Гейб проснулся в час ночи с тревожным чувством. Он натянул халат и вышел из комнаты. К тому времени, когда он добрался до конца коридора, он уже, без сомнения, слышал ее настойчивый писк. Секундой позже он толкнул дверь детской и схватил Мэри на руки.
Она захлебнулась криком, увидев его, и продолжала кричать. Поэтому Гейб опустился в качалку и попытался успокоить ее, прижав к своему плечу. Глаза ее совсем заплыли от плача, и, судя по всему, она была в изнеможении. Не говоря уже о том, что оказалась мокрой.
Гейб повел носом.
Где, черт возьми, горничная? Или кормилица? В комнате никого не было. Но едва ли можно было носить ее по спящему темному дому в таком состоянии. Поэтому он перенес ее на низенький столик, где находилось все необходимое для подобного случая, и осторожно и тщательно освободил ее от мокрых пеленок.
У нее были маленькие пухленькие ножки. Как только с нее сняли мокрые шерстяные пеленки, она перестала вопить и засопела.
– Вот она, моя Мэри, – услышал он собственный голос. Она улыбнулась ему, и у Гейба возникло душераздирающее чувство, что ради нее он способен выпрыгнуть из окна. А это, должно быть, легче, чем ухитриться переодеть ее.
Он без труда нашел сухое детское белье. Судя по всему, вся ее одежда должна была завязываться на уровне талии. Он это ясно видел. Но, как он ни пытался затянуть завязки, ее одежда сваливалась и оказывалась возле ног. Наконец он просто замотал эти тряпочки вокруг ее талии и надел на нее распашонку. Потом закутал ее в одеяльце и взял на руки.
Он направился по коридору с ней на руках, когда Мэри, по-видимому, решила, что пора вставать и пробовать голос.
– Мама-ма-ма-ма! – весело залопотала она.
– Ш-ш-ш, – сказал Гейб. Он решил пойти на кухню и поискать там кормилицу Мэри.
Вероятно, крошка восприняла это как поощрение.
– Ма-ма-ма-маам! – закричала она. А потом для разнообразия изменила порядок звуков: – Амммма! Аммммммм!
И конечно, дверь перед носом Гейба отворилась. Он только одну секунду думал, что это Имоджин, когда женская фигура материализовалась в ослепительную обольстительницу в ночном одеянии, правда, аккуратно запахнутом, и это была мисс Питен-Адамс.
– Вы с Мэри отправляетесь на прогулку? – спросила она с улыбкой.
Она была очень маленького роста, голова ее доходила ему до груди.
– Мама-мама! – залепетала Мэри в качестве приветствия.
– Не могу найти ее кормилицу, – сказал Гейб, чувствуя себя до нелепости смущенным. – И не сумел как следует переодеть ее.
– О Господи! – Мисс Питен-Адамс помолчала, потом добавила: – Должно быть, этим объясняется лужа на полу.
Гейб опустил глаза:
– Мэри!
Теперь он чувствовал теплую влагу, стекающую с его предплечья.
Мисс Питен-Адамс осторожно обошла лужу, положила руку ему на плечо и повернула его к себе лицом.
– Наверное, я способна сообразить, как ее переодеть, – промолвила она. – А почему не позвать служанку? Если звонить достаточно долго, кто-нибудь услышит и придет.
Лицо Гейба залила жаркая краска. Он не подумал о том, чтобы вызвать кого-нибудь на подмогу, потому что в доме, что принадлежал ему, и там, где он вырос, не было столько слуг, как у Рейфа.
Секундой позже они оказались в теплой детской и снова положили Мэри на пеленальный столик. Она радостно начала брыкаться и сучить ножками, когда с нее сняли промокшие пеленки.
– Она такая активная! – сказала, смеясь, мисс Питен-Адамс.
– Вот пеленка. Я думаю, сейчас это то, что надо…
Питен-Адамс укутала ножки Мэри. А в следующую секунду пеленка свалилась. Джиллиан нахмурилась и повторила все сначала.
В трепетном свете камина Гейб наблюдал за ее действиями. Мисс Питен-Адамс была волнующе прекрасной женщиной, не сознававшей, насколько она хороша, или не придававшей этому значения.
У нее был прямой нос и такие густые ресницы, что за ними он не мог разглядеть ее глаз, пока она сражалась с бельем Мэри. Он мог бы ей помочь, но вместо этого упивался ее красотой.
Она была олицетворением английской аристократки. Изящная, рафинированная, породистая… Благодаря многим поколениям аристократических предков ее облик и манеры были отшлифованы до совершенной женственности.
– Черт возьми! – пробормотала она. – Как, ради всего святого, закрепить эти штуки?
Смех с надсадой вырвался из груди Гейба.
Она подняла на него глаза, моргая роскошными ресницами, одной рукой придерживая Мэри, чтобы та не скатилась со стола.
