Сновин-холл

Имение семьи Прохазка лежало в руинах.

Я-то считала престранным их дом в окрестностях Вены, но это было ничто в сравнении со Сновин-холлом, величественным, полуразвалившимся особняком. Сбежав из города вечером, мы всю ночь провели в пути и затем останавливались лишь для того, чтобы сменить лошадей. Мы спали в пути, ели в пути, пили в пути, не оставляя себе времени даже на то, чтобы наладить отношения.

Или написать письмо.

– К чему такая спешка? – спросила я у графини. – Не сомневаюсь, что мужчины и женщины вашего круга могут позволить себе более роскошные условия и средства передвижения.

– О, Отто ненавидит путешествия, – ответила она. – Его укачивает, бедолагу.

И правда, граф выглядел избалованным, обласканным созданием, но я ничего не могла с собой поделать и подозревала, что у супругов Прохазка имелись иные причины торопиться. Мы с Йозефом не успевали ни переговорить с кем-нибудь в таверне или гостинице, ни передать записку моей сестре или Франсуа, а также не имели шанса… сбежать.

В пути мы говорили мало, предпочитая дремать или наблюдать за сменяющейся за окном картинкой. По мере того, как мы удалялись от города, ландшафт становился все более суровым. Запахи и ароматы человеческого жилища, скотного двора, взбитой грязи и растоптанного сена уступили место дикому аромату хвои, влажных камней, глубокого суглинка и темных полей. Фермы теперь все чаще терялись в горах и лесах и все больше походили на дома.

Несмотря на мое недоверие к чете Прохазка, по мере приближения к Сновину мне становилось все легче дышать, как будто я задерживала дыхание с момента отъезда из Баварии. И хотя брат почти всю дорогу молчал, я чувствовала, что и он тоже ждет не дождется возможности выдохнуть. Мы подъезжали к месту назначения, и суть его молчания поменялась – теперь он внимательно слушал и ждал. Прежде он был неприступной крепостью, но теперь в стене образовалась дверь. Улучив подходящий момент, ее можно было открыть.

Снежинки лениво плыли по воздуху и как пепел ложились на дорогу, когда мы перевалили через холм и стали спускаться в долину. Перед нами открылась дорога, и я задохнулась от восторга, увидев впереди аллею.

Старинные, как у древнего замка, башенки восстали из земли, напоминая тянущиеся к небу каменные пальцы. Дом стоял в окружении тернового венка леса, переплетения оголенных ветвей бесцветной и серо-коричневой спящей растительности, разбавленной гранитными самоцветами. Тяжелые, наполненные снегом и ожиданием облака отдыхали на верхушках далеких холмов. Я одновременно и затосковала по дому, и почувствовала, будто вернулась домой. В груди застыло странное чувство, будто сердце отделилось от ребер и мне его больше не найти. В открывшейся передо мной картине было что-то знакомое. И дело было не в лесах, холмах или мрачных закоулках, которые и походили, и не походили на баварские леса, в которых я выросла. Меня пронзило ощущение, что этот ландшафт я уже видела прежде, хотя и не могла вспомнить, где именно.

– Красиво, – пробормотал Йозеф. Я удивленно скользнула по нему взглядом – это было первое слово, не считая ответов на вопросы, произнесенное им за несколько дней.

Граф расцвел.

– Не правда ли? Этот замок принадлежит моей семье уже более тысячи лет. Каждое поколение Прохазок что-то добавляло к оригинальной постройке либо от чего-то избавлялось, так что на сегодняшний день от древнего здания едва ли остался хоть камень. Сновин-холл – необычный, необыкновенный дом, и не каждый способен оценить его уникальную красоту, как это сделали вы, молодой человек.

Я не думала, что именно здание показалось моему брату красивым, но граф Прохазка был прав: древний замок был поистине неповторим. Мне вспомнилась крепость на гербе Прохазки, но этот замок был похож скорее не на крепость, а на домик из прутьев, глины и фрагментов более крупных и основательных строений. Волнистые, как хребет спящего дракона, линии зубцов и парапетов, башенки, нависшие над покосившимися, как будто хмельными, углами, фронтоны, выступающие в самых неожиданных местах. Но несмотря на всю свою странность замок обладал живописным очарованием – дикий, необузданный дом в диком, необузданном ландшафте.

– Что это? – Йозеф указал через долину на большое здание, расположенное на раскинувшихся перед нами холмах, руины которого смотрели на нас сверху вниз – так смотрит священник на простой народ.

– Это древний монастырь, – сказал граф. – Он принадлежал ордеру святого Бенедикта, но несколько сотен лет назад был разрушен. С тех пор он пустует.

– Что произошло? – спросила я.

– Сгорел во время пожара.

Когда мы подъехали ближе, я заметила следы от огня на камнях и маслянисто-черные слезы, вытекающие из пустых оконных глазниц.

– Из-за чего начался пожар?

Граф пожал плечами.

– Никто не знает. Конечно, ходит много слухов. Есть свидетельства того, что в ночь, когда он сгорел, здесь прогремела буря с молниями библейского масштаба. Другие утверждают, что пожар начался из-за призрака беспокойного волчьего духа. Вероятнее всего, – пожал он плечами, – какой-нибудь горемычный монах заснул за письменным столом, переписывая очередной труд, и опрокинул свечу.

– Волчий дух? – спросил Йозеф.

– Сказы о призрачных волках и гончих псах передаются из уст в уста в этих местах, сколько я себя помню, – сказал граф. – Деревенские до сих пор говорят о D’abel, ужасном чудовище с разноцветными глазами, подобном Дьяволу.

Его взгляд упал на кольцо, обнимающее мой палец, где на серебряной морде волка сверкали два разноцветных бриллианта. Инстинктивно я прикрыла его ладонью другой руки, не подумав о том, что столь поспешный жест тут же выдаст, насколько кольцо мне дорого, моим… хозяевам? Покровителям? Похитителям?

– Какое у вас интересное ювелирное украшение, фройляйн, – заметил граф, переглядываясь с супругой. – Можно на него взглянуть?

– Я… я… – Я не знала, что сказать или как отказаться, не привлекая к этому излишнего внимания. Лично я не хотела объяснять, каким образом оно ко мне вернулось. – Оно… оно не мое, – пробормотала я в итоге. – И не в моей воле его показывать.

– Забавно, – сказала графиня. – Оно вам настолько дорого, что вы готовы охранять его ценой своей жизни?

Я опустила глаза на потертое от времени кольцо. Разноцветные камни – один синий, другой зеленый – были настолько малы, что вряд ли представляли собой большую ценность. Но, какой бы ни была его стоимость, для меня оно было бесконечно дорогим. Я подумала о своем сне – видении? – о Короле гоблинов, о ползущих по его коже тенях, о короне с вырастающими из головы рогами, и вспомнила его клятву.

– Нельзя назначить цену обещанию, – коротко ответила я. – Вот все, что я скажу на этот счет.

Я почувствовала на себе вопросительный взгляд Йозефа. Это было первое проявление интереса – участия – со стороны брата за долгое время.

– Странно, сколько значения мы придаем подобным безделушкам, – пробормотала графиня. – Каким значением наделяем наши владения. Кольцо – это лишь кусок серебра, которому подарили необычную форму. Однако оно и нечто гораздо большее, чем ювелирное украшение. Символ? Ключ?

Я молча отвернулась и стала смотреть в окно. Я наблюдала за тем, как сгущалась темнота, а солнце садилось за облака, отбрасывая длинные тени на долину и на мое сердце.

К тому времени, как мы преодолели длинную усыпанную гравием подъездную аллею к особняку, ночь поглотила на нас целиком, а дорогу припорошил тонкий слой снега. Темнота в этих местах казалась гнетущей; это была та плотная чернота, у которой есть глубина и вес и которая хорошо знакома тем из нас, кто вырос в окружении дикой природы. Нашим единственным источником света помимо фонаря, висевшего на шесте возле кучера, были две горящие вдалеке лампы. Их держали два силуэта – фигуры, поджидающие нас возле двери.

– Полагаю, на ужин мы опоздали, – проворчал граф. – Прежде чем лечь спать, хотелось бы отведать капустного супа Нины.

– Уверена, что наша экономка будет завтра кормить тебя до тех пор, пока на тебе не лопнет жилет, – сказала его жена.

– Но я хочу сейчас, – обиженно протянул он.

– Посмотрим, может быть, Нина отправит нам несколько подносов, когда мы немного обустроимся, – сказала графиня. – Я знаю, что, проголодавшись, ты становишься капризным. Простите, дети, – сказала она, повернувшись к Йозефу и ко мне, хотя в карете было слишком темно, чтобы разглядеть наши лица. – Завтра у нас состоится настоящий ужин и представление Сновину.

– Зачем вы нас сюда привезли? – спросила я.

Ее зеленые глаза встретились с моими.

– Вы все узнаете. Завтра.

Два размахивающих лампами силуэта вдали превратились в очертания мужчины и женщины: она – коротенькая, коренастая, с лицом, напоминающим пельмень; он – высокий, худощавый, с высокими скулами. Они открыли дверь кареты, и граф представил их как Нину и Конрада, экономку и сенешаля поместья.

– Нина покажет вам ваши комнаты, – сказал нам граф. – Конрад принесет вам ваши вещи.

– Какие вещи? – кисло спросила я. Мы бежали из Вены так быстро, что ни у Йозефа, ни у меня не было ничего, кроме одежды на нас, скрипки и портфолио с нотами.

У графа хватило совести изобразить смущение.

– Ах, да. Не могла бы ты завтра послать за портным, чтобы снять с них мерки, любовь моя? – Граф обратился к жене, а не к экономке, и графине это не понравилось.

– Как тебе будет угодно, – холодно ответила она. – Утром я пошлю за своим дядей.

Дядей? Если дядя графини – портной, у графини довольно низкое происхождение для столь высокого положения хозяйки поместья.

– Бесподобно, – сказал ее муж. – А теперь, дети, – он повернулся к нам, – я желаю вам обоим доброй ночи. Если и есть что-то, что делает меня большим брюзгой, чем голодный желудок, так это недостаток сна. Мы так долго были в пути, что я жду не дождусь, когда положу голову на нормальную подушку. Увидимся утром. Сладких снов.

После этого они с женой скрылись в доме в сопровождении Конрада, оставив нас наедине с экономкой.

– Вот сюда, – произнесла Нина на немецком с резким акцентом. Мы последовали за ней мимо главного входа в сторону восточного крыла особняка, вниз по одной лестнице, вверх по другой, через несколько дверей, за угол, затем вверх, вниз и снова за угол, пока я совершенно не запуталась. Понять планировку этого дома казалось задачей посложнее, чем решить головоломку живого лабиринта Прохазки.

Мы шли по замку молча, поскольку немецкий Нины, по всей вероятности, ограничивался произнесенными ранее двумя словами, а Йозеф продолжал безмолвствовать. Несмотря на то, что он казался менее замкнутым и погруженным в свои мысли, чем прежде, я все еще понятия не имела, что он думал или что чувствовал по поводу нашего странного приключения. То ли он был напуган. То ли нервничал. То ли радовался. То ли испытывал облегчение. Лицо, которое я знала и любила всю жизнь, оставалось для меня непроницаемым, словно он просто надел маску с собственными чертами.

По пути к нашим комнатам мы больше не встретили никого, ни лакеев, ни служанок, ни садовников. Не то что в доме Прохазки с его облаченными в ливреи слугами. Уход за огромным пространством Сновин-холла и прилегающими к нему землями требовал колоссальных усилий, которые уж точно не могли обеспечить экономка средних лет и сенешаль. Заброшенность проявлялась во многом: в перекошенных деревянных оконных рамах, в обвитой паутиной мебели в пустых комнатах, в затерянных во внешних карнизах птичьих гнездах и норках грызунов, в заплесневелых диванных подушках. Внешний мир проникал сюда сквозь щели, гибкие виноградные лозы ползли по сгнившим обоям, сорняки прокладывали себе путь через трещины в полу.

Я – мужчина наоборот.

Затем мы оказались в более уютной – или, по крайней мере, более ухоженной – части дома. Как и их венский дом, загородное поместье семьи Прохазка было напичкано изысканными и любопытными вещицами. Молотящие пшеницу крошечные оловянные фермеры. Перепрыгивающее через забор стадо бронзовых овец. Часы с красивым орнаментом из золотых колец, окружавших цифры. Все эти безделушки были механическими, как и лебедь в банкетном зале, движения которого были слишком плавными, чтобы быть реальными.

Мы преодолели еще один лестничный проем и оказались в длинной галерее. Нина отворила одну из дверей, и мы последовали за ней в наши покои – две соединенные между собой комнаты. Большой двусторонний камин соединял спальни, а двери между ними можно было закрыть, чтобы каждый при желании мог остаться наедине с собой. Камин уже был растоплен, и нас тут же окутало приятное и сухое тепло. По сравнению с промозглыми коридорами за порогом наших покоев здесь было почти жарко. Мой взгляд скользнул по удобной, хотя и немного потертой мебели. Она выглядела потрепанной, но не оставляла никаких сомнений в том, что все вокруг – это фамильные вещи. На прикроватном столике стояла раковина и кувшин с водой, но зеркала над ними не было. Я подумала о пятидесяти флоринах, которые графиня подарила мне, чтобы заманить в Вену, и никак не могла взять в толк, почему их родовое поместье находится в столь жалком состоянии. Средства на содержание Сновин-холла у них точно имелись.

– Хорошо? – улыбнулась Нина. Ее темные глаза тонули в складках пельменных щек.

– Все отлично, спасибо, – ответила я.

Она кивнула и указала на шкаф с бельем и свечами.

– Хорошо? – спросила она снова. Затем она произнесла что-то по-богемски, но я не поняла ее. Экономка зашевелила челюстями, словно пережевывая пищу, и, немного поразмыслив, я догадалась, что подносы с едой принесут нам в комнаты.

– Спасибо, Нина, – сказала я.

Экономка взглянула на Йозефа, который за время нашей с ней беседы не проронил ни звука. Он не выразил благодарности, ни искренней, ни формальной, и Нина покинула нас с несколько обиженным видом. Ее шаги как будто повторяли «грубиян, грубиян, грубиян», пока окончательно не стихли вдали.

Мы остались одни.

Долгое время мы с братом молчали. Мы еще не решили, кто какую комнату займет, но ни один из нас не спешил делать выбор. Пространство между нами заполнял треск огня, беседовавшего с тенями на стене. Мне нужно было столько всего сказать Йозефу, и все же говорить было нечего.

– Ну вот, mein Brüderchen, – мягко сказала я. – Вот мы и здесь.

Он посмотрел мне в глаза.

– Да. Мы здесь.

Впервые за целую вечность я увидела своего брата по-настоящему, таким, каким он был. До этого момента я считала Йозефа маленьким мальчиком, который меня оставил, – сладким, ранимым, робким. Мой Зефферль. Зефф. Но мужчина, стоявший передо мной, не был этим ребенком.

Высокий, худощавый, выше меня на целую голову. Золотые кудри сильно отросли и уже не вписывались в привычный стандарт, зато полностью соответствовали образу рассеянного гения, которому есть о чем беспокоиться помимо своей внешности. Время согнало с его щек и подбородка всю мягкость, так что он был уже не мальчишкой из нашего детства с лицом херувима, а долговязым юношей. Его утративший прежнюю невинность взгляд стал далеким и безучастным.

Однако в ясных глубинах его глаз сохранялась та неописуемая воздушность, которая трогала мое стремящееся дать ему защиту сердце с тех пор, как он был младенцем в люльке. С тех пор, как превратился в ребенка, моего брата по сердцу и крови.

– О, Зефф, – прошептала я. – Что мы делаем?

Он ответил не сразу.

– Не знаю, – сказал он, и его голос слегка дрогнул. – Не знаю.

С этими словами стена, которую он возвел вокруг себя, рухнула. Маска была сорвана, и за ней показался мой любимый брат, садовник моего сердца.

Я развела руки, готовая обнять его так, будто он все еще мальчик, а не почти взрослый мужчина. Йозеф не раздумывая бросился ко мне и обвил меня руками. Слезы, которые копились за моими ресницами с тех пор, как я ушла от Короля гоблинов, потекли по щекам. Да, я скучала по брату, но вплоть до этого момента не осознавала, как сильно.

– О, Зефф, – повторила я.

– Лизель. – Теперь это был голос мужчины, глубокий и насыщенный. В нем чувствовался весь его богатый опыт, и со временем этот голос обещал становиться только богаче, накапливая знания, как скрипка, которую время делает более утонченной и совершенной. Мое сердце отбивало болезненный такт: «Не взрослей, Зефф, не взрослей никогда».

– Как мы сюда попали? – порывисто дыша, спросила я. – Что нам дальше делать?

Я почувствовала, как Йозеф пожал плечами.

– То, что мы делали всегда, полагаю. Пытаться выжить.

Мы погрузились в тишину. Выживать мы оба умели. Так или иначе, мы занимались этим всю жизнь. В вечной борьбе за то, чтобы свести концы с концами, мы терпели не только ледяные ночи и пустые животы. Мой брат давно страдал от непомерных ожиданий нашего отца. Моих ожиданий. Я думала, что помогаю ему раздвигать его границы, но своим сочувствием лишь сделала его ношу еще тяжелее. Я не знала, как сказать ему, что я очень сожалею. Слов не хватало.

– Ты боишься? – спросила я, неспособная взглянуть на него. – Дикой… Дикой Охоты? Прохазки? Всего? Я боюсь.

Вместо ответа я услышала ритмичное биение его сердца.

– Мне страшно, – наконец, сказал он. – Но, по-моему, мне страшно с тех пор, как я уехал из дома. Страх сопровождает меня уже так давно, что я позабыл, как жить без него.

Чувство вины больно сжало мои ребра, из глаз полился новый поток слез.

– Мне так жаль, Зефферль.

Он освободился от моих объятий.

– Все уже кончено, Лизель, – мрачно сказал он. – Вот где я живу. В бесконечной дымке страха, желания и неудовлетворенности. В Вене или в другом месте – везде одно и то же.

Сквозь мое раскаяние прокралась тревога.

– А как насчет Кете? И Франсуа? Тебе не хочется поехать домой?

Йозеф горько рассмеялся.

– А тебе?

Я уже собралась ответить, что, конечно же, мне хочется, как вдруг осознала, что точно не знаю, что мой брат именует домом. Вену? Или Рощу гоблинов? Или, с тревогой подумала я, Подземный мир?

В конце концов, мы все возвращаемся.

– Не знаю, – честно ответила я. – Теперь я понимаю, что Вена, возможно, была ошибкой. Но вернуться… – я прервалась.

– Стало бы признанием поражения? – мягко спросил Йозеф. Его голос звучал ласково.

– Да, – сказала я. – И да… и нет. – В памяти всплыли слова старого пастора. Чудные, дикие, странные, зачарованные – о них говорят, что они принадлежат Королю гоблинов. Я так долго и с таким трудом пыталась держаться на плаву, что боялась возвращаться в места, где еще витал его дух. Вернуться в Рощу гоблинов означало бы вернуться ко мне в том образе, который я переросла, попытаться запихнуть ту, кем я стала, обратно в кожу другой девочки. Затем мне вспомнилось мое видение об изменившемся, замученном, коварном Эрлькёниге.

Его кольцо плотно сжимало мой палец.

Йозеф изучающе посмотрел на меня.

– В чем дело? – осторожно спросил брат. Он едва заметно указал на внешний мир, на лес за нашими спинами, на дороги, ведущие обратно через Альпы к Роще гоблинов. – Ты с ним… ты с ним встречалась?

С ним. С Эрлькёнигом. Королем гоблинов. С моим безымянным, аскетичным юношей.

– Да, – произнесла я, то ли рассмеявшись, то ли закашлявшись. – Да, Зефферль, встречалась.

Он тяжело задышал. Я видела, как у основания горла бьется его пульс, а зрачки расширяются и заполняют своей чернотой все пространство глаз. Интерес придал его чертам резкость. Интерес, а не зависть.

– Расскажи мне, – сказал он. – Расскажи мне все.

Я раскрыла рот, но не вымолвила ни слова. С чего начать? Что он хотел узнать? Что я могла ему рассказать? Что все истории Констанцы – правда? Что за пределами познаний смертных существует фантастический мир? Светящееся озеро, Лорелея, сверкающие пещерные бальные залы, мечущиеся гоблины с черными, как спинки жуков, глазами, портные с усами-иглами? Часовня, приемная, зеркала, которые являются окнами в другой мир? Как я могла рассказать, что волшебство реально… не раскрывая правды о том, кем – или чем – он был?

В конце концов, мы все возвращаемся.

– Я… не знаю, смогу ли, Зефф, – сказала я. – Пока, наверное, не смогу.

Его взгляд стал резким.

– Понимаю.

Что-то в его тоне меня задело. Я нахмурилась.

– Понимаешь что?

– Нет, нет, я понимаю, – продолжал он, криво ухмыльнувшись. – Особенная Лизель. Избранная Лизель. Тебе всегда хотелось быть необыкновенной, и вот ты ею стала.

От неожиданности я раскрыла рот и часто заморгала. Как будто брат ударил меня в солнечное сплетение – от боли я едва не задохнулась. Мы с ним долго кружили друг над другом, награждая друг друга острыми, как бритва, ранами, достаточно глубокими для того, чтобы жалить, но недостаточно глубокими, чтобы причинять боль. Провокационный танец, а не ранения. Мы могли быть холодными и несдержанными в словах по отношению друг к другу, но намеренную жестокость мой брат проявил впервые.

– Так вот как ты обо мне думаешь? – прошептала я.

Он отвернулся, не став отвечать. Трусливо отказавшись объяснить свой коварный поступок. Что ж, я была согласна продолжить эту игру. Если брату захотелось пустить в ход грязные приемы, я с радостью предоставлю ему такую возможность.

– Хорошо, – жестко ответила я. – Я эгоистична и поглощена только собой. Но я не воспринимаю свою жизнь – само свое существование – как должное. – Йозеф дернулся, и мой взгляд скользнул на его запястья, которые он поспешно прикрыл рукавами. Меня захлестнуло чувство вины. – О, Зефф, я не имела в виду…

– Довольно, – мягко произнес он, вернув на лицо маску равнодушия, которая была на нем до этого мгновения, идеально неподвижную и идеально пустую. – Довольно, Лизель. А то я сейчас заплачу. Давай пойдем спать.

– Зефф, я…

– Я займу другую комнату. – Брат нагнулся, подбирая скрипку, и прошел через открытую дверь, соединявшую наши покои. – Тебе нужно отдохнуть. Путешествие выдалось долгим. Увидимся утром.

Я не представляла, что ответить. Я знала, что рана, которую оставили мои слова, была гораздо глубже той, что он нанес мне, и истинный размах и глубина ущерба были мне неведомы. Я не знала, как это поправить. Я не знала, как поправить нас. Поэтому я сказала единственное, что смогла произнести.

– Доброй ночи, – выдавила я. – Сладких снов, mein Brüderchen.

Йозеф кивнул.

– Спокойной ночи, – сказал он, медленно закрывая разделяющую нас дверь. – Сладких снов… Королева гоблинов.

Деревенские называли его демоном, der Teufel в волчьем обличье, когда он рыскал ночью по лесам. Исполинская, чудовищная тварь месяцами бродила вдоль границ селения и по его ближайшим окрестностям, убивая овец и унося с собой крупный скот.

Глаза как разноцветные алмазы, говорили деревенские жители. Один зеленый, как грех, другой синий, как соблазн. «Дьявол, Дьявол! – кричали они. – Пришел, чтобы накликать на нас беду!»

Поэтому они привели Wolfssegner, заклинателей волков, привели охотников, привели священников. Они привели всех и каждого, кто мог, по их мнению, избавить их от страха.

«Четыре сотни гульденов за шкуру Дьявола! – кричали деревенские, развешивая на главной площади листовки с информацией о вознаграждении. – Четыре сотни гульденов тому, кто принесет нам его голову!»

Гигантский волк месяцами уничтожал овец и коз, но когда пришла зима, когда скот сдох от голода и стужи, они ощутили его ненасытные зубы на своих шеях. Деревенские знали: они – следующие. Они следующие.

Первой исчезла маленькая девочка. Она была младшей дочерью пастуха и исчезла с холмов однажды после полудня, когда над землей низко висели холодные облака. Скалы и ущелья эхом повторяли ее имя, когда деревенские отправились на ее поиски, и лишь после того, как были найдены окровавленные ленточки из ее волос, девочку стали считать пропавшей.

Следующей исчезла пятнадцатилетняя девушка, очаровательная молочница.

Следом за ней – старик, давно потерявший счет своим годам.

Медленно, но верно Дьявол сжимал кольцо вокруг них, забирая одного за другим. Священники окропляли все вокруг святой водой, Wolfssegner произносили заклинанья, а охотники уходили на его поиски, но чем суровее становилась зима, тем суровее была его хватка.

«Жертва, – сказали заклинатели волков. – Принесите жертву в пользу Дьявола, чтобы задобрить его черное сердце».

Священник выразил протест, но деревенские продолжали настаивать. Они стали прочесывать свои жилища в поисках подходящей жертвы, готовясь отвести на бойню невинного агнца.

Сначала они предложили деревенского дурачка, который не разговаривал, а только мычал. «Нет, – молвил священник. – Это недопустимое бессердечие».

Затем они предложили шлюху, выставлявшую свои прелести напоказ. «Нет, – молвили охотники. – Это непозволительная жестокость».

Наконец, они нашли маленького мальчика, всего год назад покинувшего утробу матери. «Да, – молвили заклинатели волков. – Это подходящая жертва».

Маленький мальчик был сиротой: его мать и отец потерялись, ушли или были забыты. Безымянный, некрещеный, не упомянутый в записях. Это был ребенок, на которого и небеса, и земля смотрели сквозь пальцы, ребенок, обреченный на проклятия и муки. Найденыш, подкинутый в корзинке к самому алтарю и с тех пор находившийся под опекой церкви. Его, нежеланного и нелюбимого, было не грех отдать Дьяволу, поскольку Бог его явно избегал.

Доказательство таилось в его зрачках.

Глаза мальчика были двух разных оттенков. Один зеленый, как весенняя трава, другой – синий, как летнее озеро. Колдовские глаза. «Как у Der Teufel, – сказали деревенские. – Как у Дьявола. Отправьте этого демоненка обратно туда, откуда он явился – в геенну огненную!»

Деревенский священник отказался отдать ребенка. Он был благочестивым, богобоязненным человеком, но его доброта стала его проклятьем.

Они пришли с вилами, они пришли с ножами. Охваченные жаждой расправы, они пришли с огненными факелами. Они принесли свою ярость и страх к порогу церкви и разожгли костры. Когда стены Божьего дома превратились в дымящиеся руины, кости деревенского священника рассыпались углем и пеплом. Его останки обнаружили через три дня, когда дым рассеялся, а тлеющие головешки, наконец, остыли.

Но следов маленького мальчика не нашли. Ни пеленок, ни волос, ни умилительных детских пальчиков. Никаких земных останков, как будто он растворился в воздухе, как будто его, как туман, унес горький ветер.

Когда весенние дожди растопили зимний лед, нападения волка на деревню прекратились.

«Слава Всевышнему! – кричали деревенские. – Der Teufel принял нашу жертву».

В течение следующих нескольких недель деревенские жители не встречали ни следов демона с сине-зелеными глазами, ни следов волка. В скованной льдом грязи остались лишь отпечатки огромных мягких лап, а следом за ними – отпечатки крошечной и изящной человеческой ступни.

