайо, — говорю.

— Господи, господи! — говорит. — Я в последние дни всякого навидался, но такого мне и не снилось. Идут то туда, то сюда, то туда, то сюда, а что делают, знают не больше вот этого кролика на костре. Небось есть хотите.

— У нас есть еда, — говорю.

— Картошки и кукурузы накрали? И помолчи, я наперед сам все знаю. Что, вы первые, что ли.

Он снял кролика с огня, положил на разостланные по земле листья, потом снял нож с пояса и разделил кролика на три части. Когда мясо остыло, он дал мне и Неду по куску. Мясо было вкусное, потому что он его жарил с диким луком, который набрал на болоте.

— Вы идете на Север? — спросила я.

— Нет, я уже тут, куда пришел, — говорит. — На Юге.

Я даже есть перестала.

— Ополоумели вы, что ли? — говорю.

— Ты-то, конечно, первая умница, раз додумалась таскать мальчонку ночами по болоту, — говорит. — Хорошо еще, что я вам друг, а не враг. Я же вас давно услышал — куда раньше, чем вы встали, чтоб прислушаться. Я на эту палку так долго опирался, чуть не уснул.

— Мы тихо шли, — говорю.

— Тихо для вас, а не для меня. Слышу-то я получше иной собаки. Как по-твоему, чем я силы поддерживаю? Картошкой и кукурузой?

Я ничего не ответила. Мясо было вкусное. Только я-то не хотела ему это показывать: откушу тут, откушу там, будто мне и не нравится.

— А кто у тебя в Огайо? — спросил он.

— Мистер Браун.

— Какой мистер Браун?

— Мистер Браун, солдат-янки.

— Господи помилуй! — говорит охотник и головой качает. — Чего только я не наслышался, но это все бьет!

— А чего вы идете на Юг? — спрашиваю.

— Что-что? — Он не ел, а думал о том, как я пошла искать Брауна. — Я ищу своего отца, — говорит. Но все равно видно, что думает он о том, как я пошла искать Брауна.

— А мама у вас умерла? — спрашиваю.

— Что-что? — И опять на меня смотрит. — Нет, моя мама не умерла. — А сам смотрит на меня, будто думает о том, как я пошла искать Брауна. — Где она, я знаю. Теперь вот надо найти отца.

— Вы все жили здесь, в Луизиане?

— Что-что?

— Ваш папа и вы все?

— Когда его продали, он жил в Миссисипи, — говорит охотник. — А где он сейчас, не знаю.

— Тогда откуда же вы знаете, где его искать?

Тут он на меня озлился.

— Буду делать то же, что и ты и этот малец. Искать везде. Только у меня ума немножко побольше.

— Били бы вас все время, так вы бы тоже убежали, — говорю.

— Ну, били меня, — говорит. — И брось похваляться, будто никого, кроме тебя, и пальцем не трогали.

Я ела кролика и обсасывала косточки. Мне больше не хотелось с ним спорить.

— А кого вы еще встречали? — спросила я. — Кто-нибудь шел в Огайо?

— Они в разные стороны шли. Кто в Огайо, кто в Канзас, кто в Канаду. А некоторые так даже в Луизиану и Миссисипи.

— Луизиана и Миссисипи — они же не на Севере.

— Верно, не на Севере, — говорит он. — Но они уходили, прямо как ты — в узелке картошка да одежа, и все. Ни карт, ни проводника — ничего. Будто свобода их на полпути ждет. Только не ждет она на полпути. А когда и до места дойдешь, может, ее и там не окажется.

— А мы все равно пойдем, — говорю. — Мы вон уже сколько прошли!

— Ну и сколько? — спрашивает. — Сколько дней вы идете?

— Три дня.

— И ты думаешь, за три дня далеко ты ушла? Да ты еще от своей плантации не отошла. Уж я-то знаю! Я ведь ходил, ходил, а никуда и не пришел. Все ищу да ищу.

Вид у него был такой, будто он вот-вот заплачет, и я не стала смотреть на него, посмотрела на Неда. А Нед лежит себе на земле и спит, в руках держит кремень и железку.

Я рассказала охотнику про патрульных и солдат, которые убили маму Неда и других, кто с нами шел. А он говорит, что сам видел, чего они вытворяют. Вот утром снял с дерева и похоронил человека, которого они повесили. И не просто повесили, а живот распороли, выпустили кишки.

— Зачем они это делают? — спросила я.

— А чтоб другие негры боялись, — сказал он.

Мы сидели и разговаривали, и разговаривали. Оба были рады, что нашлось, с кем поговорить. Я спросила про лук и стрелы. Он сказал, что сделал их, чтобы стрелять кроликов и птиц. А иногда ему даже удается поймать рыбу. Тут я сказала, что тоже смогла бы стрелять из лука. А он ответил, что у меня на это силенки не хватило бы. Такой лук согнуть только мужчине по плечу. Тут я его спросила, что он про мою силу знает, только он ничего не ответил, а потом сказал:

— Хочешь, чтоб я вас проводил обратно?

— Мы же не из Огайо идем! — говорю.

— Ты просто упрямая дура, — говорит он.

— Я у вас вашего кролика не просила! — говорю. Я наелась и стала нахальничать. — Очень он мне был нужен!

— А что же ты все косточки обсосала?

— Ничего я не обсасывала.

— Надо бы стукнуть вас обоих так, чтобы вы обмерли, да и отнести обратно.

— А я бы так заорала, что патрульные услышали бы и всех нас поубивали.

— Как же бы ты заорала, если бы лежала без памяти, дура ты, дура?!

Но я не растерялась:

— А я бы заорала, когда очухалась.

— Да пропади ты пропадом! А вот малыша жалко, — сказал охотник. — Ты только погляди, совсем покойник.

— Вовсе он не покойник, а просто он спит, — говорю. — И я сама могу о нем позаботиться.

— Ты о себе-то позаботиться не можешь, так где же тебе о других заботиться. Кролика ты не поймаешь, птицу не подстрелишь. А рыбу ты ловить умеешь?

— На свете и другой еды хватает, — сказала я.

Он опять поглядел на Неда.

— Если бы не отец, я бы вас насильно назад отвел. Или туда, где кто-нибудь взялся бы за вами присматривать. Двое ребятишек бродят по болотам, одни! Отродясь такого не видывал.

— Раз мы сюда дошли, значит, и дальше справимся, — сказала я.

— Ни с чем ты не справишься, — говорит. — Неужто тебе, дура, невдомек, что ни с чем ты не справишься?

— Сами бы и ели своего кролика, — говорю. — Да я их, кроликов, и в рот не беру!

Ну, он больше не захотел со мной спорить.

— Ложись-ка спать, — сказал он. — Я вас постерегу.

— Как бы не так! — говорю. — Вы хотите нас назад увести.

— Ложись спать, пигалица, — говорит.

Я потрясла Неда за плечо. Он проснулся и заплакал. Я сказала, чтоб он замолчал, а не то патрульные схватят. Я подождала, чтобы он протер глаза и совсем проснулся, потом мы встали и ушли. Все это время охотник молчал. Мы отошли совсем немного и повернули обратно. Я решила, что лучше не буду спать всю ночь.

— Ну и как там, в Огайо? — спросил охотник.

Нед лег на прежнее место и тут же заснул. Я сидела рядом и не спускала глаз с охотника. Глаза у меня слипались, но я изо всех сил старалась не уснуть: ковыряла пяткой землю, напевала, ворошила палкой угли в костре. Но с природой не поспоришь. Когда я проснулась, солнце уже взошло. Рядом со мной лежала поджаренная на костре птица — не то ворона, не то ястреб, не то сова, я не разобрала. Лежала рядом, поджаренная и уже холодная, а охотник ушел.

Старик

Мы поели и снова пошли, все время лицом к северу. Я заметила, что земля становится все более черной и сырой. Значит, впереди была протока. Но когда мы добрались до нее, солнце стояло уже высоко. Теперь мне пришлось нести не только узел, а еще и Неда: узел на голове, а Неда на бедре. Вода доходила мне до колен, а потом стало даже по пояс. Как я добрела до того берега, одному богу известно. Но я добрела и нашла удобное место, чтобы передохнуть. Пока мы сидели там, мое платье высохло, и мы опять пошли. В этом лесу тоже был бой. Пушечные ядра содрали с деревьев кору, обломали сучья. Мы наткнулись на земляную насыпь высотой в половину веранды — тут схоронили вместе много солдат. У одного конца могилы стоял крест с солдатской фуражкой наверху. Она до того выцвела и запачкалась, что уже нельзя было разобрать, носил ли ее янки или конфедерат. Мы сели там отдохнуть, и я сказала Неду, чтоб он не боялся. Он вроде и не боялся, так что, наверно, это я себя подбадривала. Потом мы пошли дальше. Болото кончилось, и впереди тянулись заросли сарсапарели. Стоять и раздумывать, в какую сторону идти, было некогда — слишком уж жгло солнце, и я сказала Неду, что мы повернем налево. Нигде ни единого дерева. Чтобы посидеть в тени, надо было вернуться в болото либо заползти в заросли. Одно хуже другого, и мы пошли вперед.

Выбрались мы из сарсапарели, наверно, через час и повернули вправо. Тут за полем я увидела серый домишко. Поле было заброшенное — только бурьян да высохшие стебли кукурузы, может еще до войны посеянной. Мы пошли к дому. Мы вовсе не передумали, вовсе нет, но я понимала, что одной осторожностью не обойдешься. Нам нужно было напиться и узнать, правильно ли мы идем. Я еще издали увидала, что из трубы поднимается дым. Мы вошли во двор. На веранде стоял седой старик с собакой. Старик был маленький, толстый, с белыми как снег волосами по бокам головы и на затылке. Лицо у него было красное-красное, не доброе и не злое.

— Как пройти в Огайо? — спросила я.

— Вон туда, — сказал он и махнул рукой на восток.

— Мы идем не туда, а вон туда, — сказала я и показала на север.

— Огайо на востоке, — сказал он.

— Мы идем на север, и никаких востоков нам не нужно, — говорю.

— Так вы никогда в Огайо не попадете. Может, в Айову, но не в Огайо. Огайо от Луизианы к востоку.

— Мы что же, всё в Луизиане? — говорю.

— Ага, в Луизиане, — говорит он. — И долго еще в ней будете. А ты и твой мальчик есть хотите?

— Да, сэр, — говорю.

— Тогда заходите, — говорит старик. — У меня для вас кое-что найдется.

Мы вошли в дом, и он усадил нас на скамью у очага. Это даже не дом был, а так, хижина в одну комнату. У него был стол, скамья, которую он сам сделал, и еще стул. Его он тоже сам сделал. Кровать у него у окна стояла. А на стене много чего было — кастрюли, кувшины, сковородки и всякое такое. А в изголовье кровати карта висит. Он дал нам овощей с кукурузными лепешками и велел есть. Ложек он нам не дал, так что мы руками ели.

— Огайо на востоке, — сказал он еще раз.

— Значит, мы все время неправильно шли? — спрашиваю.

— Не то чтобы неправильно, но и не совсем правильно. Он взял очки с полки над очагом и подошел к карте. Мне было видно, как он водит по ней пальцем и шевелит губами.

— Верно-верно, — сказал он. — Огайо. Лежит между тридцать восьмым и сорок первым градусом северной широты и между восьмидесятым и восемьдесят четвертым градусом западной долготы. Айова… Айова… где же ты, Айова? Ага, вот и ты, негодница. Прячешься от меня, хоть я тебе ничего плохого не сделал. Айова лежит между сороковым и сорок четвертым градусом северной широты и между девяностым и девяносто шестым градусом западной долготы. Вот она, Айова, все правильно. Ну, раз уж я встал, так заодно навещу и Иллинойс. Где же ты, дружище? Ага, как я и думал, между тридцать шестым и сорок третьим градусом северной широты и восемьдесят восьмым и девяносто вторым градусом западной долготы. Да-да-да, совершенно верно. А куда же вы шли? А вы шли прямо к сорок второй широте. — Он повернулся и посмотрел на меня поверх очков. — Ведь ты не хочешь идти к сорок второй широте, а?

Нед уже кончал есть, а я даже не начала толком. Я вдруг уразумела, какая была глупая, что никого не хотела слушать. Все, начиная от дядюшки Айсома до охотника, говорили мне, что я глупость делаю. А я никого слушать не хотела.

Я чуть не разревелась. Но спросила себя: а что будет с Недом? Он держится, пока я держусь. Если я раскисну, за кого ему держаться? Нет, я плакать не буду, я буду сильной. Я посмотрела на старика у карты. Откуда мне знать, правду он говорит или нет? Может, он конфедерат и хочет меня совсем запутать? Какую такую широту он поминает? И еще какую-то долготу. Как Огайо может быть на востоке, раз янки пришли с севера?

Я начала есть, а сама не спускала глаз со старика. Я поем, и мы с Недом тут же уйдем и пойдем прямо на север, как с самого начала.

— Иди-ка сюда, — сказал старик, и я подошла к карте вместе с миской. — Смотри, — он ткнул пальцем в карту, — сейчас вы вот здесь находитесь.

Я ничего не увидела. Только разноцветные пятна, всякие черточки и еще буквы.

— Вот Луизиана, — сказал он. — А вот тут, где эта линия, течет река Миссисипи. Конечно, по бумаге она не течет, но так уж принято говорить. А течет она с севера и на юг.

— Я на юг не пойду, — говорю.

Рот у меня был набит кукурузной лепешкой, крошка вылетела и прилипла к карте. Старик замолчал и уставился на крошку, точно это был клоп, который мог уползти, если отвести глаза. Только крошка никуда не ползла, и он смахнул ее на пол.

— Здесь вот Ред-Ривер, — сказал он. — А все это реки и дороги. Здесь Ар… Ар… — ох, эти буквы — Арканзас. А вот Миссури. Пишется почти как Миссисипи, но не совсем. Тут — Айова. Между сороковой и сорок четвертой широтой, девяностой и девяносто шестой долготой. Вот туда ты и попадешь, если будешь идти все время на север. А теперь вернемся сюда. Река Миссисипи, река Ред-Ривер и все другие реки и дороги. Добавь еще пару-другую протоков, которые побольше. Ну хорошо. Сейчас ты вот здесь и идешь на восток в Огайо. Значит, сначала тебе придется пройти через Миссисипи.

Я быстро прожевала лепешку.

— Ни через какую Миссисипи проходить я не буду.

— Не будешь?

Глядит на меня поверх очков, а я гляжу на него. Он не разозлился. Он был не из тех, кто сразу на стенку лезет чуть что, а думал себе спокойно, не торопился.

— Ну хорошо, через Миссисипи ты идти не хочешь, — сказал он и опять на карту смотрит. — Значит, хочешь, чтоб тебе было потруднее, и собираешься идти через Арканзас. — И уж теперь на меня смотрит поверх очков: может, я и через Арканзас идти не захочу? — Ведь другого-то пути нет, если, конечно, ты не собираешься прыгнуть через Миссисипи. А это, пожалуй, трудновато даже для таких прытких, как ты.

Он помолчал. Думал, я что-нибудь скажу. А я тоже молчу, и он опять повернулся к карте.

— Ну хорошо. Теперь мы в Арканзасе. Так как Арканзас севернее Луизианы, то, как пройдешь его, тебе надо будет повернуть прямо на восток, вот так, и ты попадешь в Теннесси. Вот сюда. Ну хорошо, ты в Теннесси. Идешь дальше, пока не упрешься в Нашвилл. Мемфис ты прошла уже давно, это недалеко от Арканзаса. Из Нашвилла снова поворачиваешь на север. Поищи только хорошую дорогу в Луисвилл, это в Кентукки. Из Луисвилла идешь в Цинциннати — и ты в Огайо. Вот тут, — сказал он, постукивая по карте. — Ну а кто тебе нужен в Огайо?

— Мистер Браун. Солдат-янки.

— Мистер Браун, солдат-янки, — говорит он. — Но в Цинциннати может оказаться несколько Браунов, фамилия-то не из редких. А если он не в Цинциннати живет, то может жить в Кливленде. Вот здесь.

Он все смотрел на карту, ну и я начала на нее смотреть.

— Мне надо пройти через все эти места, а я все еще в Луизиане?

— Совершенно верно.

— А откуда мне знать, что вы правду говорите? Что вы не конфедерат?

Старик долго смотрел на меня. Лицо у него было не доброе и не злое.

— Может быть, я конфедерат, — говорит. — А может быть, друг твоего народа. Или просто старик, и больше ничего. Или же очень мудрый старик. Может быть, старик, который плачет по ночам. Или старик, который завтра наложит на себя руки. А может быть, старик, который должен продолжать жить, чтобы дать двум детям миску вареных овощей без мяса и кукурузную лепешку. Может быть, старик, которому дано обогреть у своего очага другого человека, неважно, черного или белого. Я могу же быть кем угодно, правда?

— А долго мне туда идти? — спросила я.

— Куда?

— В Огайо.

— Все-таки в Огайо?

— Так ведь я же туда с самого начала шла.

— Ну хорошо, дай подумать.

Он потер подбородок и посмотрел на меня. Такой маленький, чуть не одного роста со мной, а вы сами видите, я ведь не великанша.

— Сколько ты примерно весишь? — говорит. — Семьдесят фунтов? Семьдесят пять? Ну, допустим, семьдесят пять, накинем тебе пару фунтов. Узел твой весит фунтов десять. Предположим, в день ты будешь проходить пять миль. В хорошую погоду и по сносной дороге. Но погода не всегда будет ясной. Польет дождь и зарядит на несколько дней. В плохую погоду ты пройдешь вдвое меньше. То есть две с половиной мили вместо пяти. Но считаться тебе надо не только с погодой. Нужно подумать и о гремучих змеях, водяных щитомордниках и мокасиновых змеях. Значит, тебе придется обходить все протоки и сырые заросли, другими словами, возвращаться на юг или сворачивать на запад, так как на востоке ты упрешься в Миссисипи. Значит, вычтем еще полмили, и останется две мили в день. Ладно, змей и плохую погоду мы учли. Но надо помнить, что хотя бы раз в два дня вам встретится по меньшей мере одна злая собака. И поскольку тебе и малышу придется влезть на дерево и сидеть там, пока кто-нибудь не отзовет собаку или ей самой не надоест и она не убежит, надо сбросить еще полмили. Сбрасываем злую собаку. Теперь подумаем о ветеранах армии конфедератов. Они по-прежнему ненавидят негров за то, что произошло, а так как у них нет возможности выместить свою злобу на янки, они с превеликим удовольствием привяжут двух черных ребятишек к пню, кишащему рыжими муравьями. Значит, их тоже надо обходить стороной, что обойдется тебе еще в полмили. Остается одна миля в день. Этот малыш раньше или позже наестся незрелых ягод или хурмы, у него разболится живот, на чем ты потеряешь полмили. Итак, полмили в день. Ну хорошо, ты добралась до Арканзаса. Но там еще не знают об окончании войны и, значит, вас сразу схватят и продадут куда-нибудь в горы. Придется прервать путешествие на несколько лет — ну скажем, лет на пять-шесть, пока они не поверят, что генерал Ли действительно капитулировал и обучает в Уэст-Пойнте новых вояк. Но вернемся к тебе и малышу. Вы снова свободны, подросли, набрались сил и можете теперь проходить в день по десять миль вместо пяти. Но у тебя появится другая забота — мужчины. Все равно — черные или белые. Белый обойдется с тобой так же, как обходился с твоими соплеменницами с тех самых пор, когда вас привезли сюда в цепях, да и от черного тебе ничего хорошего ждать не приходится. Итак, ты выбираешь черного. Нет, не для того, чтобы он защитил тебя от белого. Если белому вздумается, он отберет тебя у черного, а его в случае необходимости и убьет. Ты выберешь одного черного, чтобы он защитил тебя от другого черного, который, возможно, будет обращаться с тобой еще хуже. Но и этот, первый, тоже не бог весть что и бьет тебя с утра до ночи. Причем не потому, что ему так уж этого хочется, а потому, что иначе он не может. Слишком уж он привык к зверскому обращению и ничего другого просто не знает. Затем в один прекрасный день этот мальчик не выдержит твоих страданий, подкрадется к нему, когда он заснет, и размозжит ему голову. И вы снова пускаетесь в путь, но теперь уже как беглецы. Вы пробираетесь в Теннесси, и тут вас снова хватают. Нет, не полиция, от которой вы бежите, а добропорядочные граждане Теннесси. Эти добропорядочные граждане дремуче невежественны — даже еще больше невежественны, чем добропорядочные граждане покинутого вами Арканзаса, и все еще изъясняются на гаэльском языке. А поскольку у нас в стране не выходят газеты на гаэльском, им понадобится еще лет десять, прежде чем они уяснят, что генерал Ли сложил оружие и, возможно даже, скончался. Каким-то образом вам удается вырваться от них, и вы снова начинаете наводить справки об Огайо. Но поскольку теперь вы привыкли говорить по-гаэльски, никто не понимает, чего вам надо, и вас посылают в Мемфис, лишь бы от вас избавиться. В Мемфисе вы спрашиваете дорогу у какого-то черного. Он тоже не понимает гаэльского языка, но он из тех хитрецов, которые считают, что коли негр говорит по-гаэльски, то с ним церемониться нечего. Он просит вас обождать минутку, и он проводит вас куда надо. Вы ждете минутку, час, день, год, пять лет — до тех пор, пока этот мальчик не покончит с ним, как с его предшественником. Вы крадете лошадь с бричкой и едете в Нашвилл, а из Нашвилла до Огайо уже рукой подать. Но в Нашвилле случается новая беда. Кто-то проламывает голову этому мальчику. А раз вы старые друзья, то из уважения к его памяти ты считаешь своим долгом года два пробыть возле его могилы. Наконец ты добираешься до Кентукки, нанимаешься кухаркой к белым, кормишь их, ухаживаешь за их детьми, пока не скопишь денег на дорогу или пока не уговоришь еще одного негра увезти тебя в Огайо. Теперь ты умеешь выбирать мужчин и выбираешь того, кто поглупее. Едва ты добираешься до места, как бросаешь его, хватит с тебя мужчин, и уже до конца жизни. Итак, ты в Цинциннати и начинаешь искать Брауна. Но в Цинциннати Браунов сотня. Есть белые Брауны, черные Брауны и даже коричневые Брауны. Ты ходишь от одного Брауна к другому, но это все не те Брауны. Года через два ты соображаешь, что твоего Брауна тут нет, и отправляешься в Кливленд. В Кливленде Браунов в два раза больше. И один-единственный белый Браун, который, как здесь помнят, воевал в Луизиане, умер десять лет назад, перепив виски. Но вряд ли это был тот Браун, которого ты разыскиваешь, говорят тебе. Он в жизни никому добра не делал. Грубиян был отъявленный и по сто раз на дню проклинал людей и все сущее.

— Ну а сколько все-таки нам туда идти? — спросила я.

— Значит, ты все-таки идешь? — говорит он.

— Мы же туда с самого начала шли.

Старик поглядел на меня и покачал головой.

— Малыш не дойдет. А ты? Лет через тридцать доберешься. Годом больше, годом меньше.

— Ну так мы пойдем, — говорю. — Спасибо вам большое. А лишней бутылки у вас не найдется?

Нед крепко спал, и мне пришлось потрясти его за плечи, чтобы разбудить. Я велела ему взять кремень и железку. Старик дал мне кувшин с водой, и мы ушли. А он стоял на веранде и смотрел нам вслед.

Я могла бы подробно рассказать обо всем, что с нами было в ту неделю, но только это не важно. Потому что ничего нового по сравнению с первыми днями не случилось. Мы старались все время идти лесом. Если видели людей, то прятались, пока они не проходили мимо. Один раз нам пришлось отгонять собаку: она увязалась за нами, а мы боялись, что ее начнут искать. А еще я целый час выжидала возле одного дома, а потом все-таки вошла и попросила воды. Нас обругали, но все-таки сжалились и дали воды.

Как-то в полдень мы увидели человека в фургоне. Я вышла на дорогу и помахала ему, а когда он остановился, спросила, где мы. Он говорит, в таком-то вот приходе.

— Это что же, мы все еще в Луизиане? — спрашиваю.

— Да в самой ее середке, если только я в расчете не ошибся, — говорит.

Тут я его спросила, не подвезет ли он нас. А он говорит, что и подвез бы, коли нам было бы с ним по дороге. Но коли нет, так нет. Я уже закинула узел в фургон и подсаживала Неда.

— Никак вы порядком устали, — сказал возчик.

Звали его Джэб. Это мы потом узнали.

— Мы идем в Огайо, — ответила я. — И мой малыш очень устал.

— Оно и видно, — сказал Джэб.

Фермеры-бедняки и республиканцы

Джэб привез нас к себе домой. Его жена, как увидела нас в фургоне, принялась браниться. Высокая, тощая — кожа да кости, — поглядеть, рта от слабости открыть не может, но как она принялась браниться, едва мы въехали во двор, так и не кончила, пока мы не уехали на следующий день.

— Откуда у тебя черномазые? — спрашивает. — Денег у тебя негров покупать нету, а украсть духу не хватит. Если ты притащил их сюда накормить, можешь поворачивать обратно. Мне самой есть нечего.

— Пусть переночуют, — говорит Джэб.

— В моем доме? — кричит она. — Чтоб все насквозь провоняло?

Хижина это была, а никакой не дом. И старая, покосившаяся. Джэб ее даже кольями подпер, чтоб вовсе не рухнула.

— Лягут в сарае.

— Вот-вот, — говорит она. — Ничего другого-то там нет: ни кукурузы, ни тыквы, ни картошки — ничего. Нет, вы посмотрите на эту землю! — И топает ногой. — Посмотрите на этот огород. Разве это огород? Где репа? Где горчица? Посмотрите на этих дохлых мулов! Посмотрите на эту землю! — И опять топает.

Джэб сказал, чтоб мы остались в фургоне, а сам слез и начал распрягать мулов.

— Никудышный ты человек, — сказала его жена. — Вот потому и не пошел на войну, как настоящий мужчина. Дескать, это не твоя война, дескать, это их война. Потому у меня и детей нет. Никудышный человек. — И тут она начала смеяться.

Джэб сказал, чтоб мы с Недом сидели в фургоне, пока он не вернется. Мы просидели там не то два, не то три часа. И все время слышали, как она в доме бранится. За хижиной была протока, и там квакали лягушки и трещали цикады, но она так бранилась, что их почти не слышно было. Когда Джэб вернулся, уже совсем стемнело — даже и не разберешь, он это или не он. Мы пошли за ним в сарай. Только я прежде Неда разбудила. В сарае было темно, и еще там было жарко и сухо. Чувствую, под ногами сено шуршит, и запах от него — по всему сараю. Джэб велел нам сесть у стены. Я вытянула руку, нашарила стену, села и усадила Неда рядом с собой. Джэб вошел следом за нами. Я его почти не видела, но чувствовала его запах — такой же сильный, как запах сена.

— Бери-ка, — сказал Джэб.

В темноте я нащупала его руку, а потом кусок кукурузной лепешки. С одного края кусок был мокрый.

— Это ему, — сказал Джэб.

Я отдала кусок Неду и взяла у Джэба другой. Джэб сказал, что мы переночуем здесь, а завтра он нас отвезет дальше.

Мы сидели в темноте и ели размокшую лепешку. Ее обмакнули в подливку, а подливка два дня стояла, не меньше.

Нед поел, лег и тут же уснул. А я прислонилась к стене и до поздней ночи слышала, как бранится эта полоумная. Из-за войны многие вот так в уме помешались. Мне несколько раз хотелось разбудить Неда и сказать, что нам лучше уйти. Я даже положила руку ему на плечо. Но мне стало его жалко, он ведь так устал. Я тоже устала, но сказала себе, что спать не буду и лучше посторожу.

Утром, когда Джэб пришел нас будить, я так и сидела, прислонившись к стене.

— Куда мы поедем? — спросила я.

— К вашему другу Боуну.

— Я никакого Боуна не знаю.

Джэб ничего не сказал. Мы забрались в фургон. Женщина стояла на пороге и бранилась. И вид у нее был такой же, как вечером. Будто она вовсе спать не ложилась, будто на минуту не закрыла ни глаз, ни рта. Мы поехали, а она все твердила свое: "никудышный", "черномазые". Когда она уже не могла нас видеть, Джэб полез в карман и достал горсть орехов. Этим мы в тот день и позавтракали, и пообедали — орехами.

Видывала я неторопливых мулов, но два, которые тянули фургон Джэба, наверно, были самые неторопливые. Маленькие, бурые, не больше шотландских пони. Изнутри фургона их и не видно было, словно фургон тащился и поскрипывал сам по себе. Я хотела сесть спереди, рядом с Джэбом, но он велел мне сесть сзади. И хорошо сделал, потому что попозже нам навстречу попались два конфедерата на лошадях. Джэб приказал нам сидеть тихо и помалкивать, а что нужно, так он сам скажет. Когда они подъехали ближе, он натянул вожжи и остановил мулов. Особенно тянуть ему не пришлось.

— Черномазых прихватил? — говорит один.

— Да, — отвечает Джэб. — Не так чтоб очень уж стоящие, но для начала сгодятся, особенно такому бедняку, как я.

— Подкорми их, они и подрастут.

— Само собой.

— А вы смотрите не балуйте, — сказал нам конфедерат.

— Пусть попробуют! — говорит Джэб.

Они ускакали, а Джэб дернул вожжи. Потом еще раз дернул, и только тут мулы тронулись с места. Он не сказал нам, кто были всадники, но я с самого начала знала — конфедераты.

Джэб грыз орехи, а скорлупу бросал в фургон. Словно у него сил не хватало выбрасывать ее на землю. А может, ему было все равно из-за того, что дома у него эта полоумная только и знала, что браниться. И мулам тоже было все равно: фургон скрипел, скрипел, скрипел, но почти совсем не двигался.

На закате Джэб остановил фургон на перекрестке, велел нам слезть и идти дальше пешком. Через полмили мы увидим большой дом. Там мы должны постучать в дверь, все равно в какую — с парадного или с черного хода, и сказать тому, кто откроет, что ищем приюта.

— Только не говорите, кто вас привез, — сказал Джэб.

Мы пошли по дороге, и фургон тронулся. Поле было скошено, и я все время оглядывалась на Джэба. Я слышала, как скрипит фургон, но двигался он медленно, будто на месте стоял. И тут я вспомнила, что даже спасибо Джэбу не сказала. Я уж хотела побежать за фургоном, чтобы поблагодарить Джэба за все, что он для нас сделал, но ноги меня не послушались. Уж очень они устали. Я подумала, может, крикнуть, руками замахать, да только Джэб навряд ли услышал бы меня или увидел. Он сидел, уставившись на своих маленьких бурых мулов, и, может, даже не видел толком, куда едет.

Дом мы увидели только за поворотом дороги. Большой господский дом с верандами спереди и сбоку. Справа был фруктовый сад, может, акра в два-три, а может, и побольше. Слева на выгоне паслись лошади и коровы. А дальше виднелся поселок.

Как велел Джэб, я подошла к парадной двери и постучала. Вышел негр и посмотрел на меня сверху вниз. Я сразу поняла, что допустила оплошность.

— Вас Джэб привез?

— Кто?

— Видишь ступеньки? — сказал негр и ткнул пальцем мне за спину. — Так вот, спустись, обойди дом и постучись с черного хода. А не то догоняй Джэба.

Я обошла дом, но стучать не стала. Зачем стучать, раз он и так знает, что я здесь? Я стояла, стояла, стояла, а его нет и нет. Но, чуть я постучала, он открыл дверь и сказал, чтоб я вошла.

— Что тебе надо? — говорит.

— Здесь живет мистер Боун? — спрашиваю я.

Он ушел внутрь дома, а через минуту в кухню вошел белый. Он был высокий, широкоплечий, с рыжей бородой и голубыми глазами. А таких больших ручищ я в жизни не видывала.

— Уж очень ты тощая, — сказал он, поглядев на меня, и покачал головой. Потом посмотрел на Неда позади меня. — А это что за сосунок? У меня здесь не приют, а плантация. Можете переночевать тут, а завтра вас кто-нибудь отвезет в город. А мне вы не подходите.

— Чтоб работать? — спрашиваю.

— Да, чтоб работать, — говорит он.

— Может, я и маленькая и тощая, — говорю, — а могу работать наравне со всеми.

— Мои работницы за завтраком съедают больше, чем вы с этим мальцом вместе весите, — говорит. — Вы возьмете да помрете, а я отвечай за вас перед бюро.

— Я, конечно, со всем уважением, — сказала я. — Да только, если б так, мы бы уж давно померли.

— Ты же еще на поле не бывала, — говорит.

— Только на поле я и бывала, — говорю.

— Да неужто? — говорит.

— Правда, сэр, — говорю. — Мы с ним как услышали про свободу, так все шли, шли и шли. Пусть-ка кто-нибудь из ваших с вашего поля прошел бы столько, а я бы поглядела.

— Да в поле-то не только ходить надо, — говорит Боун.

— Я всегда свою долю выполняла.

— Ну-ка, расскажи.

Я рассказала.

— И о том, как вы шли.

Я рассказала.

— Ладно, я тебя попробую, — сказал он. — Но ты все-таки очень тощая, и я тебе больше шести в месяц платить не буду. Хочешь — соглашайся, не хочешь — уходи.

— Я, конечно, со всем уважением, — говорю. — А сколько вы платите другим женщинам?

Боун даже рот раскрыл, будто уже собирался ответить, но вспомнил, что перед ним девчонка, да к тому же черная. Но раз он берет меня, так, значит, со мной и разговор другой.

— Десять, — сказал он. — Но они все взрослые.

— И я взрослая, — говорю.

— Доказывай это на поле, а не здесь, — говорит Боун. — Пятьдесят центов я буду вычитать за учение этого мальца. Если, конечно, он не будет спать на ходу. А зачем эти камни?

— Конфедераты убили его маму. Это у него память о ней.

— Значит, пятьдесят центов за учение.

— А если я буду работать наравне с остальными, получать я буду столько же? — спросила я.

— Само собой.

Он пошел в комнаты и вернулся с гусиным пером и бумагой. Перо дал мне, а бумагу положил на стол.

— Поставь вот здесь крестик, — говорит и тычет пальцем в бумагу. — Проведи палочку так, а другую вот так.

— Я знаю, что такое крестик, — говорю. — А зачем это?

Боун все смотрел на бумагу, но я знала, что он ее не читает: глаза-то у него были неподвижные. Может, он думал, взять бы меня за шиворот да вышвырнуть на улицу. Потом он перевел глаза с бумаги на меня, но все равно словно бы думал о чем-то другом.

— Затем, чтоб я знал, что ты работаешь у меня в поле, даже если не смогу тебя сыскать, — ответил он. — Чтоб ты знала, что я тебе должен пять долларов пятьдесят центов.

— Шесть долларов, мистер Боун, — говорю. — А пятьдесят центов я вам сама отдам.

— Ну, подписывай, — говорит он.

Я сунула кончик пера в рот и наклонилась над столом поставить крестик. Он получился очень красивый, и я долго его разглядывала. Я хотела было добавить закорючку, точку или хвостик, но Боун отобрал у меня перо и бумагу.

— Я сказал, поставь крестик, а не пиши книгу.

Боун позвал негра, который впустил нас с черного хода, и велел послать кого-нибудь показать нам нашу хижину. В хижине ничего не было, кроме двух кроватей и очага. Кровати были — две широкие доски, прибитые к стене, точно полки. Тюфяки из тика набиты сеном. Ни стола, ни стула, ни скамейки — сиди на кровати или на полу. Потом уж я попросила плотника сколотить мне скамью. И еще стол. Лет десять-двенадцать у меня никакой другой мебели не было.

