Ужин обернулся кошмаром.

Эди и француз смеялись над сплетнями Лилы, которые Гауэйн находил довольно грубыми, хотя и не граничившими с откровенной вульгарностью.

– Судя по тому, что я слышала, – рассказывала Лила, – быть замужем за лордом Садихемом – все равно что быть христианкой, брошенной в Колизей на съедение огромному тигру. То есть, по моему мнению, он абсолютно примитивен. Бешеный. Я как-то была на званом обеде, где он при всех обвинил жену в том, что она влюблена в священника. Она всего лишь завела разговор с архиепископом Кентерберийским, и все, кто встречался с ним, знают, что нужно быть истинно преданным церкви, чтобы находить его привлекательным.

– Странное, необыкновенное и весьма агрессивное обвинение, – добавила Эди.

– Я тоже так считаю. Как выяснилось, леди Садихем позволила уважению к священничеству взять верх над моральными принципами, потому что несколько месяцев спустя исчезла с местным викарием, и, по последним сведениям, оба отправились в Америку, где, я думаю, обрели счастье.

Гауэйн не сумел изобразить хотя бы слабый интерес, тем более что на сердце тлели угли, а горечь пленкой затянула рот и глотку. Стоило только бросить взгляд на вошедшую в комнату Эди, платье которой подчеркивало линию ног и воздавало должное ее грудям взрывом оборок и лент…

А она повернулась к нему, улыбаясь. Быть женатым на Эди – все равно что броситься в бурное море. Один момент она была необъяснимо уклончива и недостижима, а в следующий – оказывалась в пределах досягаемости. А порой ее темно-изумрудные глаза были настороженными… Но тут Эди отвернулась, чтобы поздороваться с Лилой, и все, что теперь Гауэйн мог видеть, – изящный изгиб щеки жены.

Он впервые задался вопросом: может ли безумие быть наследственным? Что, если его отец испытывал нечто подобное к его матери, и, когда она сбилась с честной дороги, у него не осталось иного выхода, кроме как напиваться до беспамятства и спать с девицами из кабачка?

Хотя Эди, конечно, никогда ему не изменит. И все же Гауэйна терзало предчувствие, что он не сможет удержать ее рядом. Эди просто закроется в комнате – возьмет виолончель и исчезнет из его жизни.

Нет, это не значит, что Стантон хочет отобрать у нее инструмент. Но он не мог задушить в себе грызущую ревность. Гауэйн жалел, что его жена – музыкант. Если бы она была обычной женщиной, леди Эдит – молодой леди, которую, как ему казалось, он встретил на балу у Гилкристов: добродетельная, скромная девушка, которая не скажет лишнего слова.

«Но тогда она не была бы Эди», – осознал Гауэйн со вздохом.

Он сидел во главе стола, где сиживал его отец миллион раз, и молча наблюдал, как Эди и Лила обмениваются шутками с Ведреном, скрипачом. Этот человек, предположительно, родственник графа де Жанлиса, который, по слухам, встретил свою смерть на гильотине. Граф был, кажется, его дедом. И поскольку Ведрен к ужину облачился в черный бархат, очевидно, сумел вывезти из Франции кое-какие фамильные драгоценности.

Лила привлекла внимание Гауэйна выразительным взмахом руки.

– Этот желчный парень с усами, Бардолф, невзлюбил меня.

– Не может этого быть! – галантно воскликнул Ведрен.

Гауэйн заметил, что француз очень красив. Высок и строен.

– Вы играете на виолончели? – спросил Ведрен, наклоняясь к Эдит, и Гауэйн подавил инстинктивный порыв толкнуть его обратно на стул.

– Играю, – улыбнулась Эди, и при этом ее губы казались такими пухлыми и соблазнительными, что у Стантона голова пошла кругом. Какого черта он не переспал с сотней женщин, прежде чем идти к венцу? По крайней мере, сохранял бы какое-то самообладание.

И тут он сообразил, что Ведрен снисходительно улыбается Эди и что-то воркует насчет того, что может помочь ей усовершенствовать технику, хотя сам на виолончели не играет.

