Как долго тянутся часы, когда идет снег! Такое ощущение, будто само время застряло между сугробами. Я посмотрела на двор сквозь щель в шторах. Все было затянуто пеленой, подобно невесте под сверкающим покровом торжественного одеяния. Весь мир казался лишенным красок. Холод будто высосал кровь из моих пальцев, бледных и окоченевших, как старые ветви.

Я согревала руки над жаровней с углями и наблюдала, как таял намерзший на краях занавески лед.

Движение моей мысли казалось подобно падающему снегу. Замечательное мгновение, когда потоки тепла растапливают лед, превращая его в нечто быстрое и текучее.

Я люблю мужчину, который податлив, как тающий лед. Эта податливость не слабость, а некая разновидность силы. Из всех мужчин, которых я знала, только двое обладали этим качеством. Когда-то они уступили мне; возможно, сейчас они уступают кому-то другому.

Некогда я провела две зимы, лежа под халатом мужчины, который вел себя таким образом. Иногда я доводила его до слез. Это не было слабостью, но он видел это иначе. Может быть, именно поэтому он покинул меня — ему было стыдно.

Иногда поздно ночью он рассказывал о своем доме в Мичиноку, о лошадях, которых разводил его отец, о голубых с металлическим отливом кобылах и о белых, вообще лишенных окраски.

Я не могу писать о нем сейчас. Мне все еще больно.

А Канецуке? Он тоже уступил мне, но по-другому.

Я скучаю по его глазам, его голосу, его изящным рукам, таким же бледным, как ивовые прутья без коры, по самой его сущности. Но он ушел от меня, ушел, как проходит лето, и я осталась наедине со снегом и своими сумбурными мыслями.

Я поймала в своей комнате воровку, точнее, я почти поймала ее — она оказалась проворнее меня. Когда я вошла в комнату (было темно и очень поздно, мы возвратились с танцев в Храме Камо), она прошмыгнула мимо меня в раздвинутые двери; выбежав в коридор, я не увидела ничего, кроме края розовой одежды и блеска ее волос.

Я не знаю точно, кто это был, но, без сомнения, кто-то из слуг, кому заплатили. Ночь была подходящей для кражи, потому что мы все отсутствовали.

Почему я не предусмотрела такую возможность? Изуми не испытывает угрызений совести, и мне следовало знать, что она может опуститься до кражи.

Я вернулась в комнату. Там царил страшный беспорядок. Бумаги и свитки раскиданы по полу, моя копия Сказок Изе, подаренная мне братом на двадцатилетие, была порвана в клочья, коробки с одеждой и лентами перевернуты вверх дном, белый пепел из жаровни рассыпан по всей комнате. Какое счастье, что она не устроила пожар!

Я отослала свих горничных в соседнюю комнату и стала наводить порядок сама, потому что не знала, что может оказаться среди разбросанных вещей, и, кроме того, была уверена, что они поддадутся искушению посудачить о случившемся.

Моя одежда вконец испорчена. Собирая бумаги, разбросанные по столу, я второпях опрокинула чернильницу и забрызгала все вокруг чернилами. Даже на коже у меня были черные пятна. И после многократного мытья рук на них все еще оставались пятна, как от оспы. Кувшин для воды из китайского фарфора опрокинут и разбит вдребезги. Черепаха на его горлышке раскололась надвое — дурное предзнаменование.

В моих письмах копались, хотя ничего не пропало, насколько я могла судить. К счастью, те, что имели для меня особое значение, были надежно спрятаны. Листки с этими записями я тоже хорошо припрятала, но у меня сердце упало, стоило о них подумать.

Однако мне причинили большой ущерб. Именно в тот день я писала письмо Канецуке. Письмо мне не понравилось, я разорвала его на мелкие кусочки и бросила в корзинку. Я очень торопилась одеться к танцам и не стала тратить время на то, чтобы сжечь их. Встав на колени, я попыталась собрать обрывки, но обнаружила, что большая их часть исчезла.

