Сегодня после обеда прибыл гонец с письмом от Такуми. Конверт за время путешествия запачкался, и от страниц шел запах плесени.

Своим корявым почерком она сообщала мне, что мой мальчик меняется. Он уже дорос до ее плеча, стал долговязым и тощим. Все свободное время он проводит в лесу, и иногда они даже не могут найти его. Дважды он оставался в лесу на всю ночь, а когда возвращался, то никак не объяснял свое отсутствие.

Под циновкой, на которой спит, он держит лук и колчан. Это для того, чтобы всегда быть наготове, чтобы враги не застали его врасплох. Он собирает побелевшие кости птиц и белок и держит их в кожаной коробочке. Он придумал свой собственный язык. На камнях и деревьях они находят нанесенные им знаки.

Он пренебрегает занятиями, хотя очень любит всевозможные сказки и рассказы и просит Такуми еще и еще раз рассказывать ему одно и то же: сказку о резчике бамбука и дереве с дуплом, сказки о Ямамото и приключениях Хейчу, легенды об Изанаги… и Сусано-о, Разрушителе.

Такуми пишет, что он не спрашивает обо мне. Когда из столицы приходит посылка, он не интересуется ею. Он не читает свитки, которые я ему посылаю. Я сожалею, говорит Такуми в своем письме, но я должна сказать вам об этом.

Он уже совсем не тот мальчик, который приходил ко мне в моих снах. Это неизвестный мне ребенок. Я даже не могу представить себе, как он сейчас выглядит. Только его глаза — заводи прозрачной черноты, темные, как чернила, которые я приготовляю, встав на колени перед доской для письма, — их я помню.

Если мы увидимся, эти глаза будут полны упрека. Интересно, что бы я могла сделать или сказать, чтобы изменить его отношение.

Однако он хранит в коробочке гладкий зеленый камешек, который нашел год назад в саду. Такуми спросила, зачем ему этот камешек, и он сказал, что тот напоминает ему зеленый рукав одежды его матери. Не знаю, мог ли он запомнить это. Я носила этот цвет в ту зиму, когда покинула его, но, может быть, это память о чем-то другом — об одежде, которую потерял, или об одежде, которую видел во сне.

Почему бывает такое странное стечение обстоятельств?

Наступает сезон дождей. После ливней прошлого месяца небо неестественно ясное. Жара не дает передышки. Стрекочут цикады.

Река Камо вошла в свои берега, лощины высохли. Вороны сидят на воротах и коньках крыш. Их хищные глаза сверкают, как полуденное солнце.

Прибыли первые священнослужители, которые будут служить молебны о спасении от болезни. Повсюду слышен стук их деревянных подошв и вкрадчивые голоса. Они, как мухи, собираются в залах и внутренних дворах, их бритые головы отсвечивают черно-синим и лоснятся от жары.

Рюен письмом известил меня, что предполагает приехать вместе с настоятелем через три дня.

Шли разговоры о том, чтобы перенести время Праздника ирисов, но оракулы объявили, что это неразумно. Он состоится завтра, но будет обставлен скромно. Вместо большого застолья устроят вечерний ужин, на который я не приглашена. Главным на празднике будет император, после этого он нас покинет.

Женщины готовят свои наряды: зеленые, белые, розовые, цвета лаванды и сливы одеяния, украшенные вышивкой жакеты и расшитые бисером шлейфы. Прибывают гонцы с коробками, полными сладкого ириса. Женщины из Департамента земель сплетают гирлянды из аира и артемизии, чтобы развесить их по карнизам крыш.

Скроют ли яркие краски наше нездоровье? Смогут ли разнообразные ароматы отпугнуть страшную болезнь?

Уже говорят о заболевших. Один из начальников стражи левых слег в постель с лихорадкой. Минамото, главный советник, и жена губернатора Иё нездоровы.

Дрожащими руками я разложила свои одежды. Я никак не могу решиться отдать в стирку свою белую сорочку: на груди шелк все еще смят, он хранит следы поцелуев Масато. Сегодня утром он написал мне, что постарается ненадолго увидеться со мной во время закрытия праздника. К письму была привязана веточка лавра. Я положила ее под подушку и постаралась успокоиться, вдыхая ее аромат.

После праздника прошло уже три дня. Масато не появлялся. Он известил меня, что его вызвали на водопады Отова из-за каких-то проблем с домом. Мне не остается ничего, кроме как верить ему; я отказываюсь потворствовать своим ревнивым думам, но полна негодования по поводу каждой минуты, когда его нет рядом.

Император завершил подготовку к своему отречению и проводит дни, запершись со своими советниками. Священнослужители во всем великолепии своих облачений спустились с горы Коя. Настоятель прибыл вчера с горы Хией, возможно, вместе с Рюеном; но он еще не навестил меня, хотя обещал. Возможно, он находит приближение ко мне опасным. Должна сказать, что для меня это облегчение.

Сегодня обряд очищения проводился в переднем дворе Сисинден и у ворот Кенрей. Я не присутствовала. У меня усиливаются приступы головокружения, я не могу вынести долгого стояния на ногах в такую жару.

После церемонии ко мне зашла Даинагон. Я никогда не видела ее такой обеспокоенной. Она рассказала, что главный советник Минамото покрылся пятнами. Маги пытались помочь ему, но безуспешно. Заболели две супруги императора, а также придворная дама, ведающая гардеробом императрицы.

Императрица и Рейзей уехали в особняк Ичийё. От Садако нет никаких вестей. Ходят слухи, что император объявит всеобщее прощение в надежде успокоить злых духов, которые, по-видимому, вызвали эпидемию.

Когда-то я возлагала на нее огромные надежды. А сейчас должна быть готовой к возможным последствиям, к вероятности возвращения Канецуке еще до того, как император отречется.

— Такое впечатление, что у вас лихорадка, — сказала Даинагон, глядя на миску со льдом около моей циновки. — Я приведу кого-нибудь из докторов, чтобы вас осмотрели.

— Не надо, — запротестовала я. — У меня только легкое головокружение, должно быть, из-за жары.

— Вам не следовало выезжать из дворца. Именно поэтому вы заболели. — И тут впервые на моей памяти ее глаза наполнились слезами.

— Не надо волноваться. Это совсем не то, что вы думаете, — сказала я с излишней горячностью, потому что она смотрела на меня участливо. Выражение ее лица изменилось. Оно было одновременно нежным и отстраненным.

— Так вот в чем дело, — сказала она. — Я предполагала, что это возможно. — Она взяла кусочек льда и потерла им мой лоб.

Лед таял и растекался, как фальшивые слезы, по моему лицу. Я не хотела, чтобы они смешались с настоящими слезами. Наверное, потому, что у нее самой никогда не было детей, она так долго не догадывалась о причине моих симптомов? А может, она по каким-то своим причинам старалась не замечать их?

