Глава 1

– Олив велела передать, что спустится к нам минут через десять. Минут через десять! В этом вся Олив. Не через пять или пятнадцать, но всегда через десять. Хотя, чаще случается минут через девять или одиннадцать. Она не сказала, что рада вас видеть, поскольку не уверена в этом, и не позволит, чтобы кто-то подумал, что она говорит неправду. Она очень честная, эта Олив Ченселлор, прямо-таки кладезь честности! В Бостоне никто не врет из вежливости. Даже не знаю, что мне с ними со всеми делать! Во всяком случае, я очень рада вас видеть.

С этими словами, произнесенными скороговоркой, полная улыбающаяся женщина вошла в узкую гостиную, где посетитель уже погрузился в чтение, чтобы скоротать время. Мужчина даже не удосужился сесть: по всей видимости, он схватил со стола первую попавшуюся книгу, как только вошел в комнату, и, едва осмотревшись, так и остался стоять на том же месте, увлеченный чтением. При появлении миссис Луны он бросил книгу и со смехом пожал ей руку.

– Так значит, вы единственная говорите неправду.

– О, нет ничего удивительного в том, что я рада вас видеть, – продолжила миссис Луна. – Я провела три долгие недели в этом ужасно прямолинейном городе.

– Звучит нелестно для меня, – ответил молодой человек. – Я притворяюсь честным малым.

– Боже, что за наказание быть южанином! – воскликнула дама. – Олив просила передать, что надеется, что вы останетесь на ужин. И раз она так сказала, уж будьте уверены, она действительно на это надеется. Тут она готова рискнуть.

– Остаться на ужин в таком виде? – спросил посетитель, указывая на свой откровенно повседневный наряд.

Миссис Луна оглядела его с ног до головы, и вздохнула с лёгкой улыбкой, как будто он был длинным уравнением. Он и правда был очень длинным, этот Бэзил Рэнсом, и выглядел немного жестким и обескураживающим, как и колонки цифр. При этом у него было дружелюбное худощавое лицо с глубокими и тонкими ранними морщинами по обе стороны рта. Высокий и худой, он был одет во всё чёрное. На нём была рубашка с широким воротником, и вырез жилета выставлял напоказ треугольник слегка измятого белья, украшенного булавкой с маленьким красным камнем. Несмотря на это украшение, молодой человек выглядел невзрачно – насколько только может быть невзрачным мужчина со столь красивой шевелюрой и притягательными глазами. Глаза Бэзила Рэнсома были тёмными, глубокими и блестящими, а пышные волосы делали его еще выше ростом. Такую голову невозможно не заметить в толпе, она могла бы красоваться за политической трибуной, блистать в суде или даже украшать собою бронзовую медаль. У него был высокий и широкий лоб, и его тонкие черные волосы, идеально прямые и блестящие, обрамляли этот лоб подобно львиной гриве. Все это, особенно таящийся в глазах огонь, выдавало в нём будущего великого политического деятеля Америки, либо просто жителя Каролины или Алабамы. На самом деле он приехал из Миссисипи и говорил с присущим той местности очаровательным акцентом, который невозможно передать никакой комбинацией букв или других знаков. Этот худой, бледный, скромный и в то же время яркий молодой человек, с величественной головой, широкими плечами и лицом, выражающим мрачную решимость, с его провинциальной солидностью, является, как представитель своего пола, самым важным персонажем в моём повествовании. Он играл очень активную роль в событиях, о которых я вам поведаю. И все же, для читателей, которые любят полноту образов, добавлю, что он растягивал согласные и проглатывал гласные звуки, и его речь была полна неожиданных элизий, создавая впечатление чего-то широкого и знойного, почти африканского. Богатые и тёплые оттенки его голоса можно было сравнить с широким хлопковым полем. Миссис Луна явно не могла видеть всего этого, в противном случае она бы не ответила на его вопрос в шутливом тоне.

– А вы что же, бываете в другом виде?

Миссис Луна была фамильярна, нестерпимо фамильярна.

Бэзил Рэнсом слегка покраснел.

– О, да, – сказал он, – к ужину я обычно являюсь со своим шестизарядным револьвером и охотничьим ножом.

И он неопределённым движением поднял свою шляпу – мягкую чёрную шляпу с низкой тульей и огромными прямыми полями. Миссис Луна заставила его сесть. Она заверила Бэзила, что её сестра действительно ждала его, и ей будет ужасно жаль, настолько, насколько ей вообще может быть чего-то жаль, в конце концов, она немного фаталистка, если он не останется на ужин. К её огромному сожалению сама она была приглашена в другое место – а в Бостоне любое приглашение на вес золота. Олив тоже собирается куда-то после обеда, но если он не возражает, то может к ней присоединиться. Олив собиралась не на вечеринку – она вообще не ходит на вечеринки, это было одно из тех странных собраний, которые она так любила.

– Какие собрания вы имеете в виду? Вы так говорите, будто это шабаш ведьм на горе Броккен.

– Ну, так оно и есть. Все они ведьмы и колдуны, медиумы и прорицатели или ревущие радикалы.

Бэзил Рэнсом уставился на неё, и в глубине его карих глаз зажёгся жёлтый свет.

– Вы хотите сказать, что ваша сестра ревущий радикал?

– Радикал? Да она якобинка, нигилист. Что бы это ни было, это неправильно, и тому подобное. Если вы собираетесь обедать с ней, вам лучше знать об этом заранее.

– Однако! – пробормотал молодой человек, и откинулся на спинку стула, скрестив руки. Он посмотрел на миссис Луну с интеллигентным недоверием. Она была довольно симпатичной. Её волосы сбивались в локоны, похожие на грозди винограда. Жёсткий корсаж, казалось, лопался от переполнявшей её жизненной энергии, а под складками подола юбки были видны полноватые ноги на высоких каблуках. Она выглядела привлекательно и дерзко одновременно. Казалось, Бэзил с большим сожалением обдумывал то, что она сказала. Он то ли увлекся разглядыванием собеседницы, то ли молчал просто так, пока его глаза изучали миссис Луну, словно прикидывая, насколько ей близки взгляды сестры.

Многие вещи казались странными Бэзилу Рэнсому. Бостон был полон сюрпризов, а он относился к людям, которые предпочитают докапываться до сути. Миссис Луна надевала перчатки. Рэнсом впервые видел такие длинные перчатки. Они напоминали чулки, и ему стало любопытно, как она обходится без подвязок над локтями.

– Что ж, пожалуй, мне действительно следовало это знать, – проговорил он наконец.

– Следовало знать что?

– Что мисс Ченселлор именно такая, как вы сказали. Она ведь воспитывалась в этом реформаторском городе.

– О, город тут ни при чём, это просто Олив Ченселлор. Она бы изменила солнечную систему, если бы могла до неё добраться. Она и вас изменит, если вы не будете осторожны. Когда я вернулась из Европы, она уже была такой.

– Вы были в Европе? – спросил Рэнсом.

– О, да! А вы?

– Нет, я нигде не бывал. А ваша сестра?

– Да, но она пробыла там всего час или два. Она ненавидит Европу, она бы с удовольствием её упразднила. Вы не знали, что я была в Европе? – продолжила миссис Луна слегка расстроенным тоном женщины, узнавшей, что есть пределы её известности.

Рэнсом едва не ответил, что пять минут назад не знал даже о её существовании, но вспомнил, что не подобает джентльмену с Юга так говорить с дамой, и ограничился тем, что попросил извинить его беотийское невежество. Он жил в той части страны, где мало кто задумывается о Европе, и всегда думал, что миссис Луна обосновалась в Нью-Йорке. Последнее он сказал наугад, так как, разумеется, не имел представления, откуда взялась миссис Луна. Эта маленькая ложь, однако, лишь усугубила его положение.

– Если вы думали, что я живу в Нью-Йорке, почему же не навещали меня? – спросила она.

– Ну, видите ли, я практически нигде не бываю, кроме судов.

– Вы имеете в виду судебные заседания? Здесь все так озабочены карьерой! Вы очень амбициозны? Вы выглядите амбициозным человеком.

– Да, очень, – ответил Бэзил Рэнсом с улыбкой и несравненной женственной мягкостью, с которой мужчины с Юга произносят это наречие.

Миссис Луна объяснила, что она прожила в Европе несколько лет после смерти мужа. Но приехала месяц тому назад со своим маленьким сыном, единственным, что осталось у неё в этом мире, и решила навестить сестру, которая, конечно же, была её ближайшим родственником после ребёнка.

– Но это далеко не то же самое, – сказала она, – мы с Олив не слишком ладим.

– Но вы, безусловно, ладите со своим сыном, – добавил из вежливости молодой человек.

– О, мы с Ньютоном очень похожи!

И миссис Луна рассказала, что сейчас, по возвращении на родину, она не представляет, чем бы ей заняться. Нет ничего хуже возвращения, это всё равно, что родиться заново в почтенном возрасте и начать жизнь сначала. Непонятно, зачем нужно возвращаться? Некоторые хотели бы, чтобы она осталась на зиму в Бостоне; но она бы этого не перенесла – по крайней мере, она знала, что вернулась точно не за этим. Возможно, ей стоит обзавестись домиком в Вашингтоне. Слышал ли он когда-нибудь об этом скромном местечке? Кроме того, Олив не хотела бы, чтобы сестра оставалась в Бостоне и без обиняков заявила об этом. В этом отношении с Олив очень удобно. Она всегда говорит без обиняков.

Бэзил Рэнсом встал, едва миссис Луна сделала это заявление, так как в комнату в этот момент впорхнула молодая женщина, остановившаяся, едва эти слова достигли её ушей. Она стояла, глядя внимательно и довольно серьёзно на мистера Рэнсома, и на её губах играла улыбка, которая лишь подчёркивала природную серьезность её лица. Эта улыбка была похожа на тонкий луч лунного света на стене тюремной камеры.

– Если бы это было так, – сказала она, – я бы не стала говорить, что мне очень жаль, что я заставила вас ждать.

У нее был низкий и приятный голос, и она протянула тонкую белую руку своему посетителю, который сказал с долей торжественности (он чувствовал себя немного виноватым за то, что принял участие в обсуждении её недостатков с миссис Луной), что он крайне рад с ней познакомиться. Он отметил про себя, что рука мисс Ченселлор холодная и вялая: она просто вложила в его руку свою, без малейшего намека на пожатие. Миссис Луна объяснила сестре, что она без стеснения обсуждала её с молодым человеком, так как он приходится им родственником – хотя, похоже, сам он почти ничего о них не знает. Она не думает, что он когда-либо слышал о ней, миссис Луне, пусть он и притворился с южной галантностью, что это не так. А теперь ей пора отправляться на ужин. Она слышала, как подъехала карета, и, пока её не будет, мисс Олив может говорить о ней всё что пожелает.