Мы расчищали поля. Их с начала войны не вспахивали, и все заросло бурьяном и кустами. Женщины орудовали топорами и мотыгами, а мужчины корчевали и пахали. Примерно через месяц на поле пришел Боун и сказал, что будет платить мне десять долларов в месяц, как всем женщинам, потому что не хочет, чтоб я совсем уж надорвалась.

Мне тогда было одиннадцать-двенадцать лет, но я работала наравне со всеми. А тем, кто меня обгонял, приходилось немало попотеть.

Проблеск света — и снова тьма

Некоторое время все вроде бы у нас шло хорошо. В поселке была небольшая школа — первая хижина слева. Все младшие дети ходили в школу днем, а дети постарше и взрослые — вечером, когда кончали работать. Учитель был цветной с Севера — красивый молодой человек с коричневой кожей и очень воспитанный. Все взрослые и дети любили его. Раз в неделю у нас был особый день учителя. Когда он приходил к кому-нибудь обедать. Тут уж каждый старался перещеголять всех остальных! У нас не было стула, а не сажать же такого гостя на скамью! И я послала Неда попросить стул. Только он вернулся со стулом, я его отправила за вилкой с тарелкой. Вилку и тарелку дала женщина, которая работала в большом доме. Так она сказала Неду, чтоб я не удивлялась, если учитель их узнает: эту вилку и тарелку у нее уже брали в поселке все. Ну, может, он и узнал их, но только, как воспитанный человек, ничего об этом не сказал. Сесть за стол с учителем и Недом я не села. Стыдно было. Я притворялась, будто занята работой, но все время, пока учитель ел, поглядывала на него — нравится ему еда или нет. Потом учитель спросил Неда, не хочет ли он почитать для меня, и вытащил из кармана книгу — одну-единственную на всю школу, а Неду пришлось встать рядом с ним. Учитель указывал слова, и Нед громко их читал. Я стояла возле, слушала и улыбалась. Прежде я, пожалуй, не смотрела на Неда как на родного, а был он для меня мальчиком, о котором, кроме меня, позаботиться некому. А теперь я слушала, как он читает, и понимала — не будь меня, не было бы здесь и Неда. Будто я не только спасла Неда от гибели — будто я сама его родила. Потом Нед лег спать, а мы с учителем сидели у очага и разговаривали. Он спросил, почему я не хожу в школу, как все. Я ответила, что прихожу с поля очень усталая. Нед учится, мне и довольно. Мы говорили и говорили. Учитель был очень воспитанный и всем нравился, особенно женщинам. Мне он тоже нравился, и я раза два сходила в школу, чтоб только посмотреть на него. Но потом сказала себе, что мне о таком, как он, думать не годится, и уже больше в школу не ходила.

А в большой дом часто приезжали цветные политики — совещались с Боуном. Приезжали раза два в неделю, посидят час-другой и уедут. Когда они хотели сообщить нам что-нибудь важное, мы собирались в школе. Она же была и церковью. Школа и церковь в одной хижине. Говорили они нам про федеральное правительство, а особенно про республиканскую партию. Ведь нас освободили республиканцы, и они же учредили бюро свободы, чтобы оно о нас заботилось. И они хотели, чтоб мы интересовались тем, что происходит вокруг. Они хотели, чтоб мы голосовали — и голосовали за республиканцев. Демократическая партия, говорили они, стоит за рабство и в ней — хотите верьте, хотите нет — есть негры. Такого негра сразу можно узнать по белому рту и по хвосту. Они говорили, что свозят нас в Александрию, чтоб мы посмотрели негра-демократа за работой.

Этот день пришел. На плантацию за нами прислали солдат-негров, и они проводили нас в город. Городская площадь была полна черных и белых. День был жаркий, все люди обливались потом и без конца обмахивались. На помост друг за другом выходили люди, черные и белые, и говорили речи. То и дело кто-нибудь вопил во весь голос и обзывал кого-нибудь лжецом. Тут уж вмешивались солдаты и разнимали их. Когда на помост поднялся негр, член демократической партии, кто-то крикнул:

— Стащите с него штаны, посмотрим на его хвост. Что губы у него белые, мы и так видим.

А негр-демократ говорит:

— Уж лучше быть демократом с хвостом, чем республиканцем без мозгов.

Те, кто стояли за демократов, захохотали и захлопали в ладоши. Этот демократ поговорил немного, а потом говорил республиканец. Демократы хотели, чтоб янки ушли и мы бы все делали сами, а республиканцы хотели, чтоб янки остались. Демократы говорили, что мира не будет, пока янки не уйдут, а республиканцы говорили, что у нас никакого мира не было, пока они не пришли. И еще республиканцы говорили, что каждый свободный человек должен иметь сорок акров земли и мула. А демократы сказали, что странно слышать от республиканцев такое, когда их прихвостень завладел самой большой плантацией в приходе. Республиканцы ответили, что Боун дает работу людям, которые не смогли уйти и сами найти себе работу.

Жара была несусветная. На площади яблоку упасть негде. А они все спорят и спорят. Потом вдруг кто-то стащил с помоста и ударил кого-то. Непонятно почему. А все словно только этого и ждали. Я схватила Неда и потащила под помост. Еле туда пробилась. Потому что все, кто не дрался на помосте или около, старались, как и я, спрятаться под него.

Казалось, драке конца не будет. Под помостом было нестерпимо жарко, но никто не вылезал. Только через час солдаты наконец всех утихомирили. Зачинщиков они увели в тюрьму, а нас проводили до дому.

Позже мы узнали, что беспорядки устроили тайные группы, такие, как ку-клукс-клан, "Белое братство", "Камелии Луизианы". Они разъезжали по всему штату, истязали и убивали людей. Убивали всякого негра, который не хотел покориться, и всякого белого, кто ему помогал. Сразу после войны многие цветные уходили со старых мест и пытались завести небольшие фермы. А тайные группы налетали и избивали их только за то, что у них на полях было меньше сорняков, чем у белых. А то изобьют за то, что на поле есть сорняки.

— Что у тебя здесь посеяно, Хок? — спрашивают.

— Кукуруза, хозяин, — отвечал Хок.

— А вон это, по-моему, трава.

— Может, быть, кое-где есть и трава. Но утром я все прополю с божьей помощью.

— Нет, начинай-ка сейчас.

И они заставляли стать на четвереньки и есть траву, пока человека не выворачивало наизнанку. А если хотелось еще потешиться, то привязывали его к столбу или к дереву и избивали.

— Завтра вечером мы снова наведаемся, Хок, — говорят. — И чтоб ни одной травинки не было, слышишь? — Или: — Завтра вечером вернемся, и чтоб на этом поле была трава, слышишь, Чарли?

Просто решили разделаться с каждым цветным, который попытается завести свое хозяйство. А уж к чему придраться, им было все равно.

Но нас тайные группы почти не трогали. Боун был важным человеком в республиканской партии, и его плантацию охраняли солдаты. И цветные политики приезжали под охраной — оставляли ее у ворот и на дороге. Иногда мы слышали, что в одной-двух милях от нас кого-то избили, а то и убили, но мы знали, что у нас этого случиться не может. Бывало, люди спрашивают:

— Откуда вы?

А мы голову задерем и отвечаем:

— С плантации мистера Боуна.

— Говорят, хорошее место. А еще работники там не нужны?

Иногда мы отвечали "да", иногда "нет".

Как-то вечером, сразу, как мы вернулись с поля, Боун созвал нас к большому дому. Когда мы вошли во двор, было уже темно. И по обе стороны от Боуна на веранде стояли люди с фонарями. Он сказал, что хозяин плантации больше не он, а конфедераты. Мы слышали про конфедератов. Мы слышали, что конфедераты требуют назад свои земли, и даже слышали, будто там-то и там-то плантации вернули бывшим владельцам, но нам и в голову не приходило, что такое случится и у нас. Тут же все время были солдаты и цветные политики, так как же конфедераты могли заполучить плантацию? Для чего же тогда солдаты? Для чего же тогда политики? Для чего же они войну вели, как не за то, чтоб освободить нас?

Боун отвечал, да, они вели войну, чтобы освободить нас, но теперь они хотят снова объединить страну. Хотят ее объединить во что бы то ни стало. Иначе, сказал он, конфедераты будут без конца избивать и убивать людей. Мы спросили: почему же они не могут прислать еще солдат? А он сказал, что янки уже устали воевать за нас. А некоторые так просто жалеют, что вообще ввязались в эту войну. Кроме того, янки увидели, что на Юге теперь можно нажить хорошие деньги. Югу нужны деньги, чтобы подняться на ноги, а янки могут эти деньги ссудить. На этом они и сошлись: конфедераты получают назад свои земли, а деньгами для этого им ссужают янки.

Он с нами расплатился, и мы пошли в школу советоваться. Одни считали, нужно уходить, другие уговаривали остаться.

— Куда идти-то? — спрашивали мы. — Раньше все было ясно. Мы уходили оттуда, где были рабами. А куда идти теперь, раз Боун сказал, что янки про нас и думать забыли?

А некоторые добавляли:

— Останемся и поглядим. Мы больше не рабы. Если не понравится, тогда и уйдем.

Мы отправились по домам уже за полночь. Половина людей все же ушла. На этот раз я была среди тех, кто остался.

Через два дня явился владелец. Боун уехал, уехал учитель, цветные солдаты, цветные политики. Те, кто остался в поселке, собрались у большого дома послушать нового хозяина. Он стоял на веранде, там же, где два дня назад стоял Боун. Высокий, худой, узколицый. И в своем конфедератском мундире, даже с саблей на боку. Он сказал, что он полковник Юджин Дей. "Надеюсь, я здесь больше не увижу ни черномазых солдат, ни черномазых политиков, — говорит и смотрит на горстку тех, кто остался в поселке. — Школа закрывается, пока я не найду вам хорошего учителя. — Он опять оглядел нас, не скажет ли кто чего-нибудь. — Плата остается прежней, пятнадцать долларов мужчинам, десять женщинам. Но до конца года я наличными платить не смогу. Можете брать в счет этого еду и одежду в лавке. Если это вам подходит, оставайтесь, не подходит — отправляйтесь догонять вашего труса республиканца и черномазых бездельников, которые сбежали отсюда два дня назад".

Если бы полковник Дей сказал мне это на неделю раньше, я бы тут же повернулась и ушла. Но после того, что нам сказал Боун, мне уж было все равно, что идти на Север, что оставаться на Юге. Ладно, останусь здесь и буду стараться для себя и для Неда. Если узнаю про место, где жизнь полегче и ученье для Неда получше, уйду туда. А до тех пор останусь тут.

Это опять было рабство, самое настоящее. Ни цветных солдат, ни цветных политиков, ни цветного учителя. Учитель теперь был белый. Но приезжал он только зимой, когда погода была такой плохой, что выгонять детей в поле не было никакой возможности. Пропуска, как в годы рабства, тому, кто хотел уйти с плантации, больше не требовалось. Но тебя могла остановить тайная группа, и приходилось говорить, что ты с плантации полковника Дея. Хотя янки ушли и бюро свободы больше не было, они продолжали истязать и убивать, даже больше прежнего. Цветные писали жалобы в Вашингтон, иногда несколько человек договаривались, набирались храбрости и сами отправлялись туда, но солдат оттуда так и не прислали. Дельцы-янки, деньги янки, чтоб Юг снова встал на ноги, — это пожалуйста, но только не солдаты. Нас бросили на произвол судьбы — работать до изнеможения или умирать.

Исход

И тогда люди начали уходить. Они и раньше уходили. Пока было рабство, люди пытались выбраться с Юга. Хозяева и патрульные гнались за ними с собаками. Хорошего раба, сильного работника, приводили назад на плантацию и избивали. Некоторые хозяева клеймили своих рабов. А смутьяна, который пытался бежать не первый раз, продавали торговцу в Новый Орлеан. Если беглец сопротивлялся, его там же на болоте и приканчивали. Один человек, которого я знала, ни за что не хотел идти назад, и его пристрелили. Он сказал, что пусть уж лучше его убьют как собаку, а назад он не пойдет, и разорвал рубашку на груди, чтоб стреляли прямо в сердце. Они его убили и бросили на растерзание стервятникам.

Милях в пяти от места, где я тогда жила, была речка, которую называли Грязная. Люди бежали к ней, чтобы сбить собак со следа, а патрульные приспособились ловить их там. Речка широкая, берега болотистые, а рабы плавать не умели и шли вброд. Тут патрульные их и подстерегали. Прицелятся и кричат, чтоб назад шли. Кто не шел, в того стреляли прямо в воду или ждали, пока он не утонет. Но многим все-таки удавалось бежать. Они знали, что вброд не перейдут — речка широкая, а дно вязкое, — и строили плоты. Каждую ночь или при каждом удобном случае они уходили на болото и понемножку строили плот. А когда он был готов, сталкивали в воду и уплывали. Те, кто поумнее. А дураки шли вброд, и их тут же ловили. В той речке больше покойников, чем на кладбище.

Теперь, когда солдаты-янки ушли, а с ними и бюро свободы, люди опять стали уходить. Не сразу. Потому что мистер Фредерик Дуглас уговаривал дать Югу возможность доказать, что все будет по-другому. Но когда люди убедились, что с ними обращаются не лучше, чем до войны, они послали мистера Фредерика Дугласа к черту и начали уходить. Сначала хозяев это не очень встревожило. Они даже радовались: уйдут смутьяны — а который негр уходит, тот и смутьян, — уйдут все смутьяны, и беспокоиться будет не о чем. Да только уходили не только смутьяны, а и смирные. Прямо толпами уходили, и смутьяны и смирные. Поедешь в город и видишь на дорогах целые семьи. Впереди мужчины с узлами на спине, за ними женщины — одного ребенка несет, другого ведет за руку. И вот тут хозяева забеспокоились. Кто же будет собирать хлопок? Кто будет рубить сахарный тростник? Они поехали в Вашингтон. Это, мол, Север заманивает негров, чтобы использовать их голоса. Янки просто делают вид, будто хотят помочь Югу встать на ноги, а на самом деле хотят подчинить его себе. В Вашингтоне тогда созвали цветных и спросили, правда ли, что Север покупает их голоса. Цветные ответили, что нет, а уходят они потому, что на Юге с ними обращаются не по-человечески. Тогда хозяева вернулись домой и начали задерживать людей насильно. Они натравили на них ку-клукс-клан, и "Камелий", и "Белое братство". А люди все равно уходили. Убегали ночью, прятались в болотах. И все равно уходили.

Нед уходит из дома

Цветные солдаты, вернувшиеся с войны, устроили комитет, чтобы ездить и узнавать, как обходятся с цветными. Они ездили по всему штату и проверяли, как живут цветные. Нед узнал про этот комитет и вступил в него. Он сообщил про наш приход. Рассказывал комитету, какую работу мы делаем, сколько часов работаем, сколько нам платят, сколько берут за еду и одежду, как управляющий ведет себя в поле. А убедившись, что с цветными обращаются не лучше, чем при рабстве, комитет велел всем уходить на Север. Неду было поручено объяснить людям, как попасть в Новый Орлеан. Какую дорогу выбрать, где они могут найти приют, а где еду и помощь.

Неду было тогда лет семнадцать-восемнадцать. Во всяком случае, двадцати ему еще не было. Высокий, худой, одни руки и ноги. Очень молчаливый и всегда серьезный. Чересчур серьезный. Мне не нравилась такая его серьезность. Я часто его спрашивала:

— Нед, о чем ты думаешь?

— Ни о чем, — отвечает.

Но я знала, что он думает о своей маме. Он никогда не говорил о ней (мамой он звал меня), но я знала, что он все время о ней думает. Я все делала, чтоб отвлечь его от этих мыслей. Про школу расспрашивала. Он очень любил своего первого учителя, того молодого цветного, который учил здесь ребят, когда мы только обосновались в поселке, и мы вспоминали его еще долго после того, как он уехал. Я расспрашивала Неда про других ребятишек, да о чем угодно — лишь бы говорил, лишь бы думал поменьше. Но он был очень тихий, серьезный мальчик. Да и не погибни его мама и сестренка такой страшной смертью, он бы все равно вырос серьезным.

Зато улыбка у него была редкостная. Кожа по-настоящему черная, на щеках ямочки, а зубы — белей не бывает. Настоящий красавец, будь только он повеселее. Высокий, стройный, красивый черный паренек. С годами он раздался вширь и весил фунтов двести, а может, и больше. Но пока рос, казалось, был одни руки и ноги.

Фамилию он сменил и стал Недом Дугласом. Раньше был Брауном — как я. Фамилии его отца мы не знали, вот он и был Нед Браун. Потом он взял фамилию Дуглас в честь мистера Фредерика Дугласа. Он собирался вести за собой людей, как мистер Дуглас, и некоторое время был Недом Дугласом. Потом стал Недом Стивеном Дугласом, а потом — Эдвардом Стивеном Дугласом. Все молодые люди вокруг брали себе такие фамилии. Кто Дуглас, а кто, Браун (конечно, в честь Джона Брауна, а не Джейн Браун), а кто — фамилию Тернер, в честь Ната Тернера, или Самнер, либо Шерман. Спросишь кого-нибудь, как тебя зовут, а он отвечает: "Джон Браун". Спросишь, а как звали его отца, он говорит: "Эд Вашингтон". Старики только смеялись и головами покачивали, но эти ребята не смеялись. Я все время твердила Неду, что он слишком серьезный. Он научился читать, умел писать, и в доме у нас всегда были книжки.

Когда хозяева вернулись из Вашингтона, порешив не давать цветным переселяться на Север, они начали следить за такими людьми, как Нед. Они знали про комитет и знали, что Нед в нем состоит, а потому следили за ним. Полковник Дей как-то позвал меня в дом и сказал, чтоб я уняла Неда. Я сказала, что поговорю с ним. А полковник сказал, что поговорить мало, а надо его унять, а не то для него это плохо кончится. Я все рассказала Неду, а он ответил, что и дальше будет делать то же.

Как-то ночью, когда Неда не было дома — ушел куда-то по поручению своего комитета, — прискакали они. Моя хижина стояла на краю поселка, и они прежде проехали мимо всех хижин. Было это зимой, в полнолуние. В небе сверкали звезды. И тут они прискакали, человек восемь-девять. А я ничего не слышала, пока они не вышибли дверь. Все были в своих белых балахонах. Трое вошли внутрь, а остальные даже с лошадей не спрыгнули. Я их в окно видела.

— Где он? — спрашивает один.

— Кто? — говорю.

Он ударил меня по лицу наотмашь так, что я упала. А они все в комнате перевернули вверх дном. Стол опрокинули, скамью бросили в очаг. Край у нее затлел, и, когда они уехали, мне пришлось заливать ее водой.

— Все еще не знаешь, где он? — спрашивает тот же.

— Нет, — ответила я, поднимаясь.

Он подождал, чтобы я встала, и снова сбил меня с ног.

— И теперь не знаешь?

— Да не знает она, Бо, — сказал другой.

— Знает! — сказал Бо.

— Оставь ее, Бо, — сказал второй. — Изловим его в другой раз. Пошли.

Они вскочили на лошадей и поехали назад через поселок, а потом мимо большого дома. Там наверняка было слышно, как они скачут. Только я бы не удивилась, если бы узнала, что их полковник Дей и прислал.

Нед вернулся домой поздно ночью. Лицо у меня распухло, и он спросил, что случилось. Я ему все рассказала. Он велел, чтобы я собиралась — мы сейчас уйдем. Выберемся через болота, а потом выйдем на дорогу в Новый Орлеан. Из Нового Орлеана уедем на пароходе в Канзас.

— Я не могу с тобой пойти, — сказала я.

— Надо идти, — сказал Нед. — На этот раз они тебя избили. Когда они опять придут, будет хуже.

— Они ничего мне не сделают.

— Если брошу делать то, что делаю? — говорит он. — Ты тоже этого хочешь?

— Я хочу, чтоб ты поступал, как считаешь правильным.

— Я так и поступаю.

— Тогда тебе надо уйти, иначе тебя убьют, — говорю.

— Ты должна уйти со мной.

— Нет.

— Ты что, обвенчана с этим местом? — спросил Нед.

— Как сказать.

— Я не могу оставить свое дело, мама, — говорит он.

— Тогда уходи.

Я села на скамью перед очагом и притянула Неда к себе. Поглядела на его лицо, а он плачет.

— Мне еще время не пришло, — говорю.

— Тогда, после войны, мне тоже время не пришло, но я шел с тобой, куда ты хотела.

— Люди не могут без конца идти и идти куда-то, Нед.

— Когда рабы — идут.

— Ты это о чем? — спрашиваю.

— Все уходят.

— Многие уходят, но не все, — говорю. — И тебе надо уйти. Но не мне.

— Оставить тебя, чтобы ты жила как собака?

— Собакой я не буду, — говорю.

— Будешь, — сказал он. — Будешь подбирать крохи с их стола.

— Я крох не ем, Нед, — говорю. — И с пола подбирать их не собираюсь. Ты ведь меня знаешь.

— Я не про то, — сказал он. — Просто они заставляют нас разлучиться. А я хочу, чтоб мы были вместе.

— К этому все равно шло. Я тебя предупреждала, когда ты только начал.

— Ты хочешь, чтобы я бросил?

— Нет, если только ты сам этого не захочешь. Решать тебе.

Он сжимал мои руки и плакал. Я притянула его поближе и обняла.

— Тебе пора уходить, — сказала я. — Они могут вернуться.

— Мне надо бы все бросить. Как ты будешь одна?

— Не пропаду, — сказала я.

— Но я не могу. Лучше останусь, и пусть убивают.

— Уходи, — сказала я. — Они убьют тебя, если ты останешься.

Ужин для него был у меня уже готов, и, пока он ел, я собирала его в дорогу — собирала и старалась не смотреть на него. Я же знала, стоит мне взглянуть на него, и он поймет, что у меня на душе, и не сможет уйти. Я не хотела, чтобы он уходил, видит бог, не хотела, но я знала: рано или поздно он все равно ушел бы, такая минута должна наступить, лучше уж это будет теперь. Я все сложила и поставила мешок с едой и одеждой у двери.

Нед никак не кончал есть. Я изо всех сил старалась не смотреть на него. Когда он встал и пошел к двери, у меня сердце сжалось. Но я собрала все силы и подошла к нему.

— Мы поступаем так, как оба считаем правильным, — сказала я.

Он крепко меня обнял. Такой высокий и такой худой! Я чувствовала, что он плачет, но сама держалась. Я стояла на пороге и смотрела, как он уходит. А потом вернулась в хижину и легла. Всю ночь я плакала.

Два письма из Канзаса

Я долго жила в хижине одна, а потом стала встречаться с Джо Питтманом. Джо раньше был женат, но его жена умерла, и у него на руках остались дети — две девочки. Мы были знакомы еще прежде, чем Нед уехал в Канзас, но никогда особо друг о друге не думали. У меня на то были две причины. У Неда на всем белом свете никого, кроме меня, не было, и я ни за что не позволила бы, чтоб какой-то мужчина и его дети помыкали Недом, потому что он сирота. А еще я никогда не думала о мужчинах из-за того, что была бесплодна. Мне одна старуха сказала. Я как-то пришла к ней посоветоваться, почему у меня одно не так, другое не так. Мы сели, порасспросила она меня, а потом только два слова сказала: "Ты, — говорит, — бесплодная". Я к доктору сходила, и он тоже сказал: "Ты бесплодная". Объяснил, что сделалось это со мной, когда я была еще совсем маленькой. Сказал, что либо ударили меня, либо отстегали так, что повредили внутри. Оттого, говорит, я, наверно, и ростом не вышла. Потом спрашивает, какой у меня аппетит.

— Аппетит? — отвечаю. — Да как у всех.

— Ну, тогда ничего, — говорит. — Иди домой.

Когда Джо Питтман сказал, что хочет на мне жениться, я сказала, что подумаю. Мне не хотелось говорить ему, что я не могу рожать детей. Он мне по душе пришелся, и я боялась, что расскажу, а он себе другую найдет. Он опять про это заговорил, а я отвечаю, что еще подумать хочу. А он все не отставал, ну я и рассказала ему все. Мы сидели дома, ужинали, и я сказала ему. А потом сказала, что если теперь он на мне жениться не хочет, так я не в обиде. Я ведь понимаю. Но он сказал только:

— А кого из нас рабство не покалечило? Если ты обещаешь о моих дочках заботиться, с меня и двух моих девочек будет довольно.

Джо Питтман, он был настоящим мужчиной.

Венчаться мы не стали. Я тогда еще в церковь не верила, а Джо вообще никогда не верил. Мы просто решили жить вместе, как было во времена рабства. Рабы никогда не венчались, а просто прыгали через палку от метлы. Старая и молодая хозяйки держали палку за концы над полом, а старый хозяин говорил рабам, чтоб они взялись за руки и прыгнули через нее. Если женились немолодые люди, хозяйки опускали палку пониже, и те через нее перешагивали, а старый хозяин говорил: "Бойчее, бойчее, Джубал! Бойчее, бойчее, Минни!" И рабы бойко переступали через палку, после чего их объявляли мужем и женой. Мы с Джо Питтманом решили, что без палки от метлы мы обойдемся, мы ведь больше не рабы. Просто будем жить вместе, пока не надоедим друг другу. И все.

Вскоре после того, как мы сошлись, Джо сказал, что хочет уйти с плантации полковника Дея. Джо хорошо умел управляться с лошадьми и думал, что легко отыщет место, где и заработок будет больше, и обращение лучше. Я сказала, что пойду вместе с ним, но только не хочу уходить, пока не дождусь весточки от Неда. Уже почти год миновал, а от него я еще ничего не получила. Вдруг он приедет, а меня тут нет, или напишет, а я его письма не получу. Джо сказал, что подождет, а тем временем будет искать новое место. И чуть была такая возможность, он отправлялся на поиски. Прослышит про какое-нибудь место и обязательно постарается сходить туда и все узнать — пусть далеко, лишь бы успеть обернуться и вовремя выйти в поле.

Нед написал мне спустя месяц после той ночи, но письмо дошло только через год. Он послал его какому-то человеку, с которым познакомился в Новом Орлеане, когда садился на пароход в Канзас. Прямо мне отправить письмо Нед побоялся, чтобы никто ничего тут не заподозрил. Письмо из Канзаса или с Севера могли сразу разорвать и выбросить. Он послал письмо этому своему знакомому, а тот должен был переслать его проповеднику на нашей плантации, чтобы проповедник прочел его мне. А знакомый вместо того, чтобы послать письмо проповеднику, сунул его куда-то и забыл. А когда наткнулся на него, адрес уже почти стерся, и он послал письмо не туда. Письмо вернулось, а этому человеку пришлось написать Неду в Канзас. А Нед уже успел перебраться из Ливенворта, откуда написал это письмо, в Атчисон. Прошел год, пока все наконец уладилось.

Нед писал, что люди приезжают в Канзас целыми пароходами, и белые в Канзасе сначала помогали им, собирали для них деньги, выбирали комитеты, чтобы ездить в Вашингтон и другие большие города за деньгами, одеждой и едой. Деньги и одежду присылали даже из-за океана. Сначала с переселенцами обходились как нельзя приветливее. Но это было первое письмо. А когда я получила второе, все уже изменилось. Помогать всем белые не могли, а работы не хватало. Теперь белые уже не хотели пускать их в свои города. Нед состоял в комитете, который подыскивал места, где люди могли бы поселиться. Он ездил на пароходе вверх и вниз по реке, но везде было полным-полно негров. Его комитет посылал письма на Юг, чтобы люди не ехали все в одно место. Есть же и другие штаты, не хуже. Но Канзас был первым, о котором узнали люди, и теперь они, точно овцы, следовали за другими. И начались беспорядки. Когда письма и предупреждения не подействовали, белые пустили в ход дубинки и ружья. Нед отправился по штату узнать, как живется переселенцам. Многие умерли от холода, писал он, другие голодают, а некоторые говорят, что лучше бы вернуться на Юг. Но большинство собиралось отправиться дальше на запад или на север. Только одно меня обрадовало в этом письме: Нед нашел работу у хороших белых людей. Они видели, как его заботит судьба других черных, и считали, он сможет сделать для них гораздо больше, если будет учиться. Он объяснил им, что и сам так думает, но его долг — помогать мне. С самого начала он присылал мне в каждом письме три-четыре доллара. Когда я получила первые деньги, то я тут же написала, что они мне не нужны, у меня все хорошо. Если сейчас не нужны, то откладывай их на черный день, ответил он. А о том, что он хочет учиться, Нед написал мне, только когда получил от меня письмо, что мы с Джо Питтманом поженились. На самом-то деле мы не поженились, а просто жили вместе. Неду это бы не понравилось. Ну а как я написала ему про себя и Джо, он и написал, что хочет учиться.

В Канзасе Нед днем работал на ферме, а вечером садился на лошадь и ехал в школу. И так не то пять, не то шесть лет. А когда кончил школу, ему там дали место учителя. Нед жил в Канзасе, пока не началась война на Кубе, и тогда он пошел в армию. После войны он вернулся сюда. Хотел быть учителем у себя дома.

Новый дом

Джо Питтман нашел место объездчика лошадей неподалеку от границы Луизианы и Техаса. Джо хорошо умел объезжать лошадей и клеймить скот — выучился он этому на плантации полковника Дея, но теперь решил уехать оттуда куда-нибудь, где жизнь будет лучше. Мы с ним все обсудили, и он пошел к полковнику Дею сказать, что хочет уехать. Полковник Дей был уже совсем старый, весь в морщинах, но нрав сохранил крутой, а в уме начал мешаться. Раз в год он надевал свой конфедератский мундир и отправлялся верхом в Александрию. Возвращался через два-три дня и словно бы еще больше повредившись в уме. Иногда он приказывал созвать всех к большому дому, только чтоб поглядеть на нас. Посмотрит-посмотрит, да и скажет, чтобы мы шли назад. А то как-то он потребовал нас к себе, а пока мы собирались, позабыл, зачем звал.

— Что вы тут торчите? — спрашивает.

— Вы, папа, сами велели их позвать, — говорит один из его сыновей.

— Ну а теперь пусть идут назад, — говорит. — Убирайтесь отсюда. Идите работайте.

Когда Джо пришел к нему и сказал, что хочет уехать, полковник Дей спросил:

— А почему? Я с тобой плохо обращаюсь?

Джо ответил, что дело не в этом, с ним здесь обращались очень хорошо, но он хочет уехать и стать издольщиком. (Он побоялся сказать старику, что хочет по-прежнему объезжать лошадей, да только за более высокую плату, а потому выдумал, будто собирается стать издольщиком). Полковник Дей пообещал прибавить пять долларов на семью, если он останется. Джо покачал головой: нет, он хочет уехать и стать издольщиком.

— Послушай, Джо, — сказал полковник, — я выделю тебе участок хорошей земли у речки, работай, как тебе вздумается.

Полковник Дей в первый раз предложил кому-то кусок своей земли. До этого он клялся, что никогда этого не будет. Потому-то Джо и заговорил об издольщине. Потом Джо рассказывал, что старый полковник глядел на него так, будто теряет лучшего друга.

— Ты хороший работник, Джо, и я никому, кроме тебя, свой скот поручить не могу. Мои сыновья совсем обленились и ничего делать не желают, а среди здешних негров ни один корову от свиньи не отличит.

Джо покачал головой — нет, он хочет перебраться куда-нибудь и стать издольщиком.

Тогда полковник разъярился. То вел себя так, будто лучшего друга теряет, а то просто кипел от злости.

— Ну хорошо, хочешь стать издольщиком, уходи и становись издольщиком, — говорит.

Джо поблагодарил и уже повернулся, чтобы уйти, а полковник и говорит:

— Постой-ка, не торопись.

Джо остановился и посмотрел на него.

— А ты ничего не забыл? — спрашивает.

— О чем, сэр? — говорит Джо.

— О ста пятидесяти долларах?

— Какие сто пятьдесят долларов? — удивился Джо.

— А те сто пятьдесят долларов, которые тебя выручили, когда ты попался куклуксклановцам, — говорит полковник. — Ты что, уже забыл?

Джо Питтман после войны и правда немножко занимался политикой. В округе все про это знали. Ну и ку-клукс-клан точил на него зубы. Полковник тогда за него заступился, но ни про какие деньги разговора не было.

— Я не знал, что вы им заплатили, — говорит Джо.

— Куклуксклановцы негра не отпустят только потому, что их об этом попросили, — говорит полковник. — Так вот, ты вернешь мне сто пятьдесят долларов и не торчи тут больше.

Джо пошел домой и рассказал мне, что произошло. Мы просидели всю ночь, раздумывали, как быть дальше. Джо стоял на своем, что он отсюда уйдет, но прежде надо было отдать полковнику деньги. Он знал, что ничего полковнику не должен, но как это доказать? Бюро-то свободы давно уж не было.

Мы не ложились всю ночь. Наконец решили, что Джо попробует занять денег у нового хозяина, к которому собирается перейти. Утром, еще до восхода солнца, Джо взял сверток с едой и ушел. А пройти ему надо было сто миль. Полковнику Дею сказали, что Джо нигде нет. Полковник сам явился в поле и спрашивает у меня, где Джо.

— Ушел искать деньги для вас, — отвечаю.

Полковник сперва разбушевался и все говорил, как он с Джо разделается, дайте только ему вернуться. А потом вдруг давай хохотать. Откуда негру взять полторы сотни долларов? Поехал назад, а сам все смеется.

Недели через две Джо вернулся. Туда шел пешком почти до самого Техаса, а назад верхом приехал. Лошадь он оставил в болоте, опасался, как бы полковник Дей не обвинил его в краже. Потом он пошел к большому дому и постучал. Полковник Дей вышел к задней двери, что-то дожевывая. Он как раз из-за стола встал.

— Где ты был? — спрашивает. — Ты что, не знаешь, мулы стоят голодные? Может, мне выйти во двор с палкой?

Джо протянул ему деньги. Полковник Дей вначале не хотел их брать, будто это были конфедератские деньги. Потом взял и поглядел на них. Потом поглядел на Джо и опять на деньги. А потом утер рот ладонью и пересчитал деньги.

— Все сполна. Кроме процентов, — говорит. — За время между взятием в долг и возвращением это составит еще тридцать долларов. Понятно?

Джо вернулся домой и сказал мне, что должен полковнику Дею еще деньги. Деньги, которые присылал Нед, я не тратила и еще откладывала понемножку из заработка, так что у меня было двадцать пять долларов. Не хватало пяти долларов. А потому мы пошли в поселок продать ту мебель, какая у нас была. За все мы выручили, помнится, полтора доллара. У Джо был старый дробовик, и он его продал за доллар. Мы и одежду хотели продать, да только на нее покупателей не нашлось. У нас был поросенок. Мы собирались взять его с собой. Но нам нужны были два доллара. Джо сунул поросенка в мешок и опять пошел по поселку. Поросенка он продал и отнес деньги полковнику Дею. Полковник стоял на заднем крыльце и считал деньги. А когда проверил, что все верно, вошел в дом и хотел было закрыть дверь, но увидел, что Джо все еще стоит во дворе.

— Ну? — спрашивает.

— Мистер Клайд велел обязательно принести расписку, — говорит Джо. — Сказал, что не хочет тащиться на Юг за клочком бумаги.

Полковник Дей ушел в дом и написал, что получил сто пятьдесят долларов. А о лишних тридцати и словом не упомянул. Вышел на заднее крыльцо и бросил бумагу на землю.

— И чтоб к закату духу твоего здесь не было! — говорит.