– У виолы да гамба звук лучше, – уверенно заметил он.

Эди быстро развеяла заблуждения молодого человека, и они развели дискуссию на тему, в которой Гауэйн ничего не смыслил.

– Вот что происходит, когда сажаете за стол хотя бы двух музыкантов, – заметила сидевшая слева Лила.

Гауэйн увидел, что она улыбается ему с искорками в глазах, куда более привлекательными, чем ее обычное, призванное соблазнять поведение.

– Эди и ее отец способны говорить о музыке часами.

– Вы никогда не пробовали выучить их язык?

– Слишком поздно. Они учились много лет.

Лила замолчала, и Гауэйн расслышал слова Ведрена:

– Месье де Сент-Коломб.

И Эди, кивнув, ответила:

– Добавил седьмую струну к бас-вио…

– Видите? – продолжила Лила. – Они вернутся в царство нас, смертных. Рано или поздно. Это нечто вроде тайного общества.

Гауэйну не нравилось участие Эди в этом тайном обществе, особенно в обществе красивого молодого француза с заманчивой атмосферой трагедии, окутывавшей его подобно потрепанному плащу.

– Предпочитаю играть на свежем воздухе, – говорил Ведрен. – Моя самая большая радость – взять скрипку и идти в сад.

– Я никогда не думала о чем-то подобном. – Эди повернулась к Гауэйну и коснулась руки мужа. – Может, мы двое дадим тебе, Лиле и Сюзанне концерт завтра? В яблоневом саду, у подножия башни. Днем!

– Я буду занят, – отрезал Гауэйн, даже не задумавшись. Почему Эди считает, что он будет свободен для посещения завтрашнего концерта? Каждый час его дня расписан.

– А после ужина?

– Сомневаюсь, что мы будем достаточно хорошо видеть ноты в такое время, – сказал Верден. – Хотя когда-нибудь мы сумеем добиться и этого. Придется как можно лучше изучить манеру игры друг друга, чтобы играть без нот.

Будь он проклят, если позволит Эди изучить манеру игры другого мужчины! И ни один мужчина, кроме него, не увидит ее с инструментом между ног! Это абсолютно неприемлемо! Но Гауэйн скажет ей об этом позже, наедине.

– Лила, ты можешь быть нашей публикой, – продолжала Эди, улыбаясь мачехе. – Обещаю, мы обязательно сыграем «Даруй нам мир».

Ярость почти слепила Гауэйна. Что написала Эди в том письме, из-за которого мачеха последовала за ними в Шотландию?

При свете свечей волосы Эди превратились в темный мед, отливавший отблесками солнечного света, запертого внутри. Жемчужины в волосах блестели светлым серебром среди моря золота, превращая Эди в драгоценность. ЕГО драгоценность!

Гауэйн жаждал уложить ее в постель, запустить руки в густые пряди. Но что-то мешало ему осуществить свое желание. Казалось неправильным, что его удовольствие от близости с ней настолько ошеломляющее, подхватывает его приливной волной, хотя, открывая глаза, он видит, что Эди наблюдает за ним с едва заметным туманом облегчения в глазах.

Сначала нужно поговорить с ней. Завтра. С глазу на глаз.

Гауэйн чувствовал себя одиноким. А одиночество хуже ада.

После ужина Эди поиграла часа два и лежала без сна в ожидании Гауэйна. Но он не пришел.

Она краем уха слышала, как суетится камердинер в комнате мужа… потом – тишина. Она долго не могла заснуть.

Наутро Эдит оделась и поднялась в детскую. Посмотреть, действительно ли Лила спала на узкой кровати гувернантки. Она увидела, что мачеха сидит на полу, растрепанная, неумытая, и играет в солдатики.

– Здравствуйте, – сказала Сюзанна, поднимаясь и подходя к Лиле, словно Эди собиралась украсть ее. Очевидно, Лила и Сюзанна обожают друг друга. И со стороны первой это не имело ничего общего с материнской любовью по отношению к последней.

