Не найти стройней тебя, как тебе известно. О, ничтожны мы, любя, как тебе известно! Роза! Ступишь ли на луч, сдвинется он с места, Поплывет, стыдясь себя, как тебе известно... Грудь белее серебра, в серебре упрятан Сердца твердого гранит, как тебе известно. Серна из тенет любви прянула обратно И свободу сохранит, как тебе известно! Косы долгие до пят — память о тенетах, Роза — тень любимых щек, как тебе известно... Блеск чела — мой ясный день, кудри — ночь и отдых, Черный мускус -лишь намек, как тебе известно!... Вместе плоть и дух — твой гость, твой Джами — с тобою, Без тебя он — праха горсть, как тебе известно!

Ночью сыплю звезды слез без тебя, моя луна. Слезы света не д а ю т, — ночь по-прежнему темна. До мозолей на губах я, безумный, целовал Наконечник той стрелы, что мне в сердце вонзена. Здесь, на улице твоей, гибли пленники любви, — Этот ветер -вздохи душ, пыль -телами взметена. Если вдруг в разлуке стал я о встрече говорить, То горячечный был бред, вовсе не моя вина! С той поры как ты шутя засучила рукава, Всюду вздохи, вопли, кровь, вся вселенная больна. О рубинах речи нет, нынче с цветом губ твоих Сравнивают алый цвет розы, шелка и вина. По душе себе Джами верования искал, — Все религии отверг, лишь любовь ему нужна.

Похитила ты яркость роз, жасминов белых диво, Твой ротик — маленький бутон, но только говорливый. Уж если ты не кипарис, друзьям скажу: насильно Меня, как воду на лугу, к другим бы отвели вы! Долина смерти — как цветник: спаленные тобою, Ожогом, как тюльпан внутри, отмечены красиво. Едва ли я настолько храбр, чтоб не были страшны мне И завитки твоих волос, и смеха переливы. Бродя в долине чар любви, чужбины не заметишь, Никто там даже не вздохнет о доме сиротливо. Начал описывать пушок над алой верхней губкой, Бессильно опустил перо Джами красноречивый.

Кто. весть красавице доставит о всех убитых ею И кто забывчивой напомнит о позабытых ею? Разлукой ранен я. Где пластырь, чтоб затянулась рана? Я лишь свиданием с любимой отчаянье развею. Цвет пурпура и жаркой крови — цвет славы и величья. Обязан я слезам кровавым всей славою моею. Своим глазам я благодарен за славу и за слезы, Пускай в слезах утонут, если не стоят встречи с нею! Мне год назад она сказала: «Жди будущего года», А в этом мне так худо стало, что прошлого жалею. Не назовусь ее собакой, хотя бы ненадолго, — На знамени ее державы позором быть не смею. Страдания Джами увидев, сказал почтенный лекарь: «Тут, кроме смерти, нет лекарства, помочь я не умею».

