«Я люблю тебя, Лукас».

Уинтер ожидал, что эти слова со временем утратят над ним свою власть. Но по прошествии недели, в течение которой им пришлось пересечь Ла-Манш, а потом прокатиться по той же французской провинции, где он побывал чуть больше месяца назад, слова эти все сильнее завладевали его сердцем и воображением. Они блистали в каждой утренней заре, звучали в каждом его шаге, вторгались ночью в каждое его сновидение.

Они защищали его от ужасающих, мучительных кошмаров.

Поначалу Лукас пытался убедить себя, что Амелия произнесла эти слова только ради того, чтобы манипулировать им. Но день за днем неизменно вспоминая каждую минуту, проведенную с женой, он переставал верить в подобное предположение. Если вообще в него когда-либо верил.

Амелия не была такой, как его мать. Если бы она была такой, то сказала бы, что любит его, когда впервые поняла бы, какую выгоду может ей лично принести это признание. К примеру, тогда, когда ей угрожала опасность быть опозоренной. Или же бросила бы ему такие слова, умоляя его проявить снисхождение к ее мачехе.

Будь она такой, как его мать, она не произнесла бы их после того, как достигла своей цели. Не разразилась бы ими в те минуты, когда они занимались любовью. И уж конечно, не прошептала бы их в то время, когда считала, что он спит.

Стало быть, он должен принять их как правду. Она его любит. Его волшебница-жена, его Далила любит его. А он, вместо того чтобы мчаться назад в Англию и поклясться ей в своей бесконечной преданности, стоит на кладбище в Лизьё рядом со своим неприветливым тестем.

Во время их долгой поездки Лукас и лорд Тови беседовали о военной карьере Уинтера, о его видах на должность консула и даже о его пребывании в Дартмурской тюрьме. Лукас, в свою очередь, выслушал повествование тестя о прекрасном состоянии его яблоневых садов в имении, о том, сколько овец объягнилось прошлой весной и у кого из арендаторов дела идут успешно. Однако они ни словом не обмолвились о тех, кто занимал их мысли прежде всего, – о своих женах. Они словно боялись, что обсуждение ситуации сделает ее реальной.

Но теперь они стояли возле могильного камня – предмета, реальность которого невозможно было отрицать. На камне было выбито на английском языке следующее:

Лукас прочел надпись со стеснением в груди. Амелия была права, когда говорила, что им руководит жажда мести. Потому что теперь, увидев выбитые на камне строки, Лукас ощутил огромное разочарование и понял, насколько ему хотелось, чтобы Дороти солгала.

– Выглядит убедительно, – услышал Лукас слова лорда Тови.

– Да, – ответил он.

Впрочем, оба понимали, что это мало что значит.

– Что вы намерены предпринять? Мы могли бы разыскать этого парня Лебо, который готовил тело к похоронам. Человек, ведущий приходские регистрационные книги, может не знать, куда тот уехал, но кто-нибудь еще, несомненно, знает.

Отчаяние в голосе тестя задело чувствительную струну в душе Уинтера. Лорд Тови был в ужасе при мысли, что может потерять жену, и Лукас вполне его понимал.

– Мы могли бы также потолковать с местным аптекарем, – продолжал лорд Тови. – Служащие в гостинице говорят, что он должен вернуться к вечеру. Он может иметь сведения о смерти, зарегистрированной в приходской книге.

Лукас вздохнул. Если аптекарь ничего не знает об этой смерти, предстоит пуститься на поиски Лебо. А во имя чего? Может ли он, Лукас, доказать, что Фрайер жив? Может ли он быть уверенным, что возможность отомстить не ускользнет от него из-за обычной превратности судьбы?

В конце концов, он, вероятно, сможет узнать в дальнейшем не более того, что узнал теперь. Ничего серьезного. Куча мелочей – и ни одного точного доказательства.

Поскольку Лукас так ничего и не ответил, лорд Тови повысил голос:

– Говорите же, что делать, майор! Дайте мне задачу, не то я просто сойду с ума от беспокойства за мою Долли, за то, чему вы ее подвергнете.

Лукас был потрясен до глубины души таким отчаянием. Он все понял. Есть вещи, ради которых стоит поступиться собственной гордостью и молить о пощаде, о милосердии... для своей жены.