Почему она не взяла все? Почему она не спрятала корзинку в складках одежды и не отнесла своей госпоже изобличающее меня свидетельство? Могу представить себе улыбку на лице Изуми, когда, сложив кусочки, она прочитает строки, полные упреков и мольбы… Очевидно, служанке плохо объяснили ее задачу. Когда она придет в следующий раз, станет действовать более предусмотрительно.

Уже утро, а я совсем не спала. Я отказалась от завтрака и потратила два часа на то, чтобы прибрать в комнате. Я не могла найти свою копию Каифузо. Может быть, по собственной прихоти она взяла и это? У этой книги была прелестная обложка из голубого муарового шелка… Как я ненавижу обнаженные чувства! Чувствую себя птицей в клетке, которую вынесли на базар для продажи и в которую тычут грязными пальцами.

Юкон и другие служанки оставались в прихожей, не осмеливаясь беспокоить меня. Я знала, что новость о происшествии распространится по дворцу, подобно чернильному пятну на моем столе. Я должна взять себя в руки, чтобы не доставить своим врагам удовольствия видеть мои страдания.

Теперь мне стало понятно, почему Изуми так посмотрела на меня в Храме Камо в ту ночь, когда вор прокрался ко мне в комнату.

Я стояла под купой кедров около первого моста у Верхнего Храма. Был поздний вечер, падал легкий снег, снежинки кружились в свете факелов, которые несли мужчины. Я дрожала от холода, несмотря на то что на мне был толстый халат. Стоявшие рядом женщины чувствовали себя так же. Чтобы согреться, мы сбились в кучу, как животные на пастбище, и наше дыхание, перемешиваясь с дымом факелов, поднималось высоко к ветвям кедра.

Танцоры пошли по мосту, и вскоре мы увидели первых из них. Почему они так испугали меня? Ножны их мечей сверкали в свете факелов, на лицах застыло каменное выражение. За ними двигались музыканты, звуки их флейт сливались с журчанием потока.

Какими холодными кажутся звуки флейт зимней ночью! Холод принизывал меня до костей. Я припомнила историю, рассказанную мне Канецуке, о капитане внутренней стражи дворца, который однажды возглавлял процессию танцоров в Камо. Он упал с лошади и сломал шею. Говорили, что его призрак обитал в водах потока под мостом около Верхнего Храма. Я поежилась.

Интересно, не придумал ли Канецуке эту историю только для того, чтобы напугать меня?

Хлопья снега налипли мне на щеки, и я подняла руку, чтобы вытереть их рукавом. Я повернула голову, заметив стоявшую неподалеку Изуми. Она наблюдала за мной. Когда наши взгляды встретились, она подняла подбородок и улыбнулась. Это была особенная улыбка, озаренная потаенным знанием. Она заставила меня покраснеть и почувствовать смущение. Я отвернулась, глядя на проходившую мимо процессию. Какими гордыми и напыщенными казались эти люди, наряженные в весенние одежды цвета зеленой ивы. Их головы были украшены венками из бумажных глициний, таких же искусственных и фальшивых, как улыбка Изуми и история, рассказанная Канецуке.

Разве это не забавно — называть женщину Убежищем? «Убежище императора отправилась в Храм Узумаса, — говорим мы или «Убежище чувствует недомогание и три дня не выходила из своих комнат». Слова слетают с языка, как старая одежда с плеч, и мы не задумываемся о том, откуда они взялись и каково их истинное значение.

Лишь немногие женщины действительно являются Убежищем, хотя многие мечтали бы быть. Даже морганатическая супруга императора не обладает этим титулом, до тех пор пока не забеременеет. Только после этого ее признают его убежищем, утешительницей, приютом, тихой гаванью, его крепостью. Есть много метафор, чтобы описать женщину, исполняющую эту роль, если у кого-то возникнет такое желание.

Женщина более низкого происхождения, которая носит ребенка своего мужа, не удостаивается этого имени. Еще менее заслуживает его незамужняя женщина, даже если ее возлюбленный говорит ей о том, как она желанна, удостаивает ее всех известных эпитетов такого рода. Все равно она не убежище.