 

Родство между нами

На следующее утро я проснулась и увидела, что моя ладонь сжимает кольцо Короля гоблинов. Несмотря на изнурительное путешествие и беспокойный сон, в голове впервые за долгое время воцарилась ясность. Ко мне вернулся обрывок сна, и я ухватилась за него, пытаясь вспомнить, что я видела, чувствовала, пережила. Но он снова ускользнул от меня, не оставив ничего, кроме ощущения полноты, как будто мой разум был колодцем, наполнившимся среди ночи.

Дверь в комнату брата все еще была закрыта. Я не знала, откроется ли она когда-нибудь, или же я навсегда оставила ее между нами запертой, выбросив ключи. Я хотела извиниться. Я хотела попросить прощения. Я ненавидела тех, какими мы стали. Мне было омерзительно то, что маэстро Антониус и Король гоблинов встали между нами, но больше всего меня раздражало то, что брат мог заставить меня негодовать из-за отрезка моей жизни, ставшего самым глубоким и плодотворным. Мне хотелось кричать на Йозефа. Хотелось разрушить разделяющую нас преграду. Хотелось его задушить. Сварить на медленном огне.

Я откинула одеяло и насильно вытолкала себя из постели.

За дверью Нина оставила для меня поднос с едой и одежду. Пища остыла, но одежда была чистой, и я с благодарностью сняла с себя перепачканные во время путешествия вещи и надела чистые. Я умылась и, как смогла, без зеркала причесалась. Я жутко проголодалась, ведь с тех пор, как мы уехали из Вены, я почти ничего не ела. Я решила, что съем хлеб и сыр, оставленные для меня накануне вечером, но они уже зачерствели, а мне хотелось успеть побродить по особняку… и, если повезет, встретить кого-нибудь, чтобы попытаться узнать о сестре и Франсуа.

Днем петляющие лабиринты коридоров и проходов Сновин-холла сбивали с толку не меньше, чем ночью. Я знала, что мы находимся в восточном крыле дома, потому что сразу после приезда отметила это про себя. Я направилась туда, где, по моему предположению, находился вход, решив, что от него будет проще ориентироваться.

При свете дня запущенность и упадок были еще более заметны. Крыло, в котором жили мы с Йозефом, было относительно добротным и надежным, а вот бо́льшая часть дома развалилась окончательно и бесповоротно: в одной комнате провалилась крыша, в другую сквозь пустые окна пробирались ежевичные и виноградные лозы. Я прошла мимо портретов прежних Прохазок, суровых лиц, глядящих на меня, чужака, сверху вниз.

– Знаю, – пробормотала я одному особенно суровому парню. – Я тоже не понимаю, что я здесь делаю.

Граф и графиня сказали, что мне грозит опасность со стороны Дикой Охоты, и они похитили меня и брата, чтобы защитить. Но Сновин-холл с его ветхими стенами и заброшенными холлами совсем не походил на надежное укрытие. Судя по всему, в родовом поместье Прохазок не было ни прислуги, ни персонала, ни вооруженной стражи. Вряд ли мы с Йозефом были защищены здесь лучше, чем в Вене. Это навело меня на мысль о том, что нас привезли сюда с другой целью.

В памяти пронеслось предупреждение моей бывшей домовладелицы фрау Месснер, история об исчезнувшей девушке и погибшем юноше. Несчастный случай. В их загородном доме. В голове прозвучал голос Кете. Прохазки приносят в жертву коз темному богу в оккультных ритуалах. Они призывают темные силы.

Но громче всех в голове гремели слова графини, произнесенные ею в ночь похищения: ваша музыка создает мост между мирами.

Я опустила глаза и посмотрела на кольцо Короля гоблинов, обнимавшее мой палец. Неопровержимое доказательство того, что вуаль между нами и Подземным миром была тонка. Супруги Прохазка утверждали, что я могу спасти нас всех от конца света, но я не понимала как. Без того, чтобы вернуться обратно. Без того, чтобы отказаться от всего самого дорогого, что у меня оставалось. Моей музыки. Моей жизни. Меня.

Потом я подумала о разноцветных глазах и нежных губах, полных любви. Я подумала о Короле гоблинов, таком, каким я видела его в последний раз той ночью, когда мы были мужем и женой, не переплетенные на супружеском ложе, а играющие сонату в часовне. Возможно, вернуться и не значит сдаться. Возможно, это означает уступить.

Затем я вспомнила бледно-голубые глаза и чернильно-черную кожу, обтягивающую острые кости, и голос, шипящий: «Тот, кого ты любила, ушел».

Внезапно я осознала, что забрела в незнакомую часть дома. Мне вспомнилось, как я была Королевой гоблинов и как пути Подземного мира видоизменялись и преобразовывались, исполняя любой мой каприз. Накануне вечером я не была особенно внимательной, но я не помнила, чтобы проходила по галерее такого размера. На стенах над моей головой были развешаны портреты или картины, прикрытые простынями. Охваченная любопытством, я подошла и заглянула было под ткань, как вдруг услышала вздох и грохот.

Подскочив на месте, я резко обернулась и увидела Нину, сидящую на корточках. Должно быть, при виде меня она выронила поднос с едой и теперь поспешно собирала разбитую посуду. Я опустилась рядом, чтобы помочь ей все убрать, и долго извинялась за то, что напугала ее.

Она пыталась отстранить меня, но я настаивала, делая вид, что не понимаю богемского языка, хотя ее выразительные жесты говорили сами за себя. Видимо, экономка несла завтрак мне и моему брату, но теперь, когда я уничтожила плоды ее стараний, она, кажется, собиралась проводить меня в кухню.

Но привела меня Нина не в кухню, а в маленькую, ярко освещенную комнатку с большими окнами, где перед большим ревущим камином сидел граф.

– Ах, фройляйн! – сказал он при виде меня. – Вижу, вы уже встали. Пожалуйста, составьте мне компанию за завтраком.

Судя по всему, он проснулся уже давно: его темные глаза искрились и сверкали, а на щеках играл здоровый румянец, признак хорошего настроения. Он встал и предложил мне свой стул, а сам отошел к серванту, на котором были разложены пирожные, фрукты, мясное и сырное ассорти и стоял большой серебряный графин.

– Вы пьете кофе? – спросил он.

– Ах, гм-м, спасибо, – слегка взволнованно ответила я. В Вене кофе был привычным напитком, когда-то привезенным в город турками, но я так и не смогла полюбить этот горький вкус.

– Сливки? Сахар?

– И то и другое, пожалуйста.

Граф налил чашку кофе мне, затем – себе. Он пил кофе без добавок, ничем не приглушая его едкую горечь, и с наслаждением причмокивал губами. Внезапно мне стала ясна причина его бодрого и веселого утреннего настроения.

– Уверен, что вы и ваш брат отлично выспались, – сказал он. – Увы, вам придется извинить мою супругу. Она не любит рано вставать и никогда не завтракает. Вот и сегодня завтракать будем мы вдвоем – я и вы.

По крайней мере, в этом мы с графиней были похожи. В Вене я привыкла вставать поздно. За неимением срочных домашних обязанностей и других дел роскошная возможность поваляться в постели была слишком притягательной, чтобы ею не воспользоваться.

Некоторое время мы сидели в тишине и пили кофе, причем я пила его осторожными глотками, а граф – залпом. Завтракать в присутствии графа не хотелось, но я чувствовала, что обязана съесть что-нибудь из вежливости. Я поставила чашку и подошла к буфету, чтобы положить в тарелку несколько маленьких, размером с печенье, пирожных, украшенных сверху сладкой пастой с маковыми семенами. Комната, в которой мы сидели, располагалась в одной из немногочисленных частей дома, содержавшихся лучше остальных. Мебель здесь была прочная, хотя и потертая, а потрепанный ковер был явно высокого качества. Камин обрамляли две двери с распашными стеклянными створками, выходящие на террасу, с которой открывался вид на заросшие окрестности. Как и в гостиной, над буфетом висела картина или портрет, но, как и остальные предметы в рамах, она была затянута простыней.

– Если вы не возражаете, я задам вам вопрос, – сказала я, указывая на предмет в раме. – Что скрыто за тканью?

Граф закашлялся, поперхнувшись кофе.

– Сейчас, сейчас, – сказал он, и его лицо покраснело. – Не трогайте.

В голове прозвучал другой голос из другого времени, шепча те же слова: «Нет, нет, не трогай». Я подумала о зеркале в своей комнате в Подземном мире, моем заколдованном окне в верхний мир.

Граф еще несколько минут кашлял, прочищая горло, после чего продолжил.

– Это не картина и не портрет, дорогая, – сказал он. – Это зеркало.

Я удивилась.

– Зеркало?

– Можете считать это глупым старым предрассудком, – застенчиво произнес он, – но в этих местах считается, что неприкрытые зеркала приводят к несчастью, если висят в пустых комнатах или пока дом спит.

– Почему?

Он нервно рассмеялся.

– О, это всего лишь старушечьи байки, но в них говорится, что если зеркала не накрыты, то душа спящего может случайно выйти сквозь них в мир теней и там застрять. – Граф искоса взглянул в сторону простыни над камином. – Никогда не знаешь, где, в конце концов, очутится твоя душа. Царство за зеркальным отражением может быть подлинным, а может, и нет, но говорят, что феи и духи не нашедшего покоя умершего проходят по сотворенным зеркалами тропам мира теней.

Я поежилась, вспомнив, как подсматривала за братом и сестрой через заколдованное зеркало в своей комнате в Подземном мире. Внезапно я поняла: когда смотришь на свое отражение, никогда не знаешь, кто смотрит на тебя с другой стороны.

– Пугаешь наших гостей, Отто? – хромая, графиня вошла в комнату из холла, опираясь на руку Конрада. – Не верьте всему, что он вам рассказывает, – сказала она. – Отто любит красивые истории.

Он нежно улыбнулся жене.

– Особенно истории со счастливым концом.

Графиня закатила глаза.

– Боюсь, мой супруг – сентиментальный болван, – произнесла она, но так и не смогла скрыть в голосе улыбку. – Лично я предпочитаю древние сказания. Вы со мной согласны, мадемуазель? – Конрад подвел графиню к ее стулу, а муж встал и приготовил для нее чашку кофе.

– Я бы предпочла, чтобы мы обошлись без сказок и сразу приступили к поиску правды, если вы не против, – раздраженно произнесла я. – Что мы здесь делаем? Зачем мы здесь? Почему?

Она вздохнула, сделала глоток кофе и поставила чашку на стол.

– Я надеялась, что для начала вы обустроитесь на новом месте.

– Познакомитесь со Сновин-холлом, – добавил граф. – Вы – наша гостья, так что, пожалуйста, располагайтесь удобнее и чувствуйте себя как дома.

Я подняла брови.

– И как долго я здесь пробуду?

– Пока не минует грозящая вам опасность, – ответила графиня. – А для того, чтобы мы были уверены, что вы в безопасности, нам нужна ваша помощь, Элизабет. Вы для нас гораздо ценнее, чем вы полагаете.

– Ценнее? – рассмеялась я, не веря своим ушам. – Для вас? Почему?

– Потому что вы такая, какая есть, – серьезно ответила она. – И я такая, какая есть.

– Какая есть, – повторила я. – Королева гоблинов.

Графиня кивнула.

– Это нас роднит.

– Роднит? – изумленно спросила я. – Кто вы?

Она взглянула на графа, который быстро перехватил ее взгляд и снова опустил свои темные глаза в тарелку.

– Полагаю, вы не собираетесь расспрашивать о прославленном доме Прохазка унд цу Сновин, девятнадцатым графом которого является мой муж, а я – его женой.

Я скрестила руки на груди. Графиня снова вздохнула.

– Мы… я представляю собой, – начала она, – последний род, не менее древний и знаменитый, чем род моего мужа, и точно такой же благородный. Прохазки всегда внимательно наблюдали за промежуточными точками и порогами этого мира, но моя семья являлась хранительницей его секретов. Мы храним Древние законы и защищаем их, сохраняя равновесие между нашим миром и Подземным.

Я нахмурилась.

– Как?

– Я вам говорила, что те из нас, кого коснулся Эрлькёниг, могут переходить через границу. – Она развела руками. – Мы можем находить окна и… – она хлопнула в ладоши, – закрывать их. Вы это можете, Элизабет, – сказала она, кивнув в мою сторону. – Как и я.

– Вы? – Она снова кивнула. Я прищурилась. – Кто вы?

Графиня и граф снова переглянулись. На этот раз он выдержал ее взгляд и едва заметно кивнул. Она повернулась обратно ко мне, и я увидела ее огромные, светящиеся глаза невероятного ярко-зеленого цвета. – Я его крови, – низким голосом произнесла она. – Моя праматерь была одной из его первых невест. Храброй девой, которая пожертвовала своей жизнью ради мира, а затем погубила этот самый мир, чтобы вырвать Эрлькёнига из лап смерти.

Голос из глубин мира позвал его по имени, и Йозеф проснулся. Солнце заливало комнату сквозь окна, не останавливаемое шторами, которые он забыл задернуть накануне. Было уже далеко не утро, но еще и не полдень. Он втянул в себя воздух, пропитанный легкой, хрустящей свежестью хвои, грязи и снега, и на мгновение решил, что снова оказался дома, в гостинице.

А потом он вспомнил.

Груз его ссоры с Лизель тяжело давил на грудь, прижимая к постели: удушающее бремя, от которого становилось трудно дышать и сложно вылезти из кровати.

С тех пор, как они покинули Вену, Йозеф каждый день чувствовал ее тревогу, ее граничащее с манией беспокойство от неопределенности их будущего. Он это понимал и пытался сделать так, чтобы ему было не все равно. Но ему было все равно. Его это не трогало. Он знал, что ему следовало быть встревоженным, напуганным, поскольку супруги Прохазка рассказали им о самых невероятных и страшных вещах. Однако любое усилие, которое требовалось для того, чтобы почувствовать что-либо помимо смутной озабоченности, было утомительным, а Йозеф уже так давно, так давно устал.

Он подумал, не остаться ли в постели на целый день. Идти было некуда, видеться не с кем, к прослушиваниям готовиться не нужно. Он понял, что на него не возлагают никаких надежд, от него ничего не ждут. Он думал, что почувствует радость или даже облегчение, но внутри не было ничего, кроме того же унылого безразличия, не покидавшего его после отъезда из Баварии. Отъезда из дома.

Но годы, на протяжении которых он вставал рано, чтобы играть на скрипке, все еще были глубоко запечатлены в его мышцы и кости. Йозеф стряхнул с себя остатки сна и обнаружил за дверью чистый комплект одежды. Он пока еще не научился заполнять освободившееся от музыки время, и острое желание и нетерпение играть щекотало пальцы. Он оделся и взял скрипку.

К тому времени как он вышел из комнаты, Лизель уже ушла, а экономки, с которой он познакомился накануне вечером, нигде не было видно. Бродя по комнатам и коридорам Сновин-холла, Йозеф не встретил ни души, и это было ему по нраву. Он никогда не умел слышать свои мысли в присутствии кого-то еще за исключением старшей сестры и Франсуа. Вот почему играть перед публикой было для него столь невыносимо.

Пока Йозеф переходил из одного помещения в другое, состояние упадка, в котором находилось поместье, становилось для него все более очевидным. Сквозь обвалившуюся крышу и пустые окна проникали потоки света, а пылинки отплясывали в солнечных лучах, как огоньки. Это горное поместье все еще находилось во власти зимы, но Йозеф не имел ничего против холода. Здесь было спокойно. И чисто, несмотря на грязь, ветки и ползающих под ногами насекомых. Это напомнило ему о лесе прямо за гостиницей, представлявшем собой резкий контраст с грязными, зловонными, переполненными городскими домами. Здесь он мог играть. Здесь он мог снова найти согласие с самим собой.

Но какими бы уютными и привычными ни казались ему эти вывернутые наизнанку стены, он не мог подобрать подходящего места, чтобы достать из футляра скрипку. Он искал ощущение святости, которое приходило к нему в Роще гоблинов. Он искал храм.

– Помоги мне, – шепнул он в пустоту. – Помоги мне найти покой.

Часы пробили час.

Справа от него стояли старинные напольные часы с раскрашенным и позолоченным циферблатом. Несмотря на прозвучавший бой, стрелки указывали другое время. За его спиной раздался то ли скрежет, то ли щелканье, слабый крик ржавого металла по металлу. Йозеф оглянулся.

Доспехи поднимали перчатку.

В его памяти всплыли сказки о созданных гоблинами доспехах, заколдованных и пронизанных волшебством, благодаря которому их обладателю не были страшны ни стрелы, ни ранения, ни смерть. В этих сказках также говорилось о бесстрашном и доблестном воине, одолевающем вражеские полчища с нереальным, сверхъестественным искусством. С искусством, свойственным не воину, а Подземному миру.

Йозеф с отстраненным восхищением наблюдал за тем, как доспехи как будто в ответ на его вопрос подняли перчатку, сжали пальцы и указали в направлении одного из коридоров.

«Помоги мне. Помоги найти покой».

– Туда? – спросил он, повторив указательный жест.

Пустой шлем поднялся, затем опустился, снова вверх и вниз, вверх-вниз, в гротескной пародии на кивок.

– Спасибо, – прошептал Йозеф. – Спасибо.

Он посмотрел в направлении, указанном доспехами, и побрел по длинному темному коридору с высоким потолком к широким, слегка приоткрытым двойным дверям. Сквозь щель в коридор проникал свет, дрожащий и непостоянный, как будто по комнате за дверьми перемещались тени. Юноша подошел к дверям, положил ладони на дверные молотки с изящной резьбой и потянул на себя.

Это был бальный зал.

Внутри никого не оказалось, хотя на периферии зрения Йозефа все еще танцевали и порхали тени. Круглый зал, стены которого были завешаны громадными разбитыми зеркалами, бальный зал, наподобие призмы отражающий и свет, и движение. Потрескавшиеся мраморные полы вздыбились от прорастающих корней, мертвый плющ и высохший виноград сползали по стенам вниз, словно пальцы, стремящиеся захватить все помещение. Йозеф посреди дикой растительности отражался в бесчисленных зеркалах тысячами мальчиков, стоявших в лесу.

«Да», – вдохнул он. Это место хотя и не гарантировало ему покой, но было бальзамом для его души: комната, когда-то предназначенная для музыки и танца, теперь постепенно поглощалась живой, спящей зеленью. Двенадцать зеркальных панелей вокруг него, как двенадцать ольх по кругу Рощи гоблинов, казались одновременно и знакомыми, и чужими. Давно, мальчиком, до маэстро Антониуса, до Вены, до того, как на него взвалили груз ожиданий, Йозеф играл свою музыку в месте, похожем на это.

Он опустил футляр на пол, раскрыл его и поднес скрипку к плечу. Перчаток на нем не было, и руки замерзли, но Йозеф уже давно практиковал умение играть онемевшими пальцами. Он закрыл глаза и глубоко вдохнул, и аромат грязи, пыли и лесной чащи наполнил его легкие. Приложив смычок к струнам, он улыбнулся. Затем заиграл.

И мир изменился.

Если в его жизни и осталось что-то, что он любил, то это была она. Музыка. Единственное творение человека, которое он предпочитал всем творениям природы. Пение птиц и стрекот сверчков были оркестром его детства, но музыка его сестры всегда была его звездой. Его первой солисткой. Когда она пела ему колыбельные в темноте. Когда сочиняла для него коротенькие мелодии для его упражнений на скрипке. Как будто он научился разговаривать посредством ноты и фраз и нотных знаков на странице. Язык без слов. Диалог без общения.

При звуке скрипки ветки ежевики встрепенулись. Мир, погрузившийся в глубокий зимний сон, как будто пробудился, вздохнул перед подъемом. Под Йозефом и вокруг него простирался, протягивался, рос лес, как будто отвечая на зов. Разбитые зеркальные панели показывали мириады юношей среди мириад деревьев, но Йозеф увидел лишь одного, кто играл ту же мелодию.

Он перешел от гамм для разогрева и упражнений к ларго из L’inverno Вивальди, которое с самых юных лет было его любимым произведением. Однако несмотря на то, что его смычок выпевал ноты, Йозеф чувствовал себя отстраненным. Удаленным. Он не мог вспомнить, за что он любил эту мелодию, ведь теперь она не заставляла его трепетать. Тогда он подумал о своем отце, мужчине, которому перестало хватать одной рюмки, затем двух, затем трех, четырех, пяти или шести – перестало хватать, потому что они больше на него не воздействовали.

Воспоминания об отце омрачили игру Йозефа, и он взял неверную ноту. Йозеф убрал смычок со скрипки, и все юноши в зеркалах умолкли.

Все, кроме одного.

Хотя Йозеф опустил инструмент, скрипка продолжала играть. Не эхо, а отражение. Мелодия была знакомой. Любимой. Заветной.

Эрлькёниг.

Целый букет эмоций расцвел в груди Йозефа – боль, страх, чувство вины, облегчение, радость, нежность. Музыка его сестры обладала способностью открывать его для чувства, обнаруживать те его стороны, которые он похоронил когда-то в Роще гоблинов. Он обернулся и стал искать глазами Лизель – чтобы извиниться, прикоснуться к ней, утешить или успокоить – но он был наедине с тысячью версий себя, составлявших ему компанию. Тысяча голубых глаз и тысяча скрипок смотрела на Йозефа, когда он глядел в разбитые зеркала, но уголком глаза он заметил, что одно из отражений движется.

Он поворачивался и поворачивался, но поскольку всюду были зеркала, перспектива сдвигалась и менялась с каждым поворотом его головы. И только когда он замирал, когда остальные Йозефы переставали вертеться, он замечал, что один из них подходит ближе. Он пытался поймать свой собственный взгляд, но его отражение оставалось на периферии его зрения, на периферии его здравомыслия.

Минуты. Часы. В конце концов Эрлькёниг оказался лицом к лицу со своим заблудшим отражением. У другого Йозефа на лице играла улыбка, которая не была отражением, и он держал скрипку с другой стороны. Или, возможно, с правильной стороны. Йозеф уже не знал, где в этом мире-наоборот право, а где лево.

– Кто ты? – спросил Йозеф, но губы его собеседника не двигались в такт его губам.

«Я – это ты», – ответил другой Йозеф.

– А кто я? – прошептал он.

Отражение лишь улыбнулось.

 

Легенда о храброй деве, повтор

Храбрая дева.

Рядом со мной сидел потомок храброй девы. Первой из нас, кто умер, и единственной, кто пережил объятие Короля гоблинов.

До меня.

– Вы… вы… – начала я, но слова замерли у меня на губах.

– Я, я, – повторила графиня, хотя в ее голосе не было и намека на усмешку. – Да, Королева гоблинов, – мягко произнесла она. – Она ушла из Подземного мира и выжила. Я – тому доказательство. На протяжении сотен лет, нескольких поколений ее дочери, внучки и правнучки являлись хранительницами и защитницами равновесия между мирами, между верхним миром и подземными мирами.

Грохот моего бьющегося сердца отдавался в ушах, заглушая все звуки и чувства. Я смотрела, как двигаются губы графини, но не могла разобрать ни единого слова. Эта мысль была слишком грандиозна, слишком значительна, чтобы ее принять. Мир сузился и превратился в единственную пульсирующую идею.

Я не одна.

– Дитя? Дитя? – Масштаб моего восприятия расширился и включил в себя стул, на котором я сидела, комнату, в которой я находилась, и человека, с которым я разговаривала. – Дорогая, вы в порядке? Вы побледнели. Конрад, не мог бы ты принести мадемуазель Фоглер чего-нибудь покрепче, чем кофе? Может быть, глоток хереса?

– Я в порядке, – ответила я не своим голосом. Он был и глубоко внутри меня, и глубоко вовне, голос настолько спокойный, как будто принадлежал другой Лизель, другой Элизабет. – Я не буду ничего пить.

Графиня смотрела на меня живыми, не по-здешнему зелеными глазами. Путаная вереница половинчатых образов, слов и фраз пронеслась галопом по моему разуму: жена? ребенок? ребенок Эрлькёнига? Я только моргала и молчала, и графиня, не дождавшись от меня вразумительного ответа на свое удивительное утверждение, раздраженно фыркнула.

– Ну, – сказала она и вынужденно рассмеялась, – совсем не такую реакцию на свое откровение я надеялась увидеть.

– Какой реакции вы ожидали? – спросила я, все еще чужим голосом.

Она элегантно пожала плечами.

– Удивление? Шок? Благодарность? Злость? Что угодно, только не пустота, милая, честное слово.

Граф откашлялся.

– Это не так легко принять, дорогая.

Он был прав. Мое ограниченное сознание не справлялось с таким объемом информации, у меня не получалось переварить ее целиком, поэтому я цеплялась за детали и проясняла их для себя, одну за другой.

– Вы… вы – ребенок Эрлькёнига? – Разумеется, это было невозможно. Девочка-гоблинка давно сказала мне, что ни один союз смертной и Короля гоблинов ни разу не давал плодов. И все же. Моя ладонь опустилась на низ живота. После возвращения из Подземного мира месячные пришли вовремя. Я ощутила резкий укол… зависти? Облегчения? Пустоты? Ликования?

Графиня покачала головой.

– Нет, Элизабет. Я – не ребенок Эрлькёнига, если только ты не имеешь в виду то, что мы – вы, ваш брат, мой супруг, все те, кто верит, и я – что мы все его дети. Нет, – повторила она, и ее голос стал мягким и нежным. – Я – потомок Королевы гоблинов и ее супруга, мужчины, который когда-то был Владыкой Зла и правителем Подземного мира. Дочь смертной женщины… и смертного мужчины. – Она взглянула на супруга, и он положил руку ей на плечо.

– Но они оба были смертны… – Я не знала, как сформулировать свой вопрос и даже не знала, что именно спросить. Правда ли то, что она сказала? Действительно ли она обладает силами, охватывающими сразу два мира – и мир наверху, и мир внизу? Правда ли, правда ли, правда ли?..

– Откуда у меня дар открывать и закрывать границы между мирами? – завершила за меня графиня.

Я кивнула.

– Вам известно сказание о Персефоне? – спросила она.

Я напряглась.

– Нет, – медленно ответила я, чувствуя себя еще более потерянной, чем прежде. – Не думаю.

– Она была дочерью Деметры, – подключился граф. В отличие от жены он смотрел на меня своими темными глазами со странным сочувствием, даже с жалостью. – Ее соблазнил Аид и принудил стать его невестой.

Я лишь пожала плечами.

– Да, – продолжила графиня. – Персефона съела фрукт под землей и поэтому была проклята и обречена проводить полгода в мире Аида, а другую половину года – в верхнем мире с ее матерью.

По мне прокатилась волна болезненного сочувствия к Персефоне. Сочувствия, симпатии и зависти. Полгода с семьей, полгода с темным возлюбленным. Если бы только, если бы только.

– Но о чем не говорится в этой легенде, – добавил ее муж, – так это о том, что Персефона вернулась из подземного мира изменившейся. Другой. Темной королевой темного царства. Древние греки даже не осмеливались произносить ее имя, поскольку говорить о ней означало привлечь ее внимание. Поэтому ее называли Корой, что означает дева.

Резкий холод пробил броню онемения и пустил мурашки по моей спине. «Ее имя для нас потеряно, – сказала однажды Веточка. – Храбрая дева. Безымянная и ушедшая».