Лукас смотрел на осунувшееся лицо лорда, которое он так хорошо изучил за последние несколько дней, на его седые виски, на страдальческие карие глаза, напомнившие глаза Амелии.

– Вы верите, что Фрайер мертв, не так ли? Надежда, вспыхнувшая в глазах у лорда Тови, была настолько трогательной, что Лукас не выдержал и отвел взгляд.

– Я верю. Но вопрос не в том, верю ли в это я. В расчет принимается лишь то, верите ли этому вы. И то, какие доказательства сочтет убедительными ваше правительство.

Лукас долго молчал, потом признался в том, в чем не смел признаваться до сих пор:

– Пока правительство не получит деньги, оно будет принимать на веру мои слова. Если я сделаю копию с надписи на могильном камне, доложу о том, что я обнаружил здесь, и представлю свидетельство о смерти, мне, вероятно, поверят. Но для них имеют значение только деньги.

– Вы уверены? – спросил лорд Тови охрипшим голосом.

– Да. Единственный человек, который больше всего печется о том, чтобы усадить Фрайера на скамью подсудимых, – это я. И если я скажу им, что Фрайер мертв, мне поверят, потому что знают, как сильно я хотел, чтобы он был схвачен.

– А! – только и произнес лорд Тови, но в этом междометии был заключен многозначительный смысл. Ясно: за прошедшую неделю он понял то, что Амелия осознала в ту знаменательную ночь в Лондоне. Лукас был движим не столько желанием раскрыть кражу, сколько жаждой справедливости – для своего отца и для себя. А теперь он должен был понять наконец, что вряд ли этого добьется, и, уж во всяком случае, не от Фрайера.

Во время поездки у него было достаточно времени, чтобы взвесить свои доказательства в свете того, что рассказала Долли. Подробности, которым он до сих пор не придавал значения, ожили в памяти и заняли подобающее место. К примеру, уклончивое поведение бывшего нанимателя Дороти в Рейнбеке, когда Лукас спрашивал его, по какой причине женщина покинула его дом. Или прекрасные отзывы о Долли всюду, где они с братом останавливались или некоторое время жили.

Он настолько был уверен, что встретит в ее лице умелую соблазнительницу, что даже эти сведения вмещал в представление о ней как о женщине лицемерной и лживой. Потому что это его устраивало. Это устраивало его ненависть. И потому, что его поиски давали ему возможность хоть чем-то жить, когда все его существование превратилось в долгий период неизбывной тоски.

Но наконец в его жизни появилось и нечто помимо тоски – жена, которая ему подходила, которая хотела жить с ним вместе, хотела выносить и родить ему детей... которая его любила.

Лукас судорожно вздохнул и повернулся к отцу своей жены:

– Итак, вы готовы поклясться честью и всем для вас дорогим, утверждая, что жена ваша говорит правду?

Лорд Тови, в свою очередь, смерил Лукаса взглядом и ответил:

– Я был бы глупцом, если бы не сделал этого. Я провел два года, изучая душевный настрой моей жены, узнавая, что вызывает слезы у нее на глазах, а что смешит ее. Два года мы завтракали и обедали за одним столом, и за это время я разглядел каждую веснушечку на ее милом личике... За два года я научился узнавать, когда она лжет, а когда говорит правду.

– Вы не знали, что у нее есть брат.

– Нет, но я знал, что у нее было прошлое. Вопреки вашему суждению, я знаю, что она отнюдь не любительница обманывать. Через неделю после нашего с ней вступления в брак я догадался, что Обадия Смит – плод вымысла, не более, потому что ни одна женщина, побывавшая замужем, не могла бы остаться неосведомленной в области интимных особенностей брака до такой степени, как моя скромная жена. Через месяц я понял, что у нее есть некая темная тайна, которая ее мучает. Но я не принуждал ее к откровенности, понимая, что она сама мне все расскажет, когда перестанет бояться, как бы я не оставил ее, если она это сделает. – Голос лорда Тови дрогнул. – Пока она не поймет наконец, что я слишком сильно люблю ее, чтобы расстаться с ней по какой бы то ни было причине.

У Лукаса застрял комок в горле.

– Вы так же романтичны, как ваша дочь, лорд Тови. Правда, она не смогла так хорошо разобраться в натуре Долли, как это сделали вы за очень короткое время. Амелия с самого начала верила, что Долли ни в чем не виновата, и не соглашалась с тем, что говорил я.