– Здравствуй, – ответила она девочке. – Если хочешь, можешь называть меня Эди.

Тем более что о «маме» не могло быть и речи.

Потом Эди присела на корточки и стала изучать расстановку солдатиков. Их было очень много. Похоже, Лила командовала красными мундирами. А Сюзанна – синими.

– Кто побеждает? – спросила она.

– Это третья битва англичан против шотландцев, – пояснила Лила, подавив зевок. – Каким-то чудом шотландцы постоянно побеждают.

Она обняла Сюзанну за талию таким естественным жестом, словно знала ее с рождения.

– Три битвы! – воскликнула Эди. – И ты каждый раз проигрываешь! Господи, Лила, мы, англичанки, способны на большее!

– Эта англичанка встала на рассвете, – с достоинством объявила Лила. – Естественно, силы Его Величества выиграли бы любое сражение, происходившее в темноте.

Лила никогда прежде не поднималась рано.

– Каково тебе без сигар?

– Постоянно хочу есть, – нахмурилась Лила. – С таким аппетитом я стану круглой, как репка.

Сюзанна закатилась смехом.

– Репка! Репка! – взвизгнула она и, очевидно решив, что Эди не представляет особой опасности, побежала к камину, у которого шила Элис.

– Ты действительно поднялась на рассвете? – спросила Эди. Она никогда не видела Лилу такой, как сегодня. Уставшей, но с блеском полного довольства в глазах.

– Полагаю, дети вообще рано встают, по крайней мере Сюзанна. Она разбудила меня, взобравшись мне на живот. Мой живот размером с добрую репу.

Сюзанна метнулась обратно и обняла Лилу со спины.

– Сюзанне безразличен размер твоего живота, – заметила Эди.

– Кто это? – вскрикнула Лила, и поймав упиравшееся тельце, начала щекотать. – Не это ли абсурдное создание, которое разбудило меня еще до рассвета?!

Эди предположила бы, что Сюзанна кричит от боли, но Лила, очевидно, считала иначе.

– Сегодня я попрошу Гауэйна об ужине вдвоем, – сообщила она.

Пальцы Лилы замерли.

– Блестяще!

Она освободила Сюзанну и малышка села рядом с солдатиками.

– Предлагаю шампанское. Вообще, Эди, тебе нужно хорошенько выпить. Оказаться навеселе.

– Что такое «навеселе»? – спросила Сюзанна, подняв голову.

– Это когда долго кружишься, а потом тебя шатает, – пояснила Лила, сажая девочку на колени, словно не могла перестать касаться ее. – Пойдем, ужасное дитя. Ты окончательно меня измотала. Я отказываюсь вести очередную битву.

– Ты так считаешь? – с сомнением спросила Эди.

– Помнишь тот вечер, когда мы поехали на бал к леди Шаттл?

– Конечно.

– Я выпила больше шампанского, чем следовало бы.

– И как? – хихикнула Эди.

– В тот вечер я забыла все свои тревоги насчет детей и просто веселилась. Если прекратишь тревожиться, все будет хорошо.

– Надеюсь. В любом случае мне нужно идти. Работать.

– Поиграй для него, – прошептала Лила. – Нет ничего более эротичного. Когда твой отец играет что-то только для меня, я просто таю.

Эди вернулась в маленькую гостиную, размышляя, не сыграть ли действительно для Гауэйна, но там уже стоял Бардолф, уведомивший, что его светлость желает ее видеть.

Она спустилась в кабинет мужа, где лакей с оплывшей физиономией сообщил, что ему необходимо убедиться, свободен ли его светлость, поскольку тот строго приказал его не беспокоить.

Через минуту оказалось, что Гауэйн имеет возможность увидеть жену. Поэтому она в сопровождении Бардолфа последовала за лакеем в комнату. Там уже были новый управляющий и мэры двух соседних городков.

Гауэйн извинился и отвел Эди в сторону. У визитеров хватило такта удалиться на другой конец комнаты, но Бардолф подошел к столу, стоявшему сбоку от стола герцога и сел. Отсюда он прекрасно мог слышать разговор.

