Ты спрашиваешь, как я стал безумцем. Случилось это так.

В незапамятные времена, когда многие Боги еще не родились, я очнулся от глубокого сна и увидел, что мои маски похищены – все семь масок, которые я сам вылепил и носил в семи жизнях. – и я, без маски, пустился бежать по людным улицам с воплем: «Воры, гнусные воры!»

Мужчины и женщины насмехались надо мной, а иные, в испуге, прятались в домах.

Когда я вбежал на рыночную площадь, один юноша, стоявший на кроште дома, воскликнул: «Глядите, глядите, безумец!» Я поднял на него взор, и солнце впервые поцеловало мое голое лицо. Впервые солнце поцеловало мое голое лицо, моя душа вспыхнула любовью к солнцу, и маски сделались лишними. И в исступлении я вскричал: «Блаженны, блаженны воры, похитившие мои маски!»

Так я стал безумцем.

В этом безумии я открыл для себя свободу и безопасность; свободу одиночества и безопасность от того, чтобы быть понятым, ибо те, кто понимает нас, порабощают в нас нечто.

Но не пристало мне слишком кичиться своей безопасностью. Даже вору в тюрьме и тому не грозит опасность от другого вора.

 

Бог

В стародавние времена, когда речь впервые затрепетала на моих устах, я взошел на святую гору и воззвал к Богу:

«Господи, я твой раб. Твоя сокровенная воля – закон для меня, и тебе я буду повиноваться до скончания века».

Но не дал ответа Бог – унесся, подобный ярой буре.

Через тысячу лет, взошедши на святую гору, я вновь воззвал к Богу:

«Творец, я твое творение. Из глины ты вылепил меня, и тебе я обязан всем, что я есть».

Не дал Бог ответа – унесся, подобный тысяче быстрых крылий.

Через тысячу лет я поднялся на святую гору и вновь воззвал к Богу:

«Отче, я твой сын. По милосердию и любви своей ты родил меня, и в любви и поклонении я наследую твое царство».

Не дал Бог ответа – исчез, подобный туману, павшему на дальние холмы.

Еще через тысячу лет я поднялся на святую гору и вновь воззвал к Богу:

«Мой Боже, моя цель и мое свершение; я – твое вчера, а ты – мое завтра. Я – твой корень в земле, а ты – мой цветок в небесах, и вместе взрастаем мы перед лицом солнца».

Тогда Бог приклонился ко мне и прошептал на ухо сладостные слова, и точно море, вбирающее в себя бегущий к нему ручей, он обнял меня.

И когда я спустился в долы и на равнины, Бог тоже был там.

 

Мой друг

Мой друг, я не таков, каким кажусь тебе. Кажимость – всего лишь одежда, которую я ношу, – со тщанием сотканная одежда, оберегающая меня от твоих расспросов, и тебя – от моего безразличия.

Мое «Я», друг мой, обитает в доме молчания, и там оно пребудет вовек, непознанное и недосягаемое.

Я не хочу, чтобы ты верил моим словам и полагался на то, что я делаю, ибо мои слова не более как твои собственные мысли, обретшие звучание, а дела мои – твои воплощенные надежды.

Когда ты говоришь: «Ветер веет на восток», я соглашаюсь: «Да, он веет на восток», ибо не хочу, чтобы ты знал, что разум мой обитает не на ветру, но на море.

Ты не можешь понять мои мысли, рассекающие морскую гладь, но я и не хочу, чтобы ты их понимал. Я буду в море один.

Когда для тебя день, мой друг, для меня – ночь; но и тогда я говорю о полудне, что пляшет на холмах, и о лиловой тени, скользящей по долине, ибо тебе недоступны песни моей тьмы и не дано увидеть, как мои крылья бьются о звезды, – и я рад, что ты этого не слышишь и не видишь. Я буду с ночью наедине.

Когда ты всходишь в свой Рай, а я спускаюсь в свой Ад – даже тогда ты зовешь меня с другого края непреодолимой бездны: «Мой спутник, мой товарищ!» – и в ответ я зову тебя: «Мой товарищ, мой спутник!» – ибо не хочу, чтобы ты увидел мой Ад – пламя опалит твой взор, ты задохнешься дымом. К тому же я слишком люблю свой Ад, чтобы допустить тебя туда. Я буду в Аду один.

