Фермерский городок Чоучилла в Калифорнии 15 июля 1976 года стал темой общенациональных новостей. Был предпоследний учебный день в летней школе; школьный автобус уже развозил детей по домам, когда водителю вдруг пришлось остановиться, потому что дорогу ему преградил белый фургон. Из фургона выскочили два террориста в масках, запрыгнули в автобус и уехали прочь вместе с двадцатью шестью детьми в возрасте от пяти до четырнадцати лет и водителем автобуса по имени Эд Рэй.

Держа детей на прицеле, люди в масках направили автобус в близлежащий овраг, где перепуганных заложников пересадили в два черных фургона без окон. Детей везли куда-то без каких-либо объяснений в течение одиннадцати часов. Без еды, без воды, без остановки на туалет. Но никто из них не паниковал и не впадал в отчаяние. Дети сидели спокойно — многие в луже собственной мочи — и коротали время, распевая детские песенки.

Глубокой ночью фургоны остановились в каком-то месте. Террористы приказали школьникам выйти на улицу и спуститься в «дыру», в которой, как выяснилось позже, только очень немногие ребята узнали люк большого крытого грузовика, частично закопанного в землю. Оказавшись внутри, они услышали, как сверху задвинули тяжелую металлическую пластину, закрывавшую люк с двадцатью семью заложниками. Затем раздался звук лопат, и на крышу полетели комья грязи и камни. За сотни миль от этого места родители, конечно, давно заметили исчезновение детей, и пока в Чоучиллу со всех сторон съезжались сотрудники ФБР и средств массовой информации, двадцать шесть школьников и водителя автобуса похоронили заживо.

Только некоторые дети кричали и плакали, а водитель умолял людей в масках отпустить их, но вскоре воцарилась практически полная тишина как внутри, так и снаружи фургона. Надо сказать, пока все это происходило, дети вели себя в целом спокойно и контролируемо. Довольно скоро ученики и водитель устроились на матрасах, развесили несколько фонарей и разделили еду, оставленную террористами в фургоне. Старшие ребята ухаживали за младшими; дети в основном спали и сидели в темноте в ожидании следующего дня и того, что он им принесет. А принес он вот что: под тяжестью земли и камней крыша грузовика начала прогибаться и рушиться. Подстегнутые этой внезапной опасной для жизни экстремальной ситуацией, водитель со старшими детьми сложили матрасы один на другой и смогли отодвинуть металлическую пластину и откопать проход. Выбираясь на поверхность, заложники боялись, что их застрелят, но снаружи никого не оказалось.

Когда они добрались до людей, их отвезли в ближайшую тюрьму, накормили гамбургерами, яблочным пирогом и провели небольшое медицинское обследование. Никто из ребят не дрожал, не плакал, не бился в истерике, и врачи заявили, что с заложниками «все в порядке». Только двое детей связали пережитый ими опыт со словом киднеппинг. По словам Ленор Терр, психиатра, которая позже работала с их семьями, «остальные ученики не знали, как это назвать».

* * *

Тем же летом на Восточном побережье США шестилетняя девочка по имени Эмили под присмотром тринадцатилетней няни проводила воскресенье за настольными играми. Район, где жила Эмили, представлял собой ровные ряды усаженных деревьями улиц; большие старые дома утопали в зелени в удалении от тротуаров, а тротуары были удобно удалены от проезжей части. Здесь никто никому ни в чем не отказывал, в округе процветали добрососедство и доброжелательность. И конечно, ни один ребенок не посмел бы не впустить в дом взрослого соседа, ведь это так невежливо. Поэтому, когда краснолицый мужчина, живший неподалеку, забарабанил по входной двери дома Эмили, чьи родители и братья-близнецы ушли на бейсбольный матч, ее няня, не долго думая, широко распахнула их. И когда этот человек, ни слова не говоря, проследовал мимо девочек на кухню — сначала он явно искал взглядом отца Эмили, а затем стал искать что-то — обе «хозяйки» изо всех сил старались ему помочь.

Нечетко выговаривая слова, мужчина лазил по шкафчикам, требуя от девочек показать, где хранится алкоголь, но Эмили послышалось, что он ищет маринованные огурцы. «Где огурцы? Я знаю, что у твоего отца есть огурцы! Где он хранит эти проклятые огурцы?» Сердитый дядька кричал и кричал, обращаясь скорее к шкафчикам и полкам, чем к уже порядком испуганным девочкам, застывшим неподалеку.