Эди глубоко вздохнула: «Бардолф – не та проблема, о которой стоит говорить сейчас».

– Я вызвал… – Гауэйн осекся и одарил жену абсолютно очаровательной улыбкой. – Прости. Я хотел поговорить с тобой и обсудить сегодняшний дневной концерт.

Эди изумленно моргнула.

– Так ты сумеешь прийти! Великолепно!

– Боюсь, работы так много, что я не могу терять день. Но к делу, Эди. Я не могу позволить тебе играть на виолончели перед публикой, особенно в присутствии постороннего мужчины.

Эди была раздосадована, но не удивлена.

– У меня специальная накидка, сшитая по приказу отца. Она сделана из шелка в складку и полностью скрывает виолончель. Но дело в том, что истинного музыканта интересует, как я играю, а не как при этом выгляжу. Надеюсь, Ведрен именно такой музыкант, но, конечно, не узнаю наверняка, пока не услышу, как он играет.

– Прости, что огорчил тебя. Эди.

– Ты меня не огорчил.

– Рад это слышать.

Герцог снова адресовал ей ласкающую улыбку, намекающую, что он помнил, какое удовольствие доставляли их постельные игры. Ему.

– Ты не огорчишь меня, потому что я буду играть, когда и где хочу.

Эди едва не трясло от гнева, такого жаркого, что, казалось, все ее тело охвачено огнем.

Гауэйн прищурился. Она подняла руку до того, как муж успел что-то сказать:

– Возможно, ты чего-то не понял и считал, что отец диктовал мне обстоятельства, при которых я играла. Но этого не было. Я делала ему честь, соглашаясь на его желание не видеть дочь играющей на публике. Меня просили репетировать с девушками Смайт-Смит, и я отказалась. Хотя это было не единственной причиной моего отказа.

– Я был бы более чем благодарен, если бы ты пришла к такому же соглашению со мной.

– Соглашение, Гауэйн, подразумевает согласие. Я не согласна выполнять твои распоряжения. Собственно говоря, учитывая твою самонадеянность, я вообще не соглашусь принять никакие правила. Ты должен руководствоваться моими приоритетами, и если я решу пригласить всю семью Смайт-Смитов сюда и устроить концерт в ближайшей мэрии, то так и сделаю!

Гауэйн застыл, словно пораженный молнией, и это показалось Эди зловещим знаком. Она ненавидела ссоры. Мало того, старалась ни с кем не спорить. Но тут другое. Она должна постоять за себя. Он старается ограничить ее в праве играть. Для нее это самое важное в жизни. Музыка – это ее душа.

– А если бы я посетил концерт сегодня днем?

Его губы едва двигались.

Эди практически чувствовала заинтересованный взгляд Бардолфа, впивавшийся в ее лопатки.

– Буду счастлива тебя видеть.

– Но не согласна на мою просьбу не играть в присутствии других мужчин.

– Просьбы я не слышала. Зато слышала приказ, – заметила она.

– Пожалуйста, воздержись играть в присутствии других мужчин.

– Я не стану выступать на публике, если ты того желаешь.

– Спасибо.

Лицо Гауэйна было бесстрастным, но когда Эди взглянула в его глаза, ей вспомнилось озеро, покрытое льдом.

– Ты волен послушать концерт, поскольку, как я понимаю, волнуешься, что я…

Что?! Неужели Гауэйн вообразил, что она будет флиртовать с этим молодым французом? Отбросит виолончель и займется тем, что находит не только болезненным, но и неприятным?

Его взгляд стал еще более жестким.

– Я бесконечно доверяю тебе. Но мне не нравится тот факт, что твой партнер получит возможность смаковать свою похоть каждый момент вашей совместной игры.

Эди покачала головой, но неожиданно ощутила нечто вроде сочувствия к мужу.

