Парижане обходили микроавтобусы, извергающие из недр своих софиты, кабели, отражатели, помощников директора с папками для бумаги, саквояжами и пижонов в грязных футболках, словно тут всегда был центр по производству фильмов и столпотворение на улице Ансьен-Комеди — дело привычное. Парижане почти не обращали внимания на яркие белые лампы, сверкающие в ранних сумерках возле «Les Deux Magots», одного из последних баров с оцинкованной крышей в Париже. Создавалось впечатление, что киносъемки здесь — явление обычное.

Этот «Les Deux Magots» мог быть тем баром, где Жан Габен подхватывал чемоданчик с поросенком Жан-Поля Бельмондо внутри. Он походил на бар, где вполне мог сидеть Жан Моро за угловым столиком вместе с Натали Бай, а Жерар Депардье, в фартуке, мог вытирать прилавок. Могло бы, но не было. За стойкой бара расположилась мадам дю Фромаж с лицом рыхлым, как вызревший сыр, которым здесь угощали клиентов. Она озиралась по сторонам, переводя взгляд с часов на стене на объектив камеры, которая не давала ей ходу. (Лоране арендовал бар на полтора часа, мадам было уплачено вперед, но она, как старая потаскушка, которой, возможно, и была, не могла дождаться, когда же мы выметемся отсюда.) Объектив видеокамеры был сфокусирован на Вирджинии и автогонщике, ростом шесть футов и один дюйм, в красно-желто-зеленой кожаной куртке — последний вопль моды в Лос-Анджелесе, той, где на спине нарисован индеец.

Лоране с карандашом во рту, с лицом сморщенным, как у бульдожки, наводил видеокамеру на наши лица. Камера была не из новых, и он постоянно крутился возле нас, то спереди, то сзади, то вдруг возникал из-за бара, то бесшумно появлялся сзади со своим жужжащим аппаратом, проталкивая нас сквозь наружные стеклянные двери. Но после двух минут болтовни мы уже не замечали его.

Вирджиния произнесла, держа в руке бокал с едко-зеленой жидкостью:

— Первый, кто скажет: «Мы не можем продолжать в таком духе», — заплатит десять тысяч долларов.

— Встреча здесь — это твоя идея, — возразил я, вглядываясь в низкий нетронутый бокал французского пива. Вторая видеокамера кружит вокруг Вирджинии, фокусируясь крупным планом, без сомнения, на моих ноздрях.

— Не говори, что я тебя не предупреждала.

— Я не произнесу ни слова, — ответил я. — Как раз перед тем, как ты вошла в офис Панагяна, все они утверждали, что «ночь в Париже» — их идея.

— Да ладно, — бросила она, махнув рукой, — просто если у тебя появляется хорошая идея и ты хочешь, чтобы она воплотилась в жизнь, подари ее другому. Я поделилась ею с Шейлой, моим бизнес-менеджером, и сказала: «Бегом, крошка! И назад не возвращайся, пока не выполнишь!» У тебя все в порядке?

— Все нормально, Джейнис. Просто не выспался. И ты тоже выглядишь усталой.

— Летела всю ночь из Лос-Анджелеса. Потому не выгляжу как маргаритка. А ты-то из-за чего не спал?

— Прошлой ночью погиб мой друг.

— О Боже! Форрест, какая жалость! — Она взглянула на меня с искренним участием. Нежное фарфоровое личико под словацкими бровями. — Знаю, что это глупо, но если я могу чем-то помочь… Я имею в виду, если тебе надо излить душу или что-то в этом роде… — Она сжала мою руку.

— Это делает тебе честь, Джейнис. Но я и так все, что делаю, это только говорю.

— Ладно, а что ты мог еще сделать? Попробуй рассказать, иногда это помогает, знаешь…

— Предположим, Джейнис, он был твоим другом, и ты знаешь не из-за того, что что-то видела, а из-за того, что слишком хорошо его знала, что это не мог быть несчастный случай. И более того, допустим, ты знаешь, кто убил его и как его убили. И у тебя есть основания считать, что и с тобой могут сделать то же самое, если ты не найдешь способ остановить убийц.

— Ты, случайно, не балуешься наркотиками или чем-нибудь в этом роде?

Лоране перегнал нас в угол бара, повернув спинами к двери. И тут он сделал этот знаменитый снимок, тот, что обошел все газеты: снимок с улицы. Мы стояли спиной к камере, видимые сквозь открытые двери напротив стойки бара, перед нами ряд наливок, а наши лица отражаются в бутылках на полках в тусклом свете. Достаточно увидеть хотя бы силуэт фигуры, чтобы догадаться, что это — Вирджиния. Она слегка повернулась вправо, в профиль видна ее знаменитая грудь, нависшая, но не висящая, вопреки силе тяготения, ее головка платиновой блондинки склонилась, чтобы продемонстрировать прическу, одна рука — на затылке, а другая как бы случайно опустилась мне на ягодицу и сжимает ее в характерной для Вирджинии манере, самым небрежным и непристойным образом. Впечатление такое, что просто два любовника решили провести ночь в Париже в сопровождении съемочной группы.

