Глава X

После того происшествия я была вынуждена полмесяца оставаться в постели. Мне хотелось быть одной. В нашем доме пришлось бы сносить каждодневные визиты болтливых женщин. Лелла посоветовала, чтобы меня отвезли к моей сестре Шерифе, которая недавно переехала в новую квартиру в европейской части города. Я согласилась.

Квартира была просторной, светлой; ее только начали обставлять. Мне сразу же понравилась пустая комната, в которую меня поселили. Я попросила придвинуть кровать к окну; хотя оно и выходило на серую стену, лежа я получала возможность видеть кусочек неба, который и обшаривала взглядом долгими часами.

В первый же день меня навестила Мина. Я встретила ее с плохо скрываемой досадой. Последний наш разговор казался мне очень далеким. Я бы предпочла, чтобы она исчезла. Мне было неприятно, что она проникла в эту новую комнату.

— Я узнала о происшествии только сегодня утром. Как это случилось?

— Я смутно помню. Переходя бульвар, я увидела, что на меня наезжает машина; вот и все…

— Ты была одна?

— Нет. С Салимом. Он немного отстал…

Как это было хорошо вот так упростить реальность, вместив ее в несколько фраз, а потом и самой в это поверить. С Миной я могла бы начать и так: «Я затолкала Салима в темный коридор, где кинулась ему в ноги, принялась умолять…»

Мне не было бы стыдно описать эту сцену. Только я в нее уже не верила.

Так вот что значит иметь воспоминания? Равнодушно взирать на развертывающееся перед тобою прошлое; произнести о нем несколько слов, которые, смягчая его, делают его правдоподобнее. Неужто я настолько себя не уважаю, думала я, что способна так себя предавать? Тогда я еще не понимала, что это моя молодость увлекает меня вперед.

— Мне кажется, ты немного устала. Может быть, ты хочешь, чтобы я оставила тебя?

— Да. Оставь меня. Хорошо бы ты оставила меня навсегда и никогда больше не появлялась.

В наступившем молчании я держала глаза закрытыми. Мне подумалось, что в этих словах прозвучала далекая нежность. Я открыла глаза. Ее лицо жалко сморщилось:

— Ты все еще сердишься на меня, Далила? За то, что я…

— Нет, — вздохнула я, — я уже не сержусь на тебя. Просто не хочется тебя больше видеть, вот и все. Ты неразделима с воспоминанием о том дне… После твоего ухода я поссорилась с Салимом. Он заговорил о разрыве… я помню, что бежала, что была так счастлива, как еще никогда до тех пор не бывала… Я помню это счастье. И еще — грязь перед этим. Тот день нечист. Мне хочется его забыть… Пойми, Мина, я говорю это без всякой злобы: ты для меня ничто, уже ничто…

Она заплакала. Потихоньку, сдерживаясь. Не глядя на нее, я почувствовала, что ее впервые проняло. Я уже и сама недоумевала, что толкнуло меня произнести эти слова, причинить эту ненужную, бесславную боль. Какая нелепость, сказала я себе, откидываясь на подушку, какая нелепость!..

День, когда я обращусь к этому прошлому, еще впереди. Пока что мне не хотелось, чтобы этот момент наступил. Он стал бы концом моей молодости и началом моей смерти. Стоит остановиться на полпути, присесть на обочину, чтобы перевести дух, отдохнуть, — и все будет кончено: упадешь, превратишься в парящую в воздухе невесомую пыль. И все будет кончено…

Я ничем не могла помочь плакавшей передо мной девушке. Умолкнув, она высморкалась, раз-другой удивленно икнула, беспомощно засуетилась. Но когда она закрыла за собой дверь и оставила меня одну, я вдруг с некоторым испугом спросила себя: а если от того, что я ее вот так оттолкнула, она окажется еще нерасторжимей связана с пережитыми мною минутами смятения?

Нет, Мина, я не отрекалась от тебя, не прогоняла тебя. Просто иногда бывает, что в какой-нибудь знаменательный для тебя день случайно натолкнешься в толпе на чье-то лицо. И потом уже не хочется видеть его снова-изменившееся, постаревшее, или заплаканное, как у Мины, или вульгарное, как у Мины. Потому что оно стало в какой-то мере частью тебя — то чистое лицо, на которое ты когда-то наткнулся в толпе.

* * *

Рашид, мой зять, приходил каждый вечер. Усевшись напротив моей кровати, он неизменно спрашивал, сверкая глазами:

— Ну как, тебе нравится комната?

— Да, хорошая светлая комната, а главное — окно. Я все время смотрю на небо. Отдыхаешь душой.

Значит, я правильно сделал, что выбрал этот этаж — не слишком высоко для детей и вместе с тем хороший вид. А Шерифа все колебалась…

Я слушала, как он рассказывает о себе, о Шерифе, об их детях. Он был единственный, кто не считал себя обязанным осведомляться о моей температуре, о состоянии моих нервов, о том, оправилась ли я от потрясения. Я. смотрела на него. Никогда еще я не видела его таким открытым. В эти дни, впрочем, и Шерифа выглядела счастливой. Она так жаждала вырваться из нашего дома, она столько лет мечтала о собственной квартире в европейской части города, где могла бы наконец жить по своему разумению. Ее упорство победило. И Рашид первый тому обрадовался.

Но я хорошо знала сестру; ее постоянно грызла неудовлетворенность. И с годами это только усиливалось: я уже привыкла видеть ее вечно недовольную физиономию. Муж, которого она считала слишком слабым для каких-то радикальных шагов по ее «освобождению», становился для нее неприятелем. Врагом. Она возлагала на него, который, по ее словам, «один пользуется всеми благами», ответственность за свою «загубленную жизнь». В последнее время ее раздражала даже радость собственных детей.

Она могла бы быть кроткой и ласковой молодой женщиной. Однако на моих глазах ее черты становились все более жесткими; чересчур модные платья, в которых она расхаживала в патио, все более напоминали маскарадный костюм. Покрасовавшись час-другой в своем наряде перед старухами, она со злостью отшвырнула от себя очередное сильно декольтированное платье или зауженную юбку.

— Зачем мне все эти наряды, коли все равно сидеть здесь взаперти?

— Не преувеличивай, — частенько возражала я. — Рашид разрешает тебе выходить из дому столько же, сколько выходят Зинеб, Лелла. Теперь, когда начались свадьбы, они выходят чуть ли не каждую неделю.

Ради того, чтобы оказаться посреди каких-то толстух, которые даже не умеют одеваться!.. Стоит только надеть что-нибудь приличное, как они все начинают на тебя пялиться… Как-то, помню, подходит ко мне старуха. Без малейшего стеснения щупает толстыми пальцами ткань моего платья и спрашивает, будто в магазине: «Почем? — Что почем? (Это я, с вызовом.) — Ткань. Я куплю десять метров дочке, она выходит замуж. — Платье не продается». На этом я ее и оставила… Я все-таки не манекен! Нет, мне хотелось бы одеваться ради удовольствия…

— Ну так одевайся ради мужа… — посоветовала я с некоторым лукавством.

— Ради него! — воскликнула она. — Да ходи я в лохмотьях или в вечернем платье, он все равно не обратит внимания.

— О да, он рассеян… Должно быть, он и на европеек на улице не смотрит. На твоем месте я бы любила его, как он есть.

— Чем он занимается вне дома, мне безразлично. Главное — что я сижу тут взаперти целый день и просижу так всю жизнь…

Я внимательно посмотрела на нее. Последние слова она выкрикнула с ненавистью. Ее озлобленность поразила меня. Так вот что скрывалось за ее вечным молчанием! В тот вечер я нашла прелестной улыбку Зинеб — Зинеб, которая чутко прислушивалась к тому, как в ее животе бьется новая жизнь.

Теперь ожесточенность у Шерифы исчезла; напротив, она была радостно оживлена, словно никак не могла поверить в то, что ее мечта сбылась. Я уже догадывалась, к какому очередному сражению она будет себя готовить: она хотела выходить без вуали. Битва предстояла трудная, Рашид не пойдет на ссору с родителями, которые были непреклонны в соблюдении некоторых жизненных правил. Они и так уже презирали сына за слабохарактерность и не скрывали своей антипатии к Шерифе, «этой столичной задаваке». Рашид побаивался их, и желание угодить любимой супруге вряд ли так уж легко перевесит боязливое уважение, какое он питал к отцу. Скорее всего, он, по своему обыкновению, попытается найти какой-нибудь компромисс.

Делал он это неуклюже, хотя и старался, чтобы уступка выглядела естественной. Он вообще не умел скрывать разочарования, чем был мне даже симпатичен. В глубине души я укоряла Шерифу за то, что она совершенно не способна его понять. Но высказать вслух больше ничего не решалась.

— Тебе легко говорить, ты молодая! воскликнула она. — У тебя вся жизнь впереди…

— А пока я живу, как ты, — из дома ни ногой…

— Ты знаешь, что это временно. Будешь ходить на занятия… И потом, ты не выйдешь замуж так, как я.

Я насмешливо улыбнулась.

— Знаешь, о каком муже я мечтаю? О таком, чтобы держал меня целыми днями взаперти в четырех стенах. Из ревности.

— Он запрет тебя, и у него пропадет надобность быть ревнивым. Он просто забудет о тебе. А через несколько лет он не будет видеть тебя даже в упор.

— Ну уж нет. Я даже пленницей сумею заставить его страдать. По-настоящему он полюбит меня лишь тогда, когда благодаря мне познает доверие без спокойствия, счастье без отдыха. Отдаваясь ему, я хочу отдавать все богатство страстей: тревогу вместе с покоем, ревность вместе с гордостью… Вот как он станет моим хозяином.

— Они все никудышные хозяева.

— Нет, только когда перед ними не женщина, а враг или, еще того хуже, закомплексованное существо. Тебе бы первым делом избавиться от своей озлобленности…

— А тебе — от бредней молодой романтической дуры.

Верно, все это было романтикой. Я знала это и была счастлива. Шерифа всегда будет лишена того, в чем она меня упрекает: искрометной радости, пыла и задора молодости.

Я не испытывала к ней никакой жалости-скорее, глухую неприязнь, поскольку она, казалось, влачила по дому запах медленной смерти. Как если бы это солнце, вся эта залитая светом и теплом безмятежность были умерщвлены.

 

Глава XI

Я еще несколько дней оставалась у сестры. Она, став помягче, приходила посидеть у моего изголовья. Иногда, борясь со скукой, мы с Сакиной придумывали веселые игры и от души хохотали. Тогда мне случалось приметить в глазах Шерифы огонек молодости. Мне хотелось сказать ей об этом… Временами она демонстрировала наивность, которая в минуты радости делала ее прямо-таки пленительной… К вечеру дом пустел; я часами просиживала в шезлонге на широком балконе. Оттуда было видно идущую вдоль сквера улочку. Безразличная к зрелищу, я грезила.

И вот однажды вечером я увидела на улице Салима — он стоял у какой-то двери, повернувшись ко мне. Сердце у меня забилось. С балкона я различала лишь его силуэт, взгляд же могла только угадывать. Это своеобразное свидание на расстоянии затянулось у нас до темноты. Время от времени прохожие оборачивались на застывшего в неподвижности Салима, потом оглядывали здание. Я не сводила глаз с того места, откуда за мной наблюдал Салим.

Много дней кряду я сидела на балконе и дожидалась там вечера. Я не могла знать, когда в очередной раз придет Салим. Днем я спокойно спала, но ближе к вечеру, после короткой сиесты, я внезапно пробуждалась. «Он там», — говорила я себе. Эта уверенность заставляла меня беспокойно ворочаться в постели. Я звала Шерифу, и та бережно — за что я, торопившаяся, мысленно ее ругала — помогала мне подняться. Устраивала меня в шезлонге, подкладывала одну подушку мне под голову, другую — под ноги. Я не могла дождаться, пока она уйдет, так не терпелось выглянуть на улицу. И она уходила.

Медленно, осторожно я поднимала голову, устремляя взгляд на улицу. Он был там. Сознание того, что мое предчувствие оправдалось, придавало мне сладостной уверенности, которая тотчас отгораживала меня от остальной части дома; я погружалась в сферу, где существовали только он и я. Так проходили часы. Он не двигался с места. Я не различала черт его лица, разве что падавшую на лоб волнистую прядь. Но с нежностью узнавала его манеру смотреть — слегка потупив голову, из-под густых бровей. Под конец из всей картины улицы я видела лишь его лицо, внезапно ставшее близким, действительно близким. Меня затопляла безмятежность. Не было никаких желаний. Хотелось только откинуться в шезлонге и уснуть, даже в самом глубоком сне ощущая на себя его взгляд.

По его неподвижности, по тому, как он вглядывался в меня, я догадывалась, что он был рад уничтожить это расстояние между нами. Мне же было хорошо и так; достаточно было знать, что он пришел ради меня, чтобы меня наполнило простое, нетребовательное счастье. При этом из меня исторгались волны благодарности к человеку, который доставил мне это счастье. Я позволяла себя любить.

* * *

Сегодня утром комнату осветила улыбка входящей Зинеб. Меня обрадовал ее приход.

— Знаешь, мне скучно дома. Тебя не хватает…

Стоило ей оказаться со мной, вдали от мужа, от других женщин, как к ней возвращалось ее девичье лицо. Между нами устанавливалась ясная задушевность. В молодых арабских женщинах таятся неисчислимые запасы романтичности; чересчур грубо брошенные к стопам мужчины, они лишь в очень редких случаях вновь обретают свою уязвленную невинность. А мужьям не суждено увидеть их лица озаренными молодостью. Лишь тусклый, не способный взволновать взгляд покорной, слабой твари.

Мы потрепались в свое удовольствие. Зинеб пересказывала мне все свежие сплетни с такой детской, ничем не замутненной радостью, что в конце концов у меня пробуждался интерес к ее словам.

— Когда я дома, ничего никогда не происходит…

Это просто ты ничего не замечаешь! Ты слишком занята собой.

Она вдруг придвинулась ко мне вплотную и, сверкая глазами, шепотом проговорила:

— Сейчас я скажу тебе кое-что касающееся тебя… только обещай мне, что никому об этом не скажешь…

— Касающееся меня?

Я переспросила не сразу. Она любила, чтобы ее упрашивали.

— Между Фаридом и Леллой состоялся насчет тебя разговор… Вчера после ужина Фарид сделал мне знак, чтобы я оставила их одних. Но я не смогла удержаться и слушала с галереи… — Склонившись ко мне, она зашептала еще тише:- Один человек просит твоей руки… Знаешь кто?

В повисшей паузе я нехотя спросила:

— Ну, кто?

— Аль-Хадж. Салим аль-Хадж. Ты вроде бы знаешь его кузину. Это он в тот день доставил тебя в больницу… Должно быть, ты понравилась ему даже в таком состоянии…

На какое-то время я лишилась дара речи. Но прежде надо было все разузнать.

— А Лелла? Что она сказала?

Она считает, что ты слишком молода для него.

— Значит, Фарид сказал ей, сколько ему лет?

— Да нет, что-то не помню… — Тут Зинаб решила пойти дальше:-Так или иначе, а утром я не смогла утерпеть, я расспросила Тамани, и та мне все рассказала… Говорит, он хорош собою…

Я охладила ее энтузиазм.

— Послушай, не могла бы ты передать мне этот разговор с самого начала и по порядку: что говорил Фарид и что Лелла… Да-да, вот именно, что говорила Лелла слово в слово?