По повеленью моему вращайся, вечный небосклон, Ты отсветом заздравных чаш, как солнцем, будешь озарен. Найду я все, чего ищу. Я Рахша норов укрощу, И будет мною приручен неукротимый конь времен. Друг виночерпий, напои тюрчанку эту допьяна, За все превратности судьбы сполна я буду отомщен. Сладкоречивый соловей красивым станет, как павлин, — Так хочет вещая Хума, ко мне попавшая в полон. По вечерам сидим и пьем. И снова пить с утра начнем, Блаженней это, чем, молясь бить за поклонами поклон. Джами как будто пил щербет, сладчайший рот им был воспет И сладкогласый соловей был восхищен и вдохновлен. О, если грозный ход времен разрушит этот скорбный дом, Пусть все сокровища души навеки сохранятся в нем. Когда ты видишь по утрам, как розовеет небосклон, Знай, это глиняный сосуд, слегка окрашенный вином. Аскет, твой череп мудреца не омрачает нам сердца, Отнимешь чару — до конца мы будем черпать черепком. Едва мы раскрываем рот, молва везде про нас идет: У вздорных слухов нет границ. Беда, коль верить им начнем. Я эти четки — видит бог! — в кабак бы отдал под залог, Сто зерен за вина глоток, я чашу пью одним глотком. Свеча Чигиля, пожалей, не жги, а добрый свет пролей, Когда, о прелесть, вкруг тебя кружиться стану мотыльком, Джами, открой нам, не солги, где взял ты мускус кабарги Ведь разлилось от слов твоих благоухание кругом. Бог только глину замесил, чтоб нас, людей, создать, — Л я уже тебя любил, стал трепетно желать. Ты благость с головы до ног, как будто вечный бог Из вздоха создал облик твой, пленительную стать. Под аркой выгнутых бровей твой лик луны светлей, И свод мечети я отверг, стал лик твой созерцать. Не веришь ты моей любви, хоть все кругом в крови. Знай, взоры тяжкие мои на все кладут печать. Умру я с просьбой на устах: смешай с землей мой прах, Чтоб склепы бедных жертв твоих надежно устилать. Убей меня! Пусть хлынет кровь, окрасив твой ковер, Ведь скоро дней моих ковер судьбе дано скатать. Зачем' мне рай в загробной мгле? Есть радость на земле. Рай для Джами там, где тебя он сможет увидать. Нет силы у меня, чтоб встать, стряхнув твоей дороги прах. Нет смелости, чтоб, пса прогнав, взамен лежать в твоих дверях. Ты солнца огненного лик, я — к одинокой тьме привык, И даже собственная тень мешает мне, внушая страх. Сегодня иль в один из дней ты лучше кровь мою пролей, Но край твоих одежд позволь держать в доверчивых руках. О лекарь, милость мне яви, продай мне средство от любви! Сказал он: «Без любви живи, не думай о мирских делах!» К живущим на земле жесток, слезами мир залить я мог, Как Ной, одну тебя б я спас, в ковчеге плыл с тобой в волнах. Я твой Фархад-каменотес, — страданья высится утес. У нас обоих, что ни вздох, любимой имя на устах. О ней беседовал с людьми, — твердят: «От злой уйди, Джами!» Кого же мне тогда любить, ответь, всеведущий аллах?! Я дышащую грудь мою готов без жалости терзать, Хочу слова, где нет тебя, из сердца вырвать и изгнать. Я без тебя безвестным был, пылинкой неприметной слыл, В блистанье лика твоего я отраженно стал сиять. Как сновиденье предо мной проходит дивный образ твой. Я счастлив тем, что в мире сем любовь мне выпало узнать. Хоть за лохмотья нищеты два мира посулили мне, Честнее рубище носить, бог слишком мало хочет дать! Моя одежда дорога: блестят там слезы-жемчуга. Неиссякаем их запас, могу под ноги их метать. Уверен я: на небесах все небожители в слезах, Мои стенанья там слышны, и боги стали сострадать. Велела ты: «Стань псом, Джами! Собачью цепь себе возьми!» Когда не верным псом твоим, так кем еще могу я стать?! Кто расскажет луноликой, той, с которой разлучен, Что тоскую я, стеная, и сомненьем удручен? По тропинкам, где остались легких ног ее следы, Я всю ночь брожу в печали, позабыв покой и сон. Что мне пышных роз цветенье? Я безумный соловей, — Верен я прекрасной розе, той, в которую влюблен. Розы красные пылают, словно весь цветник в огне, Будит вновь воспоминанье каждый розовый бутон: Вижу нежный рот и щеки, стан, что тоньше волоска, И смятенно умолкаю, красноречия лишен. Загадал я: будем вместе, — если сбросишь свой покров. Ты, откинув покрывало, появилась, будто сон, Снисходительно сказала: «Стань, Джами, моим рабом». И ликующей звездою озарился небосклон. Веселый праздник наступил, веселый день для всех людей, Ты посмотрела на меня, и я стал жертвою твоей. Боишься затупить клинок, чтоб умереть я сразу мог... Прошу тебя, не мучь меня -без сожаления убей. Я верный дам тебе совет, как без клинка меня сразить: Мне покажи свое лицо и взгляд метни из-под бровей. Не знаю, для чего мне жить, когда тебя со мною нет! Могу ли жизнью посчитать остаток этих тусклых дней? Вновь праздник наступил для всех, кругом звенит беспечный смех, Ты — праздник мой, но плачу я, и мрачно на душе моей. Предпраздничную кутерьму, коль нет тебя, я не приму, Мне тяжки праздничный разгул, веселье и приход друзей. Джами, вновь праздник миновал, а ты ее не увидал. Кто вздумал праздником назвать тот день, что всех других грустней! Кровью сердца без тебя грудь моя обагрена И кровавая глаза покрывает пелена. В плен ты взять меня смогла, но раба не добивай, Жалок я, но жизнь моя вся тебе посвящена. Завитки твоих кудрей — звенья тягостных цепей, Ими в бездну завлечен, что безумия полна. От чарующих колец обезумел я вконец. Поводырь мой, я — слепец, без любви мне жизнь темна. Не расспрашивай о том, чем живу я день за днем, Погляди — и ты поймешь, как судьба моя грустна. Иль сочувствие в тебе пробудит моя беда, Иль клинок свой обнажишь, чтобы кровь текла, красна. Плоти я, Джами, лишен. Скорбный вздох я, долгий стон, Я рыдающий рубаб, в песне боль моя слышна. Все розы расцвели в саду, но любоваться нету сил, Мне без тебя не только сад, а весь цветущий мир не мил. Друзья вдыхают аромат, вблизи кустов они сидят, — Ты — краше розы, близ тебя я радость жизни находил. Соринки с твоего пути я рад ресницами смести, Слезами глину замесив, свое надгробье я сложил, Ты беднякам — так говорят — даруешь красоты закат, И мне немного удели, я эту милость заслужил! Подобно птице, трепещу, погибель от клинка ищу, — Ты руку занеси с клинком, чтоб я не мучился, не жил. Мне суждено теперь одно: позор, беспутство иль вино. «Уйди!» -советчику кричу, чтоб близ меня он не кружил. Не говори: «Зачем, Джами, газели жалобны твои?» Я кровью сердца их писал, в них вздохи скорбные вложил Когда ты ночью ляжешь спать, мечтаю робко об одном: Вблизи, светильник засветив, твоим полюбоваться сном. Ресницы прикрывают взор, они меня подстерегли, С тех пор мерещится везде бровей приподнятых излом. Я волю смелым дал мечтам: я припаду к твоим устам, Покрыта верхняя губа благоухающим пушком. Хочу вечернею тропой идти неслышно за тобой, Сопровождая, охранять, быть тенью на пути твоем! Отдав поклон тебе земной, я к ветерку бы стал спиной, Чтоб пыль порога твоего с лица не сдуло ветерком. Одной я отдал сердца жар, одной вручаю душу в дар: Зачем ты угрожаешь мне несправедливости мечом? Джами, о том не сожалей, что верен ты любви своей, Нет веры у тебя иной. Ты изуверился во всем. Не хочу я пустословьем осквернять родной язык. Потакать лжецам и трусам в сочиненьях не привык. В бесполезных поученьях затупить свое перо — Все равно, что бросить в мусор горсть жемчужин дорогах. В суете и праздномыслье я растратил много лет И раскаиваться буду до скончанья дней моих. Лишь с годами постигая смысл сокрытый ремесла, Тайно слезы проливаю, еле сдерживаю крик. Пусть от Кафа и до Кафа слов раскинулся простор, Поиск верного созвучья вел не раз меня в тупик. Рифмы, образы и ритмы так же трудно подчинить, Как поймать рукою ветер, наклоняющий тростник. И сказал я на рассвете вдохновенью своему: «Мне мучительно с тобою каждый час и каждый миг. Я устал гранить и мерить, находить и вновь терять, Пребывать хочу в молчанье, отвратив от песен лик». «О Джами, — в огветуслышал, — ты хранитель дивных тайн, Ты богатствами владеешь, я раздариваю их!» Кумир по-тюркски говорит, его не понял я пока, . Но я в плену у тюркских глаз и у чужого языка. Сладкоречивым я прослыл, но устыжен тобою был. Смутясь, я понял: речь моя от совершенства далека. Путь на груди моей горит полуокружный след копыт Того коня, что вдаль унес так беспощадно седока. Иные выставляют щит, который сердце защитит, Я бросил щит, мишенью став для всемогущего стрелка. Я -словно туча: смех мой — гром, и слезы хлынули дождем. Но пламень сердца не зальет горючих этих слез река. Когда б осмелился, я сам припал к божественным стопам. Любовь безмерная моя неодолима и крепка. Тебя отвергнут вдруг кумир — и рухнет сразу светлый мир, В бесславье будешь пребывать, Джами, грядущие века. Зачем не сразу умер я, зачем разлуку перенес? И, словно смертного греха, стыжусь я этого до слез. Я был неопытен, несмел, я только издали глядел, Ни разу не поцеловал уста, что ярче вешних роз. Соперник послан мне бедой, ему, измученный, худой, Как кость собаке, я себя на растерзание принес. Не сосчитать твоих рабов, чертоги стерегущих псов, — Я жалкий раб твоих собак, твоих рабов покорный пес. Страданья сладость я постиг, не зная радостей других, Мне дела нет до дел мирских, до пересудов и угроз. На мне не бархат, не атлас, не отводи в смущенье глаз: Почетно рубище мое, горжусь я тем, что гол и бос. Ты похвалялась пред людьми: «Гроша не дам я за Джами!» Что ж, цену верную себе узнать мне ныне довелось. Обо всем забыв на свете, сам с собой наедине О тебе, томясь, мечтаю в предрассветной тишине. Вновь в объятиях страданья бесконечно длится ночь, Долгожданного забвенья не дождаться мне во сне. Но, увидев в полном кубке отраженье уст твоих, Я сознания лишился, и вина тут не в вине. Состраданьем, как по струнам, мне по жилам провела, И протяжно застонал я, уподобившись струне. Серьги, кольца золотые так пленительно звенят. Что, кольцо надев ушное, стал рабом твоим вдвойне. Ведь совсем еще недавно были мы с тобой вдвоем, Сладость ночи миновавшей возвратить хотелось мне. Круговую чашу горя выпей, сердце, до конца. «Пей, Джами, — сказало сердце, — пей со всеми наравне!» Уста ее пьяней вина, и я вино в волненье пью. Разлуки проклиная дни, я не вино — томленье пью. Печали этой нет сильней — изглодан мукой до костей, Тоску безмерную свою в бессильном исступленье пью. Не отвлекай меня, прошу: своей любимой я служу. Пьян без вина, едва дышу, в тревоге и в смятенье пью. Неспешно пьют друзья кругом, о том беседуя, о сем, — Я вспомню терпкие уста и вновь без опьяненья пью. Одной любовью опьянен, я отвергаю небосклон, Пусть, словно чаша, полон он, ведь я без утоленья пью. И если б вдруг Лейли вошла, Маджнуна чару поднесла, Не удивился я тому, ведь я без отрезвленья пью. Сказала роза мне при всех: »Джами, вот чаша, пить не грех!» И кубок с розовым вином я, преклонив колени, пью. Звенит томительно рубаб, и винных струй звучанье в нем, И до бесчувствия струна меня глушит своим вином. Я чашу страждущему дам, но рядом пить не сяду сам: Впиваю я ушами звон, как будто припадаю ртом. Зачем мне этот небосклон, где солнце, словно ковш, плывет? Остатки на пиру любви испил бы лучше я тайком. Знай, я по горло пьян и сыт слезами собственных обид И сердце бедное мое — кебаб, сжигаемый огнем. Ты обещаешь, ты сулишь... Но ты обманный морок лишь, Родник в пустыне, занесен сыпучим, медленным песком. Не говори: «Вино спасет И боль разлуки унесет». Знай, без тебя не хмель, а яд единым выпью я глотком. Без нежных губ я изнемог, рот пересох, свидетель бог. Вино как воду пьет Джами, не находя забвенья в нем. Благословляю ветерок, он посетил твой ранний сад, Донес он утренней порой моей любимой аромат. Хочу я превратиться в прах, чтоб у прохожих на стопах Пробраться в дом твой, и в углу я притаиться буду рад. Мечтаю я к твоим стопам припасть усталой головой, Дай мне забвенье и покой, не надо мне других наград. Еще молю я об одном: ударь меня литым клинком, Пусть стрел летучих острия меня безжалостно казнят. Из нити жизни и тревог сплету узорчатый шнурок, К нему я сердце привяжу, чтоб ты украсила наряд. Ту сладость, что туба дает и золотой пчелиный мед, Я обрету, увидя стан, с которым кипарис равнят. Зачем Джами михбара свод — густых ресниц он видел, взлет, Пред аркой сросшихся бровей священным трепетом объят.