Ты любишь Справедливость, Истину и Красоту, и я, тебе же на пользу, говорю, что любить их – достойно и прекрасно. Но в душе смеюсь над твоей любовью. И все же не хочу, чтобы ты слышал мой смех. Я буду смеяться один.

Мой друг, ты – добр, осмотрителен и мудр, ты само совершенство, и я тоже говорю с тобою мудро и осмотрительно. И все же я безумец. Но я таю безумие под маской. И буду безумствовать один.

Мой друг, ты вовсе мне не друг, но как мне втолковать тебе это? Мой путь отличен от твоего, хотя мы идем вместе, рука об руку.

 

Пугало

Однажды я спросил у пугала:

– Неужто тебе не надоело стоять посреди этого заброшенного поля?

И услышал в ответ:

– Пугать ворон – радость такая большая и глубокая, что мне это никогда не надоест.

– Верные слова! – согласился я, немного поразмыслив. – Мне и самому эта радость знакома.

– Только тому она знакома, кто набит соломой, – промолвило пугало.

Я ушел тогда, не зная, что и думать – польстить мне оно хотело или унизить?

Минул год, пугало за это время сделалось философом.

И когда я вновь проходил мимо него, я увидел, как две вороны вьют гнездо у него под шляпой.

Мудрый пес

Раз мимо котов, собравшихся вместе, шел один мудрый пес.

Подойдя к ним ближе и заметив, что они чем-то заняты и не обращают на него ровно никакого внимания, он остановился.

Тут, из самой их середины, выступил большой важный кот, обвел всех взглядом и возгласил:

– Молитесь, братья! И когда, отринув все сомнения, вы станете возносить молитвы одну за другой – истинно говорю вам, мыши дождем посыплются на вас!

Заслышав такие речи, пес рассмеялся про себя и пошел прочь, бормоча:

– До чего же слепы и бестолковы эти коты! Ведь сказано в Писании, и я, как и мои предки, доподлинно знаю, что в награду за молитвы, благочестие и веру с неба сыплются дождем вовсе не мыши, а кости!

 

О даянии и приятии

Жил некогда на свете человек, у которого было несметное число штопальных игл. Однажды к нему пришла мать Иисуса и попросила:

– Друг, сын у меня собрался в храм, но у него прохудилась одежда, и мне нужно ее починить. Не дашь ли ты мне иглу?

Тот отказал ей, зато прочел наставление о Даянии и Приятии, густо пересыпанное учеными словами, дабы она передала его своему сыну, прежде чем он отправится в храм.

 

Семь ликов

В глухой полночный час я слышал сквозь сон, как семь моих ликов собрались вместе и шепотом вели меж собой такой разговор:

Первый лик: Вот здесь, в этом безумце, я прожил все эти годы и единственным моим занятием было – днем растравлять его боль, а по ночам бередить его тоску. Я не хочу больше мириться со своей участью и восстаю.

Второй лик: Мой брат, ты несравненно удачливей меня, ибо мне выпал жребий быть веселым ликом этого безумца. Я смеюсь его смехом, пою его счастливые часы, и мои трижды окрыленные ноги вихрем пляски возносят его самые светлые мысли. Нет, это я восстану против своего постылого существования.

Третий лик: Что же тогда сказать мне, одержимому любовью лику, пылающему факелу неистовой страсти и безудержных желаний? Это я, томимый любовью лик, восстану против безумца.

Четвертый лик: Я – самый жалкий из вас, ибо мне выпало на долю лишь смертельное отвращение и гнусная ненависть. Нет, это я, подобный буре лик, рожденный в черных пещерах Ада, откажусь служить безумцу.

Пятый лик: Нет, не ты, а я, мыслящий, причудливый лик, лик голода и жажды, обреченный скитаться, не зная ни минуты покоя, в поисках всего непознанного и еще не сущего, это я восстану.