Она рассказала.

* * *

Салим не просто попросил моей руки. «Я мог бы ограничиться традиционным брачным предложением, — сказал он Фариду, — но прежде я хотел бы получить от вас разрешение познакомиться с вашей сестрой, поговорить с ней. Я предпочел бы, чтобы она сделала свободный выбор». Вот что сообщил Фарид Лелле. Еще он добавил, что Салим, как он слышал, человек серьезный да и лично понравился ему своей прямотой. Разумеется, в подобной просьбе таилась и опасность. «Впрочем, Далила временами бывает такой странной, такой пугливой, — продолжал он, — что может и не согласиться. Кто знает, вдруг она увидит его и заупрямится… В голосе Фарида зазвучала пессимистическая нотка. Теперь, когда у девушек спрашивают их мнение, они начинают мнить о себе слишком много и совершать глупости. Но мне по душе честность аль-Хаджа. Он во всех отношениях подходящая партия: и семья, и окружение, и состояние, и общественное положение…

Я перебила Зинеб:

— И что же ответила на это Лелла?

— Она долго молчала, давая ему выговориться, прежде чем заговорить самой. «Я считаю, что Далиле еще слишком рано думать о замужестве, начала она. Она молода, и, по-моему, будет очень жаль, если мы не дадим ей доучиться. Раннее замужество сделает ее такой же, как все прочие женщины. А вы знаете, Фарид, что в отношении Далилы у меня весьма честолюбивые замыслы. Она умна; у нес блестящие перспективы… Последнее время, когда она с таким воодушевлением рассказывала об этих собраниях девушек, я воочию представляла себе ее будущую жизнь… Ей надо готовиться к тому, чтобы принять на себя многочисленные общественные обязанности. Столь раннее замужество подавит в ней личность… Я хочу, чтобы она была счастлива, и она будет счастливой. Но я хочу для нее и славной судьбы, чтобы она явилась примером…»

Мало-помалу Зинеб полностью вошла в роль Леллы, так что сцена разыгрывалась передо мной как наяву.

— Это уж позвольте мне решать, кем и чем я стану! — воскликнула я. — «Ее будущее, ее личность» — это все слова; она не имеет права лепить из меня то, что ей вздумается. Кем захочу, тем и буду!

Тут я умолкла захотелось услышать продолжение. Оно обещало быть интересным: слушая сладкие речи Леллы, я волей-неволей поддавалась их воздействию.

— Что она сказала о Салиме?

— О Салиме?

— Ну… о нем, об этом человеке…

— Сначала она прошлась по поводу его возраста… потом принялась доказывать, что это предложение неприемлемо, что оно грозит одними лишь неприятностями. «Я предпочитаю традицию, — заявила она, — что бы там ни говорил этот господин. Если Далила и перебросится с ним несколькими фразами, это вовсе не значит, что она будет в состоянии решить, подходит ли ей этот человек. Замужество дело серьезное. Она еще не созрела для того, чтобы сделать этот шаг самостоятельно. Если мы сейчас решим выдать ее замуж, то выбор останется за нами; но если мы дадим ей продолжить учебу, что мне гораздо больше по душе, она сможет нести полную ответственность за свои поступки лишь через несколько лет».

«Допустим, соглашался Фарид. Но Далила пойдет в университет. Если мы отклоним предложение аль-Хаджа, то кто помешает ему, если у него это действительно серьезно, познакомиться с ней уже без нашего ведома?..»

«Вы забываете, Фарид, кто есть, вернее, кем должна быть Далила. Если она будет продолжать учебу, то, как я рассчитываю, в качестве достойной во всех отношениях студентки. Я бы хотела, чтобы за все университетские годы она ни разу не заговорила бы с мужчиной».

Я чуть не затопала ногами.

— Ничего себе! Выходит, для нее быть «достойной» это значит ни разу не заговорить с мужчиной!

— Дай же мне закончить, — остановила меня Зинеб. Она решила до начала учебного года поговорить с тобой. «Я объясню ей, что, принадлежа к первому поколению девушек, которые учатся, она обязана блюсти себя чрезвычайно строго. На ней лежит слишком много ответственности перед остальными. Она должна прежде всего заботиться о своей репутации».

Меня так и подмывало выкрикнуть этой женщине: «Легко тебе говорить об ответственности, о репутации, о примере! Первым делом я хочу быть собой. И все. Я не стремлюсь, подобно тебе, обдавать окружающих брызгами своей бьющей фонтаном добродетели, в то время как…»

— В то время как что? — насторожилась Зинеб. Оказывается, я говорила вслух.

— В то время как Лелла говорит о добродетели, лично меня заботит моя чистота, а когда она говорит о моей ответственности перед остальными, меня волнует прежде всего моя ответственность перед собой.

— Не понимаю, — вздохнула Зинеб. — Разве это не одно и то же?

— Да нет, не думаю… Впрочем, я скажу ей все, когда она со мной об этом заговорит. Я и Фариду скажу…

Ни тот, ни другая об этом с тобой не заговорят. Фарид, не отказывая аль-Хаджу окончательно, сошлется на твои юные годы, на твою учебу и попросит отложить разговор на год. За это время ты, дескать, сумеешь разобраться, к чему тебя по-настоящему влечет: продолжать учебу или обустраивать семейный очаг. Лелла настояла, чтобы тебе об этом деле ничего не говорить. Мол, в твои годы это может нарушить покой твоей души. Но только прошу тебя: не говори об этом никому; если они узнают…

Я через силу улыбнулась.

— Я бы в любом случае узнала.

— В любом случае?

— Да. Причем от самого Салима аль-Хаджа. Мы с ним знакомы и часто встречались. Если я до сих пор была не в курсе, то лишь потому, что со дня происшествия никуда не выходила. Какие бы планы ни строила относительно моего будущего Лелла, я выбрала его гораздо раньше ее.

— Ты? Ты?!

Зинеб вытаращила на меня глаза: я вдруг предстала перед ней совсем в новом, пугающем свете. Ей стало страшно.

— Тебе страшно, Зинеб? Страшно? За кого же: за себя или за меня?

— Да нет, ты с ума сошла… Я бы ни за что не поверила…

— Послушай меня, Зинеб. Нужно учиться быть храброй.

Я хотела добавить: храброй, чтобы распоряжаться собой, чтобы самой решать свою судьбу. Но я понимала, что для этого прежде всего надо быть сильной. Эта женщина, которая быстренько распрощалась со мной и отныне будет меня избегать, всегда боялась рисковать. А ведь именно поэтому она никогда не добьется от Фарида того, что всегда подсознательно выпрашивала: доверительной, понимающей улыбки спутника жизни.

 

Глава XII

— Мне уже начинало казаться, что я тебя никогда больше не увижу… Мне очень не хватало тебя…

Вместо ответа я вложила на столе свою руку в его. И этот жест словно перечеркнул три недели разлуки. Устоявшийся запах долгого летнего дня заполонил светлое, почти безлюдное кафе. Я с трудом узнавала обстановку. Неужели предыдущая наша встреча состоялась здесь? А мне-то казалось, что угрозы Салима, раскаты его гнева бесповоротно нарушили сонное спокойствие этих мест. Воспоминание о нашей ссоре было таким же неубедительным, как о сцене из плохой драмы. Самое худшее — не забвение, подумала я, а когда прошлое становится карикатурным.

Тем не менее, когда я подняла взгляд на Салима, лицо его выражало такую нежность, такую искреннюю озабоченность, что можно было не сомневаться в том, что позже я буду вспоминать этот миг как ясную зорьку. Как солнце, добавила я, ведь одно только солнце никогда не тускнеет в памяти. Я тщетно пыталась растворить свое волнение в благодушии.

— Мне очень не хватало тебя, Далила, — усталым тоном повторил Салим, потом добавил с грустью, сквозь которую пробивалась тревога: — Со дня того происшествия я все время боялся тебя потерять…

Я слушала его и начинала испытывать угрызения совести. Я вспоминала о том, какие планы строила, собираясь на эту встречу. После ухода Зинеб я тщательно просеяла все слова Леллы, ее доводы против брачного предложения, ее отказ. Я наконец получила доказательство тому, в чем в глубине души давно была уверена: Лелла знает Салима. Разве не заявила она еще до того, как Фарид рассказал о нем: «Она слишком молода для него»? При встрече с Салимом я собиралась спросить у него в лоб: «Вы знали Леллу до ее замужества?» Я уже представляла себе, как задам этот вопрос: с непреклонной холодностью человека, про себя уже вынесшего приговор.

Потом я оказалась в этом кафе. Едва устроившись за нашим привычным столом, я обо всем забыла. Остался только Салим, его слова, его устремленный на меня взгляд, его рука. А еще мое безразличие к существованию этого мужчины в другое время, в другом месте. Неужели это любовь, спросила я себя, вот так расчленять человека, отбрасывая его прошлое? Нет. И я прекрасно это знала. Салим шел в счет лишь тогда, когда был здесь, напротив меня; он волновал меня лишь тогда, когда, как сейчас, признавался в том, что нуждается во мне. Настоящей любовью был страх, просквозивший в его голосе, когда он в тот уже далекий день спросил:

— Тебя уже целовал когда-нибудь мужчина?

С каким облегчением, с какой безмерной благодарностью посмотрел он на меня, когда я ответила! Да, вот эти поиски другого, это несправедливое, тщеславное стремление к полному обладанию и есть любовь.

Мы долго сидели в молчании. Моя ладонь так и осталась в его руке. Я ощущала его теплую кожу; мне было хорошо. Он говорил тихим голосом, как во сне. Таким я его никогда не видела. Нежным, почти слабым. Между нами начала разливаться вязкая тишина. Оба оробевшие, мы попытались бороться с нею. Салим принялся расспрашивать меня о здоровье. Тон его был нейтральным, но я чувствовала, какие усилия он прилагает, чтобы изгнать из него тревогу.

Когда двое выходят к точке, где встречаются их жизненные пути, они торопятся тотчас же испытать все те несовершенные чувства, для зарождения которых необходим другой человек: беспокойство, нежность, ревность. Салим видел меня перед собой, отдохнувшую за эти двадцать дней выздоровления, но ему было трудно сразу избавиться от прочно укоренившегося в нем страха, о котором он в эти первые дни, видимо, решил упоминать мне непрестанно.

Уж и не помню, кто нарушил тишину. Эту совместную дрему двух наших существ. Его теплая ладонь накрыла мою руку целиком, и я не осмеливалась пошевелиться. Может, это и я заговорила первой, бросила наудачу посреди доносящегося с улицы шума и гомона посетителей какую-нибудь банальную фразу… Но разбудил меня его голос. Он жил, как я догадывалась, в спокойном постоянстве. Неподвижная, внешне безразличная, я дала волю самым разным мыслям, от пустых до здравых, и они сплетали в моем сознании затейливую вязь; я же чувствовала, что могу вернуться к нему в любой момент и найду его прежним.

Он говорил, и его слова продлевали нашу близость. Под этот аккомпанемент я вдруг отдала себе отчет, что мы незаметно, как-то естественно перешли на «ты». И оттого, что я обнаружила это лишь по прошествии времени, мне стало как-то особенно покойно и уютно.

— Я так люблю тебя… — вполголоса произнес Салим.

Инстинктивно мы разъяли руки, когда на обычно пустующий балкон прошли посетители. Голос Салима окреп, и жизнь вокруг нас остановилась: умолкли посетители и шумы улицы, навсегда застыл трамвай.

— Хочешь стать моей женой? Только серьезно — да или нет, Далила?..

Я смотрела на него, стараясь навечно запечатлеть в памяти это так сильно волнующее меня лицо. В его взгляде была надежда… Если до сих пор Салим был для меня лишь тенью, то теперь, безоглядно отдавая себя, он затронул мою самую чувствительную струну. Я улыбнулась и доверчиво пустилась в откровения.

— Я уже давно твоя жена… Помнишь день, когда мы поднялись из-за этого стола и ты, улыбнувшись, сказал мне: «Пойдем куда-нибудь»? До тех пор мы всегда оставались здесь. По тому, как быстро ты проговорил «куда-нибудь», я чисто интуитивно поняла, что произойдет нечто серьезное. Вместо того чтобы спросить, куда и зачем, я последовала за тобой; я знала, что отныне последую за тобой куда угодно… Ведь именно так отдают себя, верно, Салим?

— Да, — выговорил он с благодарностью. — Да… но скажи, разве тебе не хочется, чтобы это произошло быстрее? Чтобы мы поженились как можно раньше?

Я испугалась, что, сказав «да», покривлю душой. Мне было хорошо и так. У меня была его рука, его присутствие, его тревожные расспросы. Больше мне ничего не хотелось. По дрожанию его голоса, когда он произносил последнюю фразу, мне показалось, что он толкает меня на дорогу, еще не успевшую открыться перед нами. Я не торопилась; мне хотелось бы побыть некоторое время в этой располагающей к доверию обстановке, прислушаться к своим ощущениям. Понежиться в его взгляде, посмотреться в него, как в зеркало.

Все это я собиралась как-то объяснить Салиму. Но он не стал дожидаться моего «да», которое я еще взвешивала. Он опередил меня. Именно в эту минуту, минуту нашей помолвки, я осознала, как портит все любящий вас человек, слишком торопясь завладеть вами. Но тогда это меня не возмутило. Под его требовательным натиском я ощущала свою ценность.

— Я не хочу больше встречаться с тобой тайно… — Он уже распоряжался. — Я побывал у твоего брата. Перед этим я видел тебя на балконе и подумал: сколько же можно созерцать тебя, больную, вот так издали. Я рассказал ему о своих намерениях, но и попросил разрешения некоторое время встречаться с тобой, чтобы и ты участвовала в решении твоей судьбы… Нельзя допустить, чтобы в связи с нашей помолвкой о тебе пустили хоть малейший слушок…

— Окружающие мне безразличны, — возразила я с горячностью. — Главное — это ты!

— Зато мне они не безразличны, когда речь идет о тебе. О! — воскликнул он с воодушевлением. — Как бы я хотел, чтобы все они видели тебя такой, какой вижу тебя я: ангелом.

— Молчи! — вскричала я со страхом.

Уже в тот миг я испугалась предстать в его глазах этаким приукрашенным образом, имеющим мало общего со мной, живым человеком. Ведь так легко поддаться подобному искушению. Достаточно глазам мужчины загореться чуть ярче, чем следовало бы, чтобы женщина на протяжении всей любви, всей жизни отплясывала перед самой собой сладострастный, жестокий, эгоистичный танец — танец обожания.

— Молчи, — повторила я уже тише, — так никогда не следует говорить.

* * *

— Хочешь, вернемся в порт? — спросил он после долгого молчания.

— Как пожелаешь.

Я упивалась своей покорностью. Там нас на пламенеющем небе ждало солнце, закатывающееся за неподвижные корабли.

— Хочешь ли ты этого так же, как я?

В его голосе нарождалась страсть. И тут я поняла, какие чувства понуждают женщин говорить «да». Их сердца опустошены троекратно: леностью, жалостью и какой-то необъяснимой нежностью. И в этой растерянности они отдают себя на милость мужчине, пусть даже и насильнику, — и все ради того, чтобы после случившегося оказаться лицом к лицу со своим новым, уже окончательным, образом. И тут вдруг диковинным цветком распускается их чистота. Уже потом.

