К тому времени, когда подали четвертое блюдо, Рейф выпил уже столько виски, что видел окружающее сквозь золотистую дымку, и эта дымовая завеса притупляла его чувства и мешала быть активным участником беседы. Обычно это состояние ему нравилось. Жизнь казалась гораздо приятнее, когда он видел ее сквозь неплотный туман.

Возможно, сегодняшний вечер был исключением. Гризелда явно была так же очарована его братом, как и Имоджин. Когда он видел, как изящно и любезно Гейб поворачивался то к Имоджин, то к Гризелде, как порой он склонялся к Имоджин, чтобы лучше слышать ее язвительные замечания, Рейф чувствовал себя лишним. Даже забытым. Он никогда прежде этого не ощущал.

– Значит, театр почти восстановлен? – говорила Гризелда.

– Грим-уборные будут готовы к завтрашнему утру, – вступил в разговор Рейф, с радостью обнаружив, что голос его звучит почти отчетливо. – Но плотник сказал мне нынче утром, будто он опасается, что пол в зеленой комнате провалится, если там станет топтаться группа слишком увесистых актеров. Поэтому он хочет его заменить, а это означает отсрочку.

– Как досадно. – Гризелда снова повернулась к Гейбу, будто Рейф ничего и не сказал.

Рейф был не настолько не в себе, чтобы не заметить ее кокетливого тона и того, как дуэнья Джози хлопала ресницами, глядя на Гейба. Но в этом не было ничего дурного.

Гризелда была прелестным воплощением женственности, к тому же обладательницей хорошего состояния и имения, оставленных ей покойным мужем. Она была вполне способна вырастить маленькую Мэри.

Она женщина с добрым сердцем, думал Рейф. Ведь она решилась сопровождать в Шотландию Джози и Имоджин главным образом потому, что Имоджин вбила себе в голову мысль о спасении Аннабел от нежеланного замужества. Путешествие в Шотландию само по себе ничего не значило, если бы не бунт ее желудка даже во время получасовой поездки в карете. И все же она согласилась сопровождать Имоджин в этом головоломном предприятии без всяких жалоб.

Гризелда была бы для Гейба много лучшей супругой, чем Имоджин, которая тоже обнаруживала явную склонность к его брату. Конечно, Имоджин не станет утруждать себя взмахами ресниц. Она из тех женщин, кто действует прямо и напористо. Но Имоджин по-настоящему опасна. А сейчас она смотрит на Гейба так, будто в его взоре сосредоточился свет и солнца, и луны.

«Я и прежде замечал у нее такой взгляд, – думал Рейф, вертя в пальцах стакан. – Бедный Дрейвен Мейтленд…» Когда он в последний раз видел его живым, тот сидел за столом как раз там, где сейчас Гейб. А теперь Имоджин смотрит на Гейба точно таким же выразительным взглядом. Ее темные глаза сверкают и полны жгучего интереса, и Рейф почти видел, как тает этот бедняга под ее взглядом.

Он с раздражением подал сигнал слуге, чтобы ему налили еще виски. Гризелда пыталась со всей деликатностью выяснить, почему Рейф и Гейб вознамерились восстановить домашний театр в Холбрук-Корте.

– Ты помнишь, как моя мать обожала свой театр? – сказал Рейф.

– Конечно, я знала об интересе герцогини к сцене. – Гризелда повернулась к нему. – И все же не понимаю, почему страсть твоей матери к театру, который она сама построила, привела к его восстановлению.

Рейфу казалось, что присутствующие почти забыли о нем, несмотря на то что во главе стола сидел именно он. Но Имоджин помнила. Время от времени она бросала на него неодобрительные взгляды, и это его нервировало, несмотря на обильные возлияния.

– Мы без конца находим забавные вещицы в той комнате театра, где свалена всякая театральная рухлядь, – сказал он, не обращая внимания на то, что в его баритоне появился какой-то скрежещущий звук. – Например, восемь маленьких лодочек. И по меньшей мере три канделябра. А также громовую бочку.

– Что такое громовая бочка? – спросила Имоджин.

– Несколько старых пушечных ядер в пустом бочонке из-под вина. Звук получается очень громким. Я уже испытал его.