Шестой лик: Я, лик-труженик, жалкий поденщик, терпеливыми руками и тоскующими глазами леплю образы из дней и сообщаю новые, вечные формы бесформенным частицам – это я, один-единственный, восстану против неугомонного безумца.

Седьмой лик: Удивительно, что все вы восстаете против этого человека, ведь каждый из вас должен избыть уготованную ему судьбу. О, я почел бы за благо уподобиться любому из вас, чтобы только иметь свой жребий! Но я – лишенный всего праздный лик, что пребывает в немом пустынном нигде и никогда, в то время как вы воссоздаете жизнь. Теперь посудите сами, мои соседи, кто из нас должен восстать, вы или я?

Так молвил седьмой лик, и шесть других поглядели на него с сочувствием, но не обмолвились ни единым словом, и в сгустившейся полночной мгле один за другим погрузились в сон, охваченные каким-то незнакомым счастливым смирением.

Только седьмой лик, не сомкнув глаз, продолжал пристально вглядываться в ничто, стоящее за всякой вещью.

 

Война

Однажды ночью в разгар пиршества во дворец явился некий человек и простерся перед правителем. Все пирующие воззрились на него и увидели, что нет у него одного глаза, а из зияющей глазницы сочится кровь.

– Какая беда приключилась с тобой? – спросил правитель.

– О мой государь, – ответствовал пришелец, – промышляю я воровским ремеслом. Ночь сегодня выдалась безлунная, и надумал я ограбить лавку менялы. Влез внутрь через окно, да нелегкая угораздила меня попасть в ткальню, наскочил я впотьмах на ткацкий стан и проколол себе глаз. Так что уж, мой повелитель, прошу судить ткача по справедливости.

Послали за ткачом, и, когда тот явился, велено было выколоть ему глаз.

– О мой государь, – взмолился ткач, – твой суд справедлив. Я заслужил такую участь. Да вот беда: чтобы видеть обе кромки тканины, нужны мне оба глаза. Есть у меня сосед, сапожник, вот он-то в своем ремесле как раз может обойтись и одним глазом.

Тогда правитель велел привести сапожника. И тот явился. И вырвали сапожнику глаз. Так восторжествовала справедливость.

 

Лис

На восходе солнца глянул лис на свою тень и сказал:

– Будет у меня сегодня на завтрак верблюд! И все утро он рыскал в поисках верблюда. А когда в полдень вновь взглянул на свою тень, то промолвил:

– Обойдусь и мышью.

 

Мудрый царь

Во время оно правил далеким городом Вирани[17]Вирани – вымышленное название города.
могущественный и мудрый царь. Могущество его повергало в страх и трепет, а мудрость внушала любовь.

В самом центре Вирани стоял колодец с прохладной прозрачной водою. Все обитатели города и даже сам царь и придворные вельможи пили из него воду, ибо другого колодца не было.

Однажды ночью, когда все уже спали, в город явилась ведьма и влила семь капель лютого зелья в колодец и промолвила:

– Пусть отныне всякий испивший этой водицы лишится рассудка!

Утром все горожане, кроме царя и его главного советника, напились той воды, и безумие завладело их рассудком – сбылась ведьмина ворожба. Весь день в переулках и на рыночных площадях люди только и делали, что шептали друг другу на ухо:

– Царь обезумел... Наш царь и его советник повредились в уме... Виданное ли дело, чтоб нами правил обезумевший царь! Долой его с трона!

В тот вечер царь велел наполнить золотой кубок водою из колодца. И когда ему принесли кубок, он отпил большой глоток и дал испить той воды своему советнику.

И буйное веселье охватило далекий город Вирани, ибо к царю и его советнику вернулся разум.

 

Новое наслаждение

Минувшей ночью я открыл новое наслаждение и только задумал изведать его, как в тот же миг к моему дому ринулись ангел и дьявол. Они столкнулись в дверях и схватились друг с другом из-за но-возданного наслаждения. Один кричал: «Это порок!» «Нет, это добродетель!» – кричал другой.

 

Гранат

Когда я жил в сердцевине граната, как-то раз услышал, как одно зерно сказало:

– Придет время, я стану деревом, и ветер будет петь в моих ветвях, солнце – плясать на моих листьях, и я буду могучим и прекрасным во всякую пору года.