— Да, — сказала я.

С набережной море выглядело все таким же: безмятежная зеленая равнина, истаивающая к горизонту. Подняв голову, я поняла, что день уже готов прорвать небо. На молу мы остановились. И когда, сойдясь в кровопролитный тройственный союз, земля, вода и небо явят нам свой истинный, гигантский лик, передо мной не останется ничего, кроме другого гигантского лика: лица Салима. Обогатившись наконец этим грандиозным кошмаром мироздания, мы согласно войдем в наступившую ночь.

* * *

Он был тут, в позе, казавшейся мне вечной. Лицом к миру, длинное тело вытянуто на влажной земле, почти явственно дышавшей многочисленными порами. Голова его лежала у меня на коленях. Он произнес:

— Я хотел бы остаться вот так навсегда.

Я ответила ему улыбкой, счастливая от того, что не выпустила его в те сферы, где он был бы один. От его страсти мне досталось бы тогда лишь неистовство голоса, которое бы меня испугало. Не то что сейчас, когда он смирно покоится рядом.

— Как ты прекрасна, — проговорил он. — Божественно прекрасна!

— Это все вечернее освещение!

К его восторгу я отнеслась снисходительно. Я гордилась тем, что сумела удержать его подле себя. Теперь, вместо того чтобы терзаться бесчисленными вопросами, я могла великодушным жестом одарить его счастьем, насколько это было мне по силам.

— Через год ты будешь моей женой…

— Год пройдет быстро! — сказала я, гладя его по лицу, чтобы унять возможное после столь пылкого начала нетерпение.

— Сейчас я даже жалею, — продолжал он, и голос его стал таким чистым, что мне чуть не захотелось, чтобы он замолчал. — Я даже жалею о тех последних днях, когда мы приходили сюда. Я не должен был… я знаю, что тебе было стыдно…

— Нет, ни о чем таком не надо жалеть, — сказала я с твердой решимостью поверить в это. — Я твоя жена… Что в том дурного?.. В один прекрасный день я буду целиком твоей…

— Год — это так долго!.. — печально промолвил он.

— Между нами ничто не может измениться.

Наконец-то я подвела его, умиротворенного, очарованного, на порог терпения и счастья. Ну а теперь для нас пришла пора состязаться в самоотречении. И он принял решение:

— Я уеду. Раз я могу видеться с тобой только так, лучше мне уехать.

Я дрогнула, обнаружив, что готова вынести от него все, кроме одного: его отсутствия.

— Это так необходимо?

— Это более осмотрительно.

— Почему бы нам не продолжать встречаться, как сейчас? Повторяю тебе: то, что об этом могут подумать другие, мне безразлично. Главное — это ты, это я, Салим…

Я заводилась; ему впервые приоткрывалось мое упрямое лицо бунтарки. Он не мог понять, что такое выражение, такой тон были свойственны мне еще до того, как я его полюбила. Отныне же всякое проявление страсти с моей стороны будет приемлемо для него при единственном условии: когда ее будет питать наша любовь. Он увидел во мне девушку, которая согласна подвергнуться любым опасностям, лишь бы остаться с ним рядом. Это была лишь часть правды.

Итак, он взял на себя роль старшего, который осознает свою ответственность. Я становилась беспечным, беспамятным ребенком. Так что теперь ему надлежало придать нашей любви рассудительность.

— Рассудительность! — вознегодовала я.

Он продолжал; теперь уже он меня успокаивал. Дескать, ни к чему бросать людям вызов. Он уже забыл о своей собственной слабости и о моей осторожности, которая и привела его на эту ступень здравомыслия. Он рассказывал, как распорядится предстоящим годом ожидания… В общем-то, было весьма приятно слушать о том, что он собирается предпринять, чтобы уберечь мою жизнь от малейших потрясений. И вместе с тем я еще не знала, послушаюсь ли его.

Он уедет. У него как раз есть дела в Париже. До сих пор он намеревался доверить новое отделение отцовского предприятия компаньону. Теперь же он решил, что будет сам управлять им весь этот год. А я думала: а как же я? Я-то как же?

— Ты подождешь. Время пролетит быстро. Рисковать совершенно незачем. Думала ли ты о том, что будет, если твой брат, твоя мачеха узнают?

Еще бы не думала. Бросить имя Салима Лелле в лицо, еще раз увидеть, как она побледнеет. Прежние вопросы вдруг возвратились вновь. Но мне уже ничего не хотелось. Теперь значение имела лишь окутывавшая нас ночь да эта голова у меня на коленях, которая в густевших сумерках становилась какой-то нереальной. Остальное не шло в счет.

— Знаешь, а мне будет тяжелее ждать, — промолвил он. — Гораздо тяжелее…

Я знала это. Ведь мне торопиться было некуда. Сейчас я прямо-таки с животным упоением утопала в этой безмятежности. Но дома… дома по-прежнему будет показывать острые коготки всем, и в первую очередь Лелле, пробудившийся во мне дикий котенок. И кто поручится, что на свободе, в отсутствие Салима, этот котенок не одичает окончательно?

Нет, Салим, тебе ждать было куда проще. Ты стремился к одной лишь цели, где, как был уверен, должен был встретить меня точно такой же, какой увидел на этом свидании: наивной и чистой. Но раз ты оставишь меня на других, то кого же найдешь по возвращении? Может быть, ту, которая не сумела тебя дождаться, которую ты и не узнаешь. Ведь не могла же я в ожидании замереть на поверхности самой себя. Мне не терпелось жить. И ты первый втолкнул меня в круговорот жизни.

 

Глава XIII

Я попросила Салима проводить меня до дома Шерифы. Этот район я знала плохо, и к тому же мы задержались дольше обычного. С тех пор как мы решили подчиниться чужой воле, нами овладела безмятежность, которая, как нам казалось, делала нас неуязвимыми.

Мы шли прямыми широкими улицами, застроенными светлыми зданиями, белокаменными домами. Пальмы, окружавшие отдельные виллы, псевдомавританский стиль других, из открытых окон которых до нас долетали обрывки джазовой музыки, голоса, смех — все это в свете уличных фонарей походило на театральные декорации. Летними вечерами большинство европейских семей покидают свои дома, чтобы унылым потоком прогуливаться взад и вперед по главной артерии, которую мы избегали. На прилегающих же улицах мы были одни.

Вскоре пришло время расставаться. Мне это было очень нелегко.

— Когда я снова тебя увижу?

— Не знаю, — с грустью отвечала я. — У сестры я больше оставаться не могу. А там, у меня, — ума не приложу, как мне удастся…

— А как тебе удавалось раньше?

— Ты и сам знаешь. — Я силилась скрыть смущение. — Я выходила с Миной. Говорила, что отправляюсь с ней на очередное собрание…

— Да, я помню, — подтвердил Салим.

Как он добр, подумала я. Теперь он приемлет и оборотную сторону наших встреч, которая мне самой неприятна.

— Мина — это та девушка, что была с тобой… в день происшествия?

— Да, это она… — тусклым, невыразительным голосом ответила я.

— Она мне несимпатична. Какой-то у нее, по-моему, нахальный вид…

Я ничего не ответила. Чего я, в самом-то деле, испугалась? Похоже, от того дня в памяти у него остался лишь нахальный вид Мины и страх меня потерять. Какая все-таки у людей неверная память, подивилась я. Словно сито, отсеивающее в небытие воспоминания, один лишь намек на которые заставляет усиленно биться мое сердце. А вместо них остаются вещи скучные и банальные… Неужели все смятение, все странное бушевание того дня были для Салима всего-навсего обычной ссорой, за которой последовало случайное происшествие? Это просто не укладывалось у меня в голове. Я не знала, радоваться мне или печалиться, и решила вернуться к этому потом.

Салим привалился спиной к стене. Я встала напротив него. Мы стояли под фонарем. При виде его освещенного лица я вмиг забыла думать о чем бы то ни было.

— Когда я смогу тебя увидеть? — настаивал он. — Я скоро уеду…

— Я попытаюсь остаться у сестры еще дня на два, на три. Наверное, мы сможем…

— А вернувшись домой, ты действительно не сможешь выходить? Твоя мачеха…

— Строже, чем Лелла, матерей не бывает. Кстати, именно из-за нее нам и приходится ждать…

— Я слышал, о ней говорят много хорошего. Женщины отзываются о ней просто блестяще.

— Блестяще! Вот уж не сказала бы! — Я негодовала, забыв о том, что в нашу первую встречу сама расхваливала ее на все лады. — И кто же, в числе прочих, находит ее такой уж замечательной?

— Как-то раз о ней говорила Дуджа. А в этой области я привык полагаться на ее суждения.

На языке у меня вертелись новые вопросы. Но тут он положил руку мне на плечо. Я посмотрела на часы.

— Ой, как поздно! — воскликнула я с беспокойством.

Перед неизбежностью разлуки все остальное отступило на задний план.

— Давай беги, — ласково поторопил Салим.

Мгновение я колебалась. Не хотелось расставаться с ним вот так. Встав на цыпочки и вытянувшись, я неловко поцеловала его в щеку. И убежала.

Когда он договаривал: «Давай беги», его голос еле заметно дрогнул. Я сама не поняла, отчего избрала такой невинный способ прощания: то ли чтобы подбодрить его, одарить его дружбой — разве дружба в сердце любви не есть самая волнующая нежность, самый чистый дар? — то ли ради удовольствия почувствовать себя в безопасности перед мужчиной, старавшимся укротить в себе темные, как я считала, страсти.

На лестнице я столкнулась с Тамани и не удержалась от удивленного восклицания. Она остановилась и, ухмыляясь, заговорила:

— Тебя удивляет, что я здесь? Хм… уж я-то никого не забываю! Впрочем, Шерифа обрадовалась моему приходу. Я не предупреждала ее о том, что приду, я хотела навестить тебя — мне сказали, что тебе нездоровится… И вот, прождала тебя полдня.

— Я была у Мины, — соврала я с неловкой поспешностью.

— О, мне-то нет нужды рассказывать, где ты бываешь. Это меня не касается… Напротив, тут она подалась ко мне с видом сообщницы, от чего меня передернуло, — я считаю, что ты совершенно права, что ловишь момент, пока живешь у сестры. С мачехой твоей совсем другое дело. Настоящий жандарм… Уж там-то ты не могла бы возвращаться в такой поздний час, верно?

Ухмылка все так же кривила ее рот. Держась рукой за поручень, она раскачивалась, то отдаляясь, то приближаясь, и я непроизвольно вжималась в стену. Погас свет. Ни одна из нас не пошевелилась. Доходившие снаружи отблески освещали белую вуаль Тамани, оставлявшую открытым ее кирпично-красное лицо, крашеные рыжие патлы. Мне стало страшно.

— Знаешь, — зашептала она, — а я видела тебя под фонарем на углу… и вернулась, чтобы дождаться тебя и поговорить.

— Что ты хочешь от меня?

Собственный голос показался мне крикливым, неуверенным…

— Тише, тише!.. — примирительно забормотала она. Не бойся. Я желаю тебе только добра. — Потом властно спросила: — Кто он?

— Тебя это не касается.

— Ладно, ладно; я и так давно это знаю. Просто хотела услышать это от тебя. Это аль-Хадж-сын. Он попросил тебя в жены, а твоя мачеха ему отказала… Как видишь, мне все известно. Да-а, у тебя губа не дура. Выгодная партия, да и мужчина что надо. Для первого раза весьма неплохо… Вот только напрасно ты надеешься, что это приведет тебя к замужеству, напрасно… За это время столько всего может произойти!

— Оставь меня. Это не твое дело.

Я отодвинула ее, чтобы пройти. Она остановила меня, завладев моей рукой, и с едва заметной угрозой в голосе забормотала:

— Не нервничай! Да, мне говорили, что ты необщительна, дика… Но я считала тебя по крайней мере неглупой. Однако ты, кажется, не отдаешь себе отчета, что мне достаточно шепнуть пару слов, чтобы в твоем доме разразился скандал. Добрые люди узнают, что дочь Абделазиза ночами шастает по улицам с мужчиной… А в домах Алжира имя Абделазиза еще не совсем забыто. А родственники аль-Хаджа, его мать, сестры… Мне не составило бы никакого труда рассказать им о тебе прежде, чем ты вошла бы в эту семью… Ты думаешь, их сынок будет настолько тобою дорожить, что осмелится противостоять всей своей семье?

— Можешь рассказать все, мне это безразлично… Напротив, — сказала я, оживляясь, бросая ей вызов. — Напротив, я наконец испытаю удовольствие от того, что смогу встречаться с ним у всех на глазах!..

— Какая наивность! — Она почти ласково засмеялась, потом вдруг остановилась, посерьезнев. — Я уже много раз повторяла тебе, и мне горько видеть, что ты мне не доверяешь. Я хочу тебе добра, ты мне вроде дочери… То, что я говорила, — это было в шутку. Послушай-ка меня: когда ты вернешься домой, тебе понадобится выходить, встречаться с ним, ведь так? Я знаю, что это такое: когда ты молода, то забываешь об осторожности, не думаешь об опасности…

— Ну так что? — нахально перебила я.

— Ну так вот, если я найду для тебя возможность выходить из дому когда вздумается и совершенно безопасно…

— Как же это у тебя получится? — спросила я с неприязненным любопытством.

— Это неважно. Главное, я хочу помочь тебе.

— Спасибо, — сказала я. Но я не нуждаюсь в услугах сводни.

— Я могу повернуть и так, что ты не выйдешь.

Я пожала плечами.

— Это как тебе будет угодно.

— Когда-нибудь, рано или поздно, я все равно тебе понадоблюсь. Не сегодня, так…

— Зачем ты во что бы то ни стало хочешь мне пригодиться? — раздраженно перебила я.

— Это мое дело, — сказала она. — До свидания.

Она скрылась прежде, чем я успела разглядеть выражение ее лица.

* * *

Через два дня Шерифа вместе с мужем и детьми должна была уезжать в деревню, в дом свекра и свекрови. Она уже ворчала и вздыхала по поводу обыкновения ее мужа «запереться там на целый месяц». Я знала, что при нем она не осмелится высказаться на сей счет: то была единственная тема, при обсуждении которой Рашид мог заговорить тоном повелителя. Я, как могла, принялась ее утешать:

— Так будет лучше для детей… Правда-правда, Сакина уже мечтала вслух о том, как будет бегать по полю, зарываться в сено…

— Это верно, — нехотя согласилась Шерифа. — Зато я на это время буду лишена права выходить из дому. Даже в их великолепный фруктовый сад… Меня, дескать, могут увидеть работники! Наконец…

Салиму я сказала, чтобы он приходил под балкон часам к трем пополудни. Если в один из этих двух дней я смогу выйти, то спущусь. Назавтра, незадолго до назначенного часа, уже собираясь занять свой наблюдательный пост на балконе, я обратилась к Шерифе:

— Наверное, сегодня я выйду на улицу…

— Только не задерживайся, как вчера. Я так боялась, ведь Рашид мог вернуться раньше тебя.

— Да-да, я знаю, — улыбнувшись, ответила я.

Я собиралась продолжить, сказать ей, что Рашид сейчас просто светится от счастья, а когда человек счастлив, он любит всех вокруг. Но тут раздался звонок в дверь.

Когда из прихожей до меня донесся голос Леллы, которая здоровалась с Шерифой, вышедшей ей навстречу, я выскочила на балкон. Салим был там, но уже входила Лелла. Я возвратилась в комнату.

