Еще одно бесконечное утро прошло в экипаже, совершенно такое же, как вчера. Эди продолжала жаться в углу, игнорируя отупляющий разговор Гауэйна с помощником агента. Ей уж точно нечего было вставить. Вместо этого она мрачно размышляла над тем, что случилось вчера ночью. Вернее, над тем, что не случилось.

Дело не в том, что она так и не испытала «маленькой смерти»: похоже, этому вообще не суждено случиться. Но она лгала мужу. Притворялась…

Эди мысленно оборвала себя. Все это неправильно. Нехорошо. И кроме того, Гауэйн действительно начинает ей нравиться. Прекрасно, что жена испытывает такие чувства к своему мужу! Но отвращение к брачным играм? Это очень плохо.

Она должна сказать ему правду.

После того как экипаж остановился на ленч (поданный и съеденный с головокружительной скоростью), Эдит положила ладонь на руку Гауэйна.

– Я бы хотела поговорить с тобой.

Она сказала это в присутствии Бардолфа и лакея, потому что если не станет говорить в присутствии слуг, значит обречена молчать.

– Разумеется.

Гауэйн, уже хотевший проводить ее из столовой, выжидающе помедлил.

– В экипаже, – пояснила она.

– Да, это гораздо удобнее.

Он повернулся, чтобы идти. Слуги готовы были последовать за герцогом. Полнейшая глухота к намекам и оттенкам, типичная, по мнению Эди, для противоположного пола.

Она не тронулась с места.

– С глазу на глаз, Гауэйн.

Если муж, прежде чем ответить, посоветуется с Бардолфом, она…

Эди не знала, что сделает. Но это будет что-то страшное.

Герцог, слегка вскинув бровь, сначала посмотрел на нее, потом на Бардолфа, который сухо поклонился и отошел. Только тогда она поняла, что выиграла битву в войне, разгоравшейся между ней и Бардолфом.

Она оставила Гауэйна отдавать приказы слугам и направилась к экипажу. Но когда села, обнаружила, что на сиденье уже лежали три папки, очевидно, для мужа.

Она просунула голову в дверь и к ней тут же подскочил лакей.

– Это поедет в другом экипаже, – заявила она, кладя папки ему на руки.

– Его светлость сказал… – проблеял парень.

Значит, война не только между ней и Бардолфом – она идет и на других фронтах.

– Ее светлость только что велела вам унести это, – заявила Эдит и уселась в экипаж. Ждать.

Через несколько минут Гауэйн прошел мимо лакея, нагруженного папками, которые он намеревался просматривать в пути. Он должен был воспылать праведным негодованием, потому что ненавидел терять время зря.

Но на деле сгорал от предвкушения.

Конечно, он с первого же взгляда на Эди понял, что она представляет угрозу его упорядоченной жизни. Невозможно испытывать настолько первобытную страсть к женщине, чтобы жениться на ней еще до конца месяца, и не сознавать, что все графики и расписания будут нарушены, по крайней мере вначале. Время, проведенное с Эди, никак не относится к его обязанностям по отношению к поместью. Но с другой стороны, если потакать себе, возможно, Гауэйн перестанет хотеть ее каждую минуту, днем и ночью. Со временем это желание ограничится вечерним временем. Или по крайней мере всего одним разочком… в дневное время.

Он ни на минуту не верил сам себе. Проклятье! У него есть обязанности. От него зависят люди. Целые поместья. Банковская система.

Стантон смутно припоминал, что заботился обо всем этом. Но прямо сейчас, стоило ему лишь подумать об Эди, как желание вспыхивало в его теле с безумной свирепостью. Один взгляд на нее – и ему хотелось отпустить Бардолфа и швырнуть папки в огонь.

Герцог выругался. Если не взять себя в руки, кончится тем, что он будет целые дни проводить в ее постели. Упиваться ее телом. Боготворить ее. Любить ее. Допиться до смерти, подобно отцу. И если она изменит ему…

Эта мысль отрезвила Гауэйна. Похоть – ни что иное, как телесные желания. Она имеет свое место в жизни, и необходимо держать ее в этих границах.