Ты пери устыдить смогла своею нежной красотой, И розу юную поверг в смятенье лик лучистый твой. Я так в разлуке тосковал, что кровью слез окрасил луг, — Кора табаристанских лоз от них покрылась краснотой. И в мире царствует хаос с тех пор, как шелк твоих волос . Во власть отдали ветерку, что пролетел над головой. Идешь, не приминая трав, полу одежды подобрав, — Кеклик споткнулся: вздумал он идти походкой легкой той. Весь город в сладостных силках, прохожим трудно сделать шаг, И каждый смотрит на тебя с немым восторгом и мольбой. Не до Джами теперь тебе! Затерян в общей он толпе, И щеки впалые его с соломой схожи желтизной. Ты цветком сперва казалась, что в одежды облекли. Нет, решил я, это розу человеком нарекли. Легкий стан обременяют разноцветные шелка — Ткать из белого жасмина одеянье повели. Не жрецы в своей кумирне поклоняются богам, — Я, в священном исступленье, пред тобой лежу в пыли. Ты, прелестная тюрчанка, мне погибелью грозишь. Иль тебя из Хорасана или Чина привезли? Прикажи расстаться с жизнью за единый поцелуй — Я пожертвую душою, но блаженство посули. Дай коснуться поцелуем, дай изведать сладость уст. А потом — на все согласен! — умертвить меня вели. Если жизнь в руках любимой, словно птица в западне, Одного Джами желает: чтобы вечно дни текли... У подножья Бисутун мак кровавый запылал, Будто лапы родника наземь выбросили лал. Я ошибся: это сам покоритель гор Фархад Вырвал пламень из груди, и цветок его вобрал, Гиацинт твоих кудрей, запах мускуса тая, Сто мятущихся сердец на колечко нанизал. Безответная любовь день одела темнотой, На лице моем рассвет, словно кровь, зловеще ал. Груз разлуки на весах я измерить захотел, — Эта ноша тяжелей, чем я прежде полагал. Я в лицо твое глядел — кельей мне казался лик, Сквозь окно зениц пройдя, лунный свет внутри сиял. Возлюбившие тебя бремя бедствия несут, Но несчастнее Джами ни один из них не стал! Ушла любимая моя, я одиноко стал страдать, Кровоточит моя душа, сердечной боли не унять. От близких отказался я, ей в жертву я друзей принес, — Не знаю, перед кем теперь мне скорбь разлуки изливать. И вслед за ней и вкруг нее идут влюбленные толпой, Но средь избранников, увы, мне место не дано занять. Доколь напрасно счастья ждать от переменчивой судьбы? Удел мой — голову склонить и все возлюбленной прощать. Всех, кто любить ее посмел, она измучила вконец, Молю ее лишь об одном: о, продолжай меня терзать! Будь милосердей, лекарь мой, пронзивший сердце острием: Чтоб кровью я не изошел, стилет не надо вынимать. И слезы бедного Джами струятся, как река Аму, В слезах покинул он Герат, с тех пор не устает рыдать. Ты ушла не простясь. Ты покинула дом, Оглянуться забыв, будто я незнаком. Поспешила в дорогу, влекома мечтой, На несчастного глянуть считая грехом. Я был верным рабом, стерегущим порог, Ты ушла, не подумав, что станет с рабом. Как слеза по щеке, торопился я вслед, Ты надменно прошла с равнодушным челом. «Посмотри на страдальца! — я тщетно просил Обреченно молил лишь о взгляде одном: — С пролетающей птицей привет передай, Весть одну с мимолетным пошли ветерком!» Ради этой мятежной и гордой души. Язык — толмач, слова — рабы, их смело подчинило сердце. Ту речь, что мы произнесли, в глубинах породило сердце. Весь мир и зримое кругом: земля, небесный окоем — Частица малая того, что суть свою вместило сердце. Все проявленья бытия, твою тоску, любовь твою, То, что написано пером, — волнуясь, сотворило сердце. Оно — разящая стрела, что луком пущена была, Рука нам только помогла, но метко в цель пронзило сердце. Познанья дивное вино, что богом пить запрещено, Его вкушают мудрецы, в него вложило силу сердце. Свободный от запретов, тот раскрепощенной мысли плод В своем единственном саду тайком от всех растило сердце. Джами, ты высказал слова. В них проявленье божества. Посланье духа самого, что до поры таило сердце. До чаши неба невзначай коснулась пальцами луна — И песня радостной любви влюбленным сделалась слышна. Уходит месяц на закат, хмельной от праздничных услад, — Со мной из чары золотой испей пурпурного вина. Вино, что ты продашь в тиши, ценней, чем проповедь ханжи. Ханжа милей мне торгаша — в них безыскусственность видна. В одном тебе преуспевать: грехи чужие обнажать. — Коль их не сможешь замолить, то сам греховен ты сполна. Знай: недостойно мудреца нам болтовней смущать сердца, Мудрец и молчаговорит, — в молчанье мысли глубина. Коль в жизни ты не преуспел, людские души не задел — Себя сумей преодолеть, нам леность духа не нужна. Джами, на слабеньком огне не сваришь пищу в казане, Пройдут года, он закипит и раскалится докрасна.