– Я сказала ему о твоих радикальных взглядах, а ты можешь сказать, если хочешь, что я вылитая Иезавель. Попытайся изменить его. Человек из Миссисипи наверняка во всем не прав. Я приеду очень поздно, мы собираемся в театр, и поэтому ужинаем так рано. До свидания, мистер Рэнсом, – протараторила миссис Луна, накидывая свою белоснежную шаль, которая придала дополнительный объем её достоинствам. – Я надеюсь, вы останетесь здесь на какое-то время и сами решите, кто из нас кто. Я бы познакомила вас с Ньютоном. Он маленький аристократ, и мне не помешает совет на его счёт. Вы остаётесь только до завтра? И какой в этом прок? Впрочем, вы сможете навестить меня в Нью-Йорке, я точно проведу там часть зимы. Я пришлю вам открытку. Я не собираюсь упускать вас из виду. Не смейте самостоятельно выходить в свет. У моей сестры есть право первой ввести вас в общество. Олив, почему бы тебе не взять его с собой на то женское собрание?

Фамильярность миссис Луны распространялась даже на сестру: она мимоходом заметила мисс Ченселлор, что та выглядит, как будто собралась в морское путешествие.

– Я рада, что у меня нет убеждений, которые бы не позволяли мне наряжаться по вечерам! – заявила она, уже стоя в дверях. – Сколько же внимания уделяют своей одежде люди, которые боятся выглядеть легкомысленно!

 

Глава 2

Независимо от того, достиг ли упрек своей цели, мисс Ченселлор никак на него не ответила. На ней было простое тёмное платье без узоров, и её гладкие бесцветные волосы, казалось, так же старательно прямились, как волосы её сестры стремились сбиться в локоны. Она немедленно села и, пока миссис Луна говорила, смотрела в пол, обратив на Бэзила Рэнсома едва ли больше внимания, чем на многословную Луну. Молодой человек, тем временем, мог свободно её рассматривать. Он заметил, что она взволнована и старается скрыть это. Он гадал о причине её волнения, не зная, что вскоре ему предстоит понять, что эта женщина подобна лодке в бушующем море. Даже после того как её сестра ушла, она сидела, опустив глаза, как будто на неё было наложено заклятие, запрещающее поднять их. Мисс Олив Ченселлор, скажу по секрету читателю, которому в ходе рассказа я вынужден буду доверить немало тайн, была подвержена приступам ужасной застенчивости, во время которых не могла посмотреть в глаза даже своему отражению в зеркале. Один из таких приступов сразил её сейчас безо всякой очевидной причины, хотя миссис Луна усугубила его своей фамильярностью. В мире не было ничего более фамильярного, чем миссис Луна. Её сестра возненавидела бы её, если бы не запретила себе испытывать эту эмоцию по отношению к людям.

Бэзил Рэнсом был на редкость способным молодым человеком, хотя пока ему явно не хватало опыта. Он старался не делать поспешных выводов и усвоил для себя, что люди делятся на тех, кто принимает всё близко к сердцу и тех, кто относится ко всему легко. Он быстро понял, что мисс Ченселлор относится к первому типу людей. Это было так ясно написано на её нежном лице, что он почувствовал невыразимую жалость к ней еще до того, как они успели перекинуться парой слов. Сам он по натуре ко всему относился легко. Если ему и приходилось в последнее время резко выражаться, то только после долгих раздумий и из-за того, что этого требовали обстоятельства. Но эта бледная девочка со светло-зелёными глазами, её нарочитые причуды и нервное поведение явно указывали на болезненную впечатлительность. Было ясно как день, что она крайне ранима. Бедный Рэнсом сообщил сам себе этот факт, как если бы это было великое открытие. Но на самом деле он ещё никогда в жизни не был так «беотийски» невежественен, как в тот момент. Сказать, что мисс Ченселлор ранима всё равно, что ничего не сказать. Почему она так чувствительна и почему это так очевидно? Рэнсом мог бы радоваться, если бы ему удалось зайти достаточно далеко, чтобы разгадать эту загадку. Женщины, которых он знал до сих пор, выросли в том же мягком климате, что и он, и были далеки от тех проявлений, что он заметил в сестре миссис Луны, и за которые так поспешно пожалел её. Он любил таких женщин – не слишком много думающих, не чувствующих за собой ответственности за судьбу мира, которую, как он был уверен, чувствовала мисс Ченселлор. Если бы только они все были домашними и пассивными и не переживали из-за этого, и оставили публичную деятельность сильному полу! Рэнсом считал такое положение дел лучшим решением всех проблем. Здесь стоит напомнить, что он был очень провинциален.

Все эти соображения представились ему не так ясно, как я только что описал; они слились в нем со смутным состраданием, которое возбудил в его воображении вид кузины, и которое вскоре дополнилось ощутимым нежеланием узнавать её поближе, хотя очевидно было, что она неординарная личность. Ему было жаль её, но он внезапно осознал, что она безнадежна: вот в чем была её трагедия. А он вовсе не затем приехал на поиски удачи со скорбного Юга, который ещё довлел над его сердцем, чтобы наблюдать личные трагедии, по крайней мере, вне пределов его офиса на Пайн стрит. Он прервал молчание, повисшее после ухода миссис Луны, одной из тех учтивых речей, к которым всё ещё тяготеют обитатели Юга, и обнаружил, что ему вполне комфортно общаться с хозяйкой дома. Определив для себя, что она безнадёжна, он всем своим обхождением постарался развеять её смущение. Её большим преимуществом для карьеры, которую она сама себе прочила, была способность при определённых условиях проявлять неожиданную смелость. Она успокоилась, поняв, что её гость немного своеобразен. Судя по его манере говорить, не было ничего удивительного в том, что он сражался на стороне южан. Она ещё не сталкивалась с такими экзотическими персонажами, а ей всегда было уютнее рядом с чем-нибудь неординарным. Обычные житейские вещи наполняли её тихой яростью, что было вполне естественно, поскольку, по её мнению, почти всё обычное было устроено несправедливо. Теперь ей не составило труда спросить, останется ли он на ужин, – она надеялась, что Аделина передала ему её пожелание. Когда она была наверху с Аделиной, и им принесли его карточку, она почувствовала неожиданный и нехарактерный для неё порыв проявить к нему такую беспрецедентную благосклонность. Не было ничего менее свойственного ей, чем в одиночку развлекать за столом мужчину, которого она никогда прежде не видела.

Подобный порыв заставил её написать Бэзилу Рэнсому весной, когда она случайно узнала, что он приехал на Север и собирается открыть практику в Нью-Йорке. Ей было свойственно придумывать себе обязательства и ставить для своей совести сложные задачи. Сей чувствительный орган почти сразу же подсказал ей, что Рэнсом относится к старой рабовладельческой олигархии, которая, по её живым воспоминаниям, погрузила страну в пучину крови и слёз, и что, после всех сотворённых ими мерзостей, он не был достоин покровительства человека, все братья которого положили жизнь по велению Севера. Это напомнило ей, однако, что с другой стороны, ему тоже пришлось терпеть лишения и, более того, он тоже воевал и был готов пожертвовать жизнью, хотя этого и не потребовалось. Она не могла не испытывать огромного восхищения, граничащего с завистью, ко всем, у кого была такая возможность. Самым главным её секретом, самым большим тайным желанием была надежда однажды получить такую возможность и мученически умереть за идею. Бэзил Рэнсом выжил, но она знала, что из-за этого он познал горе. Его семья была разорена. Они потеряли своих рабов, своё имущество, своих друзей, связи и свой дом. Они испытали все тяготы поражения. Одно время Рэнсом пытался содержать плантацию самостоятельно, но на его шее всё это время висел камень сомнений, и он жаждал работы, которая привела бы его в другое общество. Штат Миссисипи казался ему безнадежным. Он передал остатки своего наследства в руки матери и сестёр, и в возрасте почти тридцати лет впервые оказался в Нью-Йорке, в своём провинциальном костюме, с пятьюдесятью долларами в кармане и неутолимым голодом в сердце.

Мисс Олив Ченселлор не могла знать, что всё это заставило молодого человека осознать, насколько он невежественен во многих отношениях, и поставить себе целью непременный выигрыш в игре с судьбой. Ей было достаточно того, что он «собрался», как говорят французы, принял свершившийся факт, признал, что Север и Юг стали единым неделимым государственным организмом. Родство Ченселлоров и Рэнсомов было не слишком близким, даже номинальным, и о нём можно было с лёгкостью забыть при желании. Они приходились друг другу кузенами «по женской линии», как писал Бэзил Рэнсом в ответе на её письмо, формальном и чересчур вычурном, как будто оба они принадлежали к королевской фамилии. Её мать хотела бы восстановить эту родственную связь, и только страх показаться излишне покровительственной по отношению к людям, оказавшимся в беде, удержал её от того, чтобы написать в Миссисипи. Она была бы рада помочь миссис Рэнсом деньгами или хотя бы одеждой, но не знала, как будет воспринято такое предложение. К тому времени как Бэзил приехал на Север, миссис Ченселлор не стало, Аделина была в Европе, поэтому Олив, оставшаяся одна в маленьком домике на Чарльз стрит, была вольна сама решать, что делать.

Она знала, что бы сделала на её месте мать, и это помогло ей принять верное решение. Её мать всегда надеялась на лучшее. Олив же всего боялась, но больше всего она боялась страха. Она страстно хотела быть благородной, но откуда возьмётся благородство, если не рисковать? Она взяла себе за правило рисковать при каждой возможности и вскоре с чувством унижения осознала, что сама она при этом всегда остаётся в безопасности. Для неё не было никакого риска в том, чтобы написать Бэзилу Рэнсому. В самом деле, едва ли он мог сделать что-либо, кроме как поблагодарить её, хотя и крайне высокомерно, за письмо, и заверить, что он приедет навестить её, как только его дело, которое он только что начал, приведёт его в Бостон. Он пришёл, исполнив обещание, но даже это не заставило мисс Ченселлор почувствовать какую-либо опасность для себя. Она увидела в тот единственный раз, когда взглянула на него, что он не придаёт особого значения таким вещам, которые для неё были одновременно спонтанным побуждением, принципом и вызовом. Он был слишком простым, слишком миссисипским для этого. Олив была почти разочарована. Она, конечно, не думала, что он будет поражен её неженственным поведением, мисс Ченселлор ненавидела этот эпитет почти так же сильно, как и его противоположность. Но у неё было предчувствие, что он окажется именно до такой степени добродушным и примитивным. Слаще всего на свете ей было соперничество, хотя нетрудно себе представить, что оно всегда стоило ей слез, головной боли или даже пары дней в постели. Но было не похоже, что Бэзил Рэнсом его выдержит. Нет ничего хуже разочарования от того безразличия с которым люди не соглашаются с вами. Но она меньше всего ожидала от него, что он с ней согласится. Да разве мог миссисипец с ней согласиться? Она не стала бы писать ему, если бы думала, что он согласится.