– Может быть, ты собираешься поставить «Кориолана»? – спросила Имоджин. – Подумай только, насколько впечатляющим будет гром, раздавшийся с небес.

– Это пьеса Шекспира? – спросил Рейф, чувствуя, что его речь стала несколько неразборчивой. – Что бы мы ни поставили, в пьесе должна быть ведущая роль для женщины.

– А какое это имеет значение? – спросила Гризелда. – Конечно, теперь театральные представления приемлемы всюду. Достаточно вспомнить милую герцогиню Мальборо с ее интересом к театру или вдовую леди Таунсенд с ее страстью к частной сцене. Но для Имоджин, например, это совершенно неприемлемо – появиться на сцене в главной роли, если только представление не предназначено исключительно для членов семьи.

К несчастью, попытка покачать головой вызвала у Рейфа головокружение. Он понял по насмешливому взгляду Имоджин, что она догадалась о его состоянии.

– Мы соберем отовсюду от ста до ста пятидесяти гостей.

Правая бровь Имоджин взлетела вверх.

– Так много? До сих пор, Рейф, ты всеми силами скрывал свою страсть принимать столь многочисленное общество.

– Да, а почему бы и нет? – спросил Рейф, лихо приканчивая виски, хотя отлично понимал, что уже перебрал и это грозит ему ужасным похмельем наутро. Откровенно говоря, его желудок уже подавал сигнал бедствия. Ему следовало поставить точку.

Гризелда болтала что-то о постановке Мольера, организованной маркграфиней Анспах.

– Теперь, когда война окончена, можно было бы поставить и французскую пьесу, – говорила она. – И никакая цензура не помешает такой постановке в частном театре. Конечно, французские пьесы требуют и песен на французском языке, а это было бы крайне нежелательно.

– Почему? – спросила Имоджин. – Чем плохи французские песни?

– Когда песня исполняется по-французски, – пояснила Гризелда, – люди, как правило, не понимают ее. Поэтому они или найдут это неуместным из-за непонятного языка, и это вызовет у них недоумение, или сочтут проявлением юмора и начнут смеяться.

– Так или иначе, им будет весело, – возразила Имоджин. – Возможно, вам следует подумать о пьесе на французском, мистер Спенсер.

– Ни в коем случае, – запротестовала Гризелда. – Выглядеть смущенными или шокированными вульгарно, а смеяться над песнями, которые каждый мог бы счесть гадкими, скучно. По правде говоря, я нахожу французскую драму утомительной.

– Это потому, что там чересчур много внимания уделяется адюльтеру и слишком мало романтическому ухаживанию? – вставил словечко Рейф.

Гризелда вовсе не походила на вдову, в течение десяти лет наслаждающуюся свободой и ни разу не опозорившую себя скандалом. Уязвить ее было невозможно.

– Ухаживание всегда намного интереснее свадьбы, – заметила она. – Первое – комедия, а второе частенько заканчивается трагедией.

Ее смех ударил Рейфу в голову и отразился от нее, будто его мозг был пустым складским помещением. Смех Гризелды походил на гром в театральной бочке.

Он собрался с силами, поймав на себе проницательный и острый взгляд Имоджин. Она склонилась к нему.

– Если тебя стошнит от излишних возлияний, – сказала она, – я буду признательна, если ты избавишь нас от этого зрелища. Боюсь, что наше путешествие в Шотландию и обратно еще сильнее расстроило деликатный желудок Гризелды.

Рейф зарычал на нее:

– Этого не случится!

Правда, речь его не блистала красноречием, но это было все, на что его сейчас хватало. Черт возьми, если он и правда не чувствовал, что его придется тащить из-за стола с помощью лакеев! Как неприятно. Старый разваливающийся на части герцог, безвременно полумертвый.

Имоджин кивнула:

– Я бы тоже сочла этот спектакль неприемлемым.

– Я не говорил ничего подобного! – огрызнулся он.

– Я не сочувствую тебе, – сказала она. – Ты заслуживаешь унижения, которое тебе предстоит.

Резкость ее высказывания сыграла свою роль, в голове у Рейфа просветлело.

– Ты сварливая женщина. Знаешь это? Я-то думал, что ты изменилась и начинаешь жизнь с чистого листа.

– О, это так.

Наступила недолгая пауза. Имоджин играла со своей вилкой.