Вместо того чтобы захлопнуть дверцу экипажа и наброситься на жену, – и будь прокляты слуги! – Гауэйн вынудил себя устроиться на противоположном месте и послать Эди сдержанную улыбку истинного джентльмена, после чего постучал по потолку экипажа, давая кучеру знак двигаться.

Ее ответная улыбка была скромной и абсолютно неотразимой. Плотское желание мгновенно захлестнуло его волной, грозившей утопить. Работа, черт ее возьми, может и подождать!

Он открыл рот, но тут же закрыл, потрясенный тем, что едва не выпалил: «Обнаженной… я хочу видеть тебя обнаженной».

Никто не говорит подобные вещи герцогине, сидящей в экипаже.

Стантон умерил требования. Но все-таки не сумел сдержать эмоций.

– Настанет время, когда я буду любить тебя утром.

Что-то промелькнуло в ее глазах. Что именно? Он так и не понял.

Эди, не отвечая, развязала ленты шляпы, и уронила ее на сиденье. Может ли быть, что она прочитала его мысли и собирается раздеться? Экипаж уже выехал на почтовую дорогу, и никто из слуг не мог открыть дверь.

Каскад соблазнительных картин наполнил голову герцога, – только чтобы испариться, когда Эди подалась вперед и постучала по его коленке тонким, обтянутым перчаткой пальцем.

– Бардолф, – начала она, понизив голос до абсолютно мужского рычания, – я намерен овладеть своей женой завтра утром от семи пятнадцати до семи сорока пяти, так что будьте добры задержать наш отъезд, чтобы принять отчет о событиях.

Она лукаво усмехнулась.

Гауэйн так изумился, что разразился смехом.

– Слава богу, – вздохнула Эди, снимая перчатки и кладя рядом со шляпой. – Я уже боялась, что ты совершенно потерял чувство юмора.

Гауэйн нахмурился.

– Я знаю, что оно у тебя есть, – хихикнула Эди. – Слишком поздно делать вид, что твой великолепный ум направлен исключительно на то, чтобы решать достойную восхищения задачу расстановки ловушек для угрей.

– Ты мне этих угрей никогда не забудешь, верно? – спросил Гауэйн, вытягивая ноги так, что они оказались по обе стороны ее туфелек.

Он все решил. Он твердо намерен взять свою жену-кокетку во время поездки. Эди сама добилась того, что сегодня днем ему нечего делать.

Прекрасно, Стантон сосредоточится на ней.

– Ты сам все это навлек на себя, – заметила Эди с восторженным смешком. – Думаю, что и в восемьдесят лет мне придется оттаскивать тебя от очередного отчета и высекать из тебя искру юмора.

– Искру юмора? – лениво повторил он. – Ты совершенно уверена, что я обладаю чувством юмора?

– Уверена, – кивнула она. – Хотя оно исчезает во время разговоров о пшенице и угрях, и вместо этого я смотрю на человека, не находящего удовольствия в жизни.

Гауэйн решил возразить, но Эди еще не закончила.

– Нет, это не совсем так. Ты ведь наслаждаешься своей работой, верно?

Работой? Он наслаждался изящным изгибом ее щеки, темно-розовым цветом губ, загибавшимися кверху ресницами. Даже тем, как она безжалостно препарирует его взглядом.

Эди снова постучала его по коленке.

– Гауэйн, ты меня слушаешь?

– Зачем бы мне работать, если не наслаждаться работой?

– Потому что у тебя есть обязанности, – немедленно ответила она. – Мой отец предпочитал бы играть на виолончели. И все же, он не в состоянии найти более нескольких минут, чтобы урывками порепетировать.

– Есть только одно, что я предпочел бы делать, – сказал он, выговаривая слова со сдержанным напряжением человека, тело которого затвердело и мучительно ныло.

– Гауэйн! Я не это имела в виду.

Он с трудом заставил себя вернуться мыслями к теме разговора.

– Хочешь сказать, что я занудный ублюдок и недостоин быть в обществе леди, – вздохнул он с извиняющимся видом. – Но я таков, каков есть, Эди. Могу заверить тебя, что мы с Бардолфом не обмениваемся остротами.