Джо пришел домой и велел мне с девочками собираться. Девочек звали Элла и Клара. Элла — старшая, а Клара — младшая и похожа на Джо как две капли воды. Мы сложили все, что собирались взять с собой, и Джо повел нас в болото. Элла и Клара сели на лошадь, взяли узел с вещами, а мы с Джо пошли впереди. Я спросила Джо, как это он так легко раздобыл деньги, а он отвечает, что совсем не легко. Сначала знакомые негры за него поручились, а потом он должен был показать мистеру Клайду, какой он объездчик. Клайд выбрал самую дикую из своих лошадей. Джо с ней справиться сумел, но до того измучился, что в лежку лежал, прежде чем собрался с силами для обратного пути.

До нового места мы добирались почти десять дней. Шли все время болотами — боялись, как бы тайные группы не выследили нас и не разделались с нами за то, что мы ушли от полковника Дея. Еда у нас кончилась через четыре дня, а потом мы ели, что случалось найти. Кукурузу, картошку. Иногда Джо удавалось подбить опоссума или поймать рыбу, если мы шли вблизи речки. Мы ели все, что могли найти. Мы встречали людей — и черных и белых, — они видели, что мы куда-то переселяемся, но не хотели нам помочь.

К Клайду мы пришли под вечер, часов в пять. Он с работниками забивал свиней, и, когда мы подошли, они стояли во дворе и разговаривали. Клайд велел Джо идти с нами на кухню и сказать там женщинам, чтобы нас накормили как следует. Я почувствовала запах жареной свинины, едва вошла во двор. Женщины делали студень из свиных голов и кровяную колбасу. Нам дали полную кастрюлю, и мы выбрали чистое местечко и устроились прямо на земле. Наелись так, что встать было трудно, а потом пошли назад вокруг дома. Мистер Клайд сказал Джо, что до понедельника он ему не понадобится, а потому Джо пошел с нами в отведенную нам хижину. Она была немногим больше прежней, но ведь мы начинали новую жизнь, и нам все казалось лучше. Девочки легли спать, а мы с Джо еще долго сидели у очага и разговаривали. От гордости, что мы все-таки переселились, и от радости, что нас так хорошо накормили, едва мы добрались сюда, мы все время улыбались — чуть поглядим друг на друга и заулыбаемся. Ноги болели, спина ныла, а мы улыбались, точно молодые влюбленные. И старались даже не смотреть друг на друга. Я гляжу на очаг, а Джо на дверь. Потом Джо на очаг, а я на дверь. А когда не находили, на что больше смотреть, опять взглянем друг на друга и улыбнемся. Нет, мы не обнимались, не похлопывали друг дружку по колену, а просто сидели и улыбались.

Молли

Мы пришли туда в пятницу, а в субботу мне сказали, что я буду работать в большом доме. В господском доме я прислуживала, только когда еще было рабство, но я работаю, где меня поставят. Одного я не могла понять: почему меня взяли сразу же, едва я туда попала? А раньше как же? Неужели никого не нашлось? Многим ведь нравится быть прислугой. Они чувствуют себя очень важными. Домашние негры всегда считали себя выше тех, кто работал в полях. Я спросила Джо, не знает ли он, почему меня берут в дом. Он сказал, что сам этого не понимает.

В понедельник я встала вместе с Джо еще до рассвета. Джо поел и ушел, а я пошла к большому дому. Было еще совсем темно, но я не знала, какую работу мне дадут, и вышла пораньше. В то время кухни часто строили в стороне от дома. Ну, я и пошла к кухне и села на бочку у двери.

Сижу я, сижу — наверное, больше часа я там сидела. Когда солнце уже вставало, я увидела, что через двор ко мне идет женщина — высокая, грузная, с коричневой кожей. Ночью выпала сильная роса, и ноги у нее были мокрые и блестели. Она подошла к кухне и поглядела на меня.

— Ну? — говорит.

— Меня зовут Джейн Питтман.

— Я тебя про это не спрашиваю. Чего тебе тут надо?

— Я тут работаю, — говорю.

— Нет уж! — говорит. — Я не желаю, чтоб за мной подглядывали.

— Подглядывали? — говорю.

— Убирайся с дороги, пока я не огрела тебя как следует, — кричит.

И даже встать мне не дала, а так ударила по голове, что я упала. Но я отряхнула платье и вошла на кухню следом за ней. Она растапливала плиту. А потом обернулась и поглядела на меня.

— Ты что, глухая?

Я собиралась ей сказать, что вовсе не хотела тут работать, что мне лучше в поле, но она схватила меня и вышвырнула за дверь. Я упала плашмя на землю и вымазала руки в птичьем помете. Я их обтерла о траву и опять вошла в кухню. Молли что-то пела. Она даже не замолчала, а просто ухватила меня и опять выбросила за дверь. Пока я летела по воздуху, то надеялась: вдруг упаду на чистое место. Куда там! Могла бы так же надеяться, что вообще на землю не упаду.

Я вытерла руки, отряхнула платье и вернулась обратно. На этот раз Молли только посмотрела на меня и отошла к плите. А я схватила метлу и начала подметать. Она вырвала у меня метлу и швырнула ее в угол. После этого я держалась в стороне, но запоминала все, что она делала. Кончив готовить, она понесла завтрак в дом. Я стала ждать, когда она вернется. Но ее все не было, и я тоже пошла в дом. Белые сидели за столом и завтракали. Тут в столовую вошла еще одна белая дама. Это была мисс Клэр, дочь мистера Клайда.

— Ты, должно быть, Джейн? — спросила она.

— Да, мэм.

— Ты будешь присматривать за детьми, Джейн.

— И совсем это не для чего! — говорит Молли. — Я могу и стряпать, и за детьми смотреть.

Мисс Клэр ничего не ответила. Она смотрела на мое лицо и лоб.

— Ты ударилась? — спросила она.

Я потрогала лоб и нащупала большую шишку. Мисс Клэр все смотрела на мое лицо. Она была настоящая леди и не хотела мне говорить, что у меня к щеке прилип куриный помет. Я заметила, что у нее губы шевельнулись, но только она ничего не сказала. Потом она сморщила нос, будто почувствовала какой-то запах. И все время глядела мне в глаза, чтобы я сама догадалась.

Но тут один из малышей за столом поглядел на меня и показал пальцем.

— Какашка, — сказал он.

Тут все посмотрели на меня и давай смеяться. Я потрогала щеку, на которую они глядели. Да, правда прилипло.

Молли не хотела, чтобы в доме была другая прислуга, кроме нее, — боялась, вдруг ее место займут. Она жила в семье Клайдов с молодых лет. Была и кухаркой и нянькой. Но теперь ей перевалило за шестьдесят, и хозяева решили, что она стареет и одной ей справляться трудно. А Молли не хотела, чтобы ей взяли помощницу — взять-то возьмут, да на ее место! Она всегда все делала по-своему и никому не собиралась уступать свое место. Хозяева пытались втолковать ей, что ее место так при ней и останется.

— Мы тебя любим, вот почему и хотим, чтобы тебе было легче, — уговаривали они ее.

Но Молли все понимала по-своему, и всех, кого брали в дом, она заставляла за это расплачиваться. Она высыплет золу на пол и клянется, что это ты чуть было весь дом не сожгла. Заплачет ребенок — она клянется, что ты ему больно сделала. Если надо было растопить плиту или постелить постель, она обязательно к чему-нибудь да придерется. На все шла, лишь бы от тебя избавиться. А добьется своего, и никак одна с работой справиться не может.

Молли и от меня попыталась отделаться, как от всех остальных. Она так наговаривала на новую прислугу, что хозяевам волей-неволей приходилось ее прогонять. А если они убеждались, что Молли все придумала, и оставляли служанку, Молли так ее изводила, что она сама уходила. Когда со мной у нее ничего не получилось, она пошла к хозяевам и расплакалась. Она уходит, потому что ее здесь больше не любят. Она выкормила мисс Клэр, а теперь мисс Клэр первая готова выгнать ее на улицу. Они говорили Молли, что это неправда, что они хотят, чтобы она осталась, чтобы жила у них до конца своих дней. Но Молли сказала, что она им не нужна — им нужна я.

Потом она объявила, что уходит. Они сказали, что и думать об этом не хотят — как же она уйдет, если прожила в семье почти всю жизнь. Но она сказала: "Она или я, кто-то из нас должен уйти". Мисс Клэр сказала, что не отпустит меня, но не хочет, чтобы и Молли уходила. Она сказала мне, что очень любит Молли и хочет, чтобы Молли доживала свои дни в их семье. Но Молли говорила одно: "Она или я, одна из нас должна уйти". Я попросила отпустить меня работать в поле, но хозяева не согласились.

Молли уехала в Дериттер и нанялась там ухаживать за какой-то старой дамой. После того как Молли уехала, мисс Клэр, по-моему, целых полгода каждый день из-за нее плакала. Каждую неделю она ездила в Дериттер повидаться с Молли. А если мисс Клэр не поедет, так Молли приедет. Они сидели в гостиной и без конца разговаривали. Иногда Молли оставалась на ночь и уезжала только на другой день. Я пошла к мисс Клэр и сказала, что ухожу. А она говорит, что тогда ей придется подыскать кого-нибудь другого. Я говорю: мне все равно, что она сделает, а я уйду. Я пошла домой и рассказала Джо, а он сказал, что погонит меня туда палкой, если я не вернусь сама.

Молли умерла лет через пять после этого. Доктор сказал, что от старости, но умерла-то она от горя. Они привезли ее тело и похоронили на семейном участке. Об одном я всегда жалею: что мы с Молли не подружились. Может, в том мире мы опять встретимся, и тогда я скажу ей, что никогда не замышляла против нее зла. Я думаю, там она меня поймет лучше, чем здесь, на земле.

Доллар на двоих

Я прожила в том месте лет десять. Все это время я была прислугой, а Джо объезжал лошадей. Обычно лошадей пригоняли из Техаса. Граница между Луизианой и Техасом была совсем рядом, и они покупали лошадей в Техасе, объезжали их, а потом продавали и отправляли на пароходе вниз по реке Сабин. Джо был главным объездчиком. Его так и называли — "главный объездчик Питтман". Он объезжал таких лошадей, на которых никто другой сесть не решался. Со всей округи собирались люди посмотреть. Бились об заклад, как на родео. Клайд зарабатывал на этих родео не меньше, чем на продаже лошадей.

А я до смерти боялась тех дней, когда они уезжали в Техас за лошадьми. Так и чудилось, что вот кто-то придет и скажет, что Джо погиб. Или привезут его домой всего искалеченного. Я уже видела такое. Одного парня лошадь сбросила на изгородь. Так он неделю криком кричал, а потом умер. И всякий раз, когда Джо уезжал, я вспоминала про этого парня. Но, когда я рассказала Джо, как я мучусь, он ответил только:

— А что я еще умею делать? Надо же зарабатывать на жизнь. Может, мне господь назначил объезжать лошадей.

— А может, и не назначил, — говорю.

— Ну, пока он сюда не сошел и не назначил мне чего другого, я так и буду, видно, лошадей объезжать.

Мы вдвоем зарабатывали доллар в день. За жилье и еду мы не платили, а потому почти весь заработок откладывали. За три года вернули хозяину долг — сто пятьдесят долларов. Еще года через два столько накопили, что я подумала, а не уйти ли нам и не обзавестись ли своим домом. Но Джо сказал, что это не так просто. Он тут человек нужный и не может просто взять и уйти. Да и что он будет делать? Землю пахать? Это ему ни к чему. Нет, он хочет объезжать лошадей. Тут с ним никто не потягается, и он это дело любит.

Когда я поняла, что Джо никуда уходить не хочет, мне начала сниться его смерть. То одна, то другая, то еще какая-нибудь. То лошадь его на изгородь сбросит, то о дерево ударит, то протащит по болоту. Мне все смерти снились, какими только может умереть ковбой. А потом начал повторяться один и тот же сон — как лошадь сбрасывает его на изгородь. Когда я рассказала ему про это, он сказал:

— Вот что, мамочка, человек рождается, чтобы умереть, верно? Родился — значит подписал такой вот контракт: "Настоящим обязуюсь помереть, когда мне выйдет срок". А пока он на этом свете только одно может: делать что-нибудь, и делать это хорошо. Я вот лучше всего умею объезжать лошадей. Может, фермер я был бы еще лучше, да только ты сама знаешь, черный не может вот так просто завести свою ферму. Уж какой-нибудь белый да обязательно будет над ним командовать. А когда я лошадь объезжаю, надо мной никого нет. Потому меня главным и называют. Может, однажды найдется такая, что меня прикончит, может, я состарюсь и сам должен буду бросить это дело. А может, явится какой-нибудь ловкий паренек и станет главным, и уж не я буду объезжать самых норовистых коней. Но до тех пор я буду делать свое дело. Для того мы и живем, чтобы делать свое дело как можно лучше. Когда придет час лечь в черную яму, пусть люди скажут: "Он делал свое дело так хорошо, как только мог". Лучше про человека не скажешь. Лошадей он объезжал или двор мел, люди пусть скажут, что бедняга делал свое дело так хорошо, как только мог.

Всякий раз, когда Джо уезжал, мне казалось, будто я вижу его в последний раз. А через месяц-другой они возвращались с новым табуном. Самые это были хорошие дни, когда объездчики возвращались. Все радовались — и белые, и черные. Лошадей на несколько дней запирали в загоне. А объезжать их начинали уже потом, когда люди отдохнут и вся округа узнает, что пригнали новых лошадей. Загон был между большим домом и поселком, и я со двора или из окна видела, как они скачут.

Случилось это спустя семь или восемь лет. День, когда пригнали табун, был очень холодный. Это было в понедельник в феврале, и даже вода замерзла. Когда они возвращались, а особенно если с хорошим табуном, на кухне у большого дома устраивали праздничный обед. В тот день мы с Джо пошли туда позже других. Когда мы поравнялись с загоном, гляжу, вдоль изгороди бежит черный жеребец, ржет и головой мотает. У меня ноги подкосились. Тот самый жеребец, которого я все во сне вижу! Я сказала об этом Джо, а он только посмеялся.

Когда мы пришли, все уже были в сборе. Джо сел за стол, а я стала подавать ему еду. Женщины в такие дни не садились за стол вместе с мужчинами, а только прислуживали мужьям. На кухню пришел Клайд, выпил со всеми, но за стол не сел. Джо рассказал ему, что я сказала про черного жеребца, и все давай хохотать.

— Ну, если Джо на него не сядет, придется мне, — говорит Клайд.

А они еще пуще хохочут. У Джо даже слезы из глаз потекли. Он ведь был главный. Кто же сядет на лошадь, если от нее сам главный отказался?

Когда мы возвращались домой, жеребец услышал нас или почуял запах Джо и опять пробежал у изгороди. Другие лошади на нас и внимания не обратили. Только он. Высокий, гладкий, черный, бегает и бегает у изгороди. Мы остановились и долго смотрели на него. Мне он хуже дьявола показался, а Джо стоял и улыбался. А потом сказал, что этот жеребец доставил им больше хлопот, чем все остальные лошади вместе. Он таких сильных и быстрых еще не видел. Гнали его целые дни, а он не уставал. Перемахнул через ручей, от которого любая другая лошадь шарахнулась бы. Они за ним неделю гнались, и кое-кто уже поговаривал, что это не лошадь, а призрак. А то и оборотень. Но Клайд сказал: ни то, ни другое, это конь и им придется поймать его и пригнать домой. Целую неделю они день и ночь шли по его следу. То они его там увидят, то тут, иногда совсем близко, а иногда очень далеко.

Но в горах они его заарканили. Джо сказал, что потом на них всех напала тоска, потому что погоня кончилась, потому что теперь его надо было объезжать, как всякую другую лошадь.

Все время, пока мы стояли там и смотрели, жеребец метался вдоль изгороди. Потом мы ушли, но я оглянулась, а он стоит там — высокий, гладкий, весь черный.

Я сказала, что меня от него дрожь берет. А Джо ответил, что я просто замерзла.

Мужской характер

В ту ночь я спать не могла, все думала про этого жеребца. Закрою глаза и вижу, как он стоял тогда в загоне. А если сразу их не открою, то вижу, как он сбрасывает Джо на изгородь. Ковбою упасть не позор, но мне-то этот жеребец снился еще до того, как я его увидела наяву, вот я и мучилась.

На другой день я притворилась, будто заболела, и попросила отпустить меня к доктору. Джо хотел сам отвезти меня в город, но я ответила, что мне не настолько уж плохо. Ну так возьми с собой Эллу, говорит, но я сказала, что поеду одна. Ведь ехала-то я не к доктору, а к ворожее. Вообще-то я в ворожбу и колдовство не верила, но мне не с кем было посоветоваться, а надо было узнать, вижу я этот же сон потому, что хочу, чтобы Джо перестал объезжать лошадей, или потому, что это должно случиться?

Ворожея жила в узком переулке, который назывался Детти-стрит, а городок назывался Грейди. Во дворе у нее было полно розовых и других кустов, только они не цвели, потому что время было зимнее. Вокруг каждого куста торчали бутылки, воткнутые в землю горлышком, и по обеим сторонам дорожки от ворот к дому тоже бутылки — двумя рядами. И всех цветов, какие бывают. В то утро она вымыла веранду и посыпала пол и ступеньки толченым кирпичом. Должно быть, она слышала, как я остановила фургон у ворот, потому что открыла дверь, едва я постучала. Высокая такая мулатка из Нового Орлеана. Так она говорила. А из Нового Орлеана уехала потому, что не выстояла против Мари Лаво. Тогда ведь Мари Лаво была первой ворожеей, и никто не смел с ней соперничать. Ни с матерью Мари Лаво, ни с дочерью Мари Лаво. Поговаривали даже, будто эти две Мари на самом деле одна и та же женщина. Чего только люди не придумают! Говорили, будто первая Мари вовсе не умерла, а под старость снова стала молодой. Ну, хотя я наслышалась, что в Мари Лаво большая была сила и она многим помогла, а другим повредила, да только на такое, по-моему, и ее силы не хватило бы.

А эту ворожею звали мадам Готье. Имя ее было Элоиза Готье, но только все ее называли мадам Готье. На ней было лиловое атласное платье, голова повязана золотым шарфом, а в ушах — серьги, какие носят креолки. Она сказала, чтоб я вошла. А когда услышала, что я приехала по особому делу, провела меня в другую комнату. Была зима, очень холодно было, и там топился камин, и по всем углам горели свечи, и еще семь — на камине. И перед маленькой статуей на столике у окна тоже горела свечка. На стенах висели изображения святых, обклеенные цветной бумагой. Она кивнула, чтоб я села. Потом подложила в камин еще одно полено и села напротив меня. Я было оробела перед ней, но тут у меня всякий страх прошел, потому что я сказала себе: "Значит, и она мерзнет, как и все обыкновенные люди".

Я рассказала, зачем приехала, она спросила, почему я во сне не помешала Джо сесть на этого жеребца. А я говорю:

— Если уж наяву я ничего сделать не могу, так во сне-то как же!

— А ты пробовала?

Я ответила, что пробовала, но только он меня не слышал. Всегда то пыль столбом стоит, то темно, то шум, то он где-то очень далеко, то еще что-нибудь.

— Погоди! — говорит. — Прежде ответь мне на один вопрос: сколько детей ты родила Джо Питтману?

— Я бесплодная, — говорю.

И рассказала ей, что доктор сказал.

— Ага! — говорит. — Рабство сделало тебя бесплодной. Но в том-то все и дело.

— Потому он и объезжает лошадей?

— Поэтому ты не можешь его остановить. А объезжает лошадей он, наверное, по многим причинам. Такой уж мужской характер. Им обязательно надо что-то доказывать. Изо дня в день доказывать, что они — мужчины. Дурачье.

— Джо мне хороший муж.

— Конечно, хороший, дорогая моя. Но всякий мужчина глуп. И все время доказывает, как он глуп. Одни охотятся на львов, другие бегают за женщинами, третьи объезжают диких лошадей.

— Этот жеребец убьет его? — спросила я.

— Mon sha, — говорит она.

Я смотрю на нее и жду.

— Тебе нужен ответ? — спрашивает.

— Только хороший.

— Ответ только один, — говорит.

Я долго смотрела ей в лицо, чтобы угадать, какой это ответ, но так ничего и не поняла. В комнате было тихо-тихо. Так тихо, что было почти слышно, как горят свечи. Не совсем, почти слышно. Вдруг в камине рассыпалось полено, и я даже подскочила. Теперь я боялась ответа и пожалела, что приехала к ней.

— Если хочешь — уходи, — сказала она.

— Я хочу знать.

— А ты храбрая, дорогая моя?

— Значит, он его убьет?

— Я этого не сказала.

— Но ведь ответ должен быть таким?

— Oui, — ответила она.

— И ошибки быть не может?

— Я никогда не ошибаюсь. Ведь я мадам Элоиза Готье из Нового Орлеана. Потому она меня оттуда и выгнала.

— И ничем нельзя помешать?

— Смерти помешать нельзя, mon sha. Смерть неизбежна. Черная лошадь. Молния. Выстрел. И еще грипп.

— Грипп? — спросила я. — Какой такой грипп?

— Грипп — это грипп, — сказала она. — Он сам по себе.

— Я могу убить эту лошадь?

— Можешь ты убить смерть? — сказала мадам Готье. — Твой Питтман встанет между тобой и смертью.

— А когда это случится? — спросила я.

— Mon sha, ты ведь и так знаешь слишком много.

— Нет, — ответила я.

— Когда он упадет три раза, — сказала она.

— Он упадет три раза? Откуда вы это знаете?

— Я — мадам Элоиза Готье из Нового Орлеана.

— А если он не встанет после первого раза?

— Он встанет. Чтобы главный — и не встал? Он встанет. Даже если ему суждено упасть девяносто раз. Он же главный? Значит, должен встать.

— А вы мне ничего не дадите, чтоб подмешать ему в еду? — спросила я. У стены стоял стеклянный шкафчик со всякими банками и склянками. — Порошок или еще что-нибудь, чтоб он приболел, — говорю. — Больной-то он дома останется.

— И долго ты его будешь держать больным?

— Пока кто-нибудь другой не укротит этого жеребца, — говорю.

— Mon sha, mon sha, mon sha, mon sha, — говорит она. — Я же сказала тебе, что не в жеребце дело. Если не жеребец, так лев, если не лев, так женщина, не женщина, так война, политика, виски. Мужчина всегда ищет случая доказать, что он — мужчина. Он не знает, что все уже внутри его.

— Значит, он хочет умереть? — спросила я. — Потому что я не могу родить ему сына?

— Нет, он хочет жить, — сказала она. — И дело не только в том, что ты бесплодна. Причин много. Много. Много. Но все это здесь, mon sha. — И она дотронулась до своей груди.

— Но разве он не знает, что эта лошадь может его убить?

— Нет, этого он не знает. И не поверил бы, кто бы ему это ни сказал. Он верит, что лошади созданы для того, чтоб их объезжать. Все лошади созданы для того, чтобы их объезжали, это верно, но не каждому человеку дано справиться с каждой лошадью. И эту лошадь твой Питтман не одолеет. Твой Питтман постарел и растолстел. И он уже не тот человек, каким себя считает.

— Он здоров, — говорю.

— Ах, mon sha, — говорит она.

— Я это знаю. И можете любого спросить.

— Мы говорим о лошадях и о том, как их объезжают, mon sha, — сказала она. — С этой лошадью твой Питтман не справится. Это придется сделать другому. И если тот останется верен себе, найдется и на него лошадь. А нет, так его погубит что-то еще. Может быть, грипп.

— Опять грипп, — говорю.

— И грипп тоже. Mon sha, человек рожден для смерти. С минуты рождения он бежит наперегонки со смертью. Но человек никогда не побеждает и даже вровень добежать не может. А потому остается одно: как можно лучше использовать короткий срок, данный нам богом. Почти все мужчины стремятся эти краткие годы потратить на то, чтобы доказывать, что они — мужчины. И выбирают самые глупые способы.

— Джо говорил, что был бы рад стать фермером, если бы белые оставили его в покое.

— Знаю, mon sha, знаю, — сказала она. — С тебя доллар, если не возражаешь.

— Мне бы еще какой-нибудь порошок, — сказала я. — Не очень сильный, только чтоб не допустить его к этой лошади.

— Тогда доллар с четвертью, — сказала она.

Пока я разворачивала носовой платок с деньгами, она подошла к шкафчику. Я увидел, что она достала склянку и отсыпала порошку на бумажку. Посмотрела, сколько насыпалось, и добавила еще.

— Когда объезжают лошадей? — спросила она.

— По субботам.

— Рано или поздно?

— Поздно. Когда все собираются.

— Утром в субботу, как только пропоет петух, встань и рассыпь немного порошка по полу, чтобы Питтман прошел по нему, — говорит. — Лучше с его стороны кровати, где он спит. Пока петух еще не кончил петь, пойди к загону и еще немножко рассыпь у ворот.

— И тогда он не сядет на этого коня?

— Нет, дорогая моя, не сядет.

Я заплатила деньги и ушла. В платке у меня был порошок, и мне стало легче на душе. Весь день мне было хорошо. Ночь я не спала, но тоже потому, что мне было хорошо. Но на следующий день меня одолели сомнения. Откуда я знаю, что порошок подействует? Может, она дала его мне, только бы отвязаться? Она не выбирала склянку, а взяла первую попавшуюся. По правде говоря, мне хотелось, чтобы она насыпала из зеленого пузырька, а не из красного. Мне становилось все хуже. Джо спросил, здорова ли я.

— Конечно, здорова, — говорю. — Чего ты спрашиваешь?

— Просто так.

В большом доме мисс Клэр меня тоже об этом спросила:

— Что-нибудь случилось, Джейн?

— Устала немножко, — говорю.

— Иди-ка домой. Придешь завтра, — сказала мисс Клэр.

Это было в четверг. В ночь на пятницу я вовсе не сомкнула глаз. И утром мне было совсем скверно.

— Иди домой, Джейн, — сказала мисс Клэр.

Джо в тот день ушел на охоту, и я была дома одна. Стоило мне прилечь и закрыть глаза, как передо мной вставал этот черный дьявол в загоне. Спать мы легли рано, потому что завтра была суббота — день, когда объезжают лошадей. Джо устал на охоте и сразу заснул. Спали в своей кровати девочки. Только я лежала без сна. Наверно, одна во всем поселке.

Я знала, что в эту ночь мне все равно не заснуть, а потому встала и оделась. Я хотела посидеть у очага, но вдруг оказалась на улице. Холодно было очень и светло, как днем. Я не знала, зачем вышла на улицу. У меня ведь и в мыслях не было выходить. Но теперь, на улице, я поняла, что иду к загону.

Все остальные лошади жались друг к другу для тепла — все, кроме него. А он обходил загон, точно хозяин. Почуяв меня, он остановился и поднял голову. Я стояла и смотрела на него, прижимая руки к груди, потому что было холодно. Не помню, как я открыла ворота, — помню только, что я вошла в загон и хотела выгнать его оттуда.

Я махала руками, кричала: "Пошел, пошел!", а он никак не шел к воротам, пока не прибежал Джо. И тут они оба бросились к воротам. Жеребец на шаг опередил Джо и помчался через поле. Земля подмерзла, и стук его копыт был слышен за милю. Джо вбежал в загон, сшиб меня с ног, потом поднял и перекинул через изгородь. Я не сразу опомнилась, а когда поднялась на ноги, Джо уже вскочил на свою лошадь и погнался за жеребцом. Я закричала и побежала за ним.

— Оставь его! Оставь его, Джо! — кричу.

Из домиков выходили люди посмотреть, что случилось. А когда узнали, что жеребец вырвался из загона, они оседлали лошадей и поскакали следом. Я бежала за Джо до самого болота, а потом пошла домой и всю ночь сидела у очага, ждала, когда они вернутся.

Рано утром они вернулись с жеребцом и с Джо. Он был привязан к своей лошади. Они сказали, он нагнал жеребца и заарканил. Но лошадь у него была не оседлана, привязать лассо было не к чему, и жеребец сдернул Джо с лошади, а потом протащил по болоту. Когда Джо нашли, он лежал мертвый, запутавшись в веревке. А жеребец, все еще с веревкой на шее, пощипывал листья с куста.

Поминки по Джо Питтману справили в ту же ночь, а в воскресенье его похоронили. Объезжали лошадей в следующую субботу. Перед началом целую минуту звонил колокол по Джону Питтману. Мужчины сняли шляпы. Женщины склонили головы. А когда колокол перестал звонить, молодой парень, которого звали Гейбл, вскочил на жеребца. Жеребец тут же сбросил его, он опять вскочил ему на спину. Жеребец раз за разом сбрасывал Гейбла, но он опять на него вскакивал. И под конец жеребец уже не сумел его сбросить. Вскоре Гейбл и Элла поженились и уехали в Техас. Они взяли с собой Клару.

Вместе с Джо Питтманом схоронили и частицу меня самой. Ни один мужчина не мог его заменить. Вот почему я до сих пор ношу его имя. В моей жизни было еще двое-трое мужчин, но ни один не мог заменить Джо Питтмана. Я им это сразу говорила.

Года через два после гибели Джо Питтмана я познакомилась с Фелтоном Берксом. Он был рыбаком, и, когда их судно отправилось на реку Сент-Чарльз, я уехала с Фелтоном. Так я перебралась в эту часть Луизианы. С Фелтоном мы прожили около трех лет, а потом он взял да ушел. И ни слова мне не сказал. Я только тогда поняла, что он ушел насовсем, когда месяц миновал, а он так и не вернулся. Но это мне было все равно, потому что как раз тогда приехал Нед со своей семьей.

Учитель Дуглас

Нед мне писал и деньги присылал, но о том, что собирается вернуться, даже не упоминал. Да он и сам не знал, что приедет, пока не вернулся с войны на Кубе. Эта война закончилась в 1898 году. И на следующее лето он приехал. А через год, почти день в день, его застрелил Альбер Клюво. Альбер Клюво со своей шайкой патрулировал берег реки от Джонсвилла до Байонны, а Гюстав Морио и его компания — от Джонсвилла до Креол-Плейса. Они подряжались убивать людей, как другие подряжаются рубить лес.

В тот день я удила рыбу, и тут прибежал мальчонка и говорит, что у меня в доме какие-то люди. Я спросила, кто они такие. Он сказал, не знает, а приехали они в фургоне. Я смотала леску и поднялась на берег.

Я не видела Неда двадцать лет, но как увидела его на веранде, так сразу узнала. И вовсе не потому, что он был похож на себя прежнего. Как раз он стал совсем не таким, каким уехал тогда в Канзас. Теперь он был рослый, широкоплечий, с крепкой шеей. А я его узнала потому, что почувствовала — это он.

Нед с женой стояли на веранде и разговаривали. Обо мне — потому что все время смотрели на меня. Нед все еще был в своем военном мундире. Он и потом всегда его надевал, куда бы ни шел. И когда его убили, он тоже был в мундире. Его жена была в красном платье и желтой соломенной шляпе, а трое детей играли во дворе.

Уж не знаю, как я вошла во двор, потому что не помню, чтоб я открывала калитку. Помню только, что иду по дорожке и говорю:

— Это ты, Нед, это ты. Меня не обманешь. Это ты, Нед. Я знаю, это ты.

Я все время повторяла это и никак не могла остановиться. Твержу и твержу:

— Это ты, Нед, я знаю, это ты.

Он спустился мне навстречу, подхватил меня на руки и закружил. А в руках у меня удочка и ведро! Вот уж дети смеялись!

— Отпусти меня! — говорю. А сама смеюсь вместе с ними. — Да отпусти же!

Он тихонько опустил меня на землю, и, только голова у меня перестала кружиться, я попятилась чуть-чуть назад и опять поглядела на него. Он все равно был не похож на Неда, которого я знала. Даже когда улыбался, все равно он был другим. Но я знала, что это он, потому что всей душой чувствовала: это он! Мы поднялись на веранду, и я познакомилась с его женой. Ее звали Вивьен. Маленькая, очень спокойная женщина с коричневой кожей. Потом — с детьми: Джейн, Лорой и Ти-Мэном. Девочек назвали в честь меня и матери Неда. Мальчик, Ти-Мэн, был младший.

Мы вошли в дом. Нед протянул мне сверток и сказал, чтоб я сейчас же посмотрела. Я развязала ленточку, развернула бумагу и… вы уж точно никогда не видели такой красивой материи. Пестрая-препестрая. Полоски, квадратики, цветы, листья. А пока я любовалась материей, Нед открыл деревянный ящик и стал вынимать оттуда посуду, а сам рассказывал Вивьен, как он бегал занимать тарелку для учителя, потому что я не хотела, чтобы учитель ел из миски.

— Ты еще помнишь это? — спросила я.

— Так ведь мне же пришлось бегать по всему поселку за тарелкой. Неужели бы я забыл?

Я приготовила ужин, но с ними не села, а отошла в сторонку и опять смотрю на Неда. Нет, все-таки совсем не похож. Ушел мальчик, вернулся взрослый мужчина. У него даже волосы начали седеть. Но потом я поглядела на Ти-Мэна и вот тут увидела сходство. Такой же черный, как Нед, и зубы Неда, и улыбка, и волосы тоже все в крутых завитках. Смотрю на него и словно вижу Неда, когда он был такой же маленький.

Нед пил кофе и рассказывал, почему он вернулся на Юг. Он вернулся учить детей. У нас там, на реке, тогда еще не было школы. Ближайшая школа была в Байонне, но и в ту дети ходили не больше трех месяцев в году. Нед спросил меня, о чем тут говорят люди. Чему их учат проповедники в церквах. Учат ли они тому, чему учил мистер Букер Вашингтон, или тому, чему учил мистер Фредерик Дуглас? Будто я могла знать! Я только знала, что Букер Вашингтон и Фредерик Дуглас были великими людьми и вели за собой очень многих. А чему они учили, я понятия не имела. Мистер Букер Вашингтон, объяснил Нед, учит, что все цветные должны держаться друг друга и работать вместе, чтобы изменить к лучшему свою долю, и уж потом искать единения с белыми. А мистер Фредерик Дуглас учит, что работать вместе должны все люди. Нед всегда верил в учение мистера Дугласа, а после того, как повоевал на Кубе, поверил в него еще больше. Эта земля принадлежит ему, Неду, не меньше, чем белым. И сюда он приехал учить этому.

Я посмотрела на Неда, посмотрела на его жену, которая сидела опустив голову, на детей, которые ловили каждое его слово. Я была так счастлива, что вижу их всех! Они были мне родными, потому что Нед был мне как сын. Но его разговоры меня испугали.

На другой день рано утром Нед сел на лошадь и отправился объезжать наш приход. В первый день он побывал в Байонне, а на следующий — в Креол-Плейсе. Но люди его не слушали. И не потому, что не верили в то, о чем он говорил, а потому, что слишком много на их глазах убивали. И они знали, что за такие разговоры его убьют, а заодно и их, если они пойдут за ним. Проповедники тоже не захотели ему помочь. И сказали "нет", когда он попросил разрешения собирать учеников в церкви, пока не построит школу.

Нед купил дом у дороги и начал там по вечерам учить детей. И еще купил участок на берегу реки для постройки школы. Может быть, когда люди увидят, сколько он готов сделать сам, они присоединятся к нему.

Но белые уже начали следить за Недом. Они знали все о том, куда он ходит и что он делает.

Альбер Клюво

Альбер Клюво уже убил больше десятка людей — и черных и белых. Об этом знали все, да он и сам ничего не скрывал. Всем встречным-поперечным говорил:

— Да, да! Я убивал. Я их порядком поубивал на своем веку.

Он и мне это говорил. И не один раз!