Ты нашла себе другого, как теперь мне поступить? С кем об участи печальной ныне стану говорить? Мне друзья чужими стали, очерствели их сердца, Враг стал другом — все смешалось, ничего не изменить! Мы опишем наши чувства на пергаменте лица, Если нам перо придется с кровью слез соединить. Нам твердили, — что кумиры — воплощенье красоты, Ты своею красотою мир сумела ослепить. Объяснить иносказанье вдруг потребует ходжа: Мысль запрятана глубоко, как невидимая нить. Я бушующей стихией счел могущество стиха, И другого океана нам нельзя вообразить. Современники глухие не поймут тебя, Джами, По ступеням отрицанья в ночь сойдем, чтоб вечно жать. Друг виночерпий, поспеши, пора нам речи прекращать, Вина запретный аромат пусть на уста кладет печать. Я слишком многое познал, наполни снова мой бокал, Вино поможет память смыть, свободу обрести опять. Но ухищренья ни к чему, освобожденья нет уму, — Подай вина, чтоб от тебя смог опьяненный убежать. Вина испив один глоток, провидцем стану, как пророк, Бессмертье Хызра обретя, трубы господней стану ждать. Ты на могильный холм придешь и капли винные прольешь, И ветви, полные цветов, сквозь кости станут прорастать. В самодовольном мире сем вино считается грехом, Но чаша в винном погребке мне заменяет благодать. Джами, еще вина испей, чтоб с милой встретиться скорей. Приди, о кравчий, и налей, дай мне блаженство испытать. Столь восхитительной луны во всех земных владеньях нет. Влюбленным трудно без тебя — у них в груди терпенья нет. Где отыскать терпенье мне? В твоем пылаю я огне, Под небосводом голубым губительней влеченья нет. На что похож бровей полет? Священного михраба свод, Два полукружья, два крыла, две арки -совершенней нет! Писанья я читал листы с изображеньем красоты, Пристрастно всматривался я — нигде с тобой сравненья нет. Я миг свиданья заслужил, но отдален судьбою был. Есть только право у меня. Надежды на свершенье нет. Кто изнурен разлукой, тот свиданья, каклекарства, ждет, — Тому, кто опиум курил, ни в чем ином забвенья нет. Любовь, считали с давних пор, — морской бушующий простор. Джами мечтает утонуть: от страсти исцеления нет! Мой тюркский ангел на фарси двух слов не может разобрать: «Целуй меня», — я попросил. Она не хочет понимать. Позавчера я весь пылал. Вчера от страсти погибал, Сегодня видел я ее... и не осталось сил страдать. Перед глазами ты, мой свет. Иных кумиров в сердце нет. Грудь — крепость, ты шахиня в ней, чужих не велено пускать, Как дальше быть? Коль ты кузнец, то я одно из тех колец, Которым заключен Юсуф в тюрьму, подобно сердцу моему, А без Юсуфа Зулейха весь мир темницей станет звать. Себя я с облаком сравнил. Тебя — с цветком в расцвете сил. Смеется роза в цветнике — мне предначертано рыдать. Столь сильно любящий Джами с самим Якубом ныне схож: Его кумиром был Юсуф, он за него мог жертвой стать. Как хорошо под тенью ив сидеть в палящий зной: Пронзают мягкие лучи шатер листвы резной. Роса мигает и слепит от вздохов ветерка, Возносит с гордостью тюльпан свой кубок огневой. Но в сердцевине у цветка таится чернота, — Увы, ему недолго пить сок радости земной. Еще зеленая трава свежа и вес ела, — Она свернет ковер надежд осеннею порой. Я вспомнил, глядя, как нарцисс горд венчиком своим, Венец Парвиза, павший в прах, Джамшида трон златой. Что означает пенье птиц в опавшем цветнике? В нем обещанье новых встреч грядущею весной. Когда в бессмертье призовет меня всесильный бог, Хочу, чтоб помнили меня, обретшего покой. Знай, мысль и облик, плоть и ду едины быть должны, — Все сменят белый шелк одежд на саван гробовой. Пиши, Джами, коль скрип пера услышит небосвод -. Твой стан — как трость. А мы — стары... Идем, превозмогая боль. Не возгордись, поставь плечо и опереться нам дозволь. Ты так прелестна и юна, благоуханна, как весна, Тебе ли взоры обращать на эту нищую юдоль? Величье солнца у тебя — ничтожнее пылинки мы, Ты нашей слабостью сильна — мы пред тобой босая голь. Я так твой образ возлюбил, что стал царем в стране любви, Хотя, при разуме моем, визирем стать не смел дотоль. Разлука держит нас в плену... А где же добронравный друг, Чтоб рассказал, что терпим мы, в плененье мучимые столь? Печаль окрасила чело, наш лик шафранно-желтым стал, И полоса кровавых слез перечертила щеки вдоль. Судьбы зловещей, письмена ты у Джами смети с чела, Ему, изведавшему все, одну тебя любить позволь!

