Прошло еще два дня, прежде чем Эди почувствовала себя настолько хорошо, чтобы вылезти из постели. Лила все-таки настояла на визите доктора, но тот просто подтвердил все, что уже подсказывал здравый смысл Эди: ей следует оставаться в постели и в темноте. И ни в коем случае не играть на виолончели.

– Отец справлялся, как я себя чувствую? – спросила она в то утро, когда смогла позавтракать вместе с Лилой в ее комнате. На Лиле был пеньюар, тонувший в каскаде шелковых воланов, в котором она выглядела соблазнительной, как персиковый торт.

– Ни разу, – ответила Лила, выбирая очередную виноградину со всей серьезностью дамы, покупающей кольцо с бриллиантом.

Эди села напротив, взяла три ломтика сыра и сунула в рот.

– Животное, – бросила она без особого запала. – Его единственное дитя могло умереть от инфлюэнцы, а он и не заметил бы моей кончины.

– Заметил бы, – уверила Лила, снова изучая виноград. – Вот если я отправлюсь на тот свет, он не заметит, но если ему будет не с кем играть на виолончели, возможно, это произведет неизгладимое впечатление.

– Да съешь уже хоть немного! – не выдержала Эди, и взяв пригоршню виноградин, уронила на колени Лилы.

Эди ничем не могла помочь Лиле в ее несчастном браке, но вся эта ситуация заставляла задуматься о собственном будущем. Когда она вернулась в комнату и легла в горячую ванну, моментально погрузилась в размышления.

Эдит помолвлена с герцогом, лица которого не различит в толпе. Но даже этот факт не особенно ее беспокоил.

С пяти лет ей вдалбливали в голову, что тридцать тысяч фунтов приданого и голубая кровь – залог замужества по сговору родителей с целью производить на свет детей и умножать богатство какого-то отпрыска знатного рода. Она никогда не считала супружескую жизнь чем-то большим, чем содружество, будем надеяться, понимающих друг друга людей.

Однако Эдит определенно не хотела переживать драму, сопровождавшую брак отца и Лилы. Оставалось лишь надеяться, что мужчина с очаровательным шотландским выговором окажется таким же здравомыслящим, как она сама.

Но несмотря на ее раздражение из-за столь поспешного предложения без традиционного ухаживания, Эди считала, что это очко в пользу Кинросса, поскольку в его решении ничто не было связано с ее личностью. Вполне вероятно, что он решил жениться на ней еще до бала и танцевал с Эди просто для того, чтобы убедиться, что у нее нет горба или деревянной ноги.

Эди опустилась пониже, так что вода дошла до подбородка. Она нашла это объяснение столь поспешно сделанного предложения весьма ободряющим. Импульсивный человек ей ни к чему. Она предпочитала думать, что Кинросс принял обоснованное решение.

Она НИКОГДА не хотела столкнуться с эмоциональной бурей, окружавшей ее отца и Лилу. Никогда.

Ее мачеха имела несчастье влюбиться, возможно потому, что граф ухаживал за ней с таким неожиданным для него пылом. Если бы Лиле было все равно, она не флиртовала бы с другими мужчинами, чтобы привлечь внимание графа. И если бы он не любил ее так, то и не злился бы на ее поведение. Но Эди и Кинросс наверняка избегнут этого порочного круга, установив несколько основных правил семейной жизни.

Но зачем ждать следующей встречи? Возможно, совсем неплохо выразить свои мысли на бумаге.

Чем больше Эдит думала об этом, тем больше ей нравилась идея обмена письмами. Она напишет нареченному и изложит все, что считает признаками успешного брака. Он сейчас в Брайтоне? Прекрасно! Она пошлет туда грума с письмом. У посланца уйдет на поездку всего день, если сесть в почтовый дилижанс. Герцога, который путешествует с двумя экипажами и восемью лакеями, найти будет нетрудно.

Накинув халат, она подождала ухода горничной, прежде чем сесть за письменный стол. Нужно изложить свои требования как можно тактичнее. И первое – взаимное уважение. И много времени наедине: ей не нужен муж, который постоянно ходит по пятам и мешает игре на виолончели.