– Персефона вернулась изменившейся, – мягко подтвердила графиня. – Как и первая Королева гоблинов. Когда она заново очнулась для жизни после смерти, она стала другой. В ней пробудилась способность чувствовать разломы в мире, трещины, пограничные точки, открывать их и закрывать. Она принадлежала сразу и Подземному миру, и верхнему, и передала эту способность дальше своим детям. Мне.

Сердце подпрыгнуло у меня в груди. Я вспомнила, как в последний раз видела своего Короля гоблинов, как он стоял в Роще гоблинов, как мои ладони проходили сквозь его ладони, словно дым, подобно тому, как когда пытаешься удержаться за огонь свечи, ласковый и одновременно жгучий. Что бы я отдала за эту способность? Переходить из мира в мир по собственной воле, прикасаться к моему Королю гоблинов, обнимать его во плоти, а не в воспоминаниях?

– Но, – сказала графиня, – как видите, я – последняя в ее роду. Последняя из нас с этой способностью, этим даром.

Ее голос сорвался, и в нем послышалась легкая дрожь, которая так бы и осталась незамеченной, если бы в ее глазах не сверкнули слезы. Я не знала, оплакивала ли она ребенка, которого не могла иметь, или ребенка, которого потеряла. Муж еще крепче обнял ее за плечи, и они оба стали напряженными и мрачными в своем молчаливом горе. Однако на его лице я заметила болезненное выражение, как будто разговаривать на эту тему ему не хотелось.

– Но, – хрипло продолжила она. – Видимо, я все-таки не последняя. – Графиня буквально прощупывала мое лицо в поисках ответа на вопрос, который она не задала. Прошло довольно много времени, прежде чем я нарушила молчание.

– Я… – тихо сказала я. – Вы имеете в виду… меня.

Уголки ее полных алых губ слегка поползли вверх.

– Да, – сказала она. – Вы, о Королева гоблинов.

В комнате повисла тишина. Я не знала, что сказать. Я не знала, что думать и даже что чувствовать. Когда я приняла решение оставить Подземный мир, я сделала выбор в пользу жизни, а не смерти, решила взять то, что я хотела от мира, вместо того, чтобы подчиниться судьбе. Я пообещала себе, что буду проживать каждый день как Элизабет совершенная, Элизабет настоящая.

Но кем была настоящая, цельная Элизабет? Кем была женщина, которой предоставили все возможности, но которая не сумела ими воспользоваться? Кем была сестра, использовавшая боль своего брата в качестве оправдания для того, чтобы убежать от своих проблем? Кем был композитор, который каждую ночь сидел перед инструментом, не готовый писать музыку? Могла ли я узнать, кем она была, здесь, в ветхих руинах Сновин-холла? В качестве наследницы тайного рода непостижимых женщин?

– Поэтому вы привезли меня сюда? – спросила я. – Чтобы… сделать меня своей наследницей? – Это звучало нелепо. И все же…

Графиня улыбнулась, но в ее глазах сквозила грусть.

– У вас есть на это право, – сказала она. – Я думала, что… что когда моя Аделаида умерла, наступил конец света. – Она рассмеялась, но этот смех был полон не веселья, а лишь безграничного горя. – Материнское горе – это как конец света, это верно, но если не найдется человек, готовый стать наследником, равновесие между мирами нарушится.

Аделаида. Ее дочь. Я вдруг осознала, в чьи платья я сейчас одета. Я надела эти вещи сегодня утром без задней мысли, безмерно благодарная возможности сменить наряд, который был на мне во время путешествия. Новые платье и шаль кололись, я чувствовала себя в них неловко и неудобно, как будто это была не одежда, а чужая кожа. Я носила атрибуты богатства умершей девушки, взвалив на себя тяжесть ожиданий и мечтаний ее матери. Я встала, не в силах вынести еще мгновение в присутствии моих лживых, двуличных хозяев.

– Мне нужно идти, – резко сказала я.

– Дорогая, я понимаю, как тяжело вам все это осознать, – начала графиня, но я ее прервала:

– Вы сказали мне, что я – ваша гостья. И в качестве вашей гостьи мне бы очень не хотелось здесь оставаться. В этой комнате. В этом доме. Мне нужен… нужен воздух. Я… я… я… – Слова застряли у меня на губах, они бежали и путались впереди крика, готового вырваться из груди. – А… если вы лжете и я на самом деле ваша заключенная, тогда прошу меня отпустить. Мне нужно… нужно идти. – Мои руки дрожали. Почему дрожь в моих руках никак не удавалось унять?

– Разумеется, фройляйн, – сказал граф, опередив свою супругу. – Наш дом и поместье в вашем полном распоряжении.

– Но Отто, – возразила она. – Охота, дьявольское войско? Мы привезли ее сюда, чтобы она была в безопасности.

– Если в Сновин-холле она не в безопасности, значит, она нигде не в безопасности, – отрезал граф. – Вот, – мягко сказал он, повернувшись ко мне. Он полез в карман жилета, достал карманные часы, открыл цепь и положил часы в мою ладонь. – Возьмите это.

– Ваши часы? – ошеломленно спросила я. Кровь и ярость бешено стучали в висках, и мне не терпелось уйти как можно дальше отсюда, невзирая на Дикую Охоту.

– Компас. – Граф открыл брелок, и в нем обнаружился красивый компас с медленно вращающейся золотой стрелкой. – Довольно-таки полезный кусок железа, честно говоря. Возможно, он защитит вас от дьявольского войска, но, прежде всего, укажет обратный путь. Если заплутаете в Сновине, компас всегда приведет вас сюда. – Он указал на землю под своими ногами. – В эту самую комнату. Она была построена на большом естественном магните, так что стрелка всегда будет указывать сюда. Домой.

Домой. Так или иначе, теперь это был дом. Теперь это всегда будет домом, если у супругов Прохазка есть план. Но я здесь не задержусь. Не могу. День за днем. Шаг за шагом я буду удаляться от графини, ее истории и надежд.

– Спасибо, – прошептала я графу. – Я буду его беречь.

Он кивнул.

– Вы свободны, фройляйн.

И я побежала.

Я рывком распахнула стеклянные двери малой столовой и стремглав вылетела на веранду. Снег, выпавший предыдущей ночью, уже почти растаял на солнце, но легкая пороша осталась, прикрыв сахарной пудрой бледного инея верхушки спящих трав и растений. Я не знала, куда свернуть. Если бы я была в нашей гостинице, то помчалась бы в Рощу гоблинов. Но здесь, в незнакомом доме, на незнакомой территории, в незнакомой стране я была потеряна. Во всех смыслах.

Возможно, летом эта земля выглядела бы ухоженной, но сейчас все вокруг представляло собой сплетение переросших кустов ежевики, винограда и ранних цветов, которые попытались распуститься в оттепель, но после все увяли, высохли, умерли. В отдалении, на границе поместья, прямые и высокие сосны росли ровно по периметру. За этим кольцом идеально высаженных деревьев виднелись покатые вершины лесных холмов. Слева слабое утреннее солнце освещало стеклянные крыши теплицы, а справа горел яркий ковер алого цвета. Я прищурилась. Это было похоже на поле диких цветов. Или… маков? В это было невозможно поверить, учитывая, как высоко в горах находится поместье, и зная, что время цветения маков – лето, которое еще не наступило.

Но цветущие поздней зимой маки были наименьшей из невероятных вещей, обнаруженных мною в тот день.

Мягкий ветерок нежно посвистывал вокруг поместья, принося с собой многоголосый беспокойный шепот. Компас графа я сжимала обеими руками. Он был на удивление тяжел для столь маленького предмета, как будто содержал в себе бо́льший объем, чем казалось на первый взгляд. Я смотрела, как похожая на часовую стрелка бесцельно кружится по его циферблату. По мере того как я постепенно удалялась от дома, стрелка замерла и стала указывать точно за мою спину, в направлении естественного магнита в Сновин-холле. Там, где на обычном компасе должен был быть север, красовалось удивительно подробное изображение мака. На противоположной стороне, где должен был быть юг, я разглядела изысканную миниатюру Мелюзины, вроде той, что я видела на гербе Прохазок. Мелюзина напомнила мне Лорелею на озере в Подземном мире, оставлявшую своим хвостом следы в сине-зеленых водах. Прямо передо мной тропа проходила между сосен и перетекала в дорожку, ведущую вверх по холму.

Я восприняла это как знак. Направление. Путь. Я побрела по тропе.

Вскоре дорожка резко пошла вверх, стала узкой и немного опасной. Она извивалась в бесчисленных поворотах, врезаясь в лицо холмов и поднимаясь по склону. От усилия я стала задыхаться и вспотела, но физическая нагрузка успокоила мой разум, чувства и уняла волнение, обуявшее меня в ту минуту, когда графиня рассказала о своем прошлом и о моем будущем. Я ступала уверенно, глядя перед собой ясными глазами.

На вершине холма находилось озеро.

Удивительная, неожиданная, широкая и яркая сине-зеленая гладь подо мной. Лесная тропа уперлась в выдававшийся над водой выступ скалы. Я как будто наткнулась на тайну. Это озеро было совершенно скрыто от глаз и со стороны Сновин-холла, и от подъездной аллеи, по которой мы ехали накануне, и едва ли его можно было заметить даже с тропы, по которой я сюда пришла. Оно выступило из леса как волшебный алмаз, как чудесный аквамарин, сияющий на фоне серо-коричневого леса и зимнего неба.

Поверхность озера была гладкой и плоской, как стекло, и представляла собой идеальное зеркало для растущих вокруг воды деревьев, однако казалось, будто в нем отражается небо другого, более яркого мира. Над водой висел легкий туман, загадочная дымка, и здесь было гораздо теплее, чем всего несколькими футами ниже по тропинке. Едва уловимый бриз шевелил туман над озером, но, к моему изумлению, это оказался не туман, а пар – я ощутила на лице его теплое и влажное дуновение.

Лизель.

Я испугалась. Ветер прошептал мое имя, как будто принеся чей-то далекий зов. Пар над озером закружился, завертелся и под действием ветра разделился надвое, но поверхность воды оставалась при этом необыкновенно гладкой. Я подошла ближе к краю и посмотрела на воду с крутого берега.

«Лизель», – снова прошептал ветер.

Я подняла голову и в поисках силуэта или фигуры осмотрела другую сторону озера. На память пришли истории о Дикой Охоте, о заколдованных и убитых. Заберут ли меня? Или убьют? Или я сошла с ума? Или просто нервы шалят? В лабиринте живой изгороди Прохазки я видела Веточку и Короля гоблинов. Или решила, что видела их. Но в этом потайном, уединенном месте не было никого, даже плодов моего воображения. Я была одна, и здесь не было никого, кроме меня и моего отражения в этом неожиданном святилище.

Лизель.

Я опустила глаза. Из стеклянных глубин озера на меня смотрело лицо. Голубые глаза, золотистые волосы, розовые щечки-яблочки – лицо, которое я знала во всех подробностях.

Не мое лицо.

Лицо Кете.

Я испуганно отшатнулась. Голова Кете исчезла, но когда я снова уставилась в воду с берега, она была все еще там.

– Кете? – спросила я, пока ее губы выговаривали «Лизель». – Кете!

Опустившись на четвереньки, я поползла вперед на животе, чтобы дотянуться до воды, до сестры, до видения передо мной. Что это – волшебство? Или помешательство? В тот момент меня это не волновало. Я видела, как в глазах Кете отражались мои собственные мучения, тревога и беспокойство за свою семью, удивление и потрясение от столкновения со сверхъестественным в повседневной жизни.

«Франсуа! – Я увидела, как она оборачивается и подзывает темнокожего юношу. – Франсуа! Ежевика! Идите скорее сюда!»

Я не могла разглядеть, где она находится, поскольку за ее спиной не видела ничего, кроме изумрудных глубин озера. Она была по-прежнему в Вене, в доме фрау Месснер, и за ней присматривали компаньоны супругов Прохазка? Или она вернулась домой в Баварию, к Роще гоблинов, и находится в гостинице с мамой и Констанцей? Мне хотелось дотянуться до нее сквозь воду и нырнуть к ней на дно.

– Фройляйн?

Я резко обернулась и увидела Нину, стоявшую за моей спиной с перепуганным выражением лица. Она простерла руки перед собой и тянулась ко мне, как будто чтобы остановить – или поймать. Тогда я поняла, какой, должно быть, меня видит экономка: расстроенная молодая девушка сидит на краю озера и готовится нырнуть.

– О, нет, я в порядке, в порядке, – сказала я, вставая на ноги и стряхивая с юбки грязь. Нина энергично жестикулировала, отводя меня дальше от крутого берега. – Я в порядке, – повторила я, хотя она меня и не понимала.

Должно быть, я провела здесь больше времени, чем думала, потому что солнце уже висело низко над горизонтом. Нина снова зажестикулировала, мимикой изображая, что пора кушать, и, вероятно, добавила что-то о графе и графине. Не желая расстраивать ее еще сильнее, я кивнула и последовала за ней обратно в Сновин-холл, но перед этим обернулась и бросила последний, полный тоски взгляд на заколдованное озеро и зеркальный мир.

Зеркала.

Какие бы чувства я ни испытывала к графине и ее невероятной родословной, одно было верно. Сновин-холл был пропитан чем-то зловещим и сверхъестественным. Как и Роща гоблинов, он, возможно, являлся одним из последних оставшихся священных мест, порогом, где пересекались верхний мир и Подземный. Я подумала о том, что сказал мне граф этим утром: в их доме зеркала остаются накрытыми, чтобы перекрыть тенистые тропы между мирами. Озеро было зеркалом и окном в другой мир. Возможно, мне удастся открыть собственное окно в другой мир.

А пока я попрошу у моих хозяев бумаги и чернил и напишу письмо сестре.

Колесных дел мастер сказал, что в лесах бродит волчий призрак.

Горожане не обращали на него внимания. Годами мастер утверждал, что подмечает в лесах фантастические явления: медведей, которые ходят на задних лапах, волков, которые превращаются в мужчин, и гоблинов, которые воруют девушек. Но какими бы живыми ни были эти картины в голове колесника, они не оставляли никаких следов в мире, в котором он жил.

«Безобидный дурачок, – успокаивали друг друга горожане, проходя мимо его лавочки на рыночной площади. – Чудак».

Колесных дел мастер был молодым вдовцом – скорее юношей, нежели мужчиной. Его жена пала одной из жертв Великой Зимы в предыдущем году, когда снег принес с собой волков, тревогу и горе. Она была красавицей: ее щеки пылали юностью и здоровьем, пока огонь, который он так в ней ценил, не спалил ее изнутри. Яростная и стремительная лихорадка вначале сожрала ее легкие, а затем все остальное, забрав с собой не только жену мастера, но и их нерожденного младенца.

Она была одной из немногих, кому повезло. Ее унесла болезнь, а остальных – волки.

Город оказался погребенным под горем таким же глубоким, как и снега, задержавшиеся на земле еще надолго после прихода весны. Волки отступили вместе со льдом, оставив за собой печальный след. Тут жена, там сын, дочь, дедушка, внук – их отсутствие зияло своей пустотой, как выпавшие зубы, в длинной череде семей, прежде здоровых и целых. Многие заглушали свою боль привычными средствами – алкоголем, проститутками и Богом, – но помешательство мастера было чем-то особенным.

Все началось с теней, с пятен в углу.

«Тс-тс», – неодобрительно цокали языком жены, глядя на то, что они приняли за сажу на полу его лавочки.

«Будьте милосердны, – отвечали их мужья. – Он потерял жену».

«Крепись, – поддерживали его жены. – Жизнь продолжается».

Колесных дел мастер не обращал внимания на их перешептывания, не вслушивался в их слова. Днем он чинил их колеса, а ночами создавал империю безделушек и игрушек. Он колол и вырезал, строгал и полировал и постепенно из кусочков дерева создал фантастическую волшебную страну гоблинов, медведей, волков и лесов.

Первыми их заметили дети. Пока родители решали свои дела с мастером, они подбирали из кучи древесной стружки гоблинов, медведей и волков и играли с ними на полу, покрытом опилками и грязью. Их родители видели только пятна в углу, которые теперь выросли и превратились в кучи земли, глины, в цепкие, паутинообразные корни мертвых деревьев. Но дети видели во всем этом будущее королевство колесных дел мастера, а сам он, сохранивший в себе память о детстве, возвращался в их возраст и играл вместе с ними.

Поначалу горожане были очарованы им и даже немного сочувствовали детскому поведению мастера. «Хороший отец, – соглашались они, – когда-нибудь он станет хорошим отцом». Но чем дольше колесных дел мастер задерживался в царстве фантазий, тем менее очаровательным казалось горожанам его поведение. Вырезанные им фигурки, поначалу такие изящные, теперь казались гротескными, и теперь в них видели не работу мужчины, тоскующего по детям, а фантазии человека с задержками развития.

Помешательство нарастало, как и кучи в углу. В лавочку колесных дел мастера уже было не войти: грязь покрывала пол, мертвые стволы и ветки проникали внутрь, минуя окна и двери. А мастер все продолжал вырезать, и коллекция его фигурок становилась все более диковинной. Наполовину мужчины, наполовину медведи, волки с человечьими глазами, гоблины в форме ольх.

Вскоре даже дети стали обходить его стороной. Им нравились истории мастера, а особенно им нравились его игрушки, но в присутствии самого мужчины им делалось неловко. Он играл с ними, но не был одним из них. Он был слишком стар, несмотря на его потерянный взгляд, глаза брошенного ребенка. Взгляд сироты. Один за другим дети перестали заходить в его лавочку, растащив в грязных манишках или карманах штанишек одну за другой все его фигурки. Мастер снова остался один.

Поэтому, когда он начал рассказывать истории о призрачном мальчике из леса, это никого не удивило. В конце концов, мастер был одинок. Великая Зима украла у него жену, его нерожденного ребенка и его родителей – одним махом.

«Еще один признак его помешательства, – говорили они, глядя на грязь, которая теперь вырывалась наружу из окон колесных дел мастера, из дверных проемов, с притолока. – Еще один симптом больного рассудка».

Мастер утверждал, что этот ребенок-призрак изумителен и чудесен. Мальчик, паренек с волчьей грацией и глазами разных оттенков. «Мы должны его найти, – говорил мастер. – Мы должны его спасти». Побужденные его страстными мольбами, жители прочесали лес вдоль и поперек в поисках хоть какого-то признака человеческого ребенка в дебрях, но ничего не нашли – ни слуху, ни духу.

Спустя несколько недель бесплодных поисков в лесу жителям это надоело.

«Пришло время, – сказали они, – разобраться с колесных дел мастером. Давайте предадим его Господу, там он найдет успокоение и исцеление».

Церковь приготовила постель, а добрые представительные горожане пришли к лавочке мастера, куда их нога не ступала уже много дней. Здесь была не только грязь, забившая окна и дверной проем, – здесь были виноградные лозы, корневища и мертвые ветви роз, которые ползли по стенкам как паучьи лапы.

Призрачные копыта стучали уже много дней подряд, но их никто не слышал.

Горожане позвали мастера по имени, но никто не ответил. Они стучали, они гремели, они умоляли – все напрасно. Ничего, кроме сдавленной, зловещей тишины.

Когда, наконец, им удалось выломать дверь, горожане обнаружили не лавочку, а могилу. Дом колесных дел мастера был до краев заполнен грязью и глиной, листьями и ветками, но страннее всего выглядели алые маки, как капли крови рассыпанные среди разрухи и ветхости. В окружении сломанных фигурок медведей, которые ходили, как люди, и волков с человечьими лицами, сидел маленький мальчик с волосами цвета снега и глазами двух разных оттенков.

Мальчик-волк.

Горожане поймали ребенка, который брыкался, дрался и сопротивлялся, как дикий звереныш, коим он и был, и принесли его в церковь, где было приготовлено ложе для колесных дел мастера. Но от него самого не осталось и следа. Ни слуху, ни духу, ничего, кроме последней гротескной фигурки: стройного юноши с лицом мастера и ухмылкой гоблина.

 

Древний монастырь

– Расскажите мне о вашем брате, – попросила графиня.

День выдался мягким для поздней зимы, и мы с графиней устроили пикник на воздухе. Уже четвертый день подряд Йозеф не присоединялся к остальным домочадцам во время еды. Любой. Завтрак, обед, чай, ужин – Йозеф пропускал все. И только крошки на его подносе за дверью каждое утро успокаивали меня, подтверждая, что он хотя бы что-то ел.

– Йозеф? – Я удивилась, что она спросила о нем, а затем с опозданием отругала себя за эгоистичность и самовлюбленность. Он был еще одним гостем – заключенным – супругов Прохазка.

Графиня кивнула, намазывая на булку сливочное масло.

– Я его почти не видела с тех пор, как мы приехали, хотя и слышала, как он играет на скрипке. Изысканно. У вашего брата необыкновенный талант.

Я вздрогнула. Наши пути не пересекались после ссоры в тот первый вечер, когда мы прибыли в Сновин-холл, но время от времени я замечала Йозефа на территории поместья со скрипкой, погруженного в свои мысли. С его музыкой я сталкивалась гораздо чаще, чем с его физической оболочкой: высокий, сладкий голос его инструмента часто пел в заброшенных холлах и коридорах поместья.

– Да, – ничего не выражающим тоном произнесла я. – Это так.

Хозяйка искоса посмотрела на меня.

– И как он? Я понимаю, что все это, – она указала на Сновин-холл, на поместье, на Подземный мир, – стало тяжелым опытом для вас обоих.

Порой я ненавидела ее зеленые глаза, которые смотрели то с осуждением, то с сочувствием. Я по-прежнему ей не доверяла, но бывали моменты, когда мне хотелось ей открыться. Бывали моменты, когда я чувствовала себя такой одинокой и мне так хотелось иметь подругу, наперсницу, что я была почти готова прогнать все свои подозрения и принять ее в свою жизнь. Я была так изолирована и лишена всего и всех, кого знала и любила, – мамы и Констанцы, Кете и Франсуа, и Йозефа, особенно Йозефа, – что я ничего не могла с собой поделать и ощущала соблазн принять ее поддержку, опереться на нее так же, как она опиралась на свою трость.

– Я… я не знаю, – сказала я. – Йозеф и я… мы поссорились.

Я ненавидела себя за то, что призналась ей, но чувствовала при этом и определенное облегчение.

– Из-за вашего прошлого в роли Королевы гоблинов? – мягко спросила графиня.

Я удивилась.

– Как вы?..

Она рассмеялась.

– О, дитя, – сказала она. – Всегда будут находиться те, кто завидует нашему дару. Прикосновению к нам Подземного мира. Я обожаю Отто, но не могу делать вид, что он женился на мне исключительно по любви.

Я принялась за еду. Ревность Йозефа к моей связи с Королем гоблинов была гнойной раной между нами, но это не было единственное ранение, разъедавшее наши отношения. Мой брат больше остальных имел право на Подземный мир и его магию. Он был создан из этой магии, хотя и не знал об этом. Хотя я не хотела, чтобы он об этом узнал. Я боялась того, что может сотворить это знание с ним. С нами.

– Как… как вы с этим справляетесь? – спросила я.

Графиня выдержала паузу.

– С чем?

– С одиночеством. – Я не осмеливалась на нее взглянуть.

Прошло много времени, прежде чем она ответила. Я чувствовала на своем лице эти глаза, острые и ищущие, и не знала, что делать – избегать ее сочувствия или радоваться ему.

– У вас есть судьба, – наконец, произнесла она. – И я не стану врать и говорить, что путь будет легок. В живой памяти больше нет никого, кто бы сделал то, что сделали вы: вышел из Подземного мира и жил дальше. Даже я, последний потомок первой Королевы гоблинов, не знаю, что это такое.

В горле застыл ком, я не могла даже сглотнуть. Я одна. Я всегда буду одна.

– Но если бы ваш брат любил вас по-настоящему, он бы понял, – мягко сказала графиня. – Так или иначе, Подземный мир коснулся каждого из вас.

Я напряглась, и где-то в глубине раздались тревожные звоночки. Правда об истинной природе моего брата, о том, что он – подменыш, была тайной, которой я не делилась ни с кем, даже с тем, кто больше всех заслуживал ее услышать.

– Что вы имеете в виду?

Она склонила голову набок и загадочно улыбнулась.

– Он необычайно одарен в музыкальном плане. Говорят, что искусство и гений – плоды Подземного мира. В конце концов, мы ведь принадлежим Эрлькёнигу.

Мои плечи расслабились.

– Понимаю, – сказала я и прикусила губу. – Но достаточно ли этого?

– Для вас или для него? – В ее глазах загорелся хитрый огонек.

– Для нас обоих, – ответила я. – Ревность может быть ядом.

Я должна была знать. Я завидовала брату всю жизнь.

– Только вы и он можете сказать, – ответила она мягким голосом. – Для кого-то любовь преодолевает ревность. У кого-то ревность и зависть берут верх над любовью. Кто вы и кто он – это вопрос, на который можете найти ответ только вы вдвоем.

Я посмотрела вниз на недоеденную, искромсанную булку в моих руках.

– Идемте, – немного погодя сказала графиня, стряхивая крошки с рук и с юбок. – Давайте прокатимся.

– Прокатимся? – Я посмотрела, как она складывает посуду и остатки завтрака обратно в корзину для пикников. – Куда?

– Куда езжу я, когда мне становится себя жаль. – Она нежно улыбнулась, и на ее лице я прочла и сочувствие, и понимание. – А теперь помогите мне подняться, дитя, и я позову Конрада, чтобы он привел лошадей.

Я не ездила верхом, но, по словам графини, добраться до монастыря было проще всего на лошади.

– Монастыря? – удивленно спросила я. Я помнила, как брат при въезде в долину указал на выгоревшее здание. – Но я думала, он разрушен.

– Был разрушен, – сказала графиня. – Но руины до сих пор прочные, и оттуда открывается один из лучших видов на долину.

– Там… безопасно? – Я имела в виду не руины.

– Охота? – спросила графиня, разгадав мои опасения. Я кивнула. – Да, до тех пор, пока ты со мной.

– Почему?

– Потому что, – сказала она, и ее зеленые глаза вспыхнули. – В моей родословной заключена Древняя защита. – Она перевела взгляд на Конрада, который вел нам лошадей. – Из-за того, что сделала моя праматерь, уходя.

Я нахмурилась.

– Но меня Охота все еще преследует. Как она избежала кары?

Этот вопрос сжигал мое сердце как горящий уголек с тех самых пор, как я впервые узнала о храброй деве. С тех пор, как увидела галерею картин с изображением предыдущих невест в лавке портного в Подземном мире, где наряд на вешалке оставался единственным доказательством их существования. Я получила историю и имя каждой из них: Магдалена, Мария Эммануэль, Беттина, Франциска, Лайк, Хильдегард, Вальбурга. Женщины, отправившиеся на смерть по самым разным причинам: ими двигало отчаяние, удовольствие, заблуждение, тяга к приключениям. Но имя самой первой невесты – храброй девы – было вычеркнуто из памяти гоблинов, ее наследие предано забвению и запрещено Древними законами. Как ей удалось убежать… навсегда?

– Всему свое время, дорогая, – сказала графиня. – А теперь позволь Конраду помочь тебе сесть в седло. Это хорошая девочка.

Я взглянула на лошадей со страхом и подозрением. Хотя в конюшнях нашей гостиницы мы держали лошадей, я еще ни разу не ездила верхом. Графиня заверила меня, что она и сама плохая наездница и что бояться нечего, потому что мы лишь потихоньку поднимемся по склонам к пункту нашего назначения.