Все это было так странно. Маринованные огурцы хранились в холодильнике, а не в шкафчиках. И обычно мама Эмили доставала их для бутербродов, а не для папы. Эмили даже заглянула в холодильник, но в тот день огурцов там не оказалось. Девочка сказала об этом непрошеному гостю — и не раз, — но он продолжал искать огурцы в самых неподходящих местах, сбрасывая на пол пачки с макаронами и сухариками.

Все это просто не имело смысла. Когда сердитый мужчина ушел, Эмили с няней вернулись к своим играм. Девочки вели себя так, будто ничего не случилось, потому что не случилось ничего, что они могли бы объяснить.

Когда родители с близнецами вернулись домой, няня рассказала о произошедшем, и теперь уже разозлилась мать Эмили. Папа с мамой яростно шептались в соседней комнате, используя слова, которых Эмили не понимала. Мама, например, прошипела непонятное слово «алкоголик». Папа что-то говорил о «чертовых пуританских законах Нью-Джерси». Беседа закончилась тем, что мама каким-то странным тоном сказала: «Конечно, к кому же еще ему бежать, когда у него в воскресенье кончается бухло…»

Из этого странного случая Эмили смогла понять только одно: с ее папой что-то не так, и некоторые люди, например их сосед, судя по всему, об этом знают.

* * *

Наблюдать за практически незнакомым мужчиной, рыскающим по шкафчикам на твоей кухне, конечно, не так страшно, как быть увезенным в школьном автобусе под прицелом пистолетов в неизвестном направлении. Тем не менее, какими бы разными ни были эти истории, обе рассказывают нам нечто очень важное о том, что делают многие дети, да и многие взрослые, когда им действительно страшно: они склонны вести себя как обычно. Отчасти такое поведение вызвано надеждой, что жизнь будет течь, как прежде, если вести себя как обычно, — надеждой, что если, несмотря на происходящее, просто продолжить действовать нормально, то все вокруг вернется к нормальности. Кроме того, люди ведут себя так потому, что именно так их заставляет поступать мозг.

Вы, конечно, помните, что, когда миндалевидное тело обнаруживает в окружающей среде угрозу, оно приводит организм в состояние готовности, точнее говоря, «готовности вести себя должным образом». Однако что значит «должным образом», зависит от ситуации. Мы можем подготовиться к бою, а можем быть готовы пуститься наутек. Но, поскольку взрослые обычно превосходят детей по размерам, силе и скорости, выбор в ситуации «бей или беги» может восприниматься последними как отсутствующие в их распоряжении варианты. В результате дети встречают угрозу беспомощными и уязвимыми, и в этом случае их мозг решает, что лучше всего вести себя как ни в чем не бывало, не делая, так сказать, резких движений. Просто плыть по течению, чтобы и ситуация плыла по течению. Оставаться спокойным во всех отношениях.

Если амигдала, по словам Леду, это «втулка в колесе страха», то часть мозга, называемая полем Брока, — это втулка в колесе речи. То, что мы видим, слышим и чувствуем, она превращает в слова, а затем подает моторной области коры головного мозга сигнал их продуцировать. Так вот, как показывают исследования человеческого мозга, у некоторых людей при резком повышении активности в миндалевидном теле снижается активность поля Брока. Иначе говоря, столкнувшись с чем-то страшным, амигдала резко активируется, а поле Брока, наоборот, успокаивается, а сам человек немеет. По всей вероятности, потеря дара речи от ужаса происходит на неврологической почве; и, несомненно, у нас есть все основания говорить об адаптивной ценности того, что в случае опасности человек старается обращать на себя как можно меньше внимания, вместо того чтобы кричать. Ведь в результате такого поведения охотящийся за тобой лев узнает, что ты прячешься в кустах. Очевидно, по этой причине один из мальчиков, который в тот день был в школьном автобусе из Чоучиллы, позже признался, что ему просто «было слишком страшно, чтобы плакать».

Когда человек охвачен страхом, слова не приходят на ум. Да и не могут прийти, особенно если речь идет о необычном для человека опыте или опыте, для которого нет привычных обозначений. И из истории Эмили, и из случая с детьми из Чоучиллы становится понятно, что дети часто не только боятся плакать, но и слишком сбиты с толку для слез. Даже когда поле Брока активно и готово выполнить свою работу, мы не можем описать свой опыт конкретными словами, если в нашем распоряжении нет слов, которыми можно оперировать. Значительная часть человеческого существования предполагает распознавание знакомых паттернов — то, что мы видим, соотносится с тем, что мы уже знаем. Мы всегда называем банан бананом и знаем, что это фрукт, потому что узнали об этом еще в детском саду. А круглый оранжевый предмет может быть другим фруктом, например мандарином, а может быть баскетбольным мячом — все зависит от его размера и того, каков он на ощупь и как пахнет. Ежедневно в течение дня бытовые моменты нашей жизни соотносятся с известными нам словами и категориями, и это позволяет нам говорить о том, что мы видим.