– Но я бы хотела, чтобы и с тобой случилось то же самое.

Рейф осушил стакан ячменного отвара, поданный ему догадливым дворецким Бринкли.

– А я бы хотел, чтобы ты объявила о перемирии между нами.

– Нет, – взмахнула она рукой. – Все наши встречи, как всегда, тривиальны.

– Конечно, – согласился он с ее оценкой.

Было просто извращением почувствовать укол разочарования.

– Ты мог бы перестать пить, – сказала она.

– Перестать пить?

Не сказать, чтобы он сам об этом не думал. Его желудок снова взбунтовался, и подсказанная ею мысль была, пожалуй, даже приятной. И все же он ухитрился презрительно хмыкнуть:

– Почему это?

Она пожала плечами.

Ее глаза смущали его. Даже теперь, в пьяной дымке, когда его сознание тщетно билось в попытке достигнуть хоть какой-то ясности, он сознавал действие этих глаз на него.

– Единственно, к чему это может привести, – ранняя смерть. – Эта новая, незнакомая Имоджин продолжала: – Чудо еще, что твой нос не принял форму картофелины и не стал красным, но это вполне достижимо, если ты будешь пить это знаменитое виски «Тоубермэри». Тебе придется завести очень сильного лакея, чтобы он мог каждый вечер таскать тебя в твои комнаты… Если, конечно, это уже не стало твоим ежевечерним ритуалом…

Рейф был несколько озадачен тем, что ее слова вызвали в нем невиданный приступ ярости. Обычно виски позволяло ему выслушивать массу оскорблений с полным равнодушием. Но не от Имоджин.

– Я и сам могу добраться до постели! – прорычал он. Испытывая облегчение, он прислушался к своему голосу и заметил, что тот уже не звучал неразборчиво. От ярости речь его обрела ясность, несмотря на опьянение. – А ты, кажется, имеешь склонность к тому, чтобы тебя в твою спальню провожал Мейн, а не лакей?

– Ты, по-видимому, вовсе не желаешь, чтобы тебя в спальню провожало существо противоположного пола. Это дает тебе возможность не беспокоиться, что ты разочаруешь даму, – сказала Имоджин самым нежным голоском. – Пьяному трудно привести свой жезл в состояние готовности.

Рейф почувствовал, что язык у него во рту разбух от невысказанного гнева.

– Откуда тебе знать о таких вещах? – спросил он, склоняясь к ней так, чтобы Гризелда не могла его слышать. – Кто, черт возьми, научил тебя говорить такие вещи? Мейн?

Имоджин отпила глоточек лимонада, прежде чем озаботилась ответом. Потом она бросила на него взгляд из-под густых ресниц.

– Я вдова, – сказала она.

– Значит, это твой муж научил тебя рассуждать о жезле? – спросил Рейф. – Я так не думаю. Мейтленд был мужчиной, предпочитающим копошиться в темноте под простынями, и чем меньше можно было говорить об этом, тем лучше.

По холодному взгляду Имоджин он не мог определить, насколько справедливым она сочла его замечание. Но ярость его душила. Как она посмела намекнуть, что его инструмент мог стать менее надежным, чем прежде? И виски, а также ее адское спокойствие заставили его сказать то, о чем он прежде не мог бы и помыслить:

– По-моему, Мейтленд был готов размахивать своим жезлом только в экстренных случаях, когда его нанимали помочь в определенных обстоятельствах. Надеюсь, ты меня понимаешь?

Гризелда поднялась с места и принялась возиться со своей сеткой для волос и шалью, готовая удалиться и выпить чаю.

– Похоже, тебе удалось дотянуть до конца обеда и не свалиться со стула, – сказала Имоджин. – Уже хорошо. Ты хотел сказать, что Дрейвен был готов пустить в дело свой жезл только на свободе и со шлюхой, но в моем присутствии терял уверенность?

– Что-то в этом роде, – ответил Рейф, чувствуя, что победа в этом словесном поединке ускользает. И было что-то такое в ее взгляде…

– Возможно, ты прав. Теперь я думаю, мы были очень чопорной парой. Скорее всего это объяснялось тем, что мы были женаты всего две недели. Но одно я тебе могу твердо сказать, Рейф, поскольку ты, по-видимому, весьма озабочен моими впечатлениями от брака, что его оружие, о котором идет речь, всегда было в боевой готовности.