— Ты уже встаешь?

— Да, — буркнула я.

Ее взгляд пронзил меня. Никогда еще я не видела на ее лице такого жесткого выражения: у нее даже ноздри трепетали. Я повернулась к ней спиной и прижалась лбом к стеклянной двери, ведущей на балкон. Салим по-прежнему ждал меня.

Когда я снова обернусь к Лелле, когда уйдет Шерифа, в этой комнате разыграется сцена. А сцен я не люблю. Я чувствовала себя усталой. Тем временем Лелла продолжала разговор с Шерифой:

— Да, сегодня утром внизу было полно народу… Лла Айше снова сделалось плохо. Около нее суетилась Тамани… Мне пришлось спуститься… к счастью, все обошлось…

Тамани, подумала я, поворачиваясь… Интересно, к кому же ты все-таки спускалась: к Лла Айше или к Тамани?

* * *

— Тебе пора возвращаться домой, — начала она исподволь, не решаясь атаковать в лоб.

— Почему? — беспечным тоном спросила я. — Вот уедет Шерифа, и вернусь.

— Ну конечно, здесь тебе лучше! — усмехнулась она. Поколебавшись, она добавила бесцветным голосом: — Послушай, Далила, я хотела бы узнать, что ты делала вчера, с кем ты была на улице…

Ее взгляд искал моего. Я едва не поддалась. В эту минуту она была самим воплощением заботливой матери, требующей отчета от дочки. Я смотрела на нее и колебалась, готовая — да-да, Лелла, готовая признаться тебе во всем. Твердым голосом, стараясь скрыть свою слабость, я проговорила:

— Сейчас я тебе все расскажу…

— С кем ты была вчера вечером?

— С Салимом аль-Хаджем.

Я собиралась продолжить, но она… она вдруг побледнела, и взгляд ее стал таким же странно неподвижным, как тогда, когда она стояла у моей постели. Помрачнев, она почти выкрикнула тем пронзительным голосом, который я слышала всего два или три раза и который ненавижу:

— С кем?

— С Салимом аль-Хаджем. Его намерения известны тебе не хуже, чем мне…

Она уже не слушала меня. Она поднималась. Я же пристально смотрела на нее. Мне хотелось с усталым вздохом сказать ей: «Так, значит, ты не перестанешь мне лгать?»

Но она уже кричала, вопила, осыпала меня неизбежными упреками, забрасывала оскорбительными вопросами… в общем, пустила в ход весь свой набор комедиантки.

— С какого времени ты с ним встречаешься? Ведь это к нему ты направлялась, когда зачастила из дому? Значит, ты лгала нам… ты ходила на свидание к мужчине-ты, кому я бевоглядно доверяла, кому, как я считала, сумела привить чувство ответственности, долга… Ты, кого я надеялась видеть открытой, серьезной девушкой, а впоследствии — честной, добропорядочной женщиной…

Ее лживые речи я слушала спокойно. Чувствовала, чго сила на моей стороне.

— Да, я знаю его. Это к нему я ходила. Кто мешал тебе, знавшей, что я лгу, рассказать обо всем Фариду? Я никогда не боялась. Я сама предлагала тебе раскрыть ему глаза.

— Я хотела доверять тебе. Я думала, что речь идет о безобидных прогулках с Миной. Тем, что ничего не говорила Фариду, я давала тебе понять, что могу предоставить тебе немного свободы…

— Как видишь, произнесла я с ледяной иронией, — я не стала дожидаться, пока ты предоставишь мне «немного свободы». Я сама взяла ее. Свободу не дают, ее берут.

— Ты замарала себя, замарала нас!

— Я готова сказать при Фариде всю правду. Мне нечего стыдиться. Только позволь и мне задать один вопрос: кто сообщил тебе о моей вчерашней прогулке? Назови мне источник, если хватит смелости, назови его при Фариде. Скажи ему, что Тамани, которую ты, как притворяешься перед другими, знать не знаешь, встречается с тобой под покровом темноты… Скажи ему, что вы секретничаете…

— На что ты намекаешь?

— Я ни на что не намекаю. Я заявляю, что готова сказать о себе всю правду. Я не люблю секретов. А в нашем доме есть еще секрет, который должен быть открыт. И я его знаю.

Я остановилась; она побледнела еще сильнее.

— А теперь, — медленно продолжала я, направляясь к двери (снаружи по-прежнему маячил силуэт Салима), — если не боишься, беги к Фариду. Скажи ему, что через несколько минут я буду с Салимом аль-Хаджем… До свидания.

Я вышла, так и не взглянув на нее.

 

Глава XIV

Я существую только в других; когда я обращаюсь к ним, бунтуя или моля, то делаю это лишь для того, чтобы вопросить в их взгляде свое же отражение. Бедный Салим, я обманываю тебя, думала я, опуская на него глаза. Его голова покоилась у меня на коленях. Так что же я люблю: внушаемый мне твоей любовью свой собственный образ или твое, доверчивое во сне, лицо мужчины? Я не смела пошевелиться.

— Мне так хорошо, — сказал он. — Кажется, что я сплю с тобою вместе, что и во сне с тобой не расстаюсь…

Теперь он спал. А я размышляла. Я думала о том, что мне больше по душе эта женщина, что сидит сейчас, охраняя сон мужчины, нежели та, другая, озлобленная, восставшая против Леллы девчонка, которой ничто не дорого. Нет. Я не задам Салиму ни единого вопроса.

— Я хотел бы поговорить с тобой, — вдруг сказал Салим, не открывая глаз.

— Я думала, ты спишь.

— Нет. Я все думаю над тем, что собираюсь сказать.

— Вот как?

— Побудь так. Я не хочу открывать глаза. Это трудно. Надо, чтобы я рассказал тебе все… Видишь ли, я хочу, чтобы ты видела меня таким, какой я есть, каким был в прошлом…

Я перебила его.

— Ты уверен, что так уж необходимо рассказывать мне о своем прошлом?.. Ведь я тебя ни о чем не спрашиваю, — добавила я.

Я его ни о чем не спрашивала. Я почти молила его молчать. Какая мне разница, каким он был когда-то? Теперь нас обоих освещал свет вечера, свет нашей молодости. К чему заставлять меня искать его в чуждой мне жизни?

Я знала: наступит день, когда и я окажусь на краю того зыбкого пространства, где меня будут подстерегать такие чудища, как страсть, ревность и чувственные удовольствия. Тогда я освою другие жесты, другие интонации. Надену на себя эти вечные, банальные маски. Буду отыскивать в сердце ночи черты Салима, чтобы сражаться с призраками из его прошлого. И с нарождающимся стыдом спрошу: «Ты любил других женщин? Ты…»

Почему бы не дождаться этого момента? Почему бы не потерпеть, чтобы его правда встретилась с моим желанием узнать? Но я уже начинала понимать, что именно так люди проходят мимо друг друга: чересчур торопятся.

* * *

Я слушала Салима и терзалась. Оттого, что не могла быть достойной его. Но мне следовало бы спросить себя, что означает эта поспешность, с какой он передо мной разоблачался: только ли самоунижение или наивно-тщеславную потребность в том, чтобы в тебе любили все, без изъятий?.. А он говорил.

Он знал много женщин. Об этом он говорил усталым тоном. Я слушала, как он вспоминает свои приключения, перечисляет перелетных пташек, промелкнувших в его жизни. И смотрела на него. При виде этой трясины, о которой я и не подозревала, я хотела, чтобы жизнь моя остановилась. Такое множество грешниц оставило в нем омерзение, от которого, как он считал, ему вовек не избавиться. Но теперь тут была я. «Ты никогда не узнаешь, — добавил он, — до чего можно докатиться». А я и не хотела знать. Я не верила.

— Забудем это, — говорила я, мечтая о том, чтобы все — вплоть до его голоса, нагромождавшего признания, — исчезло.

— Ну уж нет. Я должен не только забыть факты, а и отречься от некоторых людей…

Предчувствие шепнуло мне, что вот и пришла пора получить ответ на все мои невысказанные вопросы… Салим рассказывал о женщине, о молодой арабской женщине, не называя лишь ее имя — имя, о котором я никогда не спрошу. В столицу она приехала на учебу — одна из немногих девушек, которым ценой ожесточенных сражений с собственной семьей удалось добиться отсрочки своего окончательного заточения. Неудача этого первого опыта повлекла для нее разрыв с близкими, осуждение со стороны друзей. Из гордости она порвала все знакомства, с отчаяния встала на путь приключений…

— Тогда-то я и встретил ее, — говорил Салим. — Для меня это была самая обычная девушка, с которой проводят несколько ночей, самое большее — несколько месяцев. И тем не менее на меня с самого начала произвели впечатление ее замкнутость, холодность, суровость во взгляде. Она заинтриговала меня. Не я, а она спустя несколько дней положила конец нашим отношениям. Призналась, что боится ко мне привязаться. Я принялся ее расспрашивать. Она рассказала мне все. Мне захотелось помочь ей… И я решил заручиться сообщничеством какой-нибудь семьи, которая за деньги согласилась бы признать ее родственницей, приемной дочерью, и таким вот образом достойно выдать замуж… В конце концов мне это удалось.

— Значит, такое еще бывает? — спросила я.

Иногда, во всяком случае. Мне повезло выйти на одного человека хоть и сомнительной репутации, но который, как уроженец Константины, совсем недавно перебравшийся в Алжир, еще не стал предметом пересудов. У него была дочь-калека, хромоножка, для которой он собирал деньги, не гнушаясь ничем. Он согласился на мое предложение.

— И девушка вышла замуж?

— Да, вскоре после того, — сказал Салим. — Старик сам известил меня об этом пять лет назад. Но я почел за долг не знать, за кого он ее отдал. Чтобы быть честным и по отношению к ней, и по отношению к себе, я решил, что она должна навсегда исчезнуть из моей жизни. В делах такого рода приходится опасаться всего, вплоть до случайности…

— Да, вплоть до случайности… — протянула я.

* * *

По возвращении домой я провела весь день в непрестанных усилиях. Не думать о последних фразах Салима, забыть их. Забыть даже интонации, звучавшие в его голосе. Труднее всего было примириться не со скандальными фактами из жизни Леллы, а со сквозившим в его голосе удовлетворением… Из своего замаранного прошлого, из всего того, что я с легкостью принимала — потому что мне предстояло простить ему это, постараться побороть брезгливость, он исключил только эту женщину. Уже то, что Лелла близко знала Салима, было тяжело сознавать. Но то, что эта встреча осталась в памяти Салима маяком, освещавшим его воспоминания, что Лелла вонзилась в его жизнь так стремительно, так болезненно и так поспешно улетучилась, что уже благодаря одному этому была обречена на благоговение, — это наполняло меня неприятным чувством, которому я не осмеливалась подобрать названия.

Вечером, в постели, я представила себе, какой будет их встреча, которая рано или поздно, но неизбежно состоится. В этот дом Салим войдет, полный мною, ища меня уже с порога. И вот эта женщина между нами. Их взгляды встретятся. Салим, должно быть, потупится — из уважения, а может, кто знает, из любви, из любви к самому себе, к тому, что он назвал — как больно это слышать! — «своим единственным творением». И Лелла, пережив мгновение страха-того самого страха, который я в сладостном азарте выуживала со дна ее души, — окончательно воспрянет.

Чем я буду между двумя этими существами, посреди их сдерживаемой страсти, накалу которой я уже почти начала завидовать? Чем я буду посреди их безмолвного диалога, который навсегда сгустит атмосферу в доме? Возможно, второй Зинеб, которая будет получать от своего мужа лишь жалкие крохи восхищения, питаемого им к другой. И когда ночью я буду искать в глубине взгляда Салима свой образ, то кого там найду? Эту женщину, которая спит здесь, в одной комнате со мной? Нет, этому не бывать никогда! Никогда, повторяла я с решимостью. Я полюбила Салима, чтобы лучше узнать себя. Он мое зеркало. Я не соглашусь обнаружить в глубине его сердца омут, который не будет мной.

* * *

За ночь, выспавшись, я все забыла. Наутро для меня не существовало ничего, кроме необходимости увидеться с Салимом в последний раз. «В последний раз», — просил он. В ушах у меня звучал его голос; он до сих пор волновал меня.

С момента моего возвращения Лелла держалась по — прежнему отчужденно. С Фаридом скупые фразы, ровный тон. Со мной вроде бы тоже бесстрастно. Когда Шерифа с детьми уехала, дом целыми днями молчаливо дремал. Внизу тетя Зухра выглядела совсем уж блеклой. Ее взгляд вопрошал меня. В любопытстве старых дев есть что-то болезненное, ранящее. Она узнала о брачном предложении Салима. Она уже видела меня женой, матерью детишек… В очередной раз шмыгнув носом, она склонилась над своей работой, над своей жизнью.

Из глубины своей темной комнаты ее властно требовала к себе Лла Айша. С тех пор как приступы ее болезни участились, в периоды просветления она тратила все силы на то, чтобы изводить свою сестру; в этих жалобах, утверждала Зинеб, она находила мстительное удовлетворение. Зухра должна была то поправить ей подушки, то принести воды, то выслушать ее сетования. Иногда можно было заметить, как больная, жалуясь, в то же самое время краешком совершенно сухого глаза наблюдает за лицом своей сестры, которая, вся в слезах, пытается призвать ее покориться неисповедимой воле Господа. При описании подобных сцен Зинеб обнаруживала проницательность, какой я в ней не подозревала.

— Всю свою жизнь я была окружена старухами, — сказала она бесхитростно, потом с испугом добавила: — Умирать так тяжко!

Я смеялась.

— Да нет, не думаю.

— Нет-нет, тяжко, — настаивала она на своем. Приблизившись ко мне, она сказала таким тоном, словно ждала все эти дни, чтобы сделать мне признание: — Знаешь, когда мне подойдет срок рожать, я чувствую, буду бояться… так бояться…

Я смеялась. Называла ее глупышкой. В арабских домах деторождения так часты, беременности так многочисленны, что, кажется, все воспринимается с полным доверием к судьбе. Чтобы сделать такой вывод, достаточно посмотреть, как расцветают под взглядами других беременные женщины. Не в качестве жен терзаются наши женщины муками ревности — для этого им пришлось бы окунуться в кипение страстей, отказаться от своего лучшего оружия против мужчины, коим является безразличная покорность, — а в качестве матерей. Объект их соперничества — не мужчина, а ребенок, который шевелится в их утробе и делает их лицо кротким ликом мадонны.

Однако Зинеб утратила всякий покой. Глаза рыскали на пожелтевшем лице. В нее вселилась тревога. Мне хотелось ее успокоить. Что думает об этом Фарид? «Да я никогда не осмелюсь заговорить с ним на эту тему!» — ответила она с привычной тоской. Меня охватила злость. «Это видно по твоему лицу, — заметила я. — Видно, что ты трусишь!» И я злилась на Фарида за его недогадливость.

Зинеб нуждалась в нем. Неужели это атмосфера дома лишает женщин их естественной красоты, вселяет в их плоть тревогу? Я хотела бы, чтобы они, как и я, познали счастливый покой. Но я обрела его вне этих стен… там, куда мне необходимо было вырваться еще разок.

