Мы бежали.

Наше такси высадило нас возле отеля. Для съемок ночи в Париже еще было рано: не было и десяти часов, — а по нашему сценарию мы должны были поселиться в отеле лишь в час ночи. Но для небольшой толпы репортеров и фанатов было вовсе не рано, чтобы поджидать нас возле отеля. Я было рассчитывал, что мы сможем проскользнуть мимо них, выскочить из такси и смешаться с толпой, прикинувшись такими же зеваками, пошляться вокруг, подождать, когда начнется съемка. Но в полумраке такси я упустил из виду, что Вирджиния — это настоящая речная сирена, которая трубит в туманную погоду. Ее заметно издалека. Эти платиновые волосы, восьмиугольные тени, пурпурно-розовое платье, с разрезом ниже пупка, в сочетании с черными баскетбольными кроссовками, могли считаться маскировкой разве лишь в Голливуде. Как только сверкнула первая вспышка, разразились крики «ВИИИИРДЖИИИИНИИИИИЯЯЯ!!! ВИРДЖИИНИИИЯЯ!». Я первым нырнул в сумятицу, Вирджиния — за мной вплотную, наклонив голову, на полусогнутых ногах, проталкиваясь через эту толпу, напоминающую осьминога с щупальцами из ног, рук, видеокамер и бледных кричащих лиц.

«Фооорррреееест! Фооооррреееесст!» — выкрикнуло несколько женщин из недр этого моря «ВИИРДЖИНИИИИЙ!». Пока я пробирался сквозь толпу, меня жестко ощупывали со всех сторон. Уже нет пассивных «группи», робко предлагающих лечь под вас. Уже подросло новое поколение, активное, агрессивное. Они берут все, за что можно ухватиться. «Хваталы».

Вестибюль в отеле «Крийон» похож на старую скрипку из ценных пород дерева, заключенную в деревянный футляр цвета марочного шампанского и меда. Построенный за десяток лет до Первой мировой войны из двух городских домов Людовика XV семьей виноделов Таттингер и выходящий фасадом на один из красивейших и крупнейших городских пейзажей в Европе, ныне отель «Крийон» превратился в источник больших денег. Деньги приходят и уходят через его вестибюль с точностью и размеренность океанского прилива и отлива. Этих денег вполне достаточно, чтобы удержать от краха империи стали и вина, когда рушится вся наша экономика. Деньги вполне достаточные, чтобы обеспечить безбедное существование четвертого, пятого и шестого поколений Габсбургов, Романовых и Ротшильдов. Это та часть страны денег, где просто богатым делать нечего. Торговцев валютой, кинозвезд и скороспелых компьютерных миллионеров направляют в «Риц» или «Плаза Атене» со словами: «Извините! Мы весьма сожалеем, но все места заняты», — и служащие, разделяя огромное финансовое бремя своих постояльцев, обычно изображают на лицах только озабоченную услужливость. Поэтому они проявили весьма слабый интерес, когда мы с Вирджинией вломились в парадную дверь, как коммандос.

Вирджиния только прокричала «Ключи!», как тут же бледный молодой человек в сером костюме за стойкой повернулся назад, выхватил тяжелый бронзовый ключ с кисточкой из череды ящичков позади него, повернулся к нам и подбросил ключ в воздухе. Вирджиния поймала его на лету, пока мы мчались с ней через вестибюль. Какие-то обычные постояльцы, одетые для какой-то древней послевоенной церемонии типа коктейля, замерли, как статуи, а мы бросились в лифт, отделанный панелями из орехового дерева.

Тяжело дыша, Вирджиния бросила: «Привет!» — блондину лифтеру, стоявшему у панели с кнопками. Он кивнул в ответ, нажал на кнопку, двери сошлись, и мы взмыли над волной туристов, фанатов и репортеров, хлынувшей в вестибюль.

Лифт остановился, двери раздвинулись, и коридорный в зеленой униформе повел нас через холл к номеру.

— Я буду здесь toute la nuit, мадемуазель Вирджиния… э-э-э… месье, возле вашей двери, — произнес он, беря ключ и открывая дверь в наш номер, — чтобы вас никто не потревожил.

В этот раз Вирджиния на него даже не смотрела, она к этому давно привыкла. Цодошла к окнам и раздвинула шторы. Тусовка внизу уже закончилась, и толпа расходилась, расплываясь в разных направлениях, словно меломаны после концерта. Время от времени мелькали отдельные вспышки фотокамер, как последние пузырьки шампанского.

— Тупицы, идиоты, — выругалась Вирджиния, глядя вниз. — Почему бы им не заняться своей собственной жизнью?

