Время шло так быстро, что Генриетте было некогда думать о столь обыденных вещах, как определенные дни месяца, наиболее ею нелюбимые. Но как-то утром, лежа в постели, она сонно размышляла о предсвадебных советах Миллисент и о том, как, в сущности, грустно, что мачеха считает супружескую близость столь неприятной и не доставляющей женщине ничего, кроме необходимости позаботиться о тряпичных прокладках наутро после брачной ночи.

При этой мысли она вдруг замерла.

Месячные! У нее не было месячных.

Задыхаясь от волнения, она принялась считать. Они женаты почти четыре недели, а значит, прошло больше шести недель с последних месячных. У нее задержка.

Она снова легла, чувствуя, как руки и ноги наливаются свинцом. Как это могло произойти? Она свято следовала наставлениям Эсме, и что же?

Генриетта продолжала считать и пересчитывать дни, словно это могло что-то изменить.

В комнате появилась горничная, принесшая платье. Генриетта знаком велела ей уходить. К чему платье, если ей только что вынесли смертный приговор?

Это утро выдалось одним из худших в жизни Генриетты. Дарби совещался со своим управляющим. Дети были наверху. Играли с новой няней, жизнерадостной молодой девушкой.

Она еще никогда не была так одинока. И продолжала лежать, глядя в кружевной балдахин над кроватью. Она не плакала. Просто ловила воздух ртом.

Наконец Генриетта поднялась, сняла ночную сорочку и оглядела себя в зеркале. Никаких перемен. Никаких признаков припухлости живота. А вот под глазами темнели круги. Насколько ей известно, живот может вырасти в любую минуту. Некоторые деревенские женщины могли скрывать беременность едва ли не до самых родов, но Генриетта слишком мала ростом и поэтому с самого начала будет выглядеть просто уродливо.

Она положила ладонь на живот и предалась опасным мыслям. Внутри ее расцветает крошечный бутон. Малыш. Ее собственный ребенок. Может быть, девочка, унаследовавшая строгую красоту Дарби.

Ее затрясло от запретного желания. Если бы только…

Но едва муж узнает обо всем, непременно спросит о маленьком синем пузырьке, которым предусмотрительно снабдил жену. И будет прав, попыталась она убедить себя. Все твердят, что она выжила чудом. Неужели она отдаст свою жизнь только затем, чтобы погубить еще и ребенка? Какой же в этом смысл?

Никакого, выстукивало ее сердце. Никакого. Никакого. Никакого.

Кровь толчками пульсировала в жилах, повторяя с каждым биением, что у нее нет выбора. Ее рев в ушах становился все громче. Будь Генриетта способна на нечто подобное, наверняка забилась бы в истерике. Ее сердце бешено колотилось, а мысли лихорадочно метались.

Той ночью она, притворившись, что простужена, легла спать одна, Дарби провел ночь в другой комнате. Он, правда, спросил, что случилось, так нежно, что она едва не проговорилась. Но это означало бы конец всему. Она не могла сделать это. Не сейчас. Не могла выпить содержимое синего пузырька и отказаться от своего малыша.

Но через час-полтора после того, как Дарби удалился к себе, она поняла, что если счет ее жизни идет на месяцы, проводить одну ночь в одиночестве — настоящий идиотизм. Поэтому Генриетта скользнула в постель рядом с ним, вне себя от благодарности и счастья, что вновь ощущает рядом мужа. Сонно повернувшись, он обнял ее и прижал к себе. Она лежала в кольце его рук так же уютно, как орех в скорлупке.

Ей снились странные сны. Вернее, сначала она думала, что ей снится сон. Он осторожно погладил ее грудь и перевернул на спину. Ей захотелось вырваться, но в муже недаром было нечто такое, что побуждало ее позволять ему любые вольности. Конечно, мачеха не одобрила бы подобного поведения. Но тут она вдруг осознала, что именно он делает. Да неужели же в замужестве не может быть никакой личной жизни?!

— Саймон Дарби! — возмутилась она, садясь. — Что это, спрашивается, вы тут вытворяете?

Муж широко улыбнулся.

— Я уже позаботился о чехле, дорогая. И теперь, когда с этим покончено…

Он поднял ее и понес к выходившему в сад окну.

Тут она действительно запротестовала. В комнате не было холодно, поскольку в большом камине все еще горел огонь, но стояла зима, а она оказалась совершенно обнаженной благодаря кое-кому, успевшему снять с нее, спящей, ночную сорочку.