И она ответила на мой вопрос, как будто чувствовала его:

— Когда-то давно у меня было такое же недомогание, — сказала она. — Это случилось весной на второй год моего замужества. Даже сейчас запах цветущей сливы вызывает у меня тошноту. — Она улыбнулась печальной улыбкой и посмотрела мимо меня на затейливый узор парчовых штор. — Я потеряла его, — сказала она, предвидя вопрос, который я не собиралась задавать. — Это случилось в один из дней Четвертого месяца. Если бы он остался жив, я никогда бы не рассталась с ним. — В ее голосе прозвучал упрек, который она не могла скрыть, хотя, возможно, мне это только показалось из-за обостренного чувства собственной вины.

— Конечно, нет, — отозвалась я и представила, как она распеленывает свое дитя, хотя этого никогда не было.

— Вы не должны оставаться здесь, — сказала она с горячностью иного рода, и я ответила ей в том же тоне:

— Пожалуйста, не надо говорить, что мне следует делать. И никто не должен знать об этом.

— Как вы можете говорить мне это после стольких лет дружбы? — Впервые я видела ее почти разгневанной.

— Простите меня.

— Вы не должны оставаться здесь, — повторила она, — ради себя и ребенка. Вы сказали об этом своему мужчине?

— Нет.

— Лучше не рассказывать.

Я закрыла глаза и почувствовала, как комната кружится вместе с моими мыслями.

— Вы знаете, что у вас с ним нет будущего?

Почему она так ясно видела то, что я старательно скрывала от самой себя? Почему она и та черная книга как сговорились против моего счастья?

— У вас есть другие обязательства, — сказала она.

— По отношению к императрице? — горько заметила я, думая о сорванной игре в сравнения и о подаренном мне траурном наряде.

— Нет, не перед ней. — Она окунула кончики пальцев в миску с таявшим льдом и провела ими по моим щекам. — Отдыхайте. Утром я зайду.

Я лежала в полной темноте, думая о ребенке, в котором жизнь отказала ей, и о совете, к которому я не хотела прислушиваться.

Меня пришел проведать Рюен. Редко когда я была так благодарна разделявшему нас шелку. Даже если мне особенно нечего от него скрывать, меня раздражает его проницательность. Он обладает особой способностью чувствовать ложь и притворство — умение, которое обострилось за годы воздержания.

Каким образом столь циничный человек оказывается таким наблюдательным, когда дело касается поведения людей? Возможно, что в случае с Рюеном тут не было противоречия.

Однако я редко так чувствовала нашу близость, как на этот раз. Странно, если эпидемия окажется тем единственным средством, которое поможет нам сблизиться.

Я чувствовала, что он напуган. Рюен рассказал мне, что они увидели, когда спустились с гор в город, и заразил меня своим страхом.

Мужчины, торопливо проходившие мимо них с прикрепленными к головным уборам ивовыми прутиками, закрывали лица рукавами одежды. Дома с закрытыми окнами, наполовину опустевшие улицы. Запах жженых трав. Тела в пересохших лощинах и канавах. Он видел лежавшего на спине на куче булыжников мальчика; все его лицо было покрыто гнойными нарывами.

— Помнишь, — сказал Рюен, — как в детстве мы стояли коленями на скамейке в той комнате с земляным полом, помнишь или нет?

Он имел в виду траурную комнату в нашем доме в Мино, комнату, которая пропахла дождевыми червями.

— Да, — ответила я. — Было трудно заставить тебя стоять смирно. Ты был очень непоседлив.

— Я видел, как по полу полз паук. Не знаю почему, но это единственное, что я запомнил.

— Ты был очень юн. — Я сама удивилась прозвучавшей в моем голосе нежности.

— Я до сих пор вижу во сне картины из детства.

— Я тоже.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — неожиданно спросил он, приведя меня в замешательство. — Ты сказала, что не участвовала в Празднике ирисов.

Тут я снова почувствовала удовлетворение от того, что нас разделял занавес.

— Я устала, только и всего.

— Вот, — сказал он и просунул под занавес маленький закрытый крышкой кувшинчик. — Закапывай в нос две капли по утрам, как проснешься. Это прогонит печаль и уныние. Наш настоятель очень рекомендует это средство в таких случаях.

Он заботится обо мне. Я сухо поблагодарила его. Его доброта захватила меня врасплох, и я боялась оказаться излишне чувствительной.

— Я буду молиться за тебя, — сказал он и ушел, прежде чем я обрела голос, чтобы ответить.

Может ли женщина превратиться в духа, пока еще живет и дышит? Может ли она благодаря своим сверхъестественным способностям умереть и снова стать духом — двойным духом?

Да. Пока я сидела в своей комнате за бумажными стенами собственной тюрьмы, я припомнила историю Рокуё.

Как часто я думала о ней, об этой ревнивой женщине, которая убила возлюбленных своего любовника. Рокуё: Гавань, Убежище Шестого района. Вдова, которая влюбилась в принца и разрушила его жизнь.

Он был на восемь лет моложе ее, и у них была тайная связь. Она сама не знала, почему так сильно его любила. Было ясно, что у них нет будущего, и, хотя он был нежен с ней во время их свиданий, она понимала, что он щедро одаривал нежностью и других своих возлюбленных.

Услышав, что он собирается жениться, она послала ему свадебный подарок. (Ее не пригласили на торжества, да она и сама не хотела туда идти.) По вечерам, лежа на циновке, она рисовала в своем воображении его жену в одеждах цвета ярко-розовой гвоздики и азалии. Он любил это тело в его пышном пунцовом наряде. Он держал его в руках, как будто дотрагивался до созревшего персика. Прогуливаясь по саду, в глади пруда Рокуё видела отражение лица его жены. Безмятежные карпы всплывали с илистого дна и разрушали это видение.

Как Рокуё жила в отсутствие своего любовника? Она так к этому привыкла, что его редкие визиты оказывались для нее потрясением. Она лежала в его объятиях не шевелясь, как девочка. По временам у нее возникало искушение удержать его уговорами и страстными ласками, но она позволяла ему уйти и никогда не спрашивала, когда снова увидит его. Она поклялась, что никогда не даст воли собственническому чувству. Но в снах это чувство обнаруживало себя. Как ненавидела она тех женщин, которые имели на него право!

Мне знакома подобная недоброжелательность. Я борюсь с ней каждый день.

На следующую весну, когда у ее любовника родился сын, она послала ему стихи. Мысль о том, что жена дала ему то, чего она не могла дать, причиняла Рокуё такую боль, что даже занятия музыкой не доставляли ей удовольствия, а рис, который подавали ей слуги, комом вставал у нее в горле.

Однако обрадовалась ли она, услышав, что его жена в течение четырех дней после родов истекала кровью? Нет — она испугалась. Когда священнослужители приступили к обряду моления на пяти алтарях, она уловила резкий запах опийного мака, который они бросали в огонь. Ее волосы пропитались этим ядовитым запахом. Запах не исчезал даже после мытья. Она видела во сне, что медиумы, которые прилагали усилия около постели больной, говорили ее голосом.