— А мне казалось, что это тебе нравится.

— Это мне нравилось, пока я думала, что нам с тобой предстоит величайший вечер в жизни. До того, как я узнала, что ты такая свинья. До того, как ты все изгадил.

— Хорошо, я все изгадил, Джейнис. Пропал твой великолепный вечер. Почему твой, потому что я от него ничего не ждал. Давай, как ты без устали твердишь мне, жить настоящим. Прямо здесь и сейчас, — сказал я, положив руку на ее плечо. — Посмотри-ка на эту площадь, Джейнис. Взгляни, как она прекрасна. И как восхитительно просты очертания ее и прилегающих улиц. А теперь интереса ради взгляни на Триумфальную арку вон там, а потом на тот берег Сены, на эти фонари вдоль реки и на купол Дома инвалидов, на той стороне. Остановись на мгновение и задумайся, из какого далека ты прилетела сюда, чтобы увидеть одну из самых красивых панорам одного из красивейших городов мира.

— Вместе с самым худшим из херов, — добавила Вирджиния, начиная улыбаться. Она подбежала к огромной кровати и прыгнула в нее. Перевернувшись на спину и задрав вверх ноги в черных баскетбольных кроссовках. — Ооооойееееееййй! — Выпрыгнула из кровати и бросилась в ванную. Оттуда донеслось, как из пещеры, эхо ее голоса. — Ого! А тут все из мрамора и так красиво, Форрест! Только подумать, какие богатые задницы сидели на этом унитазе!

— Ладно, ты думай о них, — сказал я, пока она прикрывала дверь, — а я иду спать!

Заработал душ, почти перекрывая шум воды, спускаемой в туалетном бачке. Я сбросил одежду, натянул коротковатый халат и уселся на постель в ожидании. А Вирджиния пела под душем какую-то песню, которой я до этого не слышал. Может, она ее сейчас готовит к записи, а может, только что записала. У нее был сильный хрипловатый голос, немного вибрирующий, когда она выводила припев.

(Действительно, энтузиазма хоть отбавляй!)

Из ванной комнаты Вирджиния вышла босиком, в длинном кремовом шелковом халате с завязками, волосы у нее были влажные. Она вытерла лицо полотенцем и посвежела. Уселась рядом со мной на кровать и сказала:

— Очень сожалею, что умер твой друг.

— Я тоже, — ответил я. — Извини, что испортил тебе вечер.

— Он еще не кончился. Ты собираешься принять душ?

Я кивнул в знак согласия, и она наклонилась ко мне и, чуть коснувшись волосами, поцеловала в щеку, сказав:

— Я буду ждать тебя.

Мраморная душевая комната была выполнена в викторианском стиле с разнообразными бронзовыми кранами и большим старомодным душем в виде бронзовой головы, из которой хлынули дождем струи теплой воды, смывая грязь и пот минувшего дня. Я вытерся, оставил свой халат висеть на дверном крючке и вернулся в комнату, скользнув под простыню рядом с Вирджинией, которая наблюдала за мной, не поднимая головы с подушки. Я выключил лампы, и луна залила комнату своим чистым неярким светом, проникающим через высокие окна от потолка до пола.

Вирджиния вскочила с кровати и в другом конце комнаты включила напольную лампу.

— Пусть будет хоть небольшой свет, ладно? — спросила она, скрывая лицо в полумраке, в то время как желтый свет падал на ее тело. — Если захочешь, потом выключишь. — Ноги и руки ее были как у бегуна-стайера — результат ежедневных тренировок. Животик все же отвис, и время добавило бедрам полноты.

Она пошла к кровати, ее розовые обворожительные груди колыхались при этом. Самые знаменитые в мире груди, которые видели сотни миллионов в журналах, по ТВ и рекламе по всему свету.

— Почему мне так спокойно с тобой? — спросила она, съежившись под покрывалом.

— Мы накрутили слишком много постельных сцен, даже для Парижа. Ты просто устала. — Мы лежали лицом друг к другу. Без макияжа ее глаза казались меньше и рот не так выделялся и казался вполне обычным. Возвращение в реальность. Рука ее нашла мою под покрывалом и сжала. Думая, что надо что-то сказать, я произнес:

— А когда в первый раз ты отдалась мужчине?

Она на мгновение прикрыла глаза, вспоминая.

— О папаша, папаша, — сказала она. Потом открыла глаза и добавила без улыбки: — Шучу. Это интервью для журнала или как?

— И так и этак.

— Дело в том, что я уже отвечала на этот вопрос некоторым журналам.

— И что же ты им рассказала?