Однако иногда с нами что-то происходит, а в запасе нет слов или категорий, которые соответствовали бы этому событию. Мы переживаем что-то, чему не можем подобрать название, и эта задача, как правило, особенно трудна для маленьких детей, поскольку в их распоряжении намного меньше обозначений. В такие моменты дети нуждаются в том, чтобы кто-то помог им описать реальность. В противном случае у них возникает нечто вроде алекситимии — неспособности выразить свои чувства и переживания словами. Мы все страдаем ею в младенчестве (корень английского слова infant в переводе с латыни in fans означает «безмолвный, не говорящий»), но по мере взросления с помощью окружающих людей маркируем все больше предметов и явлений внутреннего и внешнего мира. Люди говорят: «Это машина», или «Ты устал», или «Это больно», — и мы соглашаемся с ними. А когда сложные взрослые проблемы не входят в лексический запас ребенка и при этом никто не объясняет ему, что «этот человек алкоголик!», он остается с молчаливым осознанием того, что с ним только что произошло что-то важное и страшное, что, однако, невозможно выразить словами.

В своих иллюстрированных мемуарах Fun Home («Дом веселья») американская художница Элисон Бекдел подробно описывает, как десятилетней девочкой ездила в кемпинговое путешествие; эти выходные были частью ее истории происхождения. Мама осталась дома; Элисон отправилась в поездку с братьями, папой и молодым человеком, который, как выяснилось, был одним из тайных любовников отца. В этой поездке Бекдел впервые в жизни столкнулась с порнографией, впервые держала в руках пистолет и впервые увидела гигантскую змею в реке. Годы спустя она нашла в своем дневнике следующую запись о поездке: «Видела змею. Обедали». Остальной же опыт оставался невыраженным словами и, следовательно, невысказанным еще целых десять лет. «Мои слабо развитые речевые навыки просто не выдержали бремени насыщенного нового опыта», — справедливо оценила Бекдел себя десятилетнюю.

Так же как дети из Чоучиллы не могли понять, что с ними происходит, когда незнакомые люди возили их по округе в фургоне, Эмили, конечно же, было не под силу понять, почему мужчина сердито обшаривал ее кухню в поисках маринованных огурцов. Никто не объяснил ей, что на самом деле он искал алкоголь, и никто не знал, что события того дня весьма негативно сказались на девочке, совершенно сбив ее с толку. Сверхнормальный ребенок может вести себя так, будто не заметил ничего странного и ненормального; более того, со стороны складывается впечатление, что с ним самим тоже «все в порядке». Однако, когда мы не можем связать то, что видим или слышим, с тем, что видели или слышали раньше, или когда слова просто не соответствуют действительности («Травма издевается над языком, тыча ему в нос его ограниченность», — пишет известный ученый и феминистка Ли Гилмор), мы в буквальном смысле не знаем, что думать о происходящем. Непостижимое немыслимо, и, столкнувшись с ним, мы можем сказать себе только одно: «Для этого не слов. Я не знаю, что с этим делать. Я не знаю, куда это складывать!» В итоге мы складываем такие моменты в отдельную часть сознания. В ту часть разума, где несформулированное хранится отдельно от имеющего название и со временем переходит в разряд тайн и секретов.

* * *

Те выходные в доме Эмили начались вполне нормально. В субботу утром они с братьями лежали на ковре перед телевизором, смотрели мультфильмы и ели чипсы из большой миски. Мама уехала в командировку, а папа, открыв банку пива, вышел во двор. Спустя пару часов после нескольких банок пива он вернулся в дом и начал наливать себе какой-то коричневый напиток из большого стеклянного штофа. Папа мешал напиток указательным пальцем, который потом облизывал, будто не желая потерять ни одной капли.