После смерти жены своего любовника Рокуё послала ему письмо с соболезнованием. Он не ответил. Возможно, в своем горе он отчасти винил ее. Возможно, чувствовал ее недобрую волю. Ради него она решила уехать из города. Она отправилась к Храму Изе и поселилась в домике неподалеку.

Шесть лет она старалась забыть его. Она не писала ему, боясь даже отпечатком своего пальца на бумаге причинить вред.

Однажды она увидела его в храме. К счастью, она заметила его первой. Он стоял к ней спиной; зазвучали флейты, он повернулся, и она увидела его профиль. Он держал в руках ветку сакаки. У него были такие же, как она помнила, полные губы, та же линия щек. Прошло шесть лет с их последней встречи, а он совсем не изменился. Она ощутила внезапное желание подойти к нему и попросить у него прошения. Однако что-то удержало ее. Она боялась оказаться лицом к лицу с его ненавистью.

Она стояла и смотрела, как он проходил через ворота храма. Той ночью она достала из красной лакированной коробочки гребень с изображением феникса и павлонии. Он подарил его ей перед своей женитьбой. Она положила его себе на грудь, точно так же, как он держал священную веточку сакаки.

Через несколько лет Рокуё умерла от лихорадки. Предания говорят, что ее дух возвратился в дом ее любовника. Каждую ночь он устраивался на циновке, где лежала его вторая жена, и наблюдал за ней. И когда его новая жена умерла, истощенная болезнью, которая, казалось, не имела причины, Рокуё была там и держала ее за руку, пока тело не остыло. Затем она перевела свою соперницу через Реку Трех Бродов и ждала вместе с ней на склоне Горы Смерти, пока ее душа не возродилась.

Сделаю ли я то же самое? Каждый мой день проходит вместе с моей соперницей. Я думаю ее мыслями, я слышу нежные слова, которые Канецуке шепчет ей на ухо. Ее жесты — это мои жесты, ее страсти — мои страсти. Я опускаю взгляд на свои руки, лежащие на коленях, и проклинаю их, потому что они такие же, как у нее. Ночью, когда она тоскует по нему, она ласкает ими свое тело, и мои руки делают то же самое. Я дышу ее дыханием и вздыхаю, как она. Мне не удается избавиться от нее. Она вместе со мной поднимает свою кисточку и записывает мои мысли. Она наблюдает за тем, как я дописываю эту страницу.

Я виделась с Масато, очень коротко, при удручающих обстоятельствах. Он пришел вечером, и я отослала Бузен с каким-то незначительным поручением, но мы слышали, как по коридорам ходили люди, и нам пришлось сдерживать свои голоса, как и наши желания, сообразуясь с обстановкой.

Как недолго мне удалось побыть с ним! То время, что мы провели вместе, пролетело, как один миг.

Масато выглядел усталым. Как я хотела, чтобы он отдохнул со мной. Он только что возвратился с водопадов Отова, от его пропыленной одежды пахло лошадьми. Он видел те же удручающие картины, которые наблюдал Рюен, и возвратился через те же ворота. И я уловила в нем тот же страх, что и у Рюена.

Он взял в руки мое лицо. Его руки дрожали, дрожь передалась мне, подобно тому, как по воде расходятся круги от брошенного камня. Камень идет ко дну, точно так же утонули мои надежды.

Масато рассказал, что слышал, будто бы Государственный совет собирался, для того чтобы решить, будет ли изолирован двор. Советники выразили обеспокоенность распространением болезни, описывали ее симптомы, ее разрушающий путь по нашему телу, ее повторения. Среди простых жителей столицы будут распределяться рис, соль и лекарства. Если их поддержать, возможно, эпидемия не затронет высшие слои общества.

Однако она уже их затронула. Масато слышал, что главный советник Минамото умер сегодня утром. Говорят о дурных предзнаменованиях. О змее на веранде в Кокиден. О странном шуме поздно ночью в Буракюн. О радуге. О поимке стаи голубей, залетевших внутрь здания Департамента ремесленников.

— Приду, когда смогу, — сказал, уходя, Масато. — Если не смогу прийти, напишу.

Он поцеловал меня со всей нежностью, какую позволяла обстановка. А когда он ушел, я сделала крайне неприятное открытие: подойдя к двери глотнуть свежего воздуха, я увидела на веранде Бузен, которая шепталась с горничной Изуми.

Теперь ворота заперты. Дворцовая стража стоит на часах и днем, и ночью. Однако наши несчастья продолжаются как внутри дворца, так и за его пределами, вне зависимости от установленных границ.

Заболел Рейзей. В течение трех дней он страдал от лихорадки, у него во рту и в горле появилась сыпь. Императрица привела к нему своих собственных священников, но это не помогло. В Сисинден монахи обоих культов возносили молитвы о выздоровлении, но они остались неуслышанными.

Император вне себя. Он во второй раз покинул двор и уединился, посвятив себя покаянным молитвам и размышлениям. Двери закрыты, занавеси опущены. По нескольку раз в день появляются гонцы из дворца Ичийё; они проходят не дальше веранды и оттуда шепотом передают свои сообщения.

Я думаю об императрице, запертой в своем доме вместе со священнослужителями и магами. Успокаивает ли ее жрица? Чувствует ли эта презираемая девочка виноватой себя или Канецуке в болезни своего брата?

Женщины во дворце, перебирая четки, обмениваются историями о заболевших. Говорят, что военный министр в нарушение общепринятых норм добивался, чтобы одну из его служанок, прелестную девушку из Казусы, лечил доктор из Медицинского департамента. Ходят слухи о том, что на первую жену главы казначейства напала лихорадка, потому что муж настаивал на выполнении ею супружеских обязанностей до того, как заживут нарывы у нее на теле. Теперь он сидит с ней и поит ее отваром женьшеня. Говорят, он трогательно заботится о ней, пренебрегая собственным здоровьем.

Оживилась торговля амулетами и разного рода зельями. На всякий случай все делают вид, что верят в них. Некая Наиси но Суке засунула в нос чеснок; супруга младшего советника съедает много вареного лука; жительница Фудзицубо читает вслух «Нембуцу» и окуривает свою одежду камфарой.

Но разве я сама не такая же суеверная? Единственное различие между нами состоит в том, что я не верю в свои средства.

Ночью я изучала гексаграммы. Я взяла книгу и открыла наугад. Сегодня выпало два предостережения; второе причинило мне такую боль, что письмена расплывались у меня перед глазами, пока я их читала. «Гексаграмма Двадцать восемь. Да Го: выход за пределы допустимого. Лес затопляют огромные массы воды. Совершенный человек, хотя он одинок, свободен от страхов; он не испытывает неудовольствия, будучи отрешенным от мира». А потом я прочитала строки, которые заставили меня плакать: «Девять для пятого места. Засохшая ива зацвела. Старая женщина взяла себе молодого мужа: ни порицания, ни похвалы». Далее следовали комментарии, но я предвидела их смысл: «Сколько может продолжаться это цветение? Им обоим следует постыдиться».