А женщина, которая рожает ребенка от неизвестного отца! Как может она рассчитывать получить такое имя? Несмотря на то что она так же проливает кровь, испытывает те же муки, что и удостоенные этого почетного титула, она никогда не получит его. Даже если продолжает любить отца своего ребенка — после всего, что произошло между ними, — она никогда не станет его приютом, тихой гаванью или чем-то еще в этом роде.

Бузен сказала мне, что жрица не в себе. Позор угнетает ее. Она исхудала, ест мало или совсем ничего и не выходит из своих покоев в Токаден. Императрица навещает ее каждый день, но отец отказывается от встречи с ней, так как очень рассержен. Горничные прячут от нее ножницы, потому что она грозится остричь свои волосы.

Бедняжка! Какой несчастной должна она себя чувствовать, если ее привлекает доля остриженной монахини! Неужели она думает, что, расставшись со своими локонами, сможет разорвать связь с Канецуке? Нет, она на всю жизнь привязана к нему. Их имена будут соединены до тех пор, пока она не умрет и не обратится в пепел. Она может не быть его женой, но ее судьба связана с его судьбой так же, как вол привязан к своему ярму.

Если бы отречься от мужчины было так же легко, как сменить один наряд на другой! Если бы я думала, что, отрезав волосы и надев серый наряд, смогу избавиться от тех, кого не должна была любить, я бы давно это сделала.

Поговаривают о том, чтобы отправить девушку во дворец императрицы в Первом районе. Даинагон говорит, что собираются отремонтировать западное крыло. Мастерам обещана двойная плата, если они закончат работы до нового года. Как странно думать, что жрица может провести там остаток своей жизни.

Когда-то у нее было имя и видимость будущего, хотя у принцесс выбор невелик, они связаны обычаями и обязательствами. Теперь у нее нет ни имени, ни будущего, и все по прихоти мужчины, слабости которого мне так же хорошо известны, как узор на собственных ладонях. Я надеюсь ради нее самой, что она не любит этого человека.

Каждый день мы получали известия о беспорядках в столице. Насилие стало настолько обычным, что придворные высокого ранга боялись покидать пределы дворца и рисковали выезжать только в сопровождении вооруженной охраны.

Всего восемь дней назад разграбили дворец Бива, разбойники так обнаглели, что нападают сразу после наступления сумерек. Двоих воинов тяжело ранили, один получил ножевое ранение в грудь. Разбойники захватили много ценных вещей, включая коллекцию китайского нефрита и ларцы со свитками и статуэтками.

Пожары, во многих случаях преднамеренные, охватили разные районы города. Пользуясь общей неразберихой, разбойникам удавалось ускользнуть вместе с ценностями. Особняки в районах Саньдзё, Годзё и Рокудзё были повреждены, а дом около ворот Таикен — сожжен дотла.

А что же городская полиция? Она оказалась совершенно беспомощна. Да и чего можно было ожидать, если ее возглавлял семидесятилетний старик, который получил этот пост благодаря своему положению в обществе и приятной наружности? Те, кем он командовал, были не лучше: они уделяли больше внимания своей одежде, чем выполнению обязанностей по поддержанию порядка. Мы все страдали от творившихся безобразий, начиная с торговца рыбой на рынке и заканчивая самим императором, чья нерешительность в немалой степени являлась причиной наших трудностей.

Враги Канецуке — а их было немало, и император в их числе, — обвиняли его в беспорядках, которые, по их мнению, стали следствием недостойного поведения жрицы. Однако его сторонники, включая императрицу и некоторых министров, призывали отменить приказ о его изгнании; только тогда, говорили они, бедствия прекратятся.

Говорят, что император собирается устроить богослужение в честь примирения, чтобы умерить насилие. Должны приехать священнослужители из Енрякудзи и с горы Коя, чтобы читать сутры, и ожидается, что все мы будем принимать в этом участие.