— Кому что. А когда ты, Форрест, в первый раз встретился с женщиной? По-настоящему.

Я перевернулся на спину, вспоминая тот полдень в Норфолке. Рука Джейнис гладила мой живот в ожидании ответа.

— Тогда мне было пятнадцать или шестнадцать. И я был в Норфолке на летних каникулах. Родители мои жили раздельно, ну, они поделили и меня так, что учился я в промерзшей школе в Бристоле, а лето поочередно проводил то с отцом, то с матерью. И тем летом, когда я было собрался ехать в Аризону, чтобы провести его на ранчо моей матери, она вдруг подцепила какого-то типа…

— Что за тип? Можно поподробней?

— Не знаю, она говорила, что это директор из Голливуда. А я считаю, что он выпускал рекламные ролики для пива. Ну и она переехала к нему на Беверли-Хиллз, и было решено, что лучше всего для пятнадцатилетнего Форреста, который к тому же не отличался примерным доведением в школе, подойдет летняя доза строгого папенькиного пуританского воспитания в Норфолке.

— Он на самом деле был строгим?

— Он верил в пользу труда. Похоже, он знал, о чем говорил. Поэтому я всегда испытывал перед ним чувство вины. Всегда я в чем-то ошибался. Поэтому первое, что он сделал, — заставил меня чистить коровник, на что у меня ушло около недели. Чтоб понять, что такое этот коровник, представь себе средневековую мазанку с соломенной крышей и вековыми залежами навоза. Когда он вручил мне лопату и я вошел в коровник, мне почудилось, что этот коровник длиной с километр. А когда я покончил с навозом, отец послал меня чинить соломенную крышу. И вот однажды, а день был жаркий, я подумал: а к черту все это, хватит с меня крестьянской работы. Слез с крыши и пошел через его поля.

— У нас полей не было, был всего лишь задний двор с пятачком зелени, песочница да качели. Он был богатым?

— Богатым он не был, но земли у него было много. Он был священником и вел себя так, будто мы жили на пожертвования прихожан. У него было две тысячи акров земли, принадлежавшей его семье еще с двенадцатого века. Когда-то Генрих II подарил ее одному из предков моего отца — архиепископу Эверарду Норфолкскому. Ну так вот, в тот день я решил, что пора бы и взять выходной. И пошел по полю, сбросив рубашку, а когда дошел до одного из каналов, которых в Норфолке полным-полно, то лег на берегу и заснул.

Проснулся оттого, что на лицо мне лил дождь. Выяснилось, что это не дождь, а три девушки… Вообще-то не девушки, а молодые женщины в шортах. Они стояли надо мной и капали на меня воду. Набирали ее в ладошки и капали. А я смотрел снизу на их обнаженные ноги.

Сара, Мишель и Фэй арендовали на день лодку. Вот они и катались, загорали, пили вино и потому были немного пьяны. Как сейчас помню, Сара была полной и не носила лифчика. Мне это представлялось фантастическим. Фэй — симпатичная девица с длинными ногами. А у Мишель были голубые глаза, и она каждый раз улыбалась краем губ, когда смотрела в мою сторону. Они решили, что я буду их талисманом. Что-то вроде тотема. А я был рад отправиться с ними. Ведь это куда приятнее, чем ковыряться в дерьме и чинить соломенную крышу. И к тому же я был немного знаком с лодками и каналами, поэтому и поехал с ними, полагая, что это очень здорово — плыть к морю с женщинами, которые по возрасту могли бы уже учиться в Кембридже. И мы попивали холодное винцо, которого я до этого в жизни не пробовал, а Мишель, у которой были великолепные, изумительные груди и светлые волосы, вдруг объявила, что хочет что-то показать мне в трюме, и я, спотыкаясь, спустился вниз… Я знал, что произойдет, хотя не совсем был уверен, что должен делать.

— И что же ты делал?

— Она положила мою руку себе на грудь и спросила, нравится ли мне это.

Джейнис положила под простыней мою руку себе на грудь.

— Она спросила меня, жарко ли мне, и я сказал, что да. И мы оба сбросили одежду. Я очень стеснялся, потому что никогда еще у меня член не стоял на виду у кого-либо. И когда она это увидела, то сказала, что это очень хороший признак.

Джейнис приподняла простыню и посмотрела вниз.

— Когда я был ребенком, мы эту штуку называли «торчком».

— Это очень хороший признак, — сказала она, опуская простыню. — Что дальше?

— Потом она легла на койку, и груди ее раскинулись, а ноги она раздвинула, взяла меня за руку и притянула к себе.

Джейнис потянула меня к себе, раздвинула ноги, груди разошлись в стороны.