Два часа назад приехал гонец с письмом от Масато. Как я была рада знать, что он не заболел.

Он не написал раньше, говорилось в послании, потому что у него сейчас столько дел, что несколько дней он почти не спал. Знаки и предзнаменования противоречат друг другу, и предсказатели в недоумении. Астрономы видят несчастья в потоке метеоритов, астрологи угадывают надежду в расположении звезд. Каждый день из разных храмов прибывают гонцы с новыми предсказаниями; панцири черепах указывают одно направление действий, а кости оленя — совсем другой.

Как знатоки инь-ян должны истолковать эти знаки? Какие из них предсказывают гибель, какие не столь пугающи? Каким духам нанесена обида, какие обряды смягчат их гнев? Какие дни более благоприятны, какие направления наименее опасны?

Он писал мне, что политики используют предзнаменования в собственных целях. Враги императора считают их подтверждением необходимости отречения, а его друзья — сохранения его власти.

Масато обещал постараться найти способ увидеться со мной. Предсказателей ежедневно приглашают во дворец, чтобы дать совет императору относительно отречения. Возможно, Масато удастся прийти вместе с ними.

Однако он, как и я, понимает, насколько это рискованно. Если его увидят со мной, источником зла и разного рода несчастий, его честность будет поставлена под сомнение. Может быть, это уже произошло. Как больно сознавать, что я в силах причинить ему вред!

Заключительные строки его письма еще более меня удручили. Он выражал надежду, что со мной все хорошо. Он велел мне принять все меры предосторожности и не приближаться к источникам инфекции. Потом, впервые — я перечитывала иероглифы снова и снова, будто хотела убедиться, что это не фантазии моего возбужденного ума, — он написал мне, что любит меня.

Среди всего этого ужаса я мечтала о счастье.

Я не уверена, было ли это во сне, или наяву, или в сумеречный час полусна-полубодрствования. Ранее утро, воздух еще свеж. Кажется, слышалось пение каменного дрозда.

Но вдруг пение птицы сменилось тревожным криком ребенка. Я перевернулась на бок, подняла девочку — она была совсем маленькой — и поднесла ее к груди. Я гладила ее по головке и чувствовала под пальцами влажные пряди волос.

Потом он сказал так тихо, что сначала я подумала, что мне это показалось, — я была уверена, что он спит:

— Дай мне подержать ее, — сказал он. Он придвинулся ближе и положил руку мне на бедро.

— Подожди.

Он терпеливо ждал, пока она закончит сосать. Потом я положила ее на циновку между нами, и мы наблюдали, как она махала ручками и тянулась к колыхающим занавескам.

— У нее твои глаза, — сказал он.

— Нет, они в точности как у тебя. — Я знала, что права. Ее глаза были того же цвета, что и у него, и такие же бездонные и мудрые, как будто она прожила сотни жизней.

Он поднял ее и положил себе на грудь, и вскоре она уснула. Потом мы еще долго лежали молча, следя глазами за колышущейся тканью, и прислушивались к дыханию ребенка.

Рейзею стало хуже. Утро ко мне зашла Даинагон и принесла эту новость. Пятна покрыли все его лицо и распространились на руки и грудь. Доктора применили припарки из растертой красной фасоли и заставили его сосать морские водоросли, но это не помогло. Он отказывается от жидкой каши, которой его пытаются кормить, и не пьет ничего, кроме нескольких глотков горячей воды.

Священнослужители начали службу на семи алтарях. Они исполняют символические ритуалы и молятся пяти мистическим правителям; они зажигают тонкие восковые свечи, приносят в дар богам цветы и рисовое вино — все напрасно. Они борются за честь спасти выдающуюся жертву и получат награду серебром и шелком, даже если он умрет.

Я становлюсь даже более циничной, чем Рюен.

Донесения о положении в городе такие же мрачные, как те, что мы получаем из Первого района. Рассказывают, что ущелья у Камо и Симады полны трупов. Императорская полиция больше не в состоянии поддерживать порядок. В дом министра церемоний забрались воры и забрали несколько сотен рио, золотых ритуальных предметов; другие разбойники ограбили храм в Рокудо-но-Цудзи, украли свитки и облачения священнослужителей.

Ходят слухи, что толпы людей собираются около колодца на Абура-но-Кодзи, потому что, как говорят, его вода очищает тело от заразы. Уличные торговцы бродят по городу, продавая мешочки с ароматическими веществами и амулеты. Священнослужители запрашивают непомерную плату за проведение обрядов над умершими.

Рассказывают, что плакальщиков на похоронах так много, что кажется, будто на город опустилась огромная стая ворон. Спрос на ткани темных цветов так велик, что магазины быстро опустошаются.

Я думаю о буковых рощах около Кацуры, куда мы ездили собирать весенние травы. Сколько из тех деревьев будет срублено, чтобы приготовить темные краски, выражающие нашу печаль по тем, кого мы потеряли?

Сегодня утром умер Рейзей, через несколько часов после того, как его отец объявил о всеобщей амнистии. Плач императора, когда ему сообщили об этом, был слышен даже в Кокиден.

Хотя это не стало неожиданностью, все выглядят опечаленными. Я пошла во внутренний двор Сисинден, чтобы не слышать причитаний и воплей женщин, и увидела сидевшего на ступенях веранды молодого монаха. Он раскачивался вперед и назад, обхватив руками колени, слезы оставили следы на его лице. Какой-то священнослужитель остановился, чтобы утешить его, и я услышала, как послушник с горечью сказал о том, какой это стыд, что он не мог отдать свою никчемную жизнь за жизнь Рейзея.

До нас донеслись отдаленные звуки колоколов Сакузена. Трудно даже представить себе горе императрицы. Она не принимала никого, кроме нескольких приближенных женщин. Я слышала, что среди них была Изуми.

Все ждали указания прорицателя о том, когда класть тело в гроб и где его держать до кремации. Предполагается, что похороны будут происходить в Торибено, хотя Даинагон думает, что, возможно, в Фунаоке.

Я видела ее несколько часов назад, вскоре после того как она услышала новость. У нее было измученное лицо, набеленные щеки обезображены слезами.

— Вы пойдете? — спросила она.

— На похороны? Да. — Я решила это еще до ее прихода. Возможно, мы увидимся с Масато, хоть ненадолго, пусть даже не сможем поговорить.

Сейчас я понимаю, что была еще одна причина пойти. Я хотела своими глазами увидеть, что делается в городе, как страдают люди, — хотя бы мельком из окна экипажа. Меня привлекала возможность отлучиться из дворца хоть на один день. От меня самой не ускользнуло, что я использую похороны как предлог, — какая ирония.

— Вы слышали об амнистии?

— Да.

Она внимательно посмотрела на меня, стараясь уловить на моем лице какие-либо чувства. Я хранила бесстрастное выражение, но она осмелилась высказать предположение:

— Вы не хотели бы, чтобы он возвратился, не так ли?