 

Глава 3

Он сказал, что будет счастлив поужинать с ней, если она примет его в таком виде, и Олив отправилась в столовую, чтобы отдать распоряжения. Оставшись в одиночестве, молодой человек оглядел гостиную, точнее две узкие длинные комнаты, которые вместе составляли одно помещение, и подошёл к окнам, из которых открывался чудесный вид на залив. Мисс Ченселлор имела счастье жить на той стороне Чарльз стрит, которая после полудня окрашивалась красноватыми бликами от заходящего солнца, рдеющего меж деревянных шпилей, мачт одиноких лодок и дымоходов пыльных фабрик. Вид показался ему очень живописным, хотя в надвигавшихся сумерках мало что можно было разобрать, разве что отражающиеся в тёмной воде огни, которые зажигались в окнах домов из неотёсанного камня, выходящих на левый берег залива, и впечатливших Рэнсома своей современной архитектурой. Он решил, что панорама, открывающаяся из окон, была даже слишком романтичной, и повернулся к комнате, освещенной теперь тусклым светом лампы, которую горничная поставила на стол, пока он любовался заливом. Чувство прекрасного у Бэзила Рэнсома было не слишком развито, и, хотя в детстве он был окружён роскошью, он никогда не придавал особого значения обстановке. Его представление о материальном комфорте ограничивалось стандартным набором: сигары, бренди, газеты и плетеное кресло из тростника, в котором можно удобно вытянуть ноги. Тем не менее, он никогда не встречал интерьера, более соответствующего понятию «интерьер», чем эта коридорообразная гостиная его новообретённой родственницы. Он никогда не оказывался в подобной атмосфере тщательно организованного уединения и среди столь огромного количества предметов, так много говорящих о привычках и вкусах их владелицы. У большинства людей, которых он знал до сих пор, вкусов не было вообще: у них были некоторые привычки, но не такие, которые требовали бы достойного обрамления. Он пока успел побывать лишь в немногих домах Нью-Йорка, и никогда до сих пор не видел такого количества украшений. Общее впечатление от комнаты он с удивлением определил как бостонское. Оно действительно очень походило на то, каким он представлял себе Бостон. Он всегда слышал, что Бостон – город высокой культуры. И сейчас эта культура присутствовала здесь – в столиках и диванчиках мисс Ченселлор, в книгах, которые лежали везде на маленьких полочках, похожих на подставки, как если бы это были не книги, а статуэтки, в фотографиях и акварелях, развешанных на стенах, в занавесках, скромно украшавших дверные проемы. Он осмотрел несколько книг и заметил, что его кузина читает по-немецки. И ощущения значительности этого достижения, как признака её превосходства, не умалял тот факт, что он сам освоил этот язык, знание которого требовалось для чтения немецкой литературы по юриспруденции, во время одного долгого и ужасно скучного лета, проведённого на плантации. Любопытным доказательством присущей Бэзилу Рэнсому природной скромности было то, что основным результатом знакомства с немецкими книгами кузины стал вывод о природной внутренней силе северян. Он нередко замечал её и ранее и даже говорил себе, что с ней необходимо считаться. Но только после долгих наблюдений он обнаружил, что некоторые северяне в глубине души так же сильны, как и он сам. Он был не первым, сделавшим это открытие. Он почти ничего не знал о мисс Ченселлор и приехал к ней только потому, что она ему написала. Он никогда и не подумал бы искать её, тем более что в Нью-Йорке ему было некого даже спросить о ней. Поэтому он мог лишь догадываться, что она всё ещё довольно молода и богата. Такой дом, так обставленный тихой старой девой, требовал значительного капитала. Насколько велики её доходы? – спрашивал он себя. Пять тысяч, десять тысяч, пятнадцать тысяч в год? Самая маленькая из этих цифр представлялась молодому человеку настоящим богатством. Он не был меркантилен, но у него была огромная жажда успеха, и он не раз думал, что скромный капитал мог бы помочь в его достижении. В юности он стал свидетелем одного из величайших провалов в истории, огромного национального фиаско, и оно оставило в нём глубокое отвращение к неэффективности. Он догадался, дожидаясь возвращения хозяйки дома, что она не замужем, богата, общительна, что доказывало её письмо, и в то же время одинока. На мгновение им овладела причудливая фантазия, что он становится партнёром этого процветающего предприятия. Он слегка скрежетнул зубами при мысли о том, насколько несправедливой бывает судьба. Это роскошное женское гнёздышко заставило его почувствовать себя сирым и убогим. Однако это чувство быстро прошло, так как вся культура Чарльз стрит не могла бы поколебать здравомыслия Бэзила.

Позже, когда его кузина вернулась, и они вместе спустились к ужину, он сел лицом к ней за маленький столик с букетом цветов посередине, откуда открывался совсем другой вид из окна. Она велела не задергивать шторы и обратила его внимание на сумеречную пустую реку, всю в пятнах от точек света. В этот момент он отметил про себя, что ничто не могло бы заставить его заняться любовью с подобной женщиной. Несколько месяцев спустя, в Нью-Йорке, в беседе с миссис Луной, с которой ему было суждено видеться довольно часто, он случайно упомянул этот ужин и то, как её сестра выбрала ему место за столом, и комментарий, которым она указала ему на преимущества этого места.

– Это то, что у них в Бостоне называется «предупредительностью», – сказала миссис Луна. – Заставить вас смотреть на залив Бэк Бэй. Ну, не ужасное ли название? И считать, что вы должны поблагодарить её за это.

Однако этот разговор был пока ещё в будущем. Что на самом деле понял Бэзил Рэнсом, так это то, что мисс Ченселлор была одинокой старой девой. Такова была её отличительная особенность и её судьба, это было очевидно. Есть женщины, которые остаются незамужними случайно, есть те, которые просто не хотят замуж. Олив Ченселлор же была старой девой до мозга костей. Это было так же очевидно, как то, что Шелли – поэт, или что август – жаркий месяц. Её обет безбрачия был настолько явным, что Рэнсом поймал себя на мысли, что считает её старой, хотя когда он только увидел её, то решил, что она моложе него. Он не испытывал к ней неприязни, ведь она была так дружелюбна. Но постепенно она начала вызывать у него тяжелое чувство, так как невозможно вести себя свободно рядом с человеком, который настолько раним. Ему пришло в голову, что она искала знакомства с ним именно из-за своей ранимости. Он решил так, потому что почувствовал её напряжение, а вовсе не из-за оказанного ему гостеприимства. В её глазах, в этих необычайно красивых глазах, было не удовольствие, а долг. Она словно ожидала, что он тоже напряжётся, но он не мог – вне работы он был на это неспособен. В обычной жизни он по собственному выражению «брал отпуск». Она оказалась далеко не так проста, как показалось ему на первый взгляд. Даже молодому миссисипцу была видна её утончённость. Её необычайно белая кожа, черты лица, резкие и неправильные, но тонкие, указывали на благородное происхождение. Её род вырождался, но не был убогим. Её глаза необычного цвета были очень яркими и напоминали сияющий зеленью лёд. У неё была нескладная фигура, и создавалось ощущение, что она всё время ёжится от холода. При всём этом было что-то очень современное в её внешности, сочетавшей преимущества и недостатки слабой нервной системы. Она всё время улыбалась гостю, но за весь ужин, хотя он и сделал несколько замечаний, которые можно было счесть забавными, ни разу не засмеялась. Позже он понял, что эта женщина никогда не смеётся: если веселье и посещает её, то это веселье безмолвно. Лишь однажды, уже после долгого знакомства с ней, Рэнсому довелось увидеть её смеющейся, и это был самый странный смех, который он когда-либо слышал.

Она задавала ему огромное количество вопросов и никак не комментировала ответы, которые лишь служили почвой для всё новых расспросов. Смущение покинуло её и больше не возвращалось. Она изо всех сил демонстрировала ему свою крайнюю заинтересованность. Но почему? Он абсолютно не походил на неё. Он был слишком «богемным»: пил пиво в барах Нью-Йорка, не общался с порядочными женщинами и водил знакомство только с актрисой из варьете. Разумеется, при более близком знакомстве она разочаруется в нём, так что он, конечно же, ни за что не станет упоминать об актрисе и, если получится, о пиве тоже. Но не это его заботило. Если в характере бостонцев было любопытство, то он был самым вежливым человеком в Миссисипи. Он рассказал о Миссисипи всё, что ей хотелось знать, неоднократно упомянув, что старые ценности Юга там всё ещё широко распространены. Она не стала лучше понимать его из-за этого, она понятия не имела, как мало говорит о его собственных взглядах это маленькое признание. Слова сестры о её страсти к «реформам» оставили у него во рту неприятный привкус, он чувствовал, что если она исповедует религию гуманизма, а Бэзил Рэнсом читал Конта, впрочем, как и всех остальных философов, она никогда не поймёт его. У него тоже был свой взгляд на реформы, и, по его мнению, изменение требовалось, в первую очередь, самим реформаторам. Когда ужин, который, несмотря на все их разногласия, был великолепен, подошёл к концу, она сказала, что теперь вынуждена покинуть его, если только он не согласится составить ей компанию. Она собиралась посетить маленькую встречу в доме её подруги, которая пригласила людей «интересующихся новыми идеями» познакомиться с миссис Фарриндер.

– О, спасибо, – сказал Бэзил Рэнсом. – Это вечеринка? Я не был на вечеринках с тех пор, как покинул Миссисипи.

– Нет, мисс Бёрдси не устраивает вечеринок. Она аскет.

– Что ж, хорошо, что мы уже поужинали, – засмеялся Рэнсом.

Хозяйка дома помолчала, опустив глаза. Казалось, что она колеблется между несколькими вещами, которые могла бы сказать в ответ, и все они настолько важны, что она никак не может выбрать.