– Это потому, что Амелия отчаянно нуждалась в материнской ласке, и Долли стала для нее матерью. И еще потому, что моя дочь не представляет себе, что человек, которого она любит, может ее всерьез обмануть. Когда она кому-то верит, то делает это от всего сердца, и нужны немалые, скажем так, усилия со стороны любимого ею человека, чтобы разрушить ее доверие.

«Я не могу жить с человеком, которому не верю».

Доверяет ли она ему сейчас? И станет ли доверять в будущем?

Амелия сказала, что если он поедет во Францию и обнаружит там подтверждение рассказу Долли, то она согласится сего решением о планах на дальнейшие действия. Но он же не дурак. Если он вываляет в грязи имя ее семьи из некоего тщеславного стремления изобличить человека, который скорее всего мертв, она никогда не оправится от этого.

И это уничтожит ее доверие к нему с той же неизбежностью, как и его прежние уловки. Он ее потеряет. То будет самая страшная из многих жертв, уже принесенных им в жизни.

– Ну что ж, – сказал он, поворачиваясь в сторону кладбищенских ворот, – здесь больше делать нечего. Думаю, нам пора возвращаться домой.

Две недели прошло с тех пор, как отец и муж Амелии уехали во Францию, и это начинало ее угнетать. Торки не был оживленным городом даже в лучшие свои времена, но теперь стал положительно невыносимым. Заняться было почти нечем, и Амелия тратила чересчур много времени на беспокойные размышления о Лукасе.

Единственным светлым пятнышком на мрачном фоне было общение с Долли. Вот когда Амелия по-настоящему поняла, как трудно было Долли обманывать их с отцом. Теперь ее мачеха могла говорить свободно – и занималась этим почти беспрерывно. Она рассказывала Амелии о своих родителях, о детстве в Новой Англии, об ужасном времени, когда служила экономкой в Рейнбеке. Она испытывала такое облегчение, что настроение у нее было светлым, как никогда, несмотря на тревогу о будущем, которое нависало над их с Амелией головами. Ясно, что тайны прошлого долго мучили Долли, и она сбросила с себя огромную тяжесть, получив возможность говорить о них открыто. Выходило, что Лукас в конечном итоге совершил доброе дело.

До тех пор, пока не увезет Долли в Америку...

Через некоторое время после начала своего так называемого медового месяца Амелия решила возобновить переписку с Венецией. Отчаянно желая узнать хоть какие-то новости, она писала подруге ежедневно, сообщив, что они с Лукасом поживут в деревне, прежде чем вернутся в Лондон.

От миссис Харрис, которая знала о поездке Лукаса во Францию, Амелия узнала, что лорд Помрой уже в Лондоне и никому ни слова не сказал о ней и Лукасе. Однако все-таки пошли разговоры о его вероломстве, и в то время как одни называли это пустыми сплетнями, другие перестали с ним раскланиваться на приемах, а родители незамужних дочерей стали гораздо бдительнее охранять их из-за Помроя, чему Амелия от души обрадовалась.

От Венеции она долго ничего не получала, и это казалось тем более странным, что она уже в своем первом письме подробно описала их с Лукасом «знакомство» с Шотландским мстителем. Лондонские газеты, разумеется, уже подхватили эту тему, рассказывая о происшествии со слов Киркву-дов и всячески превознося майора Уинтера и его жену за их удачный побег. Но Амелия жаждала узнать от Венеции ее личное мнение о Шотландском мстителе.

Когда однажды ранним утром письмо было наконец получено, Амелия схватила его и распечатала, но, к сожалению, обнаружила в нем не ответы, а новые вопросы.

А теперь, дорогая подруга, прочитав о твоем безумном приключении на дорогах Шотландии, признаюсь, что, просматривая газеты, я и в мыслях не держала, будто имею какое-то отношение к твоему пленению. Как это ужасно! Но я не понимаю, что это значит. Я все еще не имею представления, за что этот парень, который называет себя Шотландским мстителем, преследует папу, а папа говорит, что тоже ничего не знает. К сожалению, у него сейчас один из его болезненных периодов, поэтому я так долго и не отвечала на твое письмо. При папином нынешнем состоянии я не решаюсь особенно его беспокоить по такому поводу. Но ты можешь быть спокойна, как только ему станет легче, я с ним поговорю.

