Странные наклонности

Все началось с приглашения.

– Вам записка, фройляйн. – Фрау Месснер поймала меня возле двери, когда я вернулась с рынка с недельным запасом продуктов. – Судя по всему, еще одно письмо от вашего, – ее губы дернулись, – тайного покровителя.

Нечасто наша домовладелица выползала из своей норки-укрытия на первом этаже, но ничто не выманивало городских жителей из их логова быстрее, чем добротные сплетни, а любой обрывок информации о нашем покровителе-незнакомце был слишком лакомым кусочком, чтобы им не воспользоваться.

– Спасибо, мэм, – вежливо ответила я. Я протянула руку за письмом, но она держала его так, что мне было не дотянуться. Фрау Месснер была невысокой, крепко сложенной женщиной с резкими чертами лица, похожей на пухлого, откормленного хорька, но я не могла завладеть своей запиской, не сократив комфортное для меня расстояние между нами.

– На этот раз его принес слуга в ливрее. – Ее глаза-бусинки метнулись от письма к моему лицу и обратно, приглашая меня – поддразнивая – рассказать больше. – Странный паренек. Маленький, как ребенок, во всем красном, с белым париком, похожим то ли на шапку, то ли на одуванчиковый пух.

Я напряженно улыбнулась.

– Неужели?

– Немногие благородные семьи в Вене наряжают своих слуг в красное, – задумчиво продолжала она. – Но еще меньше людей до сих пор помечают свои письма символом мака. – Фрау Месснер подняла письмо передо мной, и я отчетливо увидела на нем образ цветка, вдавленный в восковую печать. – Ваш покровитель довольно необычный, фройляйн. Теперь я понимаю, как вам повезло в нашем городе.

Я остолбенела. Я пробыла в городе достаточно долго, чтобы понимать, что удача – это по большей части сила и власть. И хотя я не ждала, что наша жизнь будет легкой, чего я точно не ожидала – так это того, как сильно мы будем зависеть от чужой доброты, чужих капризов. Апартаменты, в которых мы проживали, в день нашего прибытия уже были арендованы на наши имена, приглашения влиятельным членам общества были написаны и получены, с владельцами магазинов установлены кредитные линии, а любая наша потребность предусмотрена, устроена и улажена. Наши грубые деревенские манеры уже стали предметом шуток, но чего нам не могли простить – так это нашей удачи. Наша удача не имела ничего общего с успехом и полностью основывалась на связях.

– Понимаю, – сказала я, усилием воли придав лицу нейтральное выражение.

– Я не имела в виду ничего предосудительного, дорогая, – сказала она, но ее усмешка шла вразрез с ее словами. – Граф Прохазка богаче Креза, и то, как он решает потратить свои деньги, – сугубо его личное дело.

Румянец выдал мое волнение, несмотря на все усилия сохранить спокойствие.

– Не будете ли вы так любезны, – произнесла я низким голосом, протянув руку, – передать мне записку.

Фрау Месснер поколебалась.

– Всего одно слово – и вы пойдете. Хочу вас предупредить. – Она с отсутствующим видом трепала край письма, как будто ей не хотелось говорить. – Вы так молоды и так невинны. Не забывайте, что в этом городе водятся опасные хищники, которые охотятся за этой наивностью.

– Я вовсе не так легковерна, – сказала я, как будто защищаясь.

– Я знаю, фройляйн, – сказала фрау Месснер. – Но только… Когда-то я была такой же, как вы. Уютной, домашней, голодной и очень желающей кем-то стать. – Ее взгляд упал на письмо. – Говорят, ваш покровитель довольно эксцентричен и обладает… странными наклонностями.

По спине пробежал холодок.

– Простите, что вы сказали?

Странные наклонности. Мне почудилось, что за ее приторно-сладкими манерами я услышала хихиканье, увидела вопросительные, осуждающие взгляды, которые задерживались на пышной груди моей сестры, на темной фигуре Франсуа, на смазливом лице Йозефа.

Заметив мой испуг, домовладелица продолжала:

– Говорят, что граф и его сторонники – любители мака, – произнесла она заговорщицким тоном.

Я взглянула на красный крест на письме с изображением впечатанного в воск цветка.

– Вы имеете в виду… опиум? Настойку опия?

– Да, – ответила она. – Их дом – это дом безумцев и мечтателей, тумана и видений. Опиум раскрепощает разум и… – она снова усмехнулась, – все остальное. – Ее взгляд прошелся по моей худощавой фигуре, бледной коже, огромным глазам, и в глубине ее глаз-бусинок вспыхнул похотливый огонек.

Я разозлилась.

– Да как вы смеете? – спросила я низким голосом.

Фрау Месснер подняла брови.

– Слухи распространяются по городу быстрее огня, фройляйн, – сказала она. – А сказки, которые выходят из дома Прохазки, – самые взрывоопасные из всех.

Мое терпение иссякло.

– Я ценю ваш совет, – коротко сказала я и выхватила письмо у нее из рук. Затем развернулась и направилась вверх по лестнице к нашим апартаментам.

– Я говорю это не из подлости или жестокости, Элизабет, – крикнула она мне вслед. – Последняя девушка, которую Прохазки взяли под свое крыло, исчезла при… сомнительных обстоятельствах.

Я остановилась на лестнице.

– Это была простая и бедная деревенская девушка, – продолжала она. – Их дальняя родственница… по крайней мере, так они говорили. Насколько мне известно, она была особой фавориткой графини. Она им как дочь, говорили они.

Спустя мгновение я сдалась под натиском любопытства и повернулась лицом к фрау Месснер.

– Что с ней случилось?

Домовладелица скорчила гримасу.

– Это был… несчастный случай. В их загородном доме. В Богемии. Подробностей очень мало, но сообщалось о чем-то вроде… ритуала. На следующее утро девушка исчезла, а один из их друзей был найден мертвым.

– Мертвым? – ошарашенно переспросила я.

– Ага, – кивнула она. – Они утверждают, что никакой насильственной смерти не было, – фыркнула она. – Но молодого человека нашли в лесу с инеем на губах и странной серой отметиной на горле.

Мой живот скрутило в болезненном спазме. Заколдованный.

– Конечно, это только слухи, – поспешно добавила она, заметив выражение моего лица. – Но только… вы умная девушка, и голова у вас ясная, Элизабет. Делайте выводы сами и прислушивайтесь к себе – вот и все.

Я провела большим пальцем по восковой печати на письме, следуя за изгибами маковых лепестков. Как бы мне ни хотелось это признавать, но домовладелица лишь озвучила мои собственные сомнения по поводу нашего покровителя. Мы не встречались с графом Прохазкой и не видели его со времени нашего приезда в Вену. Ни разу. Сообщений от него было мало, приходили они редко и по большей части касались наших домашних дел – одежды, продуктов, арендной платы. Для человека, которому так не терпелось доставить нас до Вены, он, кажется, совсем не был заинтересован в том, чтобы увидеть нас в городе. Чем дольше мы здесь находились, тем труднее и труднее мне становилось игнорировать свою тревогу.

– Благодарю вас за предупреждение, – медленно произнесла я. – Я непременно приму ваш совет во внимание. – Я подобрала складки юбок и продолжила путь наверх, когда фрау Месснер в последний раз позвала меня по имени:

– Элизабет.

Я замерла.

– Будьте осторожны. – Выражение лица фрау Месснер было жестким. – Не волков нужно остерегаться, а овечьих шкур, которые они носят.

Кете и Франсуа были дома, когда я вернулась в наши апартаменты. Сестра в окружении ярдов ткани сидела на кровати, склонив светлую голову над шитьем, а Франсуа нарезал и сшивал выкройки на столе. Из нас четверых – моей сестры, брата, Франсуа и меня – только Кете обладала практическими навыками, благодаря которым мы могли получить хоть какой-то дополнительный доход. Сестра помогала жившей на нашей улице портнихе, ремонтировала одежду и создавала базовые платья, которые швея потом доводила до ума для каждого из своих клиентов.

– Где Йозеф? – спросила я, вешая шляпку и чепчик на крючок возле двери и опуская на пол продукты, которых нам должно было хватить на неделю. Франсуа вскочил из-за стола, с радостью оставив шитье, чтобы помочь мне.

– Почему ты так долго? – фыркнула Кете. Карнавал стремительно приближался, а жители Вены привыкли отмечать его балами-маскарадами, стремясь нагуляться перед тем, как Великий пост положит конец всякой роскоши и фривольности. Герр Шнайдер был перегружен работой и передал большую ее часть – вкупе со своей раздражительностью – сестре, чтобы она выполнила ее вместо него. – Я должна закончить эти платья до завтрашнего дня, и мне пригодится любая помощь.

Я взглянула на Франсуа, который с извиняющимся видом пожал плечами. Его немецкий значительно улучшился с тех пор, как мы встретили его в первый раз, но жесты были такими же выразительными и красноречивыми, как и слова. «Я не знаю, где Йозеф, мадемуазель».

Я вздохнула.

– На обратном пути на меня из засады напала наша фрау Месснер, которой так нравится совать нос в чужие дела.

Кете закатила глаза.

– И что понадобилось старой сплетнице? – спросила она.

– Как обычно. – Я подняла записку от графа Прохазки. – Хоть какие-нибудь слухи о нашем уважаемом покровителе, разумеется.

– Письмо? – спросил Франсуа. – От графа? – Мы так редко обменивались письмами с нашим покровителем, что любой контакт между нами становился источником и восхищения, и страха.

– Да, – сказала я. В воздухе повис едва уловимый сладкий аромат, назойливый и знакомый. Я взглянула на письмо, пытаясь определить, чем оно пахнет. Не розами. Фиалками? Лилиями? На меня с восковой печати смотрел цветок мака.

Кете оторвала взгляд от работы и слегка покосилась в мою сторону.

– Это что – приглашение?

– Приглашение? – нахмурилась я. – Куда?

– На его бал-маскарад, разумеется. На Карнавал. – Кете кивком указала на ворох платьев вокруг нее. – Половину этих нарядов я готовлю для него. Вечеринки графа пользуются дурной славой. – Тоскливый вздох вырвался из ее груди. – Получить приглашения чрезвычайно трудно, а списки гостей хранятся в секрете, так что никто не знает, кто там будет.

– Что значит «пользуется дурной славой»? – спросил Франсуа.

– Ну, это… – Я напряглась, подбирая французское слово, но так и не смогла. – Это означает «хорошо известный», но в плохом смысле слова. – Мне вспомнилось предостережение фрау Месснер. Сказки, которые выходят из дома Прохазки – самые взрывоопасные из всех.

– C’est mal? – Он нахмурил брови. – Плохо?

– То, что пользуется дурной славой, не обязательно плохо. – Кете вернулась к своему шитью. – Всем хочется попасть на вечеринку к графу.

– Почему? – спросил Франсуа, повернувшись ко мне.

Я покачала головой. Ответ на этот вопрос мне и самой хотелось бы узнать.

– Потому что, – раздраженно ответила Кете, – именно тайна и делает их такими захватывающими. Никто точно не знает, что происходит на этих вечеринках, поскольку граф просит своих гостей хранить все в секрете.

– Что? – Еще никогда мне не доводилось слышать столь забавное утверждение. – Да чем же они занимаются на своих вечеринках?

Кете пожала плечами и откинула упавший на глаза светлый локон.

– О, чего только клиенты не рассказывают в магазине платьев герра Шнайдера. Представители семьи Прохазка приносят в жертву коз темному богу в оккультных ритуалах. Они пьют опиум, чтобы вызвать видения. Они призывают темные силы. Всплывают и другие, – ее щеки порозовели, – гм-м, непристойные истории. Ведь там все в масках и остаются неузнанными. Люди с радостью избавляются от запретов, скрывая при этом свою личность.

Их дом – дом безумцев и мечтателей.

– Непристойный? – спросил Франсуа.

Ни я, ни Кете ему не ответили.

– И ты хочешь туда пойти? – На мгновение мне вспомнился другой бал-маскарад, на который ходили мы с сестрой, глубоко в Подземном мире, где она смеялась, танцевала и бурно веселилась в объятиях миловидных молодых подменышей. В животе запорхали бабочки тревоги и радостного возбуждения.

– Конечно! – фыркнула Кете. – Ты ведь не думаешь, что я в самом деле верю в эти байки? Кроме того, даже если Прохазки участвовали в тайных кровавых магических ритуалах, это все равно куда веселее, чем сидеть взаперти в апартаментах и ждать, когда же начнется настоящая жизнь.

Как ни боялась я нашего покровителя, я не могла с ней не согласиться. С тех пор, как мы приехали в Вену, мы жили в подвешенном состоянии, постоянно ожидая следующего прослушивания, следующего шанса, следующей возможности. Предложения по музыкальной работе приходили неравномерно, урывками – то густо, то пусто. Граф обеспечивал нас в Вене всем необходимым, и от его щедрости мы зависели так же сильно, как и от общественного мнения. Что в маленьком провинциальном городке в Баварии считалось талантом, здесь считалось чем-то обыденным, потому что музыканты были такой же неотъемлемой частью города, как пиво, к тому же стоили вдвое дешевле. Каждую неделю проходил очередной концерт, очередной салон, очередное собрание, очередное прослушивание, и пробиться сквозь весь этот шум было очень непросто.

Я держала письмо в вытянутой руке. Из него нельзя было добыть никакой информации. Тот же едва уловимый аромат, тот же изящный почерк, та же печать с маком, что и в первом письме, которое мы получили от нашего покровителя. Все мои сомнения и опасения пробудились с новой силой. Когда мы впервые услышали о графе Прохазке, мне так хотелось узнать новости о Йозефе, и меня так отвлекла неожиданная удача в виде пятидесяти флоринов, что на предупреждающие знаки я просто не обратила внимания. Расстояние, которое он преодолел, чтобы удовлетворить свою одержимость моей музыкой. Мои письма брату, украденные им. Абсолютное пренебрежение графа к моему личному пространству. Все они указывали на то, что этот мужчина не остановится ни перед чем.

– Мадемуазель? – Франсуа поднял брови. – Вы прочтете его или нет?

Немного поколебавшись, я развернула письмо. И впервые увидела под печатью текст, напечатанный латинским шрифтом. HOSTIS VENIT FLORES DISCEDUNT. Латынь. Девиз? Слова казались мне отдаленно знакомыми, но моя латынь была в лучшем случае в зачаточном состоянии, непригодной за пределами мессы.

На плотном листе бумаги готическим шрифтом были выведены слова: ЧЕРНО-БЕЛЫЙ КАРНАВАЛ.

И далее безупречным, плавным почерком:

Мадемуазель Элизабет Фоглер приглашается посетить БАЛ в доме Прохазки в ночь на вторник Масленицы, в ПЯТЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА.

Приглашение. В четырех экземплярах, каждое адресовано конкретному человеку. Мне. Мистеру Франсуа Сен-Жоржу. Мадемуазель Катарине Фоглер. Мое сердце сжалось. Мистеру Йозефу Фоглеру.

– Ну? – Кете откусила нитку и завязала узелок. – Не заставляй нас ждать, Лизель.

– Ты была права, Кете, – мягко сказала я. Я передала ей приглашение с ее именем. – Мы приглашены на один из пользующихся дурной славой балов графа Прохазки.

Моя сестра завизжала от радости и отодвинула в сторону наряд, над которым работала.

– Я знала! Возьмите это, фрау Друкер, – злорадно усмехнулась она, глядя на скомканный шелк. – Я знакома с графом Прохазкой лично!

Я передала Франсуа его приглашение. Он перехватил мой взгляд.

– Йозеф? – спросил он.

Я закрыла глаза.

– Не знаю, – тихо ответила я. – Не знаю… не знаю, захочет ли он пойти.

Франсуа вздохнул, и в глубинах его вздоха я уловила все невысказанное им. Я не знаю, чего Йозеф сейчас вообще хочет.