После того как опустел и штоф, отец Эмили включил в гостиной музыку и огляделся вокруг в поисках партнера для танцев. Он всегда выбирал Эмили — как самую младшую и единственную представительницу прекрасного пола. То, как папа подхватил ее и завертел в танце, заставило девочку чувствовать себя особенной, по крайней мере до тех пор, пока он слишком сильно не сжал ее запястья и не толкнул слишком близко к шкафам и креслам, стоявшим в комнате. Ближе к вечеру отец задвинул занавески и погасил свет, но братья Эмили открыто выразили недовольство, как будто собирались драться с отцом. В лучшем случае это привело бы к крикам, а в худшем — к потасовке, поэтому Эмили выбрала другой подход: она быстро села за фортепьяно и заиграла любимую песню отца, «Король дороги». Девочка никак не могла понять, почему братья никогда ей не подыгрывают, чтобы сгладить ситуацию.

Когда стеклянный штоф окончательно опустел, «король дороги» усадил Эмили в авто и отправился в магазин с большими красными кругами на вывеске. Девочка ненавидела эти поездки, потому что только в этих случаях ее оставляли в машине одну.

«Не оставляй меня здесь, папочка! — умоляла она, когда отец на стоянке вылезал из автомобиля. — Мне страшно!»

Но дверца захлопнулась, и девочка осталась одна.

Эмили присела на резиновом коврике на полу и постаралась себя занять, начав искать под сиденьями завалившиеся монетки или остатки леденцов для свежести дыхания. Она то и дело выглядывала из окна, с тревогой всматриваясь в дверь магазина. Словно собачка, заметившая хозяина, девочка оживилась и вздохнула с облегчением, увидев отца, который шел к машине, прижимая к груди коричневый бумажный пакет с выглядывающей из него стеклянной бутылкой. Иногда мама Эмили, улучив минуту, когда они оставались наедине, спрашивала дочь, останавливался ли отец у магазина с красными кругами. Эмили знала, что должна говорить маме правду, но она также знала, что не должна выдавать папины секреты. Магазин с красными кругами на вывеске, конечно же, был секретом, потому что никто никогда не говорил с девочкой о том, что там продавалось, и не объяснял, почему ее оставляли одну в машине на стоянке.

После того как папа привез домой новую бутылку с коричневой жидкостью, Эмили с братьями оказались в весьма сложном положении. Оставшись дома, они каждую минуту рисковали сделать что-то неправильно и оказаться в пределах досягаемости пьяного отца; выйдя на улицу, они рисковали сделать что-то неправильно, но оказаться вне его досягаемости. Чаще всего в подобных случаях они говорили отцу, что пойдут поиграть в тупике недалеко от дома. В тот день, играя с другими детьми, Эмили с братьями совершенно забыли о папе и, судя по всему, о времени; вдруг, в самый разгар игры в прятки, на задних дворах нескольких соседних домов началась какая-то суета. Соседские ребята постарше, быстро подъехав на велосипедах к их группе, наперебой закричали Эмили и ее братьям:

— Ваш папа вас ищет!

— Он в бешенстве!

— Лучше идите домой!

— У него ремень в руках!

Эмили какое-то время еще сидела за кустами, где раньше спряталась, в надежде, что это дурацкая шутка или просто уловка с целью выманить ее из укрытия. Затем она все же вышла из-за кустов и увидела в глазах других детей страх; они с братьями запрыгнули на велосипеды и как можно быстрее поехали домой. С трудом вертя педали уже на крутом подъеме к дому, Эмили услышала, как один из ребят крикнул: «Ваш отец алкоголик!» Опять это непонятное слово…

Подъехав к дому, Эмили с братьями спрыгнули с велосипедов, оставили их на лужайке и побежали к входной двери. Они, конечно, не должны были бросать велосипеды так, но было ясно, что чем дольше они задержатся, тем хуже для них. Когда дети подбежали к отцу, он грубо затолкал их вверх по лестнице, в спальню родителей. А затем они все лежали на кровати, извиваясь и крича от боли, пока на их тела с силой опускался кожаный ремень. Эмили били достаточно часто, и она хорошо научилась избегать побоев, предвидя и обходя проблемы. Но все же как девочка ни старалась, иногда ей доставалось. Но в тот день ошиблась не она, а папа. Они ведь сказали ему, что идут гулять в тупик, а он забыл, и теперь наказывал их ни за что, и это было больнее всего. Психиатр Виктор Франкл, переживший холокост, писал: «В такой момент больнее всего ранит не физическая боль, и это относится ко взрослым точно так же, как к детям; больше всего ранит эмоциональная агония, вызванная несправедливостью, необоснованностью происходящего».