– Я думаю, это может быть вам интересно, – сказала она наконец. – Вы услышите любопытное обсуждение, если вам нравятся такие вещи. Возможно, вы не согласитесь, – добавила она, глядя на него своими странными глазами.

– Возможно, и не соглашусь. Я не соглашаюсь со всем подряд, – сказал он с улыбкой, поглаживая свою ногу.

– Вас не волнует прогресс человечества? – спросила мисс Ченселлор.

– Не знаю, я никогда не видел его. Может быть, вы мне его покажете?

– Я покажу вам серьёзные усилия, направленные на его достижение, можете быть уверены. Но я не уверена, что вы этого достойны.

– Это, наверное, что-то очень бостонское? Я с удовольствием взглянул бы на это, – сказал Бэзил Рэнсом.

– В других городах тоже есть подобные движения. Миссис Фарриндер бывает везде. Возможно, она произнесет речь сегодня.

– Миссис Фарриндер, знаменитая…?

– Да, знаменитая. Апостол женской эмансипации. Она большой друг мисс Бёрдси.

– А кто такая мисс Бёрдси?

– Одна из местных знаменитостей. Женщина мира, она борется за все разумные реформы. Я думаю, мне следует сказать вам, – тут же продолжила мисс Ченселлор, – она одна из первых и одна из самых ярых старых аболиционистов.

Она действительно думала, что должна была сказать ему об этом, и теперь её бросило в дрожь от возбуждения. Однако если она боялась, что эта новость вызовет у него раздражение, то была разочарована сердечностью, с которой он воскликнул:

– Бедная пожилая леди – ей, должно быть, уже много лет!

Она довольно сурово ответила:

– Она никогда не будет старой. Никто из моих знакомых не может похвастаться такой молодостью духа. Но если вы не разделяете эти взгляды, возможно, вам лучше не ходить туда, – продолжила она.

– Не разделяю какие взгляды, мадам? – спросил Бэзил Рэнсом, который, как ей показалось, до сих пор всего лишь пытался сохранить видимость серьёзности. – Если, как вы говорите, там намечается дискуссия, там должны быть сторонники разных взглядов, и конечно, нельзя придерживаться всех точек зрения одновременно.

– Да, но там каждый или каждая будут по-своему защищать новые истины. Если вам это безразлично, нам не по пути.

– Говорю вам, я не имею представления о них! Я ещё никогда не сталкивался ни с какими истинами, кроме старых, – старых как луна и солнце. Откуда я могу знать? Прошу, возьмите меня с собой – это такой редкий шанс увидеть Бостон.

– Это не Бостон – это человечество! – с этими словами мисс Ченселлор поднялась со стула, и это движение должно было означать согласие. Но перед тем как выйти, чтобы переодеться, она взглянула на своего родственника, чтобы увериться, что он понял, что она имеет в виду. Он притворился, что не понял.

– Что ж, вероятно, можно считать, что я придерживаюсь традиционных взглядов, – признал он. – Вы думаете, это маленькое собрание поможет мне их изменить?

Она задержалась на мгновение с выражением озабоченности на лице.

– Миссис Фарриндер изменит их! – сказала она и отправилась готовиться к выходу.

В характере бедной молодой леди была постоянная озабоченность и привычка беспокоиться без особых на то причин, пытаясь предугадывать последствия всех действий. Она вернулась через десять минут, одетая в капот, который, по её мнению, больше всего соответствовал аскетизму мисс Бёрдси. Она надевала перчатки, пока её посетитель укреплял свою оборону против миссис Фарриндер ещё одним бокалом вина, и сообщила, что уже раскаялась в том, что предложила ему пойти с ней. Что-то подсказывало ей, что он будет нежелательным элементом.

– Почему? Это будет что-то вроде спиритического сеанса? – спросил Бэзил Рэнсом.

– В доме мисс Бёрдси я слышала немало пророческих вещей, – Олив Ченселлор заставила себя сказать это, глядя ему в лицо, в надежде, что это произведёт на него впечатление.

– О, мисс Ченселлор, это же просто находка для меня!— просиял молодой миссисипец.

Когда он это сказал, она подумала, что он очень красив, но вспомнила, что, к сожалению, чем мужчина красивее, тем меньше его заботит истина, и тем более – новые идеи. Впрочем, для неё в острые моменты всегда служило утешением то, что она ненавидела мужчин как класс.

– И мне очень хочется посмотреть на кого-то из старых аболиционистов. Я ни разу ни одного не видел, – добавил Бэзил Рэнсом.

– Разумеется, на Юге вы их не видели. Вы слишком боялись их, чтобы позволить им там появиться! – она старалась придумать что-то достаточно резкое, что заставило бы его отказаться идти с ней. При этом, как ни странно, если вообще можно говорить о странностях чувствительного человека, в следующий момент она похвалила себя за то, что пригласила его, так как его присутствие всё это время вызывало у неё безотчётный страх.

– Возможно, вы не понравитесь мисс Бёрдси, – продолжила она, пока они ждали экипаж.

– Не знаю. Я рассчитываю на обратное, – добродушно ответил Бэзил. Он совершенно не собирался отказываться от приглашения.

В этот момент через окно столовой до них донесся звук подъехавшего экипажа. Мисс Бёрдси жила в Саус Энде. Расстояние было приличное, и мисс Ченселлор заказала карету. Одним из преимуществ жизни на Чарльз стрит было то, что конюшни находились неподалёку. Логика, которой она руководствовалась, была яснее ясного. Если бы она была одна, то добиралась бы до места назначения на трамвае. Не из экономии, ведь, она могла позволить себе не принимать во внимание подобные вещи, и не из любви к прогулкам по Бостону среди ночи, – такой риск был ей совсем не по душе, – а руководствуясь собственной нежно лелеемой теорией, которая требовала отбросить стереотипы и быть ближе к простому народу. Она бы прошлась пешком до Бойлстон стрит и там села бы на общественный транспорт, который в душе ненавидела, чтобы доехать до Саус Энда. В Бостоне было много несчастных девушек, вынужденных ходить по улицам ночью и втискиваться в эти ужасные конки. Так почему она должна считать себя выше этого? Олив Ченселлор руководствовалась в своём поведении высокими принципами, и потому, находясь сегодня под защитой мужчины, послала за экипажем, чтобы не чувствовать себя облагодетельствованной его покровительством. Если бы они отправились туда обычным путём, было бы похоже, что именно ему она обязана подобной смелостью, в то время как он был представителем пола, которому она предпочитала не быть обязанной. Несколько месяцев назад, написав ему, именно она сделала одолжение. А пока они ехали бок о бок в совершенном молчании, подпрыгивая и натыкаясь на трамвайные рельсы чуть реже, чем, если бы поехали на трамвае, и глядя по сторонам на темнеющие в свете фонарей ряды красных домов с выпуклыми фасадами и каменными ступенями. Мисс Ченселлор сказала своему спутнику, желая бросить ему вызов в качестве наказания за то, что он повергал её в столь безотчётный трепет:

– Как вы думаете, в свете грядущих перемен, возможно ли что-то сделать для человеческой расы?

Бедный Рэнсом уловил вызов в этих словах, и это его озадачило. Он пытался понять, что за женщина рядом с ним, и что за игру она ведёт. Зачем она раздавала авансы, если собиралась пускать шпильки в его адрес? Впрочем, он был хорош в любой игре, а эта была не хуже других. К тому же, он понял, что оказался совсем рядом с тем, что давно уже хотел изучить получше.

– Что ж, мисс Олив, – ответил он, снова надевая свою большую шляпу, которую держал на коленях. – Больше всего меня поражает то, что человеческая раса сама справляется со своими проблемами.

– Слова, которые мужчины говорят женщинам, чтобы они смирились с той ролью, которую они им отвели.

– О, роль, отведённая женщинам! – воскликнул Бэзил Рэнсом. – Она заключается в том, чтобы делать из мужчин дураков. Я готов поменяться с вами местами в любое время, – продолжил он. – Так я себе сказал, когда вошел в ваш прекрасный дом.

В темноте кареты он не мог видеть, как она вспыхнула, и не мог знать, насколько неприятно было ей напоминание о фактах, делавших её тяжёлую женскую долю не такой уж тяжёлой. Но дрожь в голосе, с которой она ответила ему мгновение спустя, доказывала, что он задел её за живое.

– Вы упрекаете меня в том, что у меня есть небольшой капитал? Моё самое заветное желание – распорядиться этими деньгами так, чтобы помочь нуждающимся.

Бэзил Рэнсом мог бы приветствовать её последнее заявление с уважением, которого оно заслуживало, мог бы оценить по достоинству благородные устремления своей родственницы. Но его поразила странная и внезапная резкость тона в отношениях, которые пару часов назад были такими дружественными, и у него снова вырвался неудержимый смешок. Это заставило его спутницу почувствовать, насколько она была серьёзна в своём высказывании.

– Не знаю, почему меня должно волновать ваше мнение, – сказала она.

– Не волнует – и ладно. Какое это имеет значение? Моё мнение абсолютно не важно.

Он мог сказать так, но это не было правдой. Она чувствовала, что у неё были причины считаться с его мнением. Она впустила его в свою жизнь и должна была за это расплачиваться. Но ей захотелось сразу узнать самое главное.

– Вы противник нашей эмансипации? – спросила она, обратив к нему лицо, абсолютно белое в свете мелькнувшего уличного фонаря.

– Вы имеете в виду избирательное право, свободу слова и подобные вещи? – спросил он, но увидев, насколько важен для неё его ответ, решил попридержать лошадей. – Я скажу вам после того как услышу миссис Фарриндер.

Они приехали по адресу, который мисс Ченселлор назвала вознице, и экипаж остановился, слегка накренившись. Бэзил Рэнсом вышел. Он стоял напротив двери, протянув руку, чтобы помочь даме выйти. Но она колебалась и продолжала сидеть с непроницаемым лицом.

– Вы ненавидите эмансипацию! – тихо воскликнула она.

– Мисс Бёрдси переубедит меня, – с чувством произнес Рэнсом, так как ему стало очень любопытно, и он боялся, что теперь мисс Ченселлор не позволит ему войти в этот дом. Она вышла из кареты без его помощи, и он пошел за ней к высоким ступеням резиденции мисс Бёрдси. Его разбирало любопытство, и едва ли не больше всего на свете ему хотелось узнать, зачем же эта обидчивая старая дева написала ему.

