Д’Антон решил сразу не отсылать письмо жиду. Отсрочка не сулила ничего, кроме спасения души. Не в природе д’Антона было просить об одолжении – по счастью, кошелек избавлял его от этой необходимости, – а при мысли о том, чтобы попросить об одолжении не кого-нибудь, а Струловича, к горлу подкатывала тошнота. Быть может, если подождать, обстоятельства изменятся. Быть может, Барнаби подыщет для Плюрабель другой подарок. А вдруг повезет, и Струлович выставит эскиз Соломона Джозефа Соломона на продажу? Хотя жид и называет себя коллекционером, говорят, иногда он все-таки продает картины, если ситуация на рынке благоприятная. Причины сомневаться в правдивости этих слухов у д’Антона не было. Если бы ему сообщили, что стены в доме Струловича завешаны диаграммами, показывающими малейшее повышение и понижение цен на живопись в каждом городе мира, он бы нисколько не удивился.

Д’Антон был не из тех, кто попусту медлит; но он и не бросался вперед очертя голову. Меланхолическое душевное устройство находит некое удовольствие в неторопливом течении времени, а поскольку, что бы вы ни делали, ожидать награды в виде подлинного счастья бессмысленно, то незачем и спешить.

Затем Грейтан обратился к д’Антону со странной просьбой. Впрочем, нет, не с просьбой – она еще не приняла форму просьбы. Скорее это была жалоба, возмущенное изумление, словно на него напали, но зримых побоев не оставили.

– Я попал в переделку, – объявил футболист.

Д’Антон часто жалел, что не создан для брака и у него нет детей. Из меня получился бы прекрасный отец, думал он, представляя, как играет в саду с детьми, причем, исключительно с мальчиками. Ничего сексуального – мальчики казались ему печальнее девочек, вот и все. Мальчики лелеют в душе затаенную боль. Д’Антон не мог бы дать определенное название этой боли – ни чужой, ни собственной. В детстве он наблюдал, как девочки читают, рисуют, играют в куклы – ну хорошо, в солдатиков тоже, – и видел в них способность к увлеченности и самозабвению, для него самого недоступную. Он всегда чутко прислушивался к себе, был не просто раним, а внимателен к своим ранам, как будто единственными игрушками ему служили полученные обиды.

С возрастом мало что изменилось: унижения по-прежнему оставались излюбленными игрушками д’Антона, однако теперь он страдал за других – людей обоих полов, но в особенности мужчин. Зрелище их отважной ранимости, их уязвленности, «что о себе молчит» (ибо мужчины должны быть сильными, а не слабыми), поглощало всю его эмоциональную энергию. Если бы д’Антон мог сделать мир лучше для каждого страдающего мужчины, который попадался ему на пути, он бы так и поступил. Однако облагодетельствовать можно только ограниченное число людей, а потому д’Антон делал каждого своего друга другом вдвойне, расточая на него больше заботы, чем тот надеялся получить. Неважно, что некоторые им пользовались – именно таким он помогал охотнее всего, ведь они бы, разумеется, не стали предъявлять столь непомерных требований, если бы не испытывали особо острую психологическую необходимость в его помощи.