— Не знаю, — ответила я.

И теперь, когда я пишу эти строки, я не могу сказать определенно. Сомневаюсь, что Изуми мучают столь противоречивые чувства. Увижу ли я ее на похоронах Рейзея? Бросит ли она на меня торжествующий взгляд, как несколько месяцев назад, когда она получила более нежное письмо, чем я?

Я трепетала при мысли, что Канецуке может оказаться здесь через несколько недель или даже скорее, если поторопятся с его оправданием. Однако кто может сказать, что готовит ему будущее, если император сохранит свою власть, а враги не станут молчать.

Не рискованно ли для него возвратиться из Акаси в такое время? Изуми всем рисковала ради него в ту ночь, когда на нее напали, — пусть она и не могла предвидеть несчастья, которое с ней случилось. Интересно, как бы поступил он, зная наперед обо всех опасностях, которые его подстерегают?

Если бы я переслала ему ту черную книгу, возможно, он сумел бы найти в ней указания, которыми мог бы руководствоваться. Жаль, что я тогда передумала.

Положение во гроб состоялось прошлой ночью во дворце Ичийё. Даинагон присутствовала на церемонии по приглашению императрицы. Сегодня утром она разбудила меня очень рано, торопясь сообщить новости. Она совсем не спала; лицо ее было мятое, как лист бумаги, а покрасневшие глаза полны горя.

Я пишу второпях, так как должна подготовиться к похоронам, которые состоятся сегодня вечером.

Даинагон рассказала, что видела Масато. Он был вместе с прорицателями, которые выступали со своими предсказаниями. Как он выглядел, спросила я, и что говорил.

— Он был очень спокоен, — сказала она, — спокоен, но выглядел усталым. Должно быть, он несколько дней не спал, во всяком случае, с того времени, как заболел Рейзей: руководил проведением обрядов, помогал выбирать подходящие места и даты, истолковывал невнятные речи медиумов. Какой у него приятный голос, — заметила она, и я поняла, что таким образом она хочет сказать мне, что он ей нравится.

Потом она заплакала. Я разнервничалась и отвела взгляд.

— Сейчас я так рада, что у меня никогда не было детей, — сказала она еле слышно. — Если бы вы видели императрицу.

— Расскажите.

Она опустилась на колени на подушку и описала мне всю сцену. В ту самую ночь, когда прорицатели сказали, что Рейзея нужно перенести в Хокоин, императрица попыталась задержать их. Она сказала, что он наверняка оживет. Императрица обратила их внимание на цвет щек умершего, хотя они были абсолютно белые. Они положили его головой на север, как мы с Масато лежали у меня в комнате в Хаседере. Императрица без конца повторяла окружающим, что он только спит, что его нельзя закрывать в ящике. Но император убедил ее, были зажжены лампы, слуги омыли тело Рейзея и облачили его в алые одежды.

Священнослужители провели необходимые обряды, а медиумы, которым приказали приглушить их резкие голоса, плакали вместе со всеми.

Когда Рейзея подняли, чтобы положить его в гроб, императрица резко вскочила и схватила его за ноги. Даинагон сказала, что им пришлось буквально отрывать ее от тела. Это было ужасное осквернение обряда. Брат императрицы постарался успокоить ее, пока слуги укладывали в гроб рядом с Рейзеем его вещи. Император сам положил на грудь сына его флейту.

Когда гроб закрыли и понесли во двор к экипажу, сам император утратил сдержанность. Он приказал открыть крышку гроба, чтобы еще раз взглянуть на лицо сына. Когда настоятель тихо сказал ему, что это невозможно, император упал на мостовую и бил костяшками пальцев по камням до тех пор, пока не пошла кровь.

Даинагон сказала, что не пошла вместе с процессией в Хокоин. Она стояла во дворе дворца Ичийё и наблюдала, как император шел позади экипажа, поддерживаемый настоятелем и министром левых.

Я как будто сама их видела: залитые слезами лица, красные в отсветах горящих факелов, роскошные одежды, прикрытые черными плащами, их соломенные сандалии, шаркающие по камням мостовой.

В течение одной ночи у меня накопилось столько впечатлений, что возникло ощущение, будто время замедлило свой бег и застыло вместе с моим горем. Я переполнена им. Оно заполняет мое тело, как второй ребенок.

Я и не подозревала, как сильно подействует на меня эта смерть. Нельзя сказать, что я особенно любила Рейзея. Он мне нравился, не более того.

Возможно, события прошлой ночи произвели на меня такое впечатление, потому что помимо смерти Рейзея я увидела множество других смертей. Я никогда не сталкивалась со смертью в таких масштабах. В этом было что-то величественное. Картина разворачивалась передо мной, как громадный свиток.

Ну почему в этой атмосфере всеобщего горя я чувствую такое возбуждение? Может быть, потому, что я видела Изуми и не испугалась? Или потому, что видела Масато и убедилась, что с ним все в порядке? Но вот я возвратилась к себе в комнаты, и возбуждение улетучилось вместе со зрительными впечатлениями. Какими незначительными представляются сейчас мои тревоги и фантазии. Разве я могла вообразить себе то, что видела прошлой ночью? Мой разум на это не способен.

Когда я одевалась, чтобы отправиться на похороны, мои руки дрожали от нетерпения. Я увижу всех тех, кто отвергал меня в течение недель моего вынужденного уединения. Перед моими глазами предстанут картины, которые шокировали Масато и Рюена.

В час Птицы Даинагон и я присоединились к толпе у ворот Кенсюн. Солнце только село, было все еще очень жарко. Колеса экипажей поднимали пыль, со всех сторон доносились крики быков и мужчин.

Мы ехали в экипаже вместе с двумя дамами из окружения императрицы. К их неудовольствию, я настояла на том, чтобы поднять одну из занавесок. Они возражали, заявляя, что это нарушение частной жизни, которое заставляет их чувствовать себя выставленным на продажу на рынке товаром. Судя по тому, как они выглядели, у них было мало причин беспокоиться по этому поводу.

Императорская полиция весь день занималась подготовкой пути следования нашей процессии, но улицы все равно были запружены народом и экипажами, и слуги с трудом прокладывали нам дорогу. Когда наша процессия присоединилась в Хокоине к плакальщикам, мы разглядели желтые шелковые вымпелы, развевавшиеся впереди. Мы не могли видеть паланкин, в котором несли гроб, но время от времени нам удавалось разглядеть шедших вслед за ним одетых в серое сановников с деревянными посохами.

Императора среди них не было. Мы слышали, что он так устал от ночной заупокойной службы в храме, что оказался не в состоянии идти пешком до Торибено. Оба они, и император и императрица, ехали в экипажах. Песнопения монахов обволакивали их, как облака благовоний.

Я пыталась увидеть Рюена, но безуспешно. Вспоминала о снадобье, которое он принес, чтобы защитить от болезни, и мои глаза наполнились слезами.