Но он, не обращая внимания на рассерженное шипение, поднес жену к скамье под окном и велел:

— Смотри, Генриетта!

Перед ней расстилался сказочный пейзаж. Деревья и розовые кусты были опушены сверкающим сотнями крошечных бриллиантиков инеем. Лунный свет серебром переливался на ветвях. Даже окно было украшено ледяными цветами и папоротниками.

— Должно быть, здесь побывали феи мороза, — выдохнула Генриетта, касаясь узоров кончиком пальца. — О, Саймон, как прекрасно!

— Ммм, — согласился он, целуя изящное плечико.

— От такой красоты даже плакать хочется, — прошептала она. Сад выглядел неземным, словно свадебный торт, специально приготовленный для венчания великанов.

Он прижался к ней, согревая своим теплым телом. Она с наслаждением откинулась назад, ощущая спиной его могучую грудь.

— Плач кажется мне неуместно мрачной реакцией на холодную ночь, — удивился он.

Она смутно отметила, что его голос искажен желанием, руки легли на грудь, такие уверенные и горячие, что она не сдержалась и тихий стон сорвался с губ.

Он потер пальцем стекло и провел ледяную дорожку вокруг ее соска. Она охнула и стала извиваться. Слишком уж это хорошо… Он снова потер стекло и обжег льдом ее живот и пока еще сомкнутые розовые лепестки, горящие в ожидании его вторжения.

Там, где его пальцы растопили лед, окно стало угольно-черным, отражая только ее обнаженное тело. Она встала на колени, стараясь не разбудить криками весь дом, когда его ледяные пальцы скользнули внутрь. Он прижал губы сначала к стеклу, а потом к ее шее, засмеявшись, когда она попыталась увернуться.

Но вскоре ему стало не до смеха. Теперь она слышала только его тяжелое дыхание, и затвердевшее тепло пришло на место холодных пальцев. Его сильное тело изогнулось за ее спиной. Один раз она даже ударилась щекой о стекло, но это было не важно, потому что ее тело пожирал требующий завершения голод и сотни брызг жидкого огня разлетались по ее телу при каждом его выпаде.

Потом он отнес ее обратно в теплое гнездышко их кровати, и она, прижавшись к нему, ощутила, как его плоть снова твердеет и упирается ей в живот. И опустила руку вниз, чтобы поскорее упиться его силой и теплом.

Он целовал ее, сжимая ладонями лицо, покрывая поцелуями ее глаза, губы и щеки.

— Я люблю тебя, — охнула она между поцелуями — Я люблю тебя, Саймон.

Он завладел ее губами, принимая в себя ее признание, но сердце ее пело. Теперь она осознала правду.

Ей снился ребенок, маленький мальчик. Ее собственный. С такими же кудрями, как у нее, и веселым звонким смехом Аннабел. Она пила чай с викарием, а дамы из швейного кружка по одной проходили через комнату с похоронными венками в руках. Наконец викарий ушел, а она пошла в детскую взять своего мальчика, но оказалось, что няня его не видела. И сама Генриетта не помнила, что оставляла его утром в детской. Она побежала, разбрасывая груды старой одежды, отчаянно пытаясь найти его, но он был таким крохотным и совсем затерялся в большом доме. Она не смогла его найти. Сердце бешено билось о ребра. Она была слишком испугана, чтобы плакать. Слишком сильно задыхалась, чтобы позвать на помощь.

Так, задыхаясь, она и проснулась. И снова все утро провела, глядя в кружевной балдахин кровати. Когда в дверь тихо поцарапались, она нехотя села, решив, что это новая горничная Кис с горячей водой для ванны. Но это оказалась Джози.

— Привет, — громко прошептала она, проскользнув в комнату.

— Привет, — улыбнулась Генриетта.

— Няня Милли говорит, что ты больна. Тебя тошнит? Сейчас вырвет? —допрашивала Джози, переминаясь у двери. Генриетта вполне понимала ее нежелание войти. Всего за месяц в роли матери Аннабел она навидалась столько приступов рвоты, что иному хватило бы на всю жизнь.

— Ни в коем случае, — заверила она, протягивая руку. — Просто немного простудилась. Иди сюда. Расскажи, что вы вчера делали?

Улыбка Джози согрела сердце Генриетты.

— Я пришла к тебе, потому что няня Милли убирает остатки утреннего молока Аннабел, — объявила она, взбираясь на кровать. Генриетта обняла ее за плечи.

— Не думаешь, что желудок Аннабел становится немного крепче?

— Нет, — ответила Джози, немного поразмыслив.