Я этого тоже не знала. Больше не знала. И сомневалась, что когда-либо знала. Я открыла глаза. Комнаты были маленькие, тесные, переполненные людьми, но отсутствие брата ощущалось так же остро, как отсутствие выпавшего зуба. Он должен был быть здесь. Он должен был быть с нами, как часть новой семьи, которую мы создали на новом месте. На меня накатила внезапная, неподвластная пониманию волна ярости и раздражения. Йозефу следовало хотя бы попытаться построить новую жизнь. Я пыталась. Франсуа пытался. Кете пыталась, и ей это вроде бы почти удавалось. И хотя мне и моему брату было очень трудно пустить корни в Вене, мы всегда боролись вместе, будучи детьми. Теперь мы жили сами по себе. Отдельно друг от друга.

– Граф мог бы пригласить нас раньше, – проворчала Кете. – Мы не успеем сшить новые костюмы. – Она уже энергично зарисовывала свои идеи для нашего платья на клочке писчей бумаги. Старый черновик сонаты Брачной ночи, который я выбросила в порыве разочарования и гнева. Я ожидала, что острый удар ревности или обиды пронзит меня при виде того, как сестра превращает мою неудачу в новое произведение искусства, но ничего не почувствовала. Ничего, кроме пустоты.

– А как насчет твоей работы для мсье Шнайдера? – спросил у Кете Франсуа.

Она обратила на нас высокомерный взгляд голубых глаз.

– От вас двоих я жду, что вы внесете свой вклад в это дело. И оставите меня наедине с моим гением.

Я бы расхохоталась, если бы не чувствовала себя настолько лишенной собственной творческой искры.

– Да, мэм. – Я собрала отвергнутые наряды и перенесла их на стол в соседней комнате, где ко мне присоединился Франсуа, смирившийся с мыслью провести еще одну долгую ночь при свете свечи.

– А если Йозеф вернется, – крикнула она нам вслед, – передайте ему, что и он от этого не освобожден!

Мы с Франсуа еще раз переглянулись. Не когда Йозеф вернется.

А если.

 

Разломы

Третья свеча наполовину прогорела, когда Йозеф, наконец, вернулся.

Полторы свечи назад я отправила Франсуа в постель и перенесла свою работу в переднюю. На протяжении бесконечных часов штопки и шитья я думала о том, что, хотя мои пальцы довольно шустро и ловко обходились с клавишами или струнами, при работе с иглой и нитью они были совершенно безнадежны. Я очень хотела помочь сестре всем, чем смогу, но еще больше я хотела увидеть брата, когда он вернется домой.

– Где ты был? – я старалась говорить тихо, чтобы не разбудить Франсуа. Мы с Кете спали в комнате, а юноши – в передней.

Йозеф молча развязывал шнурки на ботинках.

– Нигде, – ответил он. Его тон ничего не выражал, но то было намеренное, продуманное равнодушие, говорившее красноречивее любых слов.

Хотя свеча освещала лишь небольшую часть комнаты, мне показалось, что я разглядела темные следы грязи на подошвах его ботинок и на кайме плаща.

– Лжец, – спокойно сказала я, склонив голову над шитьем. – Ты снова ходил на кладбище, я же вижу.

Мой брат выпрямился.

– Да, – сказал он. – Это единственное место в этом богом забытом городе, где я могу дышать.

Кладбище Святого Марка находилось в двух с половиной милях от внешних стен города. Также это было единственное во всей округе место с дикой природой, открытыми пространствами, деревьями и травой, где почти никогда не бывало людей, если не считать мертвых под ногами.

– Знаю, – спокойно сказала я.

И я знала. В городе, куда бы ты ни свернул, ты никогда не удалялся больше чем на полшага от соседа и его хлопот. Лошади, пешеходы и сточные канавы наводняли улицы, аллеи и бульвары. Все топтали одну и ту же мерзостную слякоть и вдыхали один и тот же прокисший воздух, и за каждым углом находился новый незнакомец, новая потенциальная опасность, которую следовало избежать. Здесь не было места, не было пространства, не было уголка, где можно было остаться в одиночестве, подумать, побыть. Каменное кольцо вокруг города стало для меня такой же тюрьмой, как моя жизнь в Подземном мире в качестве невесты Короля гоблинов.

Йозеф расслабил плечи, но его поза оставалась напряженной.

– Там я чувствую себя как… как дома.

Дом. Пока мы сюда не приехали, я никогда не задумывалась о том, что такое дом. Большую часть жизни дом для меня был там, где жила я и те, кого я любила. Домом была гостиница и моя семья.

Домом была Роща гоблинов и молодой человек с мягким взглядом.

– Знаю, – вот и все, что сказала я. Больше сказать было нечего.

Йозеф молчал. Тишина между нами имела свое направление, и ее удары были направлены на меня. Я чувствовала себя беззащитной перед холодностью брата, и каждое невысказанное слово вонзалось в меня как нож между ребер. Вена стала нашей Вавилонской башней, и наш разговор зашел в тупик из-за моей мании и его меланхолии. Но между нами отсутствовало не только общение, но и общность. Когда-то мы с Йозефем могли часами находиться рядом, не разговаривая, просто пребывая друг с другом здесь и сейчас. Потом он брал смычок, я опускала руки на клавиши, и мы начинали разговаривать через звук, мелодию, музыку. Когда-то, когда-то, когда-то.

Всюду была тишина.

Я заметила, что скрипичный футляр брата стоит возле двери.

– Я вижу, ты играл.

«Поговори со мной, Зефф. Посмотри на меня. Заметь меня».

– А ты не сочиняла, как я вижу, – парировал он, не оглянувшись на меня.

Я зашипела, больно уколовшись иглой. На поверхность шелка, над которым я работала, упала капля крови, расплывшись в подобие лепестка мака на снегу. Я беззвучно выругалась. Несколько часов работы потрачены впустую. Я не знала, что скажу Кете, когда она проснется.

Йозеф стоял далеко от свечи, и выражение его лица скрывал мрак.

– Промой ткань студеной соленой водой, – велел он. Скрывшись в комнатах, где мы хранили приправы, он вернулся с тряпкой и тазом, в котором было немного соли. Из умывальника он взял кувшин с водой и налил немного воды в посудину. Забрав у меня шитье, окунул краешек тряпки в раствор и начал брызгать на пятно.

Как он узнал, что нужно делать? Откуда? Все то время, что мой брат проводил где-то там, оставалось для меня тайной. Чему он научился у маэстро Антониуса? Чем занимался долгие недели после того, как старый виртуоз умер и он затерялся в лабиринтах Вены? Однажды я спросила об этом Франсуа, но это оказался тот единственный раз, когда мы друг друга не поняли. Юноша не смог рассказать мне, что с ними произошло. Не смог. Или не захотел.

Едва различимый красный след заживающего синяка мелькнул на бледном предплечье брата. Я чуть не задохнулась от ужаса.

– Зефферль…

Услышав свое детское прозвище, он замер, но когда увидел, что я не мигая смотрю на его запястья, тут же опустил рукава.

– С остальным справишься сама, – коротко сказал он и сунул шитье мне обратно.

– Зефф, я…

– Тебе нужно что-то еще, Элизабет? – спросил он. – Если нет, я пойду в постель.

Он использовал мое полное имя, и это было все равно, как если бы он дал мне пощечину. Для него я всегда была Лизель, только Лизель, раз и навсегда.

– Мне нужно… – начала я, но замолчала. «Мне нужно, чтобы ты ко мне вернулся. Мне нужно, чтобы ты был цельным. Ты нужен мне, чтобы быть цельной». – Мне нужно, чтобы ты со мной поговорил, Зефферль.

Он посмотрел мне прямо в лицо.

– Что я могу тебе сказать?

В горле застрял ком, я была готова разрыдаться.

– Как ты можешь быть таким жестоким?

– Я – жестоким? – Он рассмеялся, как-то дико, необузданно. – О, Лизель. Это ты жестокая. Это ты лжешь. А не я.

Я смахнула с глаз слезы.

– В чем моя жестокость, Зефферль?

В его ледяных голубых глазах вспыхнуло презрение, даже злоба. Я растерялась. Стоявший передо мной юноша больше не был ребенком, которого я знала. С тех пор как мы воссоединились, я заметила, как сильно вырос мой брат. Он стал тощим, долговязым и высоким, и последние остатки детской припухлости ушли с его лица, обнажив острые скулы и еще более острый подбородок. Но время изменило его не только внешне: именно внутренние, невидимые глазу изменения превратили его для меня в незнакомца. Я подумала, как бы выглядел сейчас мой настоящий брат – тот, которого украли подменыши, но немедленно прогнала предательскую мысль, злясь на себя за то, что вообще осмелилась об этом подумать.

– Хочешь свести счеты прямо здесь? – тихим голосом произнес Йозеф. Это была беспокойная тишина, затишье перед зимней бурей. – Можем сделать это сейчас. Прямо в это мгновение. Чтобы нас слышали и Франсуа, и наша сестра.

Я взглянула на кровать рядом со столом и на спящего на ней юношу. Глаза Франсуа были закрыты, но каждый изгиб его тела свидетельствовал об ожидании. Он слушал. Дверь в комнату, где я спала вместе с Кете, была слегка приоткрыта, и я уловила отражение в ее синих, как лето, глазах, прежде чем они сомкнулись и потемнели. Я отвела взгляд.

– Так я и думал. – Лицо Йозефа было жестким.

– Хорошо, – сказала я. – Тогда ложись спать. Увидимся утром. – Я отодвинула шитье в сторону и собралась задуть свечу, как вдруг почувствовала, что брат схватил меня за запястье.

– Лизель. – Его голос сорвался, перепрыгнув несколько октав, чего я не слышала уже несколько недель, и прозвучал неожиданно юным и ранимым. – Я… я…

Я затаила дыхание. Это было хрупкое, как паутинка, перемирие, нить согласия, и я затаила дыхание, чтобы ее не оборвать.

Мгновения проносились, и под нами – и между – росла пропасть.

– Желаю тебе доброй ночи, – наконец произнес брат.

Я закрыла глаза.

– Доброй ночи, Йозеф.

Он задул свечу. Спотыкаясь в темноте, я побрела в свою постель.

Затем из мрака донесся голос, такой мягкий, какого я и представить себе не могла:

– Сладких снов, Лизель.

Снов той ночью я не видела.

На следующее утро я встала поздно. Кете уже ушла, и наряды, которые я доделала, исчезли вместе с ней. Мальчишек тоже не было, но Франсуа оставил мне записку, в которой сообщал, что он и Йозеф ушли с моей сестрой исполнять поручения и готовиться к Карнавалу. Черно-белый бал Прохазки должен был состояться через две недели, и нельзя было терять ни минуты.

Уже долгое время я не имела никакого личного пространства. Странно было ощущать свое одиночество, как будто я надела старое платье, которое не носила целый год. Непривычно, неудобно, неловко – оно сидело на моих плечах, словно я забыла, как его носить. Во время жизни в гостинице мгновения, проведенные в одиночестве, были очень редки и, следовательно, драгоценны. Я старалась не проводить эти минуты и секунды без пользы и посвящала все свободное время тому, чем так дорожила.

Музыке.

Стол в передней комнате был весь завален бумагами, затупившимися перьями и пролитыми чернилами. Я поняла, что сестра все утро рисовала наши костюмы для черно-белого бала. Наполовину завершенные наброски кружев, лент и силуэты, нацарапанные на любом клочке пустого пространства – на меню, на страницах, вырванных из нашей бухгалтерской книги, на обратной стороне забытых композиций. От страницы к странице можно было проследить за развитием мыслей Кете, по мере того как ее видение становилось более острым и четким. Эти бесконечные попытки довести свою задумку до совершенства были мне одновременно и знакомы, и чужды. Я понимала процесс творения и вдохновения. Я знала, что такое гений.

Или обладала им.

Одним из первых предметов, которым мы обзавелись, обосновавшись в наших апартаментах, был клавир. Мы с Франсуа целыми днями рыскали по магазинам, продававшим самые разные клавишные инструменты: клавесины, вёрджинелы и даже более современные фортепьяно, разновидностей которого в городе было великое множество. Мы восхищались нюансами и тональностью этих инструментов, тем, что звуком можно было управлять самыми легкими прикосновениями. Я видела страсть и желание в глазах Франсуа, голод, когда он дотрагивался до клавиш, но, к сожалению, в наших апартаментах для фортепиано не было места.

В конце концов мы остановились на клавикордах, которые были достаточно маленькими, чтобы поместиться в наш тесный дом, и достаточно тихими, чтобы не досаждать соседям. Это был инструмент не для выступлений, а для сочинения музыки, то есть он подходил скорее мне, нежели Франсуа, который был гораздо лучшим музыкантом-исполнителем.

Со дня покупки к нему не прикоснулись ни разу.

«Я вижу, ты играл».

«А ты не сочиняла, как я вижу».

Я пробежалась по клавишам. На инструменте успел осесть тонкий слой пыли, и кончики пальцев оставляли следы. Я ждала, что меня посетит подходящее настроение или вдохновение, что охватит желание играть, но ничего этого не произошло. Одиночество вокруг и тишина внутри. С тех пор, как мы приехали в город, мне ни разу ничего не снилось. Голос внутри меня – мой голос – исчез. Ни идей, ни страсти, ни творческого рвения. Мои ночи стали спокойными. Пустыми. Тусклыми, как и мои дни.

Я думала, что, оставив дом, – оставив его, – я избавлюсь от своей неспособности писать музыку.

А что, если ты бежишь не в Вену, а прочь от королевства, от которого давно хотела освободиться?

Отсутствию сочинительства и творчества в моей жизни очень легко было найти оправдания. Здесь, в Вене, можно было спрятаться от своих внутренних проблем за повседневной суетой и суматохой городской жизни. Вспышки мании или меланхолии можно было объяснить обычными, повседневными неприятностями: ценами на хлеб, брызгами опустошаемого ночного горшка, радостью, печалью, гневом и изумлением совершенно незнакомых людей, расчетливым безразличием случайных знакомых. Я уже пресытилась картинами, звуками и всеми, кто встречался нам на улицах: это были музыканты, художники, аристократы, попрошайки, сапожники, портные, бакалейщики, торговцы, домовладельцы – люди всех форм, вероисповеданий и цвета кожи.

Но я еще никогда не чувствовала себя более одинокой, чем в городе, в котором проживали тысячи людей.

Неустойчивыми и хрупкими стали не только мои отношения с Йозефом. Кете была то нежна со мной, то дулась, потому что находиться рядом со мной было сущим адом. Я оставляла после себя сожаления и упреки, мое настроение было переменчивым, как ртуть. То энергичная и обходительная, то угрюмая и ворчливая – я умудрилась поколебать даже безграничное терпение Франсуа. Я знала, что бываю невыносимой, однако раздражительность стала силой, находившейся и за пределами меня, и рядом со мной. Мое нытье выматывало даже меня саму. Меня бросало то в отчаяние, то в гнев, и я злилась на себя за то, что не могу быть счастливой. Я имела все, что желала. Я была здесь. В Вене. В самом начале своей карьеры.

Но она не развивалась.

Если я не уделяла должного количества времени работе над сонатой Брачной ночи с тех пор, как ушла из Подземного мира, то только потому, что не хотела столкнуться с чудовищами в своей голове. Почувствовать призрачное прикосновение к моим волосам, моей щеке, губам. Ощутить на коже дыхание. Услышать бормотание, свое имя, произнесенное шепотом сквозь вуаль. Отголоски памяти пугали меня, потому что я не знала, что они означают. Разрушение барьеров, но между чем? Завесы между мирами? Или между моим здравым смыслом и помешательством?

Поэтому я воздерживалась. Удерживалась.

Я стала лучше понимать, почему папе всегда требовалось выпить еще один бокал, всегда еще один бокал. Соблазн вскрыть эти раны, призвать к себе чувства и ощущения, отдаться присутствию Короля гоблинов – будь то реальному или воображаемому, – работая над сонатой Брачной ночи, был почти непреодолим.

Я была невыносимо, невыносимо хороша.

Но мне было невыносимо, невыносимо одиноко.

Было просто – слишком просто – вообразить Короля гоблинов в качестве моего спасителя от тоски. Клавиши клавикордов манили, как опиум наркомана. Только еще один фрагмент. Еще один. Только для того, чтобы заглушить боль.

Я села и заиграла.