– Ты не понимаешь, что такое дуэты. Я буду играть только с истинным музыкантом. Не проговори я с Ведреном два часа прошлой ночью, мне бы в голову не пришло с ним играть. Уверяю, он будет думать о музыке. Не о моей позе. Сегодня мы будем репетировать в саду, если захочешь присоединиться к нам, буду рада, – добавила она и, повернувшись, присела перед всей комнатой в реверансе, после чего выбежала за дверь.

Но ушла Эди недалеко. Миссис Гризли поймала ее, потащила в гостиную и стала бомбардировать вопросами. Прошло два часа. К ним присоединился Бардолф и пятнадцать минут повествовал о бельевом чулане в горном поместье около Комри: там завелись мыши.

Мыши?

Мыши были всюду. Но Эдит удалось внушить Бардолфу простую истину: мыши – это его забота.

Прошел еще час, прежде чем Эди поняла, что если не организует управление домом как следует, у нее никогда не будет времени поднести смычок к струнам. Очевидно, такое большое хозяйство вести нелегко.

И Эди постоянно думала о том, что сказал Гауэйн. Она не должна играть в присутствии мужчин. Это повергало ее в ярость, которой доселе она не ведала.

К тому времени как Бардолф позвал ее к обеду, Эдит была почти уверена, что слуги теперь поняли, как отныне будет вестись хозяйство.

А Гауэйн тем временем оставил всех посетителей и коротко переговорил с Ведреном. Уже через две минуты тот понял, что стоит ему опустить глаза ниже шеи герцогини, герцог просто его прирежет.

– Я бы и не сделал ничего подобного, – ответил француз и в оправдание добавил: – Когда музыкант играет, он думает только о музыке, ваша светлость. Хотя, конечно, сосредоточенность зависит от музыкальных способностей партнера.

В словах содержался легкий намек на то, что он так же не был уверен в таланте Эди, как она в нем. Оба были чертовски высокого мнения о собственных способностях.

Гауэйн взглянул в негодующие глаза молодого француза и понял, что тот не представляет угрозы его браку. Он вообще не думал об Эди, как о женщине: музыканты жили другими критериями.

– Верно, – сказал он, протягивая руку. – Предлагаю самое искреннее извинение за то, что оскорбил вас.

Молодой человек взял руку герцога, хотя не сразу. По какой-то причине Гауэйну это понравилось больше всего. Ведрен был готов покинуть замок, хотя отчаянно нуждался в деньгах.

– Сколько мы платим вам? – спросил он.

Ведрен вспыхнул, но назвал сумму. Должно быть, молодого человека задевала необходимость работать.

Гауэйн кивнул.

– Отныне мы удваиваем ваше жалованье.

Брови Ведрена сошлись.

– Почему, ваша светлость?

– В каждом замке должен быть музыкант, – пояснил Гауэйн.

Француз выпрямился и уставился в плечо Гауэйна.

– Я бы повел себя не как джентльмен, если бы не указал, что вы бесчестите герцогиню.

– Каким это образом?

– Предполагаете самые низкие поступки. Ее светлость – воплощение всего благородного и добродетельного.

Гауэйну стало еще легче. Он приобрел служащего, обладающего нужной степенью почтения к его жене.

– Вот погодите, пока женитесь сами.

– Я буду безоговорочно верить жене, – холодно отчеканил француз.

– Как верю я, – кивнул Гауэйн.

Он не был уверен, чего ожидать, когда вышел из кабинета и направился в столовую на второй завтрак. Очевидно, тут произошла ссора. Бардолф (небывалая наглость!) перебил его, чтобы принести жалобу. Гауэйн отрезал, что отныне домашнее хозяйство – сфера влияния герцогини.

Затем Гауэйн встретил Лилу.

– Вы действительно спали в детской? – спросил он.

– Да, и ваши слуги спят на чертовски жестких матрацах, Гауэйн. Мне пришлось потребовать от Барлампса другой матрац, иначе я не смогла бы сегодня распрямиться.

– Бардолфа, – поправил Гауэйн.