– Прошу прощения, если моя манера выражаться оскорбила вас. Я знаю, что вы человек церкви…
– Нет, – возразил он поспешно. – Я профессор, но не священник.
– Ладно, – сказала она. Он заметил, как лицо ее менялось под действием разных и сменяющих друг друга чувств. – Мистер «несвященник», не думаете ли вы, что могли бы как следует потянуть за этот шнурок от звонка? Потому что, похоже, мы не в силах запеленать малышку.
Хоть это и не так уж важно. Мэри весело болтала ножками в воздухе.
– Обычно на ней столько всего надето, – сказал Гейб.
– Проклятие принадлежности к женскому полу, – откликнулась мисс Питен-Адамс.
– Отчего так? – полюбопытствовал Гейб.
– Ну разве вы не замечали, как трудно женщине одеться должным образом? – И, когда в ответ он покачал головой, она продолжала: – Как мужчина, вы носите просто удобную одежду во все времена года, иногда переодеваясь вечером. Леди же должны переодеваться по многу раз в день – утреннее неглиже, костюм для верховой езды, вечернее платье, наряд для оперы, бальное платье, и, что самое глупое, – вся эта одежда расшита жемчугом и другой мишурой, да еще на обручах!
– А я думал, что женщины любят переодеваться, – сказал Гейб.
Его мать определенно любила. Мисс Питен-Адамс вздохнула.
– Некоторые, несомненно, любят. Бывает, когда и я получаю от этого удовольствие. Но тратить на это всю свою жизнь грустно.
Гейб очень остро чувствовал, что был бы счастлив потратить все свое время на разговоры с мисс Питен-Адамс об одежде. Смешно и нелепо. Он дал себе слово забыть о женщинах навсегда после неудачи с Лореттой.
А мисс Питен-Адамс была леди. Его лицо слегка раскраснелось от смущения. Следовало ли ей находиться здесь с ним среди ночи? Что, если появится кто-нибудь? Это повредит ее репутации. Что, если…
Внезапно дверь распахнулась.
– О, вот она, моя прелесть, – пробормотала сонная женщина.
– Мы не сумели надеть на нее пеленки и закрепить их, – сказал Гейб. – Она была совершенно мокрая, когда я сюда пришел, и уже какое-то время плакала.
В его голосе звучал стальной холод, и это вызвало у женщины поток сбивчивых извинений: она была внизу, пригрелась возле камина и ненадолго уснула. Ленты на ее чепце подпрыгивали, пока она поспешно завязывала шнурки туалета Мэри.
Вскоре Мэри была запелената как следует и превратилась в уютный теплый узел. Гейб дал возможность мисс Питен-Адамс выйти за дверь первой, и они некоторое время постояли в коридоре. Он понимал, что похож на огромного увальня, когда стоит вот так и пялится на нее, глядя сверху вниз, не произнося ни слова.
Румянец, медленно заливавший ее щеки, заставил его мучительно пожелать того, чего он навсегда был лишен, – сладостного и чистого аромата порядочной женщины. Которую никто не смог бы назвать дешевкой. Которая никогда не бывала охвачена телесным голодом. Это было написано на лице мисс Питен-Адамс. Ее чувства не уведут ее с праведного пути, как случилось с его матерью.
Было нечто извращенное в том, что ее холодность и отсутствие интереса к нему как к мужчине воспламенили его, как сухое дерево. Вполне справедливо, что она отнесла его к категории помеченных знаком «незаконнорожденный» и больше о нем не думала.
Даже теперь ее глаза казались задумчивыми. По-видимому, она размышляла, что это такое с ним случилось.
– Нам следует пожелать друг другу доброй ночи, – сказал он. Голос его прозвучал резко и грубо.
– Да, – ответила она. – Вы не думаете, что кормилица Мэри, вероятно, провела на кухне большую часть вечера?
Похоже, его собеседница не ощущала никакого напряжения в атмосфере, хотя он стоял лицом к ней, трепеща, как дерево в бурю.
– Мэри нужна няня, но я еще не нашел замены этой.
У мисс Питен-Адамс был рот женщины, которая никогда и ни за что не уступит животной страсти. Он уже собирался попрощаться, когда отворилась еще одна дверь в коридор. Он вскинул голову, кляня себя и гадая, не будет ли женщина скомпрометирована только тем, что ее застали в коридоре в обществе мужчины.
Имоджин Мейтленд огляделась, и глаза ее округлились от любопытства.
– Что здесь происходит? – спросила она, выходя в коридор. К облегчению Гейба, она оказалась одетой в халат и грудь ее была достойно прикрыта.
– Ребенок мистера Спенсера расплакался, – пояснила мисс Питен-Адамс. – Доброй ночи, Имоджин.
И, не удостоив его взглядом, она исчезла за дверью своей спальни.