 

Глава 4

Олив предупредила его, что они прибудут раньше времени, поскольку ей хотелось встретиться с мисс Бёрдси наедине до того как все соберутся. Это была единственная возможность с ней поговорить, иначе женщина могла просто затеряться среди всеобщего внимания, как это обычно с ней случалось.

Мисс Бёрдси встретила их в холле особняка с выпуклым фасадом и стеклянным витражом над дверью, на котором крупными позолоченными цифрами был написан номер «756», а в одном из окон цокольного этажа висела оловянная табличка с именем доктора Мэри Дж. Пренс. Сам особняк казался немного потёртым, но современным, и имел налёт какой-то искусственной состаренности, подобно некоторым безделушкам в витринах магазинов со скидкой. Холл был довольно узким, и значительную его часть занимала развесистая вешалка, на которой уже нашли пристанище несколько шалей и пальто, остальным же пространством мисс Бёрдси могла воспользоваться для манёвра. Она протиснулась навстречу посетителям и, наконец, развернулась, чтобы открыть дверь и впустить их внутрь. Это была маленькая пожилая леди с очень большой головой. Рэнсом обратил внимание на её широкий, ясный выпуклый лоб и усталый добрый взгляд. Она была в крошечной шляпке, которая всё время норовила сползти с головы, пока она говорила, и которую она безуспешно пыталась уложить на место. У неё было грустное бледное лицо, лишённое красок и словно выцветшее под воздействием какого-то медленного растворителя. Долгие годы благотворительной деятельности не добавили ничего к её внешности, но они словно затушевали черты её лица, лишив их выразительности. Волны сочувствия и энтузиазма, в конце концов, изменили их, как волны времени изменяют поверхность старых мраморных статуй, постепенно стирая мелкие детали и лишая их чёткости.

На её большом лице показалась едва заметная тусклая улыбка. Это было больше похоже на эскиз улыбки, маленький взнос в счёт большого долга, который она обязалась оплатить; уголками губ она как будто говорила, что была бы рада улыбнуться по-настоящему, но у неё нет на это времени.

Она всегда одевалась одинаково: в чёрную кожаную куртку с глубокими карманами, набитыми различными бумагами, письмами и меморандумами, из-под которой выглядывало короткое шерстяное платье. Простотой своего одеяния мисс Бёрдси давала понять, что она деловая женщина, ничем не стеснённая для деятельности. Само собой разумеется, она принадлежала к «Лиге коротких юбок», поскольку являлась участницей почти любой лиги, отстаивающей какие угодно принципы. Впрочем, это не мешало ей быть непоследовательной и суетливой старушкой, чья благотворительность не знала границ, равно как и её легковерие, и которая после пятидесяти лет гуманитарных миссий разбиралась в людях ещё меньше, чем когда впервые ступила на стезю борьбы против несправедливостей системы.

Бэзил Рэнсом очень мало знал о жизни подобных людей, но она показалась ему квинтэссенцией того социалистического мира, о котором он так много слышал; и все те имена, идеи и истории, которые он знал, всплыли в его памяти и встали за её спиной. Она выглядела так, словно всю жизнь провела на трибунах, в аудиториях и на съездах, и даже её поблекшее лицо носило на себе отпечаток яркого света софитов. Она говорила без остановки надтреснутым голосом, похожим на испорченный дверной звонок. И, когда мисс Ченселлор объяснила ей, что привела мистера Рэнсома, потому что он очень хотел встретиться с миссис Фарриндер, она протянула молодому человеку свою нежную маленькую демократичную ладонь, глядя на него с добротой, но без малейшего намёка на дискриминирующую избирательность по отношению к людям, которым не посчастливилось быть представленными ей при столь благоприятных обстоятельствах. Она поразила его своей бедностью, но это было уже после того как он узнал, что она в своей жизни не владела и пенни. Никто не имел точного представления о том, как именно она жила, поскольку все деньги, которые ей давали, она раздавала неграм или беженцам. Ни одну женщину нельзя было заподозрить в меньшей предвзятости, но именно этих представителей человеческой расы она предпочитала остальным. После окончания гражданской войны значительная часть её деятельности сошла на нет: свои лучшие часы в жизни она провела, будучи уверенной, что помогает рабам с Юга совершить побег. Ради этих приятных волнений, в глубине души она, быть может, желала возвращения рабства. Она испытывала подобные чувства, ведя борьбу за ослабление европейских диктаторских режимов, ибо романтика последних лет её жизни заключалась в том, что она старалась подсластить горькую пилюлю изгнания для сосланных диссидентов. Её беженцы были ей очень дороги, она всё время проводила в попытках собрать денег для какого-нибудь смертельно бледного парнишки или организовать уроки для босоного итальянца. Ходила легенда, что однажды какой-то венгр завладел её привязанностью и исчез после того, как обобрал её до последней нитки. Однако это было сомнительно, поскольку она никогда ничего не имела и не развлекала себя личными симпатиями. Она была влюблена, даже сейчас, но лишь в идеи, и томилась только от сознания чьей-нибудь несвободы. И эти дни были для неё особенно счастливыми, поскольку подкинули ей в качестве развлечения новых иностранцев из Африки.

Она спустилась, чтобы посмотреть, не приехала ли доктор Пренс; доктора не было в её комнате, и мисс Бёрдси догадывалась, что та находится на благотворительном ужине, который устраивался в двух кварталах отсюда. Мисс Бёрдси выразила надежду, что мисс Ченселлор уже поужинала, и сказала, что сама бы успела перекусить, поскольку никто ещё не пришёл, и она понятия не имеет, что их всех так задержало. Рэнсом понял, что одежда на вешалке вовсе не свидетельствовала о том, что друзья мисс Бёрдси собрались. Если бы он прошёл немного дальше, то заметил бы, что этот дом принадлежит к числу жилищ, в холлах которых всегда развешаны таинственные предметы одежды, принадлежащие посетителям мисс Бёрдси, доктора Пренс или других жильцов. Дом под номером «756» вмещал в себя резиденции нескольких человек, среди которых преобладали весьма забывчивые личности, имеющие склонность оставлять свои вещи в разных местах до востребования. Многие из них ходили с сумочками и ридикюлями, которым словно подыскивали место для хранения. Дух этого дома полностью отражали собственные апартаменты мисс Бёрдси, куда направились её гости, и куда позже прибыли остальные члены дружного кружка старой леди. Действительно, это помещение могло многое сказать о мисс Бёрдси, если бы можно было провести параллель между ним и этой пожилой дамой, которая сама едва ли была наряднее пучка соломы. Нагота её длинного пустого салона, который формой напоминал гостиную мисс Ченселлор, ясно свидетельствовала о том, что у мисс Бёрдси никогда не было иных потребностей, кроме нравственных, и что так было всю её жизнь. Помещение освещалось ярким газовым светом, отчего выглядело совсем бледным и невыразительным. Эта аскетичность поразила даже Рэнсома, и он сказал себе, что его кузина должна быть очень привержена своим идеалам, чтобы любить подобное место. Он тогда не знал, да и не узнал никогда, что эта аскеза ей смертельно не нравилась; и что на жизненном пути, который она себе выбрала и на котором подвергала себя постоянным обидам и страданиям, самое большее мучение ей доставляло оскорбление её вкусу. Она пыталась изжить в себе этот порок, убеждая себя, что вкус служит лишь легкомысленной завесой знания, но её восприимчивость не давала ей покоя, и она задавалась вопросом, всегда ли служение человечеству сопряжено с отказом от приятной обстановки. Мисс Бёрдси нередко пыталась добыть работу или организовать уроки для бедных иностранных художников, преклоняясь перед величием их таланта, но на самом деле, она не разбиралась ни в художественной, ни в декоративной сторонах жизни.

Около девяти часов вечера газовый свет озарил величественную фигуру миссис Фарриндер, которая могла бы отрицательно ответить на вопрос мисс Ченселлор. Это была крупная красивая женщина с густыми глянцево-чёрными волосами, в шуршащем платье, которое явно свидетельствовало о наличии у неё вкуса. Её сложенные руки выражали уверенность и спокойствие, это столь редкое и кратковременное явление в их мире. Тем не менее, черты её лица, внешне ровные и правильные, были лишены благородства; она являла собой странную смесь американской матроны и общественного деятеля. Её большие холодные и спокойные глаза отличались сдержанностью, приобретённой с привычкой взирать на аудиторию сверху вниз с лекторской кафедры. Достаточно было заговорить с ней, чтобы получить верное представление о её характере. Она говорила медленно и отчетливо, с чувством ответственности за сказанное и чётко произносила каждый слог каждого слова, доводя свою мысль до конца. Если в разговоре с ней вы выражали нетерпение или поспешность, она останавливалась, глядя на вас с холодным спокойствием, как будто ей был известен этот трюк, и вновь продолжала свою мысль в свойственном ей темпе. Она читала лекции о трезвости и правах женщин и боролась за то, чтобы дать каждой женщине право голосовать и отобрать у мужчины право распивать спиртные напитки. При этом она имела превосходные манеры и всем своим видом воплощала грацию и салонное изящество, одним словом, она была блестящим примером женщины, одинаково комфортно себя чувствующей на трибуне и у домашнего очага. Она была замужем, и её мужа звали Амариа.