Где они, эти невидимые испарения, которые заражали людей любого возраста и положения? С наступлением сумерек я стала искать свидетельства их пагубного воздействия. Свет факелов, красные отблески которых придавали всей картине некоторую театральность, помогут мне обнаружить их. Я должна быть аккуратной, пересказывая свои впечатления, — моя кисть не в силах передать увиденного.

Как я могу описать образы, столь далекие от моего жизненного опыта? Напишу просто: «Я видела высохшее русло реки, заполненное трупами» или «Я слышала, как какой-то мужчина читал Нембуцу над телом своего сына», или попытаюсь выразить увиденное в нескольких словах, которые на самом деле не способны это описать: «Я видела толпы нищих, а рядом магов, торгующих своими снадобьями. Я видела ребенка, лицо которого так распухло, что он не мог открыть глаз. Я видела собаку, которая грызла отрубленную руку. Вдоль дороги Рокудо-но-Цудзи я видела храмы, переполненные плакальщиками, которым приходилось наступать друг на друга, чтобы подняться по ступенькам и положить подношения Амиде».

Сам город был не таким, каким я его помнила. Он походил на возлюбленного, которого ты давно не видел и который неожиданно постарел. Он раскинулся на холмах и растянулся по долинам, его кварталы повторяли изгибы потоков и оврагов. Растущая луна лила свой свет на покрытые дранкой крыши, окутанные пеленой тумана.

Легкий ветерок колыхал занавески, принося несочетаемые запахи цветов апельсинового дерева и гниения. Не сомневаюсь, что теперь я никогда не смогу вдохнуть один из этих запахов, без того чтобы не подумать о другом.

В час Крысы мы добрались до места, где был подготовлен погребальный костер. Возница распряг наш экипаж на возвышенности, с которой открывался вид на округу, освещаемую факелами. Земля была посыпана белым песком. Двое ворот и ограждения из шелковых экранов были установлены вокруг того места, на котором должны были находиться похоронные носилки Рейзея.

Мы наблюдали за приготовлениями. Одетые в белое священнослужители сновали туда-сюда, поднося воду и поленья для костра.

Холм, на котором происходило ночное бдение, вскоре заполнили экипажи. Казалось, что каждая женщина с положением стремилась оказаться здесь.

Внизу под нами через западные ворота вносили паланкин с гробом. Сквозь колышущийся шелк занавесок мне удалось рассмотреть императора и императрицу. Жрица стояла рядом, скромная, как монахиня, в своей траурной одежде; развевавшиеся под ветром волосы мешали рассмотреть ее лицо.

Но где Садако? Была ли она больна, или ее не успели известить о внезапной смерти брата? А может быть, отец не захотел, чтобы она присутствовала при кремации. Впервые за несколько дней я почувствовала приступ тошноты и свесилась в окно, закрыв глаза.

Я слышала голос Даинагон. Казалось, он доносился издалека, хотя я знала, что его заглушало только чувство моей вины.

— Я ожидала, что подобное путешествие слишком тяжело для Садако. Она не смогла бы приехать так быстро.

Она прочитала мои мысли. Интересно, считала ли она свое объяснение правдоподобным или сказала это только для того, чтобы успокоить меня.

— Выпейте воды, — посоветовала она, — вы очень бледны.

Я хотела спросить ее, не видела ли она экипажа Изуми, но, поглядев на наших любопытствующих спутниц, передумала.

Мы сидели молча и рассматривали толпу.

— О, значит, он здесь, — пробормотала Даинагон, и я стала искать взглядом, кого она имела в виду. Участившийся пульс подсказал мне имя еще до того, как это осознала моя голова. Масато, как и другие, был в сером, по краям его рукавов мелькали красные искры.

Он о чем-то говорил со священнослужителем. Даже на расстоянии чувствовалось, насколько он почтителен. Казалось, он поглощен своей ролью. Интересно, ощущает ли он мое присутствие, я надеялась, что нет. Было бы лучше, чтобы он не думал обо мне, не отвлекался.

Я наблюдала за тем, каков он, когда я не владею им, когда он свободен от каких-либо требований и принуждений с моей стороны. Таким он будет, когда я больше не смогу видеть его. Будет стоять так же, как стоит сейчас, вести разговор с тихим упорством и настойчивостью, которые я так люблю, и так же жестикулировать.

Я закрыла глаза и увидела его руки, раскладывавшие стебли тысячелистника. Медленный взмах кистей, непринужденность движений.

Я снова посмотрела вниз и продолжала наблюдать за ним, когда священнослужители сняли крышку гроба. Я видела, как он повернулся к императрице в тот момент, когда внутрь клали материал для поджигания. Я видела, как он напрягся, когда дрова подожгли; императрица в этот момент закачалась. Позже, когда священнослужители читали стихи, в которых описывалось, как Сиддхартха несет на плечах серебряный гроб с телом своего отца, я видела, как он бросил сочувствующий взгляд на плачущего императора.

Погребальный костер горел до рассвета. Мы видели, как священнослужители окропляли его вином и запечатывали в урну кости Рейзея.

Даинагон склонила голову мне на плечо. Обе наши компаньонки давно уснули. Масато исчез вместе с монахами и предсказателями.

Небо посветлело, подобно тому, как яркий синий шелк выцветает под солнцем. Два журавля поднялись из тростниковых зарослей и закружили над долиной.

В тот момент, когда возница поворачивал быков на каменистую дорогу, мы проехали мимо экипажа из пальмовых листьев с золоченым верхом. Я взглянула в открытое окно и увидела лицо Изуми.

Она не откинулась назад, замерев, как и я. Она широко раскрыла глаза и от удивления приоткрыла губы. Ни наклоном головы, ни каким-либо другим образом не обнаружила она, что узнала меня. Но я увидела, скорее почувствовала, как застыли ее черты, подобно тому, как высыхает фарфор, поставленный на просушку в жаркую печь.

Ее взгляд не испугал меня. Отвращение ко мне сделало ее хрупкой; она не была такой неуязвимой, как казалось.

Наша повозка вырвалась вперед, и всю обратную дорогу я находилась под впечатлением этой встречи, давшей пищу моему воображению. Что бы ни происходило потом в пути, было окрашено присутствием Изуми. На изможденных лицах женщин, протягивавших к нам руки, когда мы проезжали мимо, я читала ее заботы и нужды. Она, должно быть, так же тяжело ощущала груз времени, как и я. В лихорадочном обмене товарами на углах улиц я видела ее нетерпение. Ей, как и мне, наверное, хотелось бросить вызов своей судьбе.

Но она должна ждать. Она ждет, пока звенят колокола в Сакузене и Хокоине; она ждет, пока на улицах скапливается все больше трупов. Она ждет, как мальчик, которого я видела на Омиё, ждал, чтобы продать единственный плод красного граната, который он держал в руках. Разрезанный, он выглядел как кровавая рана. Каждому прохожему, торопливо шагавшему мимо, он предлагал двойную порцию.