Клавикорды звучали мягко и приглушенно, поскольку механизм не был предназначен для того, чтобы дарить звук. Разогреваясь, я пробежалась по гаммам, после чего выполнила несколько упражнений на гибкость. Пальцы не гнулись, разум был утомлен. Я играла механически, и моя музыка была такой же вялой и бездушной, какой была и я сама в тот момент.

«Практика – путь к совершенству», – донесся до меня из прошлого голос папы. То была дисциплина, к которой он пытался силой приучить моего брата, но которую сам никогда не соблюдал. Чувство переменчиво, а навык – нет.

Но чем была музыка без эмоций? Без чувства, без убеждения? Ноты складывались в шум, просто звуки, выставленные в приятном порядке. Я слышала, как поднималась и падала высота, как сменяли друг друга интервалы звука и тишины, но чего я не слышала – не могла слышать, – так это музыки. Я не знала, куда идти. Я не знала, что писать дальше.

Я испытывала страх перед своим хрупким рассудком, поэтому и не могла сочинять, но, возможно, я все делала неправильно. Возможно, я боялась, что мне больше нечего сказать. Что мое вдохновение и муза погребены в Подземном мире, ибо чем являлось мое искусство без Эрлькёнига? Часы, которые мы провели вместе, работая над сонатой Брачной ночи, были самыми яркими и плодотворными в моей жизни. Что, если я смогла стать тем музыкантом, которым была, благодаря ему?

Подземный мир, Роща гоблинов и Король гоблинов остались позади. Я была Элизабет, цельной и настоящей, хотя и одинокой.

Это меня мало утешало.

– Будь, ты, со мной, – пролепетала я. Боль отдалась эхом в пустых закоулках моего сердца, не вернув мне ничего, кроме глухого одиночества. Как бы я ни была связана с музыкой, с волшебством, с чем угодно, таинственная сила, побуждавшая меня творить, покинула меня.

– Будь, ты, со мной, – повторила я. – Пожалуйста.

Что-то таилось во мне, погребенное в самой глубине, какое-то семя, желудь, но оно было скрыто, подавлено, придушено. Я была отрезана от солнца, суглинков, лесов и Рощи гоблинов, которые питали меня всю мою жизнь; я увядала и чахла в Вене, неспособная прижиться в чужой почве. Ладонь потянулась к тому месту на шее, где висело кольцо, и его отсутствие ранило меня так больно, будто у меня не хватало руки или ноги.

– Пожалуйста, – прохрипела я. – Пожалуйста.

Я могла стать выше этого. Я стану выше этого. Именно о такой жизни я и мечтала. Это была кульминация всех моих желаний, всех стремлений. Просто мне требовалось время. Я снова стану собой, цельной и настоящей. Стану.

Я стану.

Но сколько бы я ни играла, сколько бы ни звала, Король гоблинов так и не явился.

Я была одна.

 

Дом безумцев и мечтателей

Карнавальные празднества в Вене достигли своего апогея на неделе, предшествующей началу Великого поста. Дома мы отмечали Fasching по старинке, когда актеры и горожане надевали чудовищные маски, прогоняя духов зимы. Здесь же каждый вечер давали бал или концерт или даже по нескольку кряду, и все кружилось и вертелось в бесчинствующем вихре разноцветных костюмов и криков Ahoi! и Schelle schelle!, звучавших до поздней ночи. И вовсе не от духов зимы избавлялись горожане до следующего года; а от своих пороков, излишеств и расточительства, с которыми следовало распрощаться до начала Поста.

На Масленицу, в тот вечер, когда должен был состояться бал нашего благодетеля, Франсуа нанял карету, чтобы мы все вместе доехали до дома графа. Дом Прохазки был не городским Stadthaus в прямом смысле слова, а поместьем в пригороде, где беспорядочные человеческие жилища сменила укрощенная и возделываемая природа. Нам бы не составило большого труда пройти милю-две до дома графа, но Франсуа сказал, что так не делается. Иногда жизнь в Вене казалась мне игрой, в которую меня неожиданно забросили и в которой все знали фигуры, движения и правила – все, кроме меня.

– Надеюсь, мы выглядим респектабельно, – сказала Кете, беспокойно сжимая носовой платок, когда мы проезжали мимо ухоженных лужаек и величественных домов.

В отличие от других вечеринок, устраиваемых по всей Вене, этот праздник графа Прохазки требовал, чтобы мы были одеты во все черно-белое. Странное ограничение, которое поначалу озадачило Кете, но быстро превратилось для нее в творческий вызов. Она одела Франсуа и Йозефа в похожие, но противоположные по цвету костюмы Дня и Ночи. Франсуа облачился в белое с золотой отделкой, а мой брат – в черное с серебряной. Лаконичные шерстяные плащи, жилеты из парчи с золотой и серебряной нитью и отлично скроенные бриджи дополнялись кожаными сапогами до колен, простыми, но запоминающимися. Их маски представляли собой обыкновенные шелковые домино: маска Йозефа была украшена звездами, а маска Франсуа – золотистыми солнечными лучами.

– Magnifique, – заверил ее Франсуа. – Très belle, mademoiselle.

– Ты – гений, – добавила я.

Мы выжидательно посмотрели на Йозефа, но он демонстративно отвернулся к окну кареты. Искры раздражения подожгли мою кровь. Пальцы Кете были стерты до мозолей, а глаза слезились от усталости после всех дней и бессонных ночей, в течение которых она мастерила для нас бальные наряды, так что самое меньшее, что мы могли сделать, – поздравить ее с выполненной работой.

– Мы выглядим замечательно, – повторила я, как будто тем самым могла сгладить грубость своего брата.

Мы и вправду выглядели замечательно. Мы с Кете были одеты как ангел и демон, но, к моему удивлению, наряд демона выбрала себе сестра. В платье из черного бархата она выглядела величественно, ее золотые кудри были перехвачены черным шелком и кружевами, ловко сплетенными между собой и заколотыми так, чтобы напоминали вырастающие из головы рожки. Она накрасила губы ярко-красным, а ее голубые глаза смотрели из-под черной маски высокомерно и властно. На мгновение в моей голове всплыл образ истлевших платьев и отполированное бронзовое зеркало, которое отражало бесконечный ряд исчезающих Королев гоблинов. Я с трудом сглотнула.

Платье, которое сестра сшила для меня, было невинным в своей простоте. Ярды и ярды тонкого белого муслина создавали ниспадающий, воздушный наряд, а из моих лопаток вырастали сложенные крылья ангела, которые Кете каким-то чудом смастерила из парчи. В корону в форме нимба на моей голове она вплела золото, а для полноты картины я держала в руках лиру. Мы четверо смотрели друг на друга сквозь наши домино, и эти маски делали лица странными и непривычными.

Вечером должно было состояться наше формальное представление высшему венскому обществу. Приглашения, которые вез с собой каждый из нас, свидетельствовали о том, что мы – равные графу Прохазке, и сказать, что мы все немного нервничали, значит не сказать ничего. Нам с Кете еще ни разу не доводилось предстать перед состоятельными членами города – мы были дочерями хозяина гостиницы. Нашим единственным источником дохода были те гроши, что мы умудрялись сохранять в наших сундуках. Франсуа вырос среди богачей, но, так же как и мы, никогда не являлся одним из них. Цвет его кожи навсегда делал его посторонним для людей благородного класса, даже несмотря на то, что он перенял их манеры и стиль общения.

Я взглянула на Йозефа, но он решительно смотрел в окно. Брат не проявлял никаких эмоций – он научился делать так, что его лицо не выражало ничего кроме осторожного безразличия. Это была куда более непроницаемая маска, чем та, что красовалась на его лице, и я ненавидела его за то, что в последнее время он никогда не снимал ее.

– Смотри! – воскликнула Кете, задыхаясь, и указала в окно. – Дом Прохазки!

Пригнувшись, мы высунулись из кареты, чтобы лучше разглядеть все вокруг, продолжая подниматься вверх по подъездной дорожке. За обвитыми плющом воротами из кованого железа находился старый особняк из серого камня и темного дерева, со стеклами с алмазной гравировкой. Он был похож на аббатство или на замок, а высокие заостренные арки создавали на его крышах фронтоны и пики. Во дворе журчал фонтан, у подножия которого сидела женщина с рыбьим хвостом и играла со стекавшей по камням водой. Это здание не было похоже ни на один большой дом или дворец, которые мы видели по пути сюда, – оно выглядело куда более древним, построенным в другом веке, в другом мире.

Мы остановились перед входом, и лакей распахнул дверь кареты. Он был очень низкого роста для лакея и выглядел каким-то сморщенным и взъерошенным. Его парик был растрепан и сидел набекрень, пряди белых волос выбивались из него и напоминали облако. Он был стар – гораздо старше всех лакеев, которых я видела в городе.

– Спасибо, – сказала я, когда он помог мне выйти из кареты.

Лакей улыбнулся мне в ответ, и я едва не отшатнулась. У него были пожелтевшие острые зубы, и в мерцании факела его нездоровая желтоватая кожа, казалось, отливала зеленым. – Добро пожаловать в дом Прохазки, фройляйн, – сказал он. – Дом безумцев и мечтателей. Надеюсь, вам тут понравится. – В его руках как будто из ниоткуда появился цветок, и, просияв, он вручил его мне. – Думаю, вам понравится.

Я взяла бутон из его пальцев-крючьев. Это был обыкновенный мак.

– Спасибо, – с дрожью в голосе пролепетала я.

– Носите его, – сказал он. – За веру.

Веру? Мне это показалось странным, но, чтобы его не огорчать, я заткнула цветок себе за ухо. Теперь я заметила, что у нескольких приехавших на бал гостей к лацканам и платьям прикреплены алые цветы, яркие пятна малинового и бордового, сиявшие на их белых и черных костюмах каплями крови. Лакей поклонился, и я поспешила за остальными членами моей семьи в дом, торопясь поскорее выйти из этой неловкой ситуации.

Безумцы и мечтатели. Я стояла в очереди с Кете, Йозефом и Франсуа и другими гостями, которые ожидали быть принятыми хозяевами. За нашими масками мы все оставались неузнанными, но наряды участников вечеринки, облаченных только в черное и белое, усиливали ощущение сюрреализма. Это не был парад фантастических чудовищ или прекрасных созданий. Все мы были кусочками света или тьмы, и мне, стоявшей среди них в тускнеющих сумерках, казалось, что мы вот-вот исчезнем.

«О твоем покровителе говорят, что он довольно эксцентричен и обладает… странными наклонностями».

Страх ледяными пальцами скрутил мой желудок. Мы были уже почти у двери.

– Готова? – спросила Кете, сжав мою ладонь. На фоне черно-белого моря синева ее глаз казалась еще ярче. Ее нервозность граничила с восторженным возбуждением, в то время как моя была очерчена страхом. Я попыталась напитаться радостным предвкушением моей сестры, ее солнечным настроением; мне хотелось, чтобы они прогнали тени моего сомнения.

Я улыбнулась и сжала ее ладонь в ответ. Передав наши приглашения лакею у двери, я вошла, переступив порог от сумерек в темноту. Под ногами я ощутила что-то зернистое, и лишь взглянув вниз на туфли, разглядела маленькие белые кристаллики.

Соль.

Не знаю, что я ожидала там увидеть. Что горгульи будут искоса таращиться на меня из темных углов, что всюду будет полуразрушенная дряхлая мебель, что блеск упадка будет лежать на помещениях и пещерах, просторных, как в Подземном мире? Но вместо этого нас приветствовал огромный мраморный холл: изнутри дом Прохазки напоминал скорее большие залы и галереи дворца Шëнбрунн и других модных венских резиденций. Интерьер настолько противоречил готическому экстерьеру, что я подумала, не вошли ли мы по ошибке в другое здание.

Широкая лестница вела на второй этаж, двери в бальный зал были широко распахнуты. За изгибом лестницы в тени исчезал коридор. Откуда-то сверху доносились звуки менуэта, приглушенный шум толпы и шарканье шагов. Наверху лестницы стоял массивный каменный герб семьи Прохазка. Виноградные лозы обвивали цветок мака в центре разделенного на четыре части щита. Верхний левый угол заполняла крепость на холме, нижний правый – Мелюзина на камне, рыбий хвост которой плескался в водах озера; она очень походила на женщину у подножия фонтана, которая встретилась нам по пути. Над щитом, выгравированный в мраморе, красовался их девиз: HOSTIS VENIT FLORES DISCEDUNT.

Пока мы с другими гостями ждали своей очереди, чтобы подняться в бальный зал на втором этаже, слуга предложил нам передать ему наши вещи. Мы отдали плащи и более тяжелые элементы наряда, но Йозеф покачал головой и прижал к себе футляр со скрипкой. Как ребенка. Или как щит. Я принесла свой фолиант с музыкой, а брат – свой инструмент на случай, если нас попросят сыграть для графа.

– Не хочешь потанцевать? – спросила Кете.

– Нет, – раздраженно ответил Йозеф. – Я не хочу танцевать.

– Мы здесь в качестве гостей, Йозеф, а не нанятых музыкантов, – она закатила глаза. – Почему бы не попробовать повеселиться?

Наш брат сердито вздохнул и удалился, растворившись в толпе. Мы с Франсуа переглянулись. Он закрыл глаза и едва заметно покачал головой. Я поморщилась. Ночь обещала быть длинной, а мы еще даже не вошли в бальный зал.

Со всех сторон нас окружали другие гости. Неприятная близость такого количества незнакомцев в масках уже начала действовать мне на нервы, и я как трусиха вздрагивала и дергалась от малейшего прикосновения. В последний раз, когда я была на балу, меня окружали гоблины и подменыши, но эти облаченные в черно-белое фигуры выглядели не менее устрашающе. Во многих отношениях Вена была гораздо более странным и опасным местом, чем Подземный мир. Меня бросило в пот, хотя по коже бегали мурашки.

– Мадемуазель? – Я обернулась и увидела Франсуа, предлагающего мне руку. Уголок его губ дернулся в сочувствующей улыбке, и я приняла его предложение, улыбнувшись в ответ. Он не показал виду, когда я вцепилась в него, входя в бальный зал. Я так нервничала, что ладони стали влажными. Я была благодарна Франсуа за его стойкость, поскольку комната начала раскачиваться у меня перед глазами и колыхаться, как лодка на волнах.

Мы вошли в зал, и в беспрестанном гуле голосов, в этом возбужденном биении стольких сердец наступила небольшая пауза. Мириады глаз устремили взор на нас, и меня стало бросать то в холод, то в жар. Так много масок, так много людей, так много ожиданий. Я задрожала, отпустила руку Франсуа и поспешила укрыться в тени. Лишь тогда я поняла, что гости пялятся не на меня, а на Франсуа – его темная кожа контрастировала с белоснежным костюмом. Моя рука ярким пятном белела на его руке. Мы шли по бальному залу, и шепот следовал за нами по пятам. Чувство вины скрутило мой желудок, и я почувствовала себя так, будто заболеваю.

– О, Франсуа, – сказала Кете, достаточно громко для того, чтобы ее услышали все замершие в ожидании гости. – Надеюсь, ты оставил танец для меня.

Вокруг все стихло. Кете улыбнулась, ее солнечные кудряшки, скрученные в рога черта, сверкали в свете свечей обжигающим золотом. Она была самой красивой девушкой в зале, и ее красота ослепляла не меньше, чем сияние пламени вокруг ее головы. Она протянула руку Франсуа – королева ночи, устанавливающая союз с принцем солнца.

Он не вздрогнул и не стал медлить. Низко поклонившись, взял ее руку.

– Это большая честь для меня, мадемуазель.

Выражение их лиц скрывали маски, но обнаженные в улыбке зубы нашего друга сверкнули на весь зал. Кете и Франсуа искоса взглянули на меня, тревожно и вопросительно подняв брови. Я кивнула им, и они поплыли по паркету, присоединившись к другим парам в оживленной кадрили. Черные и белые юбки кружились по клетке из черных и белых мраморных плит, а я отошла к краю зала. От беспокойства у меня кружилась голова. Мне хотелось выпить. Мне хотелось глотнуть свежего воздуха.