Рот твой нежный улыбнулся, зубы-жемчуг показал И зубами узел горя мне на сердце развязал. Твой округлый подбородок! — шар точеный для човгана, На майдане обаянья шар твоей добычей стал. Так зашей мне ворот сердца, порванный рукой разлуки, Чтобы швом на том разрыве шелк волос твоих блистал. Всяк пожнет, что сам посеет; только мне во всем злосчастье: Сеял я любовь и верность — боль и бедствия пожал. К своему живому взгляду я с утра тебя ревную, Ведь вчера во сне глубоком он твой образ созерцал. О, к тебе, как Нил к Египту, слез моих поток стремится, Омывая лишь обрывы безотзывных мертвых скал. Износил Джами подошвы, по следам твоим блуждая, Но к стопам твоим устами он ни разу не припал. Сидящие в питейном доме в сердечной радости живут, От наваждения мечети и ханаки они бегут. Они покровы благочестья, как мы одежду, разорвали, — На покаянные обеты и на фетву они плюют. Нам горе — друг, беда — приятель, отчаяние — наш наперсник. Эй, сердце, где ты? Что ты медлишь? Ведь все гуляки в сборе тут. Пройди возле дверей кумирни, откинув локоны густые!, Те, кто лицо твое увидят, перед кумиром не падут, Но если пьяницы из кубков вино на землю разливают, То ведь глаза твои, пьянея, не кровь ли сердца разольют? Что толковать о райском древе и лгать о лотосе небесном? С твоим высоким стройным станом они в сравненье не идут. Джами, святилище Каабы — не место для любого сброда. Будь тем доволен, что открыта дверь в этот храм, в котором пьют.