Доктор Пренс вернулась с ужина и сразу же явилась на требовательный зов мисс Бёрдси, которая несколько раз перегнулась через перила, чтобы призвать её из холла. Доктор оказалась скромной и простоватой молодой женщиной худощавого телосложения с короткими волосами. Она близоруко озиралась и выглядела так, словно всего лишь по-соседски поднялась к мисс Бёрдси, не претендуя на какое-либо участие в намечающемся мероприятии. К девяти часам собрались ещё около двадцати человек, которые расположились на стульях, расставленных вдоль стен этой пустой вытянутой комнаты, напоминающей огромный трамвай. Кроме стульев, большая часть которых была заимствована из других комнат, в помещении было совсем мало мебели: столик с мраморной столешницей, несколько книг и стопки газет, разложенные по углам. Рэнсом заметил, что атмосфера мероприятия не была кричаще торжественной, но её нельзя было назвать и дружеской, а пришедшие люди как будто отмечались о своём присутствии. Они сидели так, словно ожидали чего-то, молча поглядывая на миссис Фарриндер и явно не завидуя её положению лектора перед столь сложной аудиторией. Дамы, которые составляли большинство, были в шляпках, как и мисс Ченселлор, а мужчины – в рабочей одежде или поношенных пальто. Некоторые из них не сняли калош, поэтому в комнате стоял стойкий запах каучука. Но мисс Бёрдси не была чувствительна к подобным вещам: она редко знала, что принимает в пищу, и никогда не прислушивалась к запахам. Большинство её друзей имело вид тревожный и измождённый, хотя и попадались лица спокойные или даже цветущие. Бэзилу Рэнсому было очень интересно, кто были все эти люди – медиумы, коммунисты или вегетарианцы? Мисс Бёрдси обходила гостей, подсаживалась к ним и отвечала на их вопросы, перебирая в карманах бумаги, поправляя очки и шляпку и возбуждая при этом всеобщее любопытство по поводу намечающегося события. Она так увлеклась, что, казалось, забыла, зачем их собрала. Затем она вспомнила, что позвала красноречивую миссис Фарриндер для того, чтобы та познакомила публику с деталями своей последней кампании и поделилась своими планами на предстоящую зиму. Это было именно то, ради чего приехала мисс Ченселлор в компании своего темноглазого спутника. Мисс Бёрдси оставила гостей и направилась к великой ораторше, которая тем временем уделяла снисходительное внимание мисс Ченселлор; последняя втиснулась в маленькое пространство рядом с ней и сидела, сосредоточенно сложив руки, чем только подчёркивала контраст с сильными и свободными руками миссис Фарриндер. На своём пути хозяйка была остановлена новыми гостями, о приглашении которых уже успела позабыть. В конце концов, она оповестила многих, и многие к её удивлению пришли, подчеркивая важность этого мероприятия и значимость всей деятельности миссис Фарриндер.

Среди новоприбывших был доктор Таррант с супругой и дочерью Вереной. Доктор был известным гипнологом, а его супруга принадлежала к старому аболиционистскому кругу. Мисс Бёрдси одарила улыбкой девушку, которую до этого никогда не видела, и заметила, что та обязательно должна быть гениальным ребёнком, поскольку гены её родителей располагают к этому. Мисс Бёрдси видела гениальность под каждым кустом. Селах Таррант обладал даром гипноза и разработал собственную методику лечения людей, а его супруга была дочерью Абрахама Гринстрита, и несколько лет тому назад, когда Верена была ещё ребёнком, она в течение месяца укрывала в своём доме беглого раба. Возможно, девочка и была малышкой в то время, но разве благородный поступок матери не должен был зажечь радугу над её колыбелью? Так почему ей не унаследовать какой-нибудь талант? Девушка, между прочим, была очень красива, хотя у неё и были рыжие волосы.

 

Глава 5

Между тем, миссис Фарриндер не была готова выступить перед собранием. Она призналась в этом Олив Ченселлор с улыбкой, означавшей, что не следует строго судить её за подобную заминку. Она и без того часто выступает, и теперь хотела бы услышать, что скажут другие. Ведь и сама мисс Ченселлор уже успела подумать на эту жизненно важную тему. Почему бы ей не дать несколько комментариев и не рассказать о собственном опыте? Что думают женщины с Бикон стрит об избирательном праве? Возможно, для них её слова окажутся важнее любых других. Вероятно, у местных лидеров недостаточно информации по этому вопросу. Но они хотели бы участвовать во всех начинаниях, и почему бы мисс Ченселлор не помочь им? Миссис Фарриндер говорила тоном человека настолько дальновидного, что на первый взгляд, пока вы не видели её в деле, этот всезнающий тон можно было бы счесть показным. Она чувствовала, какие рамки сдерживают полет фантазии других людей, и сейчас собиралась расшевелить своих друзей с Милл-дэм.

Олив Ченселлор выслушала этот призыв со смешанными чувствами. Несмотря на неизменное стремление к реформам, ей часто хотелось, чтобы сами реформаторы были немного другими. В миссис Фарриндер было что-то великое, что поднимало собеседника до её уровня, но говоря со своей молодой подругой о женщинах с Бикон стрит, она немного кривила душой. Олив ненавидела, когда об этой фешенебельной улице говорили как о самой примечательной в городе, жить на которой было всё равно что доказать свою мировую славу. Там жило также и множество людей низкого сословия, и такая блестящая женщина, как миссис Фарриндер, живущая в Роксбери, не может этого не знать. Конечно, раздражаться из-за таких ошибок недостойно, но это был не первый раз, когда мисс Ченселлор замечала, что самообладание – плохой помощник в поисках истины. Она знала своё место в иерархии бостонского общества, и оно было далеко не таким блестящим, как предполагала миссис Фарриндер. Говоря с ней как с представительницей местной аристократии, миссис Фарриндер подразумевала определенные виды на её счёт. Она знала, что в США нет ничего хуже, чем полагаться на благородное происхождение. Тем не менее, справедливости ради, следует сказать, что Ченселлоры принадлежали к буржуазии – старейшей и лучшей её части. Они могли считаться с таким своим положением или нет или даже гордиться им, но оно было таково, и со стороны миссис Фарриндер было несколько провинциально не понимать этого. Хотя в ней многое было провинциально, например прическа. Когда мисс Бёрдси называла кого-то «общественным лидером», Олив могла простить ей это одиозное выражение, так как никто никогда не подавал вида, что бедняжка утратила всякую связь с реальностью. Она была героически возвышенной личностью, нравственная история Бостона отражалась в её перекошенных очках, но при этом неотъемлемой частью её уникальности была её восхитительная неотёсанность. Олив Ченселлор считала, что служение определенному делу не обязательно должно быть связано с участием во множестве мелких общественных движений. Леди, которых упомянула миссис Фарриндер, а похоже было, что она имеет ввиду конкретных дам, могут говорить сами за себя. Ей же хотелось работать в другой области. Олив давно была очарована романтикой гуманизма. У неё было непреодолимое желание поближе познакомиться с какой-нибудь по-настоящему бедной девушкой. Казалось, в этом не было ничего сложного, однако, сказать по правде, она так не считала. Были две-три бледные помощницы в магазине, знакомства с которыми она искала, но, похоже, они боялись её, и все попытки были безуспешны. Она воспринимала их жизнь куда трагичнее, чем они сами, а они не могли взять в толк, чего она от них хочет, и всегда дело кончалось тем, что они связывались с Чарли. Чарли – это молодой человек в белом пальто и с белым воротничком, местный денди. По последним данным именно он волновал их больше всего. Их намного больше интересовал Чарли, чем выборы. Олив Ченселлор было интересно, как миссис Фарриндер предлагает решить этот вопрос. На её пути в изучении молодых горожанок постоянно возникал этот назойливый ухажер, и она, в конце концов, возненавидела его всей душой. Её раздражало то, что несчастные жертвы считали Чарли залогом счастья. Она выяснила, что он – единственное, о чём они могут говорить с ней и между собой. И одной из основных целей вечернего клуба для её усталых, занятых на низкооплачиваемой работе сестёр, который она давно уже мечтала основать, был бы подрыв его позиции – впрочем, она предвидела, что в этом случае он просто станет поджидать девушек за дверью клуба. Она не знала, что сказать миссис Фарриндер, когда эта крайне непредсказуемая женщина, все ещё озабоченная Милл-дэмскими дамами, перешла в наступление.

– Нам нужно больше сторонников в этой области, хотя я знаю двух или трёх милых женщин – милых неработающих женщин, вращающихся в кругах, большей частью закрытых для новых людей, которые очень стараются помочь нашей борьбе. Вы удивились бы, узнав имена некоторых из них, они хорошо известны на Стейт стрит. Но у нас не может быть слишком много помощников, особенно среди тех, чье благородное происхождение всем известно. При необходимости мы готовы пойти на определенные шаги, чтобы расположить к себе сомневающихся. В нашем движении все равны – вот что привлечёт наиболее стеснительных дам. Повысьте их уровень сознательности и дайте мне список из тысячи имен. Некоторые имена мне особенно хотелось бы видеть в этом списке. Я уделяю деталям такое же внимание, как и крупным проектам, – добавила миссис Фарриндер настолько назидательно, насколько этого можно было ожидать от такой женщины, и с милой улыбкой, от которой у слушателя мурашки пробегали по коже.

– Я не могу говорить с этими людьми, не могу! – сказала Олив Ченселлор, и её лицо выразило нежелание принять такую ответственность. – Я хочу отдавать себя другим, я хочу узнать всё, что ими движет, все скрытые мотивы, понимаете? Я хочу войти в жизнь одиноких женщин, женщин, достойных сожаления. Я хочу быть с ними, чтобы помочь им. Я хочу делать что-то! О, если бы я только могла говорить!

– Мы с удовольствием выслушаем ваши соображения прямо сейчас, – сказала миссис Фарриндер с быстротой реакции, выдававшей большой опыт председательствования.

– О, дорогая, я не могу говорить. У меня нет никаких способностей к этому. У меня нет ни самообладания, ни красноречия. Я и двух слов связать не могу. Но я очень хочу сделать вклад в наше дело.

– А что у вас есть? – спросила миссис Фарриндер, оглядывая свою собеседницу с головы до ног холодным деловым взглядом. – У вас есть деньги?