— Так или иначе, это скоро должно прекратиться. Не знаю ни одного взрослого с такими странными привычками.

— Я бы на твоем месте не была так уверена, — покачала головой Джози с тем оригинальным сочетанием взрослого поведения и детского голоса, которое всегда смешило Генриетту.

В дверь постучали, и вошла горничная в сопровождении двух лакеев с ведрами горячей воды. Джози дернула Генриетту за рукав.

— Можно мне остаться? Пожалуйста, не заставляй меня идти в детскую.

— Остаться, пока я принимаю ванну? Джози негодующе выпятила нижнюю губку.

— Я леди! Няня Милли купает нас с Аннабел вместе, потому что мы обе леди.

Но Генриетта едва оправилась от бесцеремонных вторжений мужа в спальню во время ее купания.

— Не думаю, что это хорошая идея, Джози, — мягко заметила она. — Очень молодые леди вроде тебя и Аннабел могут мыться вместе. Но взрослые леди купаются без свидетелей.

Кончилось тем, что Генриетте пришлось искупать Джози. В дымящейся воде, куда Кис налила немного розового масла, было нечто соблазнительное, и Джози, прыгая на одной ножке, стала умолять Генриетту позволить ей забраться в ванну.

У нее было крепкое маленькое тельце с круглым детским животиком. Генриетта пыталась намылить ее, но вместо этого пришлось следить, как бы вода не выплеснулась на пол. Джози показала ей шрам на коленке, оставшийся после падения с лестницы черного хода («Няня Пивз сказала, что я сама виновата, потому что мне нечего было делать на той лестнице»). Она трижды повторила, что хочет надень рождения маму щеночка. Генриетта безуспешно попыталась объяснить разницу между мамой и щеночком.

Вскоре появилась няня Милли, искавшая исчезнувшую воспитанницу. Генриетта, извинившись, отослала ее обратно. Джози сидела в ванне, пока вода не остыла и кожа не покрылась мурашками. Зато она говорила… говорила… говорила…

Даже когда Генриетта вытащила ее из воды и завернула в полотенце, девочка продолжала трещать. Она рассказала Генриетте о лягушке, которую увидела в пруду прошлым летом, и утках, родившихся здесь и решивших пожить на конюшне. О том рождественском ужине, во время которого мать швырнула супницей в викария. О том, как только что родившаяся Аннабел походила на ощипанного цыпленка и мать велела отослать ребенка в детскую и не приносить, пока у нее не отрастут волосы. Последняя история нравилась Джози больше всего. Генриетту передернуло от омерзения.

Только когда Джози, сникнув, наконец замолчала, Генриетта точно поняла, что делать. Она выпьет содержимое синего пузырька, потому что Джози и Аннабел нуждаются в ней. Потому что она любит их. У нее долг перед детьми, и она не может позволить себе думать о своем ребенке. Просто не может. Для этого малыша она ничего не в силах сделать.

Смерть родами не даст младенцу возможности выжить. Никак не даст. Никак. Возможно, если она повторит это тысячу раз, сумеет себя убедить.

— Пора вернуться в детскую, — велела она Джози, закончив расчесывать ее волосы. Нижняя губка девочки задрожала.

— Я не хочу.

— Аннабел без тебя скучает.

— А мне все равно!

К этому времени Генриетта научилась распознавать все зловещие признаки. И действительно, уже через две минуты Джози рыдала так громко, что ее, вероятно, было слышно через две улицы. Зато припев никогда не менялся:

— Я бедная си…

Трагический всхлип, вырвавшийся из груди, заглушил остальное, но Генриетта и без того знала ее монолог наизусть. Внезапно ее затопила волна раздражения. Наклонившись, она подхватила Джози и плюхнула на кровать. С нее довольно!

— Джозефина Дарби! — воскликнула она, подбоченясь. — Замолчи и слушай меня!

Но Джози никогда не обращала внимания на подобные приказы, ни раньше, ни теперь, и поэтому завопила еще громче.

— Я — твоя мама.

Джози продолжала завывать.

— Я твоя мать! — взвизгнула Генриетта.

Глаза Джози сделались круглыми, как мраморные шарики. Она мигом замолчала.

— Разве ты не заметила, Джози? — продолжала разъяренная Генриетта. — У тебя есть мать — это я.

Джози хлопнула глазами и уставилась на нее. Генриетта встала на колени перед девочкой и откинула с ее лба влажные волосы.

— Я люблю тебя, Джозефина Дарби. И намереваюсь быть твоей матерью, хочешь ты того или нет.