Жду всю ночь нетерпеливо, что ко мне луна идет. Мне при каждом стуке в двери кажется: она идет! Внемля песне заунывной, лью рубиновые слезы; Так вот кровь из вены вскрытой, как рубин красна, идет. От сердечного горенья я в горячке, в лихорадке. Мне на смену мукам яви бред больного сна идет. Побывать еще хоть раз бы в том далеком переулке, Где кумир мой на прогулке, как в садах весна, идет. Пусть мне будет изголовьем камень твоего порога, Пусть в руке, занесшей камень, смерть ко мне, грозна, идет, Хоть в руках, прекрасна роза, но несорванная лучше, Цветников ей потаенных мир и тишина идет. Искандар великий умер, не достигши влаги жизни, , Лишь проложенная Хызром к ней тропа одна идет. Лалы уст жизнедарящих для Джами недостижимы, Кровь его из хума сердца, как струя вина, идет. Когда из праха моего трава кровавая взойдет, Зеленый верности листок на каждом стебле развернет Главу к зениту, как огонь, в надменности не подымай, Сердец, сгоревших в том огне, намного выше дым встает. Я власть теряю над собой, своим безумьем опьянен, Лишь легкий звук твоих шагов до слуха моего дойдет. Прислушайся — то не дервиш на темной улице кричит, То голос мой взывает: «Дод!» — на помощь гибнущий зовет. У странника я на глаза навертываюсь, как слеза, Расспрашиваю: «Где она? Ну как любовь моя живет?» Пусть лекарь книгу развернет, прочтет советы мудрецов: Он от безумья моего лекарства в книге не найдет. О, сколько должен ты, Джами, пролить еще кровавых слез, Пока безмолвный твой кумир покой души тебе вернет!

В пятерне страданий сердце изошло немой тоской... Этих кос, как струн дутара, не коснуться мне рукой. За одно лишь слово мира я отдам тебе всю душу, Хоть бедой военной дышит твой неверный мир со мной. В море мук омыл я руки, смыл с ладоней след надежды, Рвался к счастью и увидел бездну пасти роковой. Сердца кровь в глазах — не слезы, словно каплет сок гранатный, Из-за уст твоих гранатных, видно, цвет у слез такой. Обо. мне боятся вспомнить гости, сев перед тобою; Разве шах боится мата, правя шахматной доской? Я упал во прах, побитый градом каменных упреков, Я убит враждою низких и льстецов твоих толпой. О Джами, как больно сердцу, так оно набухло кровью, Что готово разорваться, как бутон цветка весной!

Дом на улице твоей я хочу приобрести, Чтобы повод был всегда близ дверей твоих пройти. Сердце вынул, если б мог, бросил бы на твой порог, Чтоб для стрел твоих мишень рядом ты могла найти. Не хочу держать бразды и тобой повелевать, Лучше ты удар камчи мне на плечи опусти. Адским пламенем грозит проповедник городской, Ад любви моей — страшней: от него нельзя спасти. О Юсуфе, о его красоте смолкает быль, Стоит людям о тебе речь живую завести. Блеск воды твоих ланит, родинки твоей зерно Приоткрой, к зерну с водой птицу сердца подпусти. Да, Джами пусть будет псом, но не улюбыхдверей, — У порога твоего пусть покоится в чести. Когда умру, хочу, чтоб кости мои в калам ты превратила, Чтоб сердце на скрижали праха всю повесть муки начертило. Промчись над головой моею на Рахше твоего тиранства. Пусть мне пригрезится, что в мире меня ты вовсе не забыла. Михраб твоих бровей увидя, имам от кыблы отвернется — И склонится перед тобою в огне молитвенного пыла. Из глаз моих струятся слезы, из сердца льется кровь живая. Где мне спастись? Потоком бурным она жилище затопила. Твой переулок мне — Кааба, там проливай ты кровь влюбленных. Вокруг святыни той пустыня от жажды яростной изныла. Лицом к следам твоих сандалий я прикасаюсь... О блаженство, Когда бы ты стопою легкой на лик страдальца наступила. Мне тесен круг существованья с тех пор, как я с тобой в разлуке. Перед Джами теперь пустыня простор неведомый открыла. Нарциссы темных глаз твоих так томны, так опьянены, Так для души моей они грозящим бедствием полны. Ведь кроме тела и души меж нами не было преград. Приди! Разлукою давно преграды эти сметены. Как две ревнивицы, мои зеницы на тебя глядят. И, друг от друга утаясь, к тебе всегда обращены, Что спорить радуге с луной? Пусть арками твоих бровей Сольется радуга небес с блистающим серпом луны. Настанет ночь — глаза твои как два туранские стрелка, В тени уснули... Луки их под изголовье им годны. Непостижимы для ума — твой стан, твой взгляд, твой нежный рот Хоть ум в познаньях и достиг неисследимой глубины. Не спрашивайте у Джами о мире этом, мире том. Все помыслы его теперь к единственной устремлены. Что видел в мире этот шейх, укрывшийся в своем дому, Отрекшийся от нужд людских, себе лишь нужный самому? Он сам живую с миром связь, как пуповину — перегрыз, И, словно шелковичный червь, ушел в свой кокон — чужд всему. Зачем, живой среди живых, бежит он от людских тревог? От всех избавясь, от себя — куда уйти? В какую тьму? Он в зрелости, исполнен сил, достойных дел не совершил. Ты, как неверному, ему не доверяйся потому... Ведь он верблюжьих бубенцов не слышал средь степных песков. Ты, слыша проповедь его, не верь и слову одному. Влюбленный в ложный внешний блеск, он груду раковин купил, Бесценный жемчуг свой за них отдав неведомо кому. Джами, не спрашивай его о чаше истинной любви, — Из чаши той не довелось и полглотка отпить ему.