Я теперь брала стирку, а в кухарках больше не служила. Завела лошадку по кличке Голубь и ездила на ней собирать белье. Привозила его домой и стирала во дворе. А воду брала из реки. Сколько угодно хорошей воды, только дорогу перейти. Выстираю, выглажу и снова на своего Голубя — развозить белье. Обстирывала я весь берег до самой Байонны. А вечером, как станет прохладнее, шла на берег удить рыбу. Летом и в теплые зимние дни я удила почти каждый день. Лишнюю рыбу раздавала другим. Но сама ее ела вдоволь. Она полезная — рыба. Рыба и работа. Тяжелая работа может убить, а простая, спокойная работа еще никого не убивала. От такой работы и хорошей рыбы еще никто не умер. Овощи тоже полезны. Рыба, овощи и спокойная, размеренная работа. Много ходить тоже полезно. Теперь люди больше не ходят пешком. А коли не ходишь, так и воды пьешь мало. Хорошая чистая вода и овощи всю тебя очищают.

Когда позволяла погода, я ходила удить рыбу почти каждый день. Переверну ведро кверху дном и сижу себе, пока не наступает пора возвращаться домой. Тогда я складывала улов в ведро и поднималась на берег. Альбер Клюво обычно закидывал свою удочку рядом со мной. Когда река мелела, он закатывал штанины и входил в воду поглубже в реку. Но чаще сидел на берегу и удил рядом со мной. Маленький такой, кривоногий кэджен. Лицо такое, будто его все шилом искололи. А слева на голове проплешина, и кожа там, где волосы были, совсем белая. Сидит рядом со мной и рассказывает о людях, которых убил. Я тогда еще не была христианкой, я приобщилась к церкви, только когда переехала в Семсон, но все-таки повторяла про себя: "Господи, господи, неужто ты его не поразишь? Ты же слышишь, как он говорит, что людей убивал, точно это змеи!"

И все-таки я сидела и слушала. Иногда он увязывался за мной, садился у меня на веранде и все рассказывал, все рассказывал. А то обойдет вокруг дома и сидит на заднем крыльце, пока рыбу на ужин жарю. Иной раз скажешь ему: "Мистер Альбер, наколите-ка мне дров!", он пойдет и наколет на целую неделю. А нужно мне что-нибудь из лавки, тут же сядет на мула и все привезет — мешок риса, муки, ну все, что надо. Когда поспевал ужин, он садился на заднем крыльце и ел. Потом мы пили кофе. Он любил кофе покрепче, сладкий-пресладкий и черный.

Иногда собьешь его с разговора об убийствах, и он немного поговорит о рыбной ловле или о видах на урожай. Ему бы только поговорить, а в этих местах все либо рыбной ловлей жили, либо в поле работали. Но потом все равно он на убийства переходил. Он не хвастался, но и не сожалел. Просто рассказывал, разговору ради. Вот если человек на лесопильне работает, так он и будет говорить о бревнах и досках, а не о сахарном тростнике. Ну а кто сахарный тростник грузит, тот, конечно, больше говорит о сахарном тростнике, чем о деревьях. Альбер Клюво столько людей поубивал, что ни о чем другом и говорить не мог.

Как-то сидели мы на берегу, и он вдруг сказал:

— О твоем парне разговоры идут, Джейн. Так я и подумал, что надо тебя предупредить.

В тот день мы удили на мелководье, и оба стояли в воде. Было жарко, и вода была очень теплая. Когда Альбер Клюво сказал это про Неда, у меня так заколотилось сердце, что я чуть не упала. Но крепко сжала удилище и постояла так, пока не пришла в себя. Потом смотала леску и пошла домой. Только в дом не вошла, а села на веранде. И минуты не просидела, а он уже идет. Прислонил удочку к перилам, а сам сел на ступеньки.

— Кофе-то будет, Джейн?

Я ничего Альберу Клюво не ответила — что можно сказать дураку? Я сидела и смотрела на реку. Скоро он позабыл про кофе и опять стал рассказывать о людях, которых убил. Он все говорил, говорил и ушел, когда солнце уже заходило. Вечером я села на Голубя и поехала к Неду. Нед жил на дороге ближе к Байонне. Как раз напротив места, где его похоронили. Подъезжаю и вижу, что во дворе полно лошадей и мулов. Дети со всей округи съехались учиться. Нед отвел одну комнату у себя под школу. Я сидела в гостиной с Вивьен и детьми, и мы слышали, как за стеной Нед разговаривает со своими учениками. Потом Вивьен уложила детей спать, и мы остались с ней вдвоем. Она была неразговорчивой, и мы просто сидели с ней, слушали Неда. В одиннадцать часов он кончил урок, но кое-кто из учеников остался до полуночи. Я просидела с Вивьен, пока последний из них не уехал, а тогда встала и пошла к Неду. Он сидел за столом, опустив голову на руки. Услышал меня и поднял голову — думал, что это Вивьен.

— Я не знал, что ты здесь, мама.

— Вот заехала.

Я приехала рассказать ему про то, что говорил Альбер Клюво, но я увидела, как он устал. И не смогла взвалить на него еще и эту ношу.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

— Да нет. Ничего. Я давно приехала, только не хотела тебе мешать.

— Я тебя провожу, — говорит он.

— Голубь дорогу знает, — говорю.

Он провел рукой по лицу. Я стояла и смотрела на него. Я все еще хотела рассказать ему про Альбера Клюво.

— День сегодня был длинный, — говорит Нед.

— Ну, я поеду, — говорю.

— Ты бы осталась у нас на ночь, — говорит.

— Нет, я поеду, — говорю.

Он вышел со мной и подвел Голубя к веранде, чтоб мне было удобнее влезть на него.

На следующее воскресенье Альбер Клюво пришел к моему дому и сел на ступеньках. Я дала ему кофе. Крепкого, сладкого-пресладкого черного кофе. Он долго его пил, а потом сказал:

— Там про твоего парня разговор был, Джейн. Они не хотят, чтоб он школу строил. Говорят, что он из тех, кто баламутит негров. Пусть, говорят, едет обратно. Туда, откуда приехал. Они не знают, что Альбер сказал тебе про это.

Через неделю грею я во дворе воду и вдруг вижу: Альбер Клюво слезает с мула. Он подошел ко мне, поговорил, а потом уставился в чан на кипящую воду.

— Они хотят, чтоб я его унял, Джейн, — говорит.

— То есть чтоб вы убили моего сына? — спрашиваю.

— Если прикажут, так я должен, Джейн.

— Поднимите голову, мистер Альбер, — говорю.

А он совсем ее опустил.

— Мистер Альбер! — говорю.

Он медленно поднял голову и поглядел на меня. Убийца он был и боялся меня. Я ничего не сказала. Я только глядела на Альбера Клюво. Лицо все в морщинах, заросло седой бородой. Водянистые, старческие голубые глаза. Пропахшая потом рваная фетровая шляпа. Такому старику сидеть бы да греться на солнышке, а он тут говорит про то, как убьет Неда.

— Говорите, мистер Альбер, — сказала я.

— Я им толковал, что мы с тобой рядом рыбу ловим. Толковал, что я ем в твоем доме. Толковал, какой ты варишь для Альбера хороший кофе по-креольски. Я говорю: "Джейн — хорошая негритянка, провалиться мне на этом месте". Я говорю: "Пусть его уймет Морио. А не Альбер. Альбер и Джейн вместе удят рыбу". А они говорят: "Альбер Клюво, тут ты патрулируешь. Морио патрулирует ниже по реке. Если мы говорим: Альбер, уйми этого черномазого, значит, Альбер, ты его уймешь. А если нет, Альбер…"

— Вы сможете убить моего сына? — спрашиваю.

— Я должен делать то, что они мне говорят.

— Вы сможете убить моего сына? — спрашиваю.

— Да, — сказал он.

Я посмотрела на Альбера Клюво, и вдруг голова у меня кругом пошла. Я шагнула к крыльцу, а потом чувствую, что лежу на земле. А издали кто-то говорит:

— Джейн, Джейн, что с тобой, Джейн?

Открыла я глаза и вижу прямо над собой мерзкую рожу Альбера Клюво. И мне почудилось, будто я в аду, а он — дьявол. Я закричала:

— Отойди от меня, дьявол! Отойди от меня, дьявол!

Но кричать-то я кричу, а ни звука не слышно. А издалека кто-то спрашивает:

— Ты что, заболела, Джейн? Ты заболела?

Я кричу-кричу, и опять ни звука. Хочу встать — и не могу.

— Уйди! — кричу. — Уйди от меня!

Тут я услышала свой голос. Значит, и он его услышал. Вижу, он выпрямился, и лицо у него странное, будто он не понимает, почему я на него кричу. Словно вот-вот спросит: "Джейн, чего это ты? Что я такого сказал?"

Я кое-как встала и пошла к дому.

— Может, за доктором сходить, Джейн? — сказал он. — А, Джейн?

Я вошла в дом и легла. А вечером я поехала к Неду. Про то, как я упала, говорить не стала, но остерегла, чтобы он опасался Альбера Клюво. А он сказал только:

— Я буду строить школу. И буду учить детей, пока меня не убьют.

Я пошла к Вивьен.

— Они же его убьют, если он здесь останется. Забрала бы ты детей назад в Канзас. Если ты уедешь, так и он за тобой уедет.

— Когда мы сюда ехали, он сказал мне, что его могут убить, — ответила она. — Но я все равно поехала с ним. И должна остаться здесь.

Проповедь у реки

За две недели до того, как Неда убили, он собрал нас всех у реки. Было воскресенье, небо чистое и синее-синее. Или нет: в вышине были облака, только совсем тонкие, как бумага. Иногда задувал легкий ветерок и шевелил листву ив над водой.

Когда я пришла на берег, народу там было уже много, но Нед еще не начал говорить. Он сидел на траве с Вивьен и детьми. Он увидел меня и позвал, чтобы я с ними села. Один из его учеников подал мне руку и помог спуститься. Там было не очень круто — я и не по таким откосам спускалась, но уж очень ему хотелось мне помочь, как тут откажешь? Под соломенной шляпой у меня был шарф. Я сняла его, расстелила на земле и села, а шляпой стала обмахиваться вместо веера. Нед был в мундире и очень серьезный. Я спросила, что случилось. Но он мне ничего не ответил. А Джейн, старшая дочь, сказала, что как они пришли к реке, так все время неподалеку белые околачиваются. И показал на двух человек, удивших с лодки. Они были так близко, что я их узнала. Братья Лекокс из Байонны. Они были рыбаками и плавали на своих лодках по Сент-Чарльз.

— Может, сегодня тебе не надо говорить? — спрашиваю я Неда.

— Они этого и добиваются, — отвечает он.

Когда все собрались, Нед встал и повернулся спиной к реке и к тем в лодке и велел нам опуститься на колени для молитвы. После молитвы он сказал, чтобы мы сели. Я поглядела вокруг. Почти все это были дети. А взрослые остались дома.

Всего, что говорил в тот день Нед, я не помню. Может, даже и половины не помню, но что-то я не забыла. Потому не забыла, что Нед в это всей душой верил, и еще из-за того, что эта его речь у реки приблизила его смерть.

— Это ваша земля, — сказал он. — Не позволяйте вон тем людям отнять ее у вас. Она ваша, ибо в ней покоится прах ваших предков. Она ваша, потому что пропитана их потом, их кровью. Белые пойдут на любой обман, чтобы отнять ее у вас. Будут пытаться любым путем одурачить вас. Будут натравливать вас друг на друга. Но запомните одно: в этой земле лежит прах ваших предков, и потому она ваша. Я не хочу сказать, будто вы владеете этой землей, — говорил он. — Человек лишь крохотная частица земли. Умирая, он возвращается в землю, как дерево, которое упало, как железо, которое заржавело. Вы не владеете этой землей, вы лишь недолго живете на ней, но, покуда вы здесь, не позволяйте никому утверждать, что лучшее принадлежит ему, а вам годятся остатки. Нет, это ваши отцы, ваши деды пахали эту землю, корчевали деревья, строили дороги и плотины. Они теперь покоятся в этой земле, их костями она удобрена.

Я слушала Неда, но смотрела на братьев Лекокс в лодке. Они делали вид, будто не слушают, но сами слушали. Как забросят удочку, так и поглядят в нашу сторону.

— Есть черные, — говорил Нед, — которые скажут вам, что нет ничего хуже белого человека, что он способен на любое преступление. Я хочу вам сказать, что, не будь некоторых белых, никого из нас, возможно, сегодня не было бы в живых. Меня, наверное, убьет белый. Я знаю, белые следят за мной.

Когда он сказал это, все посмотрели на людей в лодке.

— Смотрите на меня, а не на них, — сказал Нед и продолжил, только когда все повернулись к нему. — Но даже когда белый поднимает против меня ружье, топор или другое оружие, я не виню всех белых. Я виню невежество. Ибо именно невежество в первую очередь привело нас сюда. Невежество и черных, и белых. Ведь белые плавали за нами в Африку не с оружием. Они везли туда ром и бусы. А почему? Да потому, что мы уже ждали их, когда они приплывали туда на своих кораблях. Наши собственные, черные соплеменники запирали нас в загонах, как скот, чтобы продать в рабство. Они не объясняли белым, как обращаться с нами на корабле, это придумали сами белые. А наши соплеменники думали только о том, как нас продать. И продавали. Да, продавали. Мне очень хотелось бы сказать вам, что африканцы сражались и сражались с белыми, что между ними была война, война, война. Наши соплеменники воевали друг с другом, а белые покупали пленных за бочку рома и нитку бус. Я рассказываю вам об этом, чтобы вы поняли, что только единство сделает вас сильными. Белые никогда бы не привезли нас сюда, будь мы едины. Им не удалось бы расколоть сплоченный народ. Но небольшие разрозненные племена дрались друг с другом, а белым оставалось только выжидать.

Нед стоял на солнце, и по его лицу катился пот. Вивьен встала, чтобы утереть ему лицо, но он сказал, чтобы она села, чтобы не подходила к нему близко. Если из лодки будут стрелять, он не хочет, чтобы попали в нее.

— Я не знаю, сколько мне лет, — продолжал Нед. — Может, тридцать девять, а может сорок или сорок один. Но мне многое пришлось повидать, и я знаю, что я такой же американец, как другие, и даже больше американец, чем многие. А что такое американец? Я вам расскажу. Никаких американцев не было, пока здесь не появились мы. Первыми тут жили индейцы, но они себя никогда не называли американцами. Собственно, они и индейцами себя не называли, пока сюда не приплыл Колумб. А потом сюда приплыл Веспуччи и придумал все это.

Когда Нед сказал "Веспуччи", дети переглянулись и захихикали, а глядя на них, Нед тоже улыбнулся. Уж очень это было смешное имя — Веспуччи.

Когда дети стихли, Нед опять заговорил:

— С Колумбом на корабле был один черный, а краснокожих он назвал индейцами. К тому времени, когда сюда приплыл Веспуччи и назвал эту страну Америкой, здесь уже было много черных. Америка — это страна краснокожих, белых и черных. Краснокожие кочевали по этой земле задолго до нашего появления здесь. Черные обработали ее своими руками от одного океана до другого. Белые привезли сюда орудия труда и ружья. Америка существует для всех нас, вся Америка для всех нас. Я покинул эти места совсем молодым. В то время люди считали, что лучше всего отсюда уйти. Но теперь я говорю вам: не бегите, а боритесь. Боритесь и с белыми, и с черными за эту землю. Есть черные, которые зовут вернуться в Африку, другие зовут ехать в Канаду или во Францию. А теперь скажите мне, кому из вас хочется стать французом и говорить, как говорят они? Поднимите руку.

Дети рассмеялись. Нед для того и заговорил про французов.

— Будьте американцами, — сказал он детям. — Но прежде всего будьте людьми. Взгляните себе в душу и спросите: кто я такой? О чем еще, кроме этой черной кожи, думают белые, когда говорят "черномазый"? А вы знаете, что такое черномазый? — спросил он у нас. — Во-первых, черномазый чувствует себя ниже всех на свете. Белые так долго его били, что ему уже безразличен и он сам, и все другие. Он много болтает, но его слова ничего не значат. Он никогда не станет ни американцем, ни гражданином другой страны. Но между черномазым и черным американцем разница очень велика. У черного американца есть чувство ответственности, и он всегда будет бороться. Каждое утро, проснувшись, он надеется, что этот день будет лучше вчерашнего. А черномазый уверен в обратном. Это еще одно свойство черномазого: он думает, будто знает все. Да, все на свете. Но это только до поры, пока ему не встретится по-настоящему умный человек. Я говорю вам все это, так как хочу, чтобы мои дети стали людьми, — говорил нам Нед. — Я хочу, чтобы мои дети боролись. Боролись за все, а не за какой-то укромный уголок. Тот черный или белый, который учит вас прозябать в этом уголке, хочет, чтобы и ваш разум прозябал в уголке. Я строю школу, чтобы вы получили возможность вырваться из этого уголка.

Один мальчик поднял руку, и Нед велел ему встать. Мальчик сидел сзади, его почти не было слышно, и Нед сказал, чтобы он говорил громче и не оглядывался на лодку. Ведь если бы нам было что скрывать, мы бы не пришли сюда.

Мальчик спустился ближе к воде.

— Учитель Дуглас, вот вы все время говорите, чтобы мы не слушали мистера Вашингтона, но ведь мистер Вашингтон дает такие советы, чтобы спасти наш народ от истребления. Мистер Вашингтон вырос среди здешних белых, и он знает, что черного могут убить только за то, что он стоит на двух ногах. Может, на Севере этого еще не знают? И еще учитель Дуглас. Ведь мистер Вашингтон советует учиться ремеслу, потому что это поможет нашей стране идти вперед.

Мальчик стоял, опустив руки, пока Нед не сказал, чтобы он сел. Мальчик быстро сел на землю, но по-прежнему не спускал глаз с Неда. Меня охватила гордость. Как хорошо Нед их выучил! Нед улыбнулся и кивнул. Он тоже был горд, что его ученик задал такой вопрос. Он все время находил, что сказать о мистере Вашингтоне, и теперь ему представился случай еще кое-что добавить.

— Я согласен с мистером Вашингтоном в том, что он говорит о ремесле, — начал Нед. — Но ремесло — это еще не все. Мне хотелось бы, чтобы кто-то из моих детей стал адвокатом. Другие — священниками, третьи научились писать книги или представляли бы свой народ в законодательных собраниях. Да, ремесло — это еще не все. Если вы будете работать только руками, а белые — писать законы, ваша жизнь не станет лучше. И второе, о чем он говорил: не навязывайте себя белым, и они вас не тронут. Так вот, я хотел бы рассказать вам небольшую историю. Мою мать убили белые не потому, что она хотела жить с ними рядом. Нет, она решила покинуть Юг, как только узнала об освобождении. Ей и моей сестренке раскроили голову дубинками. В тот день они убили и других, — продолжал Нед, — а потом было еще несметное множество убитых. Согласен, что многих из них убили за то, что они стояли на двух ногах. Но если вы должны умереть, что лучше — умереть, говоря себе: "Я человек", или умереть, говоря: "Я всем довольный раб"? Возможно, мистер Вашингтон искал средство спасти нас от истребления, но с тех пор, как он дал этот совет, а дал он его пять с лишним лет назад, было линчевано более тысячи человек. И только за то, что у них черная кожа.

Нед вытащил платок, вытер лицо, тщательно сложил платок и убрал в карман.

— Может быть, придет день, когда белые потребуют, чтобы вы покинули эту страну под страхом смерти, — продолжал он. — Говорят, это может случиться. Так вот что, воины: белые не знают, сколько нас здесь. Ведь мы для них все на одно лицо. Насчитают десяток, устанут и еще пятерых не заметят. В этом наше преимущество. А сделать нужно будет вот что. Возможно, меня с вами не будет. И я надеюсь, что этого не произойдет. Но если такой день настанет, вот что вам нужно будет делать. Пусть все уезжают, кроме одного молодого человека из каждой семьи. А он пусть спрячется на болоте, в поле, в любом месте, где только возможно. А когда остальные окажутся в безопасности, пусть он начинает жечь — жечь поля, леса, дома, амбары и сараи. Пусть он бежит, бежит, бежит, пока его черные ноги не откажутся двигаться, а черные руки не повиснут без сил. Воины, покажите белым разницу между черными и черномазыми.

Нед замолчал и долго смотрел на нас. Его глаза опять стали печальными. Позади него река была голубой и тихой. Ничто не нарушало ее покоя — кроме лодки справа от нас.

— Давайте помолимся, воины, чтобы такой день никогда не настал, — сказал Нед. — Если же он все-таки настанет, это будет самый тяжкий день в вашей жизни.

Когда Нед кончил говорить, его рубашка была насквозь мокрой. Он вернулся к нам и лег на землю рядом с женой. Все молчали и думали о том, что он сказал нам. Я почувствовала, что Нед смотрит на меня. Какое-то время я не смотрела на него, а следила за людьми в лодке. Но чем дольше я смотрела на лодку, тем сильнее чувствовала на себе взгляд Неда. Тогда я посмотрела прямо ему в лицо. И его глаза сказали мне: "Я умру, мама". Но я знала, что он не боится смерти.

Убийство

Прошел месяц — а Альбера Клюво нет и нет. Я не думала, что он мучается из-за порученного ему дела: чтоб мучиться, у него соображения не хватило бы. Я думала, он заболел и лежит дома. Я начала спрашивать про него. Не то чтоб я за него тревожилась. Мне нужно было знать, что он делает. Почему вдруг он затаился? Не совесть же в нем проснулась! Она никогда его не допекала. Но кого ни спрошу, никто Альбера Клюво не видел. Когда я ездила в Байонну на Голубе, то проезжала неподалеку от его дома, но всегда находила причину не заглянуть к нему. На обратном пути — то же самое: загляну в проулок, где его дом, а Голубя туда не поверну. Я могла бы за пять минут до его дома добраться, но нет, ни за что.

А к Неду я все время ездила. Он жил как раз через дорогу от того места, где теперь его могила. Его похоронили рядом со школой, которую он строил. После его смерти люди достроили школу, но она рухнула во время второго большого наводнения. Это случилось в двадцать седьмом году, когда вода поднялась очень высоко. Первое было в двенадцатом году, но наводнение двадцать седьмого года много страшнее оказалось. Нед жил рядом с дорогой. А школу строил по другую сторону дороги на берегу реки. На том месте, где раньше стоял его дом, теперь построили новый, но мы сохранили место, где была школа и где его могила. Это место никогда не будет продано. Мы собираем у людей деньги для взноса налога, и земля остается нашей. Мы делаем это ради всех детей нашего прихода и всего штата, неважно, черных или белых. Пусть они знают, что много-много лет тому назад здесь ради их будущего отдал свою жизнь один черный. Он погиб, когда кончался прошлый век и начинался этот. Он пролил свою бесценную кровь за них. Я помню, как моя хозяйка, увидев молодых солдат-конфедератов, сказала: "Бесценная кровь Юга, бесценная кровь Юга!"

Так вот, там, на берегу реки, покоится бесценный прах Юга. И все это видят. Мы поставили там надгробный камень, и кто хочет, может остановиться и посмотреть. Нет, это не высокий богатый памятник, а простая бетонная плита, но ее могут увидеть все, кто захочет выйти из машины и посмотреть.

Я часто проезжала мимо этого места, когда Нед был еще жив. Он уже расчистил акр земли и складывал фундамент школы. По вечерам и в свободные от работы дни ему помогали дети. А то иной раз остановлюсь, а они не работают, а купаются в реке. Я так боялась за Неда, думала, как бы белые не подкупили мальчишек постарше утопить его. Стоило Неду увидеть меня на Голубе, как он сразу выходил из воды.

— По-твоему, это называется строить школу? — говорила я. — А по-моему, это называется баловством.

— Мне приходится учить их всему. А уметь плавать необходимо.

Тут особенно хорошо было видно, каким широкоплечим, каким сильным стал Нед. Если он стоял близко, я клала руку ему на плечо.

— Ты напрасно так тревожишься, мама, — говорил он.

— Разве? — спрашивала я.

Мы ведь оба знали, что этот день близится. Мы только не знали, когда и где это случится.

За два дня до того, как Неда убили, я видела сон: шайка кэдженов линчевала его в болоте. На другое утро я села на лошадь и поехала к Неду. Когда я рассказала ему про свой сон, он только отмахнулся, как от чепухи, и стал говорить, что едет в Байонну за лесом для школы. Возьмет с собой двух учеников и переночует там у своего друга. Он сказал, чтобы я не тревожилась, не то Вивьен тоже испугается, а она и так уже беспокоится.

Я пробыла у них до вечера, пока он не уехал. Потом села на Голубя и отправилась домой. А на следующий вечер, когда Нед возвращался домой со вторым грузом леса, Альбер Клюво застрелил его. Олси Прайс и Бэм Франклин, мальчики, которых Нед взял с собой, рассказали нам, как это было. Они ночевали в Байонне у друга Неда и с разговорами о школе засиделись чуть не до полуночи, хотя всем надо было встать очень рано. Поднялись они около пяти утра, потому что хотели забрать лес и вернуться домой, до наступления жары. Они подъехали к школе в половине девятого. А потом, едва спала жара, снова отправились в Байонну. Грузить лес они кончили около пяти. Ехать надо было недалеко — три-четыре мили, — но двигались они медленно из-за плохой дороги. Она была немощеная и вся в рытвинах, а груз тяжелый. Бэм сказал, что через каждые полмили они останавливались, чтобы мулы отдохнули. Но останавливались только на открытом месте. В то время по одну сторону дороги были дома и поля сахарного тростника, а по другую сторону берег реки порос деревьями. Они останавливались только напротив какого-нибудь дома или двора. Дадут мулам отдохнуть несколько минут и снова едут. И вот, сказал Бэм, после второй или третьей такой остановки они вдруг увидели Альбера Клюво. Он сидел верхом на своем муле у края полосы сахарного тростника и уже прицелился в Неда. Он крикнул, чтобы Нед слез. Нед придержал мулов, но остался в фургоне.

— Что тебе надо? — спросил Нед.

— Слезай! — говорит Клюво.

— Тебе меня не запугать, Клюво.

— Слезай!

— Сначала я кое-что скажу ребятам, — говорит Нед.

— Слезай сейчас же! — кричит Клюво.

Нед протянул вожжи Бэму, но Бэм оттолкнул его руку.

— Я пойду вместо вас, — сказал Бэм. — Мне все равно, что со мной будет. Я не боюсь за себя.

— Да мне-то не все равно, Бэм, — говорит Нед. — Ведь этому я вас все время учил: не все равно, что будет с тобой. Когда наконец ты будешь слушать, что я говорю, Бэм?

— Я не дам вам умереть, — сказал Бэм. — У него только двустволка. А меня меньше, чем с двух выстрелов, ему не уложить.

— Сиди! — говорит Нед. — Отвези лес домой. Заканчивайте постройку школы. Расскажи моей жене. Расскажи маме.

— Нет, — сказал Бэм.

— Я тебе приказываю, — говорит Нед. — Хоть теперь-то ты должен меня услышать, Бэм.

И Бэм и Олси, оба рассказывали, что Нед сперва посмотрел на них, а потом посмотрел вокруг и даже на небо взглянул, будто хотел сразу увидеть все. Потом соскочил на землю и побежал к Клюво. Клюво кричит, чтоб он остановился и встал на колени, но он продолжал бежать к Клюво, хотя у него никакого оружия не было, только кулаки. Клюво выстрелил ему в ногу — белые приказали ему заставить Неда ползать на коленях прежде, чем он умрет. Когда Клюво выстрелил, Нед упал на одно колено, но тут же снова поднялся. Клюво выстрелил еще раз и разворотил ему всю грудь.

Альбер Клюво повернул мула и уехал. Бэм и Олси не кинулись за ним. Они подняли Неда и положили его поверх досок. И доски все были красные от крови, когда они добрались до дому. И сквозь доски кровь капала на землю — кровавая дорожка от того места, где Нед упал, и до самого его дома. И еще много лет даже после того, как дорогу засыпали гравием, на ней были видны темные пятнышки там, куда капала кровь Неда.

Люди

Когда люди узнавали об этом, они плакали. Те, кто жил у дороги, шли за фургоном до самого дома. А когда вернулись с полей остальные и услышали, что случилось, они опустились на колени и заплакали. Они боялись близко к нему подойти, пока он был жив, но, услышав про его смерть, плакали как дети. Они подбежали к фургону, едва он остановился у ворот. Они хотели прикоснуться к его телу, хотели помочь внести его в дом. Собралась толпа во всю дорогу — люди сходились отовсюду. Они хотели прикоснуться к его телу, а кому это не удалось, брали доски с повозки, чтобы сохранить кусок дерева с его кровью.

А я знала, что он умер, еще до того, как прибежал сын Фрэнка Нельсона и рассказал, что произошло. Я лежала, и вдруг по дому словно пронесся какой-то шорох.

— Что это? — спрашиваю.

Я села на кровати и огляделась. А это не шорох, а свет на полу. Словно от фонарика. Только он не прыгал, как свет фонарика, а ровно скользил по полу от двери к стене.

— Они его убили, — говорю я.

Потом я села на Голубя, чтобы поехать к его дому. И вот тут прибежал сын Нельсона. Он увидел, что я все знаю, повернулся и побежал назад рядом с лошадью. Когда я добралась туда, Неда уже внесли в дом и положили на кровать. Вивьен сидела рядом и смотрела на него. Люди вокруг плакали, но она ничего не слышала. Она только смотрела на него. Я обняла ее за плечи и почувствовала, как она вся дрожит. Было очень жарко, а она дрожала, словно в лихорадке. Я что-то ей сказала, но она меня не слышала. Наверно, она даже не поняла, что это я. Она только смотрела на него. Я сказала, чтобы все вышли. Только шум, а толку никакого. Две женщины остались, чтобы помочь мне с Недом и Вивьен, а остальных я выдворила. Когда мы увели Вивьен в другую комнату и уложили, я вернулась и сказала, чтобы они оставили меня с Недом одну. Они сначала не хотели, но я сказала, что беспокоиться не надо, и они ушли. Я села рядом с Недом, обняла его и заговорила с ним, точно с живым. Уж не помню, что я говорила — так что-то. И не помню, как упала на него. А помню только, как меня подняли, а у меня вся одежда пропиталась его кровью. Они отвели меня в детскую и уложили. Кто-то остался со мной, но кто, не помню.

Приехал шериф, осмотрел тело и задал Бэму и Олси несколько вопросов. Они сказали ему, что Неда убил Альбер Клюво. Будто ему нужно было об этом говорить, будто он и сам не знал, что его убил Альбер Клюво. Будто все вокруг не знали, что его убил Альбер Клюво. Тут шериф сказал Бэму и Олси, чтобы они утром явились в Байонну и дали полные показания, а то сейчас все так возбуждены, что никакого толку от них не добьешься. На другой день Бэм и Олси пришли к шерифу. Они еще "здравствуйте" сказать не успели, а шериф уже спрашивает, сидели ли они эту ночь с покойным. Они отвечают, что да, сидели. Шериф спрашивает, а не пили они там чего-нибудь — кофе или там немного вина. Они говорят, да, домашнего вина чуть-чуть выпили — ежевичного. А он говорит:

— A-а! Ну рассказывайте, что произошло.

Они рассказали только то, что видели: учителя Дугласа убил мистер Клюво, когда учитель Дуглас не захотел ползти на коленях. А он спрашивает, уверены они, что это был мистер Клюво. Они говорят, да, уверены. Он спрашивает, а какое это было поле — кукурузное или с сахарным тростником. Они ему уже накануне сказали, что на поле был сахарный тростник. Ну и теперь еще раз то же сказали. А шериф спрашивает, как же им удалось увидеть, кто стрелял? Ведь теперь июль и тростник уже высокий. Они сказали, что мистер Клюво выехал из тростника. Но они вроде бы говорили, что мистер Клюво стрелял из сахарного тростника? А теперь говорят, что он выехал на открытое место, так, может, это вовсе на кукурузном поле было? Или они скажут, что это и не кукуруза вовсе, а ореховое дерево? Если он правильно помнит, то там, где убили Неда, и верно растет ореховое дерево. Так или не так? Они ответили, что так. А он и говорит:

— Может, стреляли из-за орехового дерева, как по-вашему?

Они отвечают, что мистер Клюво стрелял с края поля, где сахарный тростник. Тогда он спрашивает, пили ли они в тот вечер в Байонне. Они говорят, что ничего не пили. Это почему же? Они ответили, что им еще рано пить и учителю Дугласу это бы не понравилось. Как так рано? — спрашивает шериф. Они сейчас только ему говорили, что на следующую же ночь пили, когда сидели с покойником. Может, черномазые за один день взрослыми становятся? Или у них от вида покойника волосы поседели?

Бэм и Олси отвечали, что им пришлось выпить, потому что у старших была бутылка и один человек сказал: "Пейте! Если кто покидает грешный мир, радуйтесь! А не плачьте".

— Значит, радуйтесь? — говорит шериф. — Не плачьте, значит? Так, может, вы все начали радоваться еще накануне, в Байонне? Может, все еще радовались, когда возвращались домой? И на радостях приняли одного человека за другого?

Он сказал, что это частенько случается, когда черномазые вот так радуются. Порадуются, порадуются, и мерещится им неведомо что. И вообще, откуда он знает: может, они сговорились да и убили учителя? Ведь давно уж поговаривали, что учитель своими уговорами голосовать и учиться многих совсем допек. Вот их двоих и подкупили пристрелить пьяного учителя, чтобы избавиться от него. А говорит он все это потому, что мистер Клюво стрелять никак не мог. Он разговаривал с мистером Клюво вчера вечером, и мистер Клюво сказал — сам ему сказал, вот так-то! — что накануне весь день и всю ночь ловил лягушек на протоке Грос-Тет. А в доказательство мистер Клюво показал, как его искусали москиты — все тело у бедняги сплошь искусано. И он уверен, что Бэм и Олси не захотят назвать лгуном почтенного старика вроде мистера Клюво, так или не так? Они ответили, что рассказывают только о том, что своими глазами видели. А он говорит, что спрашивает их не об этом, а о том, хотят ли они назвать лжецом такого богобоязненного человека, как мистер Клюво. Мальчики ответили: нет, не хотят. Тогда шериф велел им отправляться домой и сказал, чтобы он больше от них таких разговоров не слышал.

Вивьен жила с нами, пока мы не достроили школу, а потом уехала в Канзас. Она хотела остаться у нас и учить вместо Неда, но мы боялись, что ее тоже убьют. Мы уговорили ее уехать и нашли другого учителя. Фамилия его была Джонс, и выглядел он совсем не как Нед — маленький, щуплый, а кожа совсем светлая. И учил он не тому, чему хотел учить Нед, а только тому, чему велели в Байонне: читать, писать и считать. Либо так, либо мы вовсе остались бы без учителя. Он пробыл там, пока наводнение двадцать седьмого года не снесло школу.

Адская колесница

Я подождала, пока мы схоронили Неда, а тогда отправилась искать Альбера Клюво. Но когда бы я ни приезжала к его дому, Аделина, его старшая дочь, всякий раз говорила, что он только-только уехал.

— Что вам надо? — спрашивает она.

— Поговорить с ним, — отвечаю.

— Папа только что ушел.

Я поворачивала Голубя и возвращалась домой, однако в тот же вечер или на другой день опять ехала к его дому. Чуть подумаю про Неда и сразу еду к этому дому. А Аделина уже стоит на веранде и ждет меня.

— Мне надо поговорить с твоим отцом.

— Папа только-только уехал.

— Опять только-только уехал, а?

— Да, Джейн.

Один раз я сделала вид, будто возвращаюсь домой, а сама отъехала немного и вернулась. Вижу, а он во дворе, слезает со своего мула. Но тут он поднял голову, увидел меня, сразу повернул мула и погнал его через двор к болоту. В другой раз, когда я подъехала, он не успел вскочить на мула. И сбежал в болото без него.

— Где отец? — спрашиваю я у Аделины.

— Нет его.