– Когда я был таким же зеленым юнцом, я придерживался тех же взглядов, – промолвило другое зерно, – и только теперь, наученный все взвешивать и соизмерять, я до конца понимаю, как обманывался в своих надеждах!

– А по-моему, так в нас нет ничего, что сулило бы столь прекрасную будущность, – проронило третье зерно.

– Когда бы не мысль о прекрасной будущности, какой бы смешной и жалкой была наша жизнь! – возразило ему четвертое.

– Что проку толковать о том, чем мы станем, коли мы даже не знаем, что мы такое есть, – заметило пятое.

– Чем бы мы ни были, тем же и останемся, – сказало в ответ на это шестое.

А седьмое воскликнуло:

– Мне так ясно видится все, что нас ожидает, да только слов подобрать не могу!

Тут вступило в разговор восьмое зерно, за ним девятое, десятое и несметное множество других, а потом все заговорили наперебой, и в такой разноголосице я уже решительно ничего не мог понять.

В тот же день я переселился в сердцевину айвы, где зерен не так много и они молчаливы.

 

Две клетки

В саду моего отца стоят две клетки. В одной из них – лев, которого рабы по велению отца изловили среди руин Ниневии[18]Ниневия – древний город Ассирии (соврем, холмы Куюнджик близ г. Мосула в Ираке). В VIII–VII вв. до н.э. – ее столица. В 612 г. до н.э. разрушена войсками вавилонян и мидян.
, а в другой – разучившийся петь воробей.

И каждый день на заре воробей приветствует льва:

– Доброе утро, собрат по неволе!

 

Три муравья

Три муравья повстречались на носу крепко спавшего на солнце человека. Каждый учтиво приветствовал другого, как того требовал обычай его племени, после чего завязалась беседа.

– Сколько живу на свете, а такого скудоземья не видывал, – промолвил первый муравей. – День-деньской ищешь хоть какого-нибудь зернышка, и все впустую!

– Что правда, то правда, – согласился с ним второй. – Я тоже все эти пригорки да низины исходил из конца в конец, но так ничего и не сыскал. Сдается мне, это и есть та самая, как ее зовут у нас в народе, рыхлая зыбучая земля, где ничего не растет.

Тут третий муравей поднял голову и проговорил:

– Братья, мы стоим сейчас на носу Верховного Муравья, всемогущего и беспредельного Муравья; тело его столь велико, что нам не объять его взглядом, тень так огромна, что нам вовек всю ее не пройти, а голос столь громок, что слух наш не в силах его вынести; и Он вездесущ!

При этих словах два других муравья только с усмешкой переглянулись.

В эту самую минуту человек шевельнулся, поднял во сне руку, потер нос и раздавил всех троих.

 

Могильщик

Раз, когда я хоронил одно из моих умерших «Я», проходивший мимо могильщик проговорил:

– Из всех, кто хоронит здесь своих мертвецов, ты один мне по нраву.

– Рад это слышать, – сказал я, – но чем же я так полюбился тебе?

– А тем, – отвечал он, – что другие приходят и уходят с плачем, один ты приходишь с улыбкой и уходишь с улыбкой.

 

На ступенях храма

Вчера вечернею порой я видел женщину, сидевшую на мраморных ступенях Храма меж двух мужчин. Одна ее щека была бледна, другая – рдела.

 

Благословенный город

Еще юношей слышал я об одном городе, где все живут согласно Писанию, и решил: «Непременно отыщу этот город, осененный благодатью».

Путь мне предстоял не близкий. Я вдоволь припас всего необходимого в дорогу и пустился в странствие. Спустя сорок дней показался город, и на следующий день я уже вступил в него.

И вот увидел я, что у всех горожан было по одной руке и одному глазу. В изумлении я вопрошал себя:

– Возможно ли, чтобы все до единого обитатели этого святого града имели увечье?

Тогда я заметил, что и они удивлены не менее моего, ибо смотрели как на преславное чудо на две мои руки и оба глаза. И когда они заговорили, я осведомился у них:

– Не тот ли это Благословенный Город, где все живут согласно Писанию?