Когда я поднимала глаза на Леллу, то чувствовала, до чего непросто мне будет это осуществить. Она уже открыла военные действия. После одного из семейных советов, на которых Фарид и Лелла вместе принимали решения, Фарид спросил деланно небрежным тоном, явно не желая нападать на меня открыто:

— Не могла бы ты готовиться к экзаменам заочно, чтобы не нужно было никуда ходить?

— Конечно, — равнодушно ответила я. — Надо будет справиться. Я думаю, это возможно.

Лелла устремила на меня удивленный взгляд. Ей было трудно поверить, что я сдаюсь без боя. Меня так и подмывало сказать ей, что Салим скоро уезжает, так что мне еще и лучше сидеть весь год взаперти. Но я подумала, что нужно увидеться с ним еще раз, ведь я обещала ему.

 

Глава XV

Сегодня утром Тамани поднялась на второй этаж; мне из комнаты было слышно, как она шагала по длинным коридорам, остановилась подле Зинеб, которая в надежде освежиться сидела на плиточном полу. Она решилась, сказала я себе, решилась, а Лелла ни гугу! Я ждала.

Лелла в этот час была в буфетной; оттуда ей было прекрасно слышно Тамани. А Зинеб? Что скажет Зинеб мужу, который запретил ей оставаться в комнате в присутствии колдуньи? Но теперь Зинеб была пленницей лишь того страха, который сотрясал ей живот. Фариду она ничего не скажет. Его она уже не боялась.

Тамани не торопилась уходить. Что за таинственной властью обладала она над Леллой, если могла так вызывающе вести себя с ней? Мне даже стало немного жалко мачеху. Может, пойти сказать ей, что я знаю о ней все, что ей больше нечего бояться Тамани? А почему бы и нет, ведь достаточно громко, во всеуслышание поведать правду, чтобы грозящая ей опасность навсегда рассеялась. О да, в этом я была уверена.

Тамани приближалась. Вот она толкнула дверь. Вместе с нею в комнату вошло солнце. Я была довольна этим. На этот раз, на свету, уже я окажусь сильнее. Она села рядом, улыбнулась. Не лицемерно, скорее даже с симпатией, которая возникает между двумя честными противниками. Изучающе глядя на меня вприщур сквозь набрякшие веки, она оценивала мои шансы.

— Так ты снова здесь?

— Как видишь…

Я выжидала. После паузы она заговорила:

— Похоже, аль-Хадж-сын уезжает во Францию. Они купили там крупное дело…

При виде того, как она, подобно неискушенному еще злоумышленнику, продвигается осторожно, мелкими шажками, я не смогла удержаться от улыбки. Тут глаза ее нехорошо сверкнули, и она резко сменила тон:

— Он уезжает завтра. Я знаю, что у него утром самолет…

— Я тоже это знаю.

Значит, сегодня ты выйдешь из дому, чтобы встретиться с ним.

— Точно.

— А твоя мачеха? Теперь она не дает тебе выходить даже по делам учебы. А уж тем более сегодня. Ведь она знает, что Салим уезжает завтра. Я сказала это вчера старухам внизу, а теперь еще и Зинеб. Так что она знает или вот-вот узнает. Поэтому выйти из дому тебе никак не удастся. На этот раз без моей помощи тебе не обойтись!..

Она замолчала. Полная надежды, она ждала. Я подавила в себе желание прогнать ее. Мне захотелось узнать, что же представляет из себя эта женщина. Вот так и просыпается всегда наше любопытство — перед людьми, сосредоточившими в себе такие запасы страстей, что от этого они становятся чистыми — и прозрачными.

— Если я соглашусь принять твою помощь, что ты предпримешь? И какая тебе выгода от этого дела? Полагаю, у тебя нет привычки оказывать услуги бесплатно.

Она довольно ухмыльнулась, приняв содержавшуюся в моих словах издевку за похвалу ее ловкости.

— Это верно, — подтвердила она. — Но в случае с тобой я действую почти бескорыстно.

Хихикнув, она придвинулась со стулом поближе и склонилась ко мне.

— Ты мне нравишься. Правда-правда… Ты тонкая бестия, хитрая, умная… Когда я говорю, что люблю тебя как дочь, ты мне не веришь. А ведь это чистая правда, — сказала она, покачивая головой. — Чистая правда.

Она умолкла. Ее устремленный на меня из-под опущенных век взгляд сделался тяжелее, и я угадывала в нем нерешительную нежность.

В конце концов я едва не поверила ей.

— Я задала тебе вопросы, — холодно произнесла я. — Отвечай.

— Да-да, ты права. Дело прежде всего.

* * *

Когда она с неожиданной стеснительностью, которая вынуждала ее подыскивать слова, наконец призналась мне в своих намерениях, я разразилась смехом — веселым и совсем не злым. Убедившись, что даже испорченные существа могут сохранить где-то в уголке своего естества некоторую невинность, я испытала нечто вроде облегчения.

Ведь именно эти остатки невинности заставляли ее объяснять свои устремления, защищать их. Это было нелегко, она то и дело запиналась. Подобные затруднения в разговоре, видимо, впервые вызвали в ней чувство ущербности; озлясь, она резко повысила тон:

— Ради того, чтобы мой брат стал уважаемым человеком, я сделаю все. У меня есть кое-какие сбережения; через год я их удвою. Можешь не сомневаться: даже сейчас я сумею заполучить в жены Слиману любую девушку. Любую, говорю тебе.

— Ну и что? — спросила я, улыбаясь.

— А вот что! Для этой цели я уже давно приглядела тебя. Ты мне нравишься, ты всегда мне нравилась. Когда я вижу, как сверкают твои глаза, я знаю, с кем имею дело… И потом, ты красива; правда, Слиман не интересуется женщинами, он вечно корпит над своими книгами… Но ведь так даже лучше, разве нет?.. К тому же в свое время род Абделазизов гремел… Земли до самых пустынь, бесчисленные овечьи стада. Правда, твой отец все промотал. Но как бы о нем ни злословили, я им восхищаюсь. Вот это был мужчина, хозяин. Не то что нынешние мелкие буржуа, мелочные и злобные, вроде твоего братца. На людях для виду унижают своих жен, тогда как на самом деле повинуются им и слушают все их сплетни. Если хочешь знать, то как раз из-за того, что женщинам дали слово, все теперь идет наперекосяк, в том числе и в вашем доме…

Она продолжала. Я слушала, как она защищает «род Абделазизов», словно свой собственный. Она одна с какой — то ребяческой наивностью сохранила память о прошлом, которое с приходом Леллы все остальные стремились отвергнуть. Еще я понимала, что такое поведение Тамани — не что иное, как попытка взять реванш над тем, кто был «хозяином», над родом, которому служила ее семья и она сама… На моих глазах жизнь колдуньи наполнялась волнующим меня смыслом.

Но я вернула беседу в нужное русло.

— Я одного не понимаю: утром ты приходишь и говоришь, что если я, дескать, хочу увидеться с Салимом, ты поможешь мне выбраться из дому… а когда я спрашиваю, в чем твой интерес, ты отвечаешь, что хочешь выдать меня замуж за своего брата…

— О, у меня есть оружие! — воскликнула она с хитрым блеском в глазах. — Во-первых, для того, чтобы ты могла выйти, мне достаточно сказать об этом Лелле. Это перед другими она меня высокомерно презирает, обращается со мной, как со старой шелудивой дрянью, с которой честной женщине и говорить-то не пристало… но на самом деле она боится меня. Мне достаточно захотеть, чтобы она кинулась делать то, что я скажу, даже если ей это совсем не по душе…

— Допустим, она согласится. Но какой тебе интерес толкать меня в объятия другого мужчины, не твоего брата?

— Главное — это чтобы ты не вышла замуж за Салима аль-Хаджа. Большего я не прошу. Ты же знаешь, я нетребовательна. Я хочу для своего брата девушку из хорошей семьи, которая позволит ему иметь приличные связи… Вот и все. К тому же кому, кроме меня, будет интересно копаться в том, чем ты занималась до замужества?..

— А кто тебе сказал, что я не выйду за Салима? Мне достаточно немного терпения: подождать год…

— За год он может передумать, — мечтательно произнесла Тамани. — А если не передумает, то в дело вмешаюсь я. Раз я могу заставить Леллу выпустить тебя сегодня, то почему не смогу заставить ее отказать всем, кто будет за тебя свататься?

— Ты не учитываешь моей воли…

— Да нет, учитываю. И как раз поэтому хочу помочь тебе сегодня. Ты слишком умна, чтобы, когда придет время, не понять, в чем твоя выгода… Ну а в качестве последнего средства, — продолжала она, понизив голос, — того, что я знаю о твоей мачехе, достаточно, чтобы отбить у мужчины всякую охоту породниться с этой семьей. Тем более что ты совершила неосторожность познакомиться с ним на улице… Об этом последнем средстве я рассказала тебе, чтобы показать свою силу. Но я бы предпочла, чтобы ты сама сделала выбор. Открывать правду всегда опасно.

Я посмотрела на нее пристально, но без ненависти.

— Я выйду и без твоей помощи.

— Как же это?

Она повысила тон; она понимала, что слишком легко уверовала в свою победу.

— Я просто-напросто спрошу разрешения у Леллы. Я скажу ей, зачем мне надо выйти. Лично я не боюсь говорить правду.

— Зато другие боятся. Они заткнут тебе рот, можешь не сомневаться…

Лицо ее исказилось. Склонившись ко мне, она пыталась меня переубедить, она почти умоляла меня. Я чувствовала себя спокойной.

— Нет, Тамани. Все, что хотела, я делала, не обращая внимания на других. Так и сейчас: я сделаю это, выкрикнув им в лицо то, чего они боятся… Гебе не дано этого понять — ты из другого мира.

— Из мира, в котором правда доверена мне. Вот только я цежу ее по капле, и этого-то они и боятся, — закончила она с торжествующим смехом.

— Да, из мира, от которого женщин в конечном счете оберегали. От них требовалось так мало; они не должны были быть ни добродетельными, ни целомудренными — только честными. Но настанет день, когда надобность в тебе отпадет. Ты из мира, где, боясь малейшего риска, на все требовали доверенность. Твоя роль никому не нужна. Ты бессильна против меня, а вскоре будешь бессильна и против всех… Тебе конец.

— Нет! — вскричала она, уловив в моих словах лишь то, что она уже якобы не нужна. — Нет. Я здесь для того, чтобы все оставалось скрытым. Я здесь для того, чтобы предотвратить скандал.

— Скандал — в самом этом стремлении его избежать! — воскликнула я, и тут вдруг наступила тишина.

Я слышала ее дыхание, тяжелое, как у борца… Она спросила в последний раз, уже с угрозой:

— Так ты отказываешься?

— Отказываюсь. Я пойду к Лелле.

— Она ответит тебе «нет», потому что боится.

— Лелла действует не из страха. Она прямая, гордая, она…

— Она из страха играет праведницу, — отчеканила Тамани.

— Нет. Я не верю этому. Я не хочу этому верить! — воскликнула я. — Во всяком случае, я должна сама в этом убедиться.

— Как тебе угодно! — Она поднялась, стараясь скрыть разочарование, от которого только что срывалась на крик. — Я не теряю надежды… Сама прибежишь ко мне.

— Нет, — сказала я. — Никогда…

Я отвернулась от нее. Со двора доносились стоны Лла Айши. Должно быть, очередной приступ. Зухра бросила свою работу; я услышала, как она побежала, принялась звать Зинеб. Тамани не задержала вся эта суета. Она вышла.

Я встала. Лучше, чтобы все домочадцы были у изголовья умирающей, когда я пойду к Лелле. В тишине я слышала, как билось мое сердце: я слишком хорошо знала, что сейчас причиню ей зло.

* * *

— Лелла, — тихонько позвала я, войдя в комнату. — Лелла, я через несколько минут уйду. На встречу с Салимом. Завтра он уезжает, на целый год… срок, который ты установила сама. Я хочу провести этот день с ним.

В полумраке я услышала, как она подходит. Она оказалась передо мной. Я посмотрела ей прямо в глаза. Она выдержала мой взгляд, только голос ее прозвучал отчетливей, чем обычно:

— Ты это серьезно?

— Очень серьезно, — ответила я, внезапно загрустив. — Мне надо его повидать. А говорю тебе об этом потому, что устала от лжи.

— Ты никуда не пойдешь.

— Нет, пойду, и ты это прекрасно знаешь. Днем придет Фарид. Скажешь ему все, что захочешь. Я предпочла бы — правду…

— Ты делаешь это нарочно, — сказала она, сдерживая гнев. — Ты ищешь скандала…

— Нет! — резко перебила я, начиная дрожать от ребячьего чувства учиняемой несправедливости. — Нет! Я пришла к тебе вовсе не для того, чтобы подражать тебе, вызвать на ссору… Остановившись на мгновение, я продолжала уже мягче, усталым тоном: Тебе не следовало разрешать Тамани подниматься сюда. Ведь ты во всеуслышание объявила, что она больше сюда ногой не ступит. Зачем же разрешила ей прийти ко мне? Почему ты боишься поставить ее на место?

— Какая связь между твоим уходом и Тамани?

— Она предлагала мне свою помощь; она заявляет, что ей, дескать, достаточно приказать тебе, чтобы ты отпустила меня… Почему ты боишься ее? Почему?

— Я не боюсь…

Она сопротивлялась, но я слишком хорошо знала ее голос, чтобы не почувствовать, что она готова сдаться; еще мгновение… Я горько усмехнулась.

— Лелла, я знаю все. Салим мне все рассказал… О, он не знает, что это ты. Но я все поняла… Я знаю, откуда у Тамани над тобой такая власть. — Приблизившись к ней, я умоляющим тоном спросила:-Почему было не сказать правду?..

— Я сказала правду, — начала она, но лицо ее оставалось прежним, непроницаемым. — Я посчитала, что мне нужно ее сказать. Войдя в этот дом, я призналась во всем твоему отцу… И вот результат: перед смертью он открыл Тамани часть правды; ровно столько, сколько требовалось, чтобы она могла меня шантажировать, помешать мне снова выйти замуж. И однако я по собственной воле отвергала все предложения. Тебе это известно!.. Нет, Далила, я не боюсь.

— Я поверю в это, лишь когда увижу, что ты сделала выбор, — сказала я, стараясь, чтобы голос звучал как можно жестче. — Что ты скажешь Фариду, когда он придет? Правду, чтобы наконец выполнить свой материнский долг, или ложь, потому что ты боишься Тамани, меня, своего прошлого, которое может вылезти на свет Божий?

Она не ответила. Я продолжала, уже медленней, потому что почувствовала, сколь напрасны были мои надежды.

— Скажи правду обо мне, когда придет Фарид… Скажи ее и о себе… Это лучшее средство помешать Тамани бродить в нашем доме. Скажи все, Лелла, не бойся.

— Я не боюсь, — вздохнула она, — просто я знаю, что не всякую правду можно сказать.

— Послушай, Лелла! Все здесь почитают тебя, как мать. Тебе нужно признаться сейчас. Наступит день, когда Тамани перестанет довольствоваться тем, что ты не выходишь больше замуж. Ее самое сокровенное желание — выдать меня за ее брата. В этом она рассчитывает на тебя, она даже не стала от меня скрывать… Как видишь, рано или поздно тебе все равно придется выбирать. Так наберись же мужества сейчас. — Мой голос вновь зазвучал настойчиво. — Если Фарид узнает, то, я уверена…

— Нет! — крикнула она. — Это невозможно. Он потеряет ко мне всякое доверие. В этом доме, в этом квартале все смотрят на меня… мне нужно служить примером.