— А где он?

— В Байонне.

— А что Джордж во дворе делает? — говорю. — Ведь всем известно, что Альбер Клюво и в отхожее место на Джордже ездит.

— А сегодня пошел пешком.

— Ну ничего, я его догоню, — сказала я и уехала.

Но я поняла, что Альбера Клюво никогда дома не застану. Ведь он или кто-нибудь из его детей успевали увидеть меня, когда я только сворачивала к их дому. Значит, надо перехватить его где-то еще.

Не для того, чтобы убить, нет. Не мне было его убивать. Пусть его бог убьет, пусть заберет дьявол. А я хотела только поговорить с ним. Но он от меня прятался. Дома у него кто-нибудь из детей все время высматривал — не еду ли я. Если я удила или носила из реки воду, он сворачивал с дороги и объезжал берег стороной. А когда я сидела на веранде, он спускался к самой воде и проезжал мимо моего дома, прячась под откосом. Иногда он прямо-таки ложился мулу на спину, лишь бы я его не увидела. А я хоть и видела, а сделать ничего не могла — пока я добежала бы до дома или успела бы сесть на Голубя, его бы и след простыл. А потому я ждала, ждала своего часа.

И однажды дьявол надул Альбера Клюво. Ги Колье удила возле моего дома. А у нас с тетушкой Ги Колье и рост, и цвет кожи были почти одинаковы. Вот Клюво и принял ее за меня. Он тут же повернул на боковую дорогу. А я как раз ехала на Голубе по той же дороге к Дьюн Уайт на протоку Грос-Тет. Кукуруза стояла высокая, и мы увидели друг друга только на повороте дороги. Голубь чуть не столкнулся с Джорджем ноздря в ноздрю. Альбер Клюво собрался было повернуть и удрать, но я уже его увидела, и деваться ему было некуда. Тогда он отвернулся. Но я все равно сказала ему то, что давно собиралась сказать:

— Мистер Альбер Клюво, когда адская колесница с грохотом прикатит за вами, вся округа услышит, как вы будете вопить. А теперь поезжайте своей дорогой.

Люди говорили, будто я ходила к ворожее наложить заклятие на Альбера Клюво. Я-то ни к какой ворожее не ходила, потому что ни в какие заклятия не верила. И у ворожеи была раз в жизни — вот тогда, из-за Джо Питтмана и того жеребца, — но не потому, что верила в колдовство, а просто потому, что больше никто меня слушать не хотел. И хоть я у нее и побывала, но того, что она велела, делать не стала. Ну, как бы то ни было, до Альбера Клюво дошел слух, будто я ездила к ворожее, и он по глупости поверил.

Примерно через год он заболел, подумал, будто умирает, и он прыгнул прямо в кровать к своим двум дочерям — Аделине и Кристине. Жена у него давно умерла, а сыновья ему столько раз во всяких черных делах помогали, что он боялся спать в одной с ними комнате. Аделина и Кристина просили и просили, чтобы он слез с их кровати. Так нельзя. Что люди подумают? Но Альбер Клюво сказал, пусть их думают, что хотят, а в той комнате, где спят сыновья, грохочет адская колесница. Аделина стала его уговаривать, что никакой колесницы нет. Но Альбер Клюво стоял на своем: ему лучше знать, он ее сам слышал. И пусть-ка только попробуют уйти и лечь на полу! Он заставил их лечь справа и слева от него, чтобы быть ему защитой от адской колесницы.

Но потом он начал слышать грохот колесницы даже в комнате дочерей. Но только в одном ухе — со стороны Аделины. Тогда он решил, что Аделина ненавидит его. Она всегда стыдилась отца, а теперь, значит, и возненавидела. Да и, наверно, когда его нет дома, она ластится то к одному парню, то к другому. А он не желал, чтобы его дочери погрязли во зле, как он сам и его сыновья. Он хотел, чтоб они оставались чистыми. Потому всегда и заставлял их ходить в церковь — чтоб они оставались чистыми. А теперь выходило, что Аделина либо шлюха, либо ненавидит его.

— Аделина, ты ненавидишь своего отца? — спрашивает он.

— Нет, папа, — отвечала Аделина.

— Аделина, ты не согрешила?

— Клянусь пресвятой девой, я чиста, папа.

Альбер Клюво поворачивался на другой бок, но все равно адская колесница грохотала со стороны Аделины. И он говорил:

— Аделина, если ты чиста, если в твоем сердце нет ненависти к отцу, который никогда не делал тебе ничего плохого, то почему же, Аделина, адская колесница катается только там?

— Папа, здесь нет никакой адской колесницы, — отвечала Аделина.

Клюво кричал, что она лгунья, вскакивал с кровати и принимался хлестать ее ремнем. Прибегали сыновья, оттаскивали его. Клюво ложился, но колесница опять начинала грохотать. Бедная Аделина лежала на своей стороне кровати и плакала в подушку.

Так продолжалось много дней, много недель. Потом Аделина пришла ко мне. Она сказала, что все сделает, лишь бы я сняла с ее отца заклятие. Я ответила, что заклятия на нем не больше, чем на мне. А просто наступает расплата за все его грехи.

Аделина спустила платье с плеч и показала мне рубцы от ремня Альбера Клюво. Она стала просить, чтобы я помогла ей, молоденькой девушке, которая за всю свою жизнь никому не сделала зла. Я сказала, что ничем не могу помочь, потому что никакого заклятия на Альбера Клюво не накладывала. А потом спросила, не хочет ли она кофе с кексом. Она ответила, что хочет. Высокая такая, красивая девушка, с длинными красивыми ногами. Ей уже было пора замуж, но они держали ее дома, чтоб она им стряпала. Я дала ей кофе с кексом, и мы сели на веранде.

— Я ни в чем не виновата, — сказала она. — Я себя соблюдаю. Я девственница и хорошая католичка. А вот Кристина — не девственница. Нет, она еще в одиннадцать лет сбилась с пути. Но она самая младшая, и они ее любят. А бедная Аделина никому не нужна. И колеснице, даже колеснице надо грохотать только с моей стороны. Каждую ночь она грохочет, и каждую ночь отец вскакивает и бьет меня ремнем. Я хочу уйти, но идти бедной Аделине некуда. Я поменялась местом с Кристиной. Я попросила: "Кристина, миленькая, ляг тут. Дай своей бедной сестре Аделине поспать хоть одну ночь спокойно". А у Кристины душа чистая, у бедняжки. Она и сказала: "Хорошо, миленькая". Мы поменялись местами, но колесницу это не остановило. Кристина сбилась с пути в одиннадцать лет, а колесница грохочет только с той стороны, где сплю я. Это заклятие мучит меня больше, чем отца. Снимите его, Джейн!

— Я на твоего отца никакого заклятия не накладывала, — говорю. — А только сказала, что мы во всей округе услышим, когда за ним приедет адская колесница, — так он будет вопить. И услышим! Я услышу, если господь бог не призовет меня раньше. Другие, кто делал столько зла, как твой отец, вопили в последнюю минуту. И он будет вопить. Да, Аделина, будет. Но заклятие тут ни при чем. Это ад его призывает.

— Он бедный и глупый человек, Джейн.

— Не надо было ему поднимать руку на моего сына.

— Вы ненавидите меня, Джейн?

— Да нет, — говорю. — Даже к твоему отцу я не питаю ненависти. Но день расплаты придет.

— Расплачиваюсь-то я. Страдаю я, — сказала Аделина.

— Ты еще не знаешь, что такое настоящее страдание, Аделина.

— Я же показывала вам рубцы на спине.

— Но я не могу показать тебе рубцы на моем сердце, — говорю.

— Бедняжка Джейн, — сказала Аделина.

Клюво прожил еще десять лет. Умер он как раз перед наводнением двенадцатого года. Кристина уже сбежала из дома. Она путалась со всеми мужчинами на нашей реке, белыми и черными. И получала столько инжира, орехов и мускатного винограда от своих ухажеров, что и не сосчитать. А потом уехала с коммивояжером из Сент-Франсис-вилла в его фургоне. Он торговал сковородками и кастрюлями и еще точил ножи и ножницы. Вот Кристина и уехала с ним как-то вечером в воскресенье. А бедная Аделина так и осталась дома. Теперь Альбер Клюво уже не спал с дочерью в одной кровати — когда Кристина сбежала с коммивояжером, Аделина сказала, чтобы он перебрался в другую комнату. Не то она тоже сбежит. Он вернулся в свою прежнюю комнату, и Аделина осталась ухаживать за ним. Они вдвоем остались — сыновья сбежали, как и Кристина.

Альбер Клюво умирал два дня, и бедная Аделина чуть с ума не сошла. За полмили было слышно, как вопил Клюво. Умер он в воскресенье. Джулс Пэтин заглянул ко мне и сказал, что Клюво совсем плох. Я спросила, откуда он это знает. А он ответил, что слышал, как Клюво вопит, и спросил у одного кэджена, что случилось, и кэджен сказал, что Клюво при смерти.

Я всегда думала, что хочу услышать, как вопит Клюво. Я твердила это себе с тех самых пор, как он убил Неда. Но с тех пор прошло много времени, и мне вдруг стало жалко Клюво, а особенно Аделину. Но все остальные слышали его вопли. Люди и днем и ночью проходили мимо его дома, чтобы послушать, как он кричит. Доктор приехал и уехал, а он все вопил. Аделина сидела возле него и вытирала ему лицо мокрым полотенцем, а он все вопил. Перед самой смертью он оттолкнул Аделину и соскочил с кровати. Никто и подумать не мог, что у него хватит на это сил. Он поднял руки так, будто держит ружье, и закричал:

— Я убью его, я убью его, я убью его.

Потом сделал два шага и упал. Закрыл голову руками, и вопил, и вопил, чтобы Аделина остановила коней. Аделина встала на колени около него. У нее на руках он и умер.

Семсон

Я была знакома с тетушкой Хэтти Джорден задолго до того, как переехала в Семсон. Она была тогда там кухаркой, стряпала у Семсонов еще до войны между конфедератами и Севером. Когда она состарилась — ей уж было за семьдесят, когда мы познакомились, — они дали ей лошадь и бричку, чтоб не ходить пешком. Когда я жила у реки, она раза два в неделю проезжала мимо моего дома. После смерти Альбера Клюво я как-то сказала ей, что хотела бы уехать из этих мест. А она спросила, почему бы мне не переехать в Семсон. Я сказала, что семь-восемь миль — это не переезд. А мне хотелось бы уехать подальше, чтобы легче было не вспоминать. Но она ответила, что я хоть за сто миль уеду, а вспоминать все равно буду, ведь воспоминания — это не место, воспоминания-то, они в нас самих, и еще сказала, что я же хочу жить поближе к могиле Неда, чтоб убирать ее цветами. Я подумала, подумала и сказала, что она верно говорит.

Так я и поселилась в Семсоне. Я приехала туда под вечер и попросила Поля Семсона, чтобы он выделил мне дом. Поль Семсон был отцом Роберта, который теперь там хозяин.

— Да уж очень ты тощая, — сказал он. — Откуда мне знать, как ты справишься с работой.

Я говорю, что уже пятьдесят лет работаю, и ничего.

— Так ты, наверное, уже приустала?

— Меня еще на пятьдесят хватит, — говорю.

— Можешь поселиться рядом с дядюшкой Джиллом и тетушкой Сарой, — говорит он. — Но перебираться будешь сама.

— Переберусь, — ответила я.

Я попросила фургон в поселке у реки и переехала без посторонней помощи. Два раза съездила, но управилась сама. Было это весной, потому что люди пахали и рыхлили землю мотыгами. Баз Джонсон был водовозом. Его мула звали Алмаз. Он возил воду в огромной бочке с затычкой. Раз как-то затычку выбило, и вся вода вытекла. Работники в поле чуть его не убили, когда он подъехал с пустой бочкой. Каждый день он ездил в поля три раза: утром, около половины десятого, в обед и вечером. В двенадцать, во вторую поездку, он привозил обед в ведерках. Почти у всех были маленькие ведерки. Баз Джонсон ехал в поле, а его повозка была вся уставлена блестящими ведерками — ну точь-в-точь старьевщик, который старое на новое меняет. Если он опаздывал, то пускал Алмаза рысью, а ведерки бились, и такой звон стоял, что с другого конца поля слышно. На повозке стояло тридцать-сорок, а остальные он складывал в седельную сумку и вешал ее на Алмаза. Люди метили свои ведерки цветными лоскутками — красные, желтые, голубые. А то писали на крышке свои буквы. А Тоби Льюис надел на ручку своего котелка кольцо, которое вдевают в нос хрякам. Его так и прозвали — Тоби Свиное Кольцо. Когда я перебралась в Семсон, его только так и называли. Но работника лучше его на плантации не было. Никто там не мог нарубить и погрузить столько сахарного тростника. Каждый год находился сумасшедший, который пытался обойти его, и каждый раз Тоби совсем его загонял. Как-то решил потягаться с ним в рубке тростника Хок Браун, так Тоби чуть не доконал Хока. А Джо Саймон попробовал состязаться с ним в погрузке, и когда Тоби с ним разделался, так Джо разве что мог травинку поднять, чтоб пожевать. И теперь ему приходилось работать с женщинами, весной не плугом землю пахать, а ковырять мотыгой.

Но самое страшное в поле случилось с Черной Хэриет. Фамилия у нее была такая, а кожа черная-пречерная (она от сенегальцев происходила), так что ее и прозвали Черная Хэриет. Была она, пожалуй, придурковата, но в поле работала лучше всех. Высокая такая, стройная, крепкая и черная до синевы. Никто не окучивал и не собирал столько хлопка, как она, и тростника рубила больше всех — и не только больше женщин, а и мужчин, кроме Тоби Льюиса. Она считалась первой задолго до моего приезда и, наверное, еще долго оставалась бы первой, не объявись на плантации Кэти Нельсон. Кэти Нельсон была маленькая, но плотная. Приехала она из Байонны и родней Нельсонам на реке Сент-Чарльз не приходилась. Так они и говорили. А зачем она со своим коричневым коротышкой, которого называла мужем, решила перебраться в Семсон, одному богу известно. Такой же муж, как пень при дороге. Едва она вышла в поле, тут же начала хвастать:

— А я ее обгоню. Первая? Ну и что? Не долго ей первой быть. Скоро поотстанет.

Черная Хэриет ничего не отвечала и вообще не разговаривала — она ведь была придурковата. Работала, напевала какую-нибудь свою сенегальскую песенку и никого не трогала.

А Кэти Нельсон каждое утро говорила:

— Я ее обгоню. Вот увидите, обгоню.

Как-то утром приходит она в поле и говорит:

— Вот сегодня ей и конец. Меня ночью муж так любил, так любил, что мне удержу не будет. Видали, как дикая лошадь рвется вперед? То ли еще увидите! Ну, держись, первая!

А мы все только рады были. Что теперь-то скрывать: мы только рады были. Так уж в полях заведено. Если кто состязается, для всех день проходил быстрее. А то работа да работа — вот и хочется чего-нибудь такого, чтоб день быстрей прошел. Ну и мы ждали, как это у них получится. Хотя знали, что Кэти не обогнать Хэриет, но интересно было посмотреть. А потому, как только Кэти свое сказала, мы тут же и подхватили:

— Давай, Кэти, давай! Покажи ей!

А Кэти говорит:

— Ну, держись, первая! Я тебя ждать не буду!

Кэти состязаться с Хэриет было то же, что мне — драться с Листоном. Кэти все утро ей покоя не давала. Она знала, что Хэриет ей не обогнать, вот и старалась допечь ее, чтобы у нее руки опустились. Подошел полдень, все разобрали ведерки и сели в тени. Хэриет сидела под тонким деревцем в сторонке и ела свою рыбу с рисом. Доела, наточила мотыгу и стала ждать, когда в час дня снова начнут работать. Я иногда посматривала, как она сидит там и напевает свои сенегальские песенки, но она меня и не замечала вовсе. Кэти схоронилась где-то со своим коричневым коротышкой, которого называла мужем. Такой же муж, как сухой бурьян. К концу обеда она вернулась и опять принялась за свое:

— Ладно, первая! Утром я тебя не обошла, так сейчас обойду. Сгоню с тебя черноту, и будешь ты вечером беленькой, как снеговик.

Странно мир устроен. Почему вдруг объявилась такая Кэти Нельсон? Кому от нее польза? И почему ей с этим коричневым коротышкой, которого она называла мужем, понадобилось приехать сюда? Почему не в Батон-Руж? Не в Новый Орлеан? Почему не на Север? А? Ну-ка, объясните!

К вечеру приехал Том Джо на своей рыжей лошади. И конечно, в ковбойской шляпе и в ковбойских сапогах. Когда-то он был ковбоем в Техасе — во всяком случае, так он говорил. Но здесь он служил надсмотрщиком и такие состязания любил не меньше, чем мы. Тут уж все работали быстрее.

Первые ряды прошли спокойно. Но как начали вторые, у Хэриет пошли колючие сорняки. Их мотыгой обрубить нетрудно, но нужно еще и корни выдернуть, не то через день-два они опять полезут. Из-за них Хэриет так задержалась, что Кэти почти ее нагнала. И теперь, чтобы держаться впереди, Хэриет стала пропускать сорняки. В соседнем ряду работала Грейс Тернер и сперва выдергивала корни за Хэриет. Но чем дальше, тем больше сорняков оставляла Хэриет. Теперь это уже все увидели. Том Джо крикнул ей с другого конца поля, чтобы она чище работала, но она будто и не услышала. Он крикнул еще раз, а она опять будто не слышит. Только быстрее мотыгой машет и бормочет что-то на своем сенегальском языке. Тут уж она и хлопок начала срубать наравне с сорняками, а то и вовсе один хлопок.

Мы все остановились и смотрели на нее. А у нее мотыга так и ходит: вверх-вниз, вверх-вниз — и срубает столько же хлопка, сколько сорняков. А мы стоим, смотрим и молчим. Словно к месту приросли. Но тут Том Джо давай хлестать Хэриет по спине. Он не пытался вырвать у нее мотыгу, а просто подъехал к ней и начал хлестать по спине поводьями. Но чем больше он ее бил, тем больше хлопка она срубала. Грейс Тернер первая туда бросилась. Повалила Хэриет на землю, прикрыла своим телом. Теперь Том Джо стал хлестать Грейс, чтоб не заступалась. А Бесси Хеберт подбежала с мотыгой и пригрозила отрубить Тому Джо голову. Грейс вскочила и уцепилась за Бесси. Теперь уж мы все столпились вокруг. Одни просят Тома Джо остановиться, другие стараются поднять Хэриет. А Хэриет лежит и бормочет что-то на своем языке. Уставилась на нас вытаращенными глазами. Забормотала что-то на своем языке и вдруг как захохочет!

Когда наконец ее успокоили, мы с Грейс отвели ее на край поля и отряхнули ей одежду, а вечером ее увезли в Джексон. Тому Джо Семсоны ничего не сделали, а Кэти прогнали. И Бесси тоже. Дом у нее был полон ребятни, но все равно ей пришлось уехать. Не будь у нее детей, сказали они, так ее бы отправили в тюрьму за угрозы Тому Джо.

Видения мисс Джейн Питтман

Вскоре после того, как Хэриет увезли в Джексон, я обрела веру. Ее увезли весной, а летом я приобщилась к церкви.

С тех пор как Неда убили, я все время была в борениях совести. Всю свою жизнь я прожила возле набожных людей, еще со времени рабства, но о вере как-то забывала. То думаю: да, надо обрести веру, послужить богу, то никакого смысла в этом не вижу. Но когда Неда убили, я поняла, что, кроме бога, у меня не осталось ничего. Только до переезда в Семсон я еще не открыла богу все свое сердце. А это случилось лет через тринадцать после смерти Неда.

В Семсоне я сначала поселилась рядом с дядюшкой Джиллом и тетушкой Сарой, через дорогу от Грейс Тернер. Она тогда была замужем за Лоренсом Хебертом и жила с его стариками. Каждый вечер мы с Грейс сидели на веранде и слушали песнопения в поселке. В то время у нас еще не было церкви, ее построили много позже. И люди устраивали моления через дорогу от того места, где теперь церковь. Мы с Грейс каждый вечер сидели и слушали пение и молитвы. Иногда Грейс приходила ко мне, но чаще мы просто переговаривались с ней через дорогу. Иногда было так темно, что мы не видели друг друга, но это не мешало нашим долгим разговорам. Как-то Грейс приходит ко мне и говорит:

— Джейн, я собираюсь приобщиться к церкви.

— Рада за тебя, Грейс, — говорю.

— Джейн, а почему бы и тебе не приобщиться вместе со мной? Ты женщина добрая, хорошая, это все знают. Так кому, как не тебе?

— Ты и не представляешь, Грейс, сколько раз я про это думала, — говорю. — Дай мне недельку-другую поразмыслить.

Нэнси Уильямс тоже молилась об обретении веры. Я, Нэнси, Грейс, Питер Джулай. Кто же еще? Ах да, Лобо. Как это я забыла про него? Лобо привиделось, что Мэнни Холл загоняет на дерево Лиззи Эйрон. Ну уж и видение! Все хохотали, кашляли, утирали глаза. Все, кроме Лиззи. Лиззи рассвирепела. И прямо в церкви обозвала Лобо лживым псом.

— Ты лживый пес, вот ты кто! И вовсе ты не видел, чтоб кто-нибудь загонял меня на дерево. Я даже лазить-то не умею!

А Лобо стоит весь мокрый от пота.

— Я знаю, что показал мне господь. Мэнни швыряла в тебя комья земли, а дети говорили: "Глядите, вон она, там, на суку". А ты прыгала с сука на сук, как кошка.

Все так хохотали над Лобо, что священнику пришлось прервать службу. И пока он старался утихомирить людей, Лобо стоял, прислонясь к перилам кафедры, и потел, точно на солнцепеке.

— Да он пьян! — говорит Лиззи.

Ну и все опять захохотали. Когда мы разошлись из церкви, чуть не полночь была.

На Нэнси Уильямс озарение снизошло, когда она собирала в поле хлопок. Она работала одна в дальнем конце поля, и, когда закричала, мы сразу поняли, что на нее снизошло. И все побежали к ней.

— Снизошло! — говорит она. — Снизошло! Наконец на меня снизошло. Он поднял меня из трясины.

Мы сказали ей, чтоб она шла домой и готовилась свидетельствовать вечером. Нэнси бросила мешок с хлопком и побежала к поселку, крича и радуясь. Том Джо приехал взвешивать хлопок и спросил, где Нэнси. Мы ему сказали, что она ушла домой, потому что обрела веру. А он говорит:

— Что еще выдумали — веру тут обретать. Веру пусть вечером обретает, а днем собирает хлопок. И вы все, кто тут веру ищет, зарубите это себе на носу.

Грейс вдруг повернулась и пошла в поле, а Том говорит:

— Вон еще одна пошла веру обретать.

Я побежала за Грейс и вижу — она стоит на коленях в междурядье.

— На тебя тоже снизошло, Грейс? — спрашиваю.

— Ничего на меня не снизошло. Я молюсь богу, чтоб он не дал мне убить Тома Джо. Этого пса паршивого.

— Грейс, — говорю. — Ты же теперь молишься об обретении веры и не должна думать о злом.

— Знаю, — говорит, — но в такие минуты мне жалко, что Бесси не отрубила ему голову мотыгой. Ее бы просто повесили, вот и все.

— Грейс! — говорю. — А что подумает господь, услышав такие твои речи? Разве ты не знаешь, что Том Джо послан сюда дьяволом?

Мы пошли назад на край поля, где Том Джо взвешивал хлопок. А он и спрашивает:

— Ну как, нашли там бога?

— Грейс! — сказала я, потому что увидела, что она опять свирепеет.

А через неделю или чуть позже на Грейс тоже снизошло озарение. На всех оно снисходило, кроме меня. Я сказала об этом Грейс. А она говорит:

— Усерднее молись, Джейн.

— Я молюсь усердно, как только могу, — говорю. — Может, я просто недостойна?

— Не выдумывай, Джейн, — говорит. — Молись, и все.

Я молилась весь день и полночи. Если не сплю, так молюсь. Иной раз шла на поле такая усталая и сонная, что глаза слипались. А потом как-то утром в четверг — я тот день не забуду, пока жива, — шла я в поле, и тут меня озарило. Будто с моих плеч спала огромная тяжесть.

— Грейс! — сказала я. Она шла чуть впереди меня. — Грейс, на меня снизошло.

— Наконец-то! — говорит. — Наконец-то! Джейн, а что ты чувствуешь? Легкость чувствуешь?

— Чувствую. Такую легкость, будто я летать могу.

— Вот-вот, — говорит Грейс. — Если чувствуешь легкость, значит, это оно. От этого всегда чувствуешь легкость. Иди-ка домой, а в поле сегодня вовсе не выходи. Иди домой и приготовься к вечеру.

В тот вечер я свидетельствовала о своем видении.

Я несла на плечах мешок камней и хотела его сбросить, но никак не могла. Он все больше и больше пригибал меня к земле, сбросить его я не могла. И тут Белый Человек с длинными желтыми волосами — они блестели, как солнце, — приблизился ко мне. (На нем еще были длинные белые одежды). Он приблизился ко мне и сказал:

— Джейн, хочешь избавиться от своей ноши?

— Воистину, воистину! — отвечаю. — Но откуда вы меня знаете? Уж не Господь ли вы?

— Чтоб избавиться от этого груза, и избавиться навсегда, ты должна перенести его вон через ту реку.

Я посмотрела в сторону, куда он показывал, и верно, там была река. Я обернулась к нему, но он уже исчез. Я пошла к реке с мешком камней на спине. И передо мной выросли колючки, где колючек прежде не было, у моих босых ног вились змеи, где змей прежде не было, широкие канавы и протоки зеленой воды преграждали мне путь там, где прежде их не было. Какой-то человек, черный как уголь, блестящий, с репейниками вместо волос, предстал передо мной и сказал, что возьмет мой мешок. Но я не отдала. Я сказала, что Белый Человек повелел мне перейти реку с мешком, и я перейду ее с мешком. И вдруг этот человек превратился в Неда.

— Отдай мне мешок, мама, — сказал он.

— Нед, это ты? Это ты, Нед? — спросила я.

— Отдай мне мешок, мама, — сказал он опять.

— Я не верю, что это ты, Нед, — сказала я. — Я знаю, ты дьявол и хочешь обмануть бедную Джейн. А если ты и правда Нед, то скажи мне, что ты нес все время после того, как убили твою маму.

Я смотрела на лицо дьявола, который прикинулся Недом, и видела, что он изо всех сил старается догадаться, что же такое Нед тогда нес, да никак не догадается. И я убедилась, что это не Нед, ведь Нед вовек бы этого не забыл, и я пошла дальше. Идти дальше было трудно, потому что сердце мое тянулось к нему, но я знала, что должна идти. Я подошла к реке и увидела там Джо Питтмана. Он был не старый, как я, а по-прежнему молодой.

— Отдай мне мешок, Джейн, — сказал он.

— Я должна перейти через реку, Джо, — сказала я.

— Отдай мне мешок, Джейн, — сказал он.

— Нет, Джо, я должна перейти через реку, — сказала я.

И когда он в третий раз попросил мешок, а я не отдала, он вдруг исчез. Я вошла в реку, и вокруг моих ног щелкали зубами аллигаторы. Я взглянула — змеи, сотни и сотни их плыли ко мне. Но я продолжала идти с мешком на спине. С каждым шагом река становилась все глубже. Когда вода дошла мне до горла, я вскинула голову посмотреть, далеко ли еще идти, и увидела Альбера Клюво. Он сидел на жеребце, который убил Джо Питтмана, а в руках держал ружье, которое убило Неда. Я оглянулась. На берегу стояли Джо и Нед и манили меня назад. Но я не вернулась. Я пошла вперед, ибо ноша у меня на спине была тяжелее ноши смерти. Когда я подошла к берегу, Альбер Клюво поднял ружье, чтоб застрелить меня. Но когда увидел, что я все равно иду вперед к берегу, он тоже пропал. А едва я ступила на твердую землю, как мне явился Спаситель. Он улыбнулся и снял мешок с моих плеч. Я хотела склониться к его ногам, но он повелел мне подняться, ибо я родилась заново. Я поднялась и почувствовала себя легкой, чистой и безгрешной.

Вот какое было у меня видение. Вот так я приобщилась церкви. И вот что пели в тот вечер в церкви:

Два брата

Тимми и Ти-Боб были братья — единокровные братья; Тимми был негр, а Ти-Боб белый. Все на плантации, все, кто жил у реки, все в большом доме, в том числе и Ти-Боб и мисс Амма Дин, знали, что Тимми — сын Роберта Семсона. Роберт и сам никогда этого не скрывал, да и не мог бы скрыть, если бы захотел, так как Тимми был похож на него куда больше, чем бедняга Ти-Боб. Тимми еще малышом любил кататься верхом и охотиться, совсем как Роберт. И все повадки у него были совсем как у Роберта. С ними обоими надо было держать ухо востро. Роберт вытворял что хотел, имел ли он дело с белыми или черными. Тимми вытворял что хотел, если имел дело с черными. Сложен он был как Роберт, такой же высокий и худой. Но Роберт был белый и румяный, а Тимми — коричневый. У Роберта были каштановые волосы и серые глаза, а у Тимми рыжевато-каштановые волосы и карие глаза. А носы у обоих с горбинкой. А Ти-Боб всю жизнь был слабого сложения и хрупкий. И свое имя Ти-Боб — младший Роберт — он получил, когда доктор сказал, что у мисс Аммы Дин детей больше не будет. Но любое другое имя подошло бы Ти-Бобу куда лучше.

Когда Ти-Боб подрос и уже мог держаться в седле, Роберт приехал в поселок к Верде и сказал, чтобы Тимми ездил с Ти-Бобом. Он подозвал Верду к калитке, будто сроду не заходил к ней в дом. Будто и не привязывал лошадь у этой самой калитки и не оставался у нее дома, пока сам не решал уйти.

— Я не хочу его туда пускать, — сказала Верда.

— Все будет как надо, — сказал Роберт.

— Я не хочу, чтобы он прислуживал за столом, — сказала Верда.

— Он будет только ездить верхом с Ти-Бобом, — сказал Роберт.

— Будет дворецким у Ти-Боба? — говорит Верда. — Дворецким своего брата?

— Пусть приходит завтра, — говорит Роберт.

— Прислуживать за столом он не придет, — говорит Верда.

— Значит, завтра, — сказал Роберт и ускакал.

Тимми пришел. Было ему тогда лет двенадцать — он был лет на шесть-семь старше Ти-Боба. Когда Ти-Боб уезжал в школу, Тимми ухаживал за лошадьми. Когда Ти-Боб возвращался домой, Тимми седлал лошадей, и они вместе отправлялись в поле. Ти-Боб на маленьком шотландском пони по кличке Джонни, а Тимми на Урагане, полуобъезженном и норовистом. А в поле Ти-Боб тут же подъезжал ко мне. Чем бы я ни занималась — хлопок собирала или сахарный тростник рубила, — он всегда подъезжал ко мне. Если мешок с хлопком был полон, он за меня относил его к весам. Если мы рубили сахарный тростник и было холодно, он отсылал меня погреться у костра. Он привязался ко мне очень скоро после того, как я туда переехала. И когда тетушка Хэтти умерла, а за ней и дядюшка Бадди, Ти-Боб упросил взять в большой дом меня. Я этого не хотела, мне больше нравилось на воздухе. Мне даже холод был нипочем. Что жара, что холод — мне все равно. Но хозяева решили, что в поле я работаю не так чтоб быстро и в доме от меня будет больше прока. Поль Семсон сам приехал в поле узнать, умею ли я готовить. (Мы рубили сахарный тростник. Декабрь. Вода, того и гляди, замерзнет).

Я сказала, что шестьдесят с лишним лет готовлю. Ему не понравилось, что я ответила не сразу, и он с лошади уставился на меня. И говорит, что он не про то спрашивал. А вот для белых я готовила или нет?

А я отвечаю, что пока еще никого не отравила.

Он опять долго смотрел на меня с лошади, а потом сказал:

— Завтра в шесть утра придешь в большой дом. Покажешь, так ли ты ловко лепешки печешь, как языком болтаешь.

Я говорю:

— Мне тут нравится, и я бы осталась, если позволите. А он опять смотрит на меня с лошади. А потом и говорит:

— Да неужто? — (День был на редкость холодный. Джо Эмброуз далеко впереди рубил тростник и пел). — Может, ты не слыхала, что в Семсоне всем нравится то, что нравится Полю Семсону? А может, слыхала и не прочь опять попросить фургон? Ну так как?

Вот так я и пошла работать в большой дом. Но как попривыкла, так жалеть не стала. У меня были помощники и хватало времени и рыбу поудить, и свой огород вскопать. Иногда я уговаривала Тимми привести мне с пастбища Регса и отправлялась верхом в поле. А как-то раз от большого ума поехала туда с Тимми и Ти-Бобом.

Мне бы, как я в первый раз села на эту лошадь, надо было догадаться, что Тимми задумал какое-то баловство. Уж слишком все шло хорошо. Седло словно нарочно для меня сделано, и стремена Тимми подтянул точно мне по ноге. И уздечка хорошая, и поводья. Подпруга затянута как положено — ну словом, все лучше некуда. "Ну, — думаю, — ему чего-то от меня надо. Не стал бы он делать всего этого просто так".

По дороге в поле я только и гадала, чего от меня хочет Тимми. Наверно, денег, думаю. И опять гадаю: а деньги-то ему зачем? Спрашивать я его не стала, а только поглядывала краешком глаза. А на Тимми смотришь — и видишь Роберта Семсона. Плечи подняты, локти прижаты — вылитый Роберт. И соломенная шляпа чуть на глаза надвинута — ну Роберт и Роберт! Только в глазах пусто: смотрят вперед, будто все так и надо. Я поглядела на Ти-Боба. Он тоже молчал. Но они с Тимми все это задумали вместе.

На поле мы поехали туда, где Грейс и остальные рубили сахарный тростник. Грейс посмотрела на меня и говорит:

— Фу-ты ну-ты, барышня приехала!

— Небольшая вечерняя прогулка, — говорю.

— Вам, барышня, только и дела, что гулять, — говорит Грейс. — А я человек простой, без работы не проживу.

Вот так мы разговариваем, и я еду за Грейс по полю. А Ти-Боб и Тимми где-то сзади. А потом мне холодно стало, и я говорю Грейс, что, пожалуй, домой поеду. Только я это сказала, как Ти-Боб перемахнул через несколько рядов тростника и помчался к дороге. Маленький Джонни бежал так быстро, что мордой почти земли касался.

— Что это с ним? — говорю. — Взбесился, что ли, ни с того ни с сего?

А тут Грейс как закричит:

— Джейн, держись!

Но Тимми уже стегнул Регса тростниковым стеблем, и он чуть из-под меня не выскочил.

Теперь уже были только поле, Регс и я. Я вцепилась в гриву и в уздечку. А люди по всему полю кричали мне вслед:

— Держитесь, мисс Джейн, держитесь! Держитесь, мисс Джейн, держитесь!

Регс выскочил с поля и наклонился вправо, будто вот-вот упадет, но все же устоял на ногах. Тут он выбрался на боковую дорогу и наклонился влево, но опять устоял на ногах. Теперь были только я, Регс и дорога. Ти-Боба я уже давно обогнала, и помощи ждать неоткуда, пока Регс не упрется в ворота большого дома и не остановится сам. Конечно, Тимми на своем Урагане мог бы перехватить меня. В то время Ураган мог обогнать любую лошадь в нашей округе, а то и во всем штате. Но Тимми было запрещено обгонять Ти-Боба. Что бы ни случилось, Ти-Боб всегда должен был скакать впереди, пусть самую чуточку, но впереди. А потому мне оставалось только ждать, пока Регс не упрется в ворота. Я бы спрыгнула, да некуда было. Дорога вымощенная, и земля тверже камня, а мне за шестьдесят, и хлопнулась бы я наземь при скорости сто миль в час, так в куски разлетелась бы, что твой арбуз. А потому я не прыгала, а держалась что было силы.