– Он самый и есть, – ответили мне.

– Какая беда с вами приключилась? – спросил я. – Где же у каждого правая рука и правый глаз?

Толпа заволновалась.

– Ступай за нами и увидишь, – сказали мне. Меня привели к храму, высившемуся посреди города. И там я увидал груду рук и глаз, уже успевших иссохнуть.

– Боже правый, – воскликнул я, – какой безжалостный завоеватель так страшно изувечил вас?

По толпе пронесся ропот. Один из старейшин города выступил вперед и сказал:

– Мы сделали это по доброй воле. Господь подвиг нас на то, чтобы побороть вселившееся в нас зло.

Он повел меня к главному алтарю, и все последовали за нами. И он показал мне на высеченную над алтарем надпись, и я прочел: «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну»[19]«Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя...» – Евангелие от Матфея, 5: 29-30.
.

И тут я все понял. И, повернувшись к людям, вскричал:

– Неужели нет среди вас ни мужчины, ни жен-шины, у кого были бы целы глаза и руки?

– Нет, – сказали они. – Ни один не избег сей участи, кроме тех, кто еще слишком мал, чтобы читать слова Писания и соблюдать заповеди.

Мы вышли из храма, и я немедля покинул Благословенный Город, потому что в мои лета я уже был умудрен грамоте.

 

Ночь и безумец

– Я похож на тебя, Ночь, темная и нагая; я иду пылающей тропою, что вьется над моими снами наяву, и там, где моя нога касается земли, вздымается исполинский дуб.

– Нет, Безумец, ты не похож на меня, ибо все еще оглядываешься назад, желая увидеть, велик ли след, что ты оставил на песке.

– Я похож на тебя, Ночь, безмолвная и непроглядная; и в сердце моего одиночества в родах лежит Богиня; и в нарождающемся Небеса соприкасаются с Адом.

– Нет, Безумец, ты не похож на меня, ибо ты еще страшишься боли и песнь бездны повергает тебя в ужас.

– Я похож на тебя, Ночь, неистовая и ужасная, ибо слух мой полнится стенаниями покоренных народов и горестными вздохами по запустелым землям.

– Нет, Безумец, ты не похож на меня, ибо все еще мнишь товарищем свое меньшее «Я», а со своим чудовищным «Я» не можешь подружиться.

– Я похож на тебя, Ночь, жестокая и страшная; вот и отсветы горящих на море кораблей мерцают на моей груди, и губы мои омочены в крови убитых воинов.

– Нет, Безумец, ты не похож на меня, ибо все еще тоскуешь по родственному духу и не стал еще законом над самим собою.

 

Безумец

– Я похож на тебя, Ночь, веселая и ликующая, ибо живущий под моей сенью ныне пьян молодым вином и идущая мне вслед грешит с радостью.

– Нет, Безумец, ты не похож на меня, ибо душа твоя повита семижды сложенной пеленой, и ты не держишь сердце свое в своей руке.

– Я похож на тебя, Ночь, терпеливая и страстная, ибо в моей груди тысяча мертвых любовников покоятся в саванах из увядших поцелуев.

– Вот как, неужели ты похож на меня, Безумец? Похож на меня? И можешь оседлать бурю, словно коня, и крепко сжимать молнию, словно меч?

– Похож на тебя, Ночь, на тебя, всесильная и величественная, и мой престол покоится на груде павших Богов; и передо мной тоже проходят дни и целуют край моих одежд, но глаз на меня никогда не подымают.

– Неужели ты похож на меня, дитя моего темнейшего сердца? И мыслишь моими неукротимыми мыслями, и говоришь на моем безмерном языке?

– Да, мы близнецы, о Ночь, брат и сестра, ибо ты приоткрываешь пространство, а я открываю свою душу.

 

Лица

Я видел лицо – тысяча выражений играли на нем, и другое лицо, которое, словно литое, хранило одно-единственное, застывшее на нем выражение.

Я видел лицо, сквозь маску которого проступало таимое под нею уродство, и другое – лишь сняв с него маску, можно было разглядеть, сколь оно прекрасно.