— Но только не такого рода примером! — воскликнула я. — Тебя должны принимать такой, какая ты была. Не говори больше о примере, когда думаешь лишь о собственной безопасности.

— Нет, я вовсе не нуждаюсь в безопасности, — перебила она, сверкая глазами.

— Теперь я понимаю, — после долгой паузы сказала я со спокойствием отчаяния. — Ты ничего не скажешь, не так ли?.. Я уже слышу, как ты отвечаешь на вопросы Фарида обо мне: «Я отпустила ее провести день у Мины». И Фарид сразу же сочтет это естественным, поскольку меня «отпустила» ты; поскольку ты снизошла до такой щедрости… Да, ты боишься, и если ты солжешь в очередной раз, то лишь потому, что не хочешь допустить разрушения своего образа, в котором ты так комфортабельно, черт побери, устроилась… Не о безопасности я должна была говорить только что, а о проституции. И вдобавок самого худшего толка. Потому что дело именно в этом, — продолжала я, найдя наконец нужное слово, которым могла побольней ее уязвить, — ты не перестаешь проституировать ради восхищения мужчин, и в первую очередь бедняги Фарида… Как я понимаю тебя, ты не хочешь отказаться от такого положения. Оно имеет свои преимущества: безопасность, почет, а вдобавок — взгляды всех мужчин, по эту и по ту сторону ограды, которые, как ты воображаешь, неотрывно устремлены на твою пресловутую добродетель, как на знамя.

— Если во мне эти мужчины, о которых ты говоришь, обнаруживают лучшее, что есть в них самих, лучшее из того, о чем они мечтают для своих жен, своих дочерей или сестер, то моя жизнь не напрасна…

— Ты не святая, а лицемерка… И, чтобы окончательно удостовериться в этом, я сделаю вот что. Я не удовольствуюсь тем, что проведу с Салимом день; ты найдешь способ вывернуться перед Фаридом. Салим уезжает завтра утром. Я не расстанусь с ним до его отъезда. В твоем распоряжении целая ночь, чтобы либо прикрыть меня ложью, либо разжечь скандал… Теперь выбирай. — Помолчав, я добавила:- Но берегись, Лелла, потому что я выберу правду…

— Опомнись…

Теперь уже она умоляла. Бледная, она унижалась передо мной. Я победила, сказала я себе, но почему же на гребне победы так кружится голова, откуда эта неизбывная печаль?

— Опомнись. Прежде чем посеять смуту, подумай, будь осторожна. Не ломай ничего в этом доме, в этом порядке!

— Я предпочитаю беспорядок, ответила я без всякой иронии. — Я предпочитаю скандал. Чтобы хоть раз, единственный раз в этом доме во весь голос прозвучала правда!

— Ты нечувствительна к несчастью, к разочарованию других людей. Ты всего лишь эгоистка.

— Мы уже достаточно поговорили, — заявила я. Я ухожу.

Я вышла. Итак, вызов был брошен. И тем не менее — о беспечная молодость! — оказавшись снаружи и подставив лицо свежему ветерку, обегавшему темные улочки арабской части города, я чувствовала себя счастливой от близкой встречи с Салимом. Мне предстояло провести с ним весь день и всю ночь.

 

Глава XVI

Салима, похоже, угнетала мысль о предстоявшем отъезде. Я решила не обращать на это внимание. Я думала о том, что оставила позади. Если Лелла скажет Фариду правду, хватит ли мне храбрости вернуться завтра домой? Хотя, впрочем, завтра, казалось мне, никогда не наступит.

Все же я попыталась развеселить Салима. Я опасалась, как бы его печаль не омрачила остававшиеся нам часы. Мне хотелось для нас плотного, реального настоящего вдали от всех остальных.

Мы стояли, облокотившись на балюстраду. Впереди расстилалось море, а внизу, у наших ног, порт, местами кипящий, местами праздный. Я слушала, как жизнь в нем то бьет ключом, то довольно надолго замирает, чтобы потом снова встрепенуться. То был добрый приятель. Запрокидывая голову, я видела огромное ложе неба. И говорила, говорила, что взбредет в голову, из одного лишь удовольствия бросать в эту дикую голубизну свои слова и смех. Тогда Салим переставал хмуриться.

— Хорошо бы провести весь этот день в парке, — вздохнула я.

Спустя несколько минут мы направлялись к Опытному саду. Напитавшись его тенью и свежестью, мы вернулись оттуда вечером в переполненном трамвае. Все произошло слишком быстро: посещение зоопарка, где меня по-прежнему не оставляло ребяческое возбуждение и где Салим улыбался моим открытиям — но я чувствовала, что ему доставляет удовольствие показывать мне все это; с ласковой снисходительностью он приговаривал: «Да ты ничего не видела! Ничего!..»- молчаливая прогулка по той нескончаемой аллее… Мы неторопливо шагали; день начинал меркнуть; Салим взял мое лицо в ладони, оставаясь при этом очень серьезным.

— У тебя хватит терпения меня дождаться? — спросил он.

— Конечно, хватит, — ответила я, вымучивая улыбку: я с трудом противилась искушению уткнуться лицом ему в плечо и оплакать его отъезд, те часы, которые нам суждено потерять. Тут он заговорил:

— Теперь, когда тебе известно все о моем прошлом, я клянусь тебе, Далила, что отныне…

Он присягал на верность. Нет, на целомудрие — зачем бояться этого слова? Если чего и стыдиться, так это моей реакции на его слова, — реакции глупой, робкой овцы. Правда, я и в тот миг осознавала все благородство этого обета — меня смущала лишь его форма. Когда-нибудь, гораздо позже, став женщиной — его женой, — я наверняка вспомню и буду признательна ему за это. Но сейчас я нуждалась только в одном: чтобы он был рядом.

Все это уже воспоминания, говорила я себе с бьющимся сердцем. Сколько там осталось часов пробыть вместе?.. Однако усилием воли я гнала от себя эти мысли; пусть они приходят потом. Салим еще пока рядом со мной. Достаточно протянуть руку, чтобы его коснуться. Тут я вспомнила, что в запале бросила Лелле: «Я не расстанусь с Салимом до его отъезда». Я повторила про себя эту фразу, источник искушения.

Тем временем Салим уже собрался уходить. В профиль я видела его лицо, слегка напрягшееся, как всегда к моменту расставания. Я готовилась прошептать ему: «А что, если нам остаться вместе на всю ночь, на целую ночь?..» Я уже представляла себе, как две наши тени бродят по городу, по безлюдному городу, как я наслаждаюсь покоем затопленных ночью улиц. Перед моими глазами вставала давно не виденная нами ночная феерия порта: пляшущие на кораблях огни, близкое присутствие воды, шепчущей подобно женщине. Ночь, из которой нам не выбраться никогда.

Вернувшись к центру города, мы еще немного побродили. Салим, как мог, оттягивал минуту, когда я должна была, по обыкновению, сдавленным голосом произнести:

— Уже поздно. Мне нужно возвращаться.

Теперь я знала, что мы останемся вместе до рассвета, но дала ему еще какое-то время помучиться мыслью о скором расставании. Я впервые испытывала подобное удовольствие-сознательно причинять ему страдание. Преподнести его, словно в дар, по собственной воле.

Когда я в конце концов растолковала ему, что могу остаться с ним-дома, дескать, будут думать, что я у Мины, — то даже не почувствовала, что лгу. Мне были нужны эти часы. Салим так удивился, что пропустил мои объяснения мимо ушей.

— Наверное, это будет неосторожно… — в последний раз попытался он возразить.

— Это не имеет значения. Я хочу побыть с тобой несколько лишних часов.

Я молила его взглядом, радуясь тому, что искушаю его. Когда он сказал «да», я ощутила к нему прилив благодарности, как если бы это-коротенькое слово открывало передо мною провал во времени, способный меня поглотить.

— Но что мы будем делать?

Я хотела изложить ему прельстивший меня план: город, живущий для нас одних, наш бесконечный поход сквозь ночь… Но сказала лишь:

— О, ничего! Это не имеет значения.

Смеясь, он призывал меня к благоразумию:

— Но ведь надо будет где-нибудь спать… мы можем пойти в ресторан, потом в кино, но после…

— Так ли уж это необходимо?..

Перспектива сидения в ресторане, потом в кино никак не вязалась с моими мечтами. А он еще говорил о сне!.. Я сердилась на него за то, что он хотел укоротить остававшиеся до утра считанные часы, каждый из которых был для меня драгоценен.

В конце концов он решился:

— За моим кабинетом есть комната, где мне иногда случается переночевать. Мы могли бы поспать там.

— Да, — ответила я.

Я выговорила это с трудом. И с досадой.

* * *

В ресторане я больше молчала. Очень обидно было сознавать, что наша ночь тратится попусту в мире других. Я смотрела на сидевших вокруг и тосковала.

В кинотеатре я задремала. На меня вдруг разом навалилась вся усталось сегодняшнего дня. Салим выбрал удаленный квартал европейского города. Я же взирала на эти принимаемые ради меня предосторожности с полным безразличием.

В фойе я обнаружила, что на моих волосах сохранилась осевшая в саду пыльца. Помню, я испытала насмешливую гордость от того, что в таком виде очутилась посреди множества элегантных женщин, которые в своих декольтированных шелковых платьях казались мне великолепными. Я не завидовала им; они были из другого мира. Об этом говорили мне их взгляды. Пустые и старые. «Я совсем не накрашена. И одета неважно, — хладнокровно оценивала я себя в зеркале. — Зато я чувствую, что полна хмельного счастья и усталости. А устала я наверняка от счастья. И, может быть, я здесь самая красивая, самая привлекательная», — добавила я. Не из хвастовства, а лишь потому, что поймала на себе взгляд Салима. Толпа на какое-то время разделила нас. И вот теперь мы встретились подобно сообщникам.

* * *

Он впустил меня в свою комнату; свет он зажег не сразу. Сделав в темноте несколько шагов, я наткнулась на стул.

Я остановилась, дожидаясь, пока Салим найдет выключатель, но тут вдруг ощутила его рядом. Я очутилась в его объятиях. Его дыхание на моей щеке было учащенным, неровным. Спустя мгновение мне захотелось взять его лицо в ладони. Я громко сказала:

— Зажги, пожалуйста, свет. Я хочу тебя видеть.

— Да, — прошептал он.

Наши тела на миг разъединились, и меня ослепил свет. Рукой я обвила Салима за плечи и прижалась щекой к его груди. Потом подняла глаза; мне нравилось поднимать на него глаза: я видела при этом его подрагивающие веки, волосы, ниспадающие на лоб крутыми завитками. В охватившем меня блаженстве я вздохнула:

— Ты красивый!..

Теперь он казался слегка растерянным. Только что, в темноте, в нем что-то нарастало, какая-то темная стихия. Я поняла это, но сожалеть ни о чем не стала. Я уже знала, что всему между нами придет свое время. Торопиться я не хотела — мы словно бы совершали дальнее путешествие, и больше всего мне нравилась в нем неспешность, привалы в холодке перед тем, как мне затеряться, а может, чтобы нам обоим надежней затеряться потом.

Сейчас же я отдалась бы его натиску покорно — так застигнутый непогодой в ночи лишь наклоняет голову, чтобы переждать бурю. Его хмельному восторгу я ответила бы легкой экзальтацией и сильным смятением; тут бы чуть больше терпения, чуть больше света, и тогда потом мы заслужили бы то неистовое смешение наших дыханий в дремучих лесах, которые мы исходили бы вдоль и поперек и из которых вышли бы одинаково усталые и безмолвные, оба обогатившиеся покоем, словно унесенной оттуда причудливой листвой.

Все это путешествие развертывалось передо мной во взгляде Салима. И Салим понял это по тому, как я льнула к его груди, как смотрела на него снизу вверх. Он понял, и я сразу же восприняла это ответным путем от него, только более осознанно, как если бы мой разум и инстинкт, все, что было во мне самого ясного, чистого, пронзительного, отразилось в нем, чтобы вернуться просветленным. Я улыбнулась ему. Наша любовь была длинным коридором, в котором он соглашался меня подождать.

Потом я прилегла на кровати, подтянув к себе колени и оставив ему в изголовье местечко, чтобы сесть. Его руки, перед этим распустившие мои волосы, затерялись в этой единственной части меня, которая показалась ему демонической. В тот момент я знала, что ему нравится та доверчивость, с какой я улеглась, и моя ничего не требующая улыбка. Я знала о существовании слов, которые могли бы подойти к этой моей отрешенности, — слов невинности, или неведения, или наивности.

Я отвергала их; я их не любила. Салим медленно проговорил:

— Знаешь, как ты мне нравишься?..

Тон его был серьезен. От того, что он выбрал именно такой тон, чтобы произнести эти хрупкие слова, я преисполнилась к нему чувством благодарности. Я закрыла глаза.

— Тебе хочется спать? — тихонько спросил он.

— Меня всегда клонит в сон, когда мне хорошо, — ответила я.

— Спи, — сказал он.

Его негромкий голос согревал меня. Мало-помалу я растворялась в блаженстве, проистекавшем от его присутствия, от тепла, от мягкой перины, от тишины. Как сквозь вату донеслось до меня, что он встал, снял туфли, с предосторожностями примостился рядом. Последним движением перед тем, как заснуть, я положила ему на грудь руку.

Когда я проснулась, он спал, запрокинув голову с рассыпавшимися волосами. Дыхание его было медленным. Тихонько, чтобы не разбудить его, я приподнялась на локте.

И долго, с серьезным любопытством созерцала его утреннее лицо. Мне казалось, что нарождавшийся день будет вечной зарею.

 

Глава XVII

Расстались мы на улице, на рассвете. Город был безлюден; мы шагали по улицам, усталые от того, что так мало спали. Салим обнимал меня за плечи рукою, и от этой вольности, которую он впервые допускал на улице, у меня замирало сердце. Я стискивала зубы. Меня знобило. Когда он коротко поцеловал меня в щеку, я состроила улыбку, потом отвернулась и убежала. Я сумела сдержать слезы вовремя, чтобы не пришлось лгать. Он принял бы за обыкновенное огорчение мой страх перед тем, что меня ожидало.

Больше часа я бродила одна по еще спавшим улицам европейского города. Я не знала, что делать: вернуться? Хватит ли у меня храбрости перешагнуть порог дома?.. Но, так или иначе, было еще слишком рано. Следовало дождаться часа, когда Фарида уже точно не застанешь дома.

Я долго шагала бесцельно. Неплохо было бы зайти в какое-нибудь кафе, чтобы отдохнуть, но я не решалась. Я забрела на большой крытый рынок, только что распахнувший двери. Покупательницы были еще редки; из-за прилавков на меня высокомерно взирали смуглые, атлетически сложенные торговцы.

Улицы оживлялись. Город зашевелился, несмотря на то что совсем скоро на него должна была обрушиться жара. Я чувствовала себя опустошенной и сонной. Страх, еще недавно гнездившийся во мне, улетучился. Собравшись с духом, я переступила порог.

К своему удивлению, во дворике я не обнаружила за привычной работой тетю Зухру. Я остановилась. Притихший дом казался брошенным. Словно простоял всю ночь с настежь распахнутыми дверями… Я вошла в комнату Лла Айши. В темном углу под покрывалами, посреди нагромождения подушек, угадывались очертания ее тела.