Четверть часа спустя меня бережно усадили на белую кобылу по прозвищу Весна.

– Названа в честь богини весны, – сказала графиня, сидя верхом на сером мерине и гладя Весну по крупу. Несмотря на свои заявления о том, что она – неумелая наездница, графиня сидела верхом с легкостью человека благородного происхождения. Верховая езда была для нее удовольствием, а не обязанностью, не трудом, и она пустилась бойкой рысью, позволяя мне и Весне следовать за ней по мере наших сил. Я бы предпочла сидеть в седле по-мужски, как графиня, но на Весне было женское седло. Я что было мочи вцепилась в поводья, трясясь на горных тропах, ведущих к монастырю Сновина.

– Красиво, не правда ли? – выдохнула графиня, как только мы достигли вершины. Ее щеки раскраснелись от холода и утренней нагрузки, глаза сияли. Когда она сидела верхом, у нее было четыре здоровых ноги, и я видела, как окрыляет ее свобода. Я же почти не чувствовала рук от стужи и мертвой хватки, которой цеплялась за поводья последние полтора часа.

– Да, очень, – пропищала я. Горло стиснула тревога. Я держалась лишь благодаря молитве и крепким мышцам, но понемногу мое тело расслабилось, и я смогла насладиться открывшимся передо мной видом.

Моя хозяйка была права: открывшаяся перед нами картина была прекрасна. Близкое расстояние позволило мне разглядеть, что монастырь построен из золотистого камня, который все еще блестел, несмотря на разрушающее воздействие времени, и с нашей высокой точки обзора мы видели перспективу на многие мили вокруг. Я впервые заметила ближайший город Новый Сновин и его здания с крышами из красной черепицы, ярко горевшими в лучах послеполуденного солнца, как маки на поле. Графиня объяснила, что город уже давно перенесли с его изначального местоположения из-за чумы и голода. И правда, по пути к монастырю мы проехали мимо останков нескольких старых домов и коттеджей. Вот почему Сновин-холл выглядел таким изолированным: окружавший его город был заброшен многие годы назад.

Через проржавевшие железные ворота мы въехали в большой каменный внутренний двор, очень похожий на деревенскую площадь.

– Прежде чем стать монастырем, это был замок, – сказала графиня. – Это та самая крепость, что изображена на гербе моего супруга. Но когда войны прекратились и Прохазки в наступившем мире достигли процветания, они построили Сновин-холл в качестве родового гнезда. Здесь можно оставить лошадей, – объявила она, когда мы подъехали к обугленным и полуразрушенным конюшням.

– Это не опасно? – спросила я, глядя на сгнившие деревянные балки.

– В таком состоянии он простоял триста лет, так что еще три часа, по крайней мере, точно простоит. А теперь, будьте добры, помогите мне спешиться, – велела она.

Я едва знала, как мне самой слезть с лошади, не упав при этом на землю, но каким-то образом мне удалось это сделать и не размозжить себе череп. Я уже направилась, чтобы помочь спешиться графине, но она, несмотря на изуродованную стопу, оказалась куда проворнее меня.

– Отто не нравится, когда я приезжаю сюда одна, – призналась она. – Он думает, что я не достаточно осторожно хожу, – криво улыбнувшись, добавила графиня. – Но мне здесь, наверху, очень нравится. Это место обладает особым очарованием; какая-то темная, постыдная сторона моего существа возбуждается при виде красоты увядания и смерти.

Гуляя рука об руку с графиней, я поняла, что она имела в виду. Утверждение, что увядание и смерть красивы, могло бы показаться глупым и ненормальным, но во мне оно нашло живой отклик, поскольку и я разглядела в них настоящую романтику. Я думала о том, как листья Рощи гоблинов разлагаются в перегной, растворяются в почве, превращаясь в богатую, плодородную землю, которая сразу же даст жизнь, как только ее коснутся солнечные лучи и капли дождя. Я подумала о Сновин-холле, о том, как его былое величие медленно разрушается и превращается в руины, которые жаждет заполучить земля. Различие между печалью и меланхолией подобно острию бритвы, отделяющему эстетическое удовольствие от эмоционального опустошения.

И снова я ощутила на своем лице взгляд зеленых глаз.

– Я всегда знала, что вы – одна из нас, – промолвила она с улыбкой. – Те из нас, кто является собственностью Эрлькёнига, знают, что все мы, в конце концов, возвращаемся в объятия Подземного мира.

В конце концов, мы все возвращаемся. Я подумала о Йозефе и задрожала.

– Но я думала, что вы – она – первая Королева гоблинов – сбежала. Что она свободна и чиста.

Мы переступили через порог и вошли в колоннаду, окружавшую бывший сад или лужайку. Теперь она заросла сорняками и дикими цветами, удивительно зелеными несмотря на прикрывавшую их легкую снежную порошу. Мне было интересно, куда же ведет меня графиня.

– Самый лучший вид – с юго-восточной башни, – сказала она, как будто прочитав мои мысли. Мы пробирались через упавшие обломки. – Никто не является свободным и чистым, – мягко сказала она. – Только не с Древними законами.

Я нахмурилась.

– Тогда как же она это сделала? Как смогла уйти? – Мы прошли через колоннаду и дверь в основании башни и стали подниматься по узкой спиралевидной лестнице.

Ее лицо помрачнело.

– Когда моя праматерь ушла из Подземного мира, Дикая Охота преследовала ее через холмы и долины, тут и там. Но она могла бы избежать их и остаться незамеченной, если бы согласилась просто уйти. В конце концов, жизнь за жизнь: Эрлькёниг просто нашел бы себе другую невесту.

Другую невесту. Ревность в моей душе сменилась печалью, затем надеждой.

– А почему он не нашел?

Графиня улыбнулась.

– Он любил ее. И не хотел другую. Древние законы наказали его за любовь.

У меня в груди все сжалось. Я вспомнила видение, посетившее меня, когда я уезжала из Вены, когда супруги Прохазка накачали меня наркотиками и я очнулась с кольцом Короля гоблинов в руке. Темнота, ползущая по его коже, выгоревшие, бледные глаза, вырастающие из волос рога, измученные, длинные, многосуставные пальцы.

«Завет нарушен. Она уничтожает нас. Уничтожает его».

– Тогда что произошло? – спросила я.

– Она вернулась в Подземный мир.

– Что? – Такого поворота сюжета я никак не ожидала. – Почему?

– В имени заключена сила, – сказала графиня. – Она нашла его имя. Его истинное имя, имя, которое было ему дано, когда он стал Эрлькёнигом. Он поместил его внутри ее сердца, чтобы частичка его продолжала жить, пока ее сердце бьется, а легкие дышат. Его имя было ключом, который вскрыл ее оковы, и так они вместе вошли в верхний мир.

Мое дыхание участилось, пульс забился как бешеный и запорхал от радости, страха, ликования и немалого напряжения.

– Как? – прошептала я. – Как она нашла его имя?

– Она вырезала свое сердце и положила его, обнаженное, перед собой.

Я не знала точно, использовала ли графиня поэтический образ или говорила сущую правду. Выражение ее лица ничего не выдавало, и я подавила в себе желание прикоснуться к кольцу Короля гоблинов.

«Я бы бродил по миру и играл, пока кто-нибудь не окликнул бы меня по имени и не позвал домой». Мое горло сжалось, и накопившиеся слезы норовили прорваться наружу. Мой юноша-аскет, запертый в Подземном мире, которого медленно уничтожают – наказывают – за грех, который заключается в том, что он любит меня больше Древних законов. Если бы я сумела найти его имя, я бы его освободила… но это было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой. Жизнь за жизнь. Тогда кем стал Эрлькёниг после того, как первая невеста была освобождена? И как?

– Ах, вот мы и здесь, – сказала графиня.

Мы достигли верха лестницы, и пространство вокруг нас расширилось в длинный высокий коридор. Очевидно, огонь почти не коснулся этой части монастыря. Пол был выложен мрамором, а стены украшены желтой шелковой парчой. Двери в монашеские кельи были обшиты дорогим темным деревом, а между ними стояли оставшиеся нетронутыми фарфоровые статуи Христа и несколько картин.

– Из этой комнаты самый лучший вид, – сказала графиня, открывая дверь в конце коридора. – Я завидую братьям, которые жили здесь.

Комната была маленькой и темной, с крошечным оконцем, вырезанным в нескольких футах над головой в толстой внешней каменной стене башни. Прежде окно было закрыто стеклом, но оно разбилось, и ветер задувал в комнату и свистел высоким, безутешным плачем. Вдоль двух стен, почти вплотную друг к другу, стояли две узкие кровати, хотя я и не знала, возможно ли, чтобы здесь ночевало более одного монаха. Кровать напротив окна была прикрыта полуистлевшим покрывалом, нити которого растащили птицы, а грызуны построили в нем гнезда, а на сундуке у подножия кровати лежали несколько пыльных, заплесневелых ряс. Библия по-прежнему покоилась на прикроватном столике вместе с наполовину сожженной свечой, воск которой расплавился и стек, образовав лужицу у основания.

Кровать напротив была совершенно пуста. Ни покрывала, ни подушки, ни даже матраса. Графиня указала на раму, подразумевая, что мне следует подняться на нее, чтобы лучше все увидеть.

– Я для такой акробатики уже слишком стара, даже и без изуродованной ноги, – сказала она. – Вперед, дитя. Обопритесь об меня.

Я нерешительно оперлась о ее плечо и встала на носочки, чтобы выглянуть в окно, когда заметила, что в строительном растворе вокруг оконной рамы нацарапаны какие-то слова. Слова, выгравированные на удивление четкой рукой: Wolfgangus fuit hic. Латынь. Я провела пальцем по буквам, и на кратчайшее мгновение соединилась с братом, оставившим частичку себя в этом мире.

Затем я выглянула и посмотрела на долину.

– О, – у меня перехватило дыхание.

– Чудесный вид, не правда ли? – За своей спиной я услышала в ее голосе гордость.

– Да, – сказала я. С настолько высокой точки я смогла увидеть и горы, и сверкающую серебристую ленту, прорезавшую дно долины. – Что это за река?

– Река Сновин, – сказала графиня. – Боюсь, представители рода Прохазка не страдали богатым воображением.

Я напряглась, пытаясь рассмотреть, что там дальше, за Сновин-холлом и за горами. Я заметила сияние чего-то яркого, сине-зеленого, заколдованного зеркального озера, на которое я наткнулась, когда впервые услышала о родословной графини. – А что это… что это за озеро? – спросила я.

– Вы его видите? – как будто удивленно спросила она.

Я кивнула.

– Озеро Сновин, – сказала она. – Я уже говорила вам, что предки Отто не обладали богатым воображением. – Заметив выражение моего лица, она рассмеялась. – Но мы с Аделаидой всегда называли его озером Лорелеи, – продолжила она, и ее голос смягчился. Ее дочь.

– Озеро Лорелеи? – Я вспомнила ощущение повисшего над водой волшебства и окно в другой мир, который я разглядела в его отражении.

– Да, – сказала она. – Семейная легенда с гордостью повествует о том, что они ведут свое происхождение от Лорелеи, которую нашли купающейся в этом самом озере. На их гербе изображена Мелюзина.

– Вода в нем всегда такого цвета? – спросила я.

– О, да, – ответила графиня. – И всегда теплая. Вулканическая активность, как мне говорили, но нам с Аделаидой хотелось верить, что все дело в волшебстве. Она верила в то, что это – ворота в Подземный мир. – Что-то внутри графини как будто резко захлопнулось, как капкан на мышиной шее. – Слезайте, дитя, – коротко сказала она. – Мне тяжело вас держать.

Я спрыгнула со своего насеста у окна, подала руку графине, и мы стали спускаться обратно по лестнице.

– Надеюсь, ваш брат присоединится к нам за ужином сегодня вечером, – произнесла она каким-то странным тоном, когда мы вышли через другую дверь и оказались в широком, похожем на пещеру помещении. – Возможно, мы узнаем его лучше, когда вы оба здесь обоснуетесь.

Внезапная смена темы разговора настолько ошеломила меня, что я не нашлась с ответом.

– Где мы? – спросила я, указывая на каменную комнату, через которую мы проходили.

– Склеп, – сказала графиня. – Большинство братьев похоронены на кладбище у основания горы, но их имена высечены здесь, чтобы о них помнили еще долго после того, как сгниют их останки.

Я провела пальцами по высеченным в камне буквам. Мне вспомнился день, когда мы хоронили папу, его надгробье из известняка рядом с маленькими деревянными крестами его братьев и сестер – моих дядь и теть, большинство из которых умерли, даже не успев глотнуть воздуха. Со временем эти кресты сгниют и исчезнут с лица земли, не оставив ничего кроме имен в деревенском реестре. Но даже тогда чернила поблекнут, а бумага рассыплется в пыль. Все, что остается после ухода человека, – это его наследие, которое будет жить на земле, пока тебя любят или ненавидят. Бессмертие – это память.

Эвцен, Филип, Андрей, Виктор, Иоганн, Ганс, Махье.

Я задержалась на последнем имени, с удивлением ощутив, как во мне что-то отозвалось. Это были имена монахов, умерших и давно ушедших и точно мне не знакомых, однако от имени Махье у меня внутри прозвенел звоночек, как будто я слышала это имя, как будто кто-то прошептал мне его во сне.

Его звали брат Махье.

Я замерла. Голос Короля гоблинов вернулся ко мне, наши признания друг другу в ту последнюю ночь в часовне. Я спросила у него, кто научил его играть на скрипке.

Его звали брат Махье.

Затем я поняла, почему все это мне очень знакомо. Почему меня не покидало чувство, будто я когда-то уже видела это место. Потому что я видела этот монастырь прежде. В зеркале. В Подземном мире.

Над кроватью Короля гоблинов.

Горожане называли мальчика Vlček, или «волчонок». У него было вытянутое волчье лицо, грива белых волос и гортанное рычание загнанного в угол зверя. Возраст волчонка было трудно определить: он был маленьким, ростом не выше младшей дочери булочника, Каролины, которой исполнилось три года. Священник считал, что мальчик может быть старше, потому что он был проворным и гибким, как кошка, а также коварным и хитрым.

Прошло много времени, прежде чем кто-либо сумел подобраться к нему поближе, чтобы искупать его и залечить его раны. Длинный порез шел по его груди через сердце, воспаленный и инфицированный. Священник боялся, что разрез начнет гнить, но никто не мог подойти к мальчугану, не рискуя остаться без пары пальцев рук или ног. У самого священника на руке была повязка и компресс в том месте, где Vlček вырвал зубами большой кусок плоти.

Только у Махье, оставшегося сиротой после Великой Зимы несколько лет назад и также находившегося под опекой церкви, получилось приручить волчонка.

Верный Махье – так звали его жители. Это был добрый и покладистый юноша, любитель все выращивать и почитатель природы. «Его коснулся Бог, – объявил священник. – Махье уговорит даже цветы, чтобы они расцвели в снегу». Действуя, как пастух с непокорным стадом, юноша понемногу приручал ребенка и, наконец, выманил мальчика из волка. Он научил его основам того, что значит быть человеком, научил держаться прямо и содержать себя в чистоте, научил манерам и научил одеваться. Процесс был длительным и медленным. Наконец, Vlček стал пользоваться пальцами, а не когтями, облачаться в хлопок вместо меха и есть приготовленную пищу вместо сырой. Когда настало время его крестить, он не сопротивлялся и не помешал окунуть свою голову в купель. Священник нарек его Каспаром, его занесли в церковный реестр с пометкой «Отдан нам Господом и принят из дикого леса».

Приручение прошло благополучно во всех сферах, кроме одной.

Vlček не умел говорить и не отзывался на свое имя.

Дело было не в том, что мальчику не хватало сообразительности. Он был быстрым и умным, отгадывал загадки и решал головоломки, которые давал ему священник, исполнял приказы и послушно прибирал крошечную келью в церкви, которую ему предоставили. Поскольку он был подходящего возраста, его отдали обучаться чтению и письму в местной школе, и он успешно выучил все буквы наряду с другими детишками.

Мальчик не был глухонемым. Когда его отпускали прогуляться по городку или по опушке ближайшего леса, местные жители подслушивали, как он шепотом беседует с деревьями и лесными тварями. Это был язык, который напоминал забавную болтовню и бормотание младенцев и который понимали только невинные, сумасшедшие и Махье. «О чем он с ними шепчется?» – удивлялись горожане. Это было похоже на таинственные заклинания.

«Отец, отец, – умоляли они священника. – С ребенком что-то не так».

Добрый отец делал все возможное, чтобы успокоить свое стадо, но страх, как суждено было узнать священнику, был сильнее веры.

Молчание ребенка больше не считалось признаком робкой, замкнутой натуры. Это было звериное упрямство и проявление животного коварства. Жители города все больше убеждались в том, что Vlček умел говорить, но не хотел – это было понятно по тому, как внимательно его разноцветные глаза наблюдали за всем и каждым. «Волчонок соображает, – говорили они друг другу на рыночной площади. – Он что-то замышляет. Он шпионит за нами».

Какие секреты может таить в себе безмолвный? Только свои собственные. Но жители страшились того, что мог знать Vlček. Мясник и его любовница, на два года младше его дочери. Жена кузнеца и ее тайник с припасенными сладостями, которые она ела во время Великого поста, когда все набожные и благочестивые постились. Козопас и булочник, их сердца и губы, все еще теплые от пламенных объятий.

В день, когда старый год умер, любовница мясника была найдена мертвой в своей постели.

На ней не было никаких следов: ни раны, ни пореза, ни синяка. Ее нашли посиневшей и остекленевшей, словно зима заморозила ее изнутри.

«Заколдованная! – вскричали жители. – Гоблины настигли Людмилу во сне!»

Стужа усилилась и привела с собой другие смерти, другие предательства. Стадо Якоба-козопаса потерялось, щипцы кузнеца стали хрупкими и сломались, и жители поняли, что равновесие этого мира сильно пошатнулось.

И все потому, что среди них поселилось чудовище? Кто такой Vlček? Откуда он пришел? Истории и слухи стали распространяться от дома к дому, люди вспоминали сказания о кобольде с разноцветными глазами, который воровал безделушки и тотемы, чтобы накликать на их владельцев беду и неудачу.

«Возможно ли такое, возможно ли?» – шептались жители.

Но Vlček оставался беспорочным, далеким, обособленным. День за днем он ходил среди них, молчаливый и уверенный, призрак среди живых.

Затем Каролина, младшая дочь пекаря, стала одержима дьяволом.

Поначалу у нее появились резкие боли в руках и ногах. Бедное дитя плакало и жаловалось, что волк пожирает ее конечности во сне, и она просыпалась с красными, влажными болячками и глубокими гнойными ранами. «Гоблинские укусы», – говорили деревенские и послали за священником для совершения обряда изгнания бесов.

Он явился с ладаном, святой водой и двумя спутниками: то были Vlček и Махье. Но когда волчонок подошел к постели больной, Каролина закричала так, будто ее посадили на кол и подожгли.

Это был знак.

«Это он, это он! – закричали жители. – Он самый!»

Священник с жителями стали окружать мальчика, а тот зарычал и опустился на все четыре конечности, потому что еще не научился терпеть прикосновения чужих людей. Они пришли с котелками, они пришли с кастрюлями, а мужчины на улице отправились за вилами и лопатами, когда загнанный в угол Vlček от страха стал бросаться на людей.

Их всех предал Махье.

«Беги, Каспар!» – вскричал он и метнулся вперед, заслоняя собой волчонка от жителей. Волчонок сверкал оскаленными зубами и в панике закатывал глаза. Мальчик посмотрел на Махье, своего единственного друга, рванул вперед, прорвался сквозь толпу и исчез в темноте.

Все зажгли факелы, все стали кричать, и лихорадка погони охватила всех как чума, как пожар. Пока Каролина вопила от боли и страха, ее мать и отец, священник и мэр, мясник и кузнец вооружились своими инструментами и отправились на поиски мальчика-волчонка.

«Убить его, убить! – скандировали они. – Демон! Демон!»

Махье знал, куда мог пойти Vlček, и не последовал за остальными в ночи. Вместо этого он помчался к церкви, к кладбищу, к склепам, где потерянный маленький мальчик мог спрятаться в темноте с мертвыми, единственными из людей, кто не просил его разговаривать.

Внутри Махье нашел волчонка, сжавшегося в комок среди кучи тряпок, коллекции всякой всячины и секретов, украденных у местных жителей. Маленький голубой стеклянный флакон, осколки разбитого меча, колокольчик козопаса, который в последний раз видели на шее премиальной дубинки Якуба.

– О, Каспар, – сказал Махье.

Vlček взглянул на него, в его взгляде было написано упрямство. Он знал, что Махье обращается к нему, но отказывался отвечать.

– Каспар, – повторил Махье, борясь с поднимающейся в нем паникой. – Пожалуйста. Нам нужно бежать.

Волчонок зарычал.

Верный Махье, благословенный Богом даром общения со всеми птицами и тварями, не мог подобрать слов, чтобы достучаться до этого мальчика, наполовину дикого, наполовину прирученного.

– Я знаю, что это не твое имя, – прошептал он. – Но пока ты не назовешь мне свое имя, я не смогу позвать тебя домой.

Быть может, доброта этой мольбы тронула волчонка-ребенка, Махье точно не знал, но Vlček выронил свои сокровища и разрыдался. Мальчику пришлось многое пережить с тех пор, как он вылез из логова зверя, брыкаясь и отплевываясь, и научился ходить, одеваться и есть как человек, но чего он точно никогда не делал – так это не плакал. Наполненные блестящими слезами, его разноцветные глаза засияли, и от их сверкающей красоты у Махье перехватило дух.

– Идем, – прошептал он. – Идем, нам нужно бежать.

Он протянул руку волчонку, который смотрел на нее без подозрения и страха. Мальчик-волчонок выдержал взгляд Махье, и на мгновение между ними зависла вечность и всего один вопрос.

– Да, – сказал Vlček. – Да.

Его голос был хриплым и грубым, язык неумелым и неповоротливым. Но это были слова, настоящие слова, больше слов, чем кто-либо когда-либо от него слышал. Vlček схватил ладонь Верного Махье, и они вдвоем побежали в лес, вдаль, в неизвестность.

 

Чудовище, которое принадлежит мне

Мой брат не присоединился к нам за вечерней трапезой.

Я на это и не надеялась, но укол разочарования оказался таким же острым, как и в первый раз. Наш ужин прошел за вежливой беседой, но хозяева не могли скрыть своего любопытства в отношении Йозефа. Они задали несколько вопросов о мастерстве его игры на скрипке, о таланте, о музыкальной одаренности. Я понимала, что гении и виртуозы были чудесными и необыкновенными, но их интерес к способностям моего брата, а не к моим задел за живое раны, которым давно уже пора было зарубцеваться.

«Особенная Лизель. Избранная Лизель. Тебе всегда хотелось быть необыкновенной, и вот ты ею стала».

Холодное маслянистое чувство вины соседствовало внутри меня с возмущением и сожалением, и я обнаружила, что не хочу есть. Оставлять еду было высокомерно и невежливо, и я попробовала все блюда, которые Нина для нас приготовила, но не смогла насладиться ни одним из них. Меню было простым и сытным: сосиски и рагу, клецки в кремовом соусе, тушеная капуста и свежий хлеб. Знакомая еда. Удобная, привычная. Но все эти блюда тяжело усваивались моим желудком.

После ужина я вернулась в свои покои и обнаружила, что дверь между моей комнатой и комнатой Йозефа все еще закрыта. Я не знала, вернулся ли он уже ночевать или все еще где-то бродит. Я разделась и легла в постель, хотя было еще рано. Наша послеполуденная экскурсия в монастырь утомила меня, и мне захотелось отдохнуть.

Но уснуть я, как ни старалась, не могла. Тишина билась в моих ушах отсутствием звуков. Дома пение леса убаюкало бы меня своей симфонией и какофонией. В Вене непрестанный гул и ударный ритм человеческих жизней создавал басовую партию к стаккато моих дней. Но здесь, в Сновине, всюду было тихо. Это была пустая разновидность тишины. Когда-то я чувствовала, костным мозгом ощущала, спал Йозеф или не спал по ту сторону двери, окна, стены. Трос между нами, сотканный из нашей любви к музыке и волшебству, износился так сильно, что вместе нас связывала лишь тончайшая кровная нить.

Хотя и она нас не связывала.

Я повернулась в постели, плотно зажмурившись, как будто тем самым могла отогнать чувство вины.

В другие времена эта особенная предательская мысль о Йозефе проносилась по моему подлому разуму, и мое тело начинали раздирать ненависть и отвращение к себе. Но сегодня вечером я заставила себя исследовать это чувство. Заставила себя подумать о том, что это значило для меня – что мой брат не мой брат, а подменыш.

Подменыш. До того, как я спустилась в Подземный мир, я этому даже радовалась. Или гордилась. Или даже завидовала по тем самым разным причинам, по которым Йозеф завидовал мне теперь. Я лучше, чем кто-либо другой, понимала, как это больно, когда тебя не замечают. Разве я втайне не твердила себе, что талант моего брата отделил его от всех нас, остальных? Музыка была языком, на котором мы с ним оба разговаривали, но мне было больно понимать, что он не просто лучше меня, а что он помазан папой. Что мой брат не просто связан с миром мифов и волшебства, в который мы часто сбегали от реальности, а что по-настоящему принадлежит ему. Меня эта мысль опустошала.

Особенная. Избранная. Необычная. Йозеф сумел подобрать точные слова, и его обвинения ранили меня в самое сердце. Я плотнее свернулась в клубок и положила на лицо подушку, чтобы укрыться от последних лучей заходящего солнца.

Но с тех пор, как я ушла из Подземного мира, мое мнение о подменышах изменилось. Я помнила миловидных юношей, с которыми моя сестра и я танцевали на балу гоблинов, их приятные лица и загадочные глаза. Создание у озера, хитростью заставившее меня пересечь границу между мирами, сыграв на моей тоске по дому и страстном желании наслаждаться простыми удовольствиями смертной жизни. Лживый, хитрый, жестокий. Бесчеловечный.

Йозеф был бесчеловечным. Йозеф не был смертным. Йозеф был созданием, духом, тварью. Все мое существо съежилось при мысли о том, что мой брат – тварь. Если мой брат и не был человеком, то худо-бедно он был личностью. Он смеялся, плакал, сердился и гневался. Он размышлял и чувствовал то же самое, что и любой другой мальчик, юноша. Ну и что, что его кости и кровь имели нечеловеческую природу, а не мою.

И, тем не менее, это имело значение. Я подумала о ребенке, который должен был вырасти и превратиться в моего брата, о ребенке моих родителей, простых смертных. О том, чье имя и чью жизнь украл мой брат. Тот Йозеф был радостным, спокойным малышом, розовощеким и ясноглазым. Мой Йозеф страдал коликами, был болезненным младенцем, тяжелым и противным ребенком, которого я, несмотря ни на что, любила. Возможно, любила даже больше, чем мальчика одной со мной крови.

Мне следовало испытывать отвращение к самой себе. Я любила захватчика, вора, чудовище. Я крутила и вертела на пальце кольцо Короля гоблинов, чувствуя, как серебро мягко скользит по коже.

Ты – чудовище, которое принадлежит мне, mein Herr.