Дядюшка Джилл и тетушка Сара сидели на крылечке, и тетушка Сара услышала, что лошадь понесла. Она это сразу поняла: когда лошадь бежит спокойно, копыта совсем не так стучат. Куда громче и не так ровно, как если бы ее пустили галопом. Она рассказывала, что окликнула дядюшку Джилла, может, три, а может, четыре раза — он все не слышит.

— Лошадь понесла! — кричит. — Лошадь Джейн. Джилл, слышишь? Лошадь Джейн!

Она сразу сообразила, что это я. Тимми-то со своим Ураганом легко справлялся, а Джонни, пони Ти-Боба, не мог так скакать.

— Лошадь Джейн! — кричала тетушка Сара. — Джилл! Джилл, ты слышишь?

Он наконец сообразил, в чем дело, и вышел на дорогу со своей палкой. Я еще с края поселка увидела, что он размахивает палкой вверх-вниз. Не вправо и влево, как надо, а вверх-вниз, вверх-вниз. И все быстрее, все быстрее. Потом схватил ее обеими руками, машет, а сам пятится. Машет и пятится, машет и пятится. А потом я перестала его видеть. Когда и как Регс пронесся мимо дядюшки Джилла или над ним, я не разобрала. Только что он махал палкой — и уже церковь позади осталась. У ворот большого дома Регс встал как вкопанный, и я чуть не слетела на землю через его голову. Мисс Амма Дин стояла на заднем крыльце со своим биноклем. Она все в него видела. Когда тростник убирают, открывается и дорога, и поля на две мили вглубь. Потом она рассказывала, что видела, как Регс выскочил с поля на дорогу и понесся к большому дому прямо на нее, точно поезд по рельсам. Она говорила, что видела, как Ти-Боб скакал на Джонни, расставив локти, бил Джонни каблуками, чтоб он бежал еще быстрее, будто пони, если его как следует погонять, может потягаться с ветром. Она видела и Тимми — чуть позади Ти-Боба. Оба они хохотали. Нет, она, конечно, не могла разглядеть в бинокль их лица или разглядеть в бинокль мои глаза. Но она видела, как я крепко вцепилась в Регса, и догадалась, что я перепугана до смерти. А Тимми и Ти-Боб сидели в седле небрежно, и она поняла, что они смеются, хотя и не слышала их смеха. Когда Регс встал перед воротами, она свинтила бинокль и побежала через двор.

— Это Тимми? — спрашивает.

— Не знаю, — говорю. — Может, оса его ужалила.

Регс тяжело дышал, и я тяжело дышала. И оба мы были мокрые от пота. Холод страшный, а мы оба мокрые от пота.

— Оса? — говорит мисс Амма Дин и смотрит на меня.

Она знала, что это Тимми подстроил: ведь Тимми был сыном Роберта, а уж Роберт такого случая не упустил бы. Да и не упустил: как-то он посадил ее двоюродного брата на почти необъезженную лошадь. Ну, он и полетел через изгородь.

Тут подъехали Тимми и Ти-Боб. Они все еще не кончили смеяться, а Джонни до того устал, что нижней губой чуть за землю не задевал.

— Оса? — говорит мисс Амма Дин и смотрит на меня, а бинокль у нее в руке.

Потом она посмотрела на Тимми. Сначала она чуть было со зла не ударила его этим самым биноклем, но чем дольше она смотрела на него, тем больше видела Роберта. Уж Роберт-то такого случая не упустил бы. Да и не упустил. Но Тимми был не Роберт, хотя и его сын. И должен был помнить, что он все равно черномазый.

— Роберт, от тебя я этого не ожидала, — говорит она Ти-Бобу.

— Но Джейн ведь хорошо ездит верхом, — отвечает Ти-Боб.

— Лучше всех, — говорит Тимми.

— А ты молчи, — говорит мисс Амма Дин. — Тебя не спрашивают. — И ждет, не ответит ли Тимми чего-нибудь. Он же был сыном Роберта, а Роберт наверняка не смолчал бы. — Ну, я скажу мистеру Роберту, — говорит она.

А Тимми смотрит через двор на большой дом. И сидит в седле прямо, а не сгорбившись, как положено негру; плечи расправил, соломенную шляпу чуть сдвинул на глаза и без слов говорит нам, что Роберт ему ничего не сделает. Мне-то это говорить не нужно было — я и так знала, что Роберт ему ничего не сделает. Но мисс Амма Дин этого не знала. Она была женой Роберта уже лет десять-двенадцать, но все еще не знала, чего от него ждать.

— Сними шляпу, Тимми, — сказала она.

Он снял, но смотрел в сторону.

— Ну? — говорит она.

— Хорошо, слушаюсь, мэм, — говорит Тимми, но так тихо, что я-то еле расслышала, а я стояла совсем рядом.

Когда вечером Роберт вернулся домой, мисс Амма Дин рассказала ему, что случилось. Роберт давай хохотать. Жаль, говорит, что ему самому этого увидать не пришлось. И кто знал, что Регс сохранил такую резвость! Он спросил, сильно ли я глаза выпучила. И не слышала ли мисс Амма Дин в свой бинокль, как у меня зубы стучали. Вот ведь всегда все интересное случается, когда его нет дома!

— Ну а Тимми? — спрашивает мисс Амма Дин.

— Джейн ведь жива-здорова, — говорит Роберт.

— А могла бы и разбиться.

— Но ведь не разбилась.

— Но он мог бы снять шляпу, — говорит мисс Амма Дин.

— Я с ним поговорю, — сказал Роберт. — А жаль, что я не видел! Когда снова поедешь покататься, Джейн?

— Уж с ними никогда не поеду.

— Жаль-жаль, — говорит.

Тимми он ничего не сказал. Он знал, что Тимми уважает мисс Амму Дин. Он знал, что Тимми мисс Амму Дин уважает, как всех белых мужчин или женщин. Ну а что он с черными вытворяет, его не заботило.

А скоро после этого случая Тимми схлестнулся с Томом Джо, и пришлось Тимми уехать. Ти-Боб и Тимми ехали по полю, и вдруг лошадь сбросила Ти-Боба, и он сломал руку. Том Джо как раз шел по двору, когда Тимми привез Ти-Боба домой. Том Джо сам отнес Ти-Боба в дом, а потом вышел и спросил у Тимми, что случилось. Тимми сказал, а он сшиб его с ног.

Том Джо ненавидел его люто. Слишком уж много ему сходило с рук. Том Джо знал, что Тимми — сын Роберта Семсона, и Семсона в нем ненавидел не меньше, чем черномазого. Или даже сильнее: ведь это кровь Семсона делала Тимми таким дерзким. Нет, он ударил Тимми не за Ти-Боба. Ти-Боба он ненавидел, как ненавидел всех Семсонов. Он сшиб Тимми с ног, потому что знал: ни один белый в здравом уме виноватым его не признал бы.

Альберт Уокер и Клеон Саймон обдирали во дворе мох. Они повернулись и стали смотреть. Потом они рассказывали, что Тимми поднялся и сказал:

— Хватит, Том Джо.

— Называй меня мистером, черномазый, — говорит Том Джо.

— Белого голодранца я мистером называть не буду, хоть убей меня, — говорит Тимми.

Том Джо замахнулся на него, но Тимми отступил в сторону. Том опять замахнулся, но Тимми опять отступил — и ухмыляется, что Том Джо никак не может его достать. Том бросился на него, но Тимми его оттолкнул, и Том Джо хлопнулся наземь. Потом вскочил и выхватил из рук Альберта шест. Ну, не то чтобы выхватил — Альберт Уокер сам его протянул, до того он боялся Тома Джо. Мох срывали с деревьев шестами, которыми сбивают орехи. Шест ткнут туда, где мох погуще, покрутят, покрутят, да и дернут так, чтобы все содрать. Том Джо выхватил шест у Альберта и ударил Тимми. А Альберт и Клеон, чтобы помочь Тимми, стали звать мисс Амму Дин, чтоб она спустилась во двор унять Тома Джо. Мисс Амма Дин оставила меня с Ти-Бобом, а сама побежала во двор. Я услышала, как она начала кричать на Тома Джо, едва вышла на заднее крыльцо. Она грозилась выгнать его, отправить в полицию, посадить в тюрьму. От ее крика и угроз толку никакого не было. Слишком уж Том Джо ненавидел Тимми, чтоб остановиться. Да и какой белый отправил бы его в тюрьму или хотя бы в полицию, раз Тимми не уберег Ти-Боба. Когда мисс Амма Дин прибежала во двор, Тимми лежал без сознания, весь в крови. Том Джо отшвырнул шест и ушел. Мисс Амма Дин велела Альберту внести Тимми в дом. И когда к Ти-Бобу приехал доктор, ему пришлось лечить двоих.

Когда Роберт вернулся вечером домой, мисс Амма Дин рассказала ему про то, что случилось. Тома Джо надо выгнать или даже посадить в тюрьму. Роберт сказал ей, что не будет ни того, ни другого. Когда белый хорошенько отделает черномазого, который его за руку схватит, за это медаль дают.

— Даже если он черномазый только наполовину? — спрашивает мисс Амма Дин.

— Черномазый всегда целиком черномазый, — ответил Роберт.

Через несколько дней Роберт позвал Тимми в дом, дал ему денег и отослал его. Тимми хотел попрощаться с Ти-Бобом. Роберт сказал, что Ти-Боб спит. Тимми спросил, можно ли прийти, когда Ти-Боб проснется, но Роберт сказал — нет.

Когда Ти-Боб снова начал ездить верхом, к нему приставили Клоди Фердинанда. Но это было совсем не то. Ти-Боб хотел ездить с Тимми. Тимми — его брат, и он хочет, чтобы брат был с ним. Он каждый день ходил ко мне на кухню и все вспоминал о Тимми. Он понимал, почему Тимми седлал ему лошадь, понимал, почему Тимми ехал всегда чуть сзади. Но он не мог понять, почему Тимми должен был уехать, если белый избил его шестом. Я сказала, что Тимми должен был уехать ради своей безопасности. Но он не мог этого понять. Я попросила мисс Амму Дин растолковать ему. Потом попробовал ему растолковать его дядя Кларенс. Потом его крестный отец Жюль Ренар из Байонны. Все мы пытались объяснить ему, все, кроме Роберта. Роберт считал, что ему с Ти-Бобом говорить о таких вещах незачем. Это все входит в нашу жизнь, как солнце или дождь, и Ти-Боб сам все поймет, когда вырастет. Но Ти-Боб так и не понял. Он наложил на себя руки прежде, чем понял, как ему жить на свете.

О людях и реках

Когда же Тимми уехал? Дайте-ка вспомнить, дайте-ка вспомнить. Не то в тысяча девятьсот двадцать пятом году, не то в двадцать шестом: он ведь уехал еще до большого наводнения, а оно было в двадцать седьмом.

А Лонга когда выбрали? Когда выбрали Лонга? После наводнения, да, после. До наводнения здесь, в Семсоне, не было школы. Дети ходили в Боттом или в школу Неда, дальше по большой дороге. Лонга выбрали после наводнения, и в первый раз нам стали давать бесплатные учебники. Вот тогда и начали учить детей здесь, в церкви. Церковь только-только построили, ее даже покрасить не успели.

А в бедах от наводнения повинны сами люди, потому что они вздумали укрощать реки, а воду укротить нельзя. Древний народ, индейцы, поклонялись рекам, а потом пришли белые, индейцев покорили и решили покорить реки. Когда я говорю, что индейцы поклонялись рекам, это вовсе не значит, будто они почитали реку богом. Бог только один, и он надо всеми нами. Но они думали, что реки обладают особой силой, и тут я спорить не буду. Я и сама замечала, что такая сила есть. В поселке растет старый дуб, там, где жила тетушка Лу Болин со своей семьей. Дуб куда старше и поселка, и всего вокруг. Видел этот дуб много-много разного, и знает он многое-многое. И мне не стыдно сознаться, что я с ним разговаривала, а я ведь еще не сошла с ума. Вовсе не обязательно человек сумасшедший, коли он разговаривает с деревьями или реками. Другое дело, если говоришь с канавами или протоками. Канава — это вообще ничто, да и протока немногим лучше. Реки и деревья — совсем другое дело, только, конечно, не китайская вишня. Если уж кто разговаривает с китайской вишней или с терновником, тот наверняка сумасшедший. Но если говорить с дубом, который стоит здесь спокон веку и знает куда больше, чем ты, то это не безумие вовсе, а просто знак уважения.

Вот и индейцы так же уважали реки. Скажем, поймают рыбу, съедят, а кости назад в реку бросят и скажут: "Вернись в воду, стань снова рыбой". Еще рыбу поймают и думают, что это та самая. А белые пришли, покорили индейцев и сказали, что кости рыбой снова стать не могут. Но индейцы не поверили, и их убили. Потом, когда белые убили индейцев, они попробовали покорить ту реку, в которую индейцы верили, — вот тут-то и начались всякие беды.

Я не знаю, когда построили первую плотину — наверно, еще во время рабства. Но старые люди рассказывали, что вода разрушила эту плотину, едва ее построили. И если бы белые поняли тогда, что говорит им река, так потом горя было бы меньше. А они взяли да и построили новую плотину. Река ее тоже снесла. Строят еще одну, а река и ее сносит. Река-то текла здесь сотни и сотни лет. Ну, смоет иногда немного земли и несколько деревьев или в наводнение — хижину-другую, корову там или лошадь, но чтоб река всю округу опустошила — нет, не бывало этого, пока не пришел белый и не попытался ее покорить. Говорят, он был француз. Вот почему до сих пор я не очень-то доверяю французам. Ну чего он приехал из-за моря мешать нашим рекам? Говорят, он сказал: "Эту воду надо держать в границах!" Но сказал он это, конечно, по-французски, ведь он был француз. "Нельзя, чтобы реки текли, как им вздумается, и уносили наши деревья". Вот, заметьте — "наши деревья", будто он посадил здесь хоть одно дерево. Он не знал, что река то здесь дерево прихватит, то там. И так спокон веку.

"Надо держать воду в границах, там, где ей положено течь, — говорил он. — Раз ей положено течь по этому руслу, значит, там мы ее и удержим". Будто можно указать реке, где ей течь. "Насыплем в мешки песку и уложим их вдоль реки, где может произойти наводнение. Так мы ее усмирим".

Они все укладывали и укладывали мешки, и всякий раз, когда река поднималась, она смывала плотины этого француза, словно спички.

Я хорошо помню наводнение двенадцатого года, а уж наводнение в двадцать седьмом году никогда не забуду. Потому что в двадцать шестом дождь все лил, и лил, и лил. И зима выдалась на редкость холодная. А ранней весной опять полили дожди, и вода не уходила в землю, потому что земля уже разбухла от прошлогодней воды, а вся стекала в Миссисипи, в Ред-Ривер, в Ачафалайю. Но после таких дождей даже эти реки не могли вместить в себя всю воду. И ей пришлось искать себе выход.

Когда плотину прорвало, рассказывали люди — а случилось это около Мак-Кри, — шум воды был слышен за несколько миль. Вода грохотала, как ураган, как поезд, как гром, как пушечная пальба. Она смывала все на своем пути, показывала этому французику, которого давно и в живых-то нет, кто тут по-прежнему хозяин. Вырывала с корнями огромные деревья, уносила дома с людьми. А сколько утонувших мулов, коров, собак и свиней она тащила! А сколько людей сидело на деревьях и на крышах — ждали, когда их подберут лодки! И так день за днем. Не знаю уж, сколько их прошло, пока все не стихло. А конец еще не настал. Сила из нее ушла, но сама она осталась. Только текла ровно, бесшумно. Как змея в траве, как тень, как облако. Солнце светит, небо синее-синее, ну и скажешь про себя: "Слава богу, вот и кончилось!"

Это если не оглядываться. А оглянешься — что это? Море. Целое море подбирается к тебе.

Здесь, в Семсоне, вода залила болота и поля, но до поселка не дошла. Потому что Роберт Семсон собрал людей, и они построили дамбу вдоль железнодорожного пути от одного конца Семсона до другого. Люди работали днем и ночью, чтоб остановить воду, и женщины все время готовили для них что-нибудь горячее и варили им кофе. Старики и дети, которым не под силу было копать землю, палками и выстрелами отгоняли диких животных, которые старались спастись от воды на пригорке, где стоял большой дом. Те животные, которые не умели плавать и лазать, искали место повыше, а другого высокого места тут не было. Роберт Семсон сказал, что ни одно дикое животное, будь то хоть головастик, не должно перебраться через насыпь. Он велел всем мужчинам — всем старикам — взять ружья, а пули давал им свои. Он сказал, чтобы они стреляли в любую четвероногую тварь, которая попробует проскочить мимо них. И все время, ночью и днем, мы в поселке слышали стрельбу.

Птицы, как и все остальные животные, покинули болото. Вода, хоть и спокойная, колыхала листву и вспугивала птиц. Мы сначала слышали их крики, а потом видели их, и, когда они пролетали над нами, казалось, черная туча закрыла солнце. День изо дня и даже по ночам мы слышали их пронзительный крик. Олив Джерро сказала, что наступил день Страшного суда. Но это не был Судный день. Просто люди позволили себе зайти далеко.

Теперь люди понастроили бетонные водосливы, чтобы справиться с водой. Но придет день, вода сметет их, как смела плотину. Французик давно умер, когда в двадцать седьмом году вода снесла его плотину. И те, кто построил эти водосливы, тоже умрут, а вода будет жить вечно. Та самая вода, в которую верили индейцы, опять вырвется на свободу. Вот увидите сами.

Хью Лонг

Хью Лонг стал губернатором через год после наводнения. Как бы там ни говорили, а лучше ни для черных, ни для белых бедняков случиться не могло.

Да, теперь о нем много всякого рассказывают. Он был такой, он был сякой. Прямо-таки диктатор — чего только он с народом не проделывал. Когда я слышу такие разговоры, я думаю: "Жили бы вы здесь лет двадцать пять — тридцать назад. Жили бы вы в те времена, когда у бедняков вообще ничего не было. Вы бы тогда меньше зря болтали!"

Даже дети и то спрашивают: а с какой стати надо уважать Лонга? Ну конечно, он ведь называл нас невежественными нигерами. Он всех цветных так называл. Но ведь к этому он добавлял: "Вот тебе книжка, нигер. Научись читать свое имя". А другие говорят: "Вот тебе мешок. Иди собирай хлопок".

Они не знают, что пережили бедняки. Им кажется, будто всегда был школьный автобус, всегда была школа. А я могу рассказать о тех временах, когда бедняки и двух месяцев в году не учились в школе. И чтоб хоть столько проучиться, каждый день отмахивали по пять-шесть миль.

За что же богатые убили Лонга, как эти болтуны думают? Неужто за то, что называл цветных нигерами? Нет, его убили за то, что он помогал беднякам, черным и белым, а помогать беднякам не полагается. Пускай бедняки работают, пускай бедняки сражаются в ваших войнах, пускай умирают. Но помогать им не полагается.

Они теперь говорят, будто Лонга убил доктор Вайс. Но никто не заставит меня поверить в это. Говорят, он убил Лонга за то, что тот сказал, будто в жилах деда жены Вайса текла негритянская кровь. Конечно, здесь найдутся белые, которые убьют вас и за меньшее. И все-таки меня никто не заставит поверить, что Лонга убили за это. Я знаю, богачи подкупили охранников, чтобы те убили Лонга. Все бедняки знают об этом. А им говорят, будто Лонга убили за то, что он сказал про старого судью, будто у него в жилах негритянская кровь. Боялись, как бы бедняки не поднялись, вот и придумали такое. Они знали, как бедняки любили Лонга, и придумали это, чтобы бедняки не поднялись. Ну, обмануть бедняков им не удалось, пускай и не надеются.

Я помню ночь, когда его застрелили, хорошо помню. Я была в поселке у Грейс Тернер. Она хворала, и мы с Олив Джерро и Лин Вашингтон сидели у нее. Сидели и разговаривали, а тут вдруг в дверь постучал Этьен Буайе. Я пошла узнать, чего ему надо, а он рассказал мне, что случилось.

— Знаешь, Джейн, — говорит, — они застрелили Лонга.

— Что ты такое сказал, Этьен? — говорю я. — Этого не может быть! Нет!

А он говорит:

— Его застрелили. Он еще не помер, но его жизнь в опасности.

И рассказал, что сейчас встретил Мануэля Раффина, а тот сам слышал об этом по радио в Байонне. Мануэль тут же сел в машину и вернулся домой, побоялся, как бы белые не начали из-за этого войну. Мануэль и Этьен прошли по всему поселку и всем рассказали, что случилось. Они уговаривали причетника Джаста Томаса ударить в церковный колокол, но Джаст сказал, что не хочет впутываться в дела белых. Грейс позвала Этьена в дом выпить чашку кофе, и скоро в комнату набилось полно народу. Дядюшка Джил опустился на колени и сказал, чтобы мы все помолились за Лонга. Ну да разве ему дали оправиться от раны? После всего, что он сделал для бедняков? Нет, конечно.

Или вы хотите, чтоб я поверила, будто ни один из докторов — а их ведь сколько в больнице-то! — не знает своего дела, не знает, с какой стороны подступиться к раненому, чтобы он не истек кровью? Вы хотите, чтоб я этому поверила? Для чего же тогда все эти врачи, если они не умеют лечить? Нет, они и не пробовали остановить кровь. Они подкупили охрану убить Лонга и, конечно, не стали спасать его жизнь в больнице. Я совсем не удивлюсь, если станет известно, что эти врачи помогли его убить у себя в больнице. Видно, всякий, кто взвалил на себя крест — решился постоять за бедняков, обречен на такую смерть.

Мисс Лили

После того как Лонг стал губернатором и начал раздавать нам бесплатно учебники, приехала первая учительница — мисс Лили. И пока мисс Лили учила тут, она жила в поселке у меня. Когда я стала кухаркой, то перебралась поближе к большому дому — так хозяевам было удобнее. Целый дом мне одной был не нужен, и половину я отдала учительнице. Пока я была кухаркой, все учителя по очереди жили в моем домике.

Мисс Лили была маленькая кривоногая мулатка из Опелусаса. Свои густые черные волосы она стягивали пучком на макушке. Люди часто приходили к церкви и смотрели в окно, как она учит детей. Из них мало кто в свое время ходил в школу — никак не больше половины, и на первых порах всем было любопытно узнать, какая она — то есть мисс Лили. Иной раз глядишь — к каждому окну прилип кто-нибудь и смотрит. Ну, потом попривыкли к ней и перестали ходить туда. Да и дети тоже рады были бы перестать туда ходить. Уж очень мисс Лили была строга. Она не просто требовала, чтоб они уроки учили, а и чтоб девочки приходили в школу в выглаженных платьях и с бантами в волосах. А мальчики чтоб были в галстуках и башмаки начищали до блеска. Самые что ни на есть грубые башмаки, но чтоб начищали.

Месяца два дети терпели, а потом перестали ходить в школу. Все вдруг разболелись. Не простуда, так голова болит, не голова болит, так живот. Мисс Лили стала приносить в школу лекарства — темный пузырек с асафетидой и светлый пузырек с касторкой. Проверит по списку, все ли тут, и, если кого-то нет, идет его искать. Тех, кто пришел, она не учила, а обязательно шла искать заблудшую овечку. Дети чуть завидят ее, бегут в поле, а иногда — в другую сторону, к реке. Я их видела из большого дома. Пробежит мальчишка, а потом мисс Лили. Она быстро бегала, хоть и была кривоногой, бедняжка.

А потом потребовала, чтобы у каждого была зубная щетка. У людей на хлеб нет денег, а мисс Лили подавай зубные щетки. Она назначила недельный срок. Неделя проходит, а никаких щеток нет. Одни трут зубы содой, другие древесным углем, но этого мисс Лили было мало. Она хотела, чтоб они чистили зубы щеткой. Пошла в лавку и попросила две дюжины зубных щеток. Она заплатит из своего кармана, а дети вернут ей деньги потом. Кларенс Семсон, брат Роберта, владелец лавки, сказал, что никаких щеток у него нет и заказывать их он не собирается. Да если кто прослышит, что он заказывает зубные щетки для черномазых, его вымажут в смоле, вываляют в перьях и прокатят на шесте. Так пусть он скажет, что заказывает щетки для белых, говорит Лили. Тогда его так засмеют, говорит Кларенс, что ему останется только самому убраться подобру-поздорову. Мисс Лили не стала спорить и ушла, а в конце недели съездила в Байонну и привезла щетки для всех учеников. Бедная мисс Лили!

Как-то вечером мисс Лили шла по поселку и услышала, как сыновья Оскара Хейнса Ти-Бо и Ти-Ло плачут на дереве. Уже темнело, и мисс Лили разглядеть их не могла, но плач слышала явственно. Один поплачет-поплачет и затихнет, а тут другой начнет. То один, то другой. Мисс Лили остановилась у калитки и заглянула во двор. Оскар жег под деревом сырой мох. Такие дымокуры люди устраивают летом против москитов. Но тут москиты были ни при чем. Мисс Лили постояла-постояла у калитки, да и вошла во двор. Оскар, Вини и остальные сидят на веранде. И молчат. Сидят себе в темноте и молчат. А на дереве плачут Ти-Бо и Ти-Ло. То один, то другой. То один, то другой. Мисс Лили подошла поближе к дереву и увидела на нем два мешка.

— Что тут происходит? — спрашивает она.

— Это вы, мисс Лили? — говорит Ти-Бо.

Мисс Лили еле разобрала его слова: говорил-то он сквозь мешковину.

— Да, это я, — говорит мисс Лили. — Что тут происходит?

— Папа нас коптит, — говорит Ти-Бо.

— Сейчас же слезайте оттуда, — говорит мисс Лили.

— Мешки завязаны, — говорит Ти-Бо.

— Не морочь мне голову, — говорит мисс Лили. — Немедленно слезайте с дерева.

А на веранде все молчат. Сидят себе в темноте и молчат. И даже не смотрят на мисс Лили во дворе.

— Мне что, самой туда влезть? — говорит мисс Лили. — Слезайте!

— Мешки завязаны, мисс Лили, — говорит Ти-Бо.

Мисс Лили подпрыгнула, хотела достать до мешков, но куда там. Тогда она подошла к веранде и посмотрела на Оскара и на всех, кто сидел там в темноте. Она молчала, и они тоже молчали. Будто ее здесь и не было вовсе.

— Вы в своем уме? — спрашивает она.

А они молчат.

— Я спрашиваю, вы в своем уме?

— Пускай не дерзят старшим, — говорит тетушка Джули, мама Оскара.

— Пускай не дерзят старшим? — говорит мисс Лили. — Если дети дерзят старшим, их стегают розгами, а не коптят на костре. Сейчас же снимите их с дерева.

А они молчат.

— Вы слышали, что я сказала? — спрашивает она Оскара.

— Я каждое ваше слово слышу, — говорит Оскар.

— Ну так как же?

— Идите вы домой, к мисс Джейн, — говорит Оскар. — Я ведь не посмотрю, что вы учительница.

— Я уйду, когда вы снимете детей с дерева, — говорит мисс Лили.

Оскар больше ни слова не сказал. Когда он поднялся на ноги, Вини сказала:

— Поберегись, Оскар! Закон на ее стороне.

А он и ей ничего не сказал. Сошел с крыльца, обхватил мисс Лили одной рукой и понес ее к калитке. Мисс Лили кричит и брыкается.

— Что вы делаете? Отпустите меня! Зверь, зверь! Отпустите меня! Помогите! Помогите!

Оскар толчком распахнул калитку, поставил мисс Лили на землю, шлепнул ее по заду и пошел назад через двор. Перед тем как подняться на крыльцо, он бросил в костер еще пучок мха, чтоб дым поднялся повыше.

Мисс Лили ходила от одного дома к другому, пыталась уговорить кого-нибудь пойти с ней и заставить Оскара снять детей с дерева. Но никто не согласился, и она прибежала домой попросить меня пойти вместе с ней к Роберту Семсону. Я сказала ей то же самое, что сказал бы Роберт Семсон: не суйтесь не в свое дело. Она спросила, понимаю ли я, что говорю. Я сказала, что понимаю, — не суйтесь не в свое дело. Но она все равно хотела поговорить с Робертом. Я проводила ее туда. Роберт сказал, чтоб она учила детей, как ей положено, и не вмешивалась в то, как их воспитывают отцы и матери. Мы пошли домой. Мисс Лили учила в школе до конца года, а потом поехала к себе в Опелусас и не вернулась.

После мисс Лили появился Харди. Джо Харди был один из самых плохих людей, каких только я встречала в жизни. Черный коротышка с лоснящимся лицом и золотым передним зубом. Жаловался беднякам, что правительство ему мало платит, а потому будет им благодарен за всякую помощь. Бедняки продавали овощи со своих огородов, чтобы дать деньги Джо Харди. Продавали яйца, продавали цыплят, забивали свиней и продавали мясо, чтобы дать деньги Джо Харди. Но и этого ему было мало; он принуждал людей выращивать на его участке лук и картошку для него. Вечером он уводил учеников в поле, и они рыхлили землю на его участке. Детям он говорил, что так учил наш великий руководитель мистер Букер Вашингтон — что дети должны учиться добросовестно и честно работать.

Но и этого Харди было мало. Скоро он начал заводить шашни со старшими школьницами. Все оставлял в школе после занятий то одну, то другую ученицу помогать проверять тетрадки. Как-то раз он оставил в школе Фрэнсин, дочку Маршалла Буайе. Маршалл с двумя сыновьями пошли искать Харди. А Харди с Фрэнсин сидят у стола и разговаривают. На дворе почти ночь. Горит лампа. Тетрадки сдвинуты в сторону, а они сидят у стола и разговаривают. Маршалл велел Фрэнсин идти домой — он с ней там поговорит. А Харди велел погасить лампу и запереть школу, потому что ему и сыновьям придется кое-куда с ним пойти. Харди подпер дверь колом, и Маршалл повел его через поселок на кладбище. Там сыновья привязали Харди к дереву, а Маршалл взял здоровый прут, и каждый раз, как он хлестнет Харди, тот вопит так, что его из конца в конец поля слышно. За полночь Мануэль Раффин отвязал Харди. Ему надоело слушать, сказал он, как Харди охает. Понял, что заснуть он ему не даст, взял на кухне нож, пошел на кладбище и разрезал веревки. А Харди, вместо того чтобы убраться восвояси, взял да и поехал в Байонну жаловаться на Маршалла. Шериф Сэм Гайдри спал, но Харди его разбудил.

— Один человек хотел избить меня до смерти, — говорит он.

— Похоже, только хотел, — говорит Гайдри.

А потом он сказал Харди, что все про него знает и уже сам собирался с ним потолковать. Он сказал, что арестовывать Маршалла не намерен, а вот Харди дает одну минуту, чтобы тот убрался из здешних мест. Он вернется в дом, умоется, чтобы прогнать сон, наденет пояс с пистолетом, возьмет свой фонарь с четырьмя батарейками и пойдет его искать.

Никому не известно, нашел ли Гайдри в ту ночь Харди или нет. Может, он его просто пугнул. Но только с этой ночи о Харди не было больше ни слуху ни духу.

Полтора года мы были без школы, а потом приехала девушка по фамилии Лефабр.

Семья Лефабр

Мэри Агнес Лефабр происходила из старинного креольского рода. Жили они в Новом Орлеане. Ее бабушка была почти совсем белая. Такие, как ее бабушка, нравятся белым мужчинам. До войны устраивались большие балы, и белые мужчины ходили на них подыскивать себе цветных подруг. Они на них не женились, но иной раз жили с ними до самой смерти. Фамилия того, кто жил с бабушкой этой Мэри Агнес, была Лефабр

Его фамилию она дала своим детям. Некоторые белые не хотели, чтоб такие дети носили их фамилию, но старик Лефабр не спорил. А когда умер, так оставил им деньги, землю и всякое имущество — даже рабов. Мэри Агнес всю жизнь старалась искупить это — искупить то, что те, от кого она происходила, сделали с теми, от кого она тоже происходила. Старалась искупить прошлое, а это невозможно. Особенно такой хорошенькой девушке, как Мэри Агнес. Была она среднего роста, но немного худощава. И чем-то напоминала здешних итальяшек, которые называли себя сицилийцами. Но только они скоро толстеют, а она оставалась тоненькой. Волосы у нее были очень длинные и такие черные, каких я не видывала. Бывало, садится расчесывать их на ночь, а я спрашиваю, не помочь ли ей. И она тогда садилась на пол передо мной, эта самая Мэри Агнес Лефабр.

После войны ее семья переехала из Нового Орлеана в Креол-Плейс. Уж почему, я не знаю. Может, у них были там родственники. Там всегда жили мулаты, еще задолго до войны. А теперь их и вовсе много стало.

Люди в Креол-Плейсе все для себя делали сами: сами пахали землю, сами выращивали свиней и скот, сами их забивали. У них была своя церковь — католическая. Сами построили школу, и сами находили для нее учителей. И учитель и священник у них всегда были из местных. Устраивали свои праздники, свои танцы и приглашали только своих. Пусть кожа у вас была совсем белая, но, раз вы не из местных, они с вами дела иметь не хотели. А если кто уезжал оттуда, там на него уже смотрели как на чужого. Некоторые уехали на Север и начали выдавать себя за белых, другие остались цветными. Но как бы там ни было, тот, кто уехал от них, вернуться обратно уже не мог.

Я расскажу вам одну небольшую историю, чтобы вы поняли, как эти люди смотрели на жизнь. Все это чистая правда. В Семсоне еще живы люди, которые вам подтвердят, что так это и было. Вот спросите Этьена или Пэпа — оба подтвердят.

Сэфо Браун ехал как-то через Креол-Плейс и увидел, что мулаты там развешивают на деревьях фонарики и гирлянды из цветной бумаги. Была пятница. Ну он и решил, что в субботу вечером у них будут танцы, а потому сказал Клоди — Клоди Фердинанду, — давай поедем туда. Сэфо и Клоди были белей белых и знали, что не дело им лезть к креолам. Отцы и у Сэфо, и у Клоди были белые, но другие белые, чем креолы. Просто белые бедняки. Все стали уговаривать их не ездить туда.

— Не суйтесь вы к ним, — говорят. — Вы же знаете, что вытворяют эти креольские мулаты.

Но Сэфо и Клоди уперлись и слушать ничего не желают.

— Мы такие же белые, как и они, — говорят. — И даже побелее многих из них. И все равно там будет столько народу, что нас не заметят.

Они взяли лошадь Джо Сиппа и поехали. До Креол-Плейса от Семсона лишь пять-шесть миль в сторону Батон-Ружа. Немножко не доехав, они привязали лошадь к дереву и дальше пошли пешком. А как пришли на танцы, так давай заговаривать с тамошними девушками. Сами по-креольски и двух слов не знают, но девушки немножко знали английский, вот они и начали с ними любезничать. А тем временем мулаты их потихоньку окружили. Говорил только высокий худой в белой ковбойской шляпе.

— Кого вы здесь знаете?

Сэфо рассказывал, он только собрался ответить, что они здесь никого не знают, а просто случайно сюда заехали и сейчас уйдут, как Клоди и говорит.

— Жака. Мы знаем Жака.

Уж на танцах у креолов всегда найдется хоть один Жак. Высокий мулат в белой ковбойской шляпе говорит:

— Отыщите-ка Жака.