Далее в письме содержались просьбы сообщить, какова жизнь замужем и в чем ее особенности. Амелия не знала, читая эти строки, смеяться ей или плакать. И как на такие вопросы отвечать?

В то время как она это обдумывала, в гостиную стремительно вошел слуга.

– Хозяин уже дома, миледи! Хозяин дома! – возбужденно возвестил он.

Взволнованная долгожданным известием, Амелия выбежала в холл в ту самую минуту, когда Долли с криком радости бросилась в объятия мужа.

– Папа! – обратилась к отцу Амелия. – Где же мой муж?

Слишком занятый тем, как покрепче обнять жену, лорд Тови ответил, даже не взглянув на дочь:

– Он будет здесь к вечеру. Ему надо что-то уладить.

– Что-то относящееся к Долли? – упавшим голосом спросила Амелия.

Лорд Тови наконец обернулся:

– Нет, дорогая, нет. Я вижу, что приехал раньше, чем дошло сюда мое письмо из Франции. Но все в полном порядке, все хорошо. – Он с нежностью посмотрел на Долли: – Майор Уинтер решил прекратить дальнейшее расследование этого дела. Он собирается написать подробный рапорт своему правительству о смерти твоего брата. Мы должны будем договориться о выплате остатка украденных денег, и дело закроют.

Облегчение, испытанное Амелией, было таким сильным, Что у нее ослабли колени.

– Но где же Лукас? – спросила она.

– Поехал в Дартмурскую тюрьму, сказал, что хочет взглянуть на нее сейчас, когда она опустела.

– И ты отпустил его одного? – вскричала Амелия. – Ты с ума сошел? Там к нему вернутся все его мучительные переживания, помилуй меня Боже!

Она приказала слуге принести ее шляпу и мантилью. Отец смотрел на нее с нескрываемой тревогой.

– Да пойми ты, теперь с ним все в порядке. Есть, знаешь ли, вещи, которые мужчина должен совершать в одиночку.

– Наверное, есть, – согласилась она, хоть и весьма вызывающим тоном. – Но эта не принадлежит к их числу.

– Амелия... – начал было отец.

– Пусть она едет, Джордж, – произнесла Долли, к полному удивлению Амелии. – Всего-то несколько часов в карете, и если это успокоит Амелию, пускай она едет. – Она склонила голову на грудь мужа. – Нам с ней ожидание показалось невероятно долгим.

Отец Амелии смягчился. Он никогда не мог отказать Долли.

– Ну, как ты хочешь, сердце мое, – обратился он к дочери. – Мы причалили в Плимуте, но Уинтер попросил подбросить его до Принстауна, это тридцать миль. Там я его и оставил. Так что если ты уедешь прямо сейчас в моей карете, то доберешься до места немногим позже его. Возьми с собой выездного лакея.

– Разумеется, – сказала Амелия, целуя отца в щеку. – Спасибо, папа.

Скоро она добралась до Принстауна. Хотя Дартмурская тюрьма и находилась в Девоне, Амелия ни разу не была в этих местах. Двумя часами позже, когда карета все еще двигалась по дороге, ведущей в гору, Амелия поняла, почему так вышло. Ни один разумный человек не захотел бы добровольно посетить эти унылые, пустынные края.

Эта все еще не освоенная часть Англии стала легендарной благодаря своим угрюмым скалистым холмам, непроходимым болотам и гибельным трясинам. Амелия слышала, что здесь часто бывают непроглядные туманы, но на сей раз погода стояла ясная, и наконец на горизонте показались угрюмые гранитные стены тюрьмы, к которой примыкал с одной стороны городок Принстаун, жители которого в свое время в основном обслуживали исправительное заведение. Когда карета проезжала через город, Амелия почти не заметила в нем признаков хоть какого-то оживления. Теперь, когда узников в тюрьме не осталось, город казался совершенно заброшенным.

Когда карета подъехала к самой тюрьме, у Амелии защемило сердце при мысли о том, что Лукас был заперт в этих негостеприимных стенах, что он страдал от сырости и холода и мог видеть всюду, куда доставал глаз, лишь самые неприютные окрестности. Но, подумав о том, сколько унижений и притеснений ему – с его-то гордым и непокорным нравом! – пришлось вытерпеть от тех, кто являл собой здешнюю власть, она почувствовала еще более сильную душевную боль. И если Лукас заставил себя забыть о мести, то вид этих мест вполне мог возродить это чувство. Как же иначе?