Самый деликатный предмет – любовницы. Насколько она поняла, у джентльменов они обычно бывают. У Эдит нет сильных возражений: вряд ли обеты между чужими людьми, мотивированные властью и деньгами, могут быть священны и нерушимы. С другой стороны, она не хотела, чтобы муж обращался с ней с учтивым пренебрежением, как отец с Лилой, отсутствовал по ночам и так далее. И она определенно не желала заполучить болезнь от женщины, находящейся на службе у мужа, если это правильное обозначение подобного соглашения.

Эди вынула лист бумаги и помедлила. Стоит ли указать, что подобная болезнь может стать основанием для разрыва помолвки? Но отец наверняка уже задал подобный вопрос. Она сделала мысленную заметку проверить это и за час написала две страницы. Перечитала и нашла содержание вполне удовлетворительным.

Письмо было почтительным, но искренним. По мнению Эдит, честность была важнее всего в отношениях мужа и жены. Если бы только отец сказал Лиле, что отчаянно любит ее и его ранит ее флирт с мужчинами… И если бы только Лила сказала отцу, что изголодалась по его любви и ужасно опечалена из-за невозможности выносить ребенка…

Что ж, зато у Эдит с шотландцем будет настоящий союз вместо бесконечных битв, скрепленных обручальным кольцом.

Она позвонила в колокольчик и отдала послание дворецкому Вилликинсу с приказом немедленно доставить его в Брайтон.

К следующему утру за завтраком оказалось, что отношения между отцом и Лилой еще более ухудшились.

– Он и прошлой ночью не пришел к тебе? – спросила Эди, поняв, что мачеха плачет.

Слеза скатилась по щеке Лилы, и она яростно ее смахнула.

– Он женился на мне только потому, что я была молода и, возможно, плодовита. А теперь, когда выяснилось, что я бесплодна, он не видит причин оставаться со мной!

– Это совершенная чушь! Он никогда не стремился иметь сына-наследника и любит моего кузена Магнуса.

Эди протянула ей носовой платок.

– Ошибаешься. Он ненавидит меня, потому что я не родила ему ребенка.

– Ничего подобного, Лила. Он вовсе не ненавидит тебя.

– И он решил, что я изменила ему с лордом Грифисом.

– Грифисом? Что это взбрело отцу в голову? Впрочем, Грифис смазлив, и я понимаю, почему его лицо может вызвать ревность.

– Мне все равно, насколько он смазлив! Я не нарушала брачных обетов! – пробормотала Лила прерывающимся голосом. – Я всего лишь позволила Грифису два-три раза отвести меня к ужину, когда твой отец не сопровождал меня на бал. Я понятия не имела, что люди сплетничают!

– Думаю, папа ревнует, потому что Грифис твой ровесник. Как неприятно думать, что кто-то сплел такую ужасную ложь!

– Джонас поверил злым языкам, даже не расспросив меня. А теперь он… он не хочет иметь со мной ничего общего и говорит, что мне следует ехать в деревню и попросить любовника сопровождать меня. Но у меня НЕТ любовника!.. – Фраза оборвалась на громком всхлипе. – Он твердит, что мне следовало быть благоразумнее.

– Это абсурд, и я так ему и скажу.

Лила схватила ее за руку.

– Не нужно! Так нехорошо! Ты его дочь!

Эди нахмурилась:

– Но кто еще способен наставить его на путь истинный? Это следствие наших отношений. Как в «Гамлете». Моя гувернантка много лет пыталась вбить мне в голову эту пьесу. Правда, осталось не слишком много, но я помню, как Гамлет стонал: «Наш век расстроен: О, несчастный жребий! Почто же я рожден его исправить?» Ну или что-то в этом роде.

– Джонас ужасно оскорбится, если ты упомянешь об этом, – пробормотала Лила икая. – Кроме того, он тебе не поверит. Не больше, чем мне.

Эди встала, уселась рядом с мачехой и обняла Лилу за плечи.

– О милая, он такой глупец. И любит тебя, я это знаю.

