Доктор и миссис Крэндон

Гудини демонстрирует, как медиумы-мошенники пользуются трубой для спиритических сеансов, 1925 (Снимок приведен с разрешения Марка Уиллоуби)

 

1926: Развенчание иллюзий

Дни фокусов и иллюзий, казалось, были сочтены. «Иллюзионисты все реже приезжают в наш город, – писали в “Нью-Йорк Сан”. – Даже в варьете все меньше номеров с фокусами. Некоторые исполнители, использующие в своих выступлениях так называемые когда-то “темные искусства”, в мастерстве ничуть не уступают своим предшественникам, но интерес публики пошел на спад». Только Гудини и Терстон, Король карт, до сих пор собирали полные залы. Правда, Гудини сейчас выступает с традиционными фокусами, считавшимися изюминкой выступления Терстона. И его шоу вызывает огромный ажиотаж на Бродвее.

В карьере Гудини были и взлеты, и падения, но он утверждал, что его теперешняя программа в театре Шуберта на 44-й – апогей его сценической карьеры. Его шоу «ГУДИНИ» выходило наряду с постановками Юджина О’Нилла, Ноэла Кауарда и Шекспира.

Представление оказалось очень прибыльным, и этот факт опровергал точку зрения, согласно которой сценические фокусы вышли из моды. Великий Гудини объединил в своем шоу ловкость рук и пугающие эффекты с танцами хорошеньких девушек и электрическими приборами. В номере под названием «Радио 1950» Гудини показывал публике огромное радио со светящейся приборной панелью. Он демонстрировал зрителям, что в коробке радио никого нет, затем проворачивал ручку настройки – и под звуки веселого джаза из коробки, танцуя, выходила красотка в блестящем кружевном платье. Публика ликовала под звуки чарльстона.

В «Сан» писали (возможно, несправедливо), что Гудини обязан популярностью своего шоу номеру с разоблачением шарлатанства Марджери. Но какой бы ни была причина, иллюзионист еще никогда так не блистал на сцене, хотя уже под конец сезона подвернул себе лодыжку. Расхваливая его ловкость и энергичность, в журнале «Биллборд» посмеивались над пророчеством Марджери, мол, Гудини умрет в декабре 1925 года. В указанное ею время иллюзионист оставался в целости и сохранности, если не считать мелкой проблемы с лодыжкой. «Похоже, шар для прорицаний Марджери немного затуманился», – писали в журнале.

 

Филадельфия

После того как гарвардская группа отвернулась от Марджери, ее почитатели, люди куда более взрослые и стойкие в своих убеждениях, предприняли попытку восстановить ее репутацию. В феврале Марк Ричардсон, доктор Крэндон, три знаменитых выпускника Гарварда и Иосиф Девиков – единственный из авторов, не обучавшийся в университете, – выпустили книгу под названием «Марджери/Гарвард: Veritas», в которой опровергали результаты исследования гарвардской группы.

Эту книгу разослали практически всем академическим психологам и физикам в мире, всем сотрудникам Американского общества психических исследований и всем сотрудникам Гарварда, занимавшим преподавательские и административные должности.

В то же время Малкольм Берд гастролировал по стране с презентацией своей новой книги о медиумизме и в своих выступлениях неизменно высмеивал Гудини и всех противников Марджери. И хотя его лекциям не хватало бродвейского лоска, он собирал полные залы в Бостоне, Мемфисе, Солт-Лейк-Сити, Ричмонде и Виннипеге. Он выступал в «Ротари-клубе», «Женской ассоциации», волонтерской организации «Киванис», в Христианской организации молодежи (YMCA) и Иудейской организации молодежи (YMHA), в клубах инженеров, в клубах врачей, доказывал свою точку зрения как социальной элите, так и пастве местных спиритуалистических церквушек. Никто не защищал Марджери активнее, чем он, и никто не прилагал к этому столько усилий. После окончания театрального сезона в Нью-Йорке Гудини договорился о выступлениях в тех же организациях и церквях, как и на сцене увеселительных заведений. И в итоге, будто по воле духов, они с Малкольмом Бердом встретились в Филадельфии и дали совместное выступление в театре на Броуд-стрит.

Пока Берд демонстрировал на сцене свое ораторское искусство, Гудини молча сидел в зрительном зале, спокойно и невозмутимо принимая всю направленную на него критику – столь же стоически, как он готов был принять удар в живот от любого добровольца в рамках своего шоу. Берд назвал Гудини лжецом и невеждой, ссылаясь на самое впечатляющее проявление способностей Марджери – как в присутствии иллюзиониста разрушилась кабинка медиума. По словам Берда, болты не выкрутили из шестов, а выбили, и на полу осталась деревянная труха. Он вспоминал, какое изумление отразилось тогда на лице Гудини. Марджери не могла выбить болты плечами или ногами. «Мистер Гудини согласен со мной в этом вопросе. Он говорит, что такое было бы невозможно без моей помощи – а я Марджери не помогал».

Когда пришел черед Гудини обратиться к зрительному залу, он ловким движением запрыгнул на сцену и разразился эмоциональной речью – от всей души. Всего за пару минут он назвал Берда «лжецом», «жалким лжецом», «подлым лжецом» и «изолгавшимся человечишкой». По его словам, Берд предал Орсона Мунна и стал настоящим позорищем для журнала «В мире науки». Все его статьи о Марджери – сплошные глупости, а в книге о медиуме больше чуши, чем в историях барона Мюнхгаузена. К этому времени настроение в зале напоминало атмосферу боксерских поединков, но до нокаута дело так и не дошло, и противостояние имело вовсе не такой исход, как можно было бы предположить. Один из спиритуалистов, лично знакомый с доктором Крэндоном и сразу почувствовавший какое-то недоверие к супругу медиума, сказал, что такое же впечатление у него возникло тем вечером от дознавателя Американского общества психических исследований. «Едва я увидел и услышал Берда, как сразу почувствовал, что этот человек лжет. Да, он отличный оратор, но за его словами нет правды, которая придала бы его сладким речам убедительность. А вот Гудини, хотя его выступление и было неподготовленным и во многом бессвязным, пытался, как мне кажется, выразить правду».