А что Канецуке? Продлит ли император его изгнание, или его союзники одержат верх и станут свидетелями его возвращения в качестве фаворита? Меня пугают обе перспективы, потому что, если он вернется, его враги будут еще более склонны навредить ему.

Получила письмо от брата. Он сообщил, что приедет из Енрякудзи, чтобы принять участие в богослужении о примирении. Настоятель монастыря призвал более ста монахов из храма на горе Хией для участия в церемонии. Рюен назначен секретарем — большая честь для такого молодого человека. У него действительно красивый почерк. Когда я вижу написанные им строки, я почти готова простить ему его недостатки.

Однако он никогда не упускал возможности поддеть меня. «Я уверен, — писал он, — что ты знаешь о цели нашего приезда и что тебе известна история человека, которого считают причиной всех несчастий». Итак, он знает о моих отношениях с Канецуке, хотя мы никогда не говорили об этом.

Они отправятся в путь на восьмой день Двенадцатого месяца: по предсказанию оракулов, этот день благоприятен для начала путешествия. Рюен пишет, что из соображений безопасности настоятель монастыря выделил им вооруженную охрану, однако они применят силу только в целях самозащиты.

На этом письмо заканчивалось, брат писал, что не хочет распространяться о делах, которые меня не интересуют. Монах должен иметь серьезные основания, чтобы вести переписку с мирянином, напомнил он, и, хотя мы брат и сестра, наши узы не должны быть слишком крепкими. Потому что я женщина, у которой много тайн и мало угрызений совести. В то время как он, у которого тоже есть тайны, всю свою любовь сохраняет для молитв.

Прошлой ночью видела во сне Рюена, и весь следующий слякотный день его лицо стояло у меня перед глазами.

Он был еще мальчиком — восьми или девяти лет, одного со мной возраста — и носил другое имя, не Рюен, потому что ничего не знал о религии и думал только об играх и друзьях. В то время в нашем доме в глухой провинции мы вели более свободную жизнь и наши отношения были менее натянутыми.

— Тадахира! — позвала я его, и он побежал ко мне через сад и схватил серебряную рыбку, которой я размахивала перед его носом. Я поймала ее в пруду и держала за жесткий плавник. Рыбка плескалась и вырывалась из моей руки, сверкая чешуей. — Нет! — крикнула я, когда он сделал вид, что собирается бросить ее мне на платье, а потом повернулся и подбросил ее высоко в воздух, и она упала в тростник на краю пруда.

Мы побежали туда, чтобы отыскать ее. Она билась на берегу, хвост шлепал по тине, розовые глаза закатились. Тадахира побежал за палкой.

— Остановись! Ты поранишь ее! — закричала я, когда он проткнул ей брюхо. Он сбросил рыбку в воду, пропоров ей бок, и она поплыла по течению, оставляя за собой широкий кровавый след.

В конце того лета я покинула наш дом в Мино и переехала жить в столицу, среди занавесей и ширм. И теперь, четырнадцать лет спустя, я рисовала в своем воображении Рюена таким, каким он был тогда, — стремительным и дерзким, с ногами, забрызганными грязью, с неподстриженными, как у женщины, спутанными волосами.

Возвратилась поздно после концерта в покоях императрицы и нашла среди подушек засунутое туда кем-то письмо. Оно было вложено в конверт из простой бумаги сорта мичинокуни, без каких-либо украшений. Я сломала печать и обнаружила внутри листок бумаги розовато-лилового цвета, какую обычно используют для выражения соболезнования. К этому листку были в беспорядке приклеены клочки моего письма Канецуке, украденного из моей комнаты.

В письме не содержалось ни приветствия, ни подписи — ничего, что было бы написано не моей рукой. Там были мои иероглифы, но искаженные в недобрых целях:

Нет слов описать, что я почувствовала. Она украла их все.

Из Акаси нет никаких новостей.