Я вышла из бального зала в поисках места, где могла бы успокоиться и собраться с духом. Я переходила из комнаты в комнату эксцентричного обиталища моего покровителя, но куда бы я ни ступила и куда бы ни вошла, везде находился еще какой-нибудь человек, незнакомец, еще какая-нибудь компания. Банкетные столы ломились под весом яств и ледяных скульптур самых фантастических форм – крылатых существ и рогатых тварей, которые таяли и превращались в воду. В центре комнаты находился механический серебряный лебедь, который «плавал» в серебристом потоке, изобилующем рыбками. Когда одна рыбешка выпрыгнула из воды, лебедь изогнул шею и поймал ее, заставив публику задохнуться от восторга. Лебедь не плавал по кругу, совершая предсказуемые действия других механизмов, которые я видела в некоторых городских домах. Его невероятные, столь реалистичные движения напомнили мне рассказы Констанцы о чудесах, сотворенных руками гоблинов. Волшебные доспехи, исключительное мастерство, изысканная работа по металлу, ювелирные изделия, дарующие то ли благословение, то ли проклятие. Разворачивались войны, проливалась кровь, и несчетное количество денег тратилось на привилегию обладания одним из этих сокровищ. Я даже не представляла, сколько мог стоить такой серебряный лебедь.

Странности на этом не заканчивались. Невероятный дом Прохазки был просто напичкан самыми неожиданными безделушками. Из серебряных ладоней выливался бесконечный поток шампанского в бесконечную флейту. Пара причудливых бесформенных бронзовых скульптур непонятного назначения сбивала с толку, покуда не пройдешь мимо них, ни о чем не подозревая, и не осознаешь, что из пустоты между ними выросло кричащее лицо. В поисках тишины и покоя я переходила из комнаты в комнату, мимо ярких молодых людей и респектабельных пожилых, ноги которых отдыхали от танцев, а губы работали, ведя нескончаемый разговор.

Но ни тишины, ни покоя здесь не было. Слухи и сплетни наполняли пространство, как жужжание крыльев насекомых, поднимаясь вместе с дымом свечей и пудрой париков. Воздух был спертым от запаха пота и аромата духов, отчего мое горло наполнилось липкой влагой. Жар волнами поднимался от влажных шей и вздымающихся грудей, всюду витал затхлый запах человеческой плоти, густой и удушающий. Мне померещилось, что краем глаза я заметила блеск черных, как спинка жука, глаз, и похожие на ветки пальцы, но это были блестящие пуговицы на мужском жилете и тонкое кружево женского корсета. Дурнота снова дала о себе знать, на этот раз сильнее, чем прежде.

– Вы кого-то ищете, дитя? – произнес глубокий мелодичный голос.

Я обернулась и увидела высокую женщину, одетую в костюм духа зимы. Белое платье было искусно вышито бисером, имитировавшим сверкание падающего снега. В одной руке она держала веретено, а ее лицо скрывала маска сморщенного старушечьего лица, которая странно смотрелась поверх длинной лебединой шеи. Единственное, что портило это серебристо-белое видение, – так это приколотый к ее корсету алый мак, капля крови на снегу.

– Н-нет, – запнулась я. – То есть да, то есть нет… я хочу сказать, что мой брат мог бы… – Я споткнулась, запуталась в словах, которые опережали бегущий разум и которые я была не в силах поймать. Звуки доходили сюда искаженными и приглушенными, а мелодию, играющую в другом помещении, было невозможно узнать, настолько она была исковеркана – так бывает, когда слушаешь звуки под водой. Перед глазами у меня все плыло и сужалось, как в тоннеле, где близкое казалось далеким, а далекое близким.

– Сюда. – Женщина махнула проходящему мимо официанту и взяла два бокала, наполненных темно-рубиновым красным вином. – Выпейте это, дорогая. Это успокоит ваши нервы. – Она протянула мне напиток.

Сквозь туман бушующих мыслей я вспомнила, что в последнее время не употребляла никакого спиртного, никаких вин. Вопреки своей воле мне не удавалось забыть, как в последний раз я была на таком балу и пила из кубка, протянутого мне таинственным незнакомцем. Все та же неуверенность, все то же зыбкое чувство дисбаланса между тревогой и радостью охватило меня, но из вежливости напиток я приняла. Я глотнула осторожно, стараясь не поморщиться от неожиданного цветочного послевкусия. К моему изумлению, напиток меня успокоил, алкоголь стал бальзамом для моих уязвимых обнаженных нервов.

– Спасибо, – сказала я, проронив несколько капель, и застенчиво вытерла губы. – Прошу прощения, мэм.

Женщина рассмеялась.

– Этот вкус на любителя. – Ее глаза, видневшиеся сквозь прорези маски, были зелеными, как трава, и удивительно живыми и яркими в этой лишенной цвета комнате. – Вы здесь впервые на балу?

Я робко рассмеялась.

– Это так очевидно?

В ответ она лишь загадочно улыбнулась.

– И как вы тут развлекаетесь, милая?

– Немного устала, – призналась я. – Я искала спокойное место, чтобы перевести дух. Подышать.

Женщина-зима поправила выбившуюся из-за моего уха прядь волос, и моя рука инстинктивно взметнулась, чтобы поймать увядший мак, который все еще был там. Столь интимное прикосновение незнакомого человека было мне неприятно, и меня снова затошнило. Осмотревшись, я в который раз отметила про себя, что у всех присутствующих – за исключением Франсуа, Кете и Йозефа – к костюмам приколот алый цветок.

– Вы уверены? Снаружи довольно прохладно, – сказала она. – Я могу проводить вас в одну из личных комнат наверху, если вам нужно побыть в одиночестве.

– О, нет, я не могу, – возразила я, и мои щеки вспыхнули. – Я… я думаю, что я перегрелась. Возможно, прогулка на свежем воздухе пойдет мне на пользу.

Необыкновенные зеленые глаза задумчиво смотрели на меня.

– У графа и графини в саду есть живой лабиринт, и вы можете по нему побродить, если хотите.

– О, да, пожалуйста, – ответила я.

Она кивнула.

– Следуйте за мной.

Я передала бокал ожидавшему официанту, затем повернулась и последовала за женщиной в белом через комнаты и коридоры в сад. Она хромала, и из-под подола платья при каждом шаге показывалась уродливая ступня. Я точно знала, чей образ был передо мной. Фрау Перхта с большой «гусиной» ногой – рождественский дух, которому не терпелось удостовериться, что за прошедший год мы спряли необходимое количество льна. Но Рождество давно миновало, приближалась весна, а завтра должен был начаться Великий пост. Выбор костюма был непонятен.

Мы подошли к стеклянным дверям в пустой комнате, выходившей на террасу.

– За садом давно не ухаживали, – сказала она, как будто извиняясь. – Он немного зарос. И немного уродлив.

– Уродливое меня не пугает, – сказала я. – Напротив, природа в ее первозданном виде доставляет мне радость.

Зеленые глаза изучающе смотрели в мое лицо, как будто искали ответ на еще не заданный вопрос.

– Да, – сказала она, коснувшись ладонью моей щеки. – И в вас есть что-то дикое и первозданное.

Я закашлялась, открыла дверь и вышла на террасу, уклоняясь от ее прикосновений.

– Не задерживайтесь там надолго, Элизабет, – предостерегла она. – Ночь длинная, а весна еще не наступила.

Элизабет. Волоски на моих руках встали дыбом.

– Как вы узнали?..

Но женщина уже скрылась, затворив за собой двери. Сверкающая непрерывная белая линия шла вдоль террасы, мерцая в лунном свете. Я с трудом сглотнула, переступила через соль и вышла в темноту.

 

Лабиринт

Я была не одна.

Гости гуляли и снаружи, собираясь в группы возле фонарей, установленных в саду на равном расстоянии друг от друга. Несколько мужчин курили трубки, а сопровождавшие их женщины отмахивались от голубоватой дымки, клубившейся вокруг лиц, и жались друг к другу, чтобы согреться. Днем в Вене бывало уже тепло, но по ночам холод жадно кусал любой кусочек неприкрытой плоти, как злобный ледяной дух. Студеный воздух приятно холодил мои разгоряченные щеки, но я пожалела, что не захватила с собой плащ.

Я спустилась с террасы в сад, но и там услышала чью-то беседу, низкий смех и мягкое бормотание, преследовавшее меня как устойчивое и неизбежное жужжание мух. Я с трудом подавила в себе желание заткнуть уши.

– Вы слышали о несчастном старом Карле Ротбарте? – произнесла одна женщина.

– Нет! – воскликнул какой-то мужчина. – Расскажите!

– Умер, – ответила женщина. – Его нашли в мастерской, посиневшие губы с холодной…

Их голоса стихли вдали. Я уходила все дальше и дальше в сад, в его мрачное убежище, в поисках входа в живой лабиринт. Собственное молчание я выносить не могла, но хотела, чтобы все голоса этого мира стихли вокруг меня. Уединение и одиночество – не одно и то же, и я искала именно уединения.

Наконец, я оказалась возле живой изгороди. Здесь, вдали от теплых световых кругов фонарей и ламп ветки и листья были покрыты по краям серебристым кружевом теней и сияющих звезд. Вход обрамляли два больших дерева, их голые ветви предвкушали появление молодой листвы. В темноте они были похожи не на садовых постовых, обозначающих вход в лабиринт, а скорее на двух безмолвных стражей, охраняющих вход в подземный мир. Дальше, за аркой, в тени извивались и корчились гибкие ветки ежевики и винограда, одновременно и маня, и отпугивая.

Но мне страшно не было. Живая изгородь пахла как лес за нашей гостиницей, источала глубокий аромат цветения и гниения, в котором переплетались жизнь и смерть. Знакомый аромат. Приятный аромат. Аромат дома. Сняв маску, я пересекла порог, позволив мраку поглотить меня целиком.

Над тропинками не горели ни фонари, ни свечи, а сквозь густые заросли ежевики не проникал свет ни звезд, ни луны. Но я уверенно ступала по земле, и каждая клеточка моего тела пульсировала в унисон с окружающей меня природой. В отличие от изгороди во дворце Шёнбрунн, ухоженной, рукотворной конструкции, этот лабиринт дышал. Природа врывалась, минуя преграды, превращая подстриженные, опрятные, культурные коридоры в извилистый клубок тоннелей и путей, сорняков и диких цветов. Тропинки становились нечеткими, корни непослушными, ветки необузданными. Где-то глубоко в лабиринте я услышала хихиканье и вздохи спрятавшихся от посторонних взглядов любовников. Я начала смотреть себе под ноги, чтобы случайно не наступить на воркующую парочку, но когда по прошествии времени никого так и не встретила, то позволила своему сознанию впасть в медитативное состояние. Я бродила по спиралям живой изгороди, исследуя поворот за поворотом, и впервые за долгое время ощущала на душе покой.

Где-то в сердце лабиринта заиграла скрипка.

Что-то дремавшее в глубине меня начало пробуждаться от глубокого морока. Каждая частичка моего тела раскрывалась и поворачивалась навстречу звуку, мое зрение стало ясным, а слух острым. Тонкий, высокий плач скрипки казался очень далеким, однако ноты были чистыми, как капли росы, и звук словно окружал меня со всех сторон: с севера, юга, востока и запада. Сверху, снизу и сзади.

– Йозеф? – позвала я.

Я не видела брата с тех пор, как он затерялся в толпе. На танцевальной площадке его не было, как и ни в одной из других комнат, которые я обошла в поисках выхода из особняка. Я предположила, что он чувствовал себя на балу так же неуютно, как и я, и убежал в какое-нибудь спокойное и безопасное место. Живая изгородь дарила ощущение ожидания, напомнившее мне о Роще гоблинов, о промежуточном состоянии, о давно позабытых священных местах этого мира.

Внезапный порыв ветра пошевелил ветки вокруг меня, из-за чего волосы на затылке встали дыбом. Ночь стала еще холоднее и, чтобы согреться, я обхватила себя руками. В воздухе повис странный металлический привкус, как перед грозой, а ветер, который пронизывал мой хрупкий наряд, был острым и горьким. Мертвые листья стремительно проносились мимо, словно крысы, скользящие вдоль стен, облака скрыли лик луны, и темнота сделалась еще гуще, еще плотнее.

Я напомнила себе, что я в лабиринте не одна, что где-то за кустами находилась пара любовников, наслаждавшаяся солено-потными ласками.

Я продолжала двигаться вперед, и голос скрипки постепенно менялся. Он стал глубже, плотнее и наполнился эмоциями и чувством. Это играл не мой брат. Легкость, прозрачность, воздушность, характеризующая его игру, отсутствовала. Это был другой музыкант.

Тут я узнала произведение.

Соната Брачной ночи.

Я задрожала, и у меня начали стучать зубы. Страх и холод сковали мою кровь. Как это возможно? Я никогда по-настоящему не делилась этим музыкальным произведением с братом. Письма с черновиками, которые я отправляла ему, исчезли, непрочтенные, в руках графа. Насколько я знала, он даже ни разу не слышал эту музыку, и хотя у него был абсолютный слух и отличная память, даже Йозеф не смог бы воспроизвести в совершенстве каждую ноту, каждую паузу, каждую фразу. Помимо меня существовал лишь один человек, знавший сонату Брачной ночи.

– M… mein Herr?

Этого не могло быть. Этого не должно было быть. Я не пересекла завесу, не разрушила границу между мирами. Что это могло означать? Стремительная игра на скрипке вокруг меня превратилась в бешеное и безумное царапанье. Это звучали уже не листья, падающие на все еще замерзшую землю, а ногти – когти, – царапающие по камню.

«Госпожа».

Я резко остановилась и оглянулась. В темных коридорах живой изгороди привычной фигуры я не разглядела. Человеческой фигуры. Ветви ежевики тянули ко мне свои цепкие пальцы, когда я проходила мимо, внезапно прорываясь из стен всей мощью молодых побегов. Каменные вазы и мраморные скамьи искривлялись и принимали форму пялящихся на меня горгулий, и я старалась на них не смотреть, старалась не представлять себе их черные, как спинки жуков, глаза и спутанные, как паутина, волосы.

«Ваше Высочество».

Это прошептал ветер. Тот же самый ветер, который принес с собой не по сезону зимнюю прохладу, запах льда, хвои, глубоких вод и подземных пещер. Это было воспоминание, призрак, это воплотилось мое желание, моя тоска, а не помутился мой рассудок. Однако вскоре кусты зашевелились и затанцевали, явив моему взору фигуру девочки.

– Нет, – хрипло сказала я.

Из оборванных листьев сформировалось лицо – длинный нос, заостренный подбородок, узкие щеки. Это было знакомое лицо, лицо, которое я больше никогда не ожидала увидеть.

– Веточка? – задохнулась я.

Гоблинка кивнула, в знак признания склонив передо мной голову с шевелюрой из веток и паутины. В знак уважения. Пятна гранита покрывали ее коричнево-зеленые руки как синяки, заплатки из камня карабкались по одной стороне лица симптомами страшной болезни. Она чесала эти заплатки, будто они причиняли ей боль, и выглядела так, словно находится в агонии. Единственный раз, когда я видела, как Веточка превратилась в камень, – это когда она нарушила один из древних законов и рассказала мне, что произошло с первой Королевой гоблинов. Мое сердце сдавила жалость – жалость, страх и тоска, – и я протянула к ней дрожащие руки.

В ответ камеристка-гоблинка протянула свои руки ко мне, но наши пальцы прошли через пальцы друг друга как сквозь дым. Ее губы шевелились, но ни один звук не вырвался наружу, кроме вздохов мистраля.

– Веточка? – повторила я. – Веточка? Что с тобой?

Она раскрыла рот, чтобы ответить, но поперхнулась, а каменные заплатки на ее коже стали извиваться и расти.

– Веточка!

«Завет нарушен». В ее бездонных черных глаза застыл ужас, первая человеческая эмоция, которую я разглядела на лице гоблина. «Он уничтожает нас. Уничтожает его».

Его. Короля гоблинов. Моего сдержанного юношу.

– Веточка! – Я схватила ее за руку, но в моей ладони не оказалось ничего, кроме пригоршни шипов. – Веточка!

«Спаси нас, – беззвучно выкрикнула страдающая Веточка – ее тело трескалось, раскалывалось, щелкало, и она что было мочи сопротивлялась силам, увлекающим ее обратно в кусты. – Спаси его».