В этот момент Олив так захватила надежда получить одобрение этой великой женщины, что она даже не задумалась, что кроме своих финансовых возможностей, могла бы предложить что-то другое. Но она призналась, что у неё есть определенный капитал, и миссис Фарриндер сказала ей серьёзно и повелительно: «Так вложите их!». Она великодушно развила свою мысль, пояснив, что мисс Ченселлор могла бы делать пожертвования в просветительский фонд борьбы за права женщин – фонд, который она сама недавно основала – и который, судя по её словам, был едва ли не самым успешным достижением на поприще общественной деятельности. Всё это совершенно зачаровало мисс Ченселллор и наполнило её воодушевлением. Если её жизнь ущемляла других, особенно такую дальновидную женщину как миссис Фарриндер, она должна была что-то изменить. Она должна была сама выбрать для себя этот путь, но нашлась великая представительница движения за освобождение её пола от всех видов рабства, которая сделала этот выбор за неё. Скудно обставленная комната, освещённая газовым светом, вдруг показалась ей роскошными чертогами, как будто перед её широко раскрытыми глазами сейчас разворачивался огромный и прекрасный мир гуманизма. Серьёзные, усталые люди в пальто и шляпах казались ей героями. Да, я сделаю кое-что, – сказала себе Олив Ченселлор. Она сделает кое-что для того, чтобы изменить ту ужасную картину, которую видела перед собой и против которой, как ей иногда казалось, была рождена вести крестовый поход – картину угнетения женщин. Угнетение женщин! Голос их безмолвных страданий всегда звучал в её ушах, океан слёз, что пролили они с начала времён, казалось, пролился сквозь её собственные глаза. Они пережили века притеснения, неисчислимые миллионы из них в жизни ждали только мучения и ужасная смерть. Они были её сестрами, они принадлежали ей, и теперь наступало их время. Близилось время великих перемен, почти революция, которая должна закончиться триумфом и стереть всё, что было до этого, взыскать все долги с другой грубой, кровавой и хищной расы! Это будет величайшая в мире перемена, новая эра человеческой семьи. И имена тех, кто показал путь и повел за собой эту армию, будут блистать ярче всех на доске славы. Там будут имена женщин, слабых, оскорбленных, преследуемых, но полностью посвятивших себя делу и не желавших лучшей участи, чем умереть за него. Этой занятной девушке не было ясно, каким образом подобная жертва будет потребована от неё, но такая возможность виделась ей сквозь розовый туман эмоций, делавший опасность такой же привлекательной, как успех. Он же превратил в её глазах подошедшую к ним мисс Бёрдси, эту смешную и такую знакомую даму, почти что в мученицу. Олив Ченселлор смотрела на неё с любовью и думала о том, что мисс Бёрдси никогда за всю свою долгую, утомительную и недооцененную жизнь не думала о себе и не делала ничего для себя. Она была проникнута сочувствием к другим, которое сморщило её лицо как старую перчатку. Над ней смеялись, но она не знала об этом, её считали скучной, но это её не волновало. У неё не было ничего за душой и, уйдя в могилу, она ничего не оставит после себя, кроме своего смешного, непримечательного, жалкого имени. А потом люди скажут, что женщины были тщеславны, эгоистичны и пеклись только о себе! Пока мисс Бёрдси стояла, спрашивая миссис Фарриндер, не скажет ли она что-нибудь собравшимся, Олив Ченселлор нежно поправила на воротнике мисс Бёрдси маленькую брошь, которая почти отстегнулась.

 

Глава 6

– Ох, спасибо! – сказала мисс Бёрдси. – Я бы не хотела потерять эту брошь. Мне её подарил Мирандола.

Он был одним из её беженцев в прошлом, и присутствующие, знавшие о его стеснённых обстоятельствах, не могли не задаться вопросом, откуда он мог взять средства на украшение. Поприветствовав супругов Таррант, мисс Бёрдси снова остановилась, глядя на высокого темноволосого спутника мисс Ченселлор. Она заметила его несколько мрачную фигуру, прислонившуюся к стене возле двери; он стоял там в одиночестве, далекий от ценностей и идеалов, царивших в этом доме и во всём Бостоне. Ей не приходило в голову спросить себя, почему мисс Ченселлор так и не заговорила с ним с тех пор, как привела – мисс Бёрдси не утруждала себя подобными размышлениями. На самом деле, Олив откровенно игнорировала своего родственника даже тогда, когда миссис Фарриндер настроила её на возвышенный лад своими речами. Она наблюдала за ним через всю комнату и видела, что ему, скорее всего, скучно, но не придавала этому особого значения. Разве она не отговаривала его от поездки? Он всего лишь ждал, как и все остальные, и был ничем не хуже их. Она пообещала себе, что представит его миссис Фарриндер до того, как они уедут. Сперва ей следовало подготовить почву, ведь он принадлежал к лагерю южан, противников их идеалов. И теперь эта задача для молодой леди казалась куда сложней, чем она предполагала. Внезапное беспокойство, которое охватило её ещё в экипаже, когда он отказался уйти, не оставляло её и теперь, хотя она и чувствовала, что находится среди друзей и особенно рядом с миссис Фарриндер, которая излучала силу. В любом случае, если ему было скучно, он мог бы заговорить с кем-нибудь, ведь его окружали прекрасные люди, пусть и ярые реформаторы. Если бы он хотел, то мог бы заговорить хотя бы вон с той красивой рыжеволосой девушкой, которая только что пришла. Южане ведь славятся своими рыцарскими манерами!

Мисс Бёрдси не испытывала интереса к подобным вещам, и потому не догадалась представить его Верене Таррант, родители которой уже увели девушку на другой конец комнаты для знакомства с их друзьями. Мисс Бёрдси знала, что Верена долгое время, почти год, провела у своих друзей на Западе, и что поэтому была чужой для большей части бостонского общества.

Доктор Пренс следила за мисс Бёрдси своими маленькими неподвижными зрачками, и добрая леди переживала, что та злится из-за того что её попросили подняться. Мисс Бёрдси знала, что чем талантливей человек, тем он своенравнее, и в случае с доктором Пренс это было именно так. Она уже собиралась предложить доктору спуститься вниз, если она того хочет, но даже светское невежество мисс Бёрдси не могло позволить ей избавиться от гостя подобным образом. Она попыталась отвлечь молодого южанина, сказав, что скоро им предстоит развлечение: миссис Фарриндер могла быть очень интересна, когда этого хотела. Затем она догадалась представить Бэзила доктору Пренс, поскольку это могло бы объяснить её пребывание наверху и ненадолго отвлечь от работы. Доктор Пренс обычно занималась своими исследованиями до самого утра, и мисс Бёрдси, страдавшая бессонницей, в тишине утренних часов часто слышала через открытые окна скрежет её инструментов, доносящийся из маленькой комнаты, которую доктор оборудовала под лабораторию, и которая больше всего напоминала одиночную камеру. Мисс Бёрдси представила молодых людей друг другу, возможно, несколько неуклюже, и поспешила к миссис Фарриндер.

Бэзил Рэнсом уже успел заметить доктора Пренс. Ему было вовсе не так скучно, и он внимательно разглядывал присутствующих, строя различные догадки на их счёт. Маленькая леди-доктор показалась ему прекрасным экземпляром женщины-янки, которая в консервативном представлении детей хлопковых штатов являлась продуктом образовательной системы Новой Англии, с её нездоровым климатом, пуританским воспитанием и отсутствием галантности. Сухая и строгая, без единого женственного изгиба и лишенная изящества, она, казалось, не просила милостей у судьбы и сама не была склонна их раздавать. Но Рэнсом заметил, что она не была энтузиастом, что после маленькой стычки с пышущей энтузиазмом кузиной не могло его не обрадовать. Она была больше похожа на мальчишку, и надо отметить, не на пай-мальчика. Было очевидно, что, если бы она была мальчиком, то прогуливала бы школу ради своих экспериментов в механике или естествознании. Она бы даже была больше похожа на девочку, чем сейчас. За исключением интеллигентного взгляда она была лишена внешних достоинств. Рэнсом спросил её, знакома ли она со львицей, и на её вопросительный взгляд пояснил, что он имел в виду миссис Фарриндер.

– Не знаю, могу ли я сказать, что мы знакомы. Но я слышала её выступление, и заплатила за него свои полдоллара, – ответила она с долей мрачности в голосе.

– Так она убедила вас? – спросил Рэнсом.

– Убедила в чём, сэр?

– Что женщины превосходят мужчин.

– Ох, прошу вас! – сказала она, нетерпеливо вздыхая. – Думаю, я знаю о женщинах побольше миссис Фарриндер.

– И, надеюсь, вы не разделяете её мнения, – сказал Рэнсом, посмеиваясь.

– Мужчины и женщины для меня одинаковы. Я не вижу большой разницы. Обоим полам есть, к чему стремиться, они всё ещё далеки от идеала.

И на вопрос Рэнсома о характере этого идеала она добавила: «Они должны жить лучше, вот что они должны делать». И сказала, что, на её взгляд, они все слишком много говорят. Эта мысль так долго преследовала самого Рэнсома, что сердце его окончательно потеплело к доктору, и он воздал должное её мудрости цветастым комплиментом в южном стиле, чем вызвал подозрительный взгляд её проницательных глаз. Он догадался, что и сам кажется ей одним из тех, кто много говорит, а она не расположена к общим разговорам. В любом случае, ему следовало заметить, что они собрались здесь ради лекции миссис Фарриндер, которая по какой-то причине медлит с началом.

– Да, – сказала доктор Пренс довольно сухо. – Именно за этим мисс Бёрдси позвала меня. Её казалось, я ни за что не захочу это пропустить.

– Принимая во внимание вышесказанное, рискну предположить, вы не сильно расстроитесь, если не услышите речь, – сказал Рэнсом.

– Всё же, у меня есть работа, и я не хочу, чтобы кто-то учил меня, что именно может делать женщина, – объявила доктор Пренс. – Однако миссис Фарриндер может пролить свет на некоторые вещи, если попытается. В остальном же я знакома с её системой, и знаю всё, что она может сказать.

– И что именно она хочет сказать, продолжая хранить молчание?

– Ну, это значит, что женщины дожидаются подходящего момента. В конце концов, вся речь пойдёт об этом. И мне это известно без её пояснений.

– И вы не сочувствуете подобному стремлению?

– Не думаю, что я способна на сантименты, – сказала доктор Пренс. – Здесь хватает сочувствия и без меня. Если женщины выжидают, я нахожу это естественным. Впрочем, мужчины ведут себя так же. Единственное, что мне не ясно, это, касается ли меня лично этот призыв, и должна ли я чем-то пожертвовать ради этого? Я ведь не считаю наше время подходящим для переворота.

Эта маленькая леди, жёсткая и формальная, очевидно не забивающая себе голову великими свершениями, всё больше и больше интересовала Бэзила Рэнсома, который, как и следовало опасаться, был большим циником. Он спросил её, знакома ли она с его кузиной, мисс Ченселлор, указав на Олив, сидящую рядом с миссис Фарриндер; она наоборот верит в лучшие времена, питает симпатию к движению и, как ему кажется, готова пойти ради него на любые жертвы.

Доктор Пренс бросила через всю комнату взгляд на Олив и сказала, что не знает её, но знает многих девушек, подобных ей, которых навещает во время болезни.

– Кажется, миссис Фарриндер устроила ей частную лекцию, – заметил Рэнсом.

– Тогда ей придётся заплатить за это!