Улыбка затеплилась в ее глазах. Но одна только мысль, что она могла вспоминать Мейтленда с удовольствием, вызывала у Рейфа чувство, которому он бы не сумел найти определения… оно просто ослепляло его.

– А теперь, – сказала она тихо, – можешь ли ты заверить меня в чем-то подобном относительно себя?

– Тебе требуются мои услуги? – спросил он, стараясь, чтобы в его словах прозвучала кислая саркастическая нота.

Ее это не смутило. Она не дрогнула и встретила его взгляд бестрепетно и прямо.

– А у тебя такое впечатление?

– Кто знает? – ответил он. – Возможно, тебя утомила охота за моим братом. А Мейн, кажется, ускользнул, подался на сторону. – Он прищурился и смотрел на нее. – Не Мейн ли научил тебя разглагольствовать о жезлах, а? Он только притворялся, что не пал жертвой твоих чар, понимая, что я, как опекун, несу за тебя ответственность! – И снова он не мог бы сказать, о чем она думает. – Так это он? – спросил Рейф.

Имоджин подалась вперед:

– Мужчина, для которого его тайный советчик значит меньше, чем стакан «Тоубермэри», не может представлять интереса ни для кого.

– Его тайный…

Но она уже ушла вслед за Гризелдой, шурша платьем и не оставив ничего, кроме приводящего его в ярость дуновения своих духов. Она пахла лимоном.

Некоторое время Рейф сидел, уставившись в стол. Сердце его клокотало неистовством. Оно билось глухо и отчаянно при мысли о том, что Мейн ему лгал. Все это было ясно. Конечно, ему безразлично, если даже Имоджин переспала с половиной его светских знакомых. Как она частенько говаривала, он ведь юридически перестал быть ее опекуном, как только она вышла замуж за Мейтленда.

Его привел в чувство озабоченный голос дворецкого Бринкли, спросившего, не желает ли он портвейна. Рейф посмотрел на рубиново-красную жидкость с отвращением и покачал головой.

Как Имоджин посмела намекнуть на то, что его тайный советчик не годится ни для какого предприятия?

– Похоже, ты вел весьма оживленную беседу с леди Мейтленд? – сказал Гейб, передвигаясь поближе к Рейфу, поскольку леди ушли.

Рейф же изо всех сил пытался вспомнить, когда в последний раз он пользовался услугами шлюхи. Не в прошлом году, потому что тогда он был в Лондоне со своими подопечными и, конечно, не мог позволить себе ничего столь неприличного, когда они были рядом, а до того, до того…

– Что ты сказал? – переспросил он.

Гейб бросил на него насмешливый взгляд.

– Похоже, эта беседа с лели Мейтленд дала пищу твоему уму?

Гейб взял яблоко и принялся чистить его.

Рейф подумал последовать его примеру, но вовремя вспомнил, что его руки слишком сильно дрожат после четырех стаканов виски, чтобы осуществить подобное действие успешно. Или их было пять?

– Она не в своем уме, – сказал он, и это прозвучало как достойное завершение беседы.

– Она замечательно красивая женщина, – заметил Гейб.

Рейф метнул в него быстрый взгляд. Конечно, его маленький братец (ведь Гейб был пусть хоть и на несколько дней, но моложе его) смог бы защитить себя от Имоджин, как соломинка от охватившего ее пламени. Он как-то повлияет на это позже, когда в голове немного прояснится. Рейф попытался найти тему для разговора полегче и более светскую.

– Когда приезжает Мэри? – спросил он, выпивая залпом еще один стакан ячменного отвара. – Разве ты не говорил, что ее наконец отлучили от груди кормилицы?

– Я нашел для нее другую, потому что ее первая не смогла приехать, а театр требует так много внимания. Предстоит восстанавливать гораздо больше, чем мы думали вначале. Мне не хотелось оставлять ее в Кембридже со слугами. Предпочитаю заботиться о ней сам.

– Отлично, – сердечно одобрил Рейф.

– Вчера вечером я говорил тебе, что Мэри и ее няня уже прибыли, – сообщил брат. – Новая кормилица тоже здесь.