 

Чикаго/Вашингтон

После этого Гудини собирался выступать в Чикаго, что стало плохой новостью для многочисленных медиумов-мошенников, наживавшихся на горе людей в этом городе. В течение восьми недель его гастрольного тура Гудини пытался изжить медиумов-аферистов с территории Среднего Запада. При этом матриарх спиритуалистического движения Энни Беннингхофен встала на его сторону. Гудини собрал пресс-конференцию в отеле «Шерман», на которой миссис Беннингхофен должна была открыть свои секреты журналистам. Медиум в присутствии прессы провела превосходный спиритический сеанс, а затем признала, что все это строилось на обмане.

Многие журналисты были тронуты тем, что миссис Беннингхофен признавала сам факт мошенничества, но отрицала злой умысел.

– Я действительно верила в спиритуализм все то время, что была медиумом, – спокойно говорила миссис Беннингхофен. – И я думала, что моя помощь духам оправдана. Они не могли пронести трубу по комнате. И я делала это за них. Они не могли говорить сами, и потому я говорила за них. Я думала, что мои трюки оправданы, потому что благодаря трюкам я могла привлечь больше людей к религии, которую я считала прекрасной.

Вооружившись признанием миссис Беннингхофен, Гудини направился в Вашингтон. Это был решающий момент его крестового похода против медиумов: он собирался выступить на Капитолийском холме в поддержку законопроекта конгрессмена Сола Блума о запрете взимания денег с клиентов за услуги медиумов и прорицателей. Перед голосованием в Вашингтон съехалось множество экстрасенсов («медиумы заполонили Капитолий», как гласил один из заголовков), протестующих против притеснения их религии и ущемления их права на заработок. Законопроект против экстрасенсов выдвинул Блум, но пресса считала Гудини «главным зачинщиком». Гудини надеялся, что экстрасенсы прибыли в город, чтобы бросить ему вызов.

Казалось, будто в этом году Хэллоуин празднуют раньше времени, столько странных людей собралось в отделанных мрамором залах Капитолия. Во время заседаний конгресса медиумы и прорицатели сидели на полу в коридоре, вывешивались из окон и подслушивали за дверью. Эти слушания были самыми странными и скандальными из всех, что когда-либо проходили в Конгрессе. В попытке не допустить стычку Гудини и спиритуалистов Блум так вымотался, что в какой-то момент потерял сознание. Раззадоренный всей этой суматохой, иллюзионист предъявил составленные Роуз Макенберг документы, в которых, по его словам, содержались доказательства мошенничества тех самых медиумов, которые сейчас с ним спорили. Когда медиумы назвали его лжецом, он швырнул на стол в зале заседаний десять тысяч долларов, обещая отдать деньги тому медиуму, который прямо сейчас проявит свои способности, а Гудини не сможет повторить его трюк и разоблачить обман. Добровольцев не нашлось.

– Скажите, как называла меня мама в детстве? – спросил Гудини.

Ответа не последовало. Никакие потусторонние звуки не потревожили Капитолий, только молотил по столу председатель заседания, призывая зал к порядку. Никакие астральные голоса не проникли в этот зал, только медиумы вопили: «Лжец!» и «Это клевета!»

В свою защиту экстрасенсы заявляли, что спиритуализм одобряет Библия и, когда Гудини очерняет доброе имя пророков, он оскорбляет чувства верующих.

– Как вы можете называть это религией, если вы собираете в одной комнате мужчин и женщин и заставляете их ощупывать друг друга?! – возмутился Гудини.

Перебранка стала настолько ожесточенной, что пришлось вызвать полицию, чтобы растащить Гудини и его оппонентов. Но даже некоторые члены комитета, занимавшегося разработкой законопроекта, не понимали, почему именно иллюзионист, а не кто-то другой столь яростно выступает против работы своих коллег-оккультистов.

– Неужели вы хотите лишить какого-нибудь сельского паренька удовольствия от разговоров о его «суженой» или «дальней дороге» и всех этих прочих радостей гадания? – спросил у Гудини конгрессмен Гилберт.

Другой конгрессмен, Маклиод, тоже высказавшийся против этого законопроекта, осведомился, как спиритуализм «может быть столь возмутительным рассадником аферизма и мошенничества», если этих убеждений придерживаются «такие люди, как Конан Дойл, человек выдающихся талантов и авторитета»?

– Он выдающийся глупец, как и сэр Оливер Лодж, – отрезал иллюзионист.

Затем экстрасенсы назвали его Иудой.

– Давным-давно, три тысячи лет назад, а может, две тысячи лет назад, Иуда предал Христа, – заявил один из возмущенных медиумов. – Иуда был евреем, и я хочу обратить ваше внимание на то, что этот законопроект поддерживают два еврея. Что ж, делайте выводы.

Тот же медиум напомнил, что если Конгресс примет этот закон, то последует примеру римлян, преследовавших первых христиан. Это его высказывание было встречено бурными аплодисментами. Журналисты отмечали странный анахронизм этих слушаний: конгрессмены напоминали древнеримских сенаторов, решавших, можно ли оракулам прорицать на главной площади города. И только когда Гудини начал демонстрировать трюки медиумов, собравшиеся «вернулись в двадцатый век».

С точки зрения Гудини, он настолько убедительно показал трюк с трубой для спиритических сеансов и грифельными дощечками, что и конгрессмены, и медиумы решили, что он сам экстрасенс. Он говорил, что в итоге законопроект отвергли, поскольку члены комитета были потрясены его шоу. На самом же деле политики решили, что любые ограничения профессионального медиумизма и гадания были бы не только неконституционными, но и излишними. «Этим законопроектом мы только выставили себя на всеобщее посмешище», – пожаловался конгрессмен Гилберт. Но Гудини не собирался сдаваться. Его крестный ход против медиумизма продолжался – и он не знал, что скоро придет время опуститься занавесу его полной загадок жизни.

 

Нью-Йорк

Около полудня пятого августа Гудини поместили в герметичную коробку, стилизованную под гроб. На руке у него были часы с радиевым циферблатом, в коробке рядом – телефон с аккумулятором, благодаря которому иллюзионист мог бы связаться с ассистентом, находясь внутри. Коробку запечатали и опустили на дно бассейна в отеле «Шелтон» на Манхэттене. Так началось это необычайное представление. Гудини пытался доказать, что сможет подняться из этого подводного гроба после часа пребывания там.