Остаток дня Эмили с братьями провалялись на кроватях в комнате мальчиков, обижаясь и хандря по поводу саднящих спин и несправедливости случившегося. Им бы очень хотелось вернуться на улицу к другим детям, чьи веселые крики они слышали через окно, но они слишком боялись опять разозлить отца, да и стеснялись показывать окружающим свои заплаканные лица.

— А наш папа алкоголик? — спросила Эмили.

— Это плохое слово, — отрезал один из братьев. — Ты не должна его произносить.

Прошло еще два десятка лет, прежде чем Эмили, благодаря сеансам психотерапии, наконец собрала этот пазл и получила ответ на свой вопрос: да, ее отец все то время был алкоголиком. До этого у нее просто не было возможности понять, почему ее семья жила таким образом или почему в детстве она инстинктивно вжимала голову плечи, видя, как человек вытаскивает из штанов ремень. Более того, даже когда Эмили стала совсем взрослой, звук щелчка ремнем вызывал у нее дрожь. Как и звук жидкости, наливаемой из бутылки в стакан.

* * *

Сегодня каждый четвертый ребенок живет под одной крышей с алкоголиком. Алкоголизм — самая распространенная болезнь родителя, свидетелем которой может стать ребенок, хотя большинство детей не знают и не понимают, свидетелями чего являются. Отчасти проблема заключается в сложности распознавания болезни, если не знаешь ее симптомов. Итак, вот список симптомов алкоголизма согласно пятому изданию Диагностико-статистического руководства по психическим расстройствам. «Расстройство, связанное с употреблением алкоголя», — таков сегодня медицинский термин для обозначения этого заболевания. Это паттерн употребления алкоголя, отвечающий двум (или более) следующим критериям: частое употребление спиртного в количествах, превышающих установленную человеком для себя дозу; безуспешные попытки пить меньше или бросить пить совсем; затрачивание большого количества времени на получение, потребление алкоголя либо восстановление после его употребления; сильное или непреодолимое желание выпить; пьянство, которое мешает выполнению обязанностей на работе и дома; межличностные проблемы, вызванные употреблением алкоголя; отказ от других видов деятельности ради потребления спиртного; употребление алкоголя в опасных ситуациях, например вождение в пьяном виде; неспособность отказаться от спиртного, несмотря на проблемы со здоровьем; профессиональные или социальные проблемы, вызванные алкоголем; толерантность к спиртному или потребность увеличивать его дозу; физический дискомфорт при длительном воздержании от спиртного. Соответствие двум-трем из этих критериев означает «слабовыраженное» расстройство, связанное с употреблением алкоголя. Наличие от четырех до пяти симптомов характеризуется как «умеренный алкоголизм», а шесть и более симптомов свидетельствуют о вхождении в «тяжелую» стадию.

Многим людям пьянство и употребление алкоголя, вызывающее проблемы разного рода, кажется настолько распространенным и обыденным, что они не усматривают в нем особой угрозы для здоровья. Однако исходя из причин сокращения жизни вследствие плохого здоровья, инвалидности или ранней смерти, в развитых странах алкоголизм считается вторым по серьезности ущерба психическим расстройством; его опережает только депрессия. У потенциальных алкоголиков, как правило, множество проблем со здоровьем, их часто увольняют с работы, они не способны поддерживать длительные отношения с людьми и даже рискуют умереть раньше времени. Но не стоит заблуждаться: больше всего от алкоголизма страдают не сами алкоголики, а их дети. Алкоголизм, возможно, сокращает жизнь взрослого человека, но злоупотребление алкоголем крайне негативно сказывается на развитии его детей с самого начала их жизненного пути.

Жизнь детей алкоголиков очень сильно отличается от жизни их сверстников, и они с высокой степенью вероятности сталкиваются одновременно с целым комплексом неблагоприятных обстоятельств. Алкоголиком в семье может быть и мать, и отец, или оба родителя, но, поскольку мужчины страдают этим в два раза чаще женщин, наиболее типичным стрессовым фактором, с которым сталкиваются дети в семье алкоголика, является насилие, особенно по отношению к матери. По оценкам специалистов, 60 процентов случаев насилия в семье связаны с пьянством, и в 30 процентах случаев жестокого обращения с детьми родитель находится под воздействием алкоголя. Даже ребенок, которого никогда не били, скорее всего, «ранен» изнутри самыми разными способами. По сравнению со сверстниками риск словесного оскорбления, сексуального насилия, бесчувственного отношения, физического пренебрежения, психических заболеваний в семье, разъезда или развода родителей, экономических проблем и тюремного заключения одного из членов семьи для детей алкоголиков вдвое выше. Поскольку основными опекунами детей как в полных, так и в разведенных семьях обычно бывают матери, особой проблемой для ребенка становится жизнь с матерью, страдающей алкоголизмом. Когда пьет мать, дети с меньшей вероятностью получают нормальное питание и заботу, даже самую необходимую. А вот если пьет отец, матери нередко стараются оградить детей от последствий негативного влияния его алкоголизма или хотя бы ограничивают это влияние.