В утреннюю комнату вошла Эди и поздоровалась с мужем. На лице не осталось ни малейших следов того раздражения, которое вызвала их предыдущая беседа. Собственно говоря, ее лицо вообще ничего не выдавало, что весьма раздосадовало Гауэйна. Он умел скрывать свои чувства, но не ценил подобного качества в жене.

– Как прошла встреча с миссис Гризли? – спросил он, когда они сели.

Эди улыбнулась лакею, предлагавшему ей сырный пудинг.

– Я уволила ее.

– Что?!

Он в жизни не ожидал, что жена выбросит на улицу экономку, занимавшую этот пост вот уже десять лет. Не то чтобы миссис Гризли была особенно симпатичной или особенно умелой, но она не крала серебро.

Лила тем временем втянула Ведрена в разговор.

– Почему ты уволила ее? – спросил Гауэйн, напомнив себе, что брак требует разделять власть, по крайней мере в домашнем хозяйстве.

– Она не способна принимать решения самостоятельно, – невозмутимо ответила Эди. – Считает, что должна постоянно спрашивать указаний у меня, и потребовала, чтобы я каждое утро проводила с ней по два часа. Я сказала, что буду счастлива уделить ей несколько минут вечером, но не желаю, чтобы мне мешали днем. Она была крайне расстроена этим. Ты действительно ежедневно беседовал с ней по часу или больше?

Гауэйн кивнул.

– Экономка должна отчитываться перед агентом, если желает перечислить все, что сделано за день, – заявила Эди, разрезая ростбиф. – Твое время слишком ценно, чтобы тратить его на обсуждение того, правильно ли сохнет выстиранное белье. И, откровенно говоря, мое тоже.

Губы Гауэйна дернулись в подобии улыбки. Хотел бы он стать свидетелем этой беседы!

– В конце концов мы согласились, что будет удобнее, если я найду кого-то, способного работать в той манере, к которой привыкла я. Миссис Гризли была сильно взволнована, что только подтвердило правильность моего решения. Не выношу людей, которые в гневе повышают голоса.

Что тоже вполне разумно.

– Ты уволила кого-то еще? – осведомился он.

– Двух горничных с верхнего этажа, судомойку и лакея.

– Ты велела Бардолфу найти замену?

– Нет. Я совершенно уверена, что он сделает это сам, без моей подсказки. Но я приказала дать всем солидное выходное пособие. Утро пропало зря, но отныне я ожидаю от слуг большей самостоятельности.

Интересно, что такого ужасного сделал лакей? Но Гауэйн решил, что ответ ему ничего не даст.

– Надеюсь, дальнейшее поощрение с моей стороны не понадобится.

Эди улыбнулась мужу без следа раздражения во взгляде. Словно утренней ссоры вовсе не произошло.

– Ты, возможно, посчитаешь меня упертой, но в свое извинение скажу, что я постигала уроки домоводства на примере Лилы.

Она коснулась руки Гауэйна, и укол жара распространился от ее пальцев.

– В доме все уладится, как только они узнают мои привычки.

Гауэйн подумал, что к тому времени штат слуг сменится полностью, но, как сказала Эди, это проблема Бардолфа.

После второго завтрака Эди поднялась наверх, порепетировать, а Гауэйн пригласил Лилу к себе в кабинет. Она бродила по комнате, критически поглядывая на огромные стопки папок на письменном столе Бардолфа.

– Мне кажется, что вы и Сюзанна очень подружились, – сказал Гауэйн.

Лила развернулась. Он впервые увидел, насколько она может быть серьезна.

– Я люблю Сюзанну, – решительно объявила она, приближаясь к нему. – Я…

Герцог поднял руку:

– Согласен, что вы именно тот человек, которому можно доверить заботу о Сюзанне.

– Я не хочу быть просто ее няней, – твердо ответила Лила. – Я ее мать.

– То есть вы хотите удочерить ее?

– Конечно.

Он немного подумал. Мать даже не потрудилась рассказать ему о ребенке, но даже если и так…

– Мне станет крайне неловко, если не я буду нести расходы на ее образование, одежду и тому подобное. – Он поколебался. – И я не хочу окончательно терять ее.