Рейф почувствовал, как румянец заливает его скулы. Черт возьми! Он этого не помнил.

– Они приехали после обеда, – сказал Гейб. В тоне его Рейф не почувствовал и намека на упрек. – Боюсь, что я помешал твоей работе.

– Я не работал, – ответил Рейф, слыша, как тускло звучит его голос, и ощущая, что внутри у него все взбунтовалось и грозит вулканическим извержением. – Я был совершенно пьян. Хотя теперь, когда ты заговорил об этом, припоминаю, что ты приходил ко мне в кабинет. Это было после того, как Гризелда и остальные прибыли из Шотландии. Бринкли велел моему личному лакею отвести меня по черной лестнице, чтобы Имоджин и Гризелда не видели меня пьяным.

Наступила пауза. Потом Гейб сказал:

– Они тебя видели.

Эти слова ударили Рейфа прямо в сердце.

– Пожалуй, мне следует перестать пить, – проговорил он тупо.

– Да.

Рейф выпил стакан воды, который наполнил для него Бринкли, пытаясь в своем бедственном состоянии понять, отчего не получает ни малейшего удовольствия. Неужели ему до конца дней предстоит не пить ничего, кроме пресной воды?

– Она ни за что не примет тебя, если ты будешь пить, – сказал Гейб.

Рейф скосил на брата глаза.

– О ком ты, черт возьми, толкуешь?

– О леди Мейтленд, или, если ты предпочитаешь называть ее иначе, об Имоджин.

Рейф издал короткий смешок.

– Она и не хочет меня, дурень. Ей нужен ты. Неужели это не ясно? Разве ты не заметил, какие взгляды она на тебя бросает?

– Она смотрела на меня охотно, – согласился Гейб с обычной для ученого мужа объективностью.

И Рейф подумал о братоубийстве.

– Но на тебя она смотрит с гневом, а это чувство посильнее.

– Ты болван. Она нипочем не возьмет меня.

– Почему?

– Потому что я никчемный, – коротко ответил Рейф. – Будь я Питером, все было бы иначе. Ты ведь встречал Питера. И должно быть, заметил, каким потрясающим парнем он был. Это он управлял имением. И даже еще мальчиком умел примирить наших родителей. Когда они ссорились, а это случалось часто, только он один мог на них воздействовать. Он был… он был замечательным.

– Ах!

– И естественно, Питер никогда так не напивался.

– Должно быть, тяжело быть младшим и следовать по стопам старшего, – сказал Гейб.

Рейф коротко рассмеялся.

– Думаю, мой отец изложил это лучше. Он сказал, что в бизнесе я второй сорт. И был прав. То же можно сказать и о моем опекунстве. – Его пальцы сжали стакан. – Хотя нельзя сказать, что это моя вина. Какого черта Брайдон оставил дочерей на мое попечение – человека, которого видел всего раз?! Если бы он не отправился на почти неприрученном жеребце, все четыре девицы Эссекс до сих пор благополучно бы пребывали в Шотландии.

И если все дело было в этом, добавил он уже про себя, Имоджин точила бы свой острый язычок о какого-нибудь несчастного шотландца, вместо того чтобы избрать его орудием своих ежедневных упражнений. И, судя по тому, что она смотрит на Гейба с вожделением, в скором времени ей захочется испытать его жезл в деле.

Гейб покончил с яблоком.

– Я думаю, Брайдон рассчитывал жить вечно. Это обычное человеческое заблуждение.

Сам Рейф испытывал нечто противоположное, но этот вопрос его не особенно интересовал. Поэтому он снова предался невеселым мыслям об Имоджин. Никакие этические соображения для нее не существовали и не могли ее остановить. Она и Мейн, должно быть, использовали во время путешествия в Шотландию каждую свободную минуту, чтобы уединиться в спальне. Конечно, Мейн солгал ему, когда поклялся, что держался подальше от постели Имоджин. Ни один мужчина, будучи в своем уме, не поступил бы так.

И более того, Гейб был, очевидно, в здравом уме. Ему показалось, что шеи его коснулось ледяное дыхание. Скорее всего Гейб не увидит никакой причины не поддаться чарам Имоджин, столь охотно выставляемым напоказ.