Нас сфотографировали вдвоем, садящихся в «ситроен», который со своим откинутым верхом походил не на автомобиль, а скорее на перевернутую ванну, выполненную в стиле ретро 50-х. Вирджиния прильнула ко мне, забравшись, как девочка, с ногами на сиденье. Лоране пробрался на заднее сиденье. С видеокамерой на плече он снимал, как я вел машину, подсказывал мне дорогу к Тур-д’Аржан. Вирджиния спокойно положила руку мне на колено и сказала:

— Знаешь, мне нравятся твои волосы. Что-то мальчишеское, как у древнеримских сенаторов. Как ты думаешь, Лоране, положить мне руку ему на ширинку или оставить это до ресторана?

— Снимаем оба варианта, — ответил Лоране.

— Тогда отель подождет, — сказал я.

Башня была всего в нескольких кварталах от нас, на берегу Сены, и после безразличия французов на Ансьен-Комеди здесь мы словно бы попали в другой мир. По-моему, эту толпу собрали так же, как собирают подобные скопища в наши дни: раздали прохожим бесплатно майки с портретом Вирджинии, бейсбольные кепки с той же картинкой и пообещали позволить увидеть ее воочию, а также дать купоны со скидкой на ее новый диск. Когда мы прибыли и привратник подскочил, чтобы открыть дверцу для Вирджинии, в небо взметнулись лучи прожекторов, а позади толпы над Сеной возвышался Нотр-Дам. Я думал, что все они собрались здесь ради Вирджинии, пока в промежутках между скандированием: «ВИРДЖИИН! ВИИИРДЖИИН!» — не услышал, как женщины выкрикивали «Форрей! Форрей!»

По странной ассоциации то, как они произносили «Форрест», напоминало мне те годы, когда я мотался в «Формуле-3» по всей Европе. Как-то я искал стоянку в сосновом лесу, о котором слышал ранее, на юге Франции возле Кармарга. И не мог понять, почему каждый раз, когда я спрашивал, как мне добраться до «forray des pins», местные жители падали и катались на земле от хохота. Пока один из них, давясь от хохота, не объяснил мне, что я произношу «pins» по-французски так, что это звучит как «пенис». Поэтому когда я услышал крики «Форрей!», «Форрей!», «Посмотри на меня, Форрей!», — у меня в мозгу возникли ассоциации с пенисом.

Французских газет я не читал, поэтому не знал, что одна из наших фотографий с Вирджинией, снятая в Канаде, та, где она, раздвинув голые ноги, лежит подо мной, этим утром появилась в большинстве газет в разделах для объявлений размером на всю страницу. В тот момент, когда толпа окружила машину, женщины наперебой умоляли меня на французском: «Дай понюхать, Форрей! Лишь один раз!» Около Вирджинии их крутилось больше, чем возле меня, но она уже привыкла к подобной осаде. Она просто наклонила голову и ринулась к ресторану. Ко мне же со всех сторон тянулись руки, и я застрял в них, и меня больно дернули за яйца, пока я продирался сквозь толпу в ресторан, считавшийся лучшим в Париже с тех пор, как компания «Мишлен» стала присваивать звездочки. Когда я добрался наконец туда, метр слегка прикоснулся полотенцем к моему потному лицу и провел меня к лифту, где уже поджидала ухмыляющаяся Вирджиния.

— Как тебе утка, Вирджи?

Вирджиния вертела на серебряной вилке кусочек красного мяса.

— Я думаю, ничего страшного не произойдет, если я ее съем?

— Как раз этим знаменит Тур-д’Аржан — своей фаршированной уткой.

Вирджиния, удерживая кусочек утки в белых зубах, раздвинула губы в широкой улыбке, ибо на нее была наведена камера. Она умела все превращать в рекламу. Даже то, как разжевывает кусок утки.

— Знаешь, почему они зовут это Тур-д’Аржан? — спросила она, не разжимая зубов. — Потому что тут можно и стоит поесть.

Позади нее Сена несла свои тускло поблескивающие воды перед квадратными каменными звонницами и словно парящими в воздухе опорами Нотр-Дам. Над ее плечом высился огромный серебряный пресс с зажатой в нем расплющенной, сочащейся соком уткой.