Я видел старое лицо, сквозь морщины которого проглядывало ничто, и другое, нежное, в чертах которого запечатлелось все.

Я читаю по лицам и прозреваю подлинность, сокрытую в их глубине, потому что смотрю сквозь пелену, сотканную собственными глазами.

 

Величайшее море

Мы с моей душой отправились искупаться в великом море. Выйдя на берег, мы решили приискать скрытый от чужих взоров уединенный уголок.

Дорогой мы встретили человека, сидевшего на сером утесе, который доставал соль из мешка и по щепотке бросал ее в море.

– Это пессимист, – сказала мне душа. – Мы не станем здесь купаться. Поищем другое место.

Мы двинулись дальше и дошли до небольшой бухты, где увидели человека, стоявшего на белом утесе. В руках у него был ларец, украшенный драгоценными каменьями, из которого он доставал кусочки сахара и бросал в море.

– Это оптимист, – заметила душа. – Он тоже не должен видеть нас голыми.

Мы пошли дальше и на отмели увидели человека, который подбирал дохлых рыб и бережно опускал их в воду.

– Не будем купаться на глазах у него, – сказала мне душа. – Он филантроп.

И мы прошли мимо.

Чуть дальше мы увидели человека, обводившего контур своей тени на песке. Высокая волна смывала рисунок. Но он без устали продолжал свое занятие.

– Он мистик, – вымолвила душа. – Оставим его. И мы шли дальше по взморью, пока не увидели человека, который, укрывшись в прибрежной пещере, собирал пену и наполнял ею алавастровую чашу.

– Это идеалист, – шепнула мне душа. – Уж он-то никак не должен видеть нашей наготы!

И мы отправились дальше. Вдруг мы услышали чей-то крик: «Вот море. Вот глубокое море. Вот неоглядное могучее море!»

Когда же мы вышли к тому месту, откуда доносился голос, нашим глазам предстал человек, стоявший к морю спиною, который, приложив к уху раковину, вслушивался в ее глухой гул.

– Пойдем дальше, – предложила мне душа. – Он реалист – тот, что поворачивается спиною к целому, которого ему не объять, и пробавляется какой-нибудь частицей.

И опять нам пришлось пуститься в путь. На покрытом водорослями берегу среди скал мы приметили человека, который лежал, зарывшись в песок с головой. И тут я сказал моей душе:

– Вот где мы можем искупаться – уж он-то нас не увидит.

– Нет! Ни за что! – воскликнула душа. – Ведь он из них самый зловредный. Это же святоша.

И великая грусть легла на лицо моей души и проникла в ее голос.

– Уйдем отсюда, – промолвила она. – Здесь нам все равно не найти уединенного, укромного места для купания. Я не хочу, чтобы этот ветер развевал мои золотистые волосы, чтобы струи этого воздуха коснулись моей белой груди, и не позволю солнечному свету обнажить мою святую наготу.

И мы покинули те берега и отправились на поиски Величайшего Моря.

 

Распятый

– Распните меня! – молил я людей.

– Зачем нам брать грех на душу? – возразили они мне.

– Что, как не распятие безумцев, поможет вам возвыситься? – сказал я.

Они вняли моим словам и распяли меня. И это дало мне покой.

И вот, когда я висел между землею и небом, они подняли головы и посмотрели на меня. И возвысились, ибо никогда прежде не подымали головы.

Вдруг из толпы раздался чей-то голос:

– Какую вину ты хочешь искупить?

– Ради чего приносишь себя в жертву? – допытывался другой.

– Не льстишь ли ты себя надеждой такой ценою приобресть мирскую славу? – спросил третий. Тут четвертый воскликнул:

– Смотрите-ка, он улыбается! Возможно ли, чтоб он простил такую боль?

И я ответил всем им:

– Пусть только одно останется в вашей памяти – что я улыбался. Я не искупаю вину, не жертвую собой, не ищу славы; и мне нечего прощать. Меня томила жажда, и я молил вас дать мне моей крови, чтобы напиться. Ибо что еще может утолить жажду безумца, как не его собственная кровь? Я немотствовал и просил, чтобы вы рани ли меня, и раны те стали мне устами. Я был в узилище ваших дней и ночей и искал врата в безмерно большие дни и ночи.