Как ни странно, чаще всего такое ограничение сводится к замалчиванию проблемы. Когда жизнь кажется очень страшной, родители, как и их дети, часто замолкают. Они изо всех сил стараются вести себя как обычно, скрывая свою беду от друзей и родственников, а порой даже от самих себя. В мемуарах Not My Father’s Son («Не сын моего отца») актер Алан Камминг рассказывает, как реагировали на отца-алкоголика в его семье: «Мы никогда не говорили о происходящем: о том, что жили под одной крышей с тираном, с человеком, который, теперь я в этом уверен, был психически болен. Но мы отрицали это, и отрицание укреплялось молчанием». Следует признать, это отнюдь не необычная ситуация. Согласно образовательным материалам некоммерческой организации Hazelden Foundation, разработанным специально для детей, присутствие в доме родителя, страдающего алкоголизмом, можно сравнить со «слоном в гостиной»: «Люди проходят через гостиную по много раз в день, и ты смотришь, как они делают это… очень-очень осторожно, стараясь как можно дальше обойти… СЛОНА. И при этом никто никогда не говорит об этом СЛОНЕ ни слова. Все только стараются не задеть хобот, не дотронуться до него. А поскольку никто никогда не говорит о СЛОНЕ, ты знаешь, что и тебе не следует этого делать. И ты молчишь, как все».

Впрочем, с такими слонами в гостиной растут не только дети алкоголиков; многие дети живут бок о бок с физическим, сексуальным и семейным насилием, психическими заболеваниями, безразличием, нищетой и разводом родителей. В любом из этих случаев большинство из них слишком напуганы и сбиты с толку, чтобы с кем-то об этом говорить, к тому же они видят, что окружающие предпочитают, чтобы они этого не делали. И, оставшись наедине со слишком сложными взрослыми проблемами, неокрепший детский разум делает собственные выводы о мире.

* * *

Когда их «слон» возвращался по вечерам с работы, он усаживался в гостиной и стакан за стаканом глотал коричневый напиток. Эмили любила сидеть где-нибудь в углу комнаты и смотреть телевизор из-за занавески, как мышонок. Чем больше отец Эмили пил, чем больше ее братья во время рекламы шумели и, играючи, боролись на полу. «А ну утихомирьтесь!» — крикнул отец. А когда семейная телепередача закончилась, приказал детям идти спать. «Мы есть хотим! И нам ведь завтра не надо в школу! Сейчас же лето!» — заупрямились близнецы. «Слон» поднялся с кресла, чтобы усмирить неслухов, и это послужило для Эмили прозрачным намеком на то, что пора убираться восвояси.

Лежа в своей комнате, сначала сонная, а потом без сна, девочка слушала вопли четырех голосов. Братья упрямились и отказывались подчиняться. Вступившая в ссору мать умоляла отца разрешить ей самой утихомирить мальчиков, а его прекратить наконец пить и лечь спать. Часто ее мольбы срабатывали. Иногда нет. Именно в ту ночь Эмили слышала, как препирательства переросли в физическое насилие. Она услышала ругань и пощечины. Мальчики плакали. Мама визжала. Эмили было ужасно страшно, но она вылезла из постели и пошла на шум, готовая вмешаться. Войдя в гостиную, она увидела одного из братьев, который стоял на стуле, а мама преграждала мужу к нему путь, расставив в стороны обе руки и отставив ногу. Отец уже наклонился к матери и сыну, заведя назад локоть, его спина и руки были напряжены и готовы к сильному удару. На другой его руке висел второй близнец, он болтался, крепко вцепившись в отцовский кулак. Эмили четко видела красные следы от пальцев на папиной руке сантиметров на пять выше, в том месте, где брат висел до этого.