— Ты неважно выглядишь, Форрест, хоть прикинься, что тебе хорошо. А потом можешь и похандрить. Подумай о гараже, набитом «феррари», или о том, о чем вы, мужчины, любите думать. Эй, в самом деле! — Она подалась вперед, ее груди скользнули по белой скатерти. — Если тебе все равно, где находиться, лапушка, так здесь как раз совсем неплохо, — она вновь опустилась на стул и развела руками, — тем более со мной. Правда ведь? Особенно если учесть, что мы за это не платим. Что вообще-то смешно, потому что, возможно, — я самый богатый человек в этом зале. А может быть, и в Париже. Если бы пожелала, то могла бы купить это заведение.

— Сомневаюсь, чтобы его продавали, — возразил я, поворачивая в руке бокал с темно-рубиновым «Шато-Марго 64». Я вдохнул аромат вина, даже рискнул отпить немного, смакуя восхитительный бесценный нектар, ощущая во рту великолепный букет розовых цветов, который просочился вниз по горлу. Одного глотка достаточно. Это выше нормы. В воскресенье мне сидеть за рулем.

— Хочешь поспорим? Сколько ставишь против того, что это место принадлежит какому-нибудь японскому консорциуму, отчаянно нуждающемуся в деньгах? Ты что, хочешь выдохнуть это вино через ноздри?

— Ты выиграла, — рассмеялся я. — Каково себя чувствовать, когда можешь купить все, что пожелаешь?

— Чувствуешь себя, как Калигула. За исключением того, что всего, что пожелаешь, не купишь. Конечно, приятно иметь красивые дома и знать, что у тебя есть куча денег, которых хватает на всю оставшуюся жизнь. И приятно совершать сумасбродные выходки, как, например, нанять этих танцоров в «Жан-Поле Готье» и сказать им, что они могут покупать все, что душе угодно. И они охрипнут от восторга. Ведь они зарабатывают пару сотен в неделю, так что это для них поистине королевский жест. Но чем дороже вещь, тем больше возни с бухгалтерами, адвокатами, страховкой. В результате оказываются вовлеченными слишком много людей, и радость понемногу испаряется. Трудно насладиться крупным бриллиантом, когда вокруг тебя топчутся бугаи в пуленепробиваемых жилетах с «узи» на взводе. А еще загвоздка в том, что не хочешь тронуться, стараясь определить, чего же ты хочешь, потому что потом всегда оказывается так, что это тебе не по зубам. Ну а ты чего хочешь?

— Я хочу стать чемпионом мира. Хочу жить проще, без осложнений.

— Так в чем же проблема? Если хочешь чего-то, стремись к этому. Хочешь знать, чего я хочу? Хочу быть богатой и знаменитой.

— Этого хочет каждый, Лойски.

— Естественно, но они хотят недостаточно сильно. Я имею в виду, если бы мои одноклассники не третировали меня, я, быть может, все еще прозябала бы на окраине, покупала бы в дешевых магазинах и цепляла бы каких-нибудь типов, которым нечего делать по ночам. Но за все надо платить, понимаешь. Хочешь быть богатой и знаменитой — заставь окружающих хотеть тебя.

— Тебе нравится эта толпа внизу?

— Да. Если бы не было толпы, не было бы и меня. И еще я люблю их деньги. Поверь, быть богатым — приятно, Форрест! А теперь давай-ка, давай еще раз, чего бы ты хотел? Серьезно!

Я вспомнил Сьюзен, ее связь с Алистером, и мне захотелось, чтобы все это никоим образом не было связано с гибелью Фила. Сьюзен, Сью Вторая и Джош — стали мне как родные. Вспомнил свою пустую квартиру на Холленд-парк — берлогу одинокого волка. Стал вспоминать, как давно женские руки ласкали меня, думать о том, как остановить Нотона, наезжающего на меня. Остановить, утопить! Чтоб и следа не осталось! Через день я его увижу. Я хотел не много, и у меня было в изобилии все то, что называют жизнью, хотя жизни еще и не было. Я думал об этой привлекательной агрессивной тридцативосьмилетней женщине напротив, еще играющей девочку, внешне грубую, как резиновая кукла, и жалкую, заплаканную, как девчонка. Вирджиния — она же Джейнис Корловски — вся переливалась по милости осветителей, направивших на нее свет ярких ламп, установленных на подставках. Ее огромные серосиние глаза в прожилках вен моргали от этого света. Все это организовала она сама, и притом почти по капризу, и летела сюда двенадцать часов. Ради чего? Ради продвижения в карьере? Ради меня? И я понял, что устал быть пешкой, устал быть игроком, помимо своей воли участвующим в крупной игре.

— Что бы я хотел, — ответил я, — это выиграть гонки «Формулы-1».