Гудини уже приходилось противостоять Марджери, Берду и собравшимся в Вашингтоне спиритуалистам, теперь же ему предстояло одолеть очередного противника – Хиуорда Каррингтона. Еще во времена сеансов с Марджери Каррингтон всегда отсутствовал, когда в дом на Лайм-стрит приходил Гудини. Теперь же Каррингтон рекламировал способности итальянско-египетского фокусника по имени Рахман Бей, очаровавшего нью-йоркскую публику тем летом. На сцене театра братьев Селвин Бей прокалывал себе щеки и грудь шляпными булавками и резал шею кинжалом. Под наблюдением врачей он ускорял пульс на одном запястье, одновременно замедляя его на другом. Доктор Каррингтон, выступавший в роли его менеджера, утверждал, что Бей «обладает практически неограниченным контролем над своим телом». Факир гипнотизировал животных и при помощи телепатии читал мысли добровольцев в зрительном зале. Но самым знаменитым его трюком стало погружение на целый час на дно бассейна в отеле «Далтон» в запечатанном герметичном ящике. Из своей ловушки факир явился вполне в духе Гудини – счастливый, с триумфальной улыбкой на губах.

Гудини счел этот трюк старым, скорее уместным во времена Эватимы Тардо, а может быть, использовавшимся фокусниками еще во времена строительства пирамид. В разговоре с Уолтером Липпманном Гудини заявил, что в выступлениях Бея не больше гипноза, чем трезвенников в Америке. Проблема, как он объяснил, состояла в том, что поскольку Каррингтон не объяснял трюки Бея сверхъестественными явлениями, то Гудини в рамках профессиональной этики не мог раскрыть методы факира.

Единственное, что Гудини мог сделать в этой ситуации, – это превзойти его. Гарри уже исполнилось пятьдесят два года, он был вдвое старше Бея. Он весил на девять килограмм больше, чем во времена своей юности, страдал от повышенного давления и уже не прибегал к акробатическим трюкам. Но Гудини никогда не отказывался принять вызов. Итак, после нескольких недель упорных тренировок, он забрался в напоминавшую гроб коробку и опустился на дно бассейна в отеле «Шелтон». Оформленный в стиле восточной купальни, с высоким потолком и вычурными мраморными плитами, этот бассейн прекрасно подходил для демонстрации волшебства. Но Гудини настаивал, что этот трюк не требовал экстрасенсорных способностей или приобщения к восточным таинствам. Телефон находился там не для связи с мертвыми: благодаря этому устройству Гудини мог бы позвать на помощь, если бы почувствовал, что теряет сознание. Вот уже несколько десятков лет Гудини полагался на свою ловкость и превосходную физическую форму, но он знал: чтобы превзойти Рахмана Бея, ему нужно будет войти в медитацию и добиться полной неподвижности тела и остановки мыслей. Шесть пловцов удерживали гроб под водой, стоя на нем, и когда кто-то из них оскальзывался, ящик сотрясался, что доставляло ужасные мучения иллюзионисту. Его задача состояла в том, чтобы контролировать дыхание и расходовать как можно меньше кислорода. Врачи утверждали, что он не продержится под водой дольше пятнадцати минут. Но Гудини оставался там намного дольше, в то время как журналисты считали минуты, обмахиваясь соломенными канотье.

Выступление Гудини привлекло всеобщее внимание, но целью иллюзиониста было не развлечение публики или хвастовство своим искусством побега – целью было выживание. Гудини побил рекорд Рахмана Бея на полчаса. В запечатанном ящике-гробу нечем было дышать, и он задыхался, позабыв, где находится. Легкие горели. В слюне чувствовался привкус металла. Перед глазами вспыхивали и гасли желтые точки. Гудини чувствовал, что переволновался. Наконец-то он подал знак, что пора поднимать ящик. То было не триумфальное высвобождение от цепей, и кланяться было некому, но Гудини еще никогда не испытывал такого облегчения. Присутствующие зааплодировали, а врачи бросились к нему, как к пациенту в реанимации. Пульс зашкаливало. Верхнее давление резко возросло, нижнее – упало. Гудини весь взмок, лицо «побелело, как у мертвеца». Но он широко улыбался. Каррингтон потом говорил, что Гудини накачивал в ящик кислород через телефонную линию, иначе он не смог бы выжить там полтора часа. Но никто не слушал. Журналисты – все они явились сюда сугубо по приглашению – сгрудились вокруг Гудини, держа ручки наготове. Но ему нечего было сказать после этого, оказавшегося последним, воскрешения.

 

Бостон

В мае, когда Гудини переругивался с медиумами на Капитолийском холме, в бостонских газетах писали о другой сенсации: «Миссис Крэндон предстоит суд». Обвинения никак не были связаны с духами, проблемы у Марджери возникли из-за ее пристрастия к быстрой езде: полицейский утверждал, что она чуть не сбила его патрульную машину с обрыва холма. Суд проходил в городе Уоберн. Марджери была признана виновной, но в итоге отделалась штрафом. Другой вердикт, принятый тем летом, куда сильнее повлиял на ее жизнь.

В июне Эрик Дингуолл официально выступил в поддержку медиумизма Марджери. В его публикации, которую все так долго ждали, он назвал способности Марджери «самыми удивительными из всех, когда-либо зафиксированных». Расхваливая ее верность делу и силу характера, он подчеркнул, что никогда не замечал никаких признаков мошенничества на ее сеансах. Он подробно описал удивительные проявления ее способностей, увиденные им на сеансах зимой 1925 года. Итак, он представил веские аргументы подлинности ее медиумизма.

А потом сам же от них отказался.

Признавая, что он считал способности Марджери подлинными, он заявил: «Больше я не придерживаюсь этой точки зрения и признаю, что я передумал». По словам Дингуолла, после двухмесячной серии экспериментов он начал что-то подозревать. Вспоминая сеансы, как сцены в давно увиденном фильме, он пришел к мнению, что способности медиума – это обман, а ее эктоплазма – подделка.

Однажды Уолтер засмеялся как раз в тот момент, когда загорелась вспышка фотоаппарата, и Дингуолл увидел, как дернулся вниз угол рта Марджери. Он понял, что смех призрака на самом деле исходил от его сестренки. Затем он заметил, что подергивания ленты на голове медиума совпадают по времени с проявлениями Уолтера. Поэтому Дингуолл и задумался: быть может, Гудини прав, и Мина использует рот или голову, вызывая эти эффекты. И хотя исследователь до сих пор не мог объяснить большинство феноменов, он подметил, что телеплазма, «так бодро приходившая в движение, когда контроль над руками медиума ослабевал, не шевелилась, когда контроль усиливался». Еще одним доказательством вины Марджери Дингуолл считал временные промежутки, когда на сеансах разрешалось включать красный свет. Уолтер запрещал какое-либо освещение в те моменты, когда эктоплазма формировалась, и Дингуолл счел подозрительным, что можно увидеть готовую телеплазматическую массу, но не проследить, как она выделяется из тела медиума. Однажды он коснулся эктоплазмы, и в этот момент Марджери отвернулась. Масса дернулась в ее сторону, и Дингуолл услышал, как телеплазма «сдулась», как надувной матрас.