Возможно, я любила все чудовищное, потому что сама была чудовищем. Йозеф, Король гоблинов и я. В верхнем мире мы выглядели гротескными, слишком другими, слишком странными, слишком талантливыми, слишком… В нас всего было слишком.

Я лежала с закрытыми глазами, и в голове стали мелькать образы. Тени облаков, проползающие по красной плитке в солнечных пятнах. Монастырь, глядящий, опустив нос, в раскинувшуюся под ним долину. Имена монахов, высеченные в горных склонах, отголоски памяти в моей голове. Алые маки, с шепотом и вздохами выпрыгивающие из белого снега. Быстрее, быстрее и быстрее длинная спираль опускалась вниз, в лабиринт моего подсознания, но я все еще не могла уснуть, не могла расслабиться. Я ворочалась и вертелась, не в силах остановить водоворот, смерч, карусель мыслей, вылетающих из основной идеи: я должна сказать Йозефу правду.

Я пнула простынь, запутавшуюся вокруг ног, и, чтобы сдержать крик, крепко сжала кулаки и зубы. Ноты, музыкальные фразы и мелодии врезались мне в мозг, и я била ладонями по ушам, чтобы заглушить шум. Ярость и разочарование скрутили мне руки и ноги, и истерика созревала в моем теле и готовилась вырваться с воплем или рыданиями. Правда о природе моего брата была ловушкой, о которую можно было споткнуться в любой момент, и я бы предпочла запрыгнуть в нее сама, чем позволить ей захлопнуться над нашими шеями и разрушить наши отношения.

Я должна ему сказать.

Я должна сказать Кете.

Я резко открыла глаза. С трудом выбравшись из-под одеяла, я вытащила себя из постели, не в силах дольше лежать неподвижно, несмотря на усталость. Я стала бродить взад-вперед перед окнами своей комнаты. Впервые за долгое время мне захотелось играть. Мне захотелось сесть перед клавиром и выразить свои чувства через пальцы, через черно-белые клавиши, через мажор и минор.

Ваша музыка создает мост между мирами.

Я подумала о том вечере, когда мы играли «Эрлькёнига» для графа и графини. Аромат льда, хвои и темных лесных дебрей наполнил тесную, душную комнатку. Шепот моего имени через завесу. Вес кольца Короля гоблинов в моей ладони, когда я очнулась от сна. Внезапное желание играть не давало мне покоя, несмотря на Дикую Охоту, несмотря на барьер между мирами, несмотря на то, что совершенно неверно и бессмысленно было возвращаться к моему искусству в тот момент, когда это было наименее безопасно.

Мне не следует.

И все же.

Почему не следует?

Буря истерики, бушевавшая внутри меня, подхватила мое маниакальное раздражение, расширила свои границы и уже охватила Йозефа, мою сестру, графиню, весь мир. Я больше не была Королевой гоблинов, больше не была хозяйкой сферы, которая сжимается и гнется по моей воле. Я не могла порвать шторы. Я не могла разбить стоящий передо мной комод. Не могла сорвать с петель дверцы бельевого шкафа. Не могла голыми руками разбить оконные стекла. Сейчас я находилась в верхнем мире, и я не могла, не могла, не могла.

Снаружи сгущались сумерки, придавая небу оттенок индиго и сделав тени лилово-фиолетовыми. Я подошла к окнам в своей комнате и посмотрела на холмы позади поместья в направлении озера Лорелеи. Я увидела графиню, идущую к маковому полю: даже в темноте ее было легко узнать по неровной походке. Одна за другой на небе появились звезды, булавочные уколы света, посеребрившие мир. В такую ночь, как эта, мы с братом представили бы себе гоблинов и фей, повсюду сеющих хаос и несчастья на спящий мир. Какие-то очертания мелькали в лесу за границами поместья, и мое воображение разыгралось.

Пока из леса, неся скрипку, не вышла суровая фигура.

Йозеф.

Он стоял и смотрел на дом. Я не могла разглядеть черты его лица, но представила, что его взгляд обращен на второй этаж, что он видит меня в моей белой ночной рубашке, резко выделяющейся на черном фоне окна. Мы смотрели друг на друга – или не смотрели – несколько долгих мгновений. Наш первый момент единения с момента ссоры. Затем мой брат развернулся и пошел обратно к маковому полю и лесу.

Я почувствовала себя так, будто меня ударили.

«Хорошо, – подумала я. – Ты больше не на первом месте в моем сердце». Я ждала, что чувство вины вот-вот сожрет плоть с моих костей и выест меня внутри до пустоты, но этого не произошло. Я не чувствовала ничего, кроме измождения и смирения.

Я устала ждать, устала хотеть, надеяться и желать, чтобы мой брат обернулся и понял меня. Этот Йозеф любил меня, я в этом не сомневалась, но он, как и многие другие, считал меня чем-то само собой разумеющимся. Считал, что я примчусь к нему в Вену и спасу его. Что приведу домой. Что буду в его полном распоряжении. Мы с Франсуа все пытались и пытались собрать его по кусочкам после того, как он развалился, но чем больше мы пытались, тем больше кусочков не находили своего места.

Тогда я подумала о Кете. Однажды сестра сказала, что я как волчок, который неуправляемо вертится вокруг своей оси, и что малейшее колебание меня опрокинет. До того момента я не осознавала, как эгоистично поступила, возложив на ее плечи этот эмоциональный груз. Мне бы хотелось, чтобы Йозеф это сейчас увидел.

«Я устала держать твое сердце».

– Я возвращаю его, – прошептала я брату, потерявшемуся в тенях снаружи. – Я возвращаю тебе твое сердце.

Меня накрыла грусть. Вместо чувства вины, разочарования или ярости, по завершении бурной истерики я не ощущала ничего, кроме меланхолии. Мания и меланхолия, мои демоны-близнецы. С грустью пришла усталость, глубокое и неизменное чувство изнеможения. Я забралась обратно в постель.

– Я возвращаю тебе твое сердце, – сказала я в темноту. – И желаю, чтобы ты отдал мне свое.

В Сновин-холле были привидения.

Не такие, как обычно, – призраки, эльфы, духи. Йозеф знал, как очистить дом от призраков с помощью колокольчиков и святой воды. Он знал, как задобрить кобольдов и хёдекена, предложив им молоко и хлеб, как защитить свое жилище от невидимых сил мира солью и молитвами. Но чего он не умел – так это изгонять демонов из своей головы.

Многоголосый шепот доносился из каждого угла поместья, достигал его слуха и не давал спать. После того, как все просыпались, он отправлялся гулять по холмам, играл на скрипке в лесу, где его никто не мог услышать. Игра не заглушала беззвучное бормотание в его голове, но он, по крайней мере, забывался в строгом, нудном повторении нот. Он проигрывал одну за другой все пьесы, какие только мог вспомнить, и даже те, что вспомнить не мог, – по одному, по два, по три раза. Первый раз он играл для того, чтобы выразить чувства: смычок был то плавным и томным, то резким и настойчивым. Второй раз он играл для точности: отрабатывал четкие движения пальцев и безукоризненное чувство ритма. Третий раз играл от отчаяния: музыка была последним прибежищем его расползающегося разума. Проиграв весь свой репертуар несколько раз подряд, Йозеф возвращался к упражнениям. Гаммам. Отработке ритма и темпа.

Но ничего не помогало.

Закрыв глаза, он по-прежнему видел лицо сестры – каким оно стало после того, как он назвал ее Королевой гоблинов. Это прозвучало не ласково, а осуждающе. Он все еще видел, как слова словно стрела пронзили ее ребра, и выражение ужаса, боли и предательства на ее лице одновременно и потрясли, и успокоили его. Они оба ушли далеко от дома и оба изменились: его сестра стала женщиной, а он – дрожащей развалиной. У Лизель был Эрлькёниг, а у Йозефа был маэстро Антониус, хотя должно было быть наоборот. Его сестра была рождена для славы, признания и всеобщего поклонения. Он был рожден для Рощи гоблинов.

Когда спустилась ночь, Йозеф направился обратно к поместью. Он устал, от измождения у него под глазами и на щеках появились черно-синие впадины. Ему хотелось уснуть, опустить голову на подушку, забыть полные упрека карие глаза Лизель. Его первое воспоминание – это глаза сестры над краем его люльки, огромные, сияющие и полные любви. Из раннего детства он больше почти ничего не помнил. Рядом была Лизель, всегда Лизель, и с ней он чувствовал себя в безопасности. Но он не мог простить сестре того, что ее не было рядом, когда он нуждался в ней больше всего. Что она отправила его прочь, хотя каждая клеточка его существа умоляла о том, чтобы остаться.

Вернувшись, наконец, на земли Сновин-холла, Йозеф поднял глаза и посмотрел на окно второго этажа, где, как он знал, спала его сестра. К своему удивлению, он увидел ее, стоящую на фоне темной комнаты в белой ночной сорочке и очень похожую на привидение. Резкая боль пронзила его тело, скрутив внутренности в узел противоречивых чувств – чувства вины, обиды, ненависти и любви. Глядя на нее, он испытывал бесконечную, беспрерывную боль, и ему хотелось пустить себе кровь, чтобы стало легче. Приложить к телу сотни пиявок, чтобы избавиться от дурной крови и дурных мыслей.

Он отвернулся.

Вдали он различил прихрамывавшую фигуру графини. В кромешной тьме ее тропу освещали только звезды, но женщина шагала энергично и решительно. Возможно, она знала дорогу назубок. Слабая волна любопытства затрепетала у него в груди, такая незаметная, что он с легкостью не обратил бы на нее внимания, если бы не один нюанс:

Она следовала за шепотом.

Беззвучный шепот обычно четче всего доносился со стороны макового поля, и Йозеф подумал, что графиня, должно быть, тоже слышит пульсирующие вздохи – будто бриз колышет траву. «Безымянный, – твердили они. – Захватчик».

Йозеф всегда игнорировал этот шепот, как игнорировал многие вещи, прогоняя свои эмоции. Так он поступил, отвернувшись от Франсуа. Ложась спать, он порой видел не полные упрека глаза Лизель, но губы своего возлюбленного. За свою жизнь Франсуа научился мастерски носить маску безмятежного спокойствия, и она стала его оружием в мире, враждебно настроенном к людям его цвета кожи, но Йозеф знал, где искать брешь в этой маске. Настоящие чувства скапливались в уголках его рта, плотно сжатого от ярости или искривленного от грусти. Чувства сестры и возлюбленного давили на Йозефа своей тяжестью, и он устал тащить на себе их бремя. Шепот был очередным грузом, который ему предстояло на себя взвалить.

Но этим вечером он решил последовать за голосами. За графиней. Он мягко ступал по высохшей траве и сломанным веткам и не заметил, как алые лепестки маков увядают и умирают после того, как по ним проходит графиня. И как рядом с ней смолкает шепот.

Лишь когда графиня обернулась и посмотрела на него, Йозеф понял, что все это время она знала, что он идет за ней.

– Здравствуйте, Йозеф, – мягко произнесла она.

Ее голос затерялся среди шипящего бриза, а маки бормотали: «беги, беги, беги». Но Йозеф не убежал.

– Здравствуйте, мадам, – ответил он. После долгого молчания его голос поверх шепота прозвучал хрипло, но твердо.

Зеленые глаза графини сверкнули в темноте.

– Вы не играете?

Он знал, что она говорит о его скрипке.

– А вы не слышите?

Она склонила голову набок. В тусклом свете свечей, льющемся из окон, Йозеф видел, как ее губы шевелятся, произнося слова, но они потонули в какофонии безмолвных предостережений. «Берегись, берегись, берегись!»

– Простите, – сказал он. – Боюсь, я не совсем понимаю.

Она лишь улыбнулась, наклонилась, сорвала цветок, и Йозеф вздрогнув, услышав беззвучный болезненный крик.

– Вам известно, почему символом дома Прохазки является мак? – спросила она.

Он не ответил.

– Говорят, – продолжала графиня, – что Ярослав Прохазка основал свое имение на месте великого сражения, где погибло множество солдат, напитавших землю своей кровью. – Она поднесла лепестки к носу, и хотя Йозеф знал, что эти цветы не пахнут, ему почудилось, что он уловил в воздухе легкий аромат меди. – Дом было построен в память об их жертве, а это поле маков посажено для того, чтобы увековечить их уход.

Йозеф взглянул на сморщенные и высохшие лепестки у ее ног, черные и хрупкие.

– Как бы я ни старалась, я так и не нашла здесь никаких признаков сражения, – призналась графиня. – Но это не означает, что здесь не проливалась кровь.

«Берегись, безымянный, берегись».

– Что вы имеете в виду? – Йозеф точно не знал, кому задает вопрос – графине или макам.

– Моя семья берет начало от старинного рода палачей, – сказала она. – Несмотря на свою сверхъестественную родословную, я не могу похвастать благородным происхождением. Мой отец был палачом, а мать – модной французской шлюхой. Как низко пали потомки первой Королевы гоблинов. От невесты Эрлькёнига до сапожников и портных, палачей и булочников. Но Сновин, – она глубоко вдохнула в себя аромат цветка без запаха, – был местом, куда мы всегда возвращались.

– Почему? – спросил Йозеф.

– Знаете ли вы, что наследником первой Королевы гоблинов всегда является незнакомец? – Рассмеялась она. – Иностранцы, простолюдины, люди скромного происхождения. Однако мы здесь потому, что это место пропитано кровью невинных, и Королева гоблинов в конечном счете была палачом.

«Беги, безымянный, беги».

– Какие невероятные маки, – заметила графиня. – Цветут в конце зимы. Это место изобилует магией, а легенды гласят, что цветок – это все, что остается от душ украденных.

– Украденных кем? – Страх и холод начали просачиваться в Йозефа сквозь онемевшие члены.

– Дикой Охотой. – Даже в темноте зеленые глаза пронзали его. – Убитые мертвы, а заколдованные в западне.

Он опустил глаза и посмотрел себе под ноги, на лепестки маков, прилипшие к его ботинкам как капли крови.

– Они что – защищают нас? От Охоты, я имею в виду.

– Дьявольское войско нельзя умилостивить ничем, кроме жертвы, – мягко пояснила графиня. – Это древняя сделка, которой мы связаны. Жизнь за жизнь. Наши жизни. Наше существование.

Йозеф нахмурился.

– Жертва?

Графиня ответила не сразу, вместо этого она опустилась на колени и сорвала еще один цветок. Он тут же поник в ее руке и завял, став фиолетово-черным. Она поднялась, шагнула вперед и заткнула его себе за ухо.

– Подарки Эрлькёнига нельзя принимать легко. Но фрукты, как и все вознаграждения, нужно срывать созревшими, во время сбора урожая.

Не было никакого ответа – только стон ветра сквозь деревья.

– Отправляйтесь спать, Йозеф, – ласково сказала графиня. – До весны осталось недолго.

Он послушался, развернулся и, как зачарованный, побрел обратно в Сновин-холл. Тьма сгустилась, затем просветлело. Небо за холмами сменило цвет с самого плотного лилового на блекло-лавандовый, и тени отступили. Йозеф забрался в постель и стал смотреть, как звезды гаснут одна за другой, улетая из ночи, как светлячки. Силуэты обретали текстуру и форму, детали становились более четкими и яркими, и мир, спокойно расшевелившись, проснулся, приветствуя новый день. И только когда первый рассветный луч коснулся кровати Йозефа, он вспомнил, что урожай собирают по осени, в то время как весна – время посадок. Все было наоборот, шиворот-навыворот в этом странном и неожиданном месте, и, погружаясь, наконец, в сон, он подумал, что так и не заметил, в какой момент шепот умолк.

Люди говорили, что в лесах бродят призраки волков.

Рассказы стали распространяться из города в город – истории о том, как кого-то обнаружили тут, кого-то повстречали там. Свежие пироги исчезали в мгновение ока, стоило их выложить на подоконник, чтобы остудить; запасы зерна целиком пропадали, животные на фермах жалобно кричали. Не было и двух схожих описаний призраков: одни говорили, что это мальчики-призраки, другие настаивали на том, что это волчата, которые ходят на задних лапах. Пожилые люди, пережившие много зим, говорили о кобольдах и духах, интриганах и ворах. Паучьи пальцы и черные, как спинки жуков, глаза.

Гоблины.

Несмотря на столь разные показания, во всех рассказах присутствовала одна неизменная деталь: кем бы ни были эти волки-призраки, там, где они ступали, расцветали красные маки.

«Невозможно, – говорили философы. – Это противоречит законам природы».

Но не заметить этого было нельзя.

Все началось в коровниках и конюшнях сельских фермеров. Распахнутые двери, следы в грязи и навозе, испуганное блеяние и мычание, отпечатки тел на сене. Первый фермер, увидевший призраков, проснулся до рассвета, чтобы подоить корову, и увидел, как из коровника выскользнули две тени. Думая, что это воры, он погнался за ними, но они исчезли с последними остатками звездного света, не оставив после себя никаких следов, кроме горсти алых маков.

Это потянулось от фермы к ферме, из города в город: маки начали прорастать в самых необычных местах – на сеновале, между булыжниками на мостовой, вокруг коньков крыши. Каждое появление цветка сопровождалось жутким рассказом о призрачных фигурах и страшных ночных злодеяниях. Запертые кладовые, из которых исчезали запасы копченого мяса на полгода. Мебель, полностью переставленная, без единого звука в кромешной темноте. Гнетущий шикающий звук, звук голых веток, трущихся друг о друга на ветру.

По мере того как маки стали простираться все дальше на юг и на запад, описания злоумышленников становились все более схожими.

«Мальчишки, – соглашались все. – Два мальчика-призрака».

Их всегда было двое, по крайней мере, так говорилось в рассказах. Один выше, другой ниже, один черный как ночь, другой белый как снег. Кто-то утверждал, что это духи двух детей, убитых родителями для жертвоприношения в пользу хорошего урожая, другие говорили, что это вовсе не люди, а подменыши, сбежавшие из царства фей и ищущие свой дом.

По мере того как дни становились длиннее, а ночи – теплее, маков стало появляться все меньше. Легенды о цветах менялись в зависимости от местности, и теперь в удаленных деревнях говорили одно, а в процветающих городах – другое.

«Не мертвые мальчики, – говорили люди. – Живые».

Двое детей, один старше, другой младше. Сироты. У одного волосы чернее сажи, у другого зрачки бледные, как вода. Загнанный вид, исхудавшие лица, глубоко запавшие глаза. Никто не знал, откуда они пришли, поскольку они не говорили на языке, который был бы понятен жителям.

«Отведите их в аббатство, – сказали люди. – Монахи разберутся».

Образованные братья аббатства были учеными, философами, музыкантами и художниками родом со всего света. Действительно, хормейстер владел их языком и понял, что мальчики в поисках безопасного места прошли долгий путь. Но чего хормейстер не понял, так это того, что с мальчиками он общался не на человеческом языке, а на языке музыки.

«Добро пожаловать, дети, – сказал хормейстер. – Отдыхайте и располагайтесь, поскольку теперь вы в руках Господа. Рука Провидения привела вас к нашему порогу».

Vlček шел по лесным волчьим тропам к монастырю, но на самом деле его влекли к себе звуки пения на воскресных службах. Мальчик не знал слов для обозначения мелодии, гармонии или контрапункта, но он хотел их узнать. В моменты редкого отдыха, когда их дыхание замедлялось после бега, и они укладывались спать, Махье слушал, как Vlček в лесу сам себе напевает колыбельные. Только в эти моменты Махье вообще слышал, как мальчик-волчонок использует свой голос, и тогда Верный Махье раз и навсегда решил, что будет учиться музыке, чтобы общаться со своим другом.

Когда хормейстер спросил у мальчиков, как их зовут, ответил только один.

– Я Махье, – произнес старший.

Монах взглянул на младшего ребенка.

– А как зовут его?

Vlček ничего не ответил, только смотрел на хормейстера своим пронзительным, тревожным взглядом разноцветных глаз.

– Он… он еще не называл мне своего имени, – сказал Махье. Глаза Vlček потеплели, и по его лицу пробежала тень улыбки.

– Это дитя умеет говорить?

Мальчики переглянулись.

– Да, – сказал Махье. – На языке деревьев, птиц и лесных тварей.

– Но говорит ли он на языке Человека?

Махье не ответил.

– Тогда будем звать его Себастьяном, – постановил хормейстер. – Это наш покровитель, святой, исцеливший немую Зою Римскую. Возможно, такое же чудо произойдет и с этим ребенком.

Vlček оскалился.

Позднее в тот же вечер, когда монах привел мальчиков в их новое жилище, Махье повернулся и прошептал в темноте мальчику-волчонку:

– Говори, друг, – сказал он. – Ты понимаешь мои слова, и я слышал, как ты пользуешься своим голосом. Почему ты отказываешься отвечать по-хорошему?

Прошло много времени, прежде чем Vlček ответил. Поначалу он сморщил губы и свернул язык, как будто молча перекатывал во рту звуки, слоги, ноты и имена.

– Мое имя не Себастьян. И пока они не окликнут меня по имени и не позовут домой, я не буду им отвечать.

Махье помолчал.

– Но каково твое имя?

Последовавшая тишина была пропитана болью.

– У меня нет имени.

– Тогда как кто-то может позвать тебя домой?

Мальчик долго не отвечал.

– Никто не дал мне дома.

– Тебя привели сюда волчьи тропы, – сказал Махье. – Если монастырь не твой дом, а Себастьян не твое имя, тогда где твой дом и каково твое имя?

– Волчьи тропы, – пробормотал Vlček. – Мой дом и мое имя находятся в самом конце этих троп. А здесь еще не конец.

Махье был озадачен.

– Что такое конец?

Мальчик не отвечал так долго, что Махье решил, что он уснул. Затем он произнес таким низким голосом, как будто это говорил вовсе не Vlček.

– Не знаю, – пробормотал он. – Не знаю.

 

Подменыш

– Вы ничего не слышали о моей сестре? – спросила я у графа на следующее утро за завтраком.

Он пил кофе и внезапно закашлялся, его лицо стало пурпурно-красным, а он все кашлял и кашлял.

– Горячо, – с трудом вздохнул он, поставив чашку на блюдце. – Обжег язык.

Я подождала, пока пройдет его приступ.

– Я отправила Кете весточку сразу по приезде сюда. Интересно, ответила она мне или нет.

Граф помешивал кофе ложечкой, хотя он пил его черным, без сливок и сахара.

– По крайней мере, мне об этом ничего не известно, дорогая.

Он избегал смотреть мне в глаза. В отличие от жены у графа на лице отражалось каждое движение души, каждая мысль, каждое чувство. Он был открытым, и, несмотря на его косые взгляды, я была больше склонна верить ему, а не его супруге.

Особенно учитывая то, что прежде она уже крала мои письма.

– Как часто вы здесь получаете почту? – спросила я. – Может быть, я схожу в Новый Сновин и посмотрю, не было ли писем из Вены?

Граф упрямо смотрел в свой кофе.

– Я спрошу у супруги.

Я изучающе посмотрела на него.

– Вы – владелец поместья, ваше сиятельство, – напомнила я. – Я уверена, что вам не обязательно спрашивать у нее разрешения.

Он рассмеялся, безрадостно, нервно.

– Вы это поймете, когда выйдете замуж, фройляйн: муж располагает гораздо меньшей властью, чем вы думаете.

– Есть ли что-то предосудительное в том, что я пишу своей сестре? – спросила я.

– Нет, нет, конечно, нет! – поспешно воскликнул он и сделала глоток кофе. – Ах, похоже, стоит добавить немного сливок. – Граф поднялся со стула и пошел к буфету.

Я прищурилась.

– Есть ли какая-то причина, по которой вы не хотите, чтобы мы с ней переписывались?

Молочник звякнул, граф пролил сливки, забрызгав все вокруг белыми капельками.

– Чертовы сливки!

Я поднялась на ноги.

– С вами все в порядке, ваше сиятельство? – Его беспокойство было подозрительным, и я шла по следу, как гончая на запах. Несмотря на крайнюю усталость, я спала мало и плохо, и мысли сбивались в моей голове, как сливки в сливочное масло. С тех пор, как я прибыла в Сновин, одно откровение следовало за другим, одно разочарование за другим, и как только отвлекающие факторы закончились, я начала задавать вопросы.

Если я была мостом между мирами… то чем был Йозеф?

– Да, да, я в порядке, – сказал он, отмахиваясь от меня. – Я вызову Нину, и она уберет это безобразие.

Я вспомнила перевернутый мир, который увидела в водах озера Лорелеи. Во время нашего бешеного бегства из Вены супруги Прохазка заверили нас в том, что их друзья и соратники позаботятся о Кете и Франсуа, но о подробностях я не спрашивала. На самом деле со времени приезда в Сновин я задала удивительно мало вопросов и получила еще меньше ответов. Их интерес ко мне был очевиден – я была Королевой гоблинов, – но их озабоченность моим братом и полнейшее равнодушие к Кете и Франсуа оставались за гранью моего понимания.

Почему Йозеф, а не Кете и Франсуа? Может, моему брату просто не повезло оказаться рядом со мной в ночь, когда супруги Прохазка опоили нас и украли? Их доброта по отношению к нам была искренней, но они почему-то никак не хотели принять нашу озабоченность безопасностью моей сестры и нашего друга. Где они были? Почему я чувствовала, что граф и графиня делают все, что в их силах, чтобы отбить у меня желание поддерживать с ними связь?

– Нину звать не обязательно, – сказала я, подошла к графу и промокнула сливки салфеткой. – Или Кете, я полагаю.

Он нахмурился.

– Прошу прощения?

Я оставила салфетку и посмотрела ему прямо в глаза. Это был первый раз, когда мы смотрели так друг на друга с тех пор, как приехали в Сновин, и я разглядела в глубинах блестящих глаз страх и трепет. Он явно чего-то боялся и выглядел как заяц за несколько мгновений до того, как его схватит ястреб. Но кто был ястребом? Я или его супруга?

– Ваше сиятельство, – мягко сказала я. – Скажите мне, что происходит? Со мной. С Охотой. С моими братом и сестрой.

Он сглотнул. Заячьи глаза бегали туда-сюда в поисках выхода, лазейки. Я подумала о хихикающем незнакомце, которого встретила в лабиринте его дома в Вене, розовощеком мужчине в маске-черепе. Даже тогда я его не боялась. Он был слишком веселым, слишком добродушным, слишком легкомысленным, чтобы представлять угрозу. Он был летним штормом, ревом и ветром, а его супруга, красивая и смертельно опасная, была ударом молнии. Я боялась ее.

– Я… я не могу, – наконец, вымолвил он.

– Не можете? Или не хотите?

Граф покачал головой.

– И то, и другое.

– Почему?

Его взгляд скользнул в направлении коридора и комнат наверху. Судя по всему, ястребом все же была графиня.

– Потому что, – прошептал он, – это не мое место.

Долго накапливаемое раздражение вылилось наружу.

– Сновин – ваш. Озеро Лорелеи – ваше. Это зловещее родовое гнездо настолько же ваше, насколько и вашей жены. Имейте смелость и требуйте то, что принадлежит вам по праву.

Граф снова покачал головой.

– Вы не понимаете, – сдавленным голосом произнес он. – Я боюсь ей перечить.

Я подумала об исполненных нежности жестах супругов Прохазка, о любовном поддразнивании и уютной легкости, с которой они общались друг с другом. С какой гордостью граф смотрел на свою жену, и как по-девичьи вспыхивала она под влиянием его очарования. Его страх казался странным и неуместным.