Бузен сказала, что мне следует предпринять поездку, чтобы посетить какое-нибудь святое место, или храм, или деревенскую ярмарку. Чего ради? Я не могу составить хорошую компанию. Нет ничего хуже, чем проводить время в праздности, когда несчастлив, а путешествие не что иное, как праздность, помноженная на ожидание. Все время ждешь чего-то: ждешь, когда прибудет экипаж, ждешь, когда будут готовы комнаты, ждешь, когда распакуют вещи. Ждешь, когда накроют на стол, ждешь сигнала колокольчика, случайной встречи в пути, живописного вида, который превосходит все виденное ранее, ждешь откровений.

Самое плохое в путешествиях — это то, что нельзя уехать от самих себя. Мы не перестаем надеяться, что путешествие изменит нас, что мы не столько переместимся в пространстве, сколько изменимся внутренне.

Раз уж я несчастлива, то предпочту остаться дома. Сидя в своих комнатах, лучше буду любоваться инеем на краях занавесок, чем восхищаться видами горы Фудзи или водопадами Отова.

О чем может думать человек в изгнании?

Как я завидую его свободе. Его тюрьма просторнее, чем моя. Он прогуливается по берегу и смотрит на холмы, смутно виднеющиеся сквозь дымку костров, ныряльщиц, возвращающихся домой с корзинами, полными раковин, и солеваров, собирающих бурые водоросли.

Какие странные там женщины! Я читала о них в поэмах. А изгнанник видит их на самом деле.

Возможно, он влюбится в одну из них или сразу в двух, как Юкихира. Не сомневаюсь, что Канецуке вспомнит его историю. Потому что нет лучшей компании для изгнанника, чем товарищ по несчастью, даже если он и умер сто лет назад.

Разве Юкихиру не сослали в Акаси, самое подходящее место для опозоренных мужчин? Разве он не видел те же самые холмы в дымке и не слышал крики гусей осенью? В Акаси всегда осень; изгнанники не пишут о других временах года. Видимо, осень соответствует их меланхолическому расположению духа.

Они были сестрами, те две женщины, которых любил Юкихира. Впервые он встретил девушек во время утренней прогулки по берегу. Они поливали водой кучи водорослей. Рукава у них были закатаны, и он видел их руки, такие же белые и гибкие, как лебединые шеи.

Юкихира наблюдал за ними в течение пяти дней. На шестой день принес им подарок. Он разложил два куска желтого шелка на скале в некотором отдалении от прибрежной тины. Но они не смотрели на него. Однако, когда на следующий день он вернулся, шелк исчез.

Этот ритуал с подарками исполнялся до тех пор, пока его запасы почти истощились. Тогда он перешел к дарам, которые можно было легко восполнить: яблокам, куропаткам, сушеной рыбе. Его слуги, хорошо вышколенные, не задавали лишних вопросов, когда он снова и снова приказывал купить деликатесы.

Однажды он увидел, как женщины склонились над выгоревшим до золы костром. В тот день он впервые подошел к ним и спросит, что они делают. К его удивлению, более высокая из них объяснила ему (не поднимая на него глаз), что они просеивают золу от сожженных накануне водорослей. Они соберут ее в горшок, сказала она, и станут перемешивать с водой до тех пор, пока зола не растворится. Когда горшок наполнится этой смесью, они осторожно перельют ее в другую посуду и будут кипятить, пока не останется одна соль.

Почему бы, спросил Юкихира, просто не кипятить морскую воду, чтобы получить тот же результат? «Мы не делаем так, потому что нас этому не учили», — ответила девушка и улыбнулась, продолжая перемешивать золу.

Они стали встречаться в сосновой роще около моря, в доме, крыша которого была покрыта шкурами. Девушки разводили костер и ели руками кусочки прокопченной до черноты рыбы. Иногда они пели. Они и притягивали его, и вызывали у него брезгливость. Ему не нравилась их гортанная речь. От их тел исходил запах моря, резкий, полный одновременно и животворной силы, и гниения. Однако он занимал себя тем, что воображал, как они будут выглядеть в сумерках, как начнут светиться фосфором их тела, а их конечности обовьются вокруг него.