Но больше всего его беспокоило состояние самой телеплазмы, особенно на последних сеансах. Дингуолл начал подозревать, что Элвуд Уорчестер и Уильям Макдугалл были правы: это вещество было тяжелым, дряблым и на ощупь напоминало внутренности животного, которые мясник выбросил бы на помойку. Поэтому Дингуолл вернулся к гипотезе своих коллег: что, если доктор Крэндон, опытный хирург, сшил куски мяса, придав им определенную форму, и затем поместил внутрь медиума? Дингуолл не мог смириться с мыслью, что эта сморщенная мерзкая масса – субстанция вечной жизни. И, наконец, Дингуолл заявил, что не может поддержать тезис о подлинности способностей Марджери – как и не обвиняет ее в мошенничестве. Он видел, в какую сторону движется ее медиумизм, и решил сойти с этого поезда до его крушения.

Малкольм Берд, в то время занимавший должность главного дознавателя Американского общества психических исследований (филиала Британского общества психических исследований, где Дингуолл обладал колоссальным влиянием), решил, что, поскольку Дингуолл выразил свои сомнения в способностях Марджери и эти сомнения разделял Гудини и гарвардская группа исследователей, нужно собрать беспристрастную группу экспертов, которые развеют эти сомнения раз и навсегда. Выступая перед руководством Американского общества, Берд призывал «либо оставить попытки доказательства людям с улицы, пусть они решают, существует медиумизм или нет, либо создать новую группу, которая попытается доказать подлинность экстрасенсорных способностей». Понимая, что общественность воспринимает его как сторонника Марджери, Берд посоветовал Обществу нанять второго дознавателя для исследования способностей медиума.

Генри К. Маккомас, уважаемый принстонский психолог, занял место Уолтера Принса. Он присутствовал на сеансах Марджери в сентябре 1926 года, когда по случаю Международной философской конференции в Гарварде Марджери предстала перед многими выдающимися учеными, приехавшими в Бостон с докладами.

Удивительно, но Маккомас захотел обсудить ее новую программу с главным противником медиума. После окончания сеанса они с Эдисоном Брауном, членом клуба «Абак», отправились в театр «Маджестик», где тем вечером выступал Гудини. Раскрасневшийся от трюка с побегом, Гудини сидел у себя в гримерке, голый до пояса, и слушал рассказ Маккомаса о том, как Марджери левитировала светящуюся корзинку, в то время как ее руки, ноги и голова были надежно зафиксированы. «Я никогда не забуду, с каким презрением» Гудини ответил на это: «Вы говорите, что все видели. Но на самом деле ничего вы не видели. Вот, например, что вы видите сейчас?»

Иллюзионист взял монетку в полдоллара, хлопнул в ладони – и она исчезла. Поскольку он был обнажен до пояса, гости не понимали, куда она могла подеваться. Повторить фокус он отказался. Тогда гости бросили ему другой вызов и были уверены, что на этот раз Гудини не скажет «нет». Они предложили ему отправиться на Бикон-Хилл и повторить ее фокусы в условиях того же контроля, что и медиум. Гудини согласился, не выдвигая никаких условий состязания с Марджери. Он задумался о своем возвращении на Лайм-стрит, и его глаза загорелись. Поскольку на следующий вечер Марджери предстояло провести очередной сеанс, он предложил, как именно нужно ее контролировать, и пообещал, что послезавтра, в воскресенье, они смогут связать его в ее новой застекленной кабинке и он повторит все ее трюки.

На субботнем сеансе Марджери согласилась на это предложение. После досмотра она спокойно сидела, пока ее привязывали к кабинке.

– У этих исследователей воображение, как у пыточных дел мастеров, – пошутила она. Запястья и лодыжки ей связали проволокой, корпус обездвижили гипсом: повязка доходила до верха ее панталон. Гипсом же обмотали и ее бедра, чтобы предотвратить появление поддельной эктоплазмы из «подозрительных мест». После прежней серии исследований ее обвинили в мошенничестве при помощи рта и головы, поэтому на медиума надели ошейник, как на собаку, и прикрепили его к кабинке. В одежду воткнули светящиеся булавки и повесили люминесцентные ленты на ее руки и ноги, чтобы очертания медиума были видны в темноте. А еще Маккомас ощупал ее ротовую полость указательным пальцем, как научил его Гудини.

После всего этого Марджери на одном из последних запротоколированных сеансов продемонстрировала свои лучшие трюки: скрип мебели, порывы холодного ветра, левитацию предметов, звонок. Апогеем вечера стала левитация светящейся корзинки на полку: Уолтер посвистывал, Марджери постанывала, а корзинка поднялась над столом, подлетела к полке, из нее появился светящийся диск – «пончик» – и по другой траектории направился к голове медиума. Минуту спустя корзинка упала и начала биться о стенки кабинки – на этот раз кабинка была застекленной, а не занавешена тканью, и стекло в любой момент могло разбиться. Но вскоре Уолтер сказал, что ослабевает, и покинул сеанс. Сразу же после этого Маккомас направился в Гарвард, где у него была назначена встреча с Гудини. И вновь иллюзионист заверил, что речь идет об «искажении восприятия». По его словам, результат наблюдения был бы совсем иным для него самого: «Если она будет проворачивать эти трюки в моем присутствии, то я смогу повторить их, а если хотите, могу остановить, если мне позволят ее контролировать». Но чем больше он говорил, тем сильнее Маккомас замечал, как его собеседник устал. «Эта дама очень умна и меняет свои методы, как и полагается искусному фокуснику». Объяснить ее новые трюки Гудини пока не мог – ему нужно было время, чтобы все обдумать. Он выдвинул новое требование: Гудини хотел прийти на Лайм-стрит через несколько дней и привести с собой свидетелей. Когда он сказал, что у Марджери есть сообщники, Маккомасу подумалось, что и он собирается прибегнуть к чьей-то помощи, чтобы воспроизвести ее программу. Но каким бы ни был его новый план, Гудини просил «дать ему время» подготовиться к противостоянию с Марджери. В воскресенье Маккомас передал эти его слова доктору Крэндону. «Так значит, Гудини испугался?» – усмехнулся доктор. Его ждали на Лайм-стрит сегодня и одного. А он не пришел, и Рой считал это колоссальной победой Уолтера и Марджери. Маккомас вернулся в гостиницу к Гудини и два часа обсуждал с ним новые условия эксперимента. На этот раз Гудини связался с доктором Крэндоном сам: в письме он попросил о встрече до отъезда из Бостона. Доктор ответил, что единственный смысл визита Гудини на Лайм-стрит состоял в том, «чтобы мы могли развлечься, наблюдая за вашими попытками повторить проявления способностей Марджери, но вы отказываетесь от этих попыток, что весьма мудро с вашей стороны. Итак, иных причин для вашего появления на Лайм-стрит не осталось». До конца своих дней доктор Крэндон будет рассказывать, что Гудини уехал из Бостона и так и не явился на сеанс Марджери, где мог бы разоблачить ее. Ответить на эти обвинения иллюзионист уже не успел.