Затем я вспомнила, с какой неохотой он говорил о теневых тропах в зеркалах. Как он подарил мне свой компас против воли графини. Я внезапно осознала, что он не просто отдал мне свой единственный талисман, защищающий от Дикой Охоты, но и частичку независимости от жены. С этим компасом мне и без защиты графини можно было не бояться дьявольского войска.

«В моей родословной заключена Древняя защита. Из-за того, что сделала моя праматерь, когда ушла».

– Ваше сиятельство, – медленно сказала я. – А что сделала первая Королева гоблинов, чтобы сбежать от Древних законов?

«Никто не является свободным и чистым. Только не с Древними законами».

– Это не моя история, и я не стану ее рассказывать, – прошептал граф.

– Тогда почему ваша супруга не расскажет мне?

Прошло много времени, прежде чем он ответил.

– Вы разве не слышали? – спросил он с горькой усмешкой. – Что истории дома Прохазки самые взрывоопасные из всех?

Развивать эту тему граф наотрез отказался.

Как бы сильно ни разочаровало меня его нежелание это обсуждать, еще больше я злилась на себя. Я чувствовала себя простофилей, над которой подшутили, которую обманули и обвели вокруг пальца трусливый мужчина и его жена-мошенница. Я оставила недоеденным завтрак, не заботясь о том, что это покажется грубым или безрассудным, и выскочила из малой столовой.

Мне хотелось пойти на озеро Лорелеи, окунуться в его сине-зеленые воды и поплыть к сестре, находящейся по ту сторону зеркального мира. Если до нее не дошли мои письма, то пусть дойдет мое тело. Я пройду по теневым тропам и выберусь из этой тюрьмы добрых намерений и порочных ожиданий. Что, если я – последняя Королева гоблинов? Что, если мое решение покинуть Подземный мир было напрасным? Я вернулась ровно туда, где находилась до того, как стала невестой Эрлькёнига: запертой в ловушке, подавленной, задушенной.

Погруженная в свои мысли, я затерялась в нутре Сновин-холла. Мне хотелось вернуться в свои покои, дождаться Йозефа, вместе с ним подумать о том, как нам выбраться из этой проклятой долины, но где-то не там свернула. Я оказалась в комнате, которую прежде никогда не видела, с огромными старинными напольными часами в углу и доспехами в дальнем конце.

Куранты стали отбивать время.

Гонг, гонг, гонг, гонг. Я считала удары – один, два, три, четыре, но они не соответствовали стрелкам на циферблате. И действительно, вместо цифр по краю часов шли нарисованные символы: меч, щит, замок, Мелюзина, дельфин, волк и так далее – странные, как знаки зодиака, эксцентричные предметы. Что-то не сходилось в расположении символов на циферблате, и, лишь пересчитав их, я поняла, что их тринадцать, а не двенадцать, как нужно.

Волосы зашевелились у меня на голове.

После того как эхо ударов стихло, раздался странный, совсем не размеренный стук. Это не вторая стрелка отсчитывала секунды: звук доносился из другой части комнаты.

Я обернулась.

За моей спиной доспехи поднимали перчатку.

Пульс зачастил в ушах, а я смотрела, как доспехи двигаются сами собой, приводимые в движение лишь своим неодушевленным умом. Творение гоблинов, догадалась я, наполненное магией Подземного мира. Пальцы воина сжались в кулак, все, кроме одного, который продолжал указывать в коридор.

Я пошла в заданном направлении, к дверям, которых прежде никогда не видела. Двери были высокими, от пола до потолка, и красиво украшены гротесками – похотливыми сатирами, кричащими нимфами и рычащими бестиями. Когда-то двери были позолочены, но со временем золото осыпалось и износилось, оставив под собой лишь ржавое железо. Я оглянулась и посмотрела на доспехи, продолжавшие указывать мне путь. Шлем кивнул – один, два раза. Визг древнего металла резал слух.

Я резко распахнула двери.

Ослепительно-жгучий свет ударил в глаза, и я поспешила заслонить лицо руками. Когда после временной слепоты зрение вернулось, я обнаружила себя в бальном зале.

В окружении зеркал.

Они ловили свет утреннего солнца, отражая и преломляя его лучи и делая их невыносимо яркими. В этой комнате-призме не было теней, потому что даже растрескавшиеся и разбившиеся полы были наполированы до блеска. Уже много лет лес проникал внутрь, и теперь бальный зал был такой же частичкой дикой природы, как и весь дом. Корни прорывались сквозь кафельную плитку у меня под ногами, карабкались по полуразрушенным стенам, спускались по деревянным дверным рамам по обе стороны – одна вела обратно в темноту, другая к свету.

Двери в темноту захлопнулись с громким хлопком.

Я подпрыгнула от неожиданности, но ветерок из разбитых окон растрепал мои волосы, как обнадеживающий дух, посланный сюда, чтобы успокоить мои натянутые нервы. Злая магия здесь отсутствовала, хотя бальный зал был пропитан чем-то зловещим и неизвестным. Тысячи Лизель смотрели на меня из разбитых зеркальных панелей, с распахнутыми от изумления глазами и побледневшей от усталости кожей.

Зеркала. Все остальные отражающие поверхности в доме были прикрыты, в том числе и наполированный камень, и медь, и латунь. Странно, что супруги Прохазка не потрудились все накрыть и здесь, но, возможно, это требовало слишком больших усилий. По размеру бальный зал почти соответствовал залу в венской городской усадьбе, Stadthaus, но зеркала и высота потолка создавали иллюзию гораздо большего пространства.

Я внимательно осмотрела панели, легко прикасаясь к разбитому серебристому стеклу, и обнаружила две стены, которые можно было отодвигать, как экран. Я удивилась, заметив за ними целый ряд старых пыльных инструментов, а также несколько стульев и пюпитров – галерею музыкантов. Разумная конструкция, позволявшая музыкантам во время бала оставаться незамеченными и не занимать площадь бального зала, предназначенную для танцев. Я пробежала руками по виолончели и старой скрипке, струны которой уже давно сгнили, оставив следы в пыли, такой же густой и белой, как снег. В углу я заметила древнюю клавесину с перевернутой клавиатурой, накрытой крышкой. Перед ней стояла банкетка. Клавесина вся сгнила и развалилась, но я не смогла воспротивиться желанию и нажала на несколько клавиш, ощутив резкую боль и жалость к оставленным в Вене клавикордам.

Ноты зазвучали, складываясь в мелодию.

Я отдернула руку и уголком глаза увидела, как этот резкий жест повторили мириады моих отражений. Немного позже боковым зрением я уловила еще какое-то движение. Оглядевшись по сторонам в поиске крысы или другого грызуна, суетливо бегущего по залу, я обнаружила, что мой взгляд уперся в синие глаза.

Лизель?

– Кете? – спросила я, затаив дыхание.

Наши образы рванулись вперед, вытянув перед собой руки, как будто мы могли обнять друг друга через стекло. За моей спиной за мной бежали тысячи Лизель – спешили к моей сестре, стоявшей на теневых тропах.

– Лизель! – произнесла она в безмолвном крике. – Лизель, ты где?

– Я здесь, я здесь, – сказала я, подавившись соленым вкусом струящихся по щекам слез.

– Где – здесь? – Кете прищурилась, как будто вглядываясь сквозь зеркало в мой мир.

– Сновин, – сказала я. – Сновин-холл.

– Дом супругов Прохазка?

– Да, я здесь. Я цела. Я в порядке. А где ты?

– Выбирайся оттуда! – Воскликнула Кете, округлив от ужаса глаза. – Уходи сейчас же!

– Как? – спросила я. – Ты получила мое письмо? Ты можешь кого-нибудь послать за помощью к нам?

– О, Лизель, – сказала она. – Мы уже несколько недель пытаемся отправить вам хоть слово. В ночь, когда состоялся черно-белый бал, в саду были найдены мертвыми два человека с серебряными шрамами на шеях и синими от инея губами.

– Заколдованные, – прошептала я.

– Да, – сказала Кете. – Ежевика нашел меня и Франсуа и отвез нас в безопасное место, к Верным.

– Верные? А кто такой Ежевика?

– Верные – это те, кого коснулся Подземный мир, такие, как ты и я. Люди, обладающие умением видеть, или те, кто избежал тисков Древних законов. Они – хранители знаний, семья, основанная на вере, а не на крови. О, Лизель, тебе нужно уходить. Ты в жуткой опасности!

Мое горло сжалось.

– Верные? Собственность Эрлькёнига?

Отражение моей сестры покачало головой.

– Супруги Прохазка называют себя собственностью Эрлькёнига, но они не входят в число Верных. Верные охраняют, а Прохазки вредят.

– Вредят? Что ты имеешь в виду?

– Помнишь истории о девушке, которую они взяли под свое крыло? Она исчезла, а молодой человек был найден мертвым на земле их загородного дома.

Холодное чувство, как будто я тону, пронзило меня до костей, сделав тяжелой от страха.

– Да. Слухи…

– Это не слухи! – Кете кричала, но с ее губ не сорвалось ни звука. – Никто не знает, чем они там занимаются в своей глуши, на холмах Богемии, но доверять им нельзя. Та девушка и юноша были не первыми. Ее звали Аделаидой, и она была одной из Верных.

Аделаида. Так называемая дочь супругов Прохазка. Мои пальцы онемели.

– Ежевика рассказал мне о теневых тропах, – продолжала она. – Но они знают, Лизель. Они умеют закрывать зеркала, прятать свои лица от невидимого мира. Чтобы уберечься от Дикой Охоты, они принесли Древним законам ужасную жертву.

– Что? – воскликнула я. – Что они сделали?

– Кровь Верных, отданная не по своей воле, способна закрыть границы между мирами.

– Откуда ты это узнала? – от отчаяния я сжала кулаки. – Кто тебе сказал?

– Ежевика, ответила она. – Подменыш.

Я уже не знала, бьется мое сердце или нет.

– Подменыш? Ты уверена?

Моя сестра стала рвать на себе волосы.

– Это неважно, уверена я или нет! Единственное, что важно – это чтобы ты и Йозеф поскорее убирались оттуда!

– Как? Куда мне идти? Как ты меня найдешь?

– Ты должна – и она резко прервалась.

– Кете?

– О, нет, – сказала она. Ее лицо побледнело от страха. – Он идет.

– Кто?

– Я не могу оставаться здесь дольше, сказала Кете. – Эрлькёниг меня найдет. – Ее лицо скривилось от ужаса. – Уходите. Доберитесь до ближайшего города – а дальше следуйте за маками.

– За символом дома Прохазки?

– Нет, сказала она. – Это души украденных Охотой. Души Верных. Они до сих пор нас защищают, Лизель. Они… – В ее глазах вспыхнула паника. – Мне пора.

– Кете… – Но сестра уже ушла, оставив передо мной лишь удивленный образ моего собственного лица. – Кете!

– Лизель?

Я резко обернулась. Йозеф, смущенный, стоял за моей спиной.

– Зефферль!

– Лизель, с кем ты разговаривала? – Он нес скрипичный футляр, как будто пришел в бальный зал поиграть, как музыкант в галерее.

– Ты не… ты не видел?.. – Но я не договорила. Конечно, он не видел. Да и сама я уже начала сомневаться в том, что разговаривала с сестрой. Меня окружали неподвижные отражения меня и Йозефа, на его лице застыли скепсис и тревога, на моем – безумие и страх. Я понимала, что похожа на сумасшедшую: растрепанные волосы, обезумевший взгляд, распахнутые от ужаса глаза. Я рассмеялась, но даже мой смех прозвучал дико.

– Тебе лучше сесть, – осторожно сказал Йозеф. Он поставил скрипку и принес из галереи музыкантов стул. Мягко подвел меня к стулу и усадил на него. Он прикасался ко мне неуверенно и робко, как будто я была нервной кобылой, которую нужно было загнать в конюшню.

– Зефферль, – произнесла я дрожащим голосом. – Я схожу с ума?

Он наклонил голову и нежно убрал с моего лица пряди волос. Подушечки его пальцев были все в мозолях.

– Разве это важно?

Я снова рассмеялась, но теперь мой смех напоминал рыдания.

– Не знаю. Ты не поверишь тому, что я тебе расскажу.

Йозеф замолчал.

– Попробуй, – спокойно сказал он, принеся еще один стул.

Так я и сделала. Я рассказала ему об озере Лорелеи, тенистых тропах и накрытых зеркалах. Рассказала о годе, проведенном в Подземном мире в роли невесты Короля гоблинов, о медленной смерти, агонии влюбленности и понимание того, что это долго не продлится. О том, как я избегала своих чувств, как умаляла все, что было хорошего и великого в мире. Я рассказала ему о сонате Брачной ночи и о том, почему не смогла ее завершить. О том, что мое эгоистичное желание уйти погубило моего сдержанного юношу и обрекло его на уничтожение, а верхний мир – на разрушительные действия Дикой Охоты. Я говорила и говорила, пока губы не потрескались, горло не пересохло и поток слов не иссяк.

Брат ответил не сразу. В тишине, последовавшей за моей исповедью, он поднялся и стал ходить взад-вперед по бальному залу. Хотя выражение его лица оставалось спокойным, в его шагах чувствовались возбуждение и ярость.

– Зефф…

– Почему ты не рассказала мне об этом раньше? – прервал он меня.

– Я не знала как… – начала я, но он злобно оборвал меня:

– Это полная херня. – Я вздрогнула. Никогда прежде я не слышала, чтобы мой брат ругался, и, вылетевшее из его уст, это слово показалось еще ужаснее, еще грязнее. – Ты рассказала Кете.

Не все, хотела сказать я. Далеко не все. Но я рассказала ей достаточно, и это было больше того, что я рассказала Йозефу.

– Почему? – спросил он. – Почему ей, а не кому бы то ни было?

– Потому что она была там, – съязвила я, неожиданно ощутив желание заступиться за Кете. – Потому что она видела.

– Я говорю не о Подземном мире, – сказал он. – Я говорю о нем.

О нем. Короле гоблинов. Я опешила, пораженная сквозившей в его голосе страстью. Король гоблинов ознаменовал начало и конец моего времени в Подземном мире, и все же он был наименее и наиболее магической его частью. По сравнению с горячим озером, волшебными огнями, сверкающими пещерами и коридорами наша любовь выглядела почти земной. В ней не было великих романтических поступков, бурных изъявлений чувств, не было борьбы за то, чтобы остаться вместе, несмотря на все удары судьбы. Мы просто, хотя и не всегда спокойно, раскололи друг друга на части и снова сложили по кусочкам. Это был не тот рассказ, который, по моему мнению, мог заинтересовать моего брата.

– Что ты имеешь в виду, Зефф?

– Я имею в виду его, – снова сказал Йозеф, подчеркнув это слово страстным уколом смычка. – И тебя. – Он ткнул кончиком смычка в меня, словно клинком пронзая мою грудь. – Ты всегда называла меня садовником твоего сердца, – мягко сказал он. – Но ты ушла и посадила цветы без меня.

Тогда я поняла, что его ранило не то, что я не рассказала ему о времени, проведенном в Подземном мире, а то, что я не поделилась с ним своими чувствами как Королева гоблинов. Мы всегда раскрывали друг перед другом свои души, наши самые сокровенные мысли и самые мрачные чувства, и зачастую без слов. Моя сестра была моей доверенной в словах и действиях, а брат оставался хранителем моих секретов.

– О, – сказала я, не зная больше, что сказать. – Прости меня, Зефферль.

Он покачал головой.

– Почему ты мне не доверяешь? – спросил он, и в его голосе я услышала маленького мальчика, которого считала потерянным.

«Я возвращаю тебе твое сердце». В глубине глаз стали собираться слезы.

– Я не знаю.

Но я знала. Он больше не был первым в моем сердце. Йозеф и Король гоблинов делили место в моей душе наряду с Кете, Франсуа, Констанцей и мамой. Моя способность любить не исчерпалась; напротив, она росла с каждым человеком, которого я впускала в свое сердце. Но любовь без формы, без определения, которую я ощущала в детстве, с возрастом и со временем становилась все более конкретной. Частью себя мне хотелось поделиться с сестрой, другие части моей души были отданы брату, а остальные – аскетичному юноше.

Взгляд Йозефа был тяжелым. Обвинительным.

– Думаю, знаешь.

Он всегда знал меня лучше меня самой.

– Что ты хочешь от меня услышать, Зефферль? – спросила я, на этот раз раздраженно. – Что мне очень жаль? Я уже извинилась.

– Но за что ты извинилась? – парировал он. Он опустил руку, и теперь смычок свисал вдоль его бока. – Ты не рассказывала мне потому, что у тебя были на то причины. Вот почему тебя терзает чувство вины. Ты что-то от меня скрываешь, Лизель, и мне это не нравится. Мы с тобой всегда были открыты друг другу.

– Неужели? – Мой взгляд коснулся его запястий. Его рука дернулась, как будто он боролся с желанием чем-то прикрыться. – Признайся, Зефф, всегда ли ты был честен со мной?

Он напрягся.

– Я не желаю об этом говорить.

Я встала.

– Тогда у тебя нет права совать нос в мои дела!

– Отлично! – взорвался он. – Отлично! Что ты хочешь знать? Что мастер Антониус меня бил? Что подвергал меня всем мыслимым и немыслимым унижениям? Что перевернул мою тоску по дому, по Роще гоблинов, назвав ее постыдным детским капризом, слабостью? Я не мог говорить ни с кем, Лизель. Ни с кем. У меня был Франсуа, и он защищал меня, но не понимал. Не мог понять. Чем больше я отдалялся от дома, тем менее целостным я себя ощущал. Менее реальным. Я был мальчиком, которому следовало бы стыдиться себя, оболочкой, самозванцем, а не человеком. И только когда я играл твою музыку, я чувствовал какую-то связь… с жизнью.

«Отведи нас далеко от Подземного мира – и мы чахнем и блекнем».

Я почувствовала, как от лица отлила кровь. Йозеф это заметил.

– Что? – спросил он. – В чем дело, Лизель?

Станет ли у него на душе спокойнее, если он узнает правду о том, кто он? Или это еще больше отдалит нас друг от друга? Возненавидит ли он меня за то, что я не рассказала ему раньше? Если Йозефу было обидно, что я не поделилась с ним историей про Короля гоблинов, то как он будет злиться на меня за то, что я утаила от него фрагмент его личной истории?

– В чем дело? – повторил он. – Что тебе известно?

– Все дело в том, – прошептала я, – что ты – подменыш.

Его губы побелели. Я ждала, что брат что-нибудь скажет, что-нибудь сделает – что угодно, – но только не того, что будет стоять на месте как вкопанный. Но он был молчалив и неподвижен, как статуя, как будто его снова подменили. Я ненавидела себя за свое решение.

– Зефф? – тихо спросила я. – Поговори со мной, Зефф.

– Как ты могла, – произнес брат чужим голосом, и впервые в жизни я почувствовала, что совсем его не знаю.

– Зефф, я…

– Не нужно. – Он вскинул руки, продолжая сжимать в них смычок и скрипку. – Не нужно.

– Прости. – Мне бы хотелось, чтобы эти слова не звучали так нелепо.

– Не хочу ничего слышать.

– Зефф…

– Прекрати меня так называть!

Глубина его страдания заставила меня пошатнуться. Йозеф отбросил в сторону свой инструмент, вишневое деревянное тело скрипки с грохотом и звоном опустилось на мраморный пол, и шейка оторвалась от корпуса. Я вскрикнула, но вскоре за ней последовал и смычок.

– Йозеф, пожалуйста…

– Я не он! – вскричал он. – Йозефа нет! И никогда не было! – Он смотрел на меня с диким, звериным выражением лица, зрачки его глаз расширились и затопили голубизну бездонной чернотой. Стали глазами гоблинов. – Кто я? – Дикий крик вырвался из его груди. – Кто я?

– Йозеф, я…

Но прежде чем я смогла что-то ему сказать, чем-то его успокоить, мой брат развернулся и ушел, растворившись среди кустов.

У подменыша не было имени и никого, кто бы мог позвать его домой.

Он убежал из бального зала в лес, оставив свою сестру, свое прошлое и свое имя позади. Йозеф. Это имя принадлежало другому мальчику, другому сыну, другому человеку, и носить это имя было для него нестерпимо. Раны на запястьях кололись и чесались, и ему хотелось погрузить пальцы в шрамы и сорвать с себя кожу, волосы, вырвать глаза мальчика, которого не было.

Его не было.

Подменыш обнаружил, что стоит на ковре из ярко-красных маков, которые вились вокруг его ног, как кошка вокруг ног хозяина. «Пойдем с нами, безымянный, – ворковали они. – Вернись к нам».

Подняв глаза, он увидел, как на фоне коричнево-серо-зеленой природы поздней зимы как пятна краски появляются шарики алого, малинового и бордового и как эта кровавая река пронзает лес и взбирается на холм.

«Идем же, – настаивал шепот. – Идем».

Он не спрашивал, куда и почему. Графиня сказала, что эти невероятные цветы – души потерянных, последнее смертное наследие тех, кого забрала Дикая Охота. Они вели его домой, обратно в Подземный мир.

Подменыш ступил на тропу из маков и пошел по ней.

Он слышал, как сестра позади него окликает его по имени – нет, по имени ее брата, – но не обращал на нее внимания. Йозеф ушел; его никогда и не существовало. Пустота в самом центре его души, наконец, обрела смысл. На протяжении долгих лет он думал, что в нем что-то не так, что его неспособность испытывать глубокие чувства к кому-либо является признаком порока, изъяна, что это какой-то брак. Родные или люди, в жилах которых текла его кровь, были ему небезразличны. Он с симпатией относился к своей бабушке и к ее рассказам, уважал свою мать и ее тяжкий труд, боялся своего отца и перепадов его настроения и с нежностью относился к сестрам. Возможно, подменыш даже испытывал любовь, особенно к Лизель, насколько он понимал это чувство.

Любовь. Он подумал о Франсуа и ждал, что чувство вины вот-вот скрутит его живот. Подменыш представил себе лицо своего спутника – темные глаза, густые ресницы, теплая кожа, пухлые губы. Лицо, пробуждавшее что-то глубоко внутри него, лицо, на которое ему хотелось смотреть снова и снова. Подменыш знал, что Франсуа красив, но его привлекала вовсе не внешность его спутника, а чувство безопасности, которое он в нем находил. Он всегда предпочитал тени свету, а любовь Франсуа была закатом, в котором он мог укрыться.

Но с тех пор как он прибыл в Сновин, лицо его возлюбленного все реже и реже всплывало в памяти. Оттенок кожи Франсуа, аромат его одеколона и тембр голоса ускользали, как будто его спутник исчезал в облаке тумана. Возлюбленный. Это было единственное слово, которое приходило на ум подменышу, когда он думал о Франсуа, потому что он не знал других слов для обозначения нежности внутри него, желания защищать, обнимать, целовать. Но подменыш знал, что его любовь отличается от любви Франсуа, поскольку потребность прикасаться отсутствовала, а жар страсти был холодным.

«Я люблю тебя», – сказал он чернокожему юноше.

И это было правдой. Подменыш любил – так, как умел.

Учащенно дыша, юноша продолжал карабкаться на холмы позади Сновин-холла по узкой и крутой тропинке. Маки не прекращали своего шепота, своего пения. Они все молили и взывали к нему: «торопись, торопись». Он не знал причины этой спешки, но расценивал ее как призыв к свободе, предлог, причину для бегства. Подменышу было все равно, куда бежать, – главное, бежать.

Он с изумлением заметил, что тропинка перешла в широкую аллею. Маки привели его к скалистому выступу над сияющим озером с высокими крутыми берегами. Когда он посмотрел вниз в аквамариновые воды, у него закружилась голова, как если бы он смотрел вверх, на небо, в не вниз, в водные глубины. Подменыш увидел внизу свое отражение, бледное лицо с выдающимися скулами, и это лицо смотрело на него, обнажив в ухмылке острые зубы.

Подменыш прикоснулся к этому лицу, подумав, что вдруг после того, как он узнал о своей истинной природе, его черты изменились. Всю свою жизнь – жизнь Йозефа – он знал, что у него золотистые волосы и голубые глаза. Но у юноши, смотревшего на него из озера, были волосы цвета нечесаного хлопка, а глаза обсидианово-черные. Однако лицо было точно его: тот же нос, уши, щеки, подбородок.

– Кто ты? – прошептал подменыш.

Отражение улыбнулось.

– Я – это ты, – ответило оно.

– А кто я такой? – спросил подменыш.

– Потерянный, – ответило отражение.

Потерянный. Это слово эхом отдалось в пустоте внутри подменыша.

– Как мне сделать так, чтобы меня нашли? – спросил он у своего отражения.

Юноша в озере не ответил, но потянулся к поверхности, а Йозеф заметил, что и сам тянется к зеркальному миру.

– Возвращайся ко мне, – сказало отражение. – Возвращайся к нам.

И Йозеф стал падать, вниз, вниз и вниз, в Подземный мир.

 

Интермеццо. В этот мир-наоборот

Забытье

Я прождала на мгновение дольше, чем было нужно, и лишь потом бросилась следом за братом.

– Йозеф! – кричала я. – Зефф!

Весь Сновин-холл звенел, отражая эхом мои крики, когда я бежала по бальному залу за братом, но ответом мне было лишь испуганное птичье пение. Йозеф исчез, растворился, ушел под землю, и я не знала, как ему удалось убежать так быстро и так далеко. В спутанных виноградных лозах и переросших сорняках не осталось никаких следов, никакого свидетельства вторжения или бегства. Ничего – только сорванные лепестки маков, раскиданные под ногами, как капли крови.

– Зефф! – снова позвала я. – Зефф!

– Фройляйн? – Я резко обернулась и увидела, что позади меня стоит встревоженная Нина. – В порядке?

Последнее, что мне нужно было в тот момент – так это необходимость выносить чье-либо присутствие, сохранять на лице маску вежливости или спокойствия. Я не была ни вежлива, ни спокойна, во мне кипела и бурлила ярость из-за того, что я вынуждена держать перед ней лицо. Кто заметит? Кому какое дело? В худшем случае Нина вернулась бы к графу и графине и рассказала им, что я грубая, необщительная и нервная. Но все же я не хотела пугать ее своей чудовищностью и водоворотом чувств, грозившим поглотить не только меня, но и целый мир.

– Да, – сказала я, через силу улыбаясь. Уголки моих губ дернулись и скривились, и я почувствовала, что губы выглядят так, будто я вот-вот зарычу. – Все в порядке. Спасибо, Нина.

Судя по всему, экономку это не успокоило. Тревога на ее лице стала еще более явной.

– В порядке? – повторила она, затем что-то бегло произнесла на богемском, чего я не поняла, и сопроводила это жестами, которые мне было не под силу расшифровать.

– Да! – рявкнула я. – В порядке! Я в порядке.

Я почувствовала, как в глубине глаз скапливается давящий комок гнева и разочарования, как нарастает головная боль. Я устала держать на поводу дикую бестию, жившую внутри меня, и испытывала большой соблазн отпустить ее, спустить псов мании и безрассудства, но на ее лице отразилось странное сочувствие. Ее участия я хотела меньше всего и почувствовала как к горлу подступает тошнота.

– Идем, – позвала она. – Я тебе покажу.

– Я пойду лишь в том случае, если это касается моего брата, – резко ответила я. Пусть моих слов она не понимает, но по тону точно все поймет.

– Идем, – повторила Нина. Она говорила твердо, по-матерински, и я подчинилась.