– Бардолф – сухарь, – заявила она, задирая носик. – А вы, мой дорогой герцог, должны быть осторожны, потому что тоже проявляете некоторые тенденции того же рода.

– Я не сухарь, – хмыкнул он. – Хотя, черт возьми, для нашего же блага неплохо мне быть хоть немного сухарем.

Ответная улыбка Эди была немного дрожащей. Она глубоко вздохнула.

– Мне по-прежнему больно, Гауэйн.

Куда девалась его веселость! Он наклонился и взял ее руки.

– Знаю, и мне очень жаль. Но тебе ведь становится лучше, верно?

Она кивнула.

– Для меня так много значит, что ты находишь удовольствие в наших ласках, – широко улыбнулся он. – Мое отсутствие опыта достаточно постыдно, но если бы я подвел тебя, пришлось бы лишиться звания мужчины.

– Какой абсурд! – нахмурилась Эди.

Странная волна облегчения омыла его.

– Я никогда не был более счастлив, чем в прошлую ночь, когда ты достигла пика наслаждения.

Гауэйн поднес руки жены к губам и стал по очереди целовать ладони.

– Жаль только, что первые несколько минут были так болезненны.

Его милая Эди была все еще так застенчива, что не поднимала глаз от их переплетенных пальцев.

– Взгляни на меня, – умолял он. – Мы должны говорить о таких вещах, Эди. Между мужем и женой не должно быть тайн.

– Я знаю. Поэтому и… – Но тут она осеклась.

И выглядела такой несчастной, что Гауэйн не смог этого вынести. Приподнялся, нагнув голову, чтобы не задеть потолок, отодвинул ее шляпу и сел рядом.

– Шекспир очень верно сказал, что у стоящей дыбом плоти нет совести.

Сначала она не поняла.

– Стоящей… чего…

Слова едва слетели с губ, как он увидел, что ее щеки окрасил слабый румянец. Как на розовом персике.

– Гауэйн! – хихикнула она. – Стоящая дыбом плоть?

– Куда лучше, чем упавшая, – заметил он. – Но я хочу сказать, что у меня есть совесть, даже если некоторые части моего тела жаждут тебя. Эди, дорогая, если тебе слишком больно заниматься любовью, ты должна просто мне сказать. Ты ведь знаешь это, правда?

Румянец на щеках потемнел, такой же красивый, как первая слива лета.

– Конечно, знаю.

Герцог легко поднял ее, усадил себе на колени и обнял.

– Ты необыкновенная, – прошептал он. – Красивее девушки я не встречал.

– Могу сказать о тебе то же самое.

Честность Эди всегда немного его озадачивала. Она легко высказывала то, что другие скрывали или выдавали лишь намеками.

Ее руки обвились вокруг шеи Гауэйна. И у него появилось такое странное шаткое ощущение, словно экипаж – или мир – накренился. Эдит таинственно улыбнулась и поцеловала его.

– Когда в Фениморе я увидела тебя, идущего ко мне, подумала, что ты красивее всех в зале. А теперь… – лукаво усмехнулась она, – мне даже нравятся рыжие волосы. Если эти волосы – твои.

Гауэйну было плевать на то, как он выглядит. Он прекрасно сознавал, что его титул требует восхищения и уважения и не имеет ничего общего с физическими качествами. Но выражение в глазах Эди вызывало в нем чувство гордости.

Ей нравится его внешность. Эди не из тех женщин, которые гоняются за титулами. И за деньгами тоже.

Она положила голову ему на плечо.

– Все же, я волнуюсь о тебе, Гауэйн. Мой отец всегда был слишком серьезен. Думаю, жизнь нелегка у того, кто не умеет радоваться.

Стантону стало немного не по себе.

– Считаешь, я не умею радоваться?

– Конечно, умеешь. В твоих устах даже пьесы Шекспира звучат забавно на слух такой, как я, которая так и не сумела прочитать хоть одну до конца. Я просто тревожусь, что твоя жизнь будет похоронена под сотнями ежедневных отчетов.