Найти здесь Лукаса не составило для Амелии труда, ибо он стоял неподвижно возле каменной арки над въездом в тюремный двор. Он явно пришел пешком из города, так как поблизости Амелия не заметила никакого экипажа.

Если Лукас и услышал, как подъезжает карета, то ничем этого не показал, продолжая сохранять военную стойку. Только руки он держал за спиной, а ноги слегка расставил в стороны и молча созерцал запертые деревянные ворота.

Он был одет в военную форму, но не в ту, которая была на нем во время приснопамятного бала, а в другую, без красного пояса. Она была ему слишком свободна, и Амелия с чисто женской озабоченностью подумала, что его не мешало бы как следует подкормить и к тому же дать ему выспаться, потому что морской переезд во Францию, вероятно, вынудил его спускаться в каюту.

Лукас настолько погрузился в раздумье, что Амелия не без опаски и очень тихо окликнула Лукаса перед тем, как показаться ему.

Он помедлил не больше секунды, потом резко повернулся, и на лице у него выразилось величайшее удивление.

– Амелия? Что ты здесь делаешь?

Она сумела улыбнуться, хотя его сильно осунувшееся лицо вызвало у Амелии желание заплакать.

– Я не думала, что это самое подходящее место для того, чтобы тебе приехать сюда одному.

К ее огромному облегчению, Лукас улыбнулся в ответ.

– Ты боялась, что я сойду с ума от этих болот?

– Скорее боялась другого: вдруг ты забудешь, что у тебя есть жена, – ответила она беспечно, хотя сердце у нее сильно билось.

Он протянул руки, Амелия бросилась к нему в объятия и даже не пикнула, когда он сжал ее так крепко, что ей стало почти невозможно дышать.

– Я тосковал о тебе, – бормотал он, целуя ее волосы. – Тосковал каждый миг во все время нашей разлуки.

– Вижу я, как ты тосковал, – поддразнила она, еле удерживаясь от слез. – Вместо того чтобы приехать домой, ко мне, ты отправился в эту отвратительную старую тюрьму.

Лукас усмехнулся, но не отпустил Амелию, а лишь слегка отпрянул, удерживая ее одной рукой за талию, и сказал, глядя на тюремные ворота:

– Я приехал попрощаться.

– С чем?

– Со всем, С войной. С моими родителями. – Он тяжело вздохнул. – С моим желанием отомстить. Видишь ли, ты была права. Я преследовал Фрайера не столько ради справедливости, сколько и главным образом из чувства мести. Но из мести не только ему. Англичанам за их... предательство. За то, что держали не просто в плену, а в тюрьме мужчин, которым не позволяли вернуться к их семьям после того, как война уже кончилась. За мужчин, хладнокровно убитых.

– За мужчин, замкнутых в подземных туннелях, где они задыхались без воздуха.

Он кивнул:

– Я считаю, что Дартмур обозначил начало всех моих бед. Если бы не тюремное заключение, я был бы дома и сумел помочь своим родным. Фрайер не был способен украсть деньги, а если бы и украл, то я успел бы его задержать до того, как он начал их тратить, и спас бы честь моего отца.

Лукас умолк и о чем-то задумался.

– Но, по правде сказать, – продолжил он, – после окончания войны я бы мог застрять и в другом месте. Морские пехотинцы вернулись в Алжир в 1815 году. Могли меня удержать вдали от дома и другие события, особенно потому, что я никогда особо не стремился состоять при родителях и быть свидетелем их бесконечных ссор. Дартмур не есть начало моих бед – это лишь одна из трагедий войны. – Прерывистое дыхание сотрясало Лукаса. – Это и есть самое трудное и самое страшное. Некого винить и некого карать.

– Даже Теодора Фрайера? – помедлив, спросила Амелия.

– Даже его, – ответил Лукас с невеселой улыбкой. – Ведь он умер, как ты знаешь.

Амелия тесно прильнула к нему.