– Как? – крикнула я сквозь кричащий ветер. – Скажи мне!

Гоблинка закатила глаза, а виноградные лозы выскочили из земли и крестом обхватили ее тело, как цепи – заключенного. С невероятным усилием она подняла руку и указала пальцем, в котором было слишком много фаланг, на мои ноги.

«Ма… маки…»

Опустив глаза, я увидела, что стою в красной реке из маков, и кровавый след уходит от меня, словно путь, отмеченный алыми лепестками.

– Веточка?

Ничего – только звезды, подмигивающие мне сквозь ветви ежевики. Мне почудилось, что я слышу вдалеке грохот, гром, бурю, разразившуюся прямо у границы живой изгороди. Стук копыт и лай гончих псов во время охоты. Дикой Охоты.

Старые законы воплотились: теперь у них есть сталь, зубы и гончие, чтобы получить то, что им причитается.

С бешено бьющимся сердцем я понеслась по тропе из маков, пытаясь опередить звяканье и бряцанье сигналов тревоги в моей голове. Мне чудилось, что за спиной я слышу тяжелое дыхание, громкую поступь преследователя. Я мчалась вперед, поворот за поворотом, пока не потеряла из виду цветы и не осознала слишком поздно, что потерялась.

А скрипка продолжала играть.

Я прижала руку к груди, стараясь перевести дух. Губы перебирали имена: Йозеф? Кете? Франсуа? – но кто отыщет меня здесь, одну и неузнанную? Я подумала о Короле гоблинов, и жар в груди усилился, превратившись в глубокую душевную боль.

За спиной в кустах что-то зашуршало. Я обернулась посмотреть и задохнулась от ужаса.

Из тени на меня надвигалась фигура, с черной, как ночь, кожей и бледными, как луна, глазами. Пальцы сломаны, скрючены и похожи на увядшие виноградные ветви. Они обвились вокруг шеи скрипки, смола на которой рассохлась и потрескалась от времени. Из гнезда паутины и пуха вырастала корона из оленьих рогов, но лицо, смотревшее на меня, было человеческим. Знакомым.

Его лицом.

– M… mein Herr?

С его губ не сорвалось ни звука, ни один мускул не дрогнул на лице. Это лицо было мне очень дорого, несмотря на то, что оно сильно изменилось, но я смотрела в глаза незнакомца. Радужные оболочки разных цветов полностью выцвели, стали бело-голубыми и сверкали во мраке, и в их глубинах не было ни намека на узнавание.

– Mein Herr? – повторила я.

Ледяные глаза не засияли, в них не вспыхнула привычная искра любви. Я не знала, смогу ли вынести тяжесть своего разбитого сердца.

– О, mein Herr, – с трудом вымолвила я. – Что они с тобой сделали? Что я сделала?

Медленно и осторожно, в надежде не спугнуть лесного зверя, я подняла руку, широко расставив пальцы. Я дотянулась до его щеки, прижала ладонь к его коже, ощутив его плоть. Король гоблинов стоял не шевелясь, и я подошла к нему ближе, еще ближе; мы смотрели друг другу в глаза, а я все сокращала расстояние между нами, нащупывая новые границы между нами. Его зрачки расширились, и бледный круг вокруг них стал более глубоким, серо-голубым и приглушенным зеленым.

– Элизабет?

Он дернул головой, услышав, как кто-то произнес мое имя.

– Элизабет!

– Нет, – прошептала я. – Нет, пожалуйста, будь, ты, со мной.

Но не успела я и глазом моргнуть, как он исчез. Лицо, которое я приласкала, оказалось обвитым ветром стволом вишневого дерева, корона из оленьих рогов – его ветвями, а глаза – парой звезд на ночном небе, которые подмигивали мне, жестоко усмехаясь. От отчаяния я едва не упала на колени. Разумеется, это был лишь дурной сон. Только мои тоска и одиночество, оживившие тени в моей голове.

– Элизабет! Ах, вот вы где! – произнес незнакомый голос с едва уловимым акцентом.

Посмотрев через плечо, я едва не потеряла сознание: в воздухе позади меня обнажил в омерзительной ухмылке зубы череп.

– Дорогая? С вами все в порядке? – Череп наклонился, и в это мгновение я осознала, что смотрю не на череп без тела, а на пухленького маленького мужчину в черном плаще и в маске. Необыкновенно реалистичной и подробной маске мертвой головы.

– П… простите, – пробормотала я. – Кто вы?

– Я – Der Tod, – хихикая, произнес мужчина. – По-моему, костюм говорит сам за себя. – Он подозвал меня кончиком своей игрушечной косы. – А вы, моя дорогая – мой потерянный музыкальный ангел. Мы ищем вас уже больше часа.

Я держала себя в руках и старалась не делать резких движений, чтобы не спугнуть этого странного маленького человечка и не заставить его сделать что-то непредсказуемое.

– Мы? – спросила я. – Кто меня ищет?

– Моя жена и я, разумеется, – беспечно произнес он, как будто это был самый очевидный ответ на свете. – Мы ждали вас очень долго. А теперь, дорогая, давайте-ка вернемся на праздник.

На такое загадочное заявление у меня не было ответа. Я не пошелохнулась, чтобы последовать за незнакомцем в маске черепа, и он вопросительно склонил голову.

– Фройляйн? Вы идете?

– Прошу прощения, – упрямо сказала я. – Я не знаю, кто вы такой, Мастер Смерть.

– Гм-м? О! – Он рассмеялся и поднял маску, обнажив на удивление радостное розовощекое лицо. – Простите. – Он изящно поклонился. – Отто фон Прохазка унд цу Сновин, к вашим услугам. – Он выпрямился и снова натянул на лицо маску черепа, вернувшись в образ незнакомца. – Хозяин этой позорной вечеринки, владелец этого чудесного дома и, если я не ошибаюсь, – темные глазки сверкали, глядя на меня из глубин черепа, – ваш самый прекрасный новый покровитель.

 

Овечьи шкуры

Граф Прохазка оказался очень… необычным.

Мой таинственный покровитель был пухлым маленьким мужчиной неопределенного возраста. Редкие волосинки на черепе и бакенбарды поседели, а на щеках играл румянец юности и задорного настроения. Его жилет собирался в складки и топорщился вокруг блестящих латунных пуговиц, а возле глаз, когда он улыбался, собирались тонкие морщинки. Не считая маски черепа, его костюм Смерти, казалось, был собран на скорую руку: черный шелковый плащ скрывал самый обыкновенный наряд – бледный атласный жилет, темный шерстяной сюртук, серовато-коричневые бриджи, белые чулки, черные ботинки с латунными пряжками, тускло сверкавшими в лунном свете. На отвороте сюртука красовался кроваво-красный мак.

До этого момента я и не осознавала, что у меня сложился определенный образ моего хозяина, навеянный его элегантным почерком в письме, которое он мне отправил, а также непристойными рассказами, которые я слышала от фрау Месснер и от леди из магазина герра Шнайдера. Я точно не знала, кого ожидала увидеть – кого-то высокого, красивого и, возможно, томного, но чего я точно не предполагала, так это того, что мой покровитель – предмет стольких опасений и пикантных слухов – окажется радостным маленьким какаду, щебечущим на немецком языке с богемским акцентом.

– Мне ужасно жаль, если я вас напугал, – сказал граф. – Но ваши брат, сестра и друг беспокоились о вашем исчезновении, и когда моя жена сказала мне, что вы вышли в сад, я понял, что должен сам отправиться на поиски. Видите ли, еще почти никому не удавалось самостоятельно найти выход из этого лабиринта.

И правда, мой неожиданный хозяин уверенно прокладывал себе путь по изгибам и поворотам живой изгороди, а я торопливо семенила за ним, стараясь не отставать.

– Это была идея моей бабушки, – продолжал граф, даже не дожидаясь моих ответов. – Живая изгородь, я имею в виду. Она любила математику и головоломки, но говорят, что этот лабиринт следует логике, которую никто не в силах разгадать. – Он захихикал. – Говорят, что ты должен быть или волшебником, или безумцем, чтобы решить эту задачку.

Волшебство. Я вспомнила тропу из маков, расцветавших передо мной в темноте, пару сверкающих глаз, подмигивающих на ночном небе.

Безумие.

– Думаю, совершенно ясно, к какой категории отношусь я, – сказал аристократ. Он маниакально ухмыльнулся, и у меня появилось подозрение, что я знаю ответ.

– И то и другое, разумеется, – продолжал Граф. – Хотя моя жена предпочитает разделять эти понятия. – Он улыбнулся еще шире, но спокойнее мне от этого не стало. – Ах, вы только послушайте, я лепечу и болтаю, как глупая девчонка, выпорхнувшая из школьного класса. Идемте же, идемте, давайте поторопимся, поскольку ночь холодна и ужасна, а вас могут схватить и похитить.

В ушах застучало.

– Похитить меня?

Он замолчал, развернулся и посмотрел на меня сквозь прорези в маске.

– Вы разве не слышали эти истории, фройляйн? – Его голос звучал мягко и приторно. – Есть такие, – он указал в сторону дома, затем в сторону города, – кто бы сказал, что эти исчезновения являются прискорбными последствиями… э… удовольствий, которым я и мои товарищи часто предаемся.

Я замерла, вспомнив, что рассказала мне домовладелица фрау Месснер: о безымянной девчушке, простой деревенской девушке, которую Прохазки взяли под свое крыло и которая затем исчезла при загадочных обстоятельствах. Другие обрывки слухов и сплетен просачивались сквозь мои мысли, дрожа и танцуя, как пламя свечи. Опиум. Ритуалы. Тайны.

Мой хозяин снял напряжение, рассмеявшись.

– Шучу, дорогая. Вам нечего опасаться, я не причиню вам вреда! Ах, я вижу, мы их нашли, – сказал он, махнув кому-то вдалеке. – Или, возможно, нас нашли.

Мы выбрались из лабиринта. На улице нас поджидали две фигуры; их силуэты выделялись на фоне освещенного дома: женщина в белом, чье лицо скрывала маска лебедя, и высокий худощавый юноша во всем черном, со скрипичным футляром.

Йозеф.

– Вот и вы, – сказала женщина в белом. – Я уже начала беспокоиться. – Ее зеленые глаза горели огнем даже сквозь тень от маски. – Ночь холодна, а вы ушли довольно давно.

– Фройляйн, – сказал граф, повернувшись ко мне. – Позвольте представить вам мою жену, графиню Марию Елену фон Прохазка унд цу Сновин.

Его жена. Я вспомнила нашу встречу, состоявшуюся немногим ранее, и ее чрезмерно фамильярная манера общения со мной обрела смысл. Граф и графиня составляли странную пару: она – само изящество и утонченность, а он – как будто творение рассеянного кукольника.

– Очень приятно, – сказала она. – Но мы уже виделись.

Я с опозданием вспомнила о манерах и присела в неуклюжем реверансе.

– М… мадам.

– Правильное обращение – ваше сиятельство.

– О, – мои щеки вспыхнули от стыда. – Простите.

Граф небрежно махнул рукой.

– Давайте не будет поднимать шум из-за таких пустяков. Зовите меня Отто, или mein Herr, если желаете.

Моя рука инстинктивно потянулась к отсутствующему шнурку на опустевшей шее, но этого, кажется, никто не заметил.

– Прекрати смущать наших гостей, Отто, – с укором произнесла графиня, но в ее голосе сквозила нежность. – Простите моего мужа, дети, – сказала она, повернувшись ко мне и Йозефу. – Его энтузиазм не знает границ.

Я взглянула на брата, но он демонстративно не смотрел на меня.

– Может быть, нам стоит вернуться? – тусклым голосом спросил он. – Мне нужно время, чтобы разогреться.

– Ваш брат согласился порадовать нас своим выступлением, – сказала графиня. Поразительные зеленые глаза внимательно разглядывали мое лицо. – Он сыграет нам ту часть, которая включает в себя и вашу работу, насколько я поняла.

– Ах, да, композитор, – подхватил граф Прохазка. – Каким редким и чудесным даром вы наделены, фройляйн!

Я попробовала улыбнуться, но мое лицо оказалось таким же каменным, как ночная стужа.

– Не такой уж это и дар, ваше сиятельство.

– Чепуха, – сказала графиня. – Дар творения и гений – единственное, что роднит нас с Господом. Примите свои таланты, Элизабет, потому что они поистине редки. А сейчас, – она обернулась и посмотрела на лабиринт, – давайте поскорее войдем в дом. Это не та ночь, которую можно было бы провести на улице без защиты.

Йозеф нахмурился.

– Защиты?

– От обморожения, – обезоруживающе улыбнулся граф.

Графиня покачала головой.

– О, всего лишь старое суеверие, дитя мое. Сегодня Масленица, ночь, когда один сезон сменяет другой. Зимние дни подходят к своему завершению, и враждебные силы вырываются на свободу.

На этот раз брат взглянул мне в глаза. В его бледно-голубых зрачках я прочитала вопрос, на который у меня не было ответа. Мы с Йозефом выросли на сказках о гоблинах, Лорелее, Эрлькёниге, и существовали мифы и сказания, о которых не стоило забывать. Дикая Охота. Помеченный эльфами. Заколдованный.

Граф поежился.

– Давайте войдем внутрь, дорогие мои. Я вот-вот отморожу себе самые неприличные места. – Он предложил супруге руку, не столько из учтивости, а чтобы помочь ей, хромой, подняться в дом.

– Отто! – Графиня с нежностью шлепнула мужа по руке, но выражение зеленых глаз вовсе не было игривым. В них сквозило что-то похожее на беспокойство, и ее взгляд бегал туда-сюда от нас к живой изгороди за нашими спинами, как будто и она слышала призрачный топот копыт, преследующий нас из другого мира.

В доме бал был в самом разгаре, музыку дополняли ритмичный топот ног и шорох туфель и юбок по полу. Граф и графиня отвели нас с Йозефом в боковую галерею, подальше от толпы в бальном зале, но и это помещение не пустовало. Здесь собрались гости, и они пили, курили и смеялись так уютно и непринужденно, как делают лишь давние знакомые или друзья. Несмотря на их маски, было очевидно, что все они обладают каким-то зловещим сходством, хотя мы не были знакомы. Они все выглядели такими сытыми и безмятежными, как будто никогда не знали ни тягот, ни страданий и обладали свободной и радушной манерой общения, как люди, которые ни разу не испытывали недостатка в чем бы то ни было. Однако от них веяло желанием, голодной страстью. В их привилегированной среде мой брат и я были не более чем наживкой, мухой-подёнкой, но всякий раз, когда их взгляды падали на нас, они с интересом и жадностью задерживались на наших открытых лицах. Их любопытство буквально физически царапало мою кожу, и все тело неприятно зачесалось.

– Где Кете и Франсуа? – спросила я. Мои зубы стучали – и не только от холода.

– Вы вся дрожите! – воскликнула графиня. – Идите, погрейтесь возле Ofen, вы оба.

Она подвела нас с Йозефом к печи, которую я поначалу приняла за высокий керамический орнамент или шкаф, встроенный в каменную нишу. От нее исходил жар. Фасад был украшен резьбой с маками, и вообще она была мало похожа на печь.

– Принести вам шаль, дорогая? – спросил меня граф. Его лицо было открыто, маска черепа поднята на лоб, щеки покраснели от перенапряжения и стужи, а по вискам стекал пот.

– О, нет, ваше… Ваше сиятельство, – сказала я. – Я в порядке. Вы видели мою сестру и нашего друга?

Но граф меня не услышал. Он взмахом руки подозвал официанта и что-то пробормотал ему на ухо.

– Есть ли здесь место, где я мог бы разыграться в одиночестве? – тихо спросил Йозеф у графини. Он загнанно смотрел на многочисленных гостей в галерее, и его взгляд метался из угла в угол.

– Конечно, дитя мое. – Она подала знак другому официанту, тот кивнул и исчез в толпе. – У нас есть клавир в гостиной на первом этаже, – предложила она. – Боюсь, он не самый дорогой и шикарный, а просто древний клавесин, принадлежавший бабушке Отто. Такой подойдет?

Йозеф посмотрел на меня, подняв брови. Немного удивляло то, что граф, которого провозглашали большим любителем музыки, – моей музыки – не имел в доме более современного инструмента. В наши дни почти все на всех выступлениях играли на фортепиано.

