Старушка была набожна. Вот и сейчас, она возвращалась домой с чувством исполненного долга. На площади сожгли этого еретика Бруно. Она не только была там, но и молилась во славу Господа. За здравие отцов церкви, блюдущих чистоту паствы и за спасение души упорствовавшего отступника. Боле того, в отличие от многочисленных зевак собравшихся поглазеть на казнь, она притащила туда с трудом собранную вязанку хвороста. Вязанка и самой то нужна была, но разве в такой момент можно думать лишь о себе, о плоти. О душе надо заботиться. Своей – и того заблудшего. Не зря ведь падре благословил её при всех.
И даже еретик, увидев как она подталкивает вязанку к костру, произнёс что-то на латыни… Что-то такое про святых… О Санта… Санта… Видать благодарил. Вот только высокий такой, отец – доминиканец как-то странно усмехнулся. Лица его она не видела. Тень от капюшона скрывала лицо.
На дворе уже была ночь. Сегодня старушка перед сном молилась больше обычного. И всё поминала заблудшую душу, что должно быть уже предстала перед Господом и теперь кается за свои грехи. Но всё же даже его погрязшая в упорстве еретическая душа умилилась ей. Значит, не всё может для него потеряно. Ах, как красиво он сказал – Санта… святая… жаль что дальше не смогла разобрать. Но Бог всё видит и всё слышит. Вот ей и зачтётся на том свете благое дело. Она ведь не просто помогла святым отцам, а пожертвовала очень нужную ей целую вязанку отличного хвороста. День прошёл не зря – во славу Господа.
Вот только ноги что-то не слушаются. Надо бы прилечь… Вот так. Как же она устала. Нет это не та усталость, не привычная. Слабость какая-то растекается по телу. Неужто Господь вспомнил наконец о ней! Но уходить без отпущения грехов очень не хочется. Что? Что это такое? Дверь бесшумно открылась и вошёл тот самый отец доминиканец. Только теперь он не усмехается. Улыбается чуть печально. Совсем бесшумно подошёл и присел на край кровати. А глаз всё равно не видно. Тень от капюшона скрывает. Неужто Господь так заботится о ней, что прислал исповедника в ночной час. Значит, всё правильно сделала сегодня. Старушка попыталась приподняться, но монах жестом руки остановил её. Голос его был тих, но странным образом отдавался во всех углах комнатки.
– Ты ждала исповедника дочь моя.
– Да падре. Я вдруг почувствовала, что пришёл час мой и боялась умереть без отпущения.
– Господь услышал тебя. Но разве ты не исповедовалась на днях в церкви?
– Да падре, но человек всегда стремится перед смертью ещё раз вспомнить всё и покаяться.
– Тебе есть в чём каяться?
Доминиканец выжидающе замолчал.
– Не знаю падре, но если были за мной ошибки, то я готова покаяться и просить прощения у Господа нашего.
– А скажи дочь моя, не совершала ль ты сегодня ничего, о чём хотела бы покаяться?
Ей показалось, что в тени капюшона мелькнул блеск в глазах святого отца. Или это был отблеск огарка коптившего в изголовье.
– Нет падре. Сегодня я только пожертвовала вязанку хвороста для спасения заблудшей души. И надеюсь, что это мне там зачтётся.
Она с надеждой посмотрела на монаха. Доминиканец как-то странно кивнул.
– Ничто не остаётся без воздаяния. Пожертвовавший ветку – получит охапку…
Старушка облегчённо вздохнула.
– Значит, Бог зачтёт мне благое дело? Этот Бруно, конечно помучился в огне костра – грешник. Но ведь моя вязанка чуть ускорила ему уход, облегчила его муки, правда? Я сама слышала как он благодарил меня. Назвал святой.
И снова монах усмехнулся. Как тогда – утром, странно и горько.
– Да – прошелестело из под капюшона – твоя вязанка была самой нужной и бесценной в том костре. Благодарный Бруно ждёт уже тебя.
Усни с миром – Santa simplicita.
Доминиканец наклонился вперёд, коснулся её лба неожиданно ледяной рукой, и тьма закрыла ей глаза. Из-под полы плаща выглянул серебряный череп на рукояти меча. Монах встал и замер – ожидая, когда душа высвободится из оболочки дряхлой плоти. А у дома застыл недвижно мглистый конь Всадника и возле него – грешник Бруно в белом одеянии мученика, с большой вязанкой хвороста в руках. Огонь, оплетавший вязанку длинными языками, освещал его грустную улыбку.
2006 Стрингер.