И теперь я ухожу, как ушли доселе распятые. Но не думайте, что распятие истощает наши силы. Ибо нас должны распинать все большие и большие люди между все более великими землями и великими небесами.

 

Астроном

В тени храма мы с другом увидели сидевшего в одиночестве слепца.

– Вот мудрейший человек в нашей стране, – сказал мне друг.

Простившись с ним, я подошел к слепцу и приветствовал его. Мы разговорились и немного погодя я спросил:

– Прости мне мой вопрос, с коих пор ты перестал видеть?

– Я родился слепым, – промолвил он.

– И какую же тропу мудрости ты избрал? – поинтересовался я.

– Я астроном, – ответил слепец и, приложив руку к груди, добавил: – Вот за этими солнцами, лунами и звездами я наблюдаю!

Сказал травяной стебель

Сказал травяной стебель осеннему листу:

– Ты так шумишь, когда падаешь! Ведь ты все мои зимние сны разгонишь.

Лист возмутился и сказал:

– Ах ты, презренное ничтожество! Безголосая брюзга! Ты не жил в вышине – где тебе знать, как звучит песня.

После этих слов осенний лист опустился на землю и заснул. Наступившая весна разбудила его – но теперь он уже был травяным стеблем.

А когда пришла осень и стала навевать на него зимний сон, а в воздухе над ним закружилась облетающая листва, он пробормотал:

– Ох уж эти осенние листья! Ну и шуму от них! Они разгонят все мои зимние сны.

 

Глаз

Однажды Глаз сказал:

– За этими долинами я вижу гору в синеватой дымке тумана. До чего же она красива!

Его слова долетели до Уха, которое напрягло свой слух, а потом удивленно спросило:

– Где же тут гора? Что-то ее не слыхать.

– Я все пытаюсь нащупать ее или хотя бы дотронуться до нее, да все напрасно – ничего похожего на гору не нахожу, – промолвила Рука.

– Никакой горы здесь нет, я не слышу ее запаха, – изрек Нос.

Тут Глаз посмотрел в другую сторону, и все разом заговорили о чудном наваждении, примерещившемся ему, и сошлись на том, что с Глазом творится что-то неладное.

 

Два ученых мужа

Некогда в древнем городе Афкяре[20]Афкяр – вымышленное название города.
жили два ученых мужа, каждый из которых ненавидел учение другого и старался всячески принизить его. Ибо один отрицал существование Богов, другой же в них верил.

Однажды они повстречались на рыночной площади и, окруженные толпой своих почитателей, затеяли спор касательно того, есть Боги или нет их. После долгих препирательств они разошлись.

В тот вечер неверующий отправился в храм и, простершись пред алтарем, молил Богов простить его нечестивое прошлое.

А в тот же час другой ученый муж, чтивший Богов, сжег свои священные книги, ибо сделался неверующим.

 

Когда родилась моя печаль

Когда родилась моя Печаль, я заботливо выхаживал ее и оберегал с нежностью и любовью.

Моя Печаль росла, как и все живое, росла сильная, прекрасная, исполненная прелести и очарования.

И мы с Печалью любили друг друга и любили окружавший нас мир, потому что у Печали было доброе сердце и мое рядом с нею становилось добрее.

Когда мы с Печалью разговаривали, наши дни обретали крылья и сновидения обвивали наши ночи, потому что Печаль говорила ярким языком и мой язык становился рядом с нею ярче.

Когда мы с Печалью пели, соседи садились у окон послушать нас, потому что наши песни были глубокими, как море, и их мелодии были полны причудливых воспоминаний.

Когда мы шли вместе с Печалью, люди провожали нас нежным взглядом и шептали вслед самые ласковые слова. А иной раз посматривали на нас завистливыми глазами, потому что Печаль была благородна и я гордился ею.