 

Монреаль/Детройт

Гудини предчувствовал, что его дни сочтены – по крайней мере, так говорил Фултон Орслер, директор издательской корпорации «Макфадден» и союзник знаменитого разоблачителя медиумов. Орслер вспоминал, что незадолго до отъезда из Нью-Йорка в Бостон Гудини сказал, что «уже отмечен смертью» на множестве спиритических сеансов повсюду. Но другие утверждали, что Гудини не считал себя в большей опасности, чем обычно. Напротив, последнее лето его жизни прошло очень спокойно. Он удалился со сцены, работал над новой книгой о ведовстве и планировал новый этап своей карьеры: Король побега собирался преподавать спецкурс по истории магии в Колумбийском университете. После следующего гастрольного тура он хотел и сам поступить в Колумбийский университет, чтобы отточить свои навыки английского и другие умения, необходимые для дальнейшей карьеры преподавателя.

Осенью, во время гастролей, в жизни Гудини началась полоса неприятностей. В Бостоне, правда, все шло своим чередом, если не считать восстановления репутации Марджери. Но в Провиденсе Бесс пострадала от серьезного пищевого отравления, а Гудини, после того как просидел с ней всю ночь, выступая с номером побега из китайской водяной камеры пыток в Олбани, подвернул лодыжку. Он не обращал внимания на боль в ноге и через пару дней прибыл в Монреаль, где восторженные толпы собирались на его шоу в театре «Принсесс» и лекции в студенческом клубе университета Макгилла. Среди слушателей на выступлении под названием «Великое заблуждение» оказался и студент кафедры изобразительного искусства Сэмюел Смиловиц, который пришел нарисовать портрет Гудини.

Смиловиц ждал совсем другого, когда впервые увидел иллюзиониста, направлявшегося, прихрамывая, на трибуну. Неужели это действительно Король наручников, «внушавший восхищение и благоговение половине мира»? Гудини плохо выглядел, «щеки запали, под глазами пролегли темные круги». Но когда иллюзионист заговорил, первое впечатление Смиловица развеялось. Гудини будто впитывал восхищение аудитории и лучился энергией. Его серые глаза сияли, он излагал свою точку зрения смело и без обиняков. Смиловиц заметил, что и толпа чувствует силу оратора, «острый ум» и жизнелюбие.

Но иллюзионист не был сверхчеловеком. Большинству людей не хватало способности видеть, как сказал он аудитории. Если бы только люди натренировали свое зрение и сознание, они с легкостью заметили бы подоплеку всех его «чудес», как и «чудес» таких медиумов, как Марджери, чьей подлинной силой было обаяние и сексуальность. «Марджери потчует исследователей какой-то чушью на постном масле, и я знаю это наверняка, поскольку и сам мастак в разнообразнейших рецептах подачи изощренной чуши», – уверял Гудини.

И хотя он устоял перед ее соблазном, Марджери была лишь одной из его многочисленных врагов. «Умри я сегодня – спиритуалисты и медиумы закатили бы пир на всю Америку».

Смиловиц рисовал, другой же человек в аудитории делал пометки в блокноте, слушая рассуждения иллюзиониста о верховенстве науки и разума. Настойчивый и любопытный, Джоселин Гордон Уайтхед хотел понять, как все обстоит на самом деле. Он был помешан на мелких деталях и скрытых смыслах. Читая дома газеты, Уайтхед всегда держал под рукой словарь и географический атлас. Ростом под метр девяносто, мускулистый, он ничуть не напоминал ученого. Ему уже исполнился тридцать один год, и потому не походил он и на студента-первокурсника, хотя именно таким официально и являлся. Даже на первый взгляд становилось понятно, что с Уайтхедом что-то не так. Неизвестно, почему он поступил в университет после тридцати. Одним он говорил, что изучает религию, другим – медицину или машиностроение. Он занимался спортом, и доказательством тому был его мощный удар правой рукой. И он был одиночкой. Аплодируя Гудини, Уайтхед, вероятно, находился в каком-то своем, внутреннем мире. После шоу Гудини в театре двое соучеников Смиловица попытались пробраться к своему кумиру, чтобы тот подписал нарисованный их собратом портрет. Их усилия увенчались успехом: иллюзионист принял их в своей гардеробной и, поставив автограф на рисунке, попросил передать художнику, что будет рад увидеть его завтра и готов позировать для другого портрета. Быть может, мистер Смиловиц согласится?

Придя в восторг от такого интереса со стороны Гудини, Смиловиц на следующий день с другим студентом, Джеком Прайсом, ждал Гудини перед театром, где собралась огромная толпа поклонников великого иллюзиониста. Когда к театру подошел Гудини, его окружили почитатели, умоляющие дать автограф. Среди всей этой суеты Смиловиц услышал, как медсестра уговаривает Гудини поскорее отправиться в гримерку и что-нибудь съесть. Ответив, что он не голоден, но всегда может себе что-нибудь наколдовать, Гудини достал хот-дог из-за отворота лацкана одного из поклонников. Пока остальные аплодировали, Смиловиц протянул Гудини свой скетч и представился.