– Не любит. Вчера ночью я застала его в передней, и он сказал, что жалеет, что женился на такой гусыне, как я Думаю, он нашел себе другую, – сказала Лила. Голос ее снова дрогнул: – Я просто уверена, потому что он вышел и не вернулся.

Когда Лила, наконец, перестала плакать, Эди объявила:

– Погоди минуту, дорогая. Я сейчас приду.

Она выбежала из комнаты и помчалась по коридору. Виолончель стояла в гостевой спальне, служившей Эди комнатой для упражнений. Она подняла инструмент и уже медленнее отнесла в комнату Лилы. Та свернулась в углу дивана, временами все еще всхлипывая. Эди села на стул с прямой спинкой и расправила юбки так, чтобы установить виолончель между ногами. Эта позиция была наилучшей для правой руки со смычком, но, конечно, так сидеть на публике было нельзя. Правда, Лилу нельзя было назвать публикой.

Эдит тщательно установила виолончель и коснулась смычком струн. После четырехдневного перерыва первые звуки прозвучали благословением. Она настроила инструмент и начала. В воздухе прозвенели две восьмушки и одна половинка.

– Это моя любимая? – сдавленно прохрипела Лила.

– Да, «Даруй нам мир».

Канон полился со струн как гилеадский бальзам, всегда величавый, всегда размеренный. Радость, сдержанная, но несказанная.

Может, все дело было в днях вынужденного отдыха, но пальцы Эди ни разу не споткнулись, смычок скользил по струнам под идеальным углом. А музыка заставляла сердце слушателя петь.

В конце игры она услышала глубокий вздох Лилы. Эди улыбнулась ей, снова наклонила голову и заиграла «Зиму» из «Времен года» Вивальди, над которой работала до болезни.

Когда Эдит почти закончила (и, будем честны, почти забыла о Лиле), дверь открылась. Эди подняла глаза – на пороге стоял отец.

Он смотрел на жену. Распущенные золотые волосы закрывали лицо Лилы. Но зажатый в руке платок говорил сам за себя.

Эди почти сочувствовала отцу. Он был высок, широкоплеч и красив и ненавидел слышать нечто подобное в свой адрес. Он любил думать о себе, как о человеке сильном, властном, а не простом смертном.

И в этом-то вся беда и заключалась. Главным для него была логика, но когда речь заходила о Лиле, он оказывался совершенно нелогичным.

– Хорошо сыграно, – заметил он, переводя взгляд на Эди. – Не идеально, поскольку последние такты отмечены как «аллегро». Ты слишком затянула.

Эди взглянула на Лилу, но единственной реакцией на голос мужа было свернуться еще туже.

– Могу я попросить оставить меня наедине с женой? – бросил он так же бесстрастно, каким оставалось его лицо. В этот момент он уставился на Эди, которая так высоко подняла платье, что виднелись колени. – Дочь!

– Отец!

Эдит выдвинула виолончель вперед и встала. Юбки снова упали до пола. Потом сунула смычок подмышку, подняла инструмент и повернулась к мачехе.

– Лила, дорогая, как только решишь удалиться в деревню и начать жизнь, полную нескончаемого разврата, скажи мне, я буду готова отправиться с тобой.

Отец прищурился, но она промаршировала мимо него и вышла в коридор. Полчаса спустя, после того как она потребовала и съела завтрак, – еще один завтрак, поскольку первый остался нетронутым, – началась работа над виолончельными сюитами Баха.

Раздражение не идет на пользу музыке. Эдит считала, что это не позволяет выразить замысел композитора. Ей приходилось начинать три-четыре раза, пока она, наконец, вложила в ноты все эмоции, которые, по ее мнению, обуревали Баха. Не свои собственные.

В какой-то момент Эдит прервалась, чтобы съесть ленч, принесенный горничной. К тому времени она работала над виолончельной сонатой Боккерини, оказавшейся такой сложной, что приходилось все время останавливаться и заглядывать в ноты.

К четырем правая рука ныла, но Эдит наполняло чувство глубокого удовлетворения.

Несмотря на слезы Лилы, день выдался прекрасным.