– Нам придется спросить Франсуа, ваше сиятельство, – сказала я. – Брату, как правило, аккомпанирует он.

– А не вы? – спросила графиня. Ее тон был нейтральным, но она казалась изумленной.

– Нет, мэм.

– Но я думала, что вы – музыкант.

Я прикусила губу. Когда-то брат говорил, что из нас двоих я – гений, творец, а не исполнитель. Я писала ноты, а Йозеф давал им жизнь. Но многие из знаменитейших венских композиторов сами играли свои произведения – среди них были великий Моцарт и выскочка Бетховен. В одаренные исполнители я не годилась, этот факт я осознала в тот миг, когда впервые услышала игру Франсуа.

В такие моменты мне хотелось, чтобы брат пришел мне на выручку, чтобы рассказал обо всем вместо меня, объяснил специфику нашего творческого процесса, чтобы хоть раз поддержал меня. Но он стоял, молчаливый и погруженный в себя, почти незаметный, несмотря на золотистые кудри, резкие черты лица и высокий рост.

– Я – музыкант, – спокойно сказала я. – Но мой талант заключается в создании музыки, а не в ее исполнении. В сравнении с игрой Франсуа вы сочтете мою игру очень слабой.

В зеленых, как трава, глазах что-то сверкнуло – изумление? раздражение? – когда графиня изучающе всматривалась в мое лицо.

– И тем не менее, – настаивала она. – Вы – автор «Эрлькёнига», разве нет? И меня интересует именно ваше исполнение вашего собственного произведения, а не чья-либо его интерпретация.

Я снова взглянула на Йозефа, но он возился с футляром для скрипки и нервно ерзал. Внезапный приступ раздражения изгнал из меня всю неловкость. Если брат не будет за меня заступаться, то и я за него заступаться не стану. Франсуа был для Йозефа самым лучшим партнером – они месяцами вместе репетировали в пути, и он знал, как придать их игре обаяние совместного исполнения, а не дуэта двух солирующих талантов.

– Как вам угодно, ваше сиятельство, – сказала я.

– Пожалуйста, – улыбнулась графиня. – Мы среди друзей. Зовите меня Еленой.

Я попыталась скрыть свое смущение.

– Да, мэм, – ответила я, не в силах произнести ее христианское имя.

Ее глаза блеснули в глубине холодной маски.

– Значит, решено, – объявила она. – Пойдемте, нам нужно перебраться на первый этаж. – Явился другой официант с подносом, на котором стояли бокалы с шерри. Или это был тот же самый официант, что и в первый раз? Я уже не помнила. – Ах, благодарю вас. Давайте выпьем, дорогие мои. Это позволит вам сохранить в себе тепло, даже когда мы отойдем от Ofen.

Йозеф и я из вежливости взяли по бокалу, но ни он, ни я не горели желанием сделать глоток.

– Пейте, пейте, – настаивала графиня. – Пейте, и мы начнем.

Осознав, что другого выхода у нас нет, мы, дабы не прослыть грубиянами, выпили шерри и вернули бокалы на поднос. Йозеф закашлялся и покраснел.

– Фра… Франсуа, – задыхаясь, пробормотал он, но наша хозяйка его будто не услышала. Она протянула руку мужу, и он помог ей спуститься по лестнице вниз.

Мы с Йозефом смотрели им вслед.

– Ну, – сказал брат через какое-то время. – Идем? – Он рассеянно почесал шею, как будто выпитое шерри можно было выманить обратно. Тут я заметила алый мак, прикрепленный к отвороту его костюма.

– Зефферль, – сказала я, указывая на цветок. – Что это?

– Гм-м? – Он опустил руку и посмотрел на свой ворот. – О. Графиня дала его мне. Для веры, сказала она.

Моя рука потянулась вверх и коснулась увядшего мака, заложенного за ухо. Я не потеряла его в лабиринте.

– Зефф, – прошептала я. – Во что мы впутались?

Прошло много времени, прежде чем он ответил.

– Это ты мне скажи, Лизель, – сказал он. – Его взгляд из-под черной маски домино был тяжелым. – В конце концов, разве не этого ты всегда хотела?

 

Собственность Эрлькёнига

Гостиная на первом этаже была маленькая и скорее напоминала ризницу в церкви, нежели комнату для приемов. Она даже была немного похожа на ризницу – вдоль стен располагались панели из темного дерева, похожие на хоры, а гранитный пол покрывал персидский ковер. Акустика в этом месте была очень необычной, одновременно и приглушенной, и богатой на эхо, и я снова невольно подумала о том, как это странно со стороны столь известного любителя музыки, как граф, – устроить импровизированный концерт в таком месте.

Граф и графиня уже удобно расположились на плюшевых стульях из красного бархата в противоположных концах комнаты, друг напротив друга, когда в помещение вошли мы с Йозефом. Клавесин стоял между супругами, и они походили на божества, охраняющие вход в музыкальный Подземный мир. Маски никто не снял: графиня продолжала быть фрау Перхтой в лебединых перьях, а граф – Der Tod в маске черепа. Отражения и противоположности: черное и белое, ночь и день, если не считать приколотых к костюмам маков, капель крови.

– Добро пожаловать, – сказала графиня. – Располагайтесь удобнее. Как только вы почувствуете, что достаточно разыграны, мы позовем сюда остальных гостей.

– И мою сестру? – спросила я. – И Франсуа?

Граф улыбнулся.

– Уверен, они придут вместе с остальными.

Его супруга указала на клавесин.

– Ваше королевство ждет, дети мои.

Мы с братом переглянулись и направились к инструменту. Йозеф опустил футляр и достал из него скрипку, пока я усаживалась за клавесин. Я подняла ладони к клавишам черного цвета и цвета слоновой кости. Они располагались по принципу, противоположному всем остальным клавиатурам, на которых мне доводилось играть. Традиционно белые клавиши были черными, а привычные черные, напротив, – белыми, и на одно мгновение, в которое внутри меня все похолодело, я испугалась, что разучилась играть. От перевернутых цветов у меня закружилась голова, и я стала сомневаться, помню ли я, как нажимать на клавиши и даже помню ли я ноты.

– Лизель? – Йозеф держал смычок на весу перед струнами, готовый заиграть.

Я прогнала смятение, успокоилась и сыграла несколько аккордов. Клавесин, каким бы старым он ни был, оказался в хорошем состоянии – о нем явно заботились. Клавиши были мягкими и податливыми, струны настроены. Йозеф кивнул мне, и я дважды сыграла ноты соль, ре, ля и ми, пока Йозеф настраивал скрипку. Затем он, разогревая кисти, добросовестно выполнил свои упражнения: гаммы, трети, четверти, пятые доли, повторяющиеся раунды музыкальных фраз.

Я разыгрывала руки, пытаясь не только приспособиться к совершенно новому для себя инструменту, но и настроиться на исполнение для публики, а не только для себя. Я уже давно перестала выполнять упражнения на ловкость, которые папа заставлял нас проделывать каждый день, и пальцы показались мне толстыми и свинцовыми.

– Вы готовы? – Графиня наблюдала за нами с живейшим интересом, а вот внимание графа, казалось, было направлено на что-то иное. Для человека, который из-за моей музыки так стремился привезти меня сюда – в Вену и в этот самый дом – он проявлял на удивление мало интереса к нашей игре. Поначалу его неуклюжую эксцентричность я отнесла на счет его харизмы или приняла это за следствие замутненного опиумом разума, но теперь мой покровитель снова внушал мне ужас.

– Не будете ли вы так любезны, – застенчиво промолвила я. – Я оставила фолиант с нотами наверху, вместе с плащом и остальными своими вещами. Не мог бы кто-нибудь?..

Не успела я договорить, как в комнату вошел еще один лакей, одетый в красное. На серебряном подносе он нес мой фолиант в кожаном переплете. Ощущение ужаса усилилось. Комната, мои хозяева, весь дом, жутковатые гости и странное сходство лакеев в ливреях усилило растущее чувство нереальности происходящего.

Я поблагодарила лакея натянутой улыбкой, раскрыла фолиант и пролистала ноты, пока не нашла «Эрлькёнига». Я изо всех сил старалась не обращать внимания на давление, которое испытывала под взглядами графа и графини. Они смотрели так пронзительно, так испытующе, что это было уже не любопытство, а какой-то голод или страстное желание, которое пульсировало и исходило от них, словно волны парфюма, и от этого мне становилось и совестно, и радостно.

Я установила ноты на подставке и снова села на табурет. Посмотрела на Йозефа, пальцы которого машинально беззвучно бегали вдоль стана скрипки, разминаясь. Этот обыденный жест, безразличие к исполнению ударило меня больнее, чем его холодность ко мне: Йозеф был чувствительным и робким. По крайней мере, когда-то был.

– Не позвать ли ваших гостей, ваше сиятельство? – вяло спросил он.

Графиня улыбнулась и откинулась на спинку стула.

– Я надеялась, что вы побалуете нас двоих частным исполнением «Эрлькёнига», герр Фоглер, – сказала она. – Надеюсь, вы не возражаете.

Йозеф пожал плечами, но тут же поспешно и вежливо поклонился.

– Как вам будет угодно, ваше сиятельство.

Он прижал инструмент к плечу, свободно держа смычок в опущенной руке, поднял взгляд и посмотрел в мои глаза, ожидая, чтобы я к нему присоединилась. Низкая, настойчивая пульсация охватила основание моего черепа, и я пожалела, что, пока была наверху, не съела ни крошки с одного из бесчисленных банкетных столов. Я чувствовала себя так, будто проглотила песок, но улыбнулась брату и кивнула. Он выпрямил спину и прижался подбородком к скрипке, а я положила ладони на клавиатуру, ожидая его сигнала. Йозеф взмахом смычка задал темп, и мы приступили к исполнению «Эрлькёнига».

Поначалу голос клавесина в сочетании со скрипкой резал ухо. Плектр сильно ударял по струнам, выдергивая их, струны дрожали и не звучали, и вся пьеса приобрела зловещий подтекст, которого не возникало при игре на более современном инструменте. Я пыталась найти равновесие среди этого нового акустического ощущения, пыталась сосредоточиться на нотах, а не на звучании. Во мне заиграло внезапное желание экспериментировать, импровизировать. Играть. Прыгать, бегать и резвиться в музыке, как делали мы с Королем гоблинов, когда я была ребенком. Я встряхнула головой и попробовала вместо этого сосредоточиться на брате – слушать, следовать, поддерживать.

Но его там не было.

Йозеф в музыке не присутствовал. Его ноты были точны, как всегда, но нам чего-то недоставало, связующей волны, которая то приливала, то отливала, перемещаясь между нами так же легко и сокровенно, как течет беседа. Мы играли друг другу, а не друг с другом.

Граф заерзал на стуле и поднял руку, прикрывая зевок.

«О, братец мой, – подумала я. – О, Зефф, что с тобой происходит?»

Я отчаянно пыталась поймать взгляд своего брата, нащупать эту струну, спасательный трос, который нас связывал. «Поиграй со мной, Зефф, – взмолилась я. – Поиграй со мной».

Я не лгала, когда сказала графине, что я не исполнитель. Я обладала навыком, но не талантом. Я подумала, что брат, наверное, так привык играть с Франсуа, что позабыл, как настроиться на меня, как слиться в исполняемом нами музыкальном танце. Или это отсутствие связи являлось симптомом более глубокого отчуждения? Как могло до такого дойти, что мы, столь близкие когда-то, как две половинки одного сердца, стали далекими и чужими, как незнакомцы? Тоска из моего сердца передалась пальцам, наполнив ноты печалью.

А Йозеф… он продолжал играть с беспощадной, безукоризненной чистотой. Он был эфиром, воздухом и пустотой, в то время как я представляла собой землю, корни и камни. Печаль сменилась негодованием, а затем и яростью. «Встреться со мной, Зефф», – подумала я, и экспромтом модифицировала свой аккомпанемент.

Настроение в комнате тут же поменялось. Давление ушло, уступив место облегчению, ожиданию, затишью перед ливнем. Я застигла Йозефа врасплох, но он был слишком опытным музыкантом, чтобы запнуться, и впервые за долгое время между нами промелькнула искра, и мы, подсвеченные солнцем, прыгали с облака на облако. Мой брат был здесь. Со мной. Он присутствовал, он слушал.

«Это игра, Зефферль, – подумала я. – Игра, вроде той, в которую мы играли».

Я импровизировала на созданных мною же структурах, открывая в аккордах новые формы. Брат следовал за мной, его игра становилась все резче. Мелодия оставалась той же, но она сменила цвет. У этой версии «Эрлькёнига» были острые края, разреза́вшие слушателя своей красотой, своей нездешней мощью. Это была уже не багатель, зародившаяся в моей голове, когда я сочиняла это произведение. Тогда я хотела, чтобы оно стало мечтательным, меланхоличным, пронизанным ностальгией. Я писала его, желая попрощаться с семьей, в тот период, когда впервые осмелилась спуститься в Подземный мир, оставив позади себя частичку девочки, которой я была.

Теперь, когда я задала новый стиль, брат взял бразды правления в свои руки. Ноты стали яростными, как будто он говорил: «Ты хочешь свести счеты? Настал миг расплаты». Мы снова говорили друг с другом, и я только теперь поняла, как плохо мы друг друга слышали. Мы вернулись обратно к первоначальной аранжировке, и я, наконец, осознала, что он пытался выразить.

Недовольство. Неудовлетворенность. Пустоту. Непрестанные поиски, возвращавшие к тому, с которого он начал. Состояние загнанности. Мой брат чувствовал себя запертым в ловушке. Он ссутуливался под весом ожиданий, давления, под грузом моих желаний, которые навалились на него, не оставляя места и воздуха его собственным желаниям.

«О, Зефф», – подумала я.

Я прислушалась. Я слушала, слушала и слушала, позволяя своему аккомпанементу поддерживать брата так, как я не делала с момента нашего приезда в Вену. Йозеф играл, украшая мелодию трелями, почти барочными по своей сложности и нарастанию, но именно они и позволяли ему выразить свое разочарование. Он едва не поторопился с набором шестнадцатых, но даже в самый разгар столь нехарактерного для него выброса эмоций брат сохранял контроль, а его темп оставался ровным благодаря долгим годам строжайшей дисциплины.

Что-то изменилось.

Комната стала какой-то странной, как будто притихла, и вовсе не из-за восстановившейся между нами связи и не из-за благоговейного восторга слушателей. Воздух наполнился ароматом хвои, суглинка и льда, едва уловимым, как шлейф парфюма от прохожего. Мои легкие напитались чистым, прозрачным альпийским воздухом, хрустящим горным бризом и пещерной прохладой. Голова черепа и лебедь подступали ко мне все ближе.

Элизабет.

Я пропустила несколько нот и едва не остановилась, напуганная и вырванная из произведения. Но руки продолжали двигаться благодаря многочасовым тренировкам, мышцы сокращались автоматически, как будто обладали собственной памятью.

Элизабет.

Я не сводила глаз с брата, внимательно следя за его сигналами, но при этом ощущала в комнате присутствие кого-то, не человека и не смертного. Мне вспомнилось видение, посетившее меня в лабиринте, горящие глаза и корона из рогов, и я мрачно смотрела на Йозефа, пытаясь заглушить в голове другой голос.

Затем музыка стихла.

Багатель была достаточно коротким произведением и завершалась неопределенной нотой. Йозеф выдержал последнюю фермату не с убеждением, а скорее со смирением, и оно отозвалось в моем сердце гораздо больнее, чем его отчаяние. Его изогнутая рука неуклюже дернулась, и он уронил голову, как будто не в силах выносить гнетущее чувство изоляции. Несмотря на нашу временную связь, мой брат выглядел прежним, как будто волшебство, которое мы сотворили вместе, его не коснулось. Теперь, по окончании концерта, я почувствовала, что в моей разбухшей голове нарастает боль.

Хозяева разразились аплодисментами, граф аплодировал энергичнее своей жены.

– Бесподобно, бесподобно! – повторял он, сияя от восторга. – Никогда прежде я не слышал такой игры! Это было так красиво. Так приятно!