Мне чуждой стала Мадраса, и ханака мне не нужна: Обителью молитв моих отныне стала майхона. В круженьи зикра — голоса дервишей не влекут меня, Спешу иод сень, где най звучит, где песня пьяная слышна. Что спрашиваешь ты меня о шейхах и об их делах? Тут глотка зычная, мой друг, и стоязычная нужна. Где кравчий, рушащий обет и попирающий запрет? Мы благочестье продадим за пиалу иль две вина. Ты о любви мне расскажи! Я лучше сказок не слыхал Под куполом страны чудес, что сказок исстари полна! Сожги крыла, как мотылек, пади у ног своей свечи, Чтобы сердца воспламенять, она всевышним зажжена. Но ты, Джами, чуждайся тех, кто внешним блеском увлечен! Не в каждой раковине, друг, жемчужина заключена.

Твои глаза приносят в мир смятенье. Склони глаза к поникшему в моленьи. Увы! Твоих бровей туранский лук Без промаха разит, без сожаленья. Весь мир тебе сокровища дарит. Душа живая — все мое даренье. Я — пес твой. Ты порой бросаешь кость Мне, как небесное благословенье. Основа нити истинной любви — В твоей красе, в любом твоем движеньи. Ты любишь видеть слезы? Я пролью Потоки слез, как вешних вод кипенье. Учась у черных кос, обрел Джами И вещий взгляд, и тонкость разуменья. Узкоглазая смутьянка мой похитила покой. На ее кабе в обтяжку блещет пояс золотой. Красотой, походкой, статью это пери — скажешь ты. Но нигде не встретишь больше и строптивости такой. Не дождусь я встречи с нею. Поцелую, может быть, Легких ног ее подошвы, после смерти став землей. Кровь мою пролить ты хочешь? Я пощады не прощу. Сшит мой саван погребальный, меч булатный — под рукой. А моих страданий повесть перепишут брызги слез На листках травы, проросшей из того, что было мной. И пускай развеют ветры по лицу земли мой прах, Будет каждая пылинка веять прежнею тоской. Не унять мне жженья в сердце и. ничем не потушить. Кроме смертного напитка, кроме гибели глухой. Ты, смеясь, проходишь мимо и не знаешь обо мне, Как в слезах тебе я счастья у небес прошу с мольбой. Боже мой, во что же верить безнадежному Джами, Коль уйдет он обойденный и невзысканный тобой?

Померк рассудок. Сердце, плачь, ты — колокольчика рыданье, Ведь караван моих надежд уходит в дальнее скитанье. Любимая! Моя душа, как птица без воды и зерен, Без щек и родинок твоих обречена на умиранье. Да, роза на земле растет, а на граните — куст колючий; Любовью чистой я горю, а ты сулишь одно терзанье. Ты страсть к сопернику таишь, я ж без тебя дышать не в силах, Ведь это ты — моя душа: где нет души, там нет дыханья. Когда бы сети паука слабы, как это тело, были, Могло бы их легко порвать мушиных крыльев трепетанье. Так ослабел я, что тебя мой стон и вздох достичь не могут, Но знай, что их причина — ты. Явись же на мое стенанье. Одну лишь букву, о Джами, ты на дверях ее оставил. Иной себялюбивый шейх, что благочестьем знаменит, Не святость в глубине души, а ложь и ханжество таит. Пускай он мнит, что лучше всех святые таинства познал, Их смысл с начала до конца от разума его сокрыт. Завоевать стремится он сердца доверчивой толпы, Зато навеки от себя сердца достойных отвратит. Он расставляет сети лжи, но помешай ему, аллах, Иначе наше счастье он, как птицу, в клетку заточит. А нищий старец — как он мудр! Пир для души — беседа с ним, Из чаши святости своей он и пророков напоит, Из книги выгод и заслуг он имя вычеркнул свое, Зато тетрадь его души немало добрых дел храпит. Джами, бессмысленным скотом пускай считает разум твой Того, кто мудрецов таких не чтит и не благодарит.