Экономка отвела меня обратно в бальный зал и осторожно подобрала кусочки скрипки Йозефа, которую он швырнул на пол. Частичка меня – та часть, которая не затонула в глубинах ненависти к самой себе и отчаяния, – скорбела по утрате такого инструмента. Дело было не только в том, что это была прекрасная Del Gesu: она пережила и долгие годы, в течение которых ее носили, трепали и ею пользовались, и то, что папа постоянно закладывал ее герру Касселю с целью выручить деньги на выпивку. Экономка протянула мне скрипку, держа шейку в одной руке, а корпус в другой. Я покачала головой: я не знала, можно ли ее спасти.

Нина сурово взглянула на меня, как будто я тупица. Я почувствовала, что со мной обращается как с капризным ребенком женщина, которую я не знаю и которой ничем не обязана. Я вновь покачала головой, но она хмыкнула, взяла шейку сломанной скрипки и мягко сняла головку.

Орнаментальные головки встречались нечасто, и украшение конкретно этого инструмента было вырезано в форме женщины. Нина вложила украшение в мою ладонь, и я сжала фигуру пальцами. Рот женщины был открыт в бесконечной песне, но под определенным углом она выглядела так, будто кричит от радости… или от ужаса. С каждым прошедшим днем я узнавала все больше о том, что черта, разделяющая эти эмоции, тоньше, чем самая острая бритва.

– Спасибо, – прошептала я. Я сказала это скорее для того, чтобы побыстрее избавиться от Нины, нежели из искреннего чувства благодарности.

– В порядке? – повторила она.

Нет, я была не в порядке. Я не была уверена, что вообще когда-либо буду в порядке.

Экономка смотрела на меня с осторожностью, как будто я была хрупкой китайской пастушкой на краю полки. Я выдавила из себя еще одну улыбку, и на этот раз не потрудилась проглотить вырвавшееся из горла рычание. Она поняла намек и удалилась.

Я посмотрела через разбитые окна бального зала. Нужно было пойти вслед за братом. Нужно было попробовать его найти. Нужно было искать его до тех пор, пока в глазах не потемнеет, а горло не охрипнет. Потому что я боялась. За него и его. Того, что он мог сотворить. Со мной, но прежде всего с собой. Нужно было, нужно было…

Но я этого не сделала.

Я погрязла в зыбучих песках собственного разума, оживляя в памяти каждую ошибку, которую совершила по отношению к Йозефу. За одной оплошностью следовала другая, и очередная – длинная цепь по пути обратно в наше детство. Нужно было защитить его от папы. Нужно было понять, каким несчастным делают его наши ожидания. Нужно было привести его домой в Рощу гоблинов в тот самый момент, когда я поняла, что это его убивает.

Нужно было сказать ему, что он – подменыш.

Чем раньше, тем лучше. Правда о природе Йозефа была не моим секретом, чтобы хранить его, и все же я это делала. Я не хотела говорить ему, потому что… потому что в глубине души знала, что потеряю его. Он возненавидит меня за то, что я ему не сказала, и чем дольше я скрывала от него правду, тем больше он ненавидел меня за мой эгоизм. Я давно уже скрывала правду не ради блага Йозефа – а ради собственного спокойствия.

Беспокоилась ли я, что он убежит в Подземный мир? Знал ли он вообще, как это делается? Знала ли я, как это делается? Меня охватила внезапная, яростная, непостижимая злость. К Подземному миру. К Королю гоблинов. Ко всему странному, необычному и зловещему, что не давало мне покоя всю жизнь. Если бы я была нормальной, если бы я была обычной, ничего этого не случилось бы. Я бы не оказалась в ловушке в доме безумцев и мечтателей с преследующим меня дьявольским войском, потому что я бы не была Лизель. Не была бы мною.

Мне хотелось кричать и крушить все вокруг, как делают маленькие дети; руки чесались от сдерживаемого разочарования. В такие времена я обычно бежала к клавиру и выплескивала эмоции в клавиши, упиваясь какофонией диссонанса. Я шумела намеренно и целенаправленно, чтобы звуком излить свою варварскую, неукрощенную сущность в пустоту. Сейчас мне хотелось этого больше, чем когда-либо.

«Ваша музыка создает мост между мирами».

Я не делала этого с тех самых пор, как приехала в Сновин-холл. Не играла. Не сочиняла музыку. Какое-то время я считала, что мое молчание вызвано страхом возмездия, страхом перед тем, что моя сила может сотворить с материей мира. Но, возможно, моя сдержанность являлась лишь следствием нежелания. Мне так хотелось оставить эту часть себя позади. Часть, которая вошла в Подземный мир. Часть, которая вышла замуж – и любила – Короля гоблинов. Я была так сосредоточена на том, чтобы быть одинокой Элизабет, что не подумала о том, что значит быть цельной Элизабет.

А это означало принять свое прошлое так же, как и неопределенное будущее. Я была настолько полна решимости не погрязнуть в своем несчастье, что сделала себя одинокой. Я оттолкнула воспоминания, и чувства, и связь не только с Королем гоблинов, но и с собой. Я скорбела, но не позволяла себе горевать. Не позволяла себе чувствовать.

«Не думай. Чувствуй».

Решимость и стремление вернулись, а с ними пришло желание. Желание выразить себя, желание удовлетворения, саморазрушения. Я подошла к клавесину в галерее музыкантов и села на табурет. Клавиши были покрыты многолетним – за несколько десятилетий, возможно, – слоем пыли, но струны все еще были настроены. Я прошлась пальцами по клавишам, выжимая аккорды и фразы из струн и щипкового механизма. Соната Брачной ночи уже долгое время лежала незавершенная, потому что я не знала, чем закончилась история. Но теперь я поняла: я не знала этого потому, что не подпускала к себе свои собственные эмоции – к своей музыке, к Королю гоблинов, но прежде всего к себе самой.

Соната Брачной ночи была обо мне. О моих чувствах. Гнев, ярость, разочарование наполняли первую часть произведения. Страсть, нежность, привязанность и надежда – вторую часть.

Ненависть – третью.

Ненависть и отвращение к себе.

Я знала, что делать дальше. Играть. Сочинять. Вскрыть себе вены, позволив музыке излиться на клавиши.

Открыть завесу между мирами.

Мне следовало бояться. Мне следовало быть осторожной. Но я была ящиком Пандоры, заполненным отчаянием и безрассудством. Однажды открыв, меня уже невозможно было закрыть. Я беспокоилась обо всем и ни о чем и ничего не жаждала так страстно, как забвения. Если выпивка была пороком моего отца, то Король гоблинов и Подземный мир – моими пороками.

Я ждала призрачного стенания его скрипки.

Ждать пришлось недолго.

Через зеркало, через стекло, через завесу между мирами пробился высокий, тонкий голос поющих струн. Я позвала, и он откликнулся. В горле застряли рыдания – и от облегчения, и от страха. Мне хотелось услышать его, увидеть, прикоснуться к нему, обнять и никогда не выпускать из объятий, и мысль о том, что когда-нибудь я снова смогу это сделать, поглотила меня всю. Я ощущала вес этого освобождения до самых кончиков пальцев, запуская руки в клавиши инструмента.

С надеждой пришла неуверенность. Неуверенность или сожаление, поскольку вместе с появлением Короля гоблинов бальный зал наводнил пьянящий аромат хвои, льда и суглинка.

Барьер был тонок, но продолжал истончаться, пока не исчез вовсе.

Я подняла глаза от клавиатуры и увидела тысячи Лизель, сидящих за тысячью инструментов, которые смотрели на меня из разбитых зеркальных панелей в галерее музыкантов.

Из всех панелей, кроме одной.

– Будь, ты, со мной, – сказала я.

Эрлькёниг улыбнулся.

Юноша-аскет стоит передо мной, сжимая в руках скрипку. Любимые, знакомые глаза разного цвета излучают мягкость, и меня пронзает такое желание, что я думаю, что умру. Руки дрожат, когда я нажимаю на клавиши, не заботясь больше о том, какие ноты я выбираю и какие мелодии наигрывает Король гоблинов.

– Будь, ты, со мной, – повторяю я.

Он опускает скрипку и смычок. Музыка продолжается, непрерывное остинато, состоящее из да, пожалуйста, да, пожалуйста.

– Будь, ты, со мной, – повторяю я и встаю из-за клавесины.

Король гоблинов поднимает руку и нажимает на потрескавшееся стекло. Я подхожу к отражению и встречаюсь с ним ладонь к ладони, осколки серебра вонзаются мне в кожу. Я радостно встречаю боль, острый укол сожаления и страсти. Да, это забвение. Это и рай, и ад.

Наши пальцы обвиваются, когда мы проникаем сквозь завесу и пустоту. Его прикосновение холодное, сухое, но от него меня бросает в дрожь, которая пробирает меня до костей. Я притягиваю его к себе, и он не сопротивляется, переходя из отражения к реальности. Я раскрываю объятия, и он входит в них, принося с собой аромат спящей зелени, земли, корней, скал, и легкий, невероятный аромат персиков. Запах Подземного мира окружает меня, и я погружаюсь в лихорадочный сон. Бальный зал плывет и мерцает, мир отделяется от меня завесой воды и пламени, и я теряюсь.

– Забери меня, – шепчу я. – Забери меня обратно.

Глаза Короля гоблинов, один серый, другой зеленый, вспыхивают белым и синим, а зрачки сужаются и превращаются в крошечное черное пятно. Уголки его губ поднимаются, они близко – так близко – к моим губам.

Как пожелаешь, дорогая.

Как пожелаешь.

Дыхание, вдох, поцелуй, и мы встречаемся.

По мне пробегает ледяная дрожь, холод разрезает тело пополам. Его пальцы оставляют на моей коже следы из инея, и я уже не знаю, от чего погибаю – от огня или от мороза. Чернильная темнота черными завитками поднимается по моим рукам и ногам, и я ощущаю на языке тошнотворно-сладкую горечь опиума – или крови. Прежде мне никогда не становилось от этого так больно, ни внутри, ни снаружи. Мне не следовало этого хотеть. Не следовало этого жаждать.

Но я хочу.

Meine Königin.

Он называет меня своей королевой, и я пью его слова, и они наполняют меня и снаружи, и изнутри. Руки Короля гоблинов находят швы моего платья, и я чувствую, как ленты моего корсета с треском развязываются и, замерзшие, падают на пол.

– Mein Herr, – со вздохом произношу я. Я возбуждена и напугана, я ликую и боюсь, а по щекам текут слезы. Я рыдаю и дрожу, но Король гоблинов сжимает меня еще крепче, как будто только он один может не позволить мне распасться.

– Нет, – шепчу я. – Разбей меня. Позволь мне распасться на части.

Накажи меня. Разрушь меня. Позволь мне пострадать от последствий того, что я жалкая и подлая. Я была уже не цельной Элизабет, а уничтоженной. В грубом прикосновении Короля гоблинов больше нет нежности, и оно оставляет меня в руинах. Я ненавидела себя достаточно сильно, чтобы оказаться стертой из существования и из памяти, и я сильнее прижимаюсь к его острым краям. Я не заслуживаю, чтобы меня помнили. Я не заслуживаю, чтобы меня любили.

Руки сами обвиваются вокруг моей шеи, клетка из костей как хомут, и он объявляет меня своей собственностью. Губы Короля гоблинов растягиваются в дикой ухмылке, кончики зубов сверкают в лучах света как волчьи клыки. Мне не следовало убегать из Подземного мира. Мне не следовало ранить брата. Мне не следовало обрекать мир на погибель. Да, пожалуйста, да. Я – грешница, злодейка, негодяйка. Я ничего не стою, я – самая презренная из женщин.

Элизабет.

Голос Короля гоблинов изменился, в нем сквозит отчаянная настойчивость, которая только будоражит мою кровь. Я слышу, как мой пульс бьется везде – в ушах, горле, в запястьях, в груди и бедрах – беспрерывный ритм, отдающийся эхом в моем теле. Он задает темп нашей встрече, но я чувствую, как Король гоблинов на мгновение останавливается, нервничает, сопротивляется.

Элизабет, пожалуйста.

Треск и хруст то ли веток, то ли костей, и его пальцы сжимаются и скрючиваются. Слишком много суставов в пальцах Короля гоблинов, слишком мало цвета в его глазах. Я смотрю в эти глаза, один сине-белый, другой серо-зеленый, когда вижу, как у чудовища в моих объятиях появляется лицо мужчины.

Элизабет.

Меня останавливает мольба в его голосе, а не опасность, затаившаяся в глазах, полных смерти и льда. Я держу их обоих, моего юношу-аскета и Владыку Зла, и они и являются одним целым, и не являются.

Эрлькёниг улыбается.

Король гоблинов кричит.

Я с криком отталкиваю его прочь, но я зажата в его объятиях – мои юбки разорваны в клочья, корсет спадает с плеч. Эрлькёниг смеется беззвучно, страшно, и у меня в ушах трещат перепонки под давлением этого смеха.

«Я поймал тебя, Королева гоблинов. Ты моя».

Элизабет!

С чудовищным усилием мой юноша-аскет овладевает собой и выпускает меня из своих тисков.

«Иди! Беги!»

Он отступает назад, в окно между мирами, обратно в отражение, обратно в Подземный мир.

– Mein Herr! – кричу я, ударяя по разбитому зеркалу голыми кулаками. Мои ладони оставляют на стекле кровавые подтеки, но как бы я ни умоляла и ни просила, Король гоблинов не возвращается. Мои крики становятся такими же раздробленными, как панели в бальном зале, переломанными и преломленными в вывернутых вверх тормашками руинах моего разума.

«Беги», – и не остается ничего, кроме эха его шепота.

 

Теперь он принадлежит Эрлькёнигу

– Фройляйн? Фройляйн!

Я почувствовала на плечах пару чьих-то рук и стала брыкаться и шипеть, как охваченная паникой кошка. Мой удар пришелся во что-то мягкое, и приглушенное ворчание наполнило мой слух, когда чьи-то сильные руки сжали мои запястья.

– Фройляйн? – повторил голос, сдерживая мои конвульсии. – Дорогая, все хорошо, вы в порядке. Вы в безопасности. – Эти слова повторялись снова и снова, так тихо и так успокаивающе, что все мои отчаявшиеся фрагменты соединились в единое целое.

Сквозь дымку страха и безумия я разглядела чье-то озабоченное лицо. Круглое, розовощекое, с яркими черными глазками-бусинками и кучерявыми, со стальным отливом усами.

Граф.

– Нина! Принеси юной леди попить. Чай или чего-нибудь покрепче.

Я заметила экономку, стоявшую за спиной моего хозяина с взволнованным выражением на широком лице. Ее темные глаза расширились при виде крови, стекавшей по разбитым зеркальным панелям, и она подняла руки и прикрыла передником рот.

– Нина! – Граф повторил свою просьбу на богемском, и экономка прислушалась. Она быстро поклонилась и со всех ног бросилась вон из комнаты.

– С вами все в порядке? – Граф смотрел на мое лицо, на щеки с пятнами крови, на опухшие глаза и нечесаные волосы. Затем он заметил развязанный лиф, порванные в клочья юбки и красные синяки на руках. – Что произошло?

Во мне не осталось больше никаких сил и никакого достоинства, чтобы его потерять, но даже в таком состоянии я была готова держать рот на замке, пряча свое помешательство от своего хозяина. Однако ничто не разбивало мою броню так быстро, как сострадание и доброта, и вскоре из меня вылилось описание каждого моего дня со всеми подробностями – я все это выплюнула. Щель в моих доспехах превратилась в брешь, я стала открыта и ранима, и мне было все равно. Граф слушал молча, не перебивая. Я торопливо и сбивчиво рассказала о своей ссоре с Йозефом, о чувстве вины и беспечном равнодушии ко всему, кроме самой себя, жалкой, никчемной и эгоистичной, о своей голодной страсти к Королю гоблинов, о страхе стать обузой – потому что кто сможет выдержать вес моей отвратительной души с сопровождающими ее манией и безумием? Я рассказала ему обо всем и ни о чем, не в силах собрать свои мысли и придать им хотя бы видимость порядка.

Нина вернулась с подносом, нагруженным всем необходимым для чая, и с маленьким флаконом с темной коричневатой жидкостью. Граф усадил меня обратно на банкетку возле клавесины и отпустил экономку, а чай налил мне сам.

– Что это? – спросила я, остановив его прежде, чем он успел наклонить над чашкой пузырек с неизвестным раствором.

– Опиум, – ответил граф. Заметив выражение ужаса на моем лице, он поставил пузырек на стол и передал мне чай без добавок. – Я не хочу вам навредить, фройляйн. Клянусь жизнью моего брата Людвига.

Я остановилась, сделав глоток.

– Вашего брата?

Он кивнул.

– Ага. Моего брата-близнеца. Я был старше его на семь минут.

Я поставила чашку. В глазах графа сквозила печаль, голос был наполнен смирением, хотя его плечи подались вперед и стали напряженными от невыраженного чувства. Он был старшим братом-близнецом. Я почувствовала, что мы с ним понимаем, что это такое – ответственность и обида старших детей.

Я нахмурилась.

– Был?

В этот момент граф понял мой вопрос.

– О. – Он подошел к подносу, чтобы налить чаю и себе, но Нина принесла только один прибор. Тогда он принялся крутить в руке флакончик с опиумом. – Да. Он умер, когда нам было по двадцать лет.

– Мне жаль, – мягко сказала я.

Граф печально кивнул.

– Вы понимаете, фройляйн. Ведь и вас тоже одновременно и радует, и раздражает необходимость брать на себя обязательства перед младшими братьями и сестрами. Вы считаете своим долгом охранять жизни и сердца своих младших братьев и сестер, какими бы неблагодарными они ни были. Хотя Людвиг был моим близнецом, я родился первым, и от меня ждали, что после смерти отца я стану следующим графом Прохазкой унд цу Сновин. Однако заботиться о нем – это был мой долг.

Я снова взяла чашку и осторожно отпила. Чай был с ромашкой, и только с ромашкой. Я сделала еще несколько глотков.

– Я не справился. – Граф рассматривал зажатую в ладони настойку опиума. – Я не справился со своей обязанностью, а расплатился за это Людвиг.

Как Йозеф. Я протянула руку и прикоснулась к рукаву графа. Он меня не заметил.

– Мой брат, он был… особенным, – медленно продолжал он. – Заколдованным, как сказали бы в давние времена. Он был то зорким и проницательным, то вдруг впадал в бред и забытье. Он мог видеть гоблинов, фей и эльфов, и я вечно завидовал его дару. И хотя мои родные всегда были сторожевыми псами, несущими караульную службу на пороге между Подземным миром и верхним, очень мало кто из Прохазок – если вообще таковые имелись – имел отношение к этой магии.

– Что вы имеете в виду?

Граф открыл флакончик с опиумом. Я посмотрела на него с подозрением, но хозяин поднес его к губам и выпил. Я замерла, подумав о том, не должна ли я его спасти в случае, если он вдруг решил отравиться. Я не была врачом, но, по моему мнению, употребление такой дозы неминуемо привело бы к отравлению. Вытерев губы, граф положил пустой пузырек в карман и повернулся ко мне. Его темные глаза стали огромными и блестящими, как будто влажными от белладонны.

– Мы – обыкновенные, мирские люди, – сказал он. – Возможно, это божий промысел, а может быть, судьба. Вероятно, требуется определенный склад ума, чтобы противостоять навевающей безумие сверхъестественности Сновина, но мои родные всегда являлись сенешалями и управляющими линии первой Королевы гоблинов.

– Храброй девы, – сказала я.

Его губы скривились в улыбку человека, ненавидящего самого себя.

– Так вы ее называете? У вас странное понятие о храбрости, фройляйн. Если под храбростью вы подразумеваете бойню, тогда я склонен с вами согласиться.

Я догадалась, что он говорит не о знаменитой предшественнице своей жены.

– Знаете ли вы, чего это стоит – избежать Древних законов навсегда? – спросил граф. Он с трудом выдавливал слова через слипающиеся губы, как будто боролся с импульсами своего тела, вынуждающими его умолкнуть.

– Графиня сказала, что в ее родословной заключена Древняя зашита, – медленно произнесла я. Нервная дрожь сбегала по моему позвоночнику, я посмотрела на выходы из бального зала и подумала, не позвать ли мне Нину сейчас. – Из-за того, что сделала первая Королева гоблинов, когда ушла. – Я нахмурилась. – Но она так и не сказала, что это было.

А теперь я уже и не надеялась, что она когда-либо скажет.

Граф рассмеялся, но его смех получился горьким и хриплым.

– О, дитя, – сказал он, и в его голосе я уловила искреннюю жалость. – Ничто не достается нам просто так. Жизнь за жизнь. Смерть за весну. Вы это знаете.

Я знала. Нервная дрожь превратилась в поток страха. Я вспомнила свой разговор с графиней во время нашей экскурсии по древнему монастырю, и то, как Древние законы наказали первого Короля гоблинов за то, что он ее отпустил. Как храбрая дева вернулась в Подземный мир, чтобы спасти его, найдя его имя и освободив. Я подумала о своем юноше-аскете, об этих глазах, которые я так хорошо знала и которые так легко становились холодными и темными, как ночь. Даже если бы я нашла его имя и открыла его душу, там был мужчина, которого я любила, и чудовище, которого я страстно желала. Я не знала, как освободить одного, не потеряв другого.

– Людвиг был хорошим близнецом, – вдруг сказал граф. Я удивилась столь внезапной смене темы разговора. – Хорошим братом, чистым. Кто-то называл его зачарованным, но находились люди, еще более подлые и гнусные, кто называл его просто тупоголовым. Сумасшедшим.

Мне не нравилось направление, в котором двигался наш разговор, но мой хозяин продолжал, не глядя в мою сторону и устремив взгляд прямо перед собой, как будто смотрел на что-то не снаружи, а внутри себя.

– В былые времена нас было больше, – сказал он. – Тех, кто составлял собственность Эрлькёнига. Но наука и разум истончили наши ряды, и теперь остались лишь безумные, дикие и верные. Даже мои родственники, несмотря на свой священный долг охранять барьеры между мирами, допустили разрушение и распад Сновина. Как вы видите, другого никого не было. Никого, кто мог бы заплатить цену.

– Какую цену?

Он бросил на меня тяжелый взгляд, несмотря на текущий в его жилах опиум. Несмотря на опиумные видения и маковое молоко, граф по-прежнему был со мной, все еще с ясной головой, все еще осознающий окружающую обстановку. Слишком осознающий. Я начала понимать, зачем он употребил наркотик. Тяжесть веры была слишком невыносима, чтобы он мог нести ее в одиночку.

– Кровь невинных.

– Что? – переспросила я.

Медленная, сентиментальная улыбка начала расплываться по лицу графа, как кровь в стакане воды.

– Елена рассказала вам о Древней защите у тех, кто связан с ней кровными узами. Кровь является частью этой защиты. Но не ее кровь. Дикая Охота и Древние законы до сих пор считают ее аномалией, отклонением, ошибкой. Первая Королева гоблинов сжульничала и лишила их не только надлежащей жертвы, но и самого Эрлькёнига. В наказание они преследовали бы ее и ее родных до конца времен, если бы она не заплатила кровью.

Ответ забрезжил во мне, неизбежный и неумолимый, но я не хотела его признавать. Не сейчас. Не сейчас.

– Чьей кровью? – прошептала я.

Граф вытащил из кармана флакон из-под опиума, хотя он был пуст. Он посмотрел на него с жадностью в поисках забвения, которое все не наступало.

– Тогда это было проще, – пробормотал он. – Проще, потому что тогда еще имелись те, кто выставлял дары из хлеба и молока для гоблинов и фей. Было проще, когда умами владели предрассудки, а не наука. Верные были легкой добычей.

С нарастающим ужасом я вспомнила предупреждение Кете, данное мне через зеркало. Кровь Верных, отданная против воли, способна закрыть границу между мирами.

Я подумала о поле маков на пространствах Сновин-холла. Души украденных Охотой, сказала сестра. Души Верных.

Души тех, кого принесли в жертву.

– Но время шло, и Верные стали мудрыми и осознали наши пути, – продолжал граф. – И спустились под землю. Нет, – хихикнул он, – не в царство Короля гоблинов, а в землю. В лисьи норы, через теневые тропы, во мрак. И тогда, – едва слышно произнес он, – мы обратились к нашим родным.

Кровь застыла в жилах.

– Людвиг?

Его глаза с расширенными зрачками поймали мой взгляд.

– В конце концов, он был собственностью Эрлькёнига.

Я распахнула рот и поднесла руки к губам, заглушая вздох ужаса. «Помнишь рассказы о юной девушке, которую они взяли под свою опеку?»

– И… Аделаиду? – я с трудом сглотнула. – Девушка, которая умерла… она правда была вашей дочерью?

Граф все вертел и вертел в руке пустой флакон. Он не мог ответить, а это уже был ответ.

– Как она умерла? – спросила я.

– Утонула, – прошептал граф. – В озере Лорелеи. Ты же знаешь, они всегда возвращаются. Подменыши.

Я остолбенела от изумления.

– Подменыши?

Он покачал головой.

– Она была таким красивым ребенком, – напевал он сам себе. – Таким прекрасным младенцем. И вот она ушла. Муха-однодневка. Мы с Еленой пытались ее спасти. Пытались сохранить ее цельной. Но ей в итоге захотелось вернуться домой.

Йозеф.

– Мне нужно идти, – сказала я, в панике поднимаясь со стула. – Мне нужно найти брата. Я должна спасти Йозефа.

– Ты ничего не сможешь для него сделать, – грустно сказал граф мне вслед. – Теперь он принадлежит Эрлькёнигу.

 

Конец храброй девы

Я знала, куда пошел Йозеф. Его, как и меня, всегда притягивало все странное, чудное и дикое. Озеро Лорелеи было порогом, порталом, одним из священных мест, где встречались Подземный и верхний миры. Это то место, куда бы пошла я. Это то место, куда я направилась после того, как графиня поведала мне жуткую историю своей семьи.

Я помчалась в свои покои, чтобы забрать компас графа, который так и не вернула ему. Он утверждал, что тот обеспечит мне хотя бы какую-то защиту от Дикой Охоты, но теперь я видела, что величайшая опасность исходила не от дьявольского войска, а от моих так называемых хозяина и хозяйки. Моих благодетелей, моих захватчиков. Охота всегда беспокоила меня меньше всего – она была симптомом, а не болезнью. Болезнью была я. Я нарушила равновесие, я уничтожила Короля гоблинов, я предала своего брата и выпустила Древние законы в мир.

И теперь мне предстояло все исправить.

Вернувшись в свои комнаты, я обнаружила, что компаса нигде нет. Я могла поклясться, что оставила его на туалетном столике, но когда вернулась, его там не было. Я перевернула все шкафы и буфет, перетряхнула все сундучки с драгоценностями и туалетный столик, но так и не нашла его.

– Ищете вот это?

Я обернулась и увидела графиню. Она стояла за моей спиной, держа в руке компас супруга. Я окаменела. Ее зеленые глаза сияли полуулыбкой, острой и пронзительной. Ей удалось бесшумно прокрасться мимо меня, несмотря на больную ногу, или – подумала я, содрогнувшись, – она где-то затаилась и пряталась в моих комнатах, ожидая моего появления.

– Мне захотелось прогуляться по землям поместья. – Я ненавидела свой голос, который дрожал и трепетал, а мои чувства и эмоции неизменно выдавали всякую ложь, какую бы я ни произносила. – Я не хотела бы потеряться.