Лила улыбнулась широкой великодушной улыбкой, без намека на кокетство.

– Как такое может быть? Эди – одна из самых моих любимых людей в мире, и та, которую мой муж любит больше всего на свете. Уверена, видеться мы с вами будем часто.

– Прекрасно. Мы можем уладить все формальности, когда прибудет лорд Гилкрист. – Губы Лилы сжались. – А если он не нанесет нам визит в ближайшем будущем, я отошлю ему бумаги, – добавил Гауэйн.

Напряжение в глазах Лилы немного ослабело. Она обняла зятя.

– Теперь мы семья. Это просто свяжет нас еще больше.

– Конечно, – кивнул Гауэйн. – Уверен, Эди разделит наши чувства.

Улыбка исчезла с лица Лилы.

– Вы поговорили с ней, прежде чем просили меня позаботиться о Сюзанне, не так ли?

Герцогу не понравился тон вопроса.

– Уверяю, Эди не станет протестовать против моего выбора опекуна для Сюзанны.

– С Эди нужно посоветоваться. Только вчера ей предстояло стать матерью Сюзанны, а теперь вы отдаете ребенка?

– Думаю, мы оба можем признать, что Эди не проявила большого рвения к вопросу об уходе за Сюзанной. Кстати, она уведомила меня письмом, что пока не хочет детей. Так что я не посчитал это удивительным.

– Эди станет чудесной матерью! – отрезала Лила.

– Но нужно быть слепым, чтобы не видеть, как вы с Сюзанной полюбили друг друга.

Лила снова улыбнулась.

– Еще бы! Мое сердце разбилось, когда я узнала, что не могу иметь детей. Но теперь я только и думаю о том, как рада, что все так случилось! Будь у меня свои дети, я бы не смогла приехать в Шотландию и никогда не встретила бы Сюзанну.

Гауэйн не любил выставлять напоказ свои чувства, но даже он замечал, когда требовалось что-то, кроме чопорного поклона. Поэтому он позволил Лиле еще раз обнять себя, и это оказалось не столь неприятно, как он себе представлял.

Лила отстранилась.

– У меня для вас подарок, – сказала она, протягивая ему книгу. – Любовная лирика. Этот сборник сейчас очень в моде, все его читают. Я подумала, что, если уж вы цитировали «Ромео и Джульетту» в совершенно возмутительном письме, которое послали Эди это вам понравится.

Стихи…

Гауэйн резко вскинул голову.

– Считаете, что я должен писать жене стихи?

Лила нахмурилась.

– С чего бы мне предлагать нечто подобное? При всем моем уважении, герцог, вы не кажетесь мне обладателем поэтического таланта.

– Прошу прощения, – пробормотал Гауэйн, поворачивая в руках книгу. – Конечно, вы имели в виду не это.

– В любом случае Эди совершенно равнодушна к поэзии.

– Правда?

Лила кивнула.

– Гувернантка пыталась вбить кое-какие стихи ей в голову, но она совершенно бездарна к письменной речи.

– Она?!

– Думаю, это имеет что-то общее с ее любовью к музыке. Эди равнодушна к чтению. Но обожает слушать, когда стихи ей читает кто-то другой.

– Конечно. Она предпочитает звуки.

Книга была переплетена в кожу с золотым обрезом. На обложке блестели золотые буквы: «Поэзия для одинокого вечера».

– Хорошо, – кивнул Гауэйн, думая о том, что почти не находит времени поцеловать собственную жену, не говоря уже о чтении стихов.

Он отложил книгу и взялся за работу. Но когда управляющий горного поместья опоздал к назначенному часу, Гауэйн, вместо того чтобы заняться сотней ожидавших его дел, снова взялся за книгу.

Пропустил сонеты Шекспира, которые знал наизусть. Многие стихи были написаны человеком, по имени Джон Донн, обладавшим, по крайней мере, чувством юмора.

Гауэйн усмехнулся и перевернул страницу.