В тот самый момент, как я увидела лицо Изуми, я поняла, что оно изменилось. След от раны исчез. Оно выглядело так, как будто ничего не произошло. Исчезли ли другие ее шрамы? Что если Канецуке, вернувшись, найдет ее безупречной?

— В чем дело? — спросила Даинагон, когда мы подъехали к воротам Кенсун. — Вы выглядите так, будто увидели привидение.

Именно в этот момент он мог подъезжать к городу или писать Изуми письмо, сообщавшее, что он прибудет через несколько дней.

— Ничего, — солгала я, — я думала о Рейзее.

— Помните, как он боялся темноты? Его няне приходилось оставлять на всю ночь горящую лампу, и она всегда боялась пожара.

Я вспомнила Рейзея в то утро, когда он подбежал ко мне в саду дворца Ичийё. Его лицо раскраснелось, глаза ярко горели. Когда он улыбался, были видны покрашенные черной краской зубы. Он казался таким уязвимым. Мы говорили с ним о вишневом дереве. Разве я не заметила, спросил он, что цветы на деревьях искусственные?

С того времени прошло меньше четырех месяцев. Домик, который построили для него, когда он заболел, располагался в том самом саду. Там он и умер, уничтоженный болезнью.

Возбуждение и глубокое волнение, испытанные мною во время скорбной церемонии во всей ее пышности и великолепии, улетучились. Я вдруг почувствовала себя такой же уязвимой, как Изуми, и такой же плоской, как тени кипарисов на дорожке дворцового парка.

Я ощущала только свое безмерное горе, стараясь сдерживать его изо всех сил. Горе из-за мальчика с чернеными зубами, который никогда уже не станет императором. Горе из-за его отца, который хотел нести гроб на одном своем плече, легко, подобно Сиддхартхе. Горе из-за Масато, который не узнает о ребенке, которого я ношу, и который будет жить дальше уже без меня, станет раскладывать стебли тысячелистника, определяя судьбы других людей.

Прошлой ночью мне приснилось, что Канецуке умер. Его дух явился ко мне и велел успокоить Изуми. Без вопросов и опасений я сделала так, как он просил. Он не напугал меня. У него был такой же, как всегда, голос, его теплое дыхание коснулось моей щеки.

Не знаю, бодрствовала ли я, когда шла в темноте по коридору. Я и раньше, в другие ночи, бродила здесь, надеясь мельком увидеть женщину, которая лишила меня счастья.

Я испытывала странное чувство торжества: я увижу ее в самый горестный для нее момент. Почему он выбрал меня, чтобы сообщить ей эту весть? Возможно, потому, что считал меня самой сильной, или потому, что любил меня больше.

Я услышала шелест шелка и увидела идущую мне навстречу женщину. Действие разворачивалось с медленной неизбежностью, которую ощущаешь во сне. Я узнала Изуми задолго до того, как увидела ее. Возможно, по ее запаху, тяжелому запаху роз, а может, по походке. Она была в плетеных сандалиях и темно-серой одежде.

К тому времени, когда она подошла ко мне, я была в гневе. Она подняла брови, стараясь уловить выражение моего лица.

— Почему вы так оделись? — спросила я. — Он не был вашим мужем.

— Он просил меня надеть траурные одежды, — ответила она. — А разве вас он не просил об этом? — Мое молчание подогрело ее мстительность. — Вы забыли свои письма, — сказала она. У нее в руках я увидела голубой шелковый мешочек.

— Мои письма?

— Он велел нам сжечь их.

— Мне он этого не говорил.

— Поэтому я и пришла. Он велел мне передать вам, что нам не следует их хранить.

— Если захочу, я буду хранить их.

— Вы можете пожалеть об этом.

— Почему? Потому что вы можете их украсть?

Она улыбнулась.

— Зачем мне это? — Она повернулась и пошла во внутренний двор. Цветущие красные сливы выглядели неестественно на фоне чистого ночного неба середины лета. — Идите сюда. Смотрите, я сожгу их.

Она принесла с крыльца жаровню, встала на колени и раздула угли. Она была спокойна, но, когда вынимала письма из мешочка, руки у нее дрожали.

— Помогите мне, — сказала она, протягивая мне благоухающие связки.

Запах показался мне знаком. Это был его запах, один из тех, которые он составил для нашего состязания: запах кипариса и гвоздики — запах разрыва.

Я бросила письма на угли и смотрела, как они горели. Когда языки пламени перепрыгивали с одного листа на другой, ее глаза вспыхивали.

Изуми посмотрела на меня сквозь пелену своего несчастья и сказала:

— Когда вы будете готовы сжечь принадлежащие вам письма, предупредите меня. — Потом повернулась и ушла в свои комнаты, поглощенная безмерностью понесенной потери.

Я сидела на полу лицом к северу. Передо мной лежала книга, слева — письма Масато, справа — Канецуке. Я зажгла благовония, и струи дыма расходились по комнате, принимая непредсказуемые, причудливые формы.

Я не стала кланяться. Просто закрыла глаза и задавала вопросы. Страницы книги открывались произвольно, но я не смотрела на них. Я дотрагивалась до них кончиками пальцев, подобно тому, как слепой ощупывает лицо человека, чтобы определить, кто перед ним.

Во тьме дурных предчувствий и страхов я представляла себе написанные иероглифы. Я ощущала толщину чернил, нанесенных на лист задолго до моего рождения человеком из чужой страны.

Я открыла глаза и прочла название гексаграммы. «Целомудрие: Неожиданное».

«Целомудрие, — гласил приговор. — Величайший успех. Упорство и стойкость будут вознаграждены. Если кто-то не таков, каким ему следовало бы быть, он встретится с несчастьем, и это не позволит ему предпринять что-либо».

Я разочарованно закрыла книгу. Она насмехалась надо мной. Повторяя эти слова, полные иронии, я припомнила, что говорил мне продавец книг. На легкомысленный вопрос книга дает столь же легкомысленный ответ.

Но разве мой вопрос был таким пустым? Я этого не предполагала. Как жаль, что я не обладаю проницательностью Масато. Он помог бы мне понять эти комментарии и свел бы все противоречия в единое целое.

Как я могла подумать, что мой детский способ гадания может иметь какую-то цель? Почему открытая произвольно книга должна была дать какие-то указания?

Оставались еще письма.

Первым я выбрала письмо от Масато. Всего их было девять. Я закрыла глаза и взяла одно из пачки слева от меня. Почему из девяти писем мне попалось именно это — письмо об увиденном сне? Он думал, что той женщиной, которая исчезала в его сне, была я, но я знала, что это наша дочь. Волны проносились над ней, и единственное, что он мог разглядеть, было цветное пятно.

Я положила письмо рядом с книгой и повернулась к стопке писем справа от меня. Их было восемьдесят семь. Должно было быть больше, но некоторые я в гневе уничтожила, а какие-то вернула ему. Интересно, где они сейчас, придется ли мне когда-нибудь перечитать их.