Но моя Печаль умерла, как умирает все живое, и оставила меня наедине с моими мыслями и раздумьями. И теперь, когда я говорю, слова свинцом падают с губ. Когда я пою, соседи не хотят слушать моих песен. Когда иду по улице, никто даже не взглянет на меня. И только во сне я слышу, как кто-то сочувственно говорит:

– Глядите, вот лежит человек, чья Печаль умерла.

...А когда родилась моя радость

А когда родилась моя Радость, я взял ее на руки и, взойдя на кровлю дома, вскричал:

– Приходите, соседи, посмотрите, что за Радость сегодня родилась у меня! Приходите, люди добрые, поглядите, как она беззаботно веселится и смеется под солнцем!

Но, к моему великому изумлению, ни один из соседей не пожелал посмотреть на мою Радость.

Семь месяцев подряд каждый день я всходил на кровлю дома и возвещал рождение Радости, однако никто не внимал моим словам. Так мы и жили, я и Радость, в полном одиночестве, и никому не было до нас дела.

И вот лицо Радости сделалось бледным и печальным, потому что ничье другое сердце, кроме моего, не восторгалось ее очарованием и ничьи другие губы не касались поцелуем ее губ.

И вот Радость моя умерла – не вынесла одиночества.

И теперь я лишь тогда вспоминаю умершую Радость, когда вспоминаю умершую Печаль. Но память – это осенний лист, который, прошелестев на ветру, умолкает навсегда.

 

«Совершенный мир»

Бог затерянных душ! Ты, затерянный среди Богов, внемли мне!

Милостивая Судьба, хранящая нас, безумных странствующих духов, внемли мне!

Я, несовершеннейший, живу среди племени совершенных.

Я, человеческий хаос, туманность смешавшихся стихий, движусь среди конечных миров – людей с их непреложными законами и строгим порядком, с их приведенными в стройные системы мыслями, упорядоченными мечтаниями, с их исчисленными и выверенными представлениями.

Мой боже, их добродетели отмерены, их пороки взвешены и даже все то бессчетное, что проходит в мглистых сумерках между пороком и добродетелью, – все это описано и учтено.

Дни и ночи делятся у них на доли, четко определяющие их поступки, и подчиняются безукоризненно точным правилам:

Есть, пить, прикрывать наготу, а затем, в должный срок, испытывать усталость.

Трудиться, играть, петь, плясать, а затем, в урочное время, ложиться и недвижно лежать.

Мыслить так-то, чувствовать столько-то, а затем, с восходом некой звезды, переставать мыслить и чувствовать.

Обирать ближнего с улыбкой и щедрой рукой рассыпать дары, льстить с тонким расчетом, хитро обвинять, разъедать словами чью-нибудь душу, жечь дыханием чье-то тело, а затем, вечером, покончив со всеми делами, умыть руки.

Любить, как велит заведенный искони порядок; судить о лучшем, что есть в другом, с предвзятостью; подобающим образом поклоняться Богам; ловко расстраивать бесовские козни, а после начисто забыть обо всем, словно память помертвела.

Предаваться мечтаниям, когда к тому есть повод; сосредоточенно погружаться в раздумья; безмятежно наслаждаться счастьем; страдать с достоинством, а затем осушить чашу до капли в надежде, что завтрашний день наполнит ее вновь.

Все это, о Боже, замыслено намеренно, произведено на свет обдуманно, взлелеяно со тщанием, подчиняется всем правилам, направляется разумом, а затем умерщвляется и погребается по велению обычая. И даже скрывающие их немые могильные холмы, что разбросаны по дну человеческой души, все помечены и сочтены.

Вот он, идеальный мир, мир высочайшего совершенства, мир невиданных чудес, самый спелый плод в Божием саду, учительная мысль Вселенной.

Только для чего здесь я, Боже, я – незрелое семя неосуществленной страсти, обезумевшая буря, что не ищет ни востока, ни запада, сбившийся с пути осколок сгоревшего светила?[21]...для чего здесь я, Боже... – аллюзия на стих псалма 21, который читает распятый Иисус Христос перед смертью: «Боже мой! для чего ты меня оставил!»

Для чего здесь я, о Бог затерянных душ, сам затерянный среди Богов?