– Она не такая спокойная и хладнокровная, как кажется, – сказал он отрывисто. – Знаешь, она и в самом деле любила Мейтленда. И они были слишком недолго женаты, чтобы она успела разочароваться в нем.

– Каким он был человеком? – спросил Гейб, приступая к чистке следующего яблока.

– Хамом, помешанным на лошадях и кое на чем еще. Любил держать пари. И погиб, усевшись на лошадь, на которую отказался сесть его жокей. Вообразил, что сможет выиграть на скачках. Вместо этого налетел на столб и размозжил голову на глазах у жены.

– Бедная леди Мейтленд.

– Она выбрала его, – сказал Рейф, сознавая, что голос его звучит как рычание. – Она ступила в этот дом, уже будучи влюбленной в этого человека, будь он неладен. Она сидела за этим столом, не сводя глаз с него, как если бы он был младенцем Христом, спустившимся прямо с небес. Но ведь она пялилась всего лишь на Мейтленда! – Он поднял голову и недоверчиво посмотрел на Гейба. – Ты бы никогда этому не поверил, если бы встретил его лицом к лицу. Прекраснейший образец деревенского идиота, какого едва ли сыщешь во всей Англии. И в то время он был помолвлен. Но Имоджин это ни в грош не ставила. Она просто прошествовала к его дому, точнее сказать, проехала верхом и, прежде чем мы успели сосчитать до трех, бежала с ним в Гретна-Грин.

– Решительная молодая женщина, – сказал Гейб, кладя яблоко на стол перед собой. Рейф заморгал, глядя на брата. – Продолжай. Я очистил это яблоко для тебя.

Их взгляды встретились, и на мгновение Рейф испытал весьма обременительный прилив чувств.

– Спасибо. – Потом добавил: – Видишь ли, Имоджин свалилась с лошади намеренно и повредила лодыжку. Это дало ей возможность проникнуть в дом Мейтленда, и, конечно, у него не оставалось выбора, раз они оказались в одном доме.

Кажется, Гейб не воспринял завуалированное предостережение Рейфа.

– И что, Мейтленд испытал облегчение, избавившись от невесты, или наоборот?

– Не знаю, какая муха его укусила, – ответил Рейф, отправляя в рот кусочек яблока. Он редко ел что-либо после первого блюда, предпочитая не портить вкуса виски другой пищей. Но вкус яблока был чистым и приятным.

– И этот брак оказался счастливым?

– Не мог быть, – ответил Рейф. – Она… Ну, ты видел Имоджин. А он был просто шутом гороховым. Помешан на верховой езде и счастливее всего чувствовал себя, оседлав кобылу, а не женщину. Достаточно было одного взгляда на него, и становилось ясно, что он о своем жезле заботился с такой же деликатностью, как о ручке насоса. Неужто такой мужлан мог доставить женщине удовольствие?

Гейб положил серебряный нож, которым чистил яблоко, точно на середину тарелки.

– Если ты хочешь бросить пить, – сказал он, – наилучший способ – просто покончить с этим разом. – Рейф ухитрился хмыкнуть. – Я слышал, что любые попытки уменьшить норму выпивки кончаются неудачей.

– О, не знаю, – ответил Рейф, испытав нечто вроде нервной спазмы при одной только мысли об этом подвиге. – Я уверен, что мог бы сократить потребление спиртного до вполне приемлемого количества.

– Во всяком случае, попытаться можно, – подбодрил его Гейб.

В этом, должно быть, было что-то от прямоты и точности ученого. Рейф без раздумий мог бы сказать, что его брат прав относительно нежелательности уменьшения количества принимаемого виски в противоположность решительному отказу от выпивки вообще.

Похоже, Гейбриел Спенсер частенько оказывался прав в своих суждениях.

– Как это случилось, что ты стал профессором, будучи сыном моего отца? – спросил он вдруг.

Его брат ответил нежной, но лукавой улыбкой.

– Я все всегда делаю хорошо, за что бы ни брался.

– Знаю. Думаю, сперва ты и в математике был докой.

– Действительно. В течение некоторого времени я не знал, продолжать ли заниматься математикой или древней историей, но последняя оказалась для меня притягательнее.