Когда родители теряют над собой контроль, некоторые дети пытаются вести себя как герои и берут эту ответственность на себя. Старшие могут спорить с родителями; дети помладше часто ведут себя еще глупее или хуже, чем до этого, как братья Эмили; а порой дети, как сделала Эмили, пытаются отвлечь родителей и каким-либо невинным способом увести их в другом направлении. В данной ситуации девочка, притворившись полусонной, попросила налить ей сок, и потасовка в гостиной прекратилась. Отец стряхнул с руки одного брата и отступил, после чего протопал наверх и с грохотом захлопнул за собой дверь спальни. Мама отправила братьев спать, налила Эмили сок и снова уложила ее в постель. Услышав, что мама выключила телевизор, Эмили постаралась заснуть. Попросить сок было старым, проверенным трюком.

На следующее утро оказалось, что руки близнецов покрыты синяками и ссадинами, и Эмили отправили в бассейн одну. Девочка давила на педали велосипеда, катясь к местному бассейну, и думала о том, как объяснить тренеру, почему братья не пришли на плавание — если, конечно, до него уже не дошли слухи о вчерашнем скандале. Девочке не нравилась мысль о том, что люди могут шептаться за спиной о ее семье, но при этом она представляла — а возможно, даже втайне мечтала об этом, — что взрослые говорят о ней чаще, чем было на самом деле. Эмили представляла себе организованные собрания местного сообщества, на которых взрослые, сидя на расставленных ровными рядами стульях, много и вдумчиво говорили о своих детях — точно так же, как они обсуждали графики занятий в бассейне или вечеринки в квартале. Ну, или хотя бы обсуждали проблемы детей по телефону.

В тот летний день девочка, по сути, получила подтверждение этого. Эмили проплыла дистанцию отлично, как всегда, но ее группа, должно быть, двигалась слишком медленно, потому что тренер сделал им шумный выговор. Эмили уцепилась за бетонную тумбу в конце дорожки и, прижав пятки к гладкой плитке стены бассейна, слушала, как тренер кричит на других ребят: «Перестаньте думать о своем брате и вернитесь мыслями в бассейн!» По мнению психоаналитика Дональда Винникотта, когда дети пытаются самостоятельно постичь смысл окружающего мира, этот процесс часто идет не так по ряду причин, в том числе из-за совпадений, поскольку совпадения «ведут к путанице». Слова тренера в бассейне тем утром были одним из таких несчастливых совпадений, которые становятся фундаментом для формирования ложного представления о мире. Эмили показалось, что слова тренера были адресованы именно ей; она восприняла их как некий код. Мы все знаем, что происходит у вас дома. Но никто не намерен об этом говорить. И никто не собирается что-нибудь с этим делать. Просто молчи и плавай. Такова уж твоя участь.

* * *

И Эмили молчала и плавала. За следующие несколько лет она «проплавала» себе путь к выездным соревнованиям в выходные, а затем и к колледжу, который находился далеко от Нью-Джерси. Кстати, увидев при заполнении анкеты в заявлении о поступлении в колледж графу «Опишите трудную задачу, с которой вам удалось справиться», семнадцатилетняя Эмили никак не могла ничего придумать. Она чувствовала себя опустошенной. В конце концов девушка написала о чемпионате по плаванию на уровне штата, на котором когда-то победила, несмотря на то что была в тот день совсем больна. Эмили даже не подумала написать об алкоголизме отца, вероятно, потому, что все еще не нашла слова для описания того, что было не так с ее папой. Не знала она и о том, что пережитое ею в детстве — очень и очень серьезная проблема, настоящая беда. Впрочем, и теперь, оглядываясь назад, Эмили сомневается, что написала бы тогда об этой проблеме, даже если бы могла сформулировать ее словами. Она считала алкоголизм обычным делом, не из тех, преодоление которых действительно интересует колледжи, и за успешное решение этой задачи в ее семье не награждали медалями.