— Это ты, Далила? — проскрипела она.

— Да… — мне хотелось расспросить ее, но я не знала как. В конце концов под пустым взглядом старухи я рискнула:- Где Зухра?

Этим вопросом я открыла шлюзы для ее жалоб.

— О-о! Сегодня я совсем одна. А вот только что у меня между желудком и горлом снова начал ходить ком — вверх-вниз, вверх-вниз… Я могла бы умереть, и никто бы не…

Я перебила ее:

— А Лелла?

— Ты что, не знаешь? — простонала она.

— Нет, меня тут не было.

— У Зинеб случился выкидыш. Пришлось вызвать врача, и ее отвезли в клинику. А Зухра пошла сообщить ее родителям. Со мной она оставила Тамани…

— Тамани?..

— Да, она пришла вчера, ближе к вечеру… Ах, сколько же нынче суеты вокруг какого-то выкидыша!.. Фарид едва не обезумел от горя… Дети-дары Господа. Фарид и Зинеб еще молодые; Господь даст им других…

Но я уже ушла. Испытывая чуть ли не разочарование от того, что домашним не до меня, я думала о Зинеб. Хорошо зная ее трусливую натуру, я легко представила себе, какой это для нее оказался удар судьбы. И с ожесточением подумала, что выкидыш оставит в ее плоти клеймо поражения. Что ж, это только справедливо. Зинеб — из породы жертв.

На лестнице я столкнулась с Тамани. На ней была маска злобного вызова, какую она носила в худшие свои дни. Я слушала ее молча.

— Ах, вот когда ты возвращаешься домой!.. Вчера ты не захотела моей помощи! Ой, как ты об этом пожалеешь… И уже сегодня!

Она почти прильнула ко мне, коричневое ее лицо кривилось в гримасах. Мне пришлось остановиться.

— Улыбайся, улыбайся, — прошипела она, — скоро заплачешь горючими слезами. Раз не боишься скандала, получай его. Я начала с твоего брата… он спросил, где ты. Не знаю, что ответила ему твоя мачеха, но я не стала молчать. Я подкараулила его у лестницы, вон там, — она указала пальцем, — и сказала: «Когда девушки не сидят дома, честь в опасности». Он не ответил, но он меня слышал… Я ведь предупреждала тебя, что цежу правду по каплям…

Пока Тамани спускалась, спина ее сотрясалась от молчаливого торжествующего смеха. Я не проронила ни слова. Ей меня никогда не достать.

* * *

Я пришла, готовая к буре. А пришлось две недели жить скучной, тягучей жизнью. Зинеб так и не вернулась. В клинике ей поставили диагноз «нервная депрессия». Родители Зинеб всполошились и забрали ее к себе. Женщины еще не знали этой новой болезни. Старухи выговаривали чудное название с недоверием. Фарид последовал за женой.

Шерифа воспользовалась болезнью Зинеб, чтобы прервать свой отдых. Она сумела убедить мужа, что сейчас дома без нее не обойтись: одной Леллы, дескать, не хватит ухаживать за больной, а внизу у Зухры все время отнимает Лла Айша. Так что спустя два дня она прикатила — с Рашидом, без детей. То, что Зинеб дома не оказалось, отнюдь не побудило ее уехать обратно. При всех нас она сухо сказала Рашиду:

— Раз уж я вернулась, то не ехать же туда снова!

— Делай как хочешь! — ответил Рашид и хлопнул дверью.

Шерифа повернулась ко мне:

— А ты? Что ты делаешь дома, когда повсюду начались занятия?.. — И, с ноткой упрека, Лелле:-Мина и все ее товарки уже работают. Чего она ждет?

Лелла нейтральным тоном ответила:

— Фарид решил, что она не будет слушать курс. А к экзаменам можно подготовиться и заочно…

— Вот-вот! — впервые раскипятилась Шерифа. — Вот — вот! Заприте ее! Поломайте ей всю жизнь!

Я остановила этот поток:

— За меня не беспокойся, Шерифа. Моя жизнь будет такой, как я захочу.

Взглянув на меня, Лелла наконец поняла, что прошедшие дни ничего во мне не погасили. Я вовсе не рассчитывала отсидеться. Я просто ждала Фарида.

* * *

Они объявились с наступлением ночи. Зинеб — бледная, как в тот день, когда она впервые переступила порог этого дома. Припухшие от многодневного плача глаза. Фарид — напряженный, с нахмуренными поверх близоруких глаз бровями. Прямой как палка, чтобы показать всем, что в отличие от Зинеб он умеет совладать с горем.

Сначала они остановились внизу. До меня донеслись громкие сетования Лла Айши, исполненные в жалобно — лирическом стиле, который она приберегала для исключительных обстоятельств. Потом Фарид пересек дворик, поздоровался с Лла Фатмой и, прежде чем войти к Си Абдерахману, обменялся с ней несколькими фразами. Поскольку Сиди совершал молитву, Фариду пришлось подождать. Так что у меня было время собраться с мыслями.

Привлеченные голосами, вышли Шерифа и Лелла. Шерифа устремилась к Зинеб с громкими возгласами; их объятия сопровождались бурными проявлениями чувств. За ней подошла Лелла. Новые излияния, на сей раз более сдержанные. Увидев, что они поднимаются, я вошла в свою комнату.

Хотела подготовиться к встрече с Фаридом.

* * *

Ничего не произошло, если не считать того, что Фарид стал еще молчаливей и за столом в его присутствии царила тишина. Я не знала, чем объяснить его мрачность: то ли случившимся с Зинеб, то ли подозрениями, которые он мог питать в отношении меня. Он так и не заговорил со мной. Поздоровались мы сухо, едва разжимая губы. Я ждала, злясь на него за то, что он не спешит расспросить меня. Ведь стрелы, пущенные Тамани, не могли не заронить в его душу сомнение…

Еще более укрепилась я в этой уверенности, когда Зинеб, которая в отношениях со мной вернулась к роли девчонки — заговорщицы, донесла мне, что в ее присутствии Фарид озабоченным тоном спросил у Леллы:

— Далила в ту ночь действительно была у Мины? Тамани позволила себе какие-то гнусные намеки, на которые я не счел нужным отвечать. Раз вы мне сказали…

Конечно, — чуть поспешней и чуть громче обычного отозвалась Лелла, — а где же она, но-вашему, могла быть? Она спросила у меня разрешения… я его ей дала.

— Да-да, конечно… — задумчиво протянул Фарид.

Пересказывая мне эту сцену, Зинеб оживилась и помолодела. Все как будто начиналось сначала, но в более сгустившейся, предгрозовой атмосфере… Это не миновало и Зинеб. Возможно, она чувствовала, что ею снова пренебрегают: и вечно отсутствующий Фарид, и надменная Лелла. То, что она передавала мне их разговоры, было, по сути дела, неосознанной попыткой взять над ними реванш. Ее рассказы я пропускала мимо ушей. Иногда она с затаенным любопытством — видно, не забыла мои признания касательно Салима — расспрашивала:

— Ты правда была у Мины?

Рассматривая ее, я думала о Фариде. Досадовала на него за то, что он не сумел оградить жену от притягивавшего ее мутного потока. Достаточно увидеть выражение лица женщины, когда она вымаливает раскрыть секрет, услышать ее искусительный шепот, чтобы немедленно возникло желание стряхнуть с нее наваждение, вытолкать ее на яркий солнечный свет…

Я презрительно усмехнулась:

— Ладно, я скажу Мине, чтобы она зашла как-нибудь на днях. Спросишь у нее сама.

Только произнеся эти слова, я наконец поняла, что отказываюсь от отсрочки, которую предоставила мне Лелла. Равно как и от терпеливого ожидания — даже ценой своего собственного счастья.

* * *

Салим писал мне пространные письма. Пока отсутствовал мой брат, он посылал их мне прямо на домашний адрес. Теперь же он не знал, как поступить. В конце концов в последнем послании он высказался в форме просьбы, но тоном человека, заранее уверенного, что ему не откажут: «Конечно, мы могли бы переписываться через какого-нибудь посредника. Не знаю почему, но это мне претит. Я предпочел бы вовсе тебе не писать. Но ты сможешь иногда посылать весточку о себе? Сможешь вынести мое молчание? Хватит ли у тебя терпения еще и на это? И ведь придется… Время пролетит быстро. Целый месяц прошел с тех пор, как я уехал».

Целый месяц! Ну уж нет, здесь время текло нескончаемо долго. Как далека уже та испуганная, дрожащая от озноба девушка, которую ты оставил тем летним утром! В тот день она была готова восстать против всех. Месяц терпения, лжи состарил меня. А в последнее время я почти привыкла к этой тусклой, лишенной событий жизни.

Нежиться в ленивой истоме мне нравилось всегда. Но я уже не ощущала, как раньше, сквозь пелену вялости, сквозь череду пустых дней свою прозрачную, звонкую юность — словно смотрелась в холодный ключ. Теперь же я опасалась, как бы и мне не покрыться коростой свойственного этому дому лицемерия.

Я снова достала письмо Салима. Одна в своей комнате-Лелла, избегая меня, взяла привычку проводить дни в бывшей комнате Шерифы — я вслух перечитала советы Салима, его просьбы. Каким простым ему все казалось! Как это было романтично — обречь меня на роль целомудренной невесты, дожидающейся возвращения своего возлюбленного!..

Внезапно у меня родилась идея воссоединиться с ним. Оказаться с ним вместе, чтобы больше не обманывать его. Ведь разве это не обман — жить вот так, в чужой ему среде? Иметь мысли, которые он не в состоянии разделить? Да… признаться ему во всем, с самого начала. Я направилась к столу, чтобы написать ему. Но остановилась, не успев начать. Я понимала, каким рискованным был бы такой шаг. Я слишком хорошо чувствовала, насколько это опасно — вдруг обрушить на любящего тебя человека твои другие, бесчисленные лики, такие же живые, такие же чистые, такие же жестокие, что и сегодняшний.

Поэтому я избрала самый легкий способ обрести свободу. Взяла перо и написала:

«Мина,

я хотела бы с тобой увидеться. Как тебе, должно быть, известно, весь этот год мне предстоит провести дома; заниматься я буду заочно. Этим все сказано.

Могла бы ты зайти как-нибудь на днях? Но только прошу тебя и настаиваю на этом: приходи в полдень. Не раньше и не позже. Ты застанешь всех нас за столом, так что тебе останется лишь присоединиться к нам.

Как ты знаешь, за столом будет и мой брат. Попрошу тебя на этот раз не избегать его.

Далила.

P. S. Не пытайся понять».

Она подумает, что я, маясь в заточении, призываю ее на помощь, чтобы убедить Фарида вернуть мне свободу. Но моя свобода или несвобода, сказала я себе, усмехаясь, так мало для меня значит! И усмехнулась еще раз: я использую девицу, чья лживость мне прекрасно известна, для того, чтобы открыть перед Фаридом, перед всем домом правду.

 

Глава XVIII

Осени в наших краях нет; никогда не бывает того переходного состояния, мягкость которого позволяла бы людям забывать о погоде. Сегодня утром разразилась буря, которая в пять минут затопила все вокруг. Под хлеставшим по стенам ливнем женщины укрылись в комнатах, прихватив с собой валявшуюся в галереях утварь — последние остатки нашей летней жизни. После часа буйства дождь продолжал лить уже умеренней, как если бы самой своей настойчивостью собирался погубить всю былую роскошь. Но на этой земле в этой игре он всегда остается побежденным. Если с первого же дня под грохот ливней устанавливается зима, то не сомневайтесь: посреди декабря обязательно наступят яркие солнечные дни.

Окно я не закрывала. Дождь барабанил по стеклам, оставляя на них крупные капли, которые вскоре проседали под собственной тяжестью и стекали вниз. Когда он прекратился, я вышла во дворик. Там оставались только брошенные женщинами лохани, успевшие наполниться дождевой водой. Я принялась шлепать босиком по лужам. Мне хотелось смеяться.

Я знала, что сегодня в полдень придет Мина и потому в доме все переменится так же разительно, как из-за этого потопа на улице. Я поклялась себе всегда любить дождь, способный, как сегодня, одним махом покончить с давящим грузом лета.

* * *

Я проводила Мину до двери, хотя знала, что ей хочется побыть после обеда со мной. Я при всех спросила у нее:

— Тебе скоро на занятия?

— Да, к двум часам. Но…

— Как раз успеешь выпить по пути чашечку кофе.

С этими словами я поднялась. Ей пришлось попрощаться — в молчании, воцарившемся с самого ее прихода. Я знала, что больше она не появится.

И все-таки в коридоре она задержалась. После некоторого колебания она проговорила:

— Похоже, я допустила оплошность, сказав, что не видела тебя с того дня, как ты чуть не угодила под колеса.

— Да нет же! Разве не я сама встретила тебя вопросом, как ты поживаешь со дня нашей последней встречи?

— Не знаю, — задумчиво протянула она. — Мне показалось, что твой брат аж вздрогнул…

Я улыбнулась. Можно было бы выпроводить ее с успокаивающими заверениями. Но захотелось сделать ей приятное. Как она обрадуется, узнав, что оказалась орудием судьбы!

— Нет, — сказала я. Однажды, когда я не ночевала дома, Фарид посчитал, что я у тебя…

Не ночевала дома?! — переспросила она, округлив глаза.

— Да.

— О Господи!.. А я-то…

— Да нет, — перебила я ее, разве тебе не понятно, что я сделала это нарочно? Я хотела, чтобы он узнал правду.

— Так ты для этого меня и позвала?.. Выражение обиды смяло ей лицо, сделало его старым, тусклым. Потом она с жалкой улыбкой добавила:-А я-то думала, тебе захотелось меня увидеть…

Я не ответила. Мне стало стыдно, когда я осознала, что могу вот так унижать людей… Но Мина продолжала уже сочувственным тоном:

— Не понимаю, зачем ты это сделала… Я боюсь за тебя, Далила!

— За меня никогда не надо бояться.

— Но что ты скажешь Фариду?

— Правду: что я провела ночь с Салимом, потому что наутро он улетал…

Ее вдруг покрасневшее лицо приблизилось. Уж и не знаю, чего в нем было больше: удивления, любопытства, страха… Она выдохнула:

— Ты…

— Идиотка! — усмехнулась я. — Идиотка. Ничего похожего на то, что ты подумала. Прощай.

* * *

Я поднялась в столовую. Фарид был один. Я не знала, то ли он решил поговорить со мной без свидетелей, то ли Лелла и Зинеб улизнули сами. Но Лелла вернется, сказала я себе, я заставлю ее вернуться в час правды.

Он не двинулся с места: так и сидел за обеденным столом, словно дожидался еще какого-нибудь блюда. Мне подумалось, что этот стол между нами лишит предстоящий разговор всякой серьезности.

Молчание Фарида должно было меня взволновать. Я знала, что он сентиментален и робок. И догадывалась, что он утрачивает контроль над происходящим. Ему была не по плечу трудная роль, навязываемая ему обществом: роль мужчины, который должен блюсти честь своей семьи.