– Мне наплевать, если бы оказалось, что в тебе воплотились сразу Петр и Павел, сошедшие на землю с небес, – сказал Рейф. – Все, что я знаю об Оксфорде, – это то, что только способности могут завести человека так далеко. В Кембридже, очевидно, тоже.

В лукавой улыбке Гейба было много искренности. Рейф был рад, что Имоджин ушла. Кто мог бы устоять против такой улыбки?

– Твой отец помог, – сказал Гейб.

– Наш отец, – сказал Рейф. – Я уже устал поправлять тебя на этот счет. И что, черт возьми, сделал Холбрук?

Он ожидал ответа с нескрываемым любопытством. Насколько ему было известно, отец никогда не проявлял ни малейшего интереса к Рейфу. И конечно, не стал бы себя утруждать, если бы Рейф выбрал карьеру, требующую отцовской поддержки.

– Он заплатил колледжу, – сказал Гейб.

– Что?

– Он дал большую сумму денег Эмманьюэл-колледжу. – И, отвечая на безмолвный вопрос и поднятую бровь Рейфа, сказал: – Что-то около сорока тысяч фунтов. Несомненно, деньги были взяты из доходов от твоего имения, – добавил он, и в глазах его появилось беспокойство. – Я долгое время чувствовал себя виноватым, что эти деньги были отняты у тебя и твоей семьи.

Рейф захлопнул открытый рот. Действие виски настолько ослабело, что он был способен воспринимать беседу.

– Черт меня возьми, – сказал он.

– Боюсь, что эти деньги не могут…

Рейф отмахнулся:

– Наш отец, при всем том, что делал секрет из своей настоящей семьи, никогда бы ничего не сделал в ущерб имению. Мы могли бы оплатить три таких колледжа и не испытать никаких затруднений.

– Это несколько утешает.

Рейф осознал наконец, в чем состояла правда.

– Холбрук не мог бы купить тебе места, если бы ты не был в колледже лучшим, – сказал он с грубоватой прямотой.

Гейб кивнул.

Рейф искал новую тему для разговора.

– Как отнеслась Гризелла к байке о смерти твоей жены? – спросил он.

– Она приняла все за чистую монету, – ответил Гейб. – Я сказал, что мою жену звали Мэри и она умерла родами. Терпеть не могу лгать.

– Но это было важно, – сказал Рейф. – Какую бы сумму я ни дал Мэри в качестве приданого, чтобы сделать ее вполне приемлемой партией, это не помогло бы, если бы всплыла правда. А так за ней будет стоять имя Холбруков. И это, – добавил он с усмешкой, – потрясающе.

– Нет, – возразил его брат без улыбки, – если герцог угаснет от болезни печени к тому времени, когда Мэри войдет в возраст. – Рейф сглотнул. – У тебя нет намерения жениться, – продолжал Гейб. – Кто же будет твоим наследником?

Рейф попытался припомнить.

– А наследник должен быть?

– Конечно!

– Мой кузен Родерик. Дважды изгнанный и немного педант, но из него выйдет приличный герцог.

– Возможно, он достойнейший из мужчин, – сказал Гейб, вертя в руке серебряный фруктовый нож. – Но он не рискнет именем Холбруков ради брака незаконнорожденной племянницы. Иными словами, моей Мэри.

От радости, что обрел брата, Рейф забыл, что семья приносит не одни только удовольствия. Но, даже будучи пьяным, он никогда не отрицал правды, если она представала перед ним.

– Я брошу пить, – заявил он мрачно.

– Буду тебе весьма признателен. – Гейб смотрел на него, а это было все равно что посмотреться в зеркало. – И не из-за Мэри и ее будущего, а из-за меня.

На мгновение Рейф почувствовал, что из его глаз брызнут слезы.

Он поднялся из-за стола так быстро, как только смог ухватиться за его край, чтобы не опрокинуться навзничь.

– Ты ведь еще не представил меня племяннице. Не сделать ли это?

– Леди Мейтленд тоже выразила желание с ней познакомиться.

– В таком случае пойдем и соберем леди, – сказал Рейф. Он уже мог стоять на ногах так твердо, что едва ощущал дрожь в коленях. И все-таки сделал мысленную зарубку в памяти – не брать ребенка на руки. Уж самым последним делом было бы уронить племянницу на пол.