В этом смысле разница между Грейтаном и Барнаби – хотя в случае первого чувство долга незаметно перетекало в любовь, а в случае второго любовь столь же незаметно перетекала в чувство долга – казалась не так уж велика. Барнаби больше повезло с семьей, он получил сносное образование, но не был одарен ничем, кроме мальчишеской привлекательности, которая в глазах д’Антона служила внешним проявлением внутренней, душевной прелести – прелести, нуждающейся в помощи в нашем несправедливом мире, где невинные падают жертвой чужой беспринципности. Грейтан познал такую жестокость, какой Барнаби никогда бы не вынес, не получил образования и не мог считаться привлекательным даже с натяжкой, зато обладал достаточными навыками, чтобы зарабатывать на жизнь физическим трудом. С виду Грейтан не принадлежал к тем, кто мог бы вызвать сочувствие д’Антона. Но копни чуть глубже, и становился виден одинокий, несчастный мальчик. Отсюда все эти глупые выходки вроде нацистского приветствия. Крик о помощи д’Антон не спутал бы ни с чем. А когда к этому крику о помощи присоединился сначала один дорогой друг, потом второй, ему не осталось ничего иного, как считать Грейтана одним из достойных. Недаром он объявил Плюрабель, а затем и доказал на деле, отыскав для футболиста девочку-еврейку, что ради Грейтана готов на все. Фразу эту он произнес машинально – ничего конкретного она не значила. Однако когда Грейтан понурил свою обычно мужественно поднятую голову и объявил, что попал в переделку, д’Антон понял: представляется случай пожертвовать собой – своим временем, силами, влиянием, а возможно, и кошельком.

– Прежде всего, тебе нужно немного развеяться, – объявил д’Антон. – Вечером я ужинаю с Барнаби и парочкой его школьных приятелей, которые приехали посмотреть какой-то матч.

– Наверняка не «Графство Стокпорт» – «Колвин-Бей», – уныло заметил Грейтан. Даже собственная карьера потеряла для него всякое очарование.

– По-моему, речь шла о регби, – ответил д’Антон. – В любом случае будет весело.

Слово «весело» настолько выбивалось из его лексикона, что и Грейтан удивился – все равно что услышал богохульство из уст служителя церкви.

– Боюсь, я не в том настроении, – сказал он.

– Брось! Почему бы тебе не поужинать с нами? А потом мы с тобой поговорим с глазу на глаз.

Грейтан колебался. Беатрис наверняка ждет, что эту ночь он проведет вместе с ней…

– Если ты занят… – начал д’Антон.

– Нет-нет, освобожусь, – перебил Грейтан, хотя понятия не имел, как это сделать.

По странному стечению обстоятельств в тот вечер д’Антону предстояло разобраться сразу с двумя переделками, поэтому он предложил Барнаби – а во вторую попал именно он – встретиться в ресторане немного раньше назначенного срока.

– Рассказывай, – произнес он.

Барнаби молча указал на свою левую руку.

Д’Антон непонимающе пожал плечами.

– Не замечаешь, что чего-то недостает? – спросил Барнаби.

Д’Антон пригляделся.

– По-моему, все пальцы на месте.

– Взгляни на безымянный.

– Тоже на месте.

– Палец-то на месте, а вот кольцо – нет.

– О… Неужели то самое кольцо?..

– Да. То самое, которое купила мне Плюри.

– Ты что, его потерял?

Барнаби состроил гримаску, при виде которой у д’Антона всякий раз сжималось сердце – гримаску маленького мальчика, которому не к кому бежать за утешением.

– Не то чтобы потерял…

– Отдал шлюхе?

– Разумеется, нет! Не только не отдал, но даже не забыл у шлюхи.

Д’Антон видел, что Барнаби ждет похвалы за столь высоконравственное поведение.

– В любом случае не мое дело, кому ты его отдал.

– Почему ты так боишься, что я его отдал?

– Боюсь? Кто тебе сказал, что я боюсь?

– В смысле, боишься за Плюри, – поправился Барнаби, спрашивая себя, не переоценил ли ревнивость д’Антона.

Д’Антон заглянул в томные глаза друга.

– А у меня есть повод за нее бояться?

– Нет, конечно же, нет. Кольцо я потерял – вот и все.

– Тогда будем надеяться, что Плюри тебе поверит.

– А почему бы ей не поверить?

– Потому что твои слова похожи на оправдание.

– Я на самом деле его потерял!

– Это оправдание беспечности.

– Черт, д’Антон, оставь меня в покое! Ты ничем не лучше ее.