И вскоре Смиловиц вновь рисовал легендарного иллюзиониста. На этот раз Гудини позировал, сидя на диване в гримерке. Он был расслаблен, «в отличном расположении духа» и оказался интереснейшим собеседником, как вспоминал потом художник. Перед позированием он просмотрел поступившую почту, и юноша заметил, с какой ловкостью, будто выполняя очередной фокус, Гудини вскрыл конверт. Но художник понял, что его первое впечатление о Короле наручников достаточно точно. Извинившись, Гудини попросил разрешения откинуться на спинку дивана, поскольку ему нездоровится и он хотел бы «отдохнуть немного». При ближайшем рассмотрении Смиловиц увидел усталость в глазах иллюзиониста и заметил нервное подрагивание губ.

Великий Гудини развлекал юношей историями о своих фокусах. Он заверил их, что последний трюк в отеле «Шелтон» отнюдь не был чудом. В этом ящике ему просто удалось добиться состояния предельной неподвижности, будто само его сердце остановилось и ему больше не нужно было дышать.

Гудини откинулся на стуле, и Смиловиц приступил к рисованию. Вскоре в дверь постучали, и Уайтхед – похоже, уже знакомый с Гудини – вошел в гримерку. Он был одет в синий габардиновый костюм на размер меньше, чем было нужно. В руках он сжимал три книги – видимо, собирался вернуть их иллюзионисту. Было в нем что-то странное, да и пришел он неожиданно. Уайтхед говорил с нарочитым оксфордским акцентом, негромко, но, с точки зрения Смиловица, слишком часто. Сев, он полностью переключил на себя разговор с Гудини, и художнику незваный гость не понравился даже внешне, особенно его раскрасневшееся лицо и жидкие волосы.

Вскоре Гудини и Уайтхед начали занятную игру. Гудини утверждал, что сумеет разгадать сюжет любого детективного рассказа, услышав лишь пару предложений оттуда. Уайтхед принес сборник типичного бульварного чтива, и стоило ему прочитать абзац-другой, как Гудини успешно отгадывал концовку. Затем разговор с подачи Уайтхеда перешел на совсем другую, куда более известную книгу – именно ту, о которой Гудини хотелось говорить в последнюю очередь.

– А что вы думаете о чудесах, описанных в Библии? – спросил Уайтхед, ведь он, в конце концов, изучал историю религии.

Гудини терпеть не мог подобные вопросы. Он сказал, что предпочтет не отвечать, но предложил студентам задуматься, как бы воспринимались его собственные фокусы в библейские времена? Может быть, их тоже сочли бы чудесами?

Судя по виду Уайтхеда, его оскорбило такое предположение. Он вновь сменил тему и на этот раз завел разговор о знаменитой неуязвимости Гудини. Ни с того ни с сего он вдруг спросил:

– А правда, мистер Гудини, что вы можете выдержать любой сильный удар в живот?

Гудини ушел от ответа, переключив внимание гостей на свои стальные мышцы рук и спины.

– Потрогайте, – предложил он, напрягая бицепс.

Студенты рассыпались в комплиментах, коснувшись его руки, но тут Уайтхед повторил свой вопрос: правда ли, что Гудини может принять любой удар в живот? Гудини явно не хотелось говорить об этом, но Уайтхед не сдавался:

– Вы не против, если я попробую пару раз ударить вас?

Гудини рассеянно кивнул, но он все еще сидел и не приготовился к удару, когда Уайтхед внезапно набросился на него, нанеся «четыре или пять сильных ударов в низ живота».

– Вы что, с ума сошли?! – завопил Прайс. – Что вы вытворяете?!

Но Гудини только ухмыльнулся, отмахиваясь.

– Достаточно, – сказал он.

Гости были потрясены этой вспышкой насилия, но с Гудини, казалось, все было в порядке. Он принял условленную позу, и Смиловиц закончил его портрет.

Уайтхед клялся, что Гудини дал ему ноябрьский выпуск журнала «В мире науки», обратив его внимание на статью под названием «Как смерть сдает карты: тысячеликая, она постучится в дверь каждого». И она постучалась в дверь Гудини, который ошибся, приняв Уайтхеда за очередного преданного поклонника. История Уайтхеда до сих пор остается загадкой. Известно, что он покинул университет через пару месяцев после отъезда Гудини из Монреаля. Затем он исчез, будто пустился в бега. Однажды его арестовали за мелкую кражу, когда он попытался вынести из магазина несколько книг о боксе и хиромантии. Намного позже его имя всплыло вновь: он жил в насквозь отсыревшей квартирке, доверху набитой журналами и книгами. Его единственными собеседниками были две эксцентричные женщины, интересовавшиеся мистикой, в частности нумерологией и «Наукой бытия» – учением, являвшимся одним из направлений спиритуализма. К этому моменту Уайтхед жил на пособие по инвалидности – устроившись разнорабочим на стройку, он получил серьезную травму головы. Все, что у него оставалось, – это металлическая пластина в черепе и воспоминание об ужасном несчастном случае, о котором он никогда не говорил. Когда-то столь огромный и внушительный, Уайтхед умрет от истощения, так почти никому и не признавшись, что именно он убил великого Гудини.

Вскоре после ухода Уайтхеда Гудини сказал своей племяннице Джулии, что из-за «некоторого недоразумения» один из студентов ударил его, прежде чем иллюзионист успел встать и приготовиться. Он пожаловался на боль в животе, но постарался не обращать на это внимания. Считая, что способен справиться с любой болезнью, Гудини выступал на сцене тем вечером, хотя после шоу у него не хватило сил, чтобы самостоятельно переодеться. В поезде в Детройт, где ему предстояли очередные выступления, боль стала невыносимой, и Бесс отправила телеграмму в больницу, чтобы после прибытия в город их встретил доктор.

Несмотря на то что врач диагностировал у него аппендицит, Гудини отказался отменить выступление. Тем вечером температура у него поднялась под сорок, и, хотя он вышел на сцену, медлительность помешала ему выполнить все привычные трюки. После первого акта он потерял сознание. Его привели в себя, и он продержался до тех пор, пока не опустился занавес. Его снова вывели из обморока – и он отправился в гостиницу. Ночью Бесс запаниковала и вызвала врача, молодого хирурга по имени Чарльз Кеннеди. Доктор приехал в три часа утра. Когда ему рассказали об ударах в живот, доктор Кеннеди заявил, что Гудини немедленно нужно отправиться в больницу. Но тот отказался. Пришлось звонить его нью-йоркскому врачу, чтобы тот уговорил упрямого пациента.