Я закрыла глаза и потянулась за письмом. Едва взглянув на сложенную желтую бумагу, я вспомнила его содержание. Это письмо Канецуке написал мне два года назад, осенью. Мы только что возвратились из поездки в Хаседеру. На обратном пути мы остановились в какой-то гостинице восточнее Удзи, на северном берегу реки выше моста.

Я хорошо помню тот день. Осень стояла холодная, и листья на дубах и кленах уже начали опадать. Их уносило течением вниз по реке, закручивало в водоворотах, и мои мысли следовали за ними. Канецуке сидел рядом, перебирал мои волосы, снова и снова разделяя пряди. Мы наблюдали за рыбаками, которые забрасывали свои сети.

Вода перекатывалась через плотину. Время от времени его голос прорывался сквозь пелену моих мечтаний. Он рассказывал о том, как император простоял службу Приношения Восьми даров во дворце Удзи, чтобы искупить грех ловли рыбы.

— А мы закажем службу во искупление наших грехов? — спросила я.

— Да, очень продолжительную, с молениями на санскрите, с подношением цветов лотоса и золотых и серебряных ветвей. Я буду дискутировать относительно главы из Девадатты, а ты можешь быть судьей.

— И вы будете обсуждать утверждение, что женщины могут достичь вечного блаженства?

— Это зависит от их грехов.

— А если они искренни в своем раскаянии?

Он засмеялся.

— В таком случае они могут надеяться. Но прежде они должны сделать для себя копию Сутр Лотоса и сутр из Четырех Свитков и тысячу раз начертать мистические окружности Амитабы. Если хочешь, я нарисую для тебя первую фигуру. — Он взял палочку и сделал рисунок в пыли.

Позже вечером он сказал, что должен ненадолго меня оставить, чтобы написать письмо. Я расчесывала волосы и размышляла, кому он собирался писать. Тогда я еще не знала о его связи с Изуми, хотя, думаю, должна была чувствовать, что между ними что-то есть.

Почему в тот спокойный осенний день, когда рядом не было никого, кто бы отвлекал его внимание, мне довелось испытать такой приступ ревности?

Часом позже ко мне постучался мальчик-посыльный и передал свернутый листок бумаги. Бумага была желтого цвета, почерк быстрый и четкий.

«Я обдумывал главу из Девадатты, — писал он мне. — Я кое-что забыл. Не напомнишь ли мне историю младшей дочери Царя Драконов? Та драгоценность, которую она отдала Будде, — я не могу вспомнить, какого она цвета. Напиши, если вспомнишь». В следующих строках он превозносил меня, используя великолепные метафоры, и написал, что любит меня.

В то время как я читала это письмо, я услышала, что во дворе гостиницы Канецуке позвал одного из наших людей. Он отдал другое написанное на желтой бумаге письмо и приказал как можно быстрее скакать верхом в столицу.

— Ты знаешь, где ее найти, — сказал, как мне показалось, Канецуке; но я могла ошибаться.

Через месяц я обнаружила, что он и Изуми — любовники, и вспомнила о том письме. Было ли письмо к ней таким же страстным, как ко мне? Может быть, он просто дважды переписал его?

Прошлой ночью я дотемна сидела в своей комнате, пока едва могла разглядеть лежавшую передо мной книгу. В саду неумолчно трещали цикады в такт с крутившимся у меня в голове словом: «целомудрие». Целомудрие. Целомудрие.

Я собрала все письма моих любовников и сложила их вместе. Потом, чтобы доказать, что я такая же сильная, как Изуми, сожгла их на огне.

До меня дошли слухи о том, что Канецуке выехал из Акаси в столицу. Мне сообщила об этом сегодня утром Бузен. Мы сидели в моих комнатах, на улице лил дождь и струился с карнизов сплошной пеленой. Ей пришлось повысить голос, чтобы пересилить шум льющейся воды, и она оглядывалась вокруг с таким видом, будто за моими занавесями прятались сотни шпионов.

Было ясно, что она нервничает. Ее полные руки лежали, как карпы, на голубом озере коленей, а когда она говорила и взмахивала ими, в складках ее ладоней видна была скопившаяся влага.

Иногда я чувствовала, что она шпионит за мной. Казалось, что она предпочитает собирать слухи, чем передавать их. «Как вы себя чувствуете? — интересовалась она. — Прошла ли ваша тошнота? (Должно быть, Юкон рассказала ей. Как это меня рассердило!) Хорошо ли вы спали?»

— Настолько хорошо, насколько это возможно в сложившихся обстоятельствах, — ответила я.

— Вы знаете, говорят, — доверительно сообщила она мне, — что две ночи назад вы гуляли по коридору около Насицубо.

Значит, Даинагон была права: кто-то меня заметил. Я скрыла испуг за завесой сарказма.

— Уверена, что найдется немало женщин, у которых есть причина прогуливаться среди ночи, — сказала я. — Боюсь, моя жизнь гораздо менее интересна.

— Я слышала иное. — Уголки ее губ поползли вверх. — Он красив, этот ваш молодой человек. Похоже, вы пошли на риск, чтобы навестить его.

— Не понимаю, что вы имеете в виду.

Итак, меня видели в ту ночь, когда я ездила к Масато. И я прекрасно представляла, какие непристойности Юкон и ее подруги с удовольствием распространяли о его визитах ко мне.

— Он просто покорил нас в Торибено, — сказала она. — Даже Изуми, которая думает только о своем изгнаннике, заметила, как хорошо он выглядел в траурных одеждах.

Значит, даже на похоронах он стал предметом пошлых сплетен. Мысль об этом вызвала у меня тошноту.

Дождь продолжал свои настойчивые жалобы. Мы сидели молча, мой гнев был очевиден не более, чем неловкость Бузен. Несмотря на дождь, было душно. Халат прилип к моей груди, отсыревшие волосы свисали по спине, как покрытая плесенью трава.

— Вы извините меня, если я займусь письмами, которые мне надо написать, — сказала я.

Рыбы шлепнулись к ней на колени, будто пронзенные крючком.

— Вы слышали, что Изуми получила известие от Канецуке? Даинагон сказала мне, что вчера прибыл гонец из Акаси.

Почему Даинагон не сказала об этом мне? Может быть, она видела, как я советовалась со своими оракулами, и решила не тревожить меня, не расстраивать этой новостью.

— Только представьте, он скачет сюда, когда вокруг бушует эпидемия. Но это так похоже на него, не правда ли, — идти на такой риск.

— Очень похоже. — Я вообразила себе, как он становится свидетелем картин, подобных тем, что я наблюдала по дороге к месту кремации Рейзея. Возможно, это произведет на него такое впечатление, что он напишет об этом стихи. Он покажет их Изуми в подтверждение глубины своих чувств.

Но разве я поступаю иначе? Разве я не обратила исключительность увиденного в средство, позволившее углубить и обострить мои чувства?

Я устала жить чужой жизнью. Я ничем не лучше ворон, которые питаются падалью.