Я нахмурилась. Он слышал такую игру прежде: он написал мне об этом в письме. И хотя его похвала мне льстила, музыку, которую мы с братом только что исполнили, никак нельзя было назвать приятной. Мое сердце болезненно сжалось. Я стала догадываться, что граф не обладает разборчивым вкусом. И хотя я была благодарна ему за внимание и желание нам покровительствовать, я не могла удержаться от предположения, а не отдает ли он дань моде. Графиня Тун и принц Лихновски опекали Моцарта и Бетховена. Возможно, этот богемский дворянин тоже подыскивал себе питомца, домашнего музыканта, обладающего нестандартным талантом. То есть, по сути, ему было все равно, какой из меня композитор. Я потерла виски, надеясь прогнать пульсирующую боль. Мне хотелось встать. Мне хотелось сесть. Мне хотелось лечь.

– Bravi, bravi. – В знак одобрения графиня сделала два резких хлопка в ладоши. – Это было как раз то, что я надеялась услышать, и даже больше.

Все, что она надеялась услышать? Крошка сомнения, капля подозрения в отношении графа внезапно слились воедино, и мне вдруг все стало ясно.

– Так это вы написали мне письмо, из-за которого я оказалась здесь. – Я не старалась быть учтивой, как она. У меня слишком сильно болела и кружилась голова, чтобы я могла думать о приличиях.

Внезапно все обрело смысл. Элегантный почерк на приглашении, то, что она обращалась ко мне мадемуазель, как и автор письма, а не фройляйн, как ее муж. Я подумала о неискушенном слухе графа, о его недостаточном энтузиазме и образовании, о том, что он явно не смог бы оценить Йозефа и меня – а вот его жена вполне.

Зеленые глаза прищурились, как будто в улыбке.

– Неужели меня так просто раскусить?

Я кивнула, но не в ответ на ее вопрос. Моя голова отяжелела, веки смыкались.

– Я слышала о вас самые необычайные истории, юная леди, – мягко продолжала она. – Слухи о… нездешней природе вашей музыки.

Я рассмеялась, но смех прозвучал искаженно.

– Я скорее смертная, – хрипло заметила я, – а не волшебница.

– Вы в этом уверены, моя дорогая?

Меня бросило одновременно и в жар, и в холод. Я дрожала помимо своей воли, мелкая судорога сотрясала мое тело, хотя в комнате было слишком тесно, слишком жарко. Меня лихорадило, но кожа оставалась липкой и холодной.

– Что… что… – Я подумала о бокалах с шерри, которые мы с братом выпили перед тем, как спуститься сюда для представления. – Что вы добавили в мой напиток? – нечленораздельно пролепетала я.

Мягкий удар, тук. Йозеф резко упал, его скрипка брякнула, стукнувшись об пол, а его изогнутая рука вытянулась и указывала обвиняющим перстом на графиню.

– Зефферль! – воскликнула я, но мои слова прозвучали приглушенно, притупленно, глухо. Я прижала пальцы к губам, но больше их не чувствовала.

Комната становилась все меньше, меня окружал спертый и застоявшийся воздух, сырой, пропитавшийся тошнотворно-сладким ароматом гниющих цветов. Я не могла дышать, не могла сделать шаг. Мои ноги отяжелели, лоб как будто сдавило железным обручем. Я повернулась к графине.

– Почему? – слабым голосом спросила я, тщетно пытаясь удержать равновесие в раскачивающейся и плывущей комнате.

– Простите меня, Элизабет, – сказала графиня, и в ее голосе послышалась подлинная печаль. – Обещаю, что это для вашего же блага.

– Кете…

– О вашей сестре и темнокожем юноше позаботятся, – пообещала она. – Им не причинят вреда.

Я падала, падала сквозь землю, в бесконечно пустое пространство под собой.

– Кто вы? – прокаркала я.

– Ты знаешь, кто мы. – Голос графини звучал как будто издалека, за мили или годы от меня. – Мы – безумные, дикие, верные. Мы – хранители Древних законов, потому что мы принадлежим Эрлькёнигу.

Элизабет.

Я открываю глаза, но не понимаю, где нахожусь. Мир вокруг окутан туманом и лишен формы, как будто я смотрю на него сквозь дымку или облако. Моему дыханию вторит странное эхо, звонкое и приглушенное одновременно, а сердце бьется громче гонга.

Элизабет.

Мой пульс ускоряется, барабанная дробь крови становится все громче. Я поворачиваюсь, с именем на губах, с восторженным криком в сердце. Mein Herr, mein Herr!

Элизабет.

Голос очень далекий, как будто нас разделяет огромное расстояние. Я бесцельно брожу по серому миру в поисках формы, света, тени, чего-то, что придало бы моему окружению вес и глубину. Где я? Мне это снится?

Со всех сторон поднимается вой и похожее на звон колокольчика лаянье гончих. Оно гулко отдается в моей груди. Я чувствую, как этот звук ползет по горлу, рвущийся, раздирающий, серебристо-сладкий и резкий. Мне хочется закричать, не от боли, а от охватившего меня безумного бреда. Я чешу шею, мне хочется разодрать кожу до крови, но зачем, я не знаю, – чтобы высвободить свой голос или чтобы сохранить его взаперти.

Элизабет!

Я отдергиваю руку и вижу, что кончики пальцев выкрашены не в красный цвет, а в серебристый. Я, не моргая, гляжу на свои ногти, пытаясь нащупать в этой картинке смысл, когда из бесформенного мрака вдруг проступает чудовище.

Я кричу, увидев бледно-голубые глаза с крошечным, как булавочный укол, черным зрачком. Форма медленно сливается в существо – длинное, изящное лицо, витиеватые чернильные тени ползут по бледной, как луна, коже, а вокруг заостренных эльфийских ушей закручиваются бараньи рога. Он страшнее и правдоподобнее видения, которое явилось мне в лабиринте. Но хуже всего его руки – скрюченные, изогнутые, с многосуставными пальцами. На одном пальце сверкает серебряное кольцо. Кольцо с волчьей головой и двумя драгоценными камнями на месте глаз, синим и зеленым.

Мое кольцо. Его кольцо. Символ нашего обещания, которое я дала Королю гоблинов в Роще гоблинов.

Mein Herr?

На мгновение в бледно-голубые глаза возвращается цвет, единственный цвет в этом сером мире. Синий и зеленый, как драгоценные камни на кольце вокруг его пальца. Глаза разного цвета. Глаза человека. Глаза бессмертного возлюбленного.

«Элизабет», – говорит он, и его губы мучительно сжимаются вокруг заостренных зубов, клыков ужасного чудовища. Меня гложет страх, но сердце смягчается от жалости. От нежности. Я протягиваю руку к моему Королю гоблинов, желая прикоснуться к нему, подержать его лицо в своих руках, так, как я делала, будучи его невестой.

Mein Herr. Я поднимаю руки, чтобы погладить его щеку, но он трясет головой, отталкивая мои пальцы.

«Я – не он, – говорит он, и его слова звучат зловещим рычанием, а глаза вновь становятся жуткими, бело-голубыми. – Тот, кого ты любила, ушел».

«Тогда кто ты такой?» – спрашиваю я.

Его ноздри раздуваются, тени вокруг нас сгущаются и углубляются, придавая миру искаженные очертания. Он запахивает плащ, и впереди из тумана вырастает темный лес. «Я – Владыка Зла и Правитель Подземного мира. – Его губы над опасными клыками растягиваются в тонкую линию косой ухмылки. – Я – смерть и погибель, и я – Эрлькёниг».

«Нет! – кричу я, снова протягивая к нему руки. – Нет, ты – тот, кого я люблю, король с музыкой в душе и молитвой в сердце. Ты – знаток, философ и мой сдержанный юноша».

Так ли это? Искаженный Король гоблинов проводит языком по сверкающим зубам, и его бледные глаза пожирают меня, как будто я – роскошное угощение, которым нужно насладиться. «Тогда докажи это. Назови его по имени».

Меня трясет от преизбытка чувств – от вины, страха и желания. Его имя, имя, единственная нить, которая связывает моего юношу-аскета с внешним миром, единственное, что он не может мне отдать.

Эрлькёниг запрокидывает голову и хохочет. «Ты даже не знаешь имени своего возлюбленного, дева? Как ты можешь называть это любовью, если ты ушла, если бросила его и все, за что он боролся?»

«Я найду его, – отчаянно говорю я. – Я позову его по имени и приведу домой».

В его нездешних глазах вспыхивает злоба, и, несмотря на чудовищные рога, клыки и шерсть, покрывающую безупречные формы Короля гоблинов, он становится соблазнительным и лукавым. «Иди же, храбрая дева, – мурлычет он. – Иди, вернись ко мне и стань снова моей невестой, потому что вовсе не твой сдержанный юноша показал тебе самые темные плотские наслаждения Подземного мира. А я».

От его слов меня бросает в дрожь, я трепещу от макушки до пальцев ног, и мое тело улавливает нотки меда в его голосе, хотя разуму они кажутся горькими и тошнотворными. «Нет, – говорю я. – Никогда».

Глаза Эрлькёнига сужаются, туман между нами истончается и отступает, обнажая незнакомый темный лес. Вдалеке виднеется не облако и не туман, а размытые силуэты похожих на привидения всадников. Клочки призрачной одежды свисают со сморщенной плоти и древних костей. Дьявольское войско. Их молочного цвета глаза светятся отсутствием света и жизни, а у их ног несутся псы, создания тьмы, с глазами, красными от крови, от ада, от… маков.

Маки.

Тошнотворно-сладкий запах пронизывает все мое существо. Я кашляю, затем меня мутит и рвет. Тяжелый, насыщенный аромат, он снова закутывает в облако окружающий меня мир и оттягивает меня далеко от Эрлькёнига, от гончих псов, от Охоты.

Нет! Не успеваю я исчезнуть в пурпурном тумане, как Эрлькёниг яростно и дико бросается вперед. Но скрюченные руки проходят точно сквозь меня, пронзая меня льдом, холодом и смертью. Я кричу от боли и, задыхаясь, произношу имя, но это призрачное объятие задерживает меня в кошмарном сне.

Вдруг бело-голубые глаза наполняются теплом и цветом. Элизабет!

Король гоблинов вырывается на свободу, и я, тяжело дыша, падаю на руки и колени. Mein Herr!

«Элизабет, – говорит он, и я вижу, каких сил ему стоит держаться, бороться с поглощающим его мраком. – Иди. Беги. Убирайся отсюда, пока Охота не настигла тебя.

«Нет, – отвечаю я. – Останься со мной. Будь со мной!»

Но Король гоблинов качает головой. Жгучий цветочный аромат становится еще резче, и мир дрожит, как будто я смотрю на него из-под толщи воды.

Старые законы пытаются восстановить древнее равновесие. «Я дал тебе обещание, Элизабет, и я намерен его сдержать». Он протягивает мне руку, и в его ладони я вижу кольцо, которое оставила для него в Роще гоблинов. Его кольцо. Символ его власти и нашей клятвы. Я протягиваю к нему руку, и на короткое мгновение мы соприкасаемся. Моя ладонь прижимается к его ладони, и меня накрывает волна такого дикого желания, что я боюсь сойти с ума.

«Возьми меня, целуй меня, растерзай меня, укради меня…»

«Нет!» Глаза Короля гоблинов расширяются, и он отталкивает меня.

«О, пожалуйста, о, пожалуйста, о, пожалуйста…»

«Уходи, Элизабет! – кричит он. – Уходи, пока я не потерялся, пока…»

Затем он исчезает, и его разного цвета глаза тонут в море белого.

Mein Herr!

Элизабет!

Он продолжает звать меня по имени. Я пытаюсь вспомнить его имя, копаюсь, рою когтями, разношу закоулки своего разума, выскребаю углы своего здравомыслия, чтобы его найти.

Элизабет!

Элизабет!

Я просыпаюсь.

 

Конец света

– Элизабет!

Я с трудом открыла глаза, как будто на них лежали тяжелые гири или они были запаяны железом. Судорожно глотнула воздуха, затхлого, спертого. В ноздри ударил резкий запах нашатырного спирта и наполнил мои легкие. Тошнота скрутила желудок, и я свернулась калачиком, извергая наружу его содержимое.

– Фу! – с отвращением воскликнул кто-то рядом со мной; мое горло саднила одна только желчь.

– Она очнулась, – произнес другой голос. Женский. Знакомый. – Уберите это, иначе я не удержу в себе свой ужин.

Медленно, по мере того как волны тошноты утихали, ко мне начали возвращаться чувства. Я лежала на чем-то мягком и плюшевом, ощущая щекой что-то бархатное, роскошное. Меня подбрасывало то взад, то вперед, как лодку в море. Слух разрывали грохот и дребезжание, клоп-клоп-скрич, клоп-клоп-скрич. Пальцы сжались вокруг чего-то маленького, твердого и круглого. Усилием воли я распахнула глаза, но передо мной все расплывалось в пелене тумана. Развернув ладонь, я обнаружила, что в ней что-то сверкает серебром. На меня смотрели два осколка камня, синий и зеленый.

Кольцо.

Его кольцо.

Тогда я поняла, что дребезжащий звук клоп-клоп-скрич – это топот лошадиных копыт по гравию, а монотонное раскачивание – движущаяся карета. Я поспешно сжала ладонь с обещанием Короля гоблинов и рывком села. Череп пронзила резкая боль, от которой я вся сжалась.

– Лизель? – произнес обеспокоенный голос моего брата.

– Зефф? – прохрипела я. Он не ответил, но я почувствовала, как его ладонь обернулась вокруг моего сжатого кулака, влажная, несмотря на холод. – Где… что?

– Как вы себя чувствуете, дорогая? – спросил чей-то мягкий голос. С неимоверным усилием я подняла глаза и увидела сидящее подле меня пухлое тело графа Прохазки, с поднятой на лоб маской черепа.

Мое горло горело, рот был словно забит паутиной и ватой.

– Как будто меня накачали наркотиками, – вздохнула я.

– Нам очень жаль, – произнес другой голос. Графиня. Ее белое платье сияло в темноте, а лицо оставалось скрытым в тени. Видны были только живые зеленые глаза, которые отражали просачивающийся сквозь занавески тусклый свет как зеркало. – Мы прибегли к грубым методам, но времени на объяснения у нас не было.

– Тогда объясните сейчас, – кратко сказал Йозеф. – Объясните, куда вы нас везете и что вы сделали с Франсуа. И с Кете.

Тревожный звоночек прозвенел у меня в груди, и я похолодела от страха. Это прогнало из моей головы остатки тумана, и я нагнулась вперед и дернула занавески, отделявшие нас от внешнего мира. В карету вместе со студеным воздухом хлынул лунный свет, освещая незнакомые туманные фермы и поля. Мимо проплывала пустая, заброшенная, безлюдная земля. Мы находились во многих часах езды – и многих милях – от города.

– Закройте занавески, дитя, – сказала графиня. – Этот холод вас убьет.

– Что вы сделали с моей сестрой? – спросила я. – С нашим другом? – Я вспомнила все истории о супругах Прохазка, о таинственном исчезновении девушки, находящейся на их попечении, о подозрительной смерти молодого человека, их знакомого.

– С ними все в порядке, – сказал граф. – Поверьте мне: они живы и здоровы. В данный момент они находятся в доме Прохазки. Наши друзья и компаньоны о них позаботятся.

– Вы их тоже накачали наркотиками? – резко спросила я.

– Им не причинят никакого вреда, – ответил он.

– Простите, но я вам не верю.

– Прощаю.

Я повернула голову и посмотрела на графиню. Ее необычные зеленые глаза сверкали теперь на совершенно незнакомом лице. Спустя мгновение я догадалась, что она сняла маску фрау Перхты и, наконец, показала свое истинное лицо. Графиня была немолода, лет на десять старше мамы. Темные волосы были обильно тронуты сединой, но цвет кожи оставался свежим и чистым, а лицо подтянутым, что придавало ей моложавый вид. Она не была красивой в прямом смысле слова, но в ее чертах заключалось то самое старомодное обаяние, что встречалось у многих людей в сельской местности, где я выросла. Это было не хрупкое лицо с тонкими чертами. Это было добротное, с высокими скулами и тяжелой челюстью лицо фрау фермерши.