— И потом?

— А потом она целовала мою грудь.

Джейнис спрятала лицо у меня на груди и нежно поцеловала.

— И потом? — спросила она, не поднимая глаз.

— Потом она коснулась пальцем кончика моего члена.

Джейнис сделала то же самое.

— Дальше?

— А дальше она начала мне рассказывать о том, как в первый раз занималась любовью, когда училась на первом курсе в Кембридже.

— Что именно?

— Однажды с концертом приехал знаменитый рок-певец…

Вирджиния села на постели, ее всемирно знаменитые груди повисли надо мной.

— Ты все это врешь!

— Только там, где идет речь о женщинах.

Вирджиния встала с постели, надела шелковый халат и, отойдя к окну, уставилась на площадь и реку. Через минуту вздохнула, плечи ее поникли, и она вернулась к кровати, присела, глядя на меня.

— Зачем ты это делаешь со мной? — спросила она.

— Я с тобой этого не делаю.

— Тогда почему ты этого не делаешь со мной?

Я сел, оказавшись с ней лицом к лицу.

— Ты прекрасна и желанна, и от тебя у меня стоит, как телеграфный столб…

— Мистер Романтик. Пять лет назад у тебя не было бы никакого шанса. Тебе надо было видеть меня, Форрест.

— Прошлой ночью я не упустил бы такой шанс. Но сейчас — нет. Я плохо себя чувствую, и время неподходящее.

— Это еще неизвестно, — ответила она, подняв брови.

— Джейнис, я устал оттого, что делаю вещи, которые вынужден делать.

— О, черт побери! Да если хочешь чего-то, так бери!

— Ты так и поступаешь, просто берешь и все?

— Да, так и поступаю. А почему бы и нет? За это так или иначе платишь. Платишь за это, независимо от того, берешь или нет. Ничто не дается даром. Что тебя встревожило, Форрест?

— Да эта история про моего отца. Она напомнила мне, что Фил…

— Какой Фил? Я думала, мы говорим обо мне.

— Владелец команды «Джойс». Ты наверняка встречала это имя в газетах. Они его убили в мае в Монако.

— Они убили? О чем ты говоришь, что за мания какая-то? Те парни, что убили Кеннеди?

— Это не мания, Джейнис. Когда я тебе рассказывал про отца, я понял, что думаю о Филе, ну ладно, там много всяких деталей, но он мне как-то напомнил отца. Правда, Фил был счастливым, веселым, щедрым… всего этого у моего отца не было.

— Послушай, Форрест, тебе нужно завести семью — валяй. В этом случае ты сам станешь папой. Черт бы тебя побрал, ты меня заводишь! Ты заставил меня взглянуть на выражение «динамистка» в совершенно новом свете, зачем ты ищешь всюду виновных. Если тебе что-то нужно — пойди и добейся! Сезон в Голливуде тебе бы не повредил. Там или используй сам — или используют тебя!

— Ты меня не понимаешь. Человек, который убил Фила и Алистера, будет охотиться за мной и убьет меня.

— Так сделай что-нибудь, ради Христа! Позвони в полицию. Достань оружие. Или заведи телохранителя. У меня есть эти парни из «Фелпс», и они совсем неплохи, ты их даже не видишь, а они рядом. Боже, какой ты странный! О чем идет речь?

— Ты ничего не понимаешь.

— Что? Что я не понимаю?

— Однажды я уже убил человека. Второй раз я этого сделать не смогу.

Она озадаченно уставилась на меня, ожидая объяснения.

— Это было два года назад в Монца. Шла гонка «Формулы-1». Я вынудил его врезаться лбом в стенку. Его машина взорвалась, и он погиб.

— Я думала, что именно такая работа у автогонщиков — врезаться и гореть.

— Было совсем не смешно. Я до сих пор вижу, как его машина врезается в барьер. И все еще слышу, как он кричал, сгорая заживо.

— Да-а, ладно, — сказала она спокойно. — Понятно, что ты больше не хочешь убивать. Послушай, я не знаю эту историю, но мне кажется, что тут не все так просто. А может, ты ее вспоминаешь просто потому, что это оправдывает тебя. Как мне представляется, ты сейчас ничего не хочешь предпринимать, правильно? Потому что в противном случае можешь опять кого-нибудь убить. Что я могу сказать? Хочешь быть посторонним наблюдателем — иди и околачивайся вместе с теми долболобами возле отеля. О ком мы сейчас говорим?

— О твоем старом приятеле Нотоне.