Леди Мейтленд повернулась к нему. Если по взгляду мисс Питен-Адамс не было заметно, что она признает в нем мужчину, то глаза леди Мейтленд выражали это признание в избытке. Она поплыла к нему, и в природе ее намерений ошибиться было невозможно. В лунном свете, струящемся сквозь высокие окна в конце коридора, ее черты выглядели несколько экзотично. Ее волосы были заплетены в косы и вились вокруг лица, что делало ее похожей на ведьму, дух ночи, спускающуюся на землю, чтобы околдовывать мужчин и лишать их разума. И все же… и все же Гейба ничуть не трогали ни алые губы леди Мейтленд, ни ее особенная, загадочная улыбка. Ну разве что самую малость.
Она была из тех, кто отлично знает, чего хочет: его на ограниченное время и на ясных и четко очерченных условиях. Для нее незаконнорожденность делала его подходящей партией для определенных целей, но никак не посягала на ее права светской женщины.
И все же в ее выражении была некая неопределенность, противоречившая ее решительному виду, когда она вот так стояла перед ним, вопрошая его хрипловатым голосом, не сопроводит ли он ее в библиотеку выбрать книгу.
Конечно, она была из тех женщин, которыми он мог обладать. Она была изысканной, но сама нашла к нему подход и проявила инициативу, а не наоборот. И это было унизительно. Ее глаза были темными и полны заинтересованности, несмотря на то что он читал в них некоторую неуверенность. Она не была потаскушкой. И возможно, это была ее первая попытка обольщения мужчины.
– Я, – сказал он, откашлявшись, – несколько утомлен.
Тотчас же выражение ее лица изменилось и выразило разочарование, но осветилось загадочной и многозначительной улыбкой. И сердце его упало. Что он делает? Кто он такой, чтобы заставить ее чувствовать себя недостаточно обольстительной?
Не следует ли ему поцеловать ей руку только за то, что она бросила на него благосклонный взгляд?
– Я вполне вас понимаю, – сказала она. – Такое со мной не в первый раз, и мне тоже пора в постель.
Гейб ощутил прилив спасительного гнева против того, кто в прошлом посмел отказать столь прекрасной молодой женщине. Он почувствовал также сильную потребность объяснить ей, что отсутствие законных родителей вовсе не означает, что он лишен нравственных принципов. У него не было выхода и возможности отказать ей.
– Не угодно ли вам… – Он пытался найти в своей памяти нечто важное.
Где надлежит свершиться этому беззаконию, когда люди находятся в гостях? Самым последним делом он счел бы пригласить ее в свою спальню. Ведь иногда он брал туда Мэри.
– Не желаете ли завтра вечером съездить со мной в Силчестер? – спросил он.
– Там кто-нибудь может нас увидеть, – ответила она, и в голосе ее прозвучало сомнение. – Я говорю это только потому, что Рейфа нервирует, когда я путешествую без должного сопровождения, – добавила она, снова кладя руку ему на плечо. – Я не хотела бы, чтобы вы подумали, что у меня нет желания поехать.
– Почему бы нам не предпринять это путешествие переодетыми? – услышал он собственные слова, будто со стороны. И ее лицо просияло.
– О, как весело это будет! Может быть, мы съездим в какое-нибудь уединенное местечко?
Внезапно Гейб вспомнил, что видел объявление на столбе на дороге в Силчестер.
– В «Черном лебеде» выступает певица из Лондона.
– Это было бы чудесно! – прошептала она и выглядела при этом скорее как ребенок, предвкушающий угощение или подарок, чем как молодая женщина, устраивающая безнравственное свидание.
Он поклонился:
– В таком случае до завтрашнего вечера.
Ее глаза казались влажными, где-то в их глубине он видел намек на смех. Гейб понимал, что заниматься любовью с Имоджин Мейтленд, даже просто провести с ней вечер было таким наслаждением, получить которое любой нормальный мужчина счел бы великим и редким счастьем.
Она исчезла за дверью спальни, вероятно готовясь сбросить халат и улечься в постель на деликатно шуршащие шелковые простыни.
А Гейб остался стоять в холодном коридоре, не сводя глаз с дверей двух спален. Это походило на средневековую мистерию, в которой человеку предлагался выбор между добром и злом. Но в жизни было гораздо сложнее.
Джиллиан Питен-Адамс была явно не заинтересована в нем. А возможно, она вообще была равнодушна к мужчинам. И все же в ней было это старомодное достоинство – порядочность, и душа его томилась по нему и изнывала.
Имоджин Мейтленд была столь прекрасной женщиной, что одна ее улыбка, в которой таился намек на желание, была так же притягательна и сильна, как сам грех. Ее нельзя было назвать непорядочной и грешной. Она была просто Имоджин, и она желала его, сына потаскухи, пригодного только для внебрачной связи. Но никак не для брака.