Когда я произносила про себя слова «честь семьи», то из сумрачных глубин памяти на поверхность всплыло единственное воспоминание, которое сохранилось у меня об отце… Властное мужское лицо, женщины вокруг, среди которых, возможно, и моя мать — старая, вся в морщинах, и, как утверждают, добрая. Перед этим трибуналом моя сестра, уже почти взрослая девушка, дрожащая от страха. В моих ушах раздавался звучный голос отца:

— Берегись! Я готов разрешить тебе ходить в лицей еще несколько лет, пока ты не выйдешь замуж… Но предупреждаю тебя: если я, не приведи Господь, увижу, что ты шляешься по улицам, ведешь себя недостойно, то, знай, ни перед чем не остановлюсь… Лучше б тебе тогда оставаться взаперти… Если когда-нибудь одна из моих дочерей запятнает честь семьи, то я возьму ружье и без колебаний разряжу его в нее…

Я помнила глупое хныканье Шерифы, которая из всей тирады отца уловила одни лишь угрозы.

И вот теперь, в этот час, это неуместное воспоминание возвращалось ко мне.

Напротив меня Фарид готовился к сцене, которую наверняка не знал как играть: в духе то ли сурового достоинства, то ли жесткой властности. В любом случае в ней не будет размаха, как нет его в этом человеке, моем брате. Не зря Тамани сожалела об ушедших временах. В этой семье, которая вновь стала уважаемой, уже нет мужчины, способного говорить о чести иначе, чем с мелодраматической напыщенностью.

— Я хочу знать, — начал Фарид, худо-бедно выполняя возложенную на него миссию, — я хочу знать, где ты была в тот день, когда тебе полагалось быть у Мины.

Он сказал: «день», и это слово отозвалось для меня трусостью. Я отвечала спокойно, владея собой. И все произошло быстро, очень быстро.

— Я скажу, что я делала, где и с кем была. Но только при Лелле.

— Зачем ты припутываешь к своей лжи Леллу?

— Я не лгала. Разве это я утверждала, что была у Мины? Если б я хотела солгать, то неужели, ты думаешь, не смогла бы предупредить Мину? Будь уверен: в этом доме скрыть что-то легче легкого…

— Говори спокойней! — входя, скомандовала Лелла.

Тогда я, внезапно распалясь, чуть ли не разрыдавшись, сорвалась на крик. При этом я ощутила, как сладостно ухнуло куда-то сердце: наконец-то мне довелось вдохнуть пряный запах катастрофы.

— Она знала, что я иду к Салиму аль-Хаджу. Я сама заявила ей об этом перед тем, как уйти. Она знала, что я встречалась с ним и до этого дня. Ну, и как же ты исполнила, — это я обращалась уже к Лелле, — свой пресловутый материнский долг? Предупредила ли Фарида? Нет, Фарид, она покрывала меня, хотя я вовсе не просила об этом.

Наступило молчание. Лелла не пошевелилась. В конце концов я воскликнула:

— Это ей надо оправдываться. Мне же больше нечего сказать.

Когда я обернулась на пороге, дом предстал передо мною безлюдным, тихим. Возобновившийся моросящий дождь делал его похожим на брошенный командой огромный корабль. В центре дворика упрямо била вверх струя фонтана — последний остаток утраченной гордости. На вершине, исчерпав свою энергию, она как бы после некоторого замешательства смешивалась с дождем, чтобы вместе с ним упасть в бассейн, поверхность которого напоминала разлохмаченный бархат.

К Шерифе я ворвалась вихрем.

— Дай мне комнату, где я была бы одна, — попросила я, и мой голос показался мне хриплым.

Она не стала ни о чем расспрашивать.

В той же самой комнате, где я выздоравливала после происшествия, я в изнеможении рухнула на кровать и разревелась. Спустя некоторое время я поймала себя на том, что с любопытством слушаю, как из моего горла вырываются рыдания. И довольно долго испытывала это странное ощущение раздвоенности. В свой плач я вслушивалась с неподдельным интересом, но потом вдруг оказалось, что слезы иссякли, а я и не заметила как. Я убила в себе боль.

Когда час спустя вошла Шерифа, она обнаружила меня в обществе своей дочки Сакины, с которой мы решали деликатную проблему: пытались овладеть унаследованным от бабушек сложным искусством мастерить кукол из нескольких прутиков и тряпичных лоскутков.

* * *

Этого визита я совсем не ждала. Я сказала себе это, когда в комнату робко вошла Дуджа аль-Хадж, еще более юная, чем в оставшемся у меня о ней воспоминании. Я предложила ей сесть и, пока мы обменивались обычными формулами вежливости, неторопливо прикидывала, хватит ли у меня пороху до конца выдержать претившую мне роль светской барышни. А еще я немного побаивалась — как у меня это обычно бывало с людьми, которые мне нравились, — намечавшегося долгого разговора.

В довершение всего Шерифа незаметно выскользнула за дверь. Между нами воцарилось молчание. Но тут Дуджа с пленившей меня простотой взяла быка за рога:

— Ты, должно быть, задаешься вопросом, зачем я пришла?

Я слушала ее, и меня охватывали противоречивые чувства. Оказалось, Салим получил мое письмо, где я в общих чертах пересказывала ему последнюю сцену — как из уст Мины прозвучала правда и как я потом защищалась перед Фаридом и Леллой; не имея возможности мне написать, он попросил Дуджу навестить меня… Она рассказала мне, как радостно ей было узнать о нашей помолвке, и предложила свою дружбу и поддержку в эти трудные минуты. Она понимала меня: я находилась в сложном, деликатном положении. Конечно, хоть мой брат и отреагировал так бурно на мои шаги, моя независимость в этой области неизбежно будет подтверждена. Разве на нас, арабских девушках, не лежит ответственность перед остальными? А психология общества не может измениться вот так вдруг, скачком. Во всяком случае, Дуджа была уверена, что мне удастся убедить своих близких в чистоте моих намерений. Негоже, чтобы мое будущее счастье строилось на бунте.

Я слушала ее и не знала, что сказать. Я восхищалась ее искренностью, логикой ее рассуждений, которым нельзя было отказать в убедительности. Почему Лелла не смогла, подобно Дудже, вселить в меня надежду на примирение?.. Но было уже слишком поздно.

Мной овладевал стыд. Что ответить этой девушке? Что я сама подготовила эту драму, выпестовала этот бунт, который она так осудила? И все это — во имя принципов, которые теперь, когда я оказалась вдали от дома, свелись к напыщенным, пустым словам? Как объяснить ей мою ненависть к Лелле? И это любопытство по отношению к самой себе, которое леденило меня посреди мною же устроенного пожара? Сказать ей, что вся эта кипучая деятельность обусловлена всего лишь нетерпением познать себя? Она бы ничего не поняла. Все это время на языке у нее были другие люди: близкие, семья, общество; она, как знаменем, потрясала понятиями «ответственность» и «долг»… Я же была увлечена лишь собой.

Не умея лгать тем, кто мне нравится, я попыталась сменить тему. И хотя в действительности я была тронута ее благородством, ее великодушием, с каким она предложила мне свою помощь, она посчитала, что я ей не доверяю. До сих пор все вокруг прочили ее в жены кузену, и она решила, что эти слухи возбуждают мою ревность. Поэтому, когда я с напускной легкостью заговорила о чем-то безобидном, на лицо ее набежала тень грусти.

Ощущение неловкости между нами нарастало. Чтобы рассеять его, мы старались превзойти друг дружку в любезности, но разговор по-прежнему не клеился. Зато когда она наконец ушла, моему разочарованию не было предела. Никогда еще я так не корила себя за то, что разминулась еще с одним человеком.

 

Глава XIX

Так вот оно как все повернулось. Вот какое они вместе состряпали решение, соткали из своих запасов лицемерия; грязная работенка… Фарид все забыл. Он прощает, добавила Лелла тем монотонным голосом, который избрала для разговора со мной. Ей, дескать, удалось убедить его в невинности моего поведения. Ведь Салим просил моей руки разве это не свидетельствует о серьезности наших отношений? Ему можно доверять; это вполне зрелый мужчина…

— И что же из этого следует?

Из этого следует, что единственное средство положить конец сплетням, которые разносит Тамани, — это возвращение Салима и ваша немедленная свадьба. Мы вынуждены поторопить события, поскольку вы допустили неосторожность… Так что напиши Салиму и объясни ему все.

Вот-вот, написать Салиму, убедить его срочно вернуться, жениться на мне раньше, чем выйдет на свет опасная правда. И пусть поторопится, чтобы задушить скандал в зародыше, чтобы сохранить за нашей семьей то устойчивое положение, которое она заняла благодаря признанной, на протяжении многих лет подтвержденной добродетели одной женщины…

— А ты? Ты-то согласна увидеть его после…

Она покраснела; по ее мимолетному взгляду я поняла, что она злится на меня за этот вопрос, явно свидетельствующий о моей бестактности…

Она неохотно ответила:

— Я доверяю его честности. Он ничего не скажет. Я согласна.

— Зато я не согласна!

Я почти выкрикнула это. Когда она обернулась ко мне — ведь она уже уходила, — я с еще большей твердостью повторила:

— Я отвергаю ваше решение… Впрочем, сейчас я пойду домой и сама скажу это Фариду.

Она снова испугалась; она окончательно, еще раньше меня самой, уверилась, что я пойду до конца.

* * *

В этот час сиесты дом был погружен в дрему. Пересекая дворик, я слышала размеренный храп Си Абдерахмана, голос Тамани, которая в последние дни не покидала этих стен. Я поднялась наверх. Узнав меня по походке, прибежала Зинеб. Она никогда не спала днем; в эти часы она чувствовала себя особенно беспокойно, больше всего нуждалась в обществе.

— Вот и ты наконец! Как мне не хватало тебя все эти дни…

— Где Фарид?

— Фарид? — переспросила она, испуганно вытаращив глаза. После минутного колебания, видя, что я настроена решительно, она ответила:- Он отдыхает. Не беспокой его…

Не слушая ее, я вошла в комнату.

— Лелла только что сообщила мне о так называемом вашем предложении и о решении, как вы изволили выразиться, задушить скандал в зародыше…

— Что ты хочешь? — спросил он, не скрывая раздражения.

Он успел вновь, как подушками, с удобством обложиться своими привычками и был счастлив обрести, наряду со своими необременительными обязанностями, спокойную совесть, которую я на миг потревожила. Понятно, какие чувства я могла вызвать у него, придя подвергнуть все это пересмотру.

— Я хочу обсудить это с тобой. Так будет, я думаю, лучше. Я уже сказала Лелле, что никогда не соглашусь с вашим решением. Я согласна выйти замуж за Салима, но таким вот образом ни за что…

— Так чего же ты хочешь?

Он повысил тон. Он был уже на пути к гневу, но, увы, к той его разновидности, которая свойственна слабым людям и вызывает лишь досаду.

— Чего я хочу? Полного доверия. Чтобы ты верил мне, вместо того чтобы принимать позу великодушного прощения, как если бы я совершила Бог весть какой поступок… Говорю же тебе: я не сожалею ни о чем из того, что сделала.

— Так чего же ты хочешь? — растерянно повторил Фарид.

Должно быть, он никогда не подозревал во мне столько отваги. И то, что я предстала перед ним в новом свете, казалось ему очередным предательством по отношению к нему.

Видя его враждебность, я продолжала упорствовать.

— Я буду ждать Салима; я выйду замуж только тогда, когда он этого захочет. Но вот чего я прошу: свободы. Свободы, чтобы ходить на занятия.

— Свободы, — повторил он, едва ли не шокированный, как если бы в моих устах это слово становилось непристойностью.

— Ну да! — воскликнула я, наслаждаясь собственным нахальством, — Свободы. Или это слово тебя пугает?

— А зачем тебе эта свобода? — только и ответил он, стиснув зубы, что в иных обстоятельствах заставило бы меня улыбнуться. Но чересчур велико было мое желание его убедить.

— Мне нужно лишь доказательство твоего доверия. Хватит с меня всех ваших расчетов, — ответила я. Потом меня осенило, что, в конце концов, этот человек — мой брат и он один может поверить мне и рассеять этот туман, и я продолжала уже тише, слегка волнуясь: Фарид, я знаю, Тамани будет сеять повсюду то, что захочет: полуправду, полуложь. И все же я выбираю для своей просьбы именно этот момент.

— Слишком велик риск, — отрубил он.

— Откуда эта боязнь риска? — спросила я с вызовом неприязнь и жажда бунта начинали брать во мне верх. — Ты что, не чувствуешь себя в силах противостоять другим?

— Ты забываешь, — с горечью произнес он, — что людское злословие, искусно поддерживаемое Тамани, может повредить не только твоей репутации, а значит, и твоему будущему, но и репутации всей нашей семьи…

— О да, — усмехнулась я, — всему, созданному Леллой!

— Вот именно! — воскликнул он. — Тебе бы следовало уважать свою мать! Она должна была бы служить тебе примером… она дала нам все.

— Она не даст мне Салима, — возразила я. — А от тебя я жду сейчас лишь ответа на просьбу, которую я только что высказала.

— Нет, я могу предложить тебе одно-единственное: свадьбу с человеком, которого ты выбрала сама, и немедленно.

— Я не желаю этого. Если я и выбрала Салима, то потому, что он — самая чистая часть меня. Я не хочу, чтобы он вошел в этот дом, где свила гнездо ложь.

— Какая ложь? — вскричал Фарид.

Но еще до того, как я нанесла удар, он знал, куда он придется.

— Лелла вот ложь! Лелла, которой вы все восхищаетесь и которую ты мне ставишь в пример, тогда как она боится меня, боится Гамани!

— Тамани?

— Да, с тех пор как отец возложил на нее миссию сделать все, чтобы Лелла не вышла вторично замуж. При необходимости она должна открыть ее прошлое, то, чем была наша драгоценная Лелла: почти что проституткой…

Последние слова напугали меня самое. Разрыдавшись, я убежала.

* * *

— Ты зашла слишком далеко, — сказала Тамани. — Ты и в самом деле зашла слишком далеко. Не следует так играть с огнем…

— С правдой!

Я уже пыталась оправдываться. Мой крик становился похожим на защитительную речь. Я с ненавистью вымаливала у нее одобрение.

— Ты довольна, что я отказалась от этой свадьбы? Что я отложила ее на такой срок… за год, как ты говорила, много чего может произойти…

Тамани покачала головой — привычным, тысячекратно повторяемым движением нищих, у которых летними вечерами не остается ничего, кроме безмятежного спокойствия. Она изменилась: в скорбном взгляде ее водянистых глаз читалась необычная серьезность. Ничего похожего на злорадное торжество, которое я ожидала увидеть.

— Нет, теперь я не хочу для своего брата такой жены. Ты опасна…

Она приблизилась. В сумраке спускавшегося вечера она завораживала меня. В ее голосе зазвучала какая-то вековая властность, словно она была лишь посланницей темных сил, передававших мне свое проклятие.

— Ты должна была либо смолчать, либо согласиться на то, что они предложили. Я бы признала себя побежденной; я бы даже не пикнула… Ты должна была набраться терпения… А так ты идешь к своей гибели. То несчастье, что ты сеешь позади себя, однажды встанет между гобой и Салимом… Да-да, даже он отвергнет тебя, когда узнает, на какое зло ты способна… потому что — запомни это хорошенько, Далила, — Господь не любит скандала.

— Не трогай Господа! — отозвалась я, начиная ощущать слабость и даже отчаяние, потому что впервые слышала, чтобы она говорила искренне.

Однако в пустом доме, перед тем как уйти, я воспряла духом. Я не дам себя сокрушить. Я одна, сказала я себе, значит, я сильнее, чем когда бы то ни было.