– Сомневаюсь. Прежде всего, рядом с тобой я теряю всякое самообладание, – признался Гауэйн, проводя пальцем по скуле жены. – И плевать я хотел на работу. Бардолф предложил принести папки в экипаж, зная, что я не вслушиваюсь в содержание.

Она села прямее и свела брови.

– Мистер Бардолф не слишком хорошо ко мне относится.

– Не волнуйся из-за него. Важнее другое: как ты относишься ко мне?

Гауэйн с трудом верил, что подобная глупость сорвалась с его губ. Кажется, Эди подрывает его независимость… его мужественность.

– Думаю, хорошо, – улыбнулась Эди.

Но в его глазах все еще таилась тень беспокойства.

– Не тревожься, – сказал он, целуя ее в губы. – У нас будет совершенно другой брак. Жаль, что ни у кого из нас нет достойного примера настоящей супружеской жизни. Мои родители жили бы куда лучше, если бы никогда не встретились.

– Не могу сказать то же самое об отце и Лиле. Они искренне любят друг друга. Просто оба забыли, как… – Она прикусила губу и начала снова: – Он перестал ценить в Лиле все те качества, за которые с самого начала полюбил. Он словно хочет, чтобы она стала такой, как он. И боюсь, по натуре он сухарь.

Гауэйн кивнул.

– И поэтому ужасно сварлив, хотя на самом деле он добрый.

– Я видел, как он сдерживается в крайне раздражающих обстоятельствах, особенно когда имеет дело с идиотами из Банка Англии.

– Но он не смеется над шутками Лилы.

– Обещаю всегда смеяться над твоими шутками, – прошептал Гауэйн.

– Если бы я только знала хоть какие-то, – вздохнула Эди. – У меня только мимолетное и отдаленное знакомство с такого рода остротами, которые тебе нравятся: насчет восставшей плоти и непристойных стрелок.

Она снова устроила голову у него на плече.

– Я с радостью поясню их, – внезапно охрипшим голосом заверил он.

Но Эдит не слушала.

– Я не привыкла ложиться спать поздно и пить вино за обедом, – продолжала она, деликатно зевая. – Можем ли мы найти питьевой воды, Гауэйн? Меня клонит в сон от вина.

– Разумеется.

Стантон вдруг подумал, как легко приобрел привычку пить вино за каждой трапезой, кроме завтрака. Он всегда старался не пить слишком много, опасаясь превратиться в пьяницу и последовать по стопам родителей.

Этот страх герцог никогда не делил с посторонними. Но зная, что не будет ничего таить от жены, решил, что все расскажет Эди… и тут понял, что она заснула.

Гауэйн смотрел на нее. Все планы соблазнить жену пошли прахом. Она свернулась у него под боком и выглядела абсолютно умиротворенной. Первой его реакцией был укол раздражения. Но это несправедливо. Эгоистично. Он сам виноват, что она недосыпает.

Если бы только у него были здесь папки… Но папок не было. И ему нечем было заняться.

Впрочем, это не совсем так. У него есть немного бумаги и перо. Он может прислонить ее к стенке экипажа и заняться делом.

Ни в коем случае. Эдит проснется.

Гауэйн почувствовал пугающее желание защитить ее. Эди устала. Под глазами голубые круги, из-за того что он любил ее ночью.

Держа ее бережно, как стеклянную вазу, он переместился в угол экипажа, откинулся назад, со своей сладостной благоухающей ношей в руках, и принялся рассматривать ее ресницы и губы. Совсем как на балу, где они впервые встретились.

Теперь все изменилось, потому что Эди стала его женой. Он ее первый мужчина и навсегда останется последним. Будет просыпаться каждый день до своей кончины, видеть взгляд этих страстных умных глаз и сталкиваться с суровой честностью, предупредившей, что ему грозит опасность превратиться в сухаря.

Улыбка, таившаяся в углах губ, не была ни язвительной, ни сожалеющей. Эди назвала бы ее радостной.

Руки Гауэйна благодарно сжались вокруг спящей жены.

Он думал о своем браке, пока экипаж мчался по дороге. Он никогда не спал днем. Дневной сон – пустая трата времени.