Огромная волна усталости накрыла д’Антона. Как же ему надоели влюбленные вместе с их безвкусным обычаем обмениваться кольцами! В молодости он и сам следовал тому же обычаю – всегда с нерешительностью, всегда из убеждения, что от него этого ждут. Д’Антон понимал, что символизирует обмен кольцами и потеря кольца, однако напыщенные клятвы в вечной верности, которые мужчина и женщина произносят всякий раз, как надевают друг другу на палец золотой ободок, а затем приземленные обвинения в измене, если один из них его потерял, будто весь обряд – всего лишь испытание на верность, заранее обреченное на провал, иными словами, западня, ловушка, такая же безжалостная, как силок, проволочная петля для ловли кролика – все это удручало, подавляло и вызывало разочарование. Плюрабель – женщина во всех отношениях исключительная, и тем не менее Барнаби уверен: едва она узнает, что он потерял символ ее любви, как превратится в склочную бабу.

– Если хочешь, чтобы я оставил тебя в покое, зачем было обращаться ко мне за помощью?

– Извини, д’Антон. Зря я это сказал. Прости, пожалуйста.

Д’Антон понял: его юный друг репетирует покаянную речь перед Плюрабель. Чувствуя себя неловко и в то же время польщенно, он слегка отодвинулся от края воображаемой кровати.

– Чем же я могу тебе помочь?

– Не мог бы ты сказать, будто на время взял у меня кольцо?

– Я? Взял у тебя кольцо? Зачем?

– Ну, не знаю… Чтобы подарить шлюхе?

Повисло молчание, которое нарушил только приход сомелье.

– Извини, – снова сказал Барнаби.

Д’Антон немного помедлил, прежде чем прервать собственное безмолвие.

– Знаешь? Я скажу, будто забрал у тебя кольцо, чтобы закрепить камень.

– На нем не было камня – просто золотой ободок.

Совершенное, ничем не запятнанное кольцо в знак совершенной, ничем не запятнанной любви, вспомнил д’Антон. Что же, он сам положил этому начало. Помогать людям встретиться – его призвание. Находить для других счастье, которого не может найти для себя.

– В таком случае я скажу, будто забрал кольцо на полировку. У меня свой полировщик.

– Разве оно нуждалось в полировке?

– Это не имеет значения.

– А Плюри заметит разницу?

– Не будет никакой разницы, потому что нет никакого кольца.

Барнаби озадаченно поглядел на д’Антона.

– Ты же его потерял, помнишь?

– А, ну да. А дальше?

– Я скажу, что сам потерял его. По пути к полировщику.

– Чертовски хорошая идея! Но лучше скажи, что потерял на обратном пути.

– Какая разница?

– Пускай Плюри знает, что кольцо все-таки отполировали.

– Как пожелаешь.

Барнаби взял руки д’Антона в свои.

– Я твой вечный должник.

Глаза д’Антона затуманились.

– Не говори так, пожалуйста, – произнес он.

– Хорошо, но могу я хотя бы пообещать, что больше никогда не попрошу тебя ни об одной услуге?

– Мне бы не хотелось, чтобы ты давал такое обещание.

– Понимаю, – ответил Барнаби, хотя не понял ничего.

Его настроение настолько улучшилось, что в нем едва можно было узнать того взъерошенного человека, который вошел в ресторан пятнадцать минут назад.

Барнаби уселся поудобнее и улыбнулся своему благодетелю.

– А как там дела с картиной? – спросил он.

– Имей терпение.

– Неужели ты до сих пор не уговорил старого жмота ее продать? В чем загвоздка? Он требует больше денег?

– Для начала давай разберемся с кольцом.

Барнаби уселся еще удобнее. Да, жизнь – штука трудная, но нет таких трудностей, которые не решили бы за него другие.

Еще один, подумал д’Антон при виде Грейтана Хаусома. Футболист настолько же олицетворял собой человека, который попал в переделку, насколько Барнаби олицетворял того, кто только что из переделки выбрался.