Подошел Жак. Белая рубашка, солдатские штаны.

— Жак, ты знаешь этих нигеров? — спрашивает высокий мулат в белой ковбойской шляпе.

— Нет, — говорит Жак. — Вроде бы не знаю, Рафаэль.

А Клод говорит:

— Я хотел сказать не Жак, а Жан.

Сэфо рассказывал, он только хотел попросить Клоди заткнуться и уносить ноги, пока не поздно, так нет: теперь Клоди Жан понадобился. Высокий мулат в белой ковбойской шляпе спрашивает:

— Это какой Жан?

— Жан? А… этот… ну… Жан Лефабр, — говорит Клоди. — Жан Лефабр. Да, этот Жан, Жан Лефабр. Но может, он не пришел. Когда он мне говорил про праздник, так сказал, что плохо себя чувствует. У него голова болела.

Высокий мулат в белой ковбойской шляпе говорит:

— Да нет. Голова у него прошла. Отыщите-ка Жана.

Пришел Жан. Маленького роста, кривоногий мулат. В очках с толстыми стеклами.

— Чего тебе, Рафаэль?

А высокий мулат в белой ковбойской шляпе спрашивает:

— Как насчет этих двух нигеров?

— Кого-кого? — говорит Жан.

— Ты их знаешь?

Жан подошел к Сэфо и посмотрел на него, а потом подошел к Клоди. На Клоди он глядел дольше, и все, даже Сэфо, уже начали думать, что, может, он и правда знает Клоди. Но тут он отступил и покачал головой:

— Нет, не знаю.

— Да ты что, Жан? — говорит Клоди. — Как же так, ты меня не знаешь? Брось дурачиться. Ты же мне в Байонне рассказывал про эти танцы.

— Байон? Байон? — говорит Жан. — Олси Байон. Он что, еще жив? Ну, как они поживают — Олси Байон и Аделина?

— Кто? Что? — спрашивает Клоди. — Что ты несешь, Жан? Это город, это не человек, Жан. Город. Город! Выше по реке. Там покупают мясо, рис. Там живет много людей.

— Байон? Город? Мясо? Не понимаю, — говорит Жан.

— Ну хватит, — говорит высокий мулат в белой ковбойской шляпе. — Ланглуа, принеси-ка мне вожжи из того фургона.

Сэфо рассказывал, что побежал еще раньше, чем высокий мулат сказал про вожжи, а тогда только прибавил шагу. У калитки он сшиб с ног толстую даму — она была мягкая-мягкая, пахло от нее сладко-сладко, и, когда он с ней столкнулся, лицо ему обсыпало пудрой. Потом он сшиб с ног мужчину маленького роста, но крепкого: он ткнул Сэфо в живот очень больно. Клоди не стал ждать, когда калитка освободится, и прыгнул через забор. Колючая проволока вырвала у него из ноги лоскут мяса величиной с большой палец. Они припустили во весь дух по дороге в Семсон. Сэфо рассказывал, что он проскочил мимо лошади Джо Сиппа, а Клоди кричит сзади, чтоб он отвязал лошадь.

Ну, он только подумал: "Сам и отвязывай. Это ты выдумал танцевать тут".

Позади них мулаты уже вскочили на лошадей: Сэфо и Клоди слышали, как они вопят и стреляют в воздух. Сэфо рассказывал, что Клоди еще не успел крикнуть ему: "Сворачивай в поле", а он уже туда свернул и припустил во весь дух, потому что Клоди бежал следом за ним. Он рассказывал, что слышал, как Клоди стонет:

— Господи, кровь так и хлещет! Так и хлещет!

Ну а Сэфо думал только: "Наддай, наддай, братец, нам тут прохлаждаться некогда".

Сахарный тростник был высокий, и только это их спасло. Они спрятались в тростнике и часа два-три слушали, как мулаты разъезжали на лошадях по рядам. В полночь мулатам это надоело, и они уехали. Лошадь, которую оставили Сэфо и Клоди, они отвязали, повернули в сторону Семсона и хлестнули кнутом. Лошадь прибежала домой раньше Сэфо и Клоди. Рано утром Клоди отвезли к доктору, и доктор сказал, что он остался жив только потому, что в рану набилась грязь. Не то он истек бы кровью.

Когда это случилось, Мэри Агнес еще ходила в школу в Новом Орлеане. Она рассказывала мне, что в этом участвовали ее родственники, они линчевали бы Сэфо и Клоди, если бы отыскали их. И полиция не помогла бы. Креол-Плейс принадлежал мулатам, другие туда не совались.

Когда Мэри Агнес приехала к нам учить детей, жители Креол-Плейса сказали ей, чтоб теперь она не вздумала возвращаться домой. Но это было после того, как они пытались вернуть ее, а она не соглашалась. Когда они в первый раз за ней приехали, старик прихватил с собой всех сыновей. Они грозились избить ее, а старик даже дал ей пощечину. Но она сказала, что домой не поедет. Потом как-то вечером отец приехал один. Я слышала, как за стеной он просил ее вернуться домой. Ее простят, если она вернется сейчас же. Она сказала ему, что не может вернуться, и он заплакал и уехал.

Цветок зимой

В первый раз Ти-Боб увидел Мэри Агнес в тот день, когда она привела своих учеников попрощаться с его дядей. В старину все были обязаны являться в дом для прощания с умершим хозяином. Если хозяин был добрый, вы шли, если он был злой, вы все равно шли. Когда Кларенс Семсон умер, Роберт сказал, что все здесь должны прийти отдать последний долг его брату. Чтоб все вымылись и надели что получше. Дети — утром, взрослые — вечером. Тихо пройдут мимо покойника и уйдут. И чтоб никаких воплей и причитаний. Если кто хочет его оплакивать, пусть оплакивает во дворе. Когда Мэри Агнес пришла с детьми, Ти-Боб был не в доме, а стоял у дверей сарая с Этьеном Буайе. Этьен в то время заведовал инструментами и следил, чтобы они всегда были наточены и блестели. Он и чинил все, что ломалось. Они с мистером Исайей Ганном привели в порядок все очаги и дымоходы в поселке. Такого плотника, как мистер Исайя, пожалуй, никогда еще во всем штате не бывало. Как в доме что ветшало, он сразу подновлял это. Когда веранда осела, он ее перестроил, и ступеньки тоже. Только он давно умер. Так вот, Этьен и Ти-Боб стояли возле сарая, когда Мэри Агнес вошла во двор с детьми.

Этьен рассказывал, что Ти-Боб сказал:

— Не нравится мне это. Дети дядю Кларенса вовсе не любили. Они его боялись и ненавидели.

Я стояла на заднем крыльце и смотрела на них, потому что должна была впустить детей в дом. Дети прошли через двор, будто солдатики. Малыши, взявшись за руки, шли впереди, старшие за ними, а позади всех — Мэри Агнес. Был не то октябрь, не то ноябрь, и на детях были пальтишки или свитера. Мэри Агнес была вся в черном. А лицо — под черной вуалью. Поэтому я уверена: в тот день Ти-Боб не разглядел ее. Она была католичкой, как я уже сказала, и держала в руках четки. Я открыла заднюю дверь, подождала, чтобы дети и Мэри Агнес вошли в дом, и проводила их в зал. В зале стоял только гроб да десяток стульев, но не для черных, а для белых, которых ждали вечером. Дети прошли вокруг гроба, посмотрели на покойника и вышли в кухню — подождать учительницу. Несколько старших девочек тихо плакали, и я увидела, что и Мэри Агнес утирает глаза. Я стояла в дверях и глядела, как они идут через двор. Я видела, что Ти-Боб и Этьен смотрят на Мэри Агнес, но Ти-Боб так и не увидел ее лица. Дети шли по поселку так же тихо, как подходили к дому. Уроков у них в тот день не было — школу закрыли до похорон. Их даже во двор не выпускали играть — вдруг не ровен час Роберт мимо проедет, а они веселятся.

Ти-Боб увидел лицо Мэри Агнес, только когда она пришла в большой дом несколько дней спустя. Она хотела попросить у Роберта дрова для школы, но Роберта дома не было. Ти-Боб сидел у меня на кухне и пил кофе. Он спросил, с кем это я разговариваю у двери, и я ответила, что пришла учительница из поселка просить дров. Ти-Боб сказал, чтоб я ей сказала, что дрова она получит, а сам уже подошел к двери. Он держал чашку с кофе, но ко рту ее так и не поднес. И даже чуть не уронил, едва поглядел на Мэри Агнес. До того покраснел, что я уж думала, он прямо тут упадет в обморок. Он стоит, смотрит на нее и словно окаменел. Ну, она кивнула и сошла с крыльца. А он все стоял у двери и смотрел, как она идет через двор.

Ти-Боб просидел до вечера. Иногда я просила его подвинуться, потому что он мешал мне работать. А вечером, когда я собралась домой, он сказал:

— А эта девушка ведь почти белая, верно?

— Какая еще девушка, Ти-Боб?

— Учительница.

— Почти белая, да не совсем.

— Давно она здесь?

— Около двух лет, — говорю я. — Что это вы меня вдруг расспрашивать начали?

Ти-Боб учился в Луизианском университете в Батон-Руже. В воскресенье вечером он уехал, но дня через два вернулся домой. Роберт и мисс Амма Дин никак не могли понять, что случилось. Но я-то все понимала. Я только не знала, как далеко это зайдет. А хоть бы и знала, так не Джейн Питтман указывать Роберту Семсону-младшему, что ему делать и чего не делать, если он в любую минуту мог сказать, чтоб я закрыла свою черную пасть. Рассказать Роберту? А что рассказать-то? И разве Роберт сам того же не делал? Пойти к мисс Амме Дин? И что ей сказать? "Мисс Амма, а Ти-Боб, того гляди, свяжется с учительницей"? А она вдруг скажет, чтоб я не совала нос в чужие дела? Уж Роберт-то наверняка так и сказал бы.

Ти-Боб весь день болтался на кухне. Но до позднего вечера ничего у меня не спрашивал. А потом захотел узнать, живет ли Мэри Агнес здесь или каждый день уезжает. Я сказала, что она живет у меня на другой половине дома. Он уехал. И опять вернулся в конце недели. Все были рады ему, но не могли понять, почему он вдруг зачастил домой. Раньше по две-три недели не приезжал. У богатого молодого человека всегда есть приятели, которые его наперебой приглашают к себе.

Он ходил по поселку, чтоб увидеть Мэри Агнес. Было это в пятницу. И в субботу. В воскресенье он опять ходил там. Потом спросил у меня, где она. Я сказала, что она учит тут по будним дням, а вечером в пятницу уезжает. У нее друзья в Новом Орлеане, и она гостит у них, а утром в понедельник возвращается сюда. Сказала я ему это и спрашиваю:

— А чего это вы меня расспрашиваете, Ти-Боб? Так вы мне и не ответили.

В воскресенье вечером он уехал в Батон-Руж, а во вторник вернулся. Притворился, будто заболел. Проболел он около часа, а потом сел на лошадь и поехал через поселок. У церкви не остановился, а проехал до самого поля, где рубили сахарный тростник. Побыл там недолго, а потом подъехал к лебедке и поговорил с Билли Редом. Когда он вернулся в поселок, дети уже играли во дворах.

Дочка Страта Хокинса Этель рассказывала, что мисс Лефабр оставила ее после уроков решать задачки. И они стояли у доски, когда вошел Ти-Боб. Этель рассказывала, что сначала испугалась — ведь она белых в школе не видела. Она спросила мисс Лефабр, можно ли ей уйти. Но спросила так тихо, что мисс Лефабр не расслышала. А может, расслышала, да не поняла, а может, и поняла, но просто не хотела оставаться с Ти-Бобом одна.

Мисс Лефабр и говорит:

— Чем могу быть вам полезной, мистер Семсон?

Но слово "мистер" она сказала так, как говорят белые при неграх. А не так, словно считала себя обязанной называть человека вроде Ти-Боба мистером. Однако при таких, как Этель, белые всегда говорят друг другу "мистер" или "мисс".

Ти-Боб ответил, что проезжал по поселку и решил зайти узнать, получила ли она дрова. Потом, рассказывала Этель, Ти-Боб взял учебник и стал листать. Долистал до вырванной страницы и спросил у мисс Агнес, много ли учебников уже так истрепано. Мисс Агнес ответила, что много, но она в таких случаях велит детям читать по книжке соседа. Ти-Боб положил учебник и взглянул на шапки и пальто на вешалке у стены.

— А у вас тут тепло и уютно, — сказал он.

— Печка хорошо греет, — ответила Мэри Агнес.

Она спросила, не хочет ли Ти-Боб послушать, как дети читают стихотворения. Они уже готовят к рождеству маленькое представление, и некоторые уже выучили свои роли. Он ответил, нет, не сегодня, а как-нибудь в другой раз. А потом стоял и смотрел на Мэри Агнес, точно маленький мальчик, рассказывала Этель. Сначала она испугалась Ти-Боба, а теперь ей стало смешно. Будь он взрослым мужчиной, она бы знала, что ей там не место, и попросила бы у мисс Лефабр разрешения уйти. Но Ти-Боб не был взрослым. Губы у него были слишком яркие и нежные, глаза слишком большие и печальные. И кожа на лице недостаточно огрубела. И усы еще не росли. Он еще ни разу не брился. И так ни разу и не побрился.

На другой день Ти-Боб уехал в Батон-Руж, но вернулся в Семсон в пятницу вечером до того, как Мэри Агнес уехала в Новый Орлеан. Он уже изучил расписание автобусов. В два тридцать она уехать не может, потому что уроки кончаются в три, и, значит, она ездит в Новый Орлеан семичасовым автобусом. Значит, на дорогу она выходит между половиной седьмого и без четверти семь. В половине седьмого Ти-Боб проехал по дороге на машине. Там был Клэмп Браун и видел его. Клэмп тогда ухаживал за Луизой Ричард и собирался к ней в Батон-Руж. Браун сказал, что Ти-Боб доехал до клуба "Три звезды", развернулся и поехал обратно. Но Мэри Агнес еще не пришла, и Ти-Боб проехал дальше по дороге. Только недалеко — встретиться с этим автобусом он не хотел. Через несколько минут он уже вернулся. Мэри Агнес стояла там и разговаривала с Клэмпом. Когда машина остановилась и Клэмп увидел, кто в ней, он отошел в сторонку.

Ти-Боб не стал выходить из машины, а только открыл дверцу. Кпэмп сказал, что всего разговора не слышал, но все-таки понял, что Ти-Боб говорил не о том, как ему нравится Мэри Агнес, а о рождественском представлении, о дровах, о печке, но не о том, как она ему нравится.

Когда подошел автобус, Клэмпу пришлось пройти мимо Ти-Боба. И он говорил, что хоть он и не совсем уверен, но вроде бы перед тем, как водитель закрыл дверь, Ти-Боб сказал: "Мэри Агнес!"

Признание

Ти-Боб молчал сколько мог, но ему нужно было кому-нибудь рассказать, и он рассказал рыжему Джимми, сыну Кларенса Кейя. У Кларенса Кейя с братьями была плантация за Байонной, недалеко от Тейнвилла. Так, небольшая ферма, но они называли ее плантацией, чтоб люди считали их аристократами. Ти-Боб познакомился с Джимми Кейя в университете в Батон-Руже, и в конце недели они обычно возвращались домой вместе. Джимми Кейя высаживал Ти-Боба в Семсоне, а сам ехал дальше, за Байонну. Ти-Боб рассказал Джимми о Мэри Агнес недели через две после того, как Клэмп видел, как они разговаривали на дороге. Только с тех пор он с ней виделся еще много раз. Ти-Боб приезжал домой почти каждый день и каждый раз отправлялся верхом через весь поселок до поля, а потом обратно, так, чтобы попасть к школе, когда дети расходились. Если Мэри Агнес оставалась там и после ухода детей, Ти-Боб разговаривал с кем-нибудь в поселке, пока она не выходила. Если он ехал с поля, а она уже шла по поселку, он догонял ее и ехал рядом, а она шла с книжками и тетрадками в руках.

Теперь про них знали все. И в поселке, и в большом доме, и на реке. От Байонны до Батон-Ружа только об этом и говорили.

— Вот почему он и не смотрит на Джуди, дочку Фрэнка Мейджера. Еще не перебесился. Говорят, нашел какую-то на отцовской плантации. Из этих почти белых полукровок, из Нового Орлеана.

Такие вот пересуды шли от Байонны до Батон-Ружа, по обоим берегам реки.

Раз я увидела их у самой калитки. Ти-Боб сидел на лошади, а Мэри Агнес стояла рядом с книжками и тетрадками в руках.

— Как ты себя чувствуешь, Джейн? — спросил Ти-Боб.

— А так же, как час назад, Ти-Боб, — говорю.

Сидит себе на лошади и сердится, что вот я тут и гляжу на него.

— Вроде бы вы в поле поехали, — говорю я.

— А я был там, — говорит.

— Джуди приехала, — говорю.

Приехать-то она не приехала, да только я подумала, что ему лучше у себя дома быть, чем торчать у моей калитки. Он повернул лошадь и ускакал. А Мэри Агнес ни слова не сказал. При мне ему не полагалось прощаться с ней, как не полагалось нести ее книжки и тетрадки по поселку.

— Что тут промеж вас происходит, Мэри Агнес? — спрашиваю. — Конечно, можешь сказать мне, что это не мое дело, если захочешь.

— Ничего.

— Верно? — спрашиваю. — Хоть, конечно, это и не мое дело.

— Да ничего не происходит, мисс Джейн, — говорит.

— Я-то верю, — говорю. — Только лучше от тебя самой это услышать.

— Он еще совсем мальчик, — говорит. — И совсем одинокий.

— Он мужчина, Мэри Агнес, — говорю. — И он Семсон.

— Что же я могу сделать, если он хочет ехать по поселку рядом со мной? — говорит она. — Не могу же я его гнать, когда он тут у себя дома.

— А о чем вы разговариваете?

— Да ни о чем. Школа. Дети. Дрова. Рождественское представление.

— А о вас самих не разговариваете? — спрашиваю.

— Нет, мэм.

— Разве ты не понимаешь, что ему об этом говорить хочется? — спрашиваю.

— Меня этот мальчик не интересует.

— Я тебе верю, да только ты его интересуешь.

— Это уж не моя вина, — говорит. — Меня мужчины не интересуют, ни черные, ни белые. Я здесь ради детей. Из-за них я из дома ушла.

— Придет время, он тебе скажет, что его интересует.

— Я знаю, как держаться с Робертом.

— Так ты его и называешь? Робертом?

— Да, мэм.

— И он терпит?

— Он сам попросил, чтоб я называла его Робертом, — говорит она. — Да и как его иначе называть?

— А мистером?

— Только при детях, а наедине никогда. Нет, мэм, никогда. Я бы, наверно, сначала задохнулась от смеха.

— И ты думаешь, что умеешь держаться с ним? — спрашиваю.

— Да, конечно, — говорит. — Роберт очень порядочный.

— Он-то — да, ну а все тут вокруг, Мэри Агнес? — говорю.

— Роберт — человек, а не просто белый, мисс Джейн, — говорит она.

— И как долго, по-твоему, ему позволят оставаться таким?

— Роберт хороший, — говорит она. — Вот почему я и не боюсь с ним идти по поселку. В тот день, когда он переступит границу, я скажу ему, что он слишком порядочный человек для этого.

— И ты думаешь, он послушается?

— Да, мэм, потому что он по-настоящему порядочный. Есть такие люди, мисс Джейн.

— Есть-то есть, — говорю. — Да только они сильные. А Ти-Боб не из них.

Как-то раз мисс Амма Дин спрашивает:

— Джейн, что у Роберта с этой девушкой?

— Ничего, мисс Амма Дин, — говорю.

— Я их видела в бинокль.

— Я с ней говорила, — отвечаю. — Между ними ничего нет.

— Мне не хотелось бы, чтобы он думал, будто имеет такое право, — сказала мисс Амма Дин.

Роберт услышал наш разговор и пришел на кухню.

— Какое право? — спрашивает.

Мисс Амма Дин посмотрела ему прямо в глаза и сказала:

— Причинять людям боль.

— А может, она его подманивает? — говорит Роберт. — Ты об этом не подумала?

— Она не ездит каждый день в Батон-Руж встречаться с ним, — говорит мисс Амма Дин. — Она не приходит сюда седлать его лошадь.

— Ей это и не нужно, — говорит Роберт.

— Ты-то, конечно, знаешь! — говорит мисс Амма Дин.

— Кое-что знаю.

— Я с ним поговорю еще раз.

— Оставь его в покое, — говорит Роберт.

— Я не хочу, — говорит мисс Амма Дин.

— Чего ты не хочешь?

— Новых Тимми Гендерсонов.

— Э-эй, Ева! Не трогай этого яблочка! — говорит Роберт.

— Ева или не Ева, но он мой единственный сын, — говорит мисс Амма Дин.

— Мой — нет? — говорит Роберт.

— Нет, — говорит мисс Амма Дин и смотрит ему прямо в глаза.

На другой день она вышла на заднее крыльцо и начала следить за Ти-Бобом в бинокль. Посмотрела-посмотрела и дала бинокль мне. Я увидела, что Ти-Боб повернул с поля обратно. Тут она взяла бинокль и стала смотреть сама, а потом опять дала мне. Я увидела, что Ти-Боб скачет обратно, нахлестывая лошадь. Мисс Амма Дин взяла у меня бинокль и что-то подкрутила. Ти-Боб был уже в поселке, и надо было настроить бинокль, потому что поселок намного ближе поля. Когда она дала бинокль мне, я увидела Ти-Боба и Мэри Агнес. Ти-Боб ехал на лошади, а Мэри Агнес шла рядом, со своими книжками и тетрадками. Я то видела их, то нет, потому что их заслоняли дома, и я видела их только между домами. Мисс Амма Дин взяла у меня бинокль и велела пойти сказать Ти-Бобу, что приехала Джуди Мейджер. Когда я пришла в поселок, они стояли возле моей калитки.

— Приехала Джуди, — говорю я.

— А мне-то какое дело? — говорит Ти-Боб.

— Как? — говорю. — Мне что — вернуться и сказать вашей маме, что вы мне нагрубили, Ти-Боб?

— Да, — говорит.

— Это что же такое, Ти-Боб?

Он ничего не ответил, а отвернулся и стал смотреть на Мэри Агнес. Она попрощалась с ним и вошла в калитку. А я смотрела на него и видела, как ему хотелось, чтобы она осталась тут. Он смотрел на нее, пока она не вошла в дом, но не так, как белые смотрят на негритянку. Он смотрел на нее с любовью — с такой любовью, которая у человека в самом сердце. Не часто я видела, чтоб мужчина, белый или черный, смотрел на женщину таким взглядом. Когда она закрыла за собой дверь, Ти-Боб посмотрел на меня. И я испугалась. Его лицо сказало мне, что ради Мэри Агнес он готов пойти против семьи, против всего на свете.

Когда на другой день мисс Амма Дин опять спросила меня о них, я сказала, что Ти-Боб, по-моему, любит ее, но она его не любит и не пытается завлечь. И я сказала, что лучше всего отослать ее отсюда, и поскорее. А мисс Амма Дин стоит и смотрит на меня. Потом прижала руку к груди. Потом глубоко вздохнула. А потом спросила, как я могу говорить такое. Мне должно быть стыдно даже думать, будто Ти-Боб может полюбить подобную женщину, ведь я же знаю, что весной будет его свадьба с Джуди Мейджер. И чтобы показать, как я ошибаюсь, она в эту же пятницу устроит для Ти-Боба и Джуди вечеринку и пригласит всех друзей.

Вот в тот день, когда она устраивала вечеринку, Ти-Боб и рассказал Джимми Кейя про Мэри Агнес. Они возвращались на машине Джимми — на машине его отца. Джимми потом рассказывал, что гнал быстро, потому что ему надо было еще доехать до дома и успеть на вечеринку. Шел дождь. Он уже третий день шел. Такой как зарядит, так уж не перестанет. Он рассказывал, что минут пятнадцать-двадцать Ти-Боб сидел и молчал. А он тоже молчал — решил, что Ти-Боб думает о вечеринке. Потом Ти-Боб вдруг попросил, чтоб он остановил машину — он хочет что-то сказать.

Джимми спросил: а на ходу этого сказать нельзя? А Ти-Боб ответил, что нет. Тогда Джимми спросил: что, разве он не торопится домой переодеться к вечеринке, не для себя, так для матери?

Ну, Джимми нашел удобное место и остановил машину. Тут Ти-Боб и сказал ему про Мэри Агнес. Сидя рядом с ним в его машине, под дождем, Ти-Боб сказал ему, что любит цветную девушку больше собственной жизни. Джимми рассказывал, что сначала подумал, будто ослышался. Он знал, что Ти-Боб встречается с этой девушкой всякий раз, как приезжает домой, но думал то же, что и все остальные, — что Ти-Боб просто решил перебеситься до женитьбы. Ему и в голову не приходило, что дело куда серьезнее, и он попросил Ти-Боба повторить все сначала и помедленнее.

Ти-Боб сказал:

— Я никогда никому об этом не говорил. Даже ей. А тебе рассказываю, потому что ты мой друг.

— Друг-то друг, да не настолько, — говорит Джимми.

— Но к кому же мне еще обратиться? — спрашивает Ти-Боб. — Кто еще меня поймет?

— Никто, — говорит Джимми Кейя, — и я не понимаю.

— Тогда кто же? — спросил Ти-Боб.

Джимми Кейя рассказывал, что тут уж он не сдержался, а схватил Ти-Боба за лацканы и давай трясти.

— Роберт, Роберт, Роберт! — говорил он. — Разве ты не знаешь, кто ты такой? Разве ты не знаешь, что такое она? Разве ты до сих пор этого не знаешь? Учишься в университете и еще не знаешь? Она черная, Роберт! Черная! Она только кажется белой. Но в ней африканская кровь, а потому она черномазая, Роберт!

Он тряс его и кричал, но, рассказывал Джимми, Ти-Боб словно ничего не слышал.

— Роберт, — говорил Джимми, — ты же ходишь на лекции. Разве ты не слышал, как он объяснял? (Не помню уже, как он назвал учителя, кажется Гэмби). Ты думаешь, с тех пор она стала другой? Она все та же, Роберт. Она знает свое место и ждет только, что вот ты приедешь. Ничего другого она не ожидает. Она знает свое место, Роберт. Она его знает. Он (да-да, фамилия его была Гэмби) говорил нам, что так было в те времена, но так осталось и теперь.

Но Джимми видел, что Ти-Боб его не слышит.

— Роберт, ты мой друг, и я этого не допущу, — сказал он. — Я добьюсь, чтобы ее отсюда выгнали. Я добьюсь, чтобы ее выселили из нашего штата.

А Ти-Боб сидел, словно ничего не слышал или думал о чем-то другом.

— Послушай, Роберт, — сказал Джимми Кейя и повторил то, что ему всю жизнь говорили все, начиная от отца и кончая учителем: — Если ты ее хочешь, пойди к ней и возьми ее. Или пойди в школу и выгони детей — пусть подождут во дворе. Возьми ее в канаве, если не терпится. Она же для этого предназначена. Только для этого.

Джимми Кейя рассказывал, что никак не ждал этого удара. Он не ждал его, потому что Ти-Боб даже в лице не изменился. Он рассказывал, что и разозлился Ти-Боб всего на секунду — он смотрит, а Ти-Боб уставился на свою руку. Так человек смотрит на пистолет, из которого убил кого-то, словно спрашивает: "Откуда он взялся? Кто вложил мне его в руку? Как я мог?" Ти-Боб уставился на свою руку, словно она была не его. Словно ударил не он.

Когда они приехали, я была в большом доме. Мисс Амма Дин позвала Этель разносить напитки и сандвичи, а меня попросила остаться и сварить кофе. Я была на кухне, когда приехали Ти-Боб и Джимми Кейя. Они поговорили с теми гостями, которые уже собрались, и прошли в библиотеку. Там у Роберта хранилась бутылка виски. Ти-Боб и Джимми налили себе и выпили. Джимми Кейя пробыл еще с полчаса и уехал в Байонну переодеться. Он рассказывал, что уже хотел уйти, но Ти-Боб поднял рюмку за его здоровье. Он рассказывал, что решил, будто Ти-Боб извиняется за этот удар в машине. Он не знал, что Ти-Боб прощается с ним навсегда.

Роберт и Мэри

Ти-Боб услышал, что приехала Джуди Мейджер со своими родителями, он вышел из библиотеки и пошел к двери. Мисс Амма Дин спросила, куда это он собрался, разве не видит, что Джуди снимает пальто. Но он вышел, прежде чем она успела договорить.

Когда Мэри Агнес услышала стук в дверь, она складывала вещи в чемодан. Она не знала, кто стучит, даже подумала, что ей послышалось. Потом опять постучали. Она решила, что это Клэмп, и пошла к двери сказать, что сейчас будет готова. Но за дверью стоял Ти-Боб. Лицо у него было красное, опухшее, а глаза странные-странные, прямо безумные. Она рассказывала, что сначала испугалась. Нет, не за себя. Она решила, что он заболел или что-нибудь натворил и пришел искать у нее помощи.

Она спросила, что случилось. Он сказал, что ему нужно с ней поговорить. Она спросила, не заболел ли он. Он сказал, что нет, но ему нужно с ней поговорить, и прошел мимо нее в комнату. Тут она заметила, что он пил.

Она отошла от двери, но не стала ее закрывать. Если кто пройдет мимо и увидит около дома машину, пусть увидит и что дверь открыта. Ти-Боб подошел к кровати и сел. Мэри Агнес все еще думала, что у него какая-то беда и ему нужна ее помощь.

— Скажите мне, что случилось, — сказала она. — А то мне пора уезжать.

Он сидел и смотрел на нее. Лицо у него было красное и опухшее. Она поняла, что он хочет что-то сказать, но не знает, какого ждать ответа.

— Что-нибудь случилось? — опять спросила она.

Она разговаривала с ним, как с братом или с близким родственником. Она всегда к нему так относилась — словно он был таким же, как она, а не белым. Она думала, что он к ней так же относится. Поэтому она и не беспокоилась, что он взял привычку ездить по поселку рядом с ней. Ей в голову не приходило, что он может себе что-нибудь позволить. А если бы даже это и случилось, она была уверена, что сумеет объяснить так, чтобы он понял.

И тут он ей сказал, почему пришел. Он говорил быстро, глядя ей прямо в лицо. Говорил не переводя дыхания и не давал ей вставить ни слова.

Сказать-то она ничего не сказала, но все время качала головой, пока он говорил. Но он не остановился. Он клялся богом сделать то, что говорит. Сегодня же вечером его фамилия станет ее фамилией. Они поедут в Новый Орлеан и там поженятся. Там никто не догадается, что она цветная.

— Вы не можете дать мне того, чем не владеете сами, Роберт, — сказала она.

— Моя фамилия принадлежит мне, — сказал он.

— Нет, — ответила она. — Они дали ее вам, они могут ее и отобрать.

— Пойдите сюда и сядьте, — сказал он.

— Я прошу вас уйти, и сейчас же, — сказала она.

— Пойдите сюда, сядьте, Мэри Агнес, — сказал он.

Дверь по-прежнему была открыта настежь. Мэри Агнес подошла к кровати, где он сидел. Он взял ее за руки и посадил рядом с собой. Лицо у него было красное и опухшее, руки горели. Она видела, что он выпил лишнего. Она знала, что ведет он себя так из-за этого. Он рассказал, что говорил про нее с Джимми Кейя и признался ему, как сильно ее любит. Она опять покачала головой.

— Я должен был рассказать кому-то, — сказал он.

Она покачала головой.

— Он сказал, что вы черная и мне надо смотреть на вас как на черную. И поступить с вами, как поступают с черными. Но вы ведь не черная, правда, Мэри Агнес?

Она рассказывала, что уже не думала о том, как много он выпил, а испугалась, не сошел ли он с ума.

— Джимми прав, — сказала она. Но сказала это спокойно, как говорят с детьми.

— Не говорите так, — крикнул он, но тут же стал спокойным, даже слишком спокойным. — Не говорите так. Не говорите так.

— Поезжайте домой, Роберт, — сказала она ему. И сказала это спокойно, как говорят с детьми.

— Я сяду в машину, только если вы сядете в нее со мной.

— Я не могу сесть в вашу машину, Роберт, — сказала она. — Неужели вы этого не знаете? — Она говорила с ним, как говорят с ребенком. — Вот почему вы ни разу не предлагали мне этого раньше, Роберт. Вот почему вы ни разу не приглашали меня сесть на вашу лошадь.

— Я хочу, чтобы вы сели со мной в машину.

— А я хочу, чтобы вы уехали, Роберт, — сказала она спокойно. Ну так, как говорят с ребенком.

— Вы не понимаете, — сказал он. — Мне некуда ехать. Вот почему я его ударил. Вот почему я ушел из дома. Мне некуда идти — только к вам одной. Я все время стараюсь вам это объяснить.

— Между нами не может быть ничего, Роберт, — сказала она.

— Скажите "да". И больше вам ничего не надо говорить.

— Этого я сказать не могу, — сказала она.

Она встала и принялась укладывать вещи в чемодан. А он все сидел и смотрел на нее, но его мысли, рассказывала она, были где-то далеко-далеко. Вдруг он очнулся.

— Куда вы собираетесь, Мэри Агнес? — спросил он.

— В Новый Орлеан, — сказала она.

— Вы никуда не поедете, Мэри Агнес, — сказал он. — Если вы уедете, у меня никого и ничего не останется.

Она продолжала укладываться. Потом закрыла чемодан и повернулась к двери. Но он встал на пороге. Она пошла к двери. Она не думала, что он что-нибудь себе позволит — для этого он слишком порядочен.

Клэмп Браун в черном плаще и резиновых сапогах шел через поселок. Он собирался ехать в Батон-Руж к своей девушке, Луизе Ричард. Но думал он не о ней, он думал о мисс Лефабр. Он был рад побыть с мисс Лефабр, хотя чувствовал себя при этом неловко. Такая спокойная, красивая девушка. Милая, спокойная улыбка; что же ей еще оставалось делать, когда вокруг такое творилось, — только вот так спокойно улыбаться. Она разговаривала со всеми приветливо и спокойно. Ему нравилось ехать с ней в автобусе до Батон-Ружа. Правда, ему было неловко сидеть рядом с ней, но все-таки не так неловко, как если бы вместо нее рядом сидела другая учительница, — она умела смягчать эту неловкость. Он рассказал ей про Луизу Ричард, и она даже написала ей несколько писем под его диктовку. Вот почему он заходил за ней каждую пятницу.

Клэмп рассказывал, что видел, как Ти-Боб пробежал через мой двор. Он бежал и спотыкался. Клэмп заметил автомобиль еще издалека, но подумал, что ко мне приехали гости. Вот почему он не сразу узнал Ти-Боба. Вот почему он подумал, что это Лестер — сын Джо Скотта. Он знал, что Лестер пытался ухаживать за Мэри Агнес и я уже не раз его выгоняла.

— Лестер! Эй, куда ты? За тобой мисс Джейн гонится?

Но Ти-Боб все бежал, хоть и спотыкался. Потом он перелез через забор и побежал через двор Семсонов. Тут Клэмп понял, что это не Лестер. Он узнал автомобиль и понял, что это Ти-Боб. Но почему Ти-Боб убегал? Даже убей он кого-нибудь в Семсоне, ему и тогда не было бы нужды бежать. Клэмп прошел мимо машины, чтобы разглядеть получше. Ему хотелось удостовериться, что это в самом деле Ти-Боб. Не то чтобы он собирался об этом рассказывать. Нет, он просто хотел удостовериться, что это именно Ти-Боб, потому что Ти-Бобу ведь здесь не от чего было убегать. Когда Ти-Боб скрылся за деревьями во дворе Семсонов, Клэмп снова посмотрел на мой дом. Дверь Мэри Агнес все еще была распахнута настежь.