— Нотоне? Да это просто финансист и ничего больше. Чековая книжка — вот его любимое оружие. Да он собаки с дороги не отшвырнет, он ее просто объедет, ты понимаешь, о чем я говорю? Кто еще у тебя виноват? Ты обвиняешь своего папочку, потому что ненавидишь его. Ты считаешь, что кто-то прикончил твоих друзей, а сейчас гоняется за тобой, так? А сам не собираешься ничего делать, потому что когда-то ты сделал что-то и тебе это не понравилось. Следовало бы тебе знать, Форрест, что Нотон — в Токио. И там он уже несколько дней. Более того, — добавила она, сбрасывая с себя халат, — если ты не хочешь заниматься любовью с одной из самых фантастических женщин, то она идет спать.

— Что здорово в фантастических женщинах — о них надо только мечтать.

— А вот здесь ты дал маху, — парировала она, повернувшись на другой бок. — Надоест мечтать — позвони мне. Тогда поговорим.

Во сне мы прижались друг к другу, и я обнял Джейнис так, будто мы с ней были любовниками. Затем, когда проснулся, то продолжал лежать с закрытыми глазами. Я чувствовал тепло ее тела, вдыхал ее аромат, и понемногу меня разобрало. Я привстал, лег меж ее бедер, и Джейнис стала медленно сдвигать и раздвигать ноги. Всего на несколько сантиметров. Как мягкие ножницы. Аппетитная женщина. Опытная шлюха. Наглая грубиянка с банкнотами вместо сердца. Богатая, знаменитая и испорченная баба! Я положил на нее руку, сжимая тяжелую, самую знаменитую в мире грудь, горячую в моей руке, чувствуя, как набухает под пальцами ее сосок. Она потянулась ко мне и поцеловала меня в щеку.

— Из всех мужиков на свете ты самый, — сказала она, — так как лучше тебя назвать?

— Законченный ублюдок, — ответил я.

— Наверное, ты пользуешься «Формулой-1».

— Нет, честное слово! — заверил я, целуя ее в шею.

— Я много могла бы для тебя сделать, — сказала она. — Просто забудь о всяких Нотонах и обо всем прочем. Забудь об оставшемся сезоне и поехали со мной в Голливуд. Помоги мне сосчитать мои денежки и выбросить их на ветер. Я бы помогла тебе получить хорошую роль в каком-нибудь фильме. Нет проблем. В кино ты бы хорошо смотрелся.

— Я Голливуду нужен как бородавка на заднице. Ничего не обещай мне, Джейнис, ладно? Ты чудесна и не нуждаешься ни в каких лишних переживаниях.

— Ты займешься этим делом?

— Как только решу, как именно, — ответил я.

— Сообщи, когда решишь, — сказала она. — Мне хотелось бы знать об этом.

Джейнис повернулась ко мне спиной, словно мы только что не занимались любовью, ее ребро просматривалось в холодном свете луны, проникающем в окно. Через несколько мгновений она вновь повернулась ко мне, полная желания. Древнейший способ предложить себя, возникший еще до появления речи. Самый убедительный. Досле всех переживаний и злоключений наши пращуры нуждались в успокоении, теплоте и близости. Я прижался к ней, и Джейнис протянула руку вниз, чтобы ввести мой член, и стала двигать его взад-вперед в теплом, влажном, скользком отверстии. Ну ладно, подумал я, входя в ритм и чувствуя, как меня затягивает волна вожделения. Я сделаю это. Только один разик. А потом опять надену броню.

Когда я вновь проснулся, на горизонте уже виднелась светлая полоска, на фоне которой в высоком окне вырисовывался купол Дома инвалидов. Я встал, надел тенниску, джинсы, обул кроссовки, пробрался мимо спящего коридорного, прислонившегося к стене, и вниз по ступенькам через тихий вестибюль на улицу и побежал вдоль Сены. Две с половиной мили туда, две с половиной обратно. Чтобы прочистить мозги и держать мышцы такими же упругими, как струны в пианино. Мне завтра предстоят гонки, так что нужно размяться. Шлепки подошв по неровным камням напоминали всплески реки о берег, а небо становилось все светлей и светлей и движение обретало обычный дневной ритм. А на реке, на баржах, с их цветочными горшками и висящим на веревках бельем, мужчины и женщины варили утренний кофе и глазели на реку, бегущую у них под ногами. Люди на реке живут совсем другой жизнью, движутся по другому течению. Когда я возвратился в номер, кровать была пуста, а Вирджиния исчезла, уехала.

На ночном столике лежала записка:

«Ф. Извини, но мне надо спешить. Без обиды, ладно? До встречи в Сильверстоуне.

Люблю. В.».

«В.» было зачеркнуто, и под ним она написала «Дж.».