— Вот это мне в тебе и нравится, — воскликнула Вирджиния, потянувшись через стол и коснувшись моего лица. — Ты такой ребенок! Довольствуешься такой мелочью!

Может, с ее точки зрения это было мелочью. Но я так не считал. Возможно, это было моей ошибкой — довольствоваться малым. Возможно, если бы я стремился к большему, все было по-другому.

— А ты такая взрослая! — ответил я. — И несчастлива, имея так много!

— Все это — дерьмо! — заявила Вирджиния настолько громко, что к нам обернулись люди, сидевшие за столиками, расставленными вокруг нас, как декорации на сцене.

— Тогда зачем ты здесь?

— Форрест, — сказала она, беря меня за руку, — что ты хочешь, чтобы я сказала?

— Скажи «спокойной ночи»!

— «Спокойной ночи»? Что ты имеешь в виду? — Ее бледное лицо начало краснеть.

Мне как-то говорили, что нрав у нее ужасный. У меня шевельнулась ленивая мысль, а как она поведет себя, если что-то будет не по ней?

— Послушай, я вычитала об этом заведении в журнале, — обратилась она ко мне. — Оно считается крупнейшим рестораном в мире. Ты не поверишь, но на десерт здесь подают грушу. Нам предстоят еще съемки в «Катафалке». Там эта новенькая девочка, француженка — да как же она себя называет, Кокиль? Так она всякие сексуальные штуки проделывает прямо на сцене, мне надо взглянуть на нее, о ней сейчас много говорят. Там все для нас уже организовано. Я проделала весь этот путь, чтобы увидеть тебя, а ты все, что хочешь от меня, это чтобы я сказала: «Спокойной ночи»?

Я отодвинул стул и встал.

— Вирджиния, — сказал я, — прошлой ночью погиб мой друг. Я сейчас возвращаюсь в отель, и ты можешь ехать со мной, если хочешь. Или можешь заехать к Кокиль. Я пошел спать.

— Ты — ПОДОНОК! — ответила она, тоже вставая.

Я кивнул метру, который стоял подле Вирджинии на случай, если она пожелает что-либо, Лорансу, который опустился на колени на ковер, фотографируя ее, и прошел мимо молчаливых, хорошо одетых мужчин и женщин за столиками, пожирающих нас глазами.

На лифте спустился вниз, вышел через парадную дверь, сунул привратнику пятидесятифранковый банкнот и молча остановился, вглядываясь в самых настойчивых, все еще стоявших за полицейским желтым ограждением. Мое появление было встречено без интереса. Они знали, что настоящая звезда все еще внутри. Привратник придерживал передо мной открытую дверь такси, и тут в толпе раздался возглас, а затем послышались крики «ВИИИИИИИРЖИИИНИИЯЯ!».

Они пролезли за ограждение, и ей пришлось проталкиваться сквозь них, а Лоране и другие фотографы держали свои камеры над головой, мелькали вспышки. И вот тогда был сделан еще один снимок, тот, где она протискивается через толпу ко мне и который шайка рекламщиков из «Шанталь» продала в британские газеты. Потом про фотографию Панагян заявил, что это — гениальное творение. Она схватила меня за руку и прошептала на ухо:

— Ты — настоящий хрен!

Я сказал водителю ехать в «Крийон». Вирджиния опустила стекло в двери.

— Только не заблуждайся, — предупредила она, высовываясь из окна и махая рукой толпе в фейерверке фотовспышек.

Я вовсе не бегаю за тобой, как какая-то дурочка. — Она подняла стекло и устроилась удобней. — Я раздумала ехать в «Катафалк». Какой-нибудь вонючий фотограф, охотник за сенсациями, улучит момент, чтоб снять меня вместе с Кокиль, а я рядом с ней буду выглядеть как дохлый попугай.

— Ты прекрасно смотришься, — возразил я. В полутьме на заднем сиденье такси она смотрелась вполне прилично, так как видны были одни глаза и рот.

— Я и без нее выгляжу как дохлый попугай. Тогда как, по-твоему, я буду смотреться рядом с девятнадцатилетней девчонкой. Иногда себя чувствую такой разбитой, — пожаловалась она, протирая глаза. Она выпрямила спину и насупилась, пока мы пересекали реку. — Ты когда-нибудь пользуешься этим средством? — спросила она, глядя через окно на туристский теплоход, который скользил под мостом, освещенный вместо ламп свечами.

— Чем именно?

— Да «Формулой-1», дурачок! Духами, которые нам положено рекламировать.

— Все это — трюк, — ответил я. — По-моему, они их готовят из мастики для натирания полов.

— У меня есть флакон, — сказала она, повернувшись ко мне в последнюю минуту, — не проверить ли его на деле?