– Вашей сестре и вашему другу ничто не угрожает, – сказала графиня. – Чего нельзя сказать о вас и вашем брате.

Йозеф крепче сжал мою ладонь, впечатав в нее кольцо Короля гоблинов.

– Это угроза? – спросила я.

– Нет, Элизабет, – ответила она. – Не угроза, а предостережение. Мы направляемся в нашу летнюю резиденцию в Богемии, цитадель нашей семьи. В мире есть силы, желающие вам зла, и защитить вас – наш долг.

– Защитить нас? – я не поверила своим ушам. – Зачем?

– Завет был нарушен, – мрачно сказала графиня. – Древние законы не получили надлежащей жертвы и выпустили в мир дьявольское войско.

Обрывки призрачной плоти, свисающей с тел-скелетов, побелевшие от смерти глаза, серебристая кровь на моих руках и подгоняющий меня голос. «Иди. Беги. Убирайся отсюда, пока тебя не настигла Охота».

– И вы считаете, что мы в опасности? – спросила я.

Взгляд ее зеленых глаз прошелся по моему лицу, обжигая, как солнечный луч.

– Нет. Я знаю, что вы в опасности, – произнесла они низким, сдавленным голосом, – Королева гоблинов.

Эти слова прогремели как гром в спертом воздухе. Они давили, они разоблачали. Наступила гробовая тишина, отделившая нас друг от друга и заглушившая все мысли, чувства, ощущения. Йозеф изумленно шикнул и отпрянул от меня, как ошпаренный. Как будто его предали. Граф переводил взгляд с жены на меня, сжавшись, как перепуганный заяц, оказавшийся между волком и ястребом.

– Нет, – прошептала я. – Откуда вы… я не…

– Да, – прошипела она. Зеленые глаза горели страстью, и этот огонь трещал, как огни святого Эльма. – Неужели вы думали, что ваш уход останется без последствий?

Я покачала головой.

– Он меня отпустил. – Я говорила тихо, вспомнив тот последний раз, когда я видела Короля гоблинов, цельного и настоящего, в Роще гоблинов, поднявшего на прощание руку. – Он меня отпустил.

Графиня фыркнула.

– И вы ему поверили?

Я подумала о кольце в своей ладони, но не решилась перевернуть его и осмотреть, чтобы убедиться, что я вытянула обещание из сна.

– Да, – прошептала я.

– Неспроста его прозвали Владыкой Зла, – заметила она.

Я подумала о разноцветных глазах, поблекших и побелевших, о юноше, превращающемся в чудовище, о красивых музыкальных пальцах, которые скручиваются и сжимаются в когти, о короне на голове, из которой вырастают оленьи рога.

– Он гораздо больше, чем это.

– Лизель, – вмешался Йозеф. – Что происходит? Королева гоблинов? Дьявольское войско? Что все это значит?

Я не ответила и не смотрела – не могла смотреть – на брата. Однажды я пыталась рассказать ему о своем фантастическом прошлом, о времени, проведенном под землей в качестве невесты Эрлькёнига. Я раскрыла душу в письмах, словах и даже в нотах, но Йозеф их так и не получил. Это письмо так и не было получено им, наряду с бесчисленными остальными письмами, которые я ему отправляла – их украла сидящая передо мной женщина. И теперь связь между мною и братом был нарушена. Задушена. Уничтожена.

– Это не означает ничего хорошего, мой милый, – мягко сказал граф. – Это означает, что мы как можно скорее должны доставить вас и вашу сестру в какое-нибудь безопасное место, подальше от дьявольского войска.

Йозеф прищурился.

– Дьявольского войска?

– У них много имен. – Граф представлял собой идеальную картину неуклюжего, рассеянного человека, из тех, кого часто игнорируют из-за их благожелательности. Однако его черные глаза-бусинки смотрели остро и проницательно, и в них пылал хитрый ум, который можно было легко не заметить за растянувшимися в улыбке пухлыми щеками. – Кто-то называет их Дикой Охотой. У нас в Богемии мы зовем их divoky hon. Полагаю, ваш темнокожий друг знает их как le Mesnée d’Hellequin.

– Арлекин? – я подумала о персонажах commedia dell’arte, об артистах в черно-белых масках на сцене в роли Коломбины, Пьерро и Арлекина. Я видела эти костюмы на балу у Прохазки. – Фокусник и плут?

– Hellequin, Harlequin, итальянский Arlecchino, Дантовский дьявол Alichino, которого англосаксы называли herla cyning, – сказал он. – Это все одно и то же. А вам, фройляйн, он больше известен под именем Эрлькёниг.

Йозеф резко выдохнул.

– Король гоблинов.

– Да, – торжественно изрек граф. – Правитель подземного мира.

Кольцо в моей ладони. Обещание выполнено, брачная клятва нарушена. Я еще плотнее сжала пальцы, ощущая, как волчья голова врезается в мою плоть, как клеймо.

– Значит, это правда, – прошептал Йозеф. Он дрожал, сидя рядом со мной, но не от страха. От восторга и нетерпения. – О чем говорилось в легендах. О чем всегда рассказывала нам наша бабушка. Эрлькёниг зовет нас, призывает нас к себе. Значит, все это правда?

Страсть в его голосе растрогала меня, затронув струны чувства вины и любви, сплетенные вокруг моего сердца. В конце концов, мы все возвращаемся. На его щеках вспыхнул румянец, а синие глаза засияли в темноте, как драгоценные камни.

– Да, юноша, – с серьезным видом сказала графиня. – Это правда. Поэтому мы и привезли вас сюда, чтобы за вами присматривать.

Письмо. Пятьдесят флоринов. Апартаменты, встречи, аудиенции, прослушивания. Все организовано графиней. Все, вплоть до ровного, элегантного почерка, никак не раскрывавшего намерения автора. Доставить меня в Вену. Доставить меня к ней.

Автору «Эрлькёнига». Вовсе не моя музыка была нужна графине. Я не знала, радоваться этому или огорчаться.

– Но зачем? – спросила я. – Я больше не Королева гоблинов. Я оставила эту власть. Эту ответственность.

Глаза графини сверкнули.

– Древние законы не оставили вас, Элизабет. Вы думаете, что можете так легко избавиться от всего зловещего? У вас есть дар, дитя. Он делает вас ранимой.

Я нахмурилась.

– Какой дар?

Прошло много времени, прежде чем она ответила.

– Я это почувствовала, когда в первый раз услышала, как ваш брат исполняет странную маленькую багатель, которую вы вдвоем представили нашему вниманию сегодня вечером, – мягко сказала она.

– Почувствовали что?

Она отвернулась.

– Истончение границ между мирами.

Волосы у меня на затылке зашевелились.

– Поначалу я подумала, что даром обладает ваш брат, – продолжала она, скользнув взглядом по Йозефу. – Он, безусловно, обладает уникальным музыкальным талантом, но нет, это не его игра открыла завесу между нами и Подземным миром. А ноты. – Она безрадостно рассмеялась. – Те из нас, кого касался Эрлькёниг, могут переходить из одного мира в другой с помощью зрения, голоса или ощущений. Мы способны слышать и чувствовать то, что не под силу другим смертным. Мой дар – это ощущение, а твой, Элизабет, – голос, звук.

Воздух стал тяжелым, спертым, густым, как будто нас заперли в замкнутом пространстве. В норе. В кургане. В могиле.

– Кого коснулся Эрлькёниг, – задыхаясь, произнесла я. – Что вы имеете в виду? Вы разве его… вы встречали его?

Граф и графиня переглянулись.

– Не каждый из нас, – сказал он, качая головой. – Большинство из нас желали бы, чтобы мы были удостоены даров Подземного мира.

– Вы все время говорите о дарах, – сказала я. – Что это за дары?

– Связь с невидимыми течениями мира, разумеется, – ответил он, широко разведя руки и приветственно развернув ладони к нам. – Говорят, что величайшие художники, музыканты, философы, изобретатели и помешанные – заколдованные.

Заколдованные. Магда. Констанца. Я. Сломленные, прекрасные члены нашей семьи, стоящие одной ногой в Подземном, а другой ногой в верхнем мире. Способность пересекать границу между «здесь» и «там» перевернула их с ног на голову.

– Помешательство – это не дар, – злобно сказала я.

– Но и не проклятье, – мягко возразил граф. – Помешательство – оно просто есть.

Графиня покачала головой, но украдкой даровала супругу едва уловимую, нежную улыбку. Я взглянула на брата, но Йозеф избегал смотреть мне в глаза. Вместо этого он смотрел на супругов Прохазка, и на его лице застыло выражение голода, желания и страсти, заострившее его черты и сделавшее его похожим на хищника.

– Вы говорите, что мой дар – это звук, – сказала я графине. – Но так и не убедили меня в том, что он имеет хоть какое-то значение.

– Имеет, – сказала она, – поскольку вы единственная, кто способен говорить с самим Эрлькёнигом. Когда ваша музыка создает мост между мирами.

– Мост между мирами? Что это значит?

Прохазка снова переглянулись. Всего за пару сердцебиений между ними произошел немой разговор, начался и разрешился спор. Граф закрыл глаза, кивнул, после чего повернулся ко мне. Жесткое выражение его лица никак не сочеталось с мягкими, добродушными чертами.

– Это означает, фройляйн, – сказал он, – что вы единственная, кто может нас спасти.

– Спасти от чего? – спросила я.

– От конца света, – мрачно ответил он.

 

Интерлюдия

Из-за музыки никто не услышал топота копыт.

Звуки горна и лай гончих псов заглушили труба и виолончель, а топот копыт – шорох танцующих ног. Одетые в черное и белое гости скользили по черно-белому полу: черное, белое, черное, белое, красное. Алые маки на парче и шелках то являлись взору, то исчезали, как окровавленные светлячки на ночном и дневном небе.

А снаружи собиралось дьявольское войско.

Пары вертелись и кружились, наступала ночь. Раскрепощенные вином губы сплетались в мечтательных поцелуях под запутанный опиумом смех. Руки то разнимались, то снова соединялись, стремясь друг к другу в бесконечном менуэте, как мотыльки к огню. Анонимные незнакомцы за масками, близкие друзья за закрытыми дверями. Лишь под покровом темноты, нарушая тайну, начали украдкой произноситься имена.

Исчезновения графа и графини никто не заметил.

Но одна пара танцующих держалась в стороне. Он темный, она светловолосая. Принц солнца и королева ночи. Их пальцы переплелись, темная кожа рядом с белой, когда они выверенными шагами и точными движениями прокладывали себе путь через бальный зал. Воплощение порядка среди хаоса, логики среди безумства. Медленно и решительно они плыли к краям танцевальной площадки в направлении сада, величественные и безмятежные, не выдавая охвативших их сердца тревоги и беспокойства.

Они заметили, что его возлюбленный и ее сестра исчезли.

А веселье все продолжалось, и никто не заботился о том, что происходит в доме и за его пределами. Это была ночь перед началом Великого поста, когда границы между этим миром и соседним истончались. На рубежах, таких как пороги, сумерки и рассветы, происходили самые зловещие деяния. Это было время перехода – не ночь, не день, не зима, не весна. Это был никакой час, когда выходили порезвиться всякие чудища и злодеи.

И лишь когда пронзительный крик разрезал воздух, попойка и пирушка остановились.

– Они мертвы! – крикнул кто-то. – О, помогите, кто-нибудь, они мертвы!

В саду обнаружили два тела: одно темное, другое светлое. Остекленевший взгляд, посиневшие губы и странные серебристые шрамы на шее.

«Заколдованные», – со страхом и благоговением зашептали гости.

«Кто они?» – спрашивали они друг у друга.

Поскольку вечеринка была анонимной, личности гостей можно было разгадать лишь по глазам в прорезях маски. Но жертв даже без маскировки никто не сумел опознать. Мужчина и женщина. Не молодые и не старые. Наполовину раздетые – вероятно, они предавались любовным утехам в живом лабиринте, что служило естественным продолжением одной из бесстыдных и зажигательных вечеринок Прохазки. Однако на одежде этой парочки отсутствовали цветки красного мака, которые бы указывали на их принадлежность Эрлькёнигу.

На то, что они защищены.

Кете и Франсуа стояли над мертвецами, с облегчением прижав ладони к сердцу. Это не Лизель и не Йозеф. Их сестра и возлюбленный пропали, но, по крайней мере, обнаруженные тела принадлежали не им.

– Вам нужно уходить, – произнес за их спинами сдавленный голос. – Уходите.

Позади них стоял одетый в ливрею лакей из дома Прохазки, бледный, маленького роста, с завитыми волосами. Он приветствовал их, когда они прибыли на бал, и подарил их сестре цветок мака, чтобы она прикрепила его к своему платью. Кете его запомнила – настолько разительно он отличался от других лакеев, чьи черты сливались воедино и делали их почти неразличимыми, несмотря на то, что их лица не были скрыты масками.

– Простите? – спросила она.

– Вам пора уходить, – повторил лакей. – Оставаться здесь опасно.

– Но Йозеф… Лизель… – начал было Франсуа, и лакей покачал головой.

– Не их жизни в опасности, а ваши. – Его сморщенное лицо помрачнело. – Идемте же, следуйте за мной, дама и герр. Мы доставим вас в безопасное место.

– Да о чем, черт возьми, вы говорите? – выпалила Кете. Страх и беспокойство сделали ее раздражительной. – А как насчет моего брата и сестры? Почему мы должны вам верить?

Темный взгляд лакея потяжелел.

– Ваши брат и сестра уже давно уехали, – сказал он. – И вы им не поможете.

Кете встревоженно вскинула брови.

– Вы же не сделали с ними ничего плохого?!

– Нет, фройляйн, – он покачал головой. – Они с графом и графиней. Вам больше не стоит тревожиться об их благополучии.

Франсуа в замешательстве смотрел то на светловолосую девушку, то на насупленного лакея.

– Кете, – промолвил он, – qu’est-ce que c’est?..

Она прищурилась, глядя на лакея.

– Кто вы такой?

– Никто, – мягко ответил он. – Друг. А теперь поторопитесь, мы должны увезти вас отсюда, пока Охота не вернулась.

– Охота? – спросил Франсуа.

Кете побледнела:

– Дьявольское войско?

Лакей удивленно обернулся к ней:

– Вы верите? У вас есть вера?

Девушка раздраженно поджала губы.

– Я верю в мою сестру. Она верит в древние предания.

Он кивнул.

– Тогда, если не верите мне, поверьте древним преданиям. Все легенды верны, и, прошу вас, услышьте меня: здесь вам грозит опасность.

Кете взглянула на тела любовников, распростертые у ее ног, глядящие широко раскрытыми глазами в ночное небо. Что они увидели перед смертью? Призрачные обрывки гниющей ткани, которые они приняли за клочки тумана? Тусклое свечение ржавой брони – за отраженный от камня лунный свет? Они не верили? Поэтому погибли?

– Хорошо, – сказала она. – Куда вы нас поведете?

– Домой, фройляйн, – сказал лакей. – Где вы будете под присмотром Верных.

Она поняла, что вряд ли он имеет в виду ее апартаменты на площади Св. Стефана. Кете повернулась к Франсуа. И хотя ни один из них в полной мере не владел языком другого, они понимали язык тела. Язык доверия и веры в своих любимых. Через мгновение Франсуа кивнул и предложил Кете руку.

– Мадемуазель, – с поклоном произнес он.

Кивнув, она приняла его руку и взглянула на лакея.

– Ведите нас, герр?..

Лакей усмехнулся, обнажив ряды пожелтевших кривых зубов.

– Можете называть меня Ежевикой. – Увидев их озадаченные лица, он рассмеялся. – Так деревенские назвали меня, когда я был дитем, потому что меня нашли, брошенного и застрявшего в кустах ежевики.

– Ах, – смущенно произнесла Кете.

Улыбка Ежевики стала мрачной и грустной.

– Все в порядке, фройляйн. Я – один из тех, кому повезло. Они дали мне имя. И душу.

Франсуа нахмурился.

– Душу?

– Да, герр Темнокожий, – сказал Ежевика. – У подменышей нет имен и нет того, кто мог бы позвать их домой. А у меня есть. У меня есть.