Взор твой дерзкий сеет бурю среди гурий Туркестана, Эти очи грабят турок и таджиков грабят рьяно. Лика твоего нежнее не найти тюльпана в поле, Стана твоего стройнее не найти в саду платана. Спел мутриб о виноцветных лапах губ твоих, и песня Лакомством привычным стала на любой пирушке пьяной. Как ты сладостна! Наверно, из сосков, тебя кормивших, Вместо молока сочился чистый мед благоуханный. Как хитра ты! Меч вонзая, не себя винишь, а руки: Меч подъявшие, мол, сами грех замолят покаянно, Не могу я жить поодаль от любимых губ. О боже, Или смерть пошли мне, или дай вкусить мне плод желанный! У Джами пустые руки, лишь в устах мольба о благе. Не бега, благополучный, тех, кто страждет постоянно. Вешний ветер с розы дикой покрывало сбросил смело, Тут явились винопийцы, и пирушка зашумела. А вокруг тюльпанник вырос — это, розами, любуясь, Вмиг толпа тюльпаноликих на лужайке заалела. «В дни цветенья роз прекрасных трезвости зарок непрочен» — С этим мудрым изреченьем соглашаюсь я всецело. Не окажутся ли рынды — развеселые бродяги — Праведней благочестивцев, чья душа окаменела? Не у тех, кто нижет четки, ты жемчужину отыщешь, Ибо раковиной служат ей ладони винодела, Соловей, над робкой розой не кружи — таких скитальцев Толпы здесь прошли и скрылись из цветущего предела. Только нежно, будто строчки дружеского их привета, Под кустом багряным травка для тебя зазеленела. В нераскрывшемся бутоне запечатано посланье От израненного сердца, что любовью пламенело, Жжет тоска Джами, и пламя не залить слезами... Ливню Не отмыть тюльпан, чье сердце от ожога потемнело.

Я не участвую в пирах не потому, что я аскет: Не шумным радостям пиров, а горестям принес обет. Нет, недостоин и атлас царя устлать дорогу к ней! Всевышний, рвани дервиша не дай напасть на этот след! О дерзкая! Ты не стыдись своей привычки мучить нас — Привык: не обижайся тот, кто верою в тебя согрет. Молитва у меня одна: «Моя царица красоты Да будет век ограждена от злого умысла и бед». С терпеньем и рассудком я был связан узами родства, Но навсегда с родней порвал, когда любви увидел свет. Пришел нейсан, и мутных вод потоком залит этот дом: От сердца слезы поднялись к глазам, у них кровавый цвет. Пусть чарой обнесут Джами! Одну лишь сердца кровь он пьет. Другого красного вина для сердца раненого нет.

Уехала моя подруга. Дойдет ли к ней мой зов? Я кроме утреннего ветра найду ли к ней гонцов? Я вправе ли писать ей письма, чтоб именем моим Она могла украсить список своих покорных псов? Сказала, душу отнимая: «Уста отдам взамен». И вот, со мной не расплатившись, ушла в конце концов. Я зерна слез моих напрасно разбрасывал всю жизнь! Голубка нежная бежала от всех моих силков. О, научи меня, охотник, как заманить газель, Дабы желанную добычу принес мне долгий лов! Я грубым жаром вожделенья был сотни раз сожжен, Доколе ждать мне приближенья к сопернице цветов? Джами, не спрашивай: «Откуда весь этот пьяный бред?» Ведь кубок мой из хума страсти наполнен до краев.

Учитель, до каких же пор с зари и дотемна Моя газель должна все дни быть в школе пленена! От свежей зелени луга сверкают, как парча, Дай отдохнуть ей, с нами пусть побегает она. Зачем еще, чему ее ты хочешь научить, Когда с рождения она была умудрена. Куда ни ступит — зазвучит молитвой за нее Сердечный возглас: «Боже! Как умна, ловка, стройна!» Да только губ ее вино, увы, запрещено. Ходжа, без милости такой нет вкуса у вина! Вчера я дал себе зарок не помышлять о ней, Но понял, увидав ее, что клятва неверна. А у Джами от этих губ душа кровоточит, Как чашка кровью — до краев души его полна. Все здесь: и сад, и блеск ручья, и вот он — кубок для вина, Встань, кравчий, здесь запретов нет, немыслимо не пить до дна. И если в келье у себя старик молитвой упоен, То я — вином. Со мной оно, им упиваюсь допьяна. К губам ты чашу поднесла, — я ж в упоенье не пойму, Что это? Алость губ твоих? Иль просто чаша так полна? В силок густых твоих кудрей попала не одна душа, Колечком зульфа твоего душа, как птица, пленена. Не стоит обнажать клинок, чтоб сердце надвое рассечь, Тебе достаточно разок взглянуть — и жертва сражена. Ты искушенным не толкуй о высших тонкостях любви, Простые люди тут, зачем им говорить: «Любовь сложна!» Джами тобою опьянен, забыл вино и кубок он, И ни к чему они ему. Здесь при любви — сама она! Ну, кравчий, колесо небес пошло, как пожелали мы. Дай блеска солнцу, свет его увидим хоть в бокале мы! Неси же алого вина, давай его сюда скорей. Покорен нам небесный Рахш, коня времен взнуздали мы! И той тюрчанке поднеси одну-две чаши, пусть спьяна Воздаст судьбе за муки те, что в жизни испытали мы. В источник сада красоты вернула вновь поток воды Та, стан которой — как туба, чью гибкость увидали мы. Взыграла попугай -душа и заблистала, как павлин, От фарра птицы Хумаюн, что в сеть свою поймали мы. То на закате пью вино, то на заре опохмелюсь, Смотри — раденья день и ночь себе в удел избрали мы. Джами, восславив сладость уст, как будто сахар наколол. Да не умолкнет песнь души для той, что восхваляли мы.