Худенькое личико Джози казалось застывшим. Генриетта взяла ее за руку и повела к двери.

— Я — твоя мать, а Саймон — отец. Можешь не называть меня мамой. Но я сама считаю себя таковой.

Джози ничего не ответила, и Генриетта заставила себя довести ее до детской.

Стоило им подняться на третий этаж, как до Генриетты донесся запах расплавленного сыра. Джози неожиданно вырвала руку и метнулась в детскую.

— Аннабел! — взвизгнула она, принимаясь бегать по комнате. — Я была внизу, и Генриетта меня искупала.

Девочка вела себя так, словно этого разговора вообще не было.

Генриетта постояла в дверях. Чего она ожидала? Что Джози ни с того ни с сего станет звать ее мамой и все будет прекрасно?

— Надеюсь, я не слишком ее задержала, Милли, — устало сказала она няне. — Мы прекрасно провели время.

— Вот и хорошо, — кивнула Милли. — Мисс Джозефина вечно пытается ускользнуть и добраться до вашей комнаты. В один прекрасный день это должно было случиться.

— Неужели?

— О да, — снисходительно обронила Милли. — Носится вокруг меня, так что голова кругом идет, и все твердит: «Хочу к маме. Хочу видеть маму!» И так каждый день.

Наконец она умудрилась вцепиться в кончик пояса на платье Джози и притянуть ее к себе.

— А теперь, юная леди, садитесь и покажите вашей маме, что я учу вас приличным манерам.

Улыбка, расцветавшая в сердце Генриетты, была так велика, что в ее теле для нее не хватило места.

— Девочки, я иду принять ванну, — сообщила она. — Слушайтесь Милли.

Джози, сидевшая на табуретке перед маленьким столом, старательно изображая воспитанную молодую леди, поспешно вскинула голову.

— Ты придешь поцеловать нас на ночь?

— Как всегда! — пообещала Генриетта.

— И сказку расскажешь?

— Конечно.

Генриетта вернулась к себе и, позвонив горничной, велела приготовить ванну. Теперь, когда Саймон был ее мужем, купание вызывало совершенно иные ощущения. Он целовал ее локти и твердил, что обожает ее плечи. Она не могла провести мочалкой по груди, не вспомнив о нем.

Генриетта всегда гордилась своим здравомыслием и способностью мыслить логично. И умела смотреть в самую суть проблемы. Но в чем же суть проблемы? Должно быть, чехол оказался испорченным? И значит, она и Дарби больше не смогут лечь в одну постель? Или она должна выпить содержимое бутылочки, ничего ему не сказав? Это казалось ей нечестным, мало того, бесполезным. Если чехол не защитил ее, значит, та же самая проблема возникнет в следующем месяце и в следующем… И так будет продолжаться, пока она не сойдет с ума.

Впрочем, Дарби может завести любовницу. Это возвращает их к первоначальному плану, по которому она будет матерью его сестрам, а он волен жить собственной жизнью, и в этой жизни найдется место любовнице или любовницам.

Но при мысли о Дарби в объятиях другой женщины тошнота подкатывала к горлу.

И все же целомудренная жизнь не для Дарби. Он не тот мужчина, который может жить без женщины. Да еще и возненавидит ее.

Сердце сжалось такой мучительной болью, что Генриетта на миг прикрыла глаза.

Он должен завести любовницу. Обязан. В этом случае она по крайней мере сможет видеться с ним, жить с ним в одном доме. И этих жалких крошек будет достаточно, чтобы она продолжала хоть как-то существовать. Если он возненавидит ее… Тогда лучше умереть. При этой мысли воздух в комнате разом исчез, и она стала задыхаться.

Впрочем, даже хорошо, что она обнаружила повреждение чехла именно сейчас, когда ее должны были ввести в общество. Сезон еще только начался, но Дарби объяснил, что в Лондон съехалось множество народа и почти все будут сегодня вечером на балу у герцогини Сэвингтон.

Но теперь Дарби, вероятно, потребует, чтобы она осталась дома. Жена, вне всякого сомнения, помешает поискам любовницы. Учитывая то, что он приходил к ней ночь за ночью, а иногда и дважды за ночь (тут она густо покраснела), мачеха была права. Дарби — человек неукротимых желаний. И вполне может иметь двух любовниц.

Несколько минут Генриетта терзала себя, воображая, как изящные женские ручки пробегают по гладкой груди Дарби, касаются…

Но тут она решительно запретила себе думать о подобных вещах.