– Он Мертв, как и это вот место. – Лукас поглядел на заржавленный замок на воротах. – Я ожидал увидеть здесь все, как в те времена, когда был узником этой тюрьмы, – марширующих солдат в красных мундирах и заключенных в мешковатых, уродливых желтых куртках. Но разумеется, этого быть не могло. Потому что жизнь продолжается. – Он указал жестом на сорные травы, растущие в щелях заброшенных стен. – Время разрушает все.

– Не все, – тихо проговорила Амелия. – Оно не может убить любовь.

– Да, только не любовь. – Лукас повернул ее лицом к себе и прижал ладонь к ее щеке. – Вот зачем я здесь сегодня: хочу убедиться, что оставил все это позади, и понять, тот ли я человек, который тебе нужен.

– И что же ты решил? – спросила Амелия еле слышно.

– У меня нет выбора. Я люблю тебя, Амелия. – Он глянул в ее глаза, полные нежности и печали. – Я не смогу прожить без тебя ни одного дня. Если удержать тебя означает забыть прошлое, я постараюсь его забыть.

Сердце Амелии преисполнилось радостью.

– Я не прошу тебя забыть твое прошлое, любимый. Я прошу лишь о том, чтобы ты не позволил ему разрушить твое настоящее. – Она обвила руками его шею. – И наше будущее.

– Не позволю, – пообещал он и поцеловал ее с любовью.

Покашливание кучера напомнило Амелии, что они не одни, и она отстранилась, покраснев.

– Нам, наверное, пора вернуться в более уединенное место.

– Скажем, в консульство в Марокко? – произнес он с вопросительной интонацией.

Амелия подняла на мужа удивленные глаза.

– В почте, ожидавшей меня в Лондоне ко времени нашего возвращения из Шотландии, было письмо с предложением занять там пост американского консула. Я прочел его только рано утром, перед отъездом во Францию.

– Ты имеешь в виду то утро, когда ты удалился, даже не попрощавшись со мной? – спросила она лукаво.

Лукас виновато улыбнулся:

– Я боялся тебя разбудить, боялся, что зрелище твоего нагого великолепия лишит меня решимости, хоть ты и называла меня своим большим и сильным солдатом. Ведь было такое?

Амелия положила ему на плечи руки.

– Но ты и есть мой самый большой, самый сильный солдат.

– Вскоре готовый стать твоим большим и сильным консулом. – Озорной огонек промелькнул в его взгляде. – Если надоедливая жена, которой я обзавелся и которая злится, если я принимаю какое-нибудь решение против ее воли, на это согласится. Потому я и не ответил до этих пор на письмо. – Он посерьезнел и продолжал: – Я знаю, что ты любишь приключения, дорогая, но после всего, через что мы прошли со времени нашего знакомства, жизнь за границей может в некоторой степени утратить свою привлекательность. Условия могут оказаться примитивными, а поскольку твое приданое уйдет на частичное возмещение того, что украл Фрайер, наш бюджет будет скромным. Мы не сможем себе позволить...

– Лукас... – заговорила она с укором, но он продолжал:

– Я только хочу сказать, что глиняная посуда, которую мы будем приобретать, – это единственное, что мы можем найти на дешевых базарах Танжера.

Танжер! Уже одно это слово вызывало представление о мозаиках, о раковинах каури и о восхитительно опасных путешествиях по пустыне.

– Я смогу поехать на верблюде?

Лукас заулыбался:

– Если захочешь, дорогая. И черт побери, милая, если уж ты согласна жить со мной в Марокко, то я почти уверен, что ты привыкнешь есть верблюжатину.

– Проехаться на одном из них вполне для меня достаточно, благодарю тебя. Очень хорошо, я согласна с тем, чтобы ты занял этот пост, но при одном условии.

– И какое же это условие?

– Не жди от меня, чтобы я была покорнойженой.

Лукас рассмеялся и, взяв ее под руку, повел к карете.

– Я не думаю, что смог бы жить с тобой, если бы ты была такой. Последний случай едва не убил меня.

– Правда? – Перед мысленным взором Амелии пронеслись возможные сцены их будущих ласк. – Ну тогда...

– О нет, не надо! – прорычал он, подсаживая ее в карету. – На этот счет ты тоже оказалась права, дорогая моя. Мне вовсе не нужна покорная жена. – Он усадил ее на сиденье и обнял. – Я хочу, чтобы у меня была любящая жена.

– Благодарение Богу. Потому, мой супруг, что такая у тебя уже имеется.