Осмотрев Гудини в больнице Грейс, врачи диагностировали у него перитонит. По их словам, из-за удара в живот у него разорвался аппендикс. Они считали, что он умрет в течение суток. Но врачи недооценили необычайную силу своего пациента. Гудини прожил еще шесть дней и перенес две операции. Боль была чудовищна. Его пищеварительную систему парализовало, но он ни разу не жаловался. Гудини оставался вежлив, улыбался и шутил со своими медсестрами и членами семьи, съехавшимися в больницу. Он говорил, что вскоре выздоровеет и вернется на сцену. Но его тяжелое состояние ни для кого не было секретом. Вся Америка следила за новостями в прессе о здоровье Короля наручников и надеялась на его выздоровление, прочитав о том, что после приема чудодейственной сыворотки у Гудини нормализовалась температура. Но сколь безосновательной была надежда на медиумов, столь же неоправданной оказалась и вера людей в силу медицины.

В одном из разговоров с доктором Кеннеди Гудини сказал, что хотел бы быть хирургом. «Вы действительно делаете что-то важное для людей. А я почти во всех аспектах моей жизни… я подделка». В другой раз он рассказал доктору о своем детстве в Эпплтоне и как ему хочется отведать цимес – овощное рагу, которое он так часто ел еще ребенком. Доктор Кеннеди отправился в еврейскую лавку неподалеку и купил это блюдо, порадовав своего пациента. На смертном одре Гудини не молчал. Он часто говорил о спиритуализме, о том, какой победой станет его смерть для этого движения.

Наконец он сказал своему брату Дэшу, что больше не может сопротивляться.

Вскоре он произнес имя Роберта Ингерсолла – странные последние слова, поскольку Гудини никогда не был знаком с великим оратором, умершим четверть века назад. Но Ингерсолл, «Великий агностик», выступал против засилья религии и приравнивал христианство к суевериям, он, как и Гудини, считал суеверием спиритуализм. Они были двумя величайшими скептиками своих поколений, и на пороге смерти иллюзионисту вспомнилось имя его предшественника.

День был солнечным, но едва Гудини закрыл глаза, как «небо затянули тучи и хлынул такой ливень, какого я еще никогда не видел», вспоминал Дэш. Гудини умер в 13:26 в Хэллоуин 1926 года. Даже время смерти связывало его с духами, и некоторые сочли поэтичным, что он покинул этот мир в тот день, когда духи мертвых возвращаются на бренную землю.

 

Мрачный Хэллоуин

Во время сеанса на Лайм-стрит в тот Хэллоуин Уолтер ознаменовал свое появление печальным свистом, а затем рассказал, что переход Гудини в мир иной будет нелегок, поскольку иллюзионист «до сих пор не понимает, что произошло, и противится мысли о собственной смерти». Ничуть не радуясь кончине своего противника, Уолтер намекнул, что еще встретится с ним: «Я не уверен, но мне кажется, что мне предстоит как-то повлиять на прибытие Гудини в мир астрала».

Доктор Крэндон отметил, что Уолтер в прошлом году не раз предрекал смерть Гудини, говоря: «Передавайте Гудини привет и скажите ему, что мы с ним скоро встретимся». Участники сеанса хотели знать, имел ли Уолтер отношение к трагедии.

«Послушайте, не нужно впадать в суеверия», – предупредил их призрак. По его словам, духи «никак не могут повлиять на смерть человека, мы просто иногда видим будущее лучше, чем вы». Чтобы доказать это, Уолтер предсказал, что ждет в будущем исследование паранормальных явлений: мол, эта отрасль науки «развивалась бы куда быстрее, если бы Гудини остался жив и привлекал к ней общественное внимание».

И хотя Уолтер больше не выказывал враждебности к былому противнику, поклонники Марджери считали, что справедливость восторжествовала. «Что ж, Уолтер добрался до Гудини, и я надеюсь, Гудини рад этому. Уж теперь-то он сможет поговорить со своей мамочкой, “этой святой женщиной”», – писал Робин Тилльярд. В письме доктору Крэндону биолог предполагал, что Уайтхед убил Гудини, будучи одержим духом Уолтера. В Бостоне Иосиф Девиков в разговоре с доктором Крэндоном сказал, что доволен, ведь этот «предатель истинного иудаизма» отошел в мир иной. «Око за око», – добавил он.

Марджери же не позволяла себе подобных высказываний. Похоже, она была искренне огорчена смертью Гудини. В заявлении прессе она похвалила иллюзиониста за мужество, решительность и силу и сказала, что была рада принимать его в своем доме, хотя «в другие времена между нами было определенное разногласие».

Для Марджери Гудини был человеком действия, выгодно отличавшимся от старых зануд и неопытных аспирантов. «Он четыре раза присутствовал на наших сеансах, – вспоминала она, – и его поведение было куда лучше, чем у некоторых представителей высоких академических кругов». Неожиданно для многих журналистов Марджери назвала его смерть «огромной потерей» для парапсихологии, поскольку, что бы Гудини ни делал, он подогревал интерес людей к медиумизму. И все же журналисты хотели услышать об их противостоянии. Но когда кто-то спросил, «желала» ли она смерти Гудини, Марджери отказалась давать комментарий и окончила интервью.

 

Гудини вернется?

Смерть великого Гудини была, «безусловно, предрешена в мире ином», считал сэр Артур Конан Дойл. Но если и так, полиция не могла расследовать астральное проклятие. А вот доктор А. А. Робак, первый гарвардский психолог, начавший изучать способности Марджери, подумывал, не спиритуалисты ли подстроили «устранение своего самого заклятого врага». Никто так и не узнал, действовал ли Уайтхед под влиянием порыва или злого умысла, когда напал на Гудини. Полицейского расследования толком и не было. И неизвестно, слышал ли этот студент какие-то голоса, перед тем как напасть на Короля наручников. Но сэр Артур точно знал, что сам услышал от духа незадолго до трагедии. «Гудини обречен, обречен, обречен», – предупреждал Фенес. И на следующий день Уайтхед нанес те роковые удары.

За некоторое время до этого сэр Артур сказал доктору Крэндону, что «вскоре Гудини ждет расплата». Невзирая на все эти предсказания, сэр Артур был в ужасе от трагической смерти Гудини. «Его смерть глубоко потрясла меня и остается для меня тайной, – сказал он прессе. – Он вел здоровый образ жизни, не курил и был одним из самых чистоплотных людей, кого я знаю, поэтому мне трудно понять, как смерть могла забрать его в таком нестаром еще возрасте. Мы были хорошими друзьями. Он делился со мной многими тайнами, кроме разве что секретов своих трюков. Как ему удавались его фокусы, я не знаю. Мы сходились во всех взглядах на жизнь, за исключением спиритуализма».