Клэмп позвал Мэри Агнес прямо с дороги. Негромко. Если бы она даже стояла у двери, но не смотрела на него, то не расслышала бы ни слова. Он стоял на дороге и звал ее, как вы зовете человека в темной комнате, когда вам страшно.

Она не откликнулась, и он вошел во двор. Он говорил себе, что, конечно, ему нечего делать здесь, во дворе, когда у ворот стоит машина Семсонов, а Ти-Боб убегает. Да и вообще ему нечего делать в этом конце поселка в это время. Если он хочет увидеться с Луизой Ричард, то должен был бы пойти по боковой тропке или вдоль железной дороги, до Моргановой деревни, а там проголосовать и сесть на автобус.

Он поднялся на веранду, все время глядя на дверь Мэри Агнес. Но постучался он ко мне и окликнул меня. Нужна ему была она, ее дверь была открыта, а моя захлопнута, но постучал он ко мне и позвал не ее, а меня.

— Мисс Джейн! Мисс Джейн! Вы дома? Мисс Джейн! — Он звал меня так, как зовут в темной комнате, когда боятся.

Когда я не откликнулась, он посмотрел на ее дверь, но опять постучал ко мне. Только на этот раз он позвал ее. Не громче, чем звал с дороги, не громче, чем звал меня. Но теперь он позвал Мэри Агнес, хотя стучал в дверь ко мне. Она не откликнулась. Тогда он пошел к ее двери, а на ходу постукивал по стене и звал Мэри Агнес. Когда он подошел к двери, в комнате было так темно, что он еще дважды окликнул Мэри Агнес, прежде чем увидел, что она лежит на полу.

Он повернулся и закричал:

— Ида! Ида! Ида!

Он спрыгнул с веранды и упал. Поднялся и побежал к дому Джо Саймона и все звал и звал Иду. Джо рассказывал, что слышал, как Клэмп зовет его жену, еще когда он был на улице, и успел выйти на веранду, когда Клэмп вбежал во двор. Он рассказывал, что Клэмп поскользнулся и чуть было не упал перед крыльцом, и он подумал: "Этот дуралей сломает шею и не успеет даже сказать мне, от кого он так удирает".

— Скорее позови Иду! — крикнул Клэмп.

— Зачем? — спросил Джо Саймон.

— Эту девушку изнасиловали.

— Би уже дома, — ответил Джо. — Какую еще девушку?

— Не Би. Учительницу. По-моему, это…

Джо Саймон рассказывал, что увидел машину возле моего дома, еще когда Клэмп бежал через двор, а потому не дал ему договорить.

— Иду в это не впутывай! — сказал он. — И уходи отсюда. Я ничего не слышал. И на твоем месте я бы сейчас же уехал в Батон-Руж, будто бы ничего такого и не сказал.

— Я иду, — сказала за его спиной Ида.

— Никуда ты не пойдешь, — сказал Джо. — В этом доме хозяин — я. Не он, так другой бы это сделал. Все корчила из себя принцессу.

— Идем, Клэмп, — говорит Ида.

— Ты что, глухая? — говорит Джо Саймон. — Сказано тебе, сидеть дома!

— Пойди расскажи им, в большом доме, — говорит Ида.

— Нет уж, — говорит Клэмп. — Вам сказал, и хватит!

— Скажи мисс Джейн, — говорит Ида. — Постучись с черного хода, она на кухне. Пускай она им скажет.

— Пошли лучше кого-нибудь из ребят, — говорит Клэмп, — надень плащ на Джоко. А то пусть берет мой. На, Джоко. Беги.

— Сам иди, — говорит Ида. — Она не Джоко помогала писать любовные письма.

— Я с него шкуру спущу, пусть только попробует! — говорит Джо Саймон.

— Да иди же, Клэмп! — сказала Ида.

Ида рассказывала, что должна была постоять у дверей, пока ее глаза не привыкли к темноте. Тут она увидела, что Мэри Агнес лежит на полу. Она не двигалась, не стонала, и Ида подумала, уж не умерла ли она. Но когда она вошла и встала рядом с ней на колени, то увидела, что Мэри Агнес плачет. Ида окликнула ее, но Мэри Агнес не ответила. Ида рассказывала, что снова ее окликнула, но она опять ничего не ответила. А лежала на полу и тихо плакала, отвернувшись к стене. Ида обняла ее, подняла и уложила на кровать. Она рассказывала, что только укрыла ее одеялом, как что-то заставило ее оглянуться на дверь. Там стоял Клэмп. Вода с плаща стекала в комнату.

— Ты уже сходил? — спрашивает Ида.

— Пускай со мной пойдет Джоко.

Вот тогда-то Ида и закричала. Она рассказывала, что, конечно, понимала, что кричать рядом с бедной девушкой никак не следует. Но что ей еще оставалось — она делала что могла, и все-таки ей не удавалось заставить мужчин, вроде Клэмпа и ее мужа, понять, понять, понять.

— Ну хоть раз! — закричала она. А потом повторила тихо, упрашивая его: — Ну хоть раз. Господи, хоть раз, пока я жива.

Он попятился, потому что она его напугала. Но никуда не пошел. Только вышел за дверь, чтобы она его не видела. Только она все равно знала, что он там. Стоит под дождем на ветру и высматривает, кто бы еще пошел вместе с ним к Семсонам.

Дом Семсонов

Когда Ти-Боб вернулся домой, я пила на кухне кофе с Жюлем Ренаром. Я уже говорила, что Жюль Ренар был крестный отец Ти-Боба. Крупный мужчина с белыми как снег волосами и красным-красным лицом. И всегда тяжело дышал. Еще с тех пор, как я в первый раз его увидела, а это было много лет назад, он всегда дышал с трудом. Всякий раз, как он приезжал, мы с ним разговаривали. Иногда совсем одни в целом доме: сидим себе на кухне, пьем кофе и разговариваем. Нет, вместе мы за столом не сидели. Он всегда усаживал меня за стол, а сам садился на стул у двери. А когда бывало холодно, я сидела на стуле возле плиты, а он за столом. В тот день я сидела за столом и пила кофе, а он пристроился около холодильника.

Вошла Этель и сказала, что Ти-Боб прибежал домой весь мокрый и заперся в библиотеке. Этель ушла, а я чувствовала, что Жюль Ренар на меня смотрит. Всего минуту назад он говорил про Ти-Боба и эту девушку. Он сказал, что с неделю назад говорил с Ти-Бобом про Мэри Агнес. Как все в здешних местах, он знал, что Ти-Боб постоянно с ней видится, и спросил его, о чем он думает. Ти-Боб ничего не ответил. А он тогда сказал, что девушка с виду совсем белая. Она очень красивая, и любой мужчина может в нее влюбиться. Возможно, многие и влюблялись. Но она не белая, сказал он Ти-Бобу, и любить ее, во всяком случае открыто, никак нельзя. Вот что рассказывал мне Жюль Ренар перед тем, как вошла Этель. И когда она ушла, я почувствовала, что он смотрит на меня.

— Он на машине вернулся? — спрашивает.

— Не знаю, — говорю.

Может, он и встал бы, чтобы выглянуть за дверь, да только ему было трудно двигаться. Ну, он и остался сидеть, прихлебывая кофе.

Немного погодя Этель опять пришла на кухню.

— Он все еще там, — сказала она. — Стучат, стучат, а он не открывает.

— А что остальные делают? — спросил Жюль.

— Делают вид, будто все хорошо.

— А что нехорошо? — спросил Жюль.

— Не мое дело, — говорит Этель. — Я же просто сказала, что он пришел весь мокрый и заперся.

Она наполнила бокалы и понесла их гостям. Жюль подождал, чтоб она ушла, и опять посмотрел на меня. Только сказать нам было нечего.

Вернулась Этель. Посмотрела на меня и покачала головой. Она смотрела на меня, а не на Жюля, и получалось, будто его тут вовсе нет.

— Не откликается, — прошептала она.

Взяла поднос с сандвичами, обнесла гостей и вернулась.

— Не нравится мне все это, — сказала она. Да только не мне, а самой себе.

— Ну так иди домой, — говорит Жюль.

— Дождь-то уж очень сильный, — говорит она.

— Тогда молчи, — говорит он.

Этель ушла. Но я знала, что в комнаты она не вернулась, а стоит в прихожей между кухней и гостиной.

Жюль посмотрел на дверь черного хода и поднял голову, будто прислушивался. Потом поглядел в сторону прихожей и позвал:

— Эй, голубушка!

Этель вернулась на кухню.

— Что угодно, сэр?

— Взгляни-ка, кто там за дверью.

Этель подошла к двери и приоткрыла ее, и сразу потянуло холодом.

— Там Клэмп чего-то кричит, — сказала она и крикнула ему: — Чего тебе?

Когда дверь открылась, я тоже его услышала:

— Эй, мисс Джейн! Мисс Джейн!

— Чего тебе надо, Клэмп? — кричит Этель.

— Эй, мисс Джейн! — кричит Клэмп. — Мисс Джейн!

— Говорить с этим очумелым, что со стенкой, — сказала Этель. — Чего тебе надо, Клэмп?

— Скажи мисс Джейн, пускай выйдет.

— Позови его сюда, — говорит Жюль.

— Мисс Джейн говорит, она еще не рехнулась выходить в такой дождь. Говорит, чтоб ты зашел на кухню.

Я слышала, как он поднимается по ступенькам и соскребает грязь с башмаков. Он постучал.

— Ну чего ты стучишь, очумелый? — говорит Этель. — Не видишь, я держу дверь открытой?

— Мисс Джейн здесь? — спрашивает.

— Сидит за столом.

— Скажи, чтоб она вышла.

— А ну, входи! — говорит Этель.

Он вошел, держа резиновый капюшон в руке. Плащ и башмаки у него блестели от воды. Он посмотрел на Жюля — тот стоял возле холодильника, — и я увидела, что он насмерть перепуган. Повернулся ко мне лицом, спиной — к Жюлю, но все молчит.

— Говори! — велит ему Жюль.

— Эту девушку… — говорит Клэмп мне, — изнасиловали.

— Какую девушку? — спрашивает Жюль. — Говори толком!

Но мы все и так знали, какая девушка, еще до того, как Клэмп ответил. Этель вскрикнула. Жюль велел ей замолчать. Я встала, чтоб пойти домой помочь ей, но Жюль велел мне найти мисс Амму Дин и сказать ей, только осторожнее.

Я пошла в комнаты. Они все стояли с бокалами и сандвичами и делали вид, будто ничего не происходит. Только у них ничего не получалось. Мисс Амма Дин стояла у двери в библиотеку. Может, она как раз постучала, а может, собиралась постучать еще. Когда я заговорила, она разом обернулась, будто ждала чего-то страшного.

Я говорю:

— На кухне.

В другой раз она бы спросила, а что на кухне, но тут ни слова не сказала и пошла так быстро, что я за ней не поспела.

Слышу, Жюль говорит:

— Дверь все еще заперта?

Кажется, она не ответила. Когда я вошла, она смотрела на Клэмпа. Клэмп стоял, и вода стекала с его плаща на пол. Он старался загородить лужи, но, куда бы он ни ступал, натекали новые. Она не спросила, зачем он пришел: она знала, о чем он пришел сказать. Она хотела вернуться в комнаты, но ей навстречу шел Роберт. Они посмотрели друг на друга, а потом он подошел к двери и посмотрел на Клэмпа. А Клэмп все старается загородить лужи.

— Заставь его выйти, — говорит Жюль Роберту.

Роберт не посмотрел на него, он все смотрел на Клэмпа. Но ничего не говорил. Будто хотел сам во всем разобраться. Потом он кинулся в комнаты. И мисс Амма Дин за ним. Еще в прихожей она начала звать:

— Роберт! Роберт! Роберт!

Я пошла было за своим пальто, но Жюль меня опять остановил:

— Ты там ничем помочь не можешь. А кто-нибудь увидит, что ты ушла, сообразят, что случилось, и уж тогда всему конец.

— С ней там кто-нибудь есть? — спросила я у Клэмпа.

— Ида.

— Кто еще знает?

— Джо и их дети, — говорит.

— Больше никто?

— Никто, мэм.

Мы слышали, как Роберт колотит в дверь библиотеки и зовет Ти-Боба. Потом мы услышали, что он колотит все сильнее и ругается. Потом на секунду все стихало — он слушал. И тут мы слышали, как мисс Амма Дин зовет Роберта.

— Сходи за топором, — говорит Жюль Клэмпу. — А ты сиди здесь, — говорит он Этель. — Начнешь кричать, и уж тогда всему конец. И ты тоже, — говорит он мне. — Сходи за топором, — говорит он Клэмпу. — Сядь где-нибудь в углу, — говорит он Этель. — Только не выходи отсюда.

Он вышел из кухни, тяжело дыша. Не успел он дойти до прихожей, как Этель и Клэмп выскочили во двор и бросились домой. Я собралась было за ними, чтоб присмотреть за Мэри Агнес. Но Клэмп сказал, что там Ида, и я решила, что она сделает все, что я бы сделала, может, лучше меня.

Я пошла во двор за топором. Дождь все еще лил, и, когда я вернулась, мое платье и платок насквозь промокли. В прихожей я услышала, что Роберт бьет в дверь плечом. Когда Жюль увидел у меня топор, он уж, видно, сообразил, что случилось, взял его у меня и передал Роберту. Роберт взмахнул топором, и все попятились. Он замахнулся не обухом, чтоб вышибить дверь, а острием и начал ее рубить. Чуть ударит, а вода с топора брызгами летит на тех, кто стоит сзади, и они пятились все дальше и дальше. От этих ударов гром стоял по всему старому дому. На всех стенах подпрыгивали портреты старых хозяев. Одно зеркало сорвалось, и осколки разлетелись по всему полу. Женщины вскрикивали. Джуди Мейджер чуть не свалила отца, кинувшись к нему на грудь. Но Роберт все рубил. А мисс Амма Дин чуть в стороне стучала в стену и звала Ти-Боба, но так тихо, что и сама навряд ли слышала. А Роберт все рубил топором. А лицо как каменное — ни печали, ни страха, ни беспокойства. А я думала: "Господи, господи, господи! Чего же ждать, чтоб этот человек переменился? Разве он не понимает, что там за дверью его сын? Разве не знает, что увидит, когда дверь откроется?"

Роберт прорубил дыру, чтобы просунуть руку, и отпер дверь изнутри. Потом навалился плечом, чтобы сдвинуть вещи, которыми Ти-Боб подпер дверь. Ти-Боб сидел в кресле с высокой спинкой лицом к окну. Он сидел так, будто просто смотрел в окно. И тут кто-то закричал. Я посмотрела на пол и увидела кинжал. Нет, не кинжал, а нож для разрезания писем. Тот, которым Поль Семсон пользовался в Батон-Руже.

Роберт крикнул, чтоб женщины ушли, но никто не ушел, а все вошли в библиотеку — и я тоже. Потому-то я и увидела, что Жюль Ренар схватил со стола письмо и сунул в карман. И уж потом я не спускала с него глаз. Если в письме что-то плохое, думала я, он его сразу разорвет. Но Жюль не порвал его, а дождался, пока люди почти разошлись. Тогда он позвал мисс Амму Дин в другую комнату. Она прочла письмо и послала за Робертом. Теперь уже все посторонние ушли. Они уходили тихо, молча. А свои пальто и зонтики спрашивали шепотом. Даже машины выезжали со двора бесшумно. Через полчаса после того, как Роберт взломал дверь библиотеки, в доме остались только он сам, мисс Амма Дин, я и Жюль Ренар. Они были в другой комнате, а я в библиотеке — с Ти-Бобом. Мы накрыли его простыней. Посередине простыни было красное пятно величиной с блюдце. В комнате все так и было, как в ту минуту, когда мы его увидели. Даже кинжал — нож для разрезания писем — все еще лежал на полу.

Жюль Ренар вышел из соседней комнаты, и я услышала, как он стал звонить шерифу. Потом он вошел в библиотеку.

— Что было в письме, мистер Ренар? — спросила я.

— В каком письме? — говорит он.

— Которое вы взяли вон там со стола.

— Значит, ты видела? — говорит.

— Видела.

— Он написал матери, — сказал Жюль Ренар, глядя на простыню. — Он искал покоя. И не мог его найти.

— А девушка? — спрашиваю.

— Ни в чем не виновата, — говорит Жюль Ренар, а сам глядит на простыню, не на меня.

— Но кто этому поверит? — спрашиваю.

— Я, — говорит он, а сам смотрит на простыню.

Вошли Роберт и мисс Амма Дин. Мисс Амма Дин откинула простыню с лица Ти-Боба и стала смотреть на него. Она смотрела так долго, что Жюлю Ренару пришлось оттащить ее и усадить в кресло у стены. Я закрыла лицо Ти-Боба. А Роберт как окаменел. Он не знал, что делать и что говорить. Он не смотрел ни на мисс Амму Дин, ни на Ти-Боба. Просто стоял, будто все еще пытался что-то понять.

Мы с Жюлем Ренаром стояли в гостиной и услышали, что во двор въехала машина. Она въехала быстро и остановилась сразу, а потому мы поняли, что это не шериф. Кто-то взбежал на крыльцо и постучал — громко и быстро. Пока Жюль шел к двери, он еще два-три раза постучал.

— Что вам нужно? — спросил Жюль, когда открыл дверь. Джимми Кейя ничего не ответил. Он проскочил мимо него. А меня он словно бы и не заметил. Он остановился только у дверей библиотеки, когда увидел там Роберта и мисс Амму Дин. А потом тихо вошел.

Жюль Ренар подошел к двери в библиотеку. По его лицу я поняла, что лучше было бы Джимми Кейя не приезжать. Он вообще не любил их семью. Простые фермеры, напустившие на себя важность. Жюль даже предостерегал Ти-Боба против Джимми. По лицу Жюля было видно, как он недоволен.

— Это мой друг? — сказал Джимми в библиотеке. — Это Роберт?

Мисс Амма Дин сидела в кресле, а Роберт стоял рядом, но они ничего не ответили Джимми Кейя. Может быть, вначале они даже не слышали его. Мисс Амма Дин неотрывно смотрела на простыню, будто ни на что другое смотреть не могла. Роберт стоял рядом с ней и словно ждал чего-то.

— Я предупреждал его, — сказал Джимми Кейя. — Я его предупреждал о ней.

Жюль Ренар стоял в дверях библиотеки и смотрел на Джимми Кейя. По его лицу я видела, как сильно он его ненавидит.

— Он говорил мне, что не может от нее отвязаться, — сказал Джимми Кейя. — Он говорил мне сегодня! Бедный Роберт. Что он с собой сделал!

Жюль Ренар в дверях стал совсем красным. Но он ничего не сказал, пока Роберт не взглянул на Джимми. И тут он понял, что ему надо вмешаться. Но Роберт уже повернулся. Жюль снова встал в дверях.

— С дороги! — сказал Роберт.

— Нет! — сказал Жюль.

— Мне что, придется перешагнуть через тебя? — спросил Роберт.

— Да, — сказал Жюль. — И как только приедет Гайдри, я обвиню тебя в убийстве. Дрянь всегда и везде дрянь, но в отличие от таких мы с тобой что-то понимаем.

— Я понимаю одно, — сказал Роберт, — мне бы давно следовало это сделать.

— Я не шучу, — говорит Жюль. — Я скажу шерифу.

— Ты знаешь, кто в этом кресле? — спрашивает Роберт.

— Я знаю, кто в этом кресле, — говорит Жюль. — И я также знаю, что сделал это он сам. И знаю, почему он это сделал.

— Она, она сделала это, — говорит Джимми Кейя. — Эта черная девка!

— Молчать! — сказал ему Жюль.

— Что? — говорит Джимми.

— Это ты убил его, — говорит Жюль.

— Что? — сказал Джимми Кейя. — Роберт был мой лучший друг.

— Но он оставил письмо, — говорит Жюль и глядит на Роберта, а не на Джимми Кейя.

— Какое письмо? — спрашивает Джимми. — Вы на что это намекаете?

— И мы знаем, что в письме написана правда, так, Роберт? — сказал Жюль Ренар. — Ведь мы знаем то, что знают здесь все, — что он любил ее. Но потому, что она не могла ответить на его любовь, потому что не смела, он наложил на себя руки. Мы это знаем, не так ли, Роберт?

— Что здесь происходит? — говорит Джимми Кейя.

— То, чего таким, как ты, никогда не понять, — говорит Жюль Ренар.

Джимми Кейя повернулся к Роберту.

— Мистер Роберт! Мистер Роберт! Роберт был моим другом, моим лучшим другом. Я любил его.

— Ну и что же? — говорит Жюль Ренар.

— И никто не поплатится? — говорит Роберт.

— Ты и Амма Дин, — говорит Жюль Ренар. — И все, кто его любил.

— А эта девка? — говорит Роберт.

— Убить ее за то, что она отказалась бежать с ним? — говорит Жюль Ренар. — Ты за это хочешь ее убить? Ты за это хочешь бросить ее в тюрьму?

— Я про тюрьму не говорил.

— Ну так перешагни через меня и сделай это, Роберт, — говорит Жюль Ренар. — А я обвиню тебя в убийстве, и это так же точно, как то, что я родился на этот свет, чтобы умереть. Да, я стоял рядом с тобой, когда ты венчался с Аммой Дин. Да, я крестил Роберта. Да, я нес гроб мистера Поля и гроб Кларенса. Но не думай, я не промолчу! Я прямо скажу Гайдри, что это рассчитанное, хладнокровное убийство. А если Гайдри ничего не предпримет, я обращусь куда-нибудь еще. И я расскажу о письме, Роберт.

Роберт знал, что Жюль так и сделает. Он стоял и смотрел на него. Нет, он не думал выгнать его вон. Роберт не посмел бы выгнать Жюля Ренара. Жюль Ренар не был в родстве с ними, но он был тут как второй отец. Он приезжал в этот дом всю свою жизнь, и Роберт знал это. И даже когда он чувствовал, что должен отплатить за смерть Ти-Боба, он понимал, что не перешагнет через Жюля Ренара. Он поглядел на мисс Амму Дин. Он сделает то, что скажет она. Но она сидела, низко опустив голову. Словно она даже не слышала их. Роберт быстро повернулся и отошел к окну. Он стоял там и глядел на дождь.

Жюль Ренар поглядел на Джимми Кейя.

— Уходи, — сказал он. — Ты оскверняешь здесь воздух.

Джимми поглядел на Роберта.

— Мистер Роберт! — сказал он.

Роберт смотрел в окно.

— Мисс Амма Дин! — сказал он. Но она продолжала сидеть, низко опустив голову. — Мисс Амма Дин, я любил Роберта. Бог свидетель, я любил Роберта.

Но она не подняла головы. Он снова поглядел на Роберта, но Роберт все еще смотрел в окно. Он поглядел на простыню, накрывавшую Ти-Боба. Он положил руку на плечо Ти-Боба и потом пошел к двери. Жюль Ренар схватил его за шиворот и вытолкнул в прихожую.

— Ты расскажешь мне, что произошло сегодня. Или расскажешь это Гайдри, — сказал он.

Он держал его одной рукой, а другой ударил по лицу и подтолкнул к стулу. Джимми Кейя сел, закрыл лицо руками и заплакал.

— Принеси стул, — сказал Жюль мне.

Я принесла ему стул. Он сел напротив Джимми Кейя.

— Ну? — сказал он.

— Я ничего ему не говорил, — сказал Джимми Кейя плача.

— Ничего? — сказал Жюль.

Джимми Кейя плакал, но больше ничего не говорил. Жюль снова схватил его за шиворот.

— Только о правилах, — сказал Джимми и отпрянул от поднятой руки Жюля.

Жюль отпустил его.

— Объясни эти правила мне, — сказал он.

— Что она предназначена для его удовольствия, но и только.

— Ты сказал ему больше. Много больше. И ты все это скажешь мне или же Гайдри. Итак?

— Не я его убил, — сказал Джимми Кейя. — Мы все его убили.

— Это уже ближе к истине, — сказал Жюль.

— Роберт был мой друг, — сказал Джимми Кейя. — Я любил его. Я любил Роберта. — Он смотрел на Жюля и плакал. — Я любил Роберта. Неужели вы ничего не понимаете? Я любил его.

— Мне или Гайдри? — сказал Жюль.

— Я сказал ему только то, что мой отец говорил мне. Что отец моего отца говорил ему. Что мистер Поль говорил мистеру Роберту. Что говорил мистеру Полю его отец. Что и вам говорил ваш отец. Только о тех правилах, которым мы следовали с тех пор, как живем здесь.

— Все это так, — сказал Жюль. — Но что ты сказал Роберту сегодня? Или ты ждешь Гайдри? Не забывай, Гайдри не шутит. И сейчас он у меня в долгу, в большом, большом долгу.

— Роберт был мой лучший, мой единственный друг, — сказал Джимми Кейя.

— Что ж, значит, ты хочешь говорить с Гайдри, — сказал Жюль. — Но имей в виду, в письме твое имя упоминается часто.

Роберт вышел из библиотеки и кивнул мне, чтобы я пошла туда. Когда я вошла, мисс Амма Дин встала и подошла к Ти-Бобу. Потом она опустилась на колени рядом с его креслом. Я встала на колени рядом и молилась про себя.

Скоро после этого приехал Сэм Гайдри — высокий, худой, в костюме из синей саржи и в плаще. Плащ был мокрый и поблескивал на свету. Гайдри вошел тихо, со шляпой в руке. Мисс Амма Дин уже опять сидела в кресле, а я — напротив нее. Гайдри поговорил с мисс Аммой Дин, а потом откинул простыню и посмотрел на Ти-Боба. Две-три секунды смотрел и снова закрыл лицо простыней. Когда он увидел на полу нож для разрезания писем, то посмотрел на меня. Лицо у него было суровое, даже жестокое. Он не спрашивал, он требовал, чтобы вы отвечали. Я просто стала смотреть на пол. Гайдри взял листок бумаги и поднял нож, а потом завернул его в носовой платок, спрятал в карман и вышел. Я слышала, как он говорил с Жюлем. Потом он сказал: "Ну?"

Сэм Гайдри на белых и на черных глядел по-разному, но на Джимми Кейя он, должно быть, поглядел, точно тот был черным, потому что Джимми как начал говорить, так и не мог остановиться. Когда они его дослушали, то сказали, чтоб он ехал домой. А потом Жюль и Сэм Гайдри пошли в поселок, чтобы поговорить с Мэри Агнес. С ней все еще сидела Ида. Они велели Иде уйти в мою комнату, пока они будут задавать девушке вопросы. Ида говорила потом, что могла бы и не уходить — в стенах такие щели, что она и так все слышала. Она говорила, что когда услышала про Ти-Боба, то рот себе зажала, чтоб не закричать. Но Мэри Агнес молчала. Во всяком случае, Ида ничего не услышала. Ида говорила: когда Сэм Гайдри предупредил, что ее жизнь зависит от ее ответов, она все равно молчала. Он сказал, что он не собирается ее упрашивать: у него есть способы развязать ей язык. А она опять молчит. Ида говорила, что тут все стихло и она не могла понять, что они делают. Она не слышала никакой возни — значит, Мэри Агнес они не тронули. Может, они просто ждали, когда она заговорит. Ну, Ида тоже ждала. Потом она услышала звук пощечины и услышала, как Жюль Ренар сказал:

— Это не поможет.

— Раньше помогало, — сказал Сэм Гайдри.

И опять все стихло. Потом заговорил Жюль Ренар — ласково, будто отец со своим ребенком. Он сказал девушке про письмо и что ее ни в чем не обвиняют. Ти-Боб много раз повторил — она ни в чем не виновна. И только это, только это заставило ее рассказать им о том, что произошло. Ида за стеной все слышала. Она присела на корточки, приложила ухо к щели и слышала каждое слово Мэри Агнес. Когда она кончила, Гайдри спросил:

— Я хочу знать одно — смотри, чтоб это была правда! — он тебя изнасиловал?

— Нет, сэр, — ответила Мэри Агнес. — Когда я с чемоданом проходила мимо него, он схватил меня и толкнул назад, я пролетела через всю комнату, стукнулась о стену и упала. Почти потеряла сознание, а потом увидела, как он стоит надо мной. Лицо у него было испуганное. Потом он повернулся и выбежал из комнаты. Я слышала, как меня звал Клэмп, хотела ответить, но не смогла. А когда опять пришла в себя, Ида уже укладывала меня в кровать. Но нет, сэр, этого он не сделал. Роберт был порядочным.

— Тогда почему же он взял да и сглупил так? — спросил Гайдри.

Ида рассказывала, что тут стало совсем тихо, а потом Жюль Ренар сказал Мэри Агнес, чтобы она никогда ни словом не обмолвилась про все это. И они хотят, чтобы она сейчас же отсюда уехала. Он спросил, есть ли у нее деньги. Она ответила, что немного есть. Он сказал, что хочет, чтоб она сейчас же уехала в Новый Орлеан, а потом постаралась как можно скорее уехать и оттуда. Он сказал, чтоб она никому, даже ему самому, не говорила, куда уедет потом. Потом он позвал Иду и велел ей найти кого-нибудь с машиной — все равно кого, ему безразлично, — отвезти девушку в Новый Орлеан, и отвезти сейчас же.

Жюль Ренар и Сэм Гайдри вернулись в большой дом и переговорили с Робертом и мисс Аммой Дин. Я не слышала, о чем они говорили, но на другой день газеты напечатали, что никто не может понять, почему молодой Роберт Семсон из Семсона, штат Луизиана, наложил на себя руки. Газеты писали, что, по всеобщему мнению, он был совершенно счастлив — через несколько недель была назначена его свадьба с красивой и образованной Джуди Мейджер из Байонны, штат Луизиана. Шериф Сэм Гайдри выясняет обстоятельства этого дела, писали газеты.

Приехал следователь и забрал тело Ти-Боба, когда я еще не ушла. Потом Жюль Ренар подвез меня домой. Когда он остановил машину возле моих ворот, я хотела было вылезти, но посмотрела на него еще раз.

— Вы хороший человек, мистер Ренар, — говорю.

— Потому что не дал им ее убить? — говорит он через плечо.

— Да, сэр.

— Мы уже были сегодня причиной одной смерти, — сказал он. Я сидела сзади и глядела на него, а он глядел на дождь. — Джимми прав, — сказал он. — Его убили мы все. Мы пытались заставить его жить по тем правилам, которые уготовили нам наши предки. Но только эти правила, Джейн, недостаточно стары.

— Я не понимаю, мистер Ренар.

— Когда-то в прошлом, Джейн, — говорит он, — давно, очень давно, мужчины, такие, как Роберт, могли любить таких женщин, как Мэри Агнес. Но затем каким-то образом возник свод правил, запрещающий это. По этим правилам пришлось жить мне, и Роберт жил по ним, и Кларенс Кейя. Кларенс Кейя велел жить по ним Джимми. И Джимми послушался. А Ти-Боб послушаться не мог. Вот почему мы избавились от него. Мы все — я, ты, эта девушка. Мы все.

— Погодите, — говорю, — и я?

А он глядит на меня через плечо.

— И ты, Джейн, — сказал он.

— Ну хорошо, пусть и я, — говорю. — Хоть и не понимаю этого, но пусть и я. Но она-то? По-вашему, значит, она его заманивала, а под конец отступила?

— Нет, это не так было, — говорит он. — Если и заманивала, то секунду. А может, и меньше. И даже в эту секунду она была не властна над собой.

— Кто вам про это сказал?

— Никто, — говорит он. — Скажи она это, и Гайдри упрятал бы ее за решетку до конца ее дней. Если бы Ти-Боб хотя бы намекнул на это в письме, Роберт не стал бы ждать, пока Гайдри посадит ее в тюрьму, и своими руками свернул бы ей шею. Никто мне ничего не говорил, но это было так. Можешь мне поверить: это было так… Он пришел к ней и открыл ей душу. Он хотел сесть с ней в машину, увезти ее отсюда и больше никогда не видеть никого из нас. Во всем мире ему была нужна только она. Но вместо того чтобы броситься к нему в объятия, она сказала то же, что перед этим говорил Джимми Кейя: она черная, а он белый и между ними не может быть ничего. Этого он понять не мог. Он думал, что любовь сильнее капли африканской крови. Но она-то знала, она знала эти правила. Она была старше его лишь на несколько лет, но на сотни лет мудрее. Но что бы она ни говорила, он повторял, что главное — это любовь. Она замолчала, взяла чемодан и пошла к двери. Вот тогда-то он схватил ее и отшвырнул. Из-за тяжелого чемодана она потеряла равновесие и ударилась о стену. И увидела, что он наклоняется над ней. Чтобы отнести в машину? Чтобы задушить? Чтобы изнасиловать? Этого я не знаю. Но, наклонившись, он увидел в ее лице что-то новое. (Нет, об этом он не написал, не то Роберт кинулся бы сюда и убил ее. А если бы про это сказала она, Гайдри навсегда упрятал бы ее за решетку). Когда он наклонился, она позвала его к себе. Потому что…

— Но это ведь только догадки? — сказала я.

— Это были бы только догадки, если бы здесь сидели и разговаривали двое белых, — сказал Жюль Ренар и хотел посмотреть по сторонам, но не сумел — слишком уж он был грузный.

— А раз это мы? — говорю я.

— Значит, так оно и было, — говорит он.

— И что случилось дальше? — спрашиваю я с заднего сиденья машины.

— В тот миг, когда она головой и спиной ударилась о стену, с ней что-то произошло, — сказал он. — Прошлое и настоящее смешались. Непобедимая гордость исчезла. Стремление искупить прошлое исчезло. Теперь она сама была это прошлое. Теперь она была своей бабушкой, а он — тем богатым креолом. Она была Вердой, а он Робертом. И это отразилось на ее лице. Это отразилось в том, как она лежала на полу. Лежала беспомощная и ждала. Она знала, какой он ее видит сейчас, но ничего изменить не могла. Но когда он увидел все это, он убежал. Потому что подумал, что, может быть, белый и в самом деле бог, как сказал Джимми Кейя. Может быть, у белого действительно есть власть, о которой сам он прежде не знал. Он бежал и спотыкался, бежал и спотыкался, как раненый зверь. И вот он дома. Дома. Дома. Дома. Он старался забыть то, что увидел там, на полу. Но библиотека не давала ему забыть. Слишком много книг о рабстве, слишком много книг по истории. И от всех стен словно отражалось то, что его дед говорил его отцу и дяде. Их голоса звучали теперь со всех сторон. А в его ушах еще отдавался голос Джимми Кейя. Он увидел нож, которым его дед разрезал письма, и взял его. Потом положил рядом, чтобы сразу взять, если потребуется. Он достал бумагу и начал писать. Ему хотелось убежать отсюда. Такой была его первая мысль — убежать. "Мама, я не знаю, что мне делать. Я должен уехать куда-то, где найду покой. Может быть, когда-нибудь позже…" И тут он услышал, что в дверь Роберт стучит и зовет его."…Когда ты придешь ко мне, мама, меня уже не будет в живых. Прости меня. Я тебя люблю".

Жюль Ренар вытащил из кармана платок и вытер лицо и шею.

— То, что он увидел ее на полу такой, только все ускорило, — сказал он.

— Он бы все равно рано или поздно покончил с собой?

— Да, он не мог иначе. За наши грехи.

— Бедный Ти-Боб.

— Нет, это мы бедные, — сказал Жюль Ренар.

Я открыла дверцу и вышла.

— Спокойной ночи, мистер Ренар, — сказала я.

— Спокойной ночи, Джейн.