Следующее стихотворение он перечитал четыре раза. Пять. В нем поэт призывал солнце не вставать и не будить любовников:

Элемент, отсутствующий в браке Гауэйна, был здесь, напечатанный черным по белому.

Стантон огляделся с унылым чувством безнадежности. Если он и король, Эди – не его царство. Не его владения. Он король земли и почвы маленьких деревень и полей пшеницы. Но не повелитель женщины, неуловимой как ветер. Гауэйн потерпел крах в их постели, и его сердце сжимала боль осознания этого факта.

Позже он выглянул из окна и увидел концерт. Лила и Сюзанна сидели на голубом одеяле и смотрелись яркими цветами. Эди расположилась на стуле с прямой спинкой, спиной к замку, а Ведрен стоял справа, со скрипкой под подбородком.

Даже с такого расстояния он видел, как покачивается тело Эди в такт музыке. И он видел, что Ведрен стоит под углом, почти спиной к ней, вероятно, глядя на пюпитр с нотами. Он, возможно, решил, что его хозяин совершенно безумен, но все-таки сдержал слово.

Сердце Гауэйна заколотилось. Один из его управляющих что-то говорил, но слова не имели смысла. Он выхватил документы об опеке над Сюзанной, приготовленные Дживзом.

– Джентльмены, – объявил он, круто разворачиваясь, – прошу простить. Мне нужно на несколько минут отлучиться. Я сам отнесу бумаги леди Гилкрист.

Минутой спустя он уже сбегал по холму, но обходил деревья так, чтобы никто его не увидел. Лицо Ведрена сияло той же неземной радостью, что и лицо Эди.

В этот момент француз поднял смычок и сказал:

– До-диез на открытом воздухе звучит совсем иначе.

«Что бы это значило?» Но Эди, конечно, знала.

Она дернула струну и одна нота долго дрожала в воздухе, прежде чем замереть.

– Я ясно слышу, что вы имеете в виду.

Ведрен перевернул страницу нот на пюпитре, который обычно стоял в библиотеке и гнулся под тяжестью фамильной библии Кинроссов, и кивнул.

Они снова заиграли. Медленные нежные ноты, издаваемые смычком Эди, вели вторую мелодию, звучавшую как морской прибой. Стоило звуку замереть, как его подхватывала скрипка, и все же он не замолкал полностью. Мгновение спустя он поднимался снова. По контрасту с этими звуками скрипка казалась детской считалкой: словно ребенок поет тоненьким голоском.

Выражение лица Эди…

Гауэйн повернулся и пошел назад еще до того, как мелодия закончилась. Впервые в жизни он понял, что человек может просто сдаться, оставить прежнюю жизнь и уйти от жены. Он мог бросить замок и перестать быть герцогом. Он мог идти дальше, пока ревность в сердце не смолкнет, и выражение лица Эди не вывернет наизнанку его сердце.

Вернувшись в замок, он вручил Бардолфу бумаги для леди Гилкрист и велел проследить, чтобы их подписали. Ему не слишком нравилось, что Сюзанна будет воспитываться как англичанка. Но их мать не проявляла ни малейшей любви к детям, так что национальность явно значит меньше по сравнению с любовью Лилы.

Позже дворецкий уведомил герцога, что ее светлость потребовала ужин наедине в ее спальне.

Но вскоре, наконец, прибыл управляющий горного поместья. Гауэйна задержала сломанная ось. Пришлось ему попросить Бардолфа уведомить герцогиню, что он придет поздно.

Но даже он был потрясен, когда поднял голову и увидел, что уже десять вечера.

Бардолф неловко отвернулся, когда Гауэйн вышел из кабинета с книгой стихов в кармане. Очевидно, агент некоторое время терся за дверью.

– Боюсь, ужин остыл, но ее светлость не хотела, чтобы я подогрел его, потому что продолжала играть.

«Похоже Бардолф тоже кое-чему учится», – сообразил Гауэйн. Эди каким-то образом вселила страх Божий в его ворчливого агента.