На самом деле они довольно давно уже не были друзьями – на Лайм-стрит Гудини и Дойл вели настоящую войну. Когда духи предупредили сэра Артура о приближающейся трагедии, он даже не попытался связаться с Гудини, «ведь он только посмеялся бы над моими словами и надо мной самим», – писал он Бесс Гудини.

Пытаясь разгадать тайну смерти Гудини, сэр Артур возобновил общение с его вдовой. И Бесс, тронутая искренней скорбью сэра Артура, попыталась примирить его и своего мужа, пусть и после смерти. Гарри, как сказала она Дойлу, всегда восхищался им и «был бы счастливейшим человеком в мире, если бы ему только удалось прийти с вами к единому мнению о спиритизме».

Сэр Артур верил ей. Но, впрочем, он всегда считал Гудини кем-то вроде падшего героя. Его крестовый поход «был нападением на все, что для нас дорого, – писал Дойл Бесс, – но за всей этой суетой я видел другого человека – любящего супруга, доброго друга и чистую душу. Я никогда не встречал никого, кто производил бы столь противоречивое впечатление».

Сэр Артур надеялся, что после смерти Гудини попросит у него прощения за свое упрямство – как Кингсли принес извинения за свой скептицизм в отношении спиритуализма. Сразу после похорон – его хоронили в том же гробу, в котором опускали на дно бассейна в отеле «Шелтон», – сэр Артур попытался связаться с его духом.

Хотела воссоединиться с Гудини и Бесс. После его смерти она впала в глубокую депрессию и пыталась избавиться от отчаяния при помощи спиритических сеансов и алкоголя. Когда на душе становилось совсем плохо, она молилась о разговоре с мужем, сказала она сэру Артуру. И однажды в такой момент ее молитвы, казалось, были услышаны – послышался громкий хруст и без какой-либо видимой причины в комнате треснуло зеркало. Бесс восприняла это как весточку. На смертном одре он поклялся, что попытается вернуться к ней, и Дойл уверял ее, что они еще услышат его голос. Но так и не получив ответа от Гудини, Бесс смирилась и перешла к более традиционному способу общения с мертвыми. «Когда я в следующий раз отправлюсь на могилу любимого, я оставлю ему цветок от вас», – писала она сэру Артуру.

За доброту сэра Артура Бесс хотела подарить ему несколько ценных книг из огромной коллекции Гудини, посвященной спиритуализму, но Дойл отказался от подарка. Он как раз работал над длинной статьей, которую собирался посвятить неудачным попыткам Гудини разоблачить Марджери, но теперь статья во многом превратилась в панегирик: сэр Артур описывал Гудини как «прекрасного», «щедрого», «самого отважного человека своего поколения». Дойл не хотел, чтобы миру показалось, будто он изменил свою точку зрения о Гудини из-за того, что Бесс вручила ему какие-то подарки. Тогда вдова Гудини настояла на том, чтобы сэр Артур принял другой дар – по ее словам, Гарри сам собирался преподнести эту вещь, на которой значилось: «Не продавать ни за какую цену». Это был альбом зарисовок одного малоизвестного викторианского художника.

 

Дар

На одном из рисунков Чарльза Дойла изображена ночная охота: луна отражается в водах болота, гончие преследуют рысь с лицом демона, а за всем этим со стороны наблюдает ангел (ведь Чарльз был истово верующим католиком и привносил в свои картины не только ад, но и рай) – и крылатая рысь отшатывается от его света. Белый конь, на котором восседает ангел, встает на дыбы. Сэр Артур верил, что его отец был медиумом и запечатлевал свои оккультные видения на холсте. К сожалению, как и большинство людей, наделенных даром, Чарльз Дойл страдал от такого порока, как алкоголизм. Юный Артур замечал тремор отца всякий раз, когда тот держал в руках кисть или чистил рыбу, пойманную на ужин. Когда Артур вырос и стал врачом, он видел пациентов с таким же заболеванием и думал о delirium tremens – основном проявлении разрушения души.

Даже внешний вид Чарльза Дойла казался странным, и не столько из-за худобы и вызванной алкоголизмом изможденности, сколько из-за поведения: он явно был не от мира сего. «Мыслями он всегда витал в облаках, – вспоминал сэр Артур, – и нисколько не ценил мир реальный». В альбоме, который прислала Бесс, был автопортрет Чарльза: там он был изображен крошечным человечком, зажатым в когтях огромного ворона, беспомощным пред ликом всех чудовищ его воображения.

Макабр и магия были основной темой картин Чарльза Дойла. Он рисовал призраков и фей. Когда Чарльз исчез, его собутыльники опасались, что обедневший художник, продававший свои холсты за бутылку вина, нырнул в омут тьмы и не смог оттуда выбраться. Ходили слухи, что его посадили в тюрьму за какое-то ужасное преступление или что он живьем провалился в преисподнюю, которую так часто изображал на своих холстах.

На самом же деле Чарльз стал живым скелетом в шкафу семейства Дойлов. В обществе, где главное значение имела репутация предков, сэр Артур никому так и не открыл правду об исчезновении Чарльза – что отца поместили в психиатрическую лечебницу, когда он сам был совсем маленьким. Отвернувшись от Чарльза, сэр Артур отрекся и от мистицизма. Он стал агностиком, врачом и создателем Шерлока Холмса, символа дедуктивного мышления. Но вскоре после того, как Чарльз умер в одиночестве в больнице, сэр Артур убил Холмса и вступил в Общество психических исследований. В каком-то смысле как отца, так и сына манил мир незримого.

В альбоме, доставшемся сэру Артуру, было много классических образцов творчества его отца – гигантские птицы уносят прочь беспомощных людей, крылатые сирены заманивают несчастных неведомо куда… Одна картина имела для сэра Артура особое значение: мертвые солдаты лежат на поле боя, и свет их душ устремляется к небесам. Отложив альбом, сэр Артур взглянул на подернутые туманом холмы Суссекса. Он не сомневался, что дух Гудини позаботился о том, чтобы картины отца попали к нему. Сэр Артур мысленно поблагодарил старого друга. И пусть сейчас только кто-то осмелился бы доказывать, что дух Гудини не услышал его.