– Несомненно, к этому моменту вы уже освоились в Сновине, – возразила графиня.

Я улыбнулась, но вряд ли улыбка заиграла в моих глазах.

– Не уверена, что я когда-либо смогу привыкнуть к Сновину и к его законам.

Она прищурилась.

– Не сможете… или не захотите?

Я не ответила. Графиня вздохнула и с каким-то усталым сочувствием покачала головой.

– Я заметила, что Отто снова был у тебя.

– Как вы можете быть настолько бесцеремонной? Все эти невинные жизни? Ради чего? Чтобы избежать судьбы ваших предков? Как вы можете быть такой эгоистичной?

– Как могла ты? – спросила она, сверкая глазами и, хромая, проковыляла вперед. – Подумай, Элизабет. Само наше существование – это отвращение к Древним законам. Тот факт, что мы приходим в верхний мир, означает, что Дикая Охота неотступно следует по пятам не только за нами, но и за теми, кого мы любим. И не только за теми, кого мы любим, но и за всеми остальными, кто хорош, велик и талантлив, поскольку плоды Подземного мира – это искусство, гений и страсть. Ты бы лишила мир таких даров, Элизабет? Может ли одна жизнь значить больше, чем жизни тысяч людей?

– Может, если это ваша жизнь, – парировала я. – И моя.

– Что вы собирались сделать, мадемуазель? – спросила графиня. – Что вы намеревались сделать, добравшись до озера Лорелеи? Броситься в его изумрудные глубины?

Честно говоря, так далеко я еще не загадывала. Моей единственной целью было догнать брата прежде, чем с ним случится что-нибудь ужасное, прежде чем он навсегда окажется потерян для меня. Для Подземного мира, для смерти.

Графиня заметила неуверенность на моем лице и наклонилась ко мне ближе. Я хотела отвести взгляд, спрятать выражение лица, но еще меньше я хотела выдать свой страх. Супруги Прохазка не были достойны моего страха. Это были малодушные трусы, и я не испытывала к ним ничего кроме презрения.

– Лучше от этого не станет, вы же знаете, – мягко сказала она. – Если закончится ваша жизнь. Если закончится моя. Мы запятнаны, вы же видите. Наши жертвы бесполезны, потому что у нас не осталось ничего, что можно было бы отдать. Ничего из того, чего хочет Подземный мир. Больше ничего не осталось.

Я ее не слушала. Графиня не могла сказать ничего такого, что заставило бы меня передумать искать брата. Даже если я и не в силах его спасти, будет лучше, если я попытаюсь и потерплю неудачу, чем вообще не стану пытаться. Я стала протискиваться мимо нее, но графиня стояла как скала, опираясь вместо трости о спинку кровати.

– Почему вы решили, что больше не сможете сочинять?

Я молчала.

– Почему кажется, что целого мира слишком мало и одновременно слишком много? Потому, что вы принадлежите и двум мирам, и ни одному из них, Элизабет. Ваш разум и тело здесь, а ваша душа в другом месте. Я почувствовала это, дитя. Я услышала это. Причина, по которой ваша музыка является мостом между Подземным миром и верхним, заключается в вашей изначальной жертве. Вы пожертвовали своей музыкой. Пожертвовали своим талантом, своим гением и своим творчеством в пользу Древних законов, когда пересекли порог в первый раз. Каждый раз, играя, вы пересекаете границу. Это делает вас и цельной, и одновременно расколотой.

Ее слова попали прямо в мое бушующее сердце, прямо в бездну, вертящуюся в центре вихря.

– Откуда… откуда вы это знаете? – хрипло спросила я.

Графиня рассмеялась ярким, веселым смехом, и это было самое отвратительное, что я когда-либо слышала.

– Я знаю это потому, что ваше лицо прозрачнее стекла. Потому что вы не просто выставляете свои чувства напоказ; ваши эмоции руководят вами. – Ее глаза потемнели, и зелень в них стала хрупкой и острой. – Я знаю об этом потому, что моя безответственная прародительница ради самосохранения продала свободу своих детей. Нас бросили, Элизабет. Наказание за наш эгоизм и жадность – сохранять этот цикл, увековечить его.

Я зажала ладонью рот, пытаясь сдержать рыдания. «Особенная Лизель. Избранная Лизель. Тебе всегда хотелось быть необыкновенной, и вот ты ею стала».

– Нет, – процедила я сквозь зубы. – Нет. Я не могу – не хочу – верить, что это моя судьба. Я не стану вредить другим своими бездумными действиями, даже если это означает отдать себя Древним законам.

Графиня вскинула брови.

– Даже будь вы настолько самоотверженны, Элизабет, вы думаете, что ваше возвращение в Подземный мир исправит весь нанесенный вами ущерб? О, дитя. Мы можем двигаться только вперед и не в силах изменить прошлое.

Я подумала о Йозефе. Я подумала о Короле гоблинов.

– Я должна попытаться, – спокойно сказала я.

– И как же вы собираетесь это сделать, дорогая? – спросила графиня. Она держала компас мужа перед собой, и вещица ярко сверкала в лучах заходящего солнца. – Вы вернетесь к озеру Сновин, чтобы… что? Броситься в него? А потом?

Я точно знала, что сделаю потом.

– Я спасу своего брата, – сказала я и вспомнила разноцветные глаза, один серый, другой зеленый, которые поглощает белизна, такая бледная, что кажется почти голубой.

Графиня рассмеялась.

– А потом что? Спасете вашего Короля гоблинов?

Тем самым она озвучила надежды, которые я даже сформулировать не осмеливалась, и это ранило больнее всего, даже больнее презрительного ехидства в ее тоне.

– Я должна попытаться, – повторила я.

– О, дитя, – презрительно усмехнулась графиня. – Если вы полагаете, что вы единственная, кто способен прервать цикл жертвоприношений и измен, то ваша самонадеянность не знает границ.

На задней стенке моего горла стала скапливаться желчь, едкая и горькая.

– Разве первая Королева гоблинов не ушла? – спросила я. – Разве она не вернулась и не вырвала своего Короля гоблинов из тисков Древних законов?

– И как вы думаете, чем она за это заплатила? – парировала графиня.

Я замолчала.

– Жизнь за жизнь, Элизабет. Смерть за урожай. Это она заманила следующего юношу, чтобы он остался там, чтобы стал новым Королем гоблинов. А он в свою очередь вышел затем в мир в поисках невесты, которая бы напомнила ему о жизни смертных, которой его лишили. И в свою очередь этот мужчина навязал свой трон другому юноше, потом еще, и еще другому. Это не закончится, мадемуазель. Только не для нас. Только не для тех, кто является собственностью Эрлькёнига.

Вихрь приближался, воды безумия грозили утопить меня в своих глубинах. Я не могла – не хотела – поддаваться. Я не утону в отчаянии. Если что-то и заставляло меня двигаться дальше – так это моя вера в любовь, любовь Короля гоблинов ко мне и в мою любовь к брату. И к сестре. И к верхнему миру. Я попытаюсь или же полностью потеряю себя.

– Бедная дурочка, – мягко произнесла графиня, увидев выражение моего лица. – Бедная, несчастная дурочка.

Я вырвала компас из ее пальцев.

– Если не хотите мне помочь, – сказала я, – тогда хотя бы не стойте у меня на пути.

Она долго смотрела на меня и ничего не говорила, хотя в ее живых зеленых глазах затаились все слова этого мира. Затем она кивнула и отступила.

– Viel Glück, Элизабет, – сказала она, когда я проходила мимо. – Удачи тебе.

Я вышла из дома. Стрелка компаса указывала вперед и прямо на затерянную тропу, вверх по склонам, к таинственному, зеркальному озеру, отражавшему другое небо. Тропа из невероятных маков вспыхнула возле моих ног, колеблясь и шепча на невидимом ветру.

Души тех, кого принесли в жертву. Волоски встали дыбом у меня на руках, как будто приветствуя этот невидимый бриз, когда шепот и бормотание вылились в слова.

«Поспеши, поспеши, – подгоняли меня маки. – Еще не поздно.

Было еще не поздно. Я набралась храбрости и понеслась.

Облака над моей головой были тяжелыми и серыми, нагруженными снегом ранней весны. Жирные, влажные снежинки падали тяжелыми каплями, полудождинками, полульдинками. За спиной я услышала легкий топот копыт. Или же это билось мое объятое тревогой сердце, отбивая неровную дробь страха и радостного возбуждения. Я взбежала на холм, не глядя на тропу и не смотря себе под ноги.

Тропа внезапно проявила коварство – снег превратился в скользкую грязь. Дорожка была такой узкой, что ее ширины едва хватало для одного человека, даже такого невысокого и худого, как я. Один неверный шаг – и я погибну. Эта мысль кувырком пронеслась в голове, и я не смогла воспротивиться желанию заглянуть за обрыв в пропасть. С высокого крутого обрыва просматривалось дно долины, простиравшееся в нескольких сотнях футов подо мной, и я подошла еще ближе и наклонилась еще ниже. Какой-то части меня даже нравилось чувство опасности, нравилось смотреть ей в глаза, нравилось ждать самого ужасного. Я хотела, чтобы острый нож смертности прижался к моему горлу, хотела почувствовать, как заколотится под лезвием пульс. Я никогда не ощущала себя более живой, чем на краю смерти.

Затем выступ, на котором я стояла, обрушился.

В какое-то пронзительное мгновение ясности я подумала, что это, наверное, и есть наилучшее завершение моей судьбы. Потому что как бы я ни старалась нести добро своим любимым и миру, в конечном итоге я всегда спотыкалась о собственную самонадеянность, опрометчивость и манию. Это никогда не позволит мне перейти на следующий уровень. Это разрушит все, к чему бы я ни прикоснулась, несмотря на мои самые лучшие намерения.

Виноградные лозы опутали мои руки и ноги, мертвые кустарники и горные кусты смягчили мое падение. Компас графа полетел вниз, и склоны холмов эхом отразили треск разбитого стекла и металла. Послышалось громкое хрусть, когда что-то сломалось в моем запястье, и эта боль резко отдалась в голове, хотя она и казалась далекой и нереальной. Даже возможности закричать я оказалась лишена – внезапный рывок, не позволивший мне стремительно упасть на дно долины, вырвал дыхание из моего тела. Я целую вечность висела над обрывом, поддерживаемая корнями и виноградными лозами, которые сплелись вокруг моих конечностей, оставленная навеки балансировать между жизнью и смертью.

Затем в расщелине склона холма мелькнули черные, как спинка жука, глазки, длинные тонкие пальцы, ветки и паутина вместо волос.

Веточка.

Ветки ежевики плотнее обхватили меня и медленно, но уверенно потянули обратно на тропу, в безопасное место. Из грязи и камней вырвались руки, как делали тогда, когда я пыталась бежать из Подземного мира, но на этот раз они помогали мне подняться, а не затаскивали вниз.

Меня доставили обратно в надежное место на более низкий выступ, чем тот, с которого я упала. Я немного полежала там, стараясь отдышаться и вернуться обратно в свое тело, обратно в настоящее, к боли в запястье, к грязи, которой пропитались у меня на спине шелк и шерсть, к камушкам, врезающимся в нежные части тела. Мой разум находился одновременно и в прошлом, и в будущем, охватывая все совершенные мною ошибки, все сожаления, все принятые мною решения – и хорошие, и плохие. И я была в шаге от того, чтобы больше никогда ничего не совершить.

Когда я пришла в себя, я была одна.

Может быть, Веточка и гоблинские руки мне привиделись? Дикая боль в запястье вытеснила все посторонние мысли, и я принялась как в колыбели укачивать свою левую кисть, поддерживая ее правой рукой. Перелом выглядел смещенным, странным, неестественным, и от его вида меня затошнило сильнее, чем от боли. Задыхаясь и рыдая, я попыталась поправить левую руку правой, вернуть кости на место. Скрежет, треск, нездоровый хруст в глубине тела, отголоски которого раздались в черепе и зубах, и вдруг – внезапное облегчение. Блаженство и нега наводнили меня своим теплом, и я решила, что мне нужно еще немного полежать и подождать, пока не пройдет головокружение.

Я могла бы лежать там вечно, изнуренная водоворотами страха и изнеможения, но шепот снова стал меня подгонять.

«Поспеши, госпожа, поспеши, – подгоняли они меня. – Еще не поздно».

Мне не хотелось никуда идти, но я должна была это сделать. Я поднялась на ноги, и теперь уже, ступая по новой тропе, держалась ближе к склону холма. Компаса у меня больше не было, но это не играло роли. Из трещин, из-под камней выпрыгивали на тропу маки и вели меня нужной дорогой.

Я подошла к озеру.

На этот раз я встала на берегу, а не на выступе над его поверхностью. Сверкающие волны окружали кольцо черного песка, из аквамариновых глубин поднимались легкие завитки пара. Находясь так близко к воде, я смогла различить исходящий от озера слабый запах серы. Я содрогнулась. Возможно, я ошибалась и это озеро было не порталом в Подземный мир, а Адовой пастью.

Затем послышалось высокое, сладкоголосое пение Лорелеи.

Я и забыла, какой странной, нездешней и чарующей была ее музыка. Лишенная мелодии и формы, бесплотная, гипнотическая, мерцающая симфония звука окружила меня, и каждая нота взрывалась в моей голове разноцветной вспышкой. Гармонии и диссонантные аккорды возбуждали нити воображения, полотна ощущений, которые поглотили меня и заставили опуститься на колени.

Но я не собиралась поддаваться.

Снова взяв себя в руки, я сняла ботинки, чулки, корсет и юбки, готовясь пойти вброд. Я знала, что вода в озере теплая, но все равно меня поразил ее мягкий, как шелк, жар, коснувшийся моей кожи, необыкновенно приятный и успокаивающий. В этих теплых водах я могла бы плавать вечно. Оказавшись довольно далеко от берега, я остановилась и стала ждать.

И ждать.

И снова ждать.

В мою последнюю встречу с Лорелеями они стремились затащить меня в глубины и утопить. Но теперь, то ли потому, что я больше не была Королевой гоблинов, то ли потому, что у меня не осталось больше ничего, что я могла бы предложить Подземному миру, темные соблазнительные фигуры, скользящие под поверхностью озера, так и не поднялись мне навстречу.

Я устала и поплыла обратно к берегу, совершая сильные и длинные толчки, но все равно казалось, что я не двигаюсь с места. Ноги и руки отяжелели, поврежденное запястье болело. Я с тревогой подумала, что так и не доберусь до суши и утону. Но я привыкла сражаться каждый день, каждый день я настойчиво плыла вверх по течению, несмотря на неизбежную, неумолимую тягу собственных разрушительных склонностей, и сейчас мое тело было измождено, но разум собран.

Когда мои пальцы, наконец, коснулись тенистого гравия, я выкарабкалась из озера, промокшая, перепачканная и отяжелевшая не только от воды. Воздух остужал мою кожу, и я знала, что мне нужно срочно согреться, чтобы не умереть от холода. Я должна была остаться в живых и найти способ пробраться в Подземный мир, должна была спасти брата, и, возможно, весь мир. Чудовищность задачи, которую я на себя взвалила, давила на меня, и мне хотелось лишь одного – лечь на черный песок этих берегов и забыться.

Я зашла в тупик.

Волчья голова на моем кольце смотрела прямо на меня. Из-за падения со склона и купания в озере Лорелеи я совсем забыла про кольцо, но была рада увидеть, что оно по-прежнему со мной. Кольцо было слишком громоздким и несколько раз спадало с пальца, но кажется, со временем прикипело ко мне так же, как я к нему. К своим воспоминаниям о юноше-аскете, который мне его дал.

У тебя могло не быть защиты Эрлькёнига, когда ты входила в Подземный мир, но у тебя всегда была моя защита.

Он всегда был со мной. В сотнях миль от Рощи гоблинов и в другой стране, мой аскетичный юноша всегда был со мной. Всегда защищал меня. Даже в моменты моей безрассудной несдержанности он сражался, боролся и сопротивлялся потоку мрака, уничтожавшего его изнутри.

И все из-за меня.

Тогда я наконец поняла, что нужно делать.

Дрожащими пальцами я сняла его кольцо. Два разноцветных алмаза сверкали в слабеющих лучах солнца, ярче и красивее, чем глубокие сине-зеленые воды передо мной. Я подержала его в руках в последний раз и прижала к сердцу.

– Прощай, мой бессмертный возлюбленный, – прошептала я в сжатую ладонь.

Затем, резко вскрикнув, со всей силы зашвырнула его в озеро.

Когда серебро коснулось поверхности, рябь мерцающего света разошлась по озеру, осветив в своем отражении весь зеркальный мир. Верх стал низом, а внутреннее – внешним, и у меня закружилась голова при виде целого королевства под – или надо? – мной. Я не знала, смотрела ли я вниз в Подземный мир или это он смотрел на меня сверху?

Темная, призрачная девушка встретила мой взгляд. У нее было мое лицо и мои черты, но глаза сверкали яркой, бездонной чернотой, как глаза гоблинов. Ее темные волосы, распущенные косы, которые я обычно носила короной вокруг головы, плыли вокруг нее. Она была обнаженной, ее тело покрывала мерцающая чешуя, и только когда я разглядела перепонки между ее пальцами, я поняла, кто она такая.

Лорелея.

– Храбрая дева, – сказала она. – Зачем ты меня позвала?

– Пожалуйста, – хриплым голосом попросила я девушку из зеркального мира. – Пожалуйста, мне нужно вернуться.

Лорелея склонила голову набок.

– Зачем?

Чтобы вернуть Йозефа. Освободить Короля гоблинов. Угомонить демонов в своей голове.

– Чтобы все исправить, – ответила я.

Она рассмеялась, обнажив рот с острыми, как бритва, зубами.

– Исправить ничего нельзя, дева. Можно только расплатиться.

– Тогда мне нужно расплатиться с теми, кому я навредила, – ответила я.

Она вскинула брови.

– А кому ты навредила?

– Моему брату, – задыхаясь, выпалила я. – Королю гоблинов. Древним законам. Миру.

– Подземный мир – не место для прощения, – сказала она.

Как и верхний мир.

– Пожалуйста, – сказала я, протягивая к ней свои пустые руки. – Умоляю тебя.

Лорелея изучающе посмотрела на меня, и если могла промелькнуть жалость в этих равнодушных глазах, то я подумала, что разглядела в них искру сочувствия.

– Ты не можешь переступить порог по своей воле, дева, – сказала она. – Тебя должны или забрать или позвать, как случилось с подменышем, вернувшимся к нам.

Йозеф.

– Тогда возьми меня! – воскликнула я.

Она покачала головой.

– Ты называешь его братом, смертная, а мы называем его своим. Он – один из нас. Он принадлежит нам. Он дома.

Дома. Слезы брызнули из глаз, потекли по щекам в аквамариновые воды у меня под ногами.

– Ты его любишь, – удивленно произнесла Лорелея. – Я чувствую твою печаль и твою нежность. – Она облизнула губы. – Целую вечность я не вкушала ничего подобного.

– Так возьми же их! – Я впилась ногтями в свои щеки, пытаясь собрать с них слезы. – Забери их все!

Она снова улыбнулась.

– Ты бы согласилась отдать свою любовь за брата-подменыша, если я попрошу?

Я была ошеломлена. Я ожидала, что Лорелея потребует что угодно, но только не мою любовь к Йозефу. И вообще возможно ли это – перестать любить Зефферля, садовника моего сердца?

– А ты смогла бы?

Она пожала плечами.

– Мы можем забрать у тебя все, от чего ты готова отказаться. Твою юность, твою страсть, твой талант. Ты отдала нам что-то, что являлось такой же частью тебя, как твои глаза, волосы, кожа. Что такое любовь, если не еще одна вещь, которую ты объявляешь своей?

В моей голове возник образ брата, но не такой, как в последний раз, когда я его видела: высокий, худой, долговязый, с золотистыми волосами и синими, как небо, глазами. Вместо этого мне вспомнился болезненный, плачущий в колыбели ребенок, уродливое и сморщенное существо, которое я все же заключила в своем сердце так же искренне и всецело, как и всех своих родных.

– Нет, – сказала я. – Я не перестану любить Зеффа.

Лорелея снова пожала плечами.

– Чем ты собираешься пожертвовать, дева, ради возвращения в наше царство?

Что у меня оставалось такого, что я могла бы отдать? Я отдала свою музыку, то есть самое священное и дорогое. Я даже отдала Древним законам свое тело, дыхание, сердцебиение и свои чувства. А что такое человек, если не разум, тело и душа?

Разум.

Мой разум.

Мои капризы и смены настроения окружили меня как почуявшие кровь хищные рыбы, вращающиеся вокруг темной пучины водоворотом. Я схватилась за голову, цепляясь за остатки своего рассудка как за корону. Я вытянула руки перед Лорелеей и сжала ладони блюдцем, поднося в них мой здравый ум как драгоценный камень.

Лорелея улыбнулась. Ее руки повторили мои движения, как в зеркальном отражении, и когда я опустила свой разум к воде, ее ладони поднялись и встретились с моими. Она обхватила пальцами мои запястья, и я стала падать, вниз, вниз и вниз, пока мир не перевернулся с ног на голову.

 

Интерлюдия

В доме Верных сидели мальчик и девочка, он темный, она светлая. Они совершили долгое и трудное путешествие через холмы и долы, пока не осели здесь и не нашли дом среди друзей. С тех пор как они бежали из Вены, подменыш Ежевика представил их подземному миру актеров и художников, музыкантов и неудачников, семье, связанной не кровными узами, а преданностью. Через оперные дома и театральные холлы Кете и Франсуа нашли работу и друзей, аккомпанировали певцам на фортепиано и шили костюмы для актеров.

Им удалось спастись от Охоты.

Ежевика осторожно обходил места, где барьеры между мирами были тонкими, где не было священных пространств, и следовал за маками, которые привели их в безопасное место. Зрителям хотя и казалось странным, что члены труппы носят мешочки с солью на шее и железные ключи в карманах, но они списывали это на причуды и эксцентричность творческих людей.

«Не от мира сего, – щебетали они и качали головой. – Странные. Чудные. Сумасшедшие».

Трубадуры носили эти ярлыки с гордостью.

Так же, как Кете и Франсуа.

У них была крыша над головой, они были одеты, накормлены и даже счастливы, насколько могли быть счастливы, учитывая то, насколько они были пронизаны тревогой. Другие удивлялись их трудоспособности и самодисциплине, но и Франсуа, и Кете знали, что самый лучший и эффективный способ держать тревогу в узде – это бездумный, механический труд.

Поэтому он день за днем репетировал свои мелодии, пока она доводила до совершенства свои стежки, и оба делали вид, что не замечают нависшую над ними и все растущую тень страха за Лизель и Йозефа.

– Сыграй еще раз, – попросила Кете. – Сыграй эту песню для меня.

У девушки полностью отсутствовал слух, но Франсуа знал, какую мелодию она хочет услышать. «Эрлькёнига», сочиненного ее сестрой и с таким мастерством исполненного ее братом. Это был единственный раз, когда Франсуа слышал, чтобы игра Йозефа была тяжелой и приземленной, а не эфемерной, воздушной и нездешней. Его возлюбленный звучал как человек лишь тогда, когда играл музыку Лизель.

Звучал цельно.

Члены театральной труппы, с которыми работали и путешествовали Франсуа и Кете, были озадачены и ошеломлены этой композицией, когда услышали ее впервые.

«Никогда не слышал ничего подобного», – признался трубадур.

«Очень цепляет, – сказал импресарио. – История запоминается навсегда».

История здесь имелась, но она была не их собственностью, и они не могли ее рассказать. Кете и Франсуа знали, что история принадлежала ее сестре и его возлюбленному, но ни его, ни ее так и не смогли найти, несмотря на все старания Верных.

Прошло несколько недель с тех пор, как им удалось достучаться до Лизель через тенистые тропы, несколько недель с тех пор, как они пытались предупредить ее о том, что она и Йозеф находятся в опасности. Каждый вечер Кете зажигала свечу перед зеркалом в гримерке, а рядом со свечой ставила сосуд с соленой водой и железный колокольчик, но каждое утро в отражении она не находила ничего, кроме мира, в котором они жили: хаотичного, безумного, обыденного.

Затем однажды утром колокольчик зазвенел.

Прослушивание для последней пьесы было сущим кошмаром, поскольку драматург в каждую третью сцену добавлял новые строчки, а композитор рвал на себе волосы и пил от необходимости добавлять новые музыкальные такты, чтобы подогнать длительность композиции к изменениям сюжета. Ежевика и Кете бегали туда-сюда между актерами, роняя на пол булавки и ленты в попытке довести костюмы до ума к вечеру премьеры, в то время как Франсуа лихорадочно изучал ноты, когда ему подносили все новые страницы. В день премьеры, в самый разгар суматохи и хаоса, звон колокольчика остался неуслышанным.

И лишь когда Франсуа вернулся в гримерку за предыдущим вариантом партитуры, который, как решил драматург, нравился ему больше, он заметил изменения в зеркале.

– Кете! – позвал он. – Кете, иди сюда! Быстрее!

Радость и изумление в его голосе, а не сам его крик, заставили ее прибежать в ту же секунду.

– Что? – крикнула она в ответ. – В чем дело?

Он указал на отражение, которое показывало не гримерку, а комнату из корней и камней. В тех местах, где в гримерке стояли полураздетые манекены, в другой комнате высились потрепанные и окаменевшие деревья, покрытые кружевом паутины и прогнившего шелка. Где в верхнем мире стояли столы, скамьи и стулья, зеркало показывало сокровищницы с золотом, серебром и драгоценными камнями, настоящий гоблинский клад. Единственное, что оставалось неизменным в отражении и в реальности, – это сосуд с соленой водой, колокольчик и свеча, а также изумленные лица Кете и Франсуа.

В зеркале они наблюдали за тем, как тень Кете наклонилась, подобрала что-то из сосуда и опустила в карман своего передника. Реальная Кете залезла в свой карман и достала из него серебряное кольцо.

И едва не задохнулась от изумления.

– Это кольцо Лизель!

Кольцо в ладони Кете, почерневшее от времени и износа, было вырезано в форме бегущего волка с глазами-бриллиантами разного цвета.

– Послание от Древних законов, – сказал Ежевика, стоявший в прихожей.

Кете и Франсуа обернулись к подменышу, на некрасивом лице которого блуждала мягкая улыбка.

– Что это значит? – спросил Франсуа.

– Это означает, герр Ваша Смуглость, – сказал Ежевика, – что все не так безнадежно, как мы боялись.

– Что мне делать? – спросила Кете. – Как я могу помочь сестре?

Ежевика улыбнулся.

– Храните его. В безопасном, надежном и тайном месте. Его передали вам на хранение не просто так. Вы – ее маяк во тьме, фройляйн, ее оплот против прилива. Будьте якорем, который приведет ее обратно к ней самой, поскольку без вас она будет плыть по течению, по воле волн.

Юноша и девушка переглянулись, когда топот призрачных копыт вдали утих и превратился в топот танцующих ног, когда публика заохала и заахала, глядя на маки, которые как по волшебству стали прорастать сквозь дощатую сцену. Франсуа положил ладонь поверх руки Кете, зажавшей кольцо Лизель, и их губы в унисон зашевелились в молитве за сестру и возлюбленного.

«Держи их в безопасном месте. В надежном месте. В тайном месте».