Психоаналитик Карл Юнг писал в автобиографии о своих секретах, связанных с детством, которое мальчик провел в угрюмой обстановке рядом со страдающей хронической депрессией матерью: «Мне никогда не приходило в голову открыто обсуждать этот опыт». То же самое относится к Эмили. Девочка никогда не говорила о том, что ее отец пьет, с друзьями в школе, и впоследствии ни разу ни словом не обмолвилась об этом ни приятелям, ни даже мужчине, с которым в свои двадцать с небольшим прожила более двух лет. Она поступала так скорее автоматически, чем намеренно, потому что и сама почти никогда не думала о том, что ее отец алкоголик. Но опыт детства хранился в глубинах ее сознания и очень сильно влиял на нее. Например, когда однажды девушка заметила, что от юноши, с которым она встречалась, пахнет, как от отца, — а от него пахло виски, — она сразу прекратила с ним отношения. А еще она предпочитала проводить каникулы в чужих домах, а не ездить к родителям. Однажды Эмили привезла своего бойфренда знакомится с семьей и безотчетно нашла причины заночевать у друга; они только один раз пришли в отцовский дом, и то на завтрак. Эмили не помнит, сознательно ли принимала решение держаться от отца подальше и нарочно ли планировала встретиться с ним пораньше, пока он еще не успел напиться. Она так долго на цыпочках обходила слона и в своей гостиной, и в собственном разуме, что к началу взрослой жизни очень многое в ее жизни и решениях происходило и делалось по привычке, в буквальном смысле без слов. Говорить с кем-то, и даже с собой, об алкоголизме отца, по словам Эмили, просто никогда не приходило ей в голову.

Вот так у людей появляются секреты, которых не должно быть. Скелеты в шкафу. Мусор, заметенный под ковер. Место, где закопан труп. Мы думаем об этих скелетах, мусоре и трупах как об информации, которую умышленно, тактически скрываем от других, хотя иногда, а, возможно, и обычно, храним свои секреты автоматически и по целому ряду причин. Страх лишает нас дара речи. Из-за отсутствия четких представлений мы остаемся без слов. Люди, окружающие нас, намекают нам или даже настаивают на том, что о некоторых вещах лучше не говорить. Надо сказать, сверхнормальные люди редко стараются скрыть что-то намеренно, и потом, гораздо позже, понимают, что многое держали в секрете не только от окружающих, но и от самих себя. Достоевский предельно четко описал это в повести «Записки из подполья»: «Есть в воспоминаниях всякого человека такие вещи, которые он открывает не всем, а разве только друзьям. Есть и такие, которые он и друзьям не откроет, а разве только себе самому, да и то под секретом. Но есть, наконец, и такие, которые даже и себе человек открывать боится, и таких вещей у всякого порядочного человека довольно-таки накопится». Проблема в том, что, имея много тайн и секретов, хранящихся в его сознании, человек может чувствовать себя не слишком порядочным, и это порой вызывает у него неясное, но стойкое и мучительное чувство, что он не только имеет секреты, но и живет во лжи.

Журналист Чарльз Блоу описывает это чувство в своих мемуарах, рассказывая, как ему удавалось вести себя как обычно после того, как он ребенком подвергся сексуальному насилию со стороны родственника: «Мне пришлось выучить самый полезный и опасный урок из всех, какие только может выучить очень сильно обиженный ребенок: мне пришлось научиться лгать самому себе… В маленьком доме нигде не спрячешься. Мне пришлось соорудить пространство в пространстве, безопасное место где-то в глубине своего сознания, за видением и перед знанием… Так же с секретами поступали люди в нашем городке и нашей семье. Неважно, что это было — ни слова об этом. И ни к чему хорошему подобное зажимание голоса в тиски привести не могло». Блоу не мог чувствовать себя в безопасности в своем доме, поэтому выживал, найдя в собственном сознании уголок безопасности, отстранившись от знания того, что с ним случилось. Он говорит, что научился «лгать самому себе», но на самом деле то, что так красиво описывает журналист, не что иное, как путаница, которая возникает у детей и взрослых, когда секреты, ложь и незнание сваливаются в кучу.

* * *

Но вернемся в Калифорнию 1976 года. Той осенью дети из похищенного террористами автобуса вернулись в школу, и большинство из них учились ничуть не хуже, чем до этого страшного происшествия. Однако многие ребята думали и фантазировали о том, как в следующий раз будут в такой ситуации героями или, точнее, большими героями, чем во время первого похищения. И самое страшное, об их фантазиях практически никто не знал. Они представляли себе сюжеты мести или успешного побега на случай, если когда-либо опять столкнутся с похитителями. Некоторые тайно готовились к этому, усиленно занимаясь спортом и даже упражняясь в применении оружия, чтобы в будущем дать более решительный отпор, то есть мобилизовать реакцию «бей или беги», которой они не смогли в полной мере воспользоваться в тот летний день. Пусть и тайно, многие из них считали похищение своей историей происхождения, хоть и предпочитали не вспоминать о нем. Любопытно, что позже в том же году одного из мальчиков из автобуса узнали в Диснейленде, и кто-то из любопытных посетителей спросил, не был ли в числе похищенных учеников. И что, как вы думаете, он ответил?

«Нет, я вообще не из Чоучиллы».