Через некоторое время они стали встречать Юкихиро по одной, как будто подчиняясь молчаливому соглашению. Он не понимал порядка очередности этих встреч и никогда не знал, которую из девушек увидит в следующий раз. Но таким образом он смог уловить разницу между ними: их страхи и сомнения, их склонности и предпочтения, и он сам менялся вместе с ними.

А потом — кто может сказать почему? — они начали навещать его вместе. Случалось, что он бывал так ослеплен удовольствием, что не мог отличить одну от другой. Потом он наблюдал за их лицами. Они отражали столь тонкие чувства, что это изумляло его. Он не ожидал от этих женщин способности воспринимать нюансы чувств, как не ожидал умения играть на семиструнном кине или танцевать танцы Госечи.

Почему они не ревновали? Это было непостижимо. Он привык к соперничеству. В письмах, которые он получал из столицы (там у него осталась возлюбленная, которая все еще писала ему), он обнаруживал следы старых ран, взаимных обвинений и упреков. Сестры были другими. Однако их бесхитростность только увеличивала его подозрения. Может быть, они колдуньи или призраки, которые возвратились на землю, чтобы еще раз испытать прежние желания и муки. Он не мог доверять им. Их простота вызывала в нем такое же негодование, как и их власть над ним.

Поэтому, когда на следующий год он получил известие о том, что его изгнание закончилось, он почувствовал облегчение. Он мог возвратиться к своей прежней жизни со всеми ее обязанностями и обязательствами. Прелести столичной жизни вновь стати ему доступны. Если женщина, которую он любил, не решалась принять его, не зная причин его долгого молчания, это лишь придавало пикантность его усилиям снова завоевать ее.

Не могло быть и речи о том, чтобы ему остаться в Акаси. Там у него не имелось средств к существованию, друзей или семьи, не было будущего. И все же принять решение об отъезде оказалось труднее, чем он предполагал, и Юкихира откладывал свой разговор с сестрами об этом.

Когда наконец он сообщил им эту новость, они не возражали. Их лица, когда-то такие выразительные в сумерках, застыли, как ровная поверхность моря. Он отбросил мысли о своей вине и сосредоточился на планах на будущее. Несколько дней он не посещал дом, где они встречались, поэтому не стал свидетелем их тоски. Однако ему было любопытно, что бы такое они могли ему сказать, что заставило бы его изменить свои намерения.

Однажды ветреным утром Девятого месяца к берегу пристала лодка, которая должна была отвезти его обратно. Перед отплытием Юкихира и его люди, стоя на коленях на песке, помолились богу Сумиёси о благополучном плавании.

На следующий день сестры пришли на берег. Они стояли около глубокого следа на песке, проложенного лодкой, и плакали. Думаю, что подарки, оставленные для них Юкихирой, не успокоили их. Одежда из узорного шелка была слишком роскошной для них. Драгоценные булавки для волос — слишком хороши для их причесок. Липкие ароматические шарики привели их в недоумение — они не знали, что с ними делать.

Как они тосковали по нему? Я старалась представить, но мне это не удалось. Уверена, что и Юкихира не смог бы. Конечно, он думал о них время от времени; ведь изгнанники, даже когда они возвращались, склонны к меланхолии и воспоминаниям. К своему огорчению, они обнаруживают, что осень их изгнания не осталась в прошлом. Она навсегда с ними.

Если он вспоминал этих девушек, то, наверное, не с тоской, а со страхом. Их любовь пугала его. Они бы любили его до смерти, со всем неистовством своих диких сердец. Даже если бы он превратился в пепел, они продолжали бы его любить.

Возвратится ли он, чтобы навестить их? Никогда. Будет ли он писать им? Какой смысл писать тем, кто не сможет прочесть написанное? Может быть, он пошлет к ним гонца, чтобы тот прочитал письмо? Нет, должно быть, он думал, что лучше этого не делать. Это только усилит их страдания. Он напишет о них поэму и будет поминать их в своих молитвах.

Так я думала об этих сестрах, чья жизнь оказалась близкой и понятной мне. Я, как и они, истекала кровью. Меня притягивало к себе их горе. Оно там, вдалеке, но неизбывно.