Доктор уже успела пожалеть о своих пятидесяти центах и испытывала смутное раздражение по отношению к поведению представительниц своего пола. Рэнсом находил это раздражение вполне справедливым, но решил сменить тему с женского вопроса на присутствующих мужчин. Он безуспешно пытался позволить ей завести новый разговор, но увидел, что у доктора нет других интересов кроме исследований, от которых её оторвали, и что она сама не в состоянии задавать ему личные вопросы. Она знала двух или трёх джентльменов, которых раньше встречала у мисс Бёрдси. Разумеется, главным образом, ей были знакомы именно дамы – ещё не пришло время, когда мужчины посылали бы за доктором-женщиной, и она надеялась, что это время никогда не наступит; хотя многим казалось, что именно за это борются женщины-медики. Она знала мистера Пардона, молодого человека лет тридцати, с бакенбардами и рано поседевшими волосами. Он был редактором и часто писал под своим именем. Возможно, Бэзил читал некоторые его работы. Он был известен в журналистских кругах, и, хотя она сама его не читала, но считала довольно способным. Она вообще читает не много и не для развлечения. Ей казалось, впрочем, она могла и ошибаться, что иногда Пардон писал в «Транскрипт», а она читала только этот журнал.

Другой знакомый ей мужчина, хотя она его и не знала лично, был высокий бледный господин с чёрными усами и в очках. Она знала о нём, потому что встречала в обществе, и не знала сама, потому что не желала знать. Если бы он подошёл и заговорил с ней, а он, казалось, собирался сделать именно это, она бы холодно и односложно отвечала на его вопросы, и не стала бы спорить, если бы он нашёл её слишком сухой. Немного сухости не повредило бы ему самому. Что с ним не так? Ей казалось, она упомянула, что он был гипнологом, приверженцем чудесных исцелений. Она не верила в его систему или в его способности, что было одно и то же. Она только знала, что её несколько раз вызывали к дамам, с которыми он работал, и которых заставил потерять драгоценное время. Он много говорил о вещах, в которых не разбирался, и она заметила, что он довольно невежественен в вопросах физиологии. Она не была педантом, но ей казалось, что человек, занимающийся таким делом, должен что-то знать, прежде чем брать на себя ответственность. Она предположила, что Бэзил может счесть её слишком эмоциональной, но он задал ей вопрос, на который она не могла ответить иначе. Она бы не допустила, чтобы гипнолог возложил свои руки на кого-то из её близких. Всё что он делал, он делал руками или языком.

Бэзил почувствовал, что доктор очень раздражена, и что подобная откровенность ей непривычна, как члену общества, в котором любое резкое высказывание вызывало всеобщее молчание. Но он тут же разделил её раздражение. Желая продолжить разговор, он спросил, кто эта хорошенькая рыжеволосая девушка, которую он только что заметил. Это мисс Таррант, дочь целителя. Разве она не назвала его имени? Его зовут Селах Таррант – это, если Рэнсому захочется однажды послать за ним. Доктор Пренс не была с ней знакома, но слышала, что девушка обладает каким-то даром. Каким именно? Ну, как дочь столь талантливого человека, она просто обязана быть одарена. Может, талантом вести разговор? Или талантом воскрешения из мёртвых? Она могла бы продемонстрировать его, раз уж ничего не происходит. Да, она прехорошенькая, но у неё присутствуют определённые признаки малокровия, и доктор Пренс не удивилась бы, если бы узнала, что она ест много конфет. Бэзил нашел девушку красивой и отметил, что это первая красавица, встреченная им в Бостоне. Она разговаривала с несколькими женщинами на другом конце комнаты, постоянно обмахиваясь большим красным веером. Она казалась неспокойной, ёрзала на месте и имела вид человека, который, что бы он ни делал, всегда хотел заняться чем-то другим. Когда люди слишком долго её разглядывали, она смотрела на них в ответ, поэтому её очаровательные глаза несколько раз встретились с глазами Бэзила Рэнсома. Но они чаще смотрели в сторону миссис Фарриндер, и было заметно, что девушка восхищалась этой женщиной и почитала за честь находиться с ней рядом. Очевидно, она наслаждалась компанией, в которой оказалась после своего изгнания на Запад, и воспринимала этот вечер как возможность вернуться к интеллектуальной жизни. Бэзил втайне желал, чтобы его кузина, уж коли судьба наградила его подобным родством, была хоть немного похожа на рыжеволосую красавицу.

К этому времени в обществе наметилось определённое волнение, и некоторые дамы, обеспокоенные бесплодным ожиданием, покинули свои места, и подошли к миссис Фарриндер, окружённой поклонниками. Мисс Бёрдси очень тактично поторопила её, заметив некоторую враждебность публики. На самом же деле, враждебности вовсе не было, напротив, было слишком много симпатии.

– Мне не требуется сочувствие, – сказала миссис Фарриндер со спокойной улыбкой, обращаясь к Олив Ченселлор. – Я испытываю больше воодушевления, когда встречаюсь с предрассудками, фанатичным консерватизмом и другими несправедливостями. Они встают передо мной подобно армии. Тогда я ощущаю себя Бонапартом перед одним из своих великих сражений. Да, мне требуются враждебные силы, чтобы сразиться с ними.

Олив подумала о Бэзиле Рэнсоме. Смог бы он составить эту враждебную силу? Она упомянула о нём миссис Фарриндер, которая выразила искреннюю надежду, что, если ему не близки их общие принципы, то он мог бы взять слово и обозначить свои позиции.

– Я была бы счастлива ответить ему, – сказала миссис Фарриндер с необыкновенной мягкостью. – В любом случае, я была бы рада обменяться с ним мнениями.

Олив почувствовала глубокую тревогу при мысли о публичном споре этих двух энергичных людей (у неё сложилось впечатление, что Бэзил был именно таким) и не потому, что она сомневалась в счастливом исходе диспута. Олив казалось, что в этом случае она бы оказалась в двусмысленном положении человека, впустившего агрессора, а она испытывала ужас перед всякой двусмысленностью.

Мисс Бёрдси не стала обижаться, пусть она и пригласила сорок человек для того, чтобы услышать миссис Фарриндер, которая не желала выступать. Но у неё была такая благородная причина! Было что-то героическое и демократичное в её предлоге, поэтому мисс Бёрдси не могла сердиться и ушла, чтобы вынужденно огорчить своих гостей, надеясь, что и они сочтут причину достойной.

– Но мы могли бы немного притвориться врагами, чтобы расшевелить её, разве нет? – спросила она господина Тарранта, который сидел со своей супругой в добровольном, но не в высокомерном отдалении от остальной компании.

– Ну, не знаю, мне казалось, мы здесь все солидарны, – ответил он, оглядывая комнату с широкой улыбкой, которая образовала вокруг его большого рта две глубоких морщины, похожие на крылья летучей мыши, и обнажила ряд крупных, даже хищных зубов.

– Селах, – сказала его жена, кладя руку на рукав его плаща, – может быть, мисс Бёрдси было бы интересно послушать Верену?

– Если вы хотите сказать, что она поёт, то мне очень жаль, но у меня нет пианино, – поспешила ответить мисс Бёрдси, которая вспомнила про обязательный талант Верены.

– Ей не потребуется пианино или что-либо ещё, – ответил Селах, не обращая внимания на супругу. Нежелание быть в долгу составляло его характерную черту и объяснялось боязнью оказаться неподготовленным или захваченным врасплох.

– Я и не думала, что интерес к пению столь распространён, – сказала мисс Бёрдси несколько вяло, обдумывая предстоящую замену неудавшемуся мероприятию.

– Вы увидите, что это не пение, – заявила миссис Таррант.

– Что же это тогда?

– О, это нечто очень вдохновляющее! – сказал мистер Таррант, разгладив морщины на лице.

– Ну, если вы можете это гарантировать… – ответила Мисс Бёрдси с рассеянным, но не скептическим смехом.

– Я думаю, вам понравится, – сказала миссис Таррант, поднимая свою руку в короткой перчатке и усаживая рядом с собой мисс Бёрдси, после чего пара наперебой начала объяснять ей характер таланта дочери.

В это самое время Бэзил Рэнсом признался доктору Пренс, что испытал разочарование. Он ожидал большего и хотел услышать новые истины. Миссис Фарриндер так и не покинула своего укрытия, как он выразился; ему же хотелось не только посмотреть на этих уважаемых людей, но и послушать их.

– Ну, я не разочарована, – сказала маленькая докторша, – если бы здесь были подняты какие-то важные вопросы, мне пришлось бы остаться.

– Надеюсь, вы не собираетесь уходить.

– Мне необходимо продолжить исследование. Я не хочу, чтобы мужчины-медики меня опередили.

– Ах, никто и никогда вас не опередит, я в этом уверен. К тому же, красивая молодая леди собирается говорить с миссис Фарриндер. Видимо, она будет упрашивать её начать речь. Миссис Фарриндер не сможет перед этим устоять.

– В таком случае, я ускользну до того, как она это сделает. Спокойной ночи, сэр! – сказала доктор Пренс.

К этому моменту Рэнсому уже казалось, что он смог её приручить, как если бы она была диким зверьком: пугливой ланью или рысью, которая научилась стоять смирно, пока вы её гладите, или даже подавать лапу. Она служила здравоохранению и сама была здорова, и, если бы его кузина принадлежала к её типу, Бэзил бы чувствовал себя куда счастливей.

– Спокойной ночи, доктор! – ответил он. – Но, в конце концов, вы так и не сказали мне, что думаете о женском предназначении.

– О каком именно предназначении? Их предназначение – заставлять людей терять время. Я же не хочу, чтобы кто-то говорил мне, чем мне стоит заняться.

И она тихо отошла от него, как если бы покинула его палату при больничном обходе. Он увидел, как она подошла к двери, все ещё открытой после прихода припозднившихся гостей, задержалась на мгновенье, окинув взглядом собрание, и скрылась из виду. Рэнсом мог видеть, что её раздражало и тяготило напоминание о том, что она бесправная женщина. Более того, она имела привычку об этом забывать, поскольку пользовалась всеми правами, на которые ей хватало времени. Он был уверен, что какие бы масштабные революции ни затевались движением, её личная революция заключалась в её собственном успехе.

 

Глава 7

Не успела доктор уйти, как к Бэзилу подошла мисс Ченселлор. Её глаза как бы говорили: «Мне всё равно, здесь вы или нет – я чувствую себя прекрасно!». Однако сказала она нечто гораздо более любезное. Она спросила, не доставит ли он ей удовольствие представить его миссис Фарриндер. Рэнсом с присущей ему южной галантностью согласился, и его собеседница тут же встала, чтобы ввести его в кружок, образовавшийся вокруг миссис Фарриндер. Это было элегантной возможностью для неё оправдать свою репутацию, а также поразить Рэнсома достоинством и благородством в общении, недостижимом для даже самых лучших и многообещающих дочерей его южной родины. Это выглядело так, будто она знала, что он не готов к тем переменам, за которые она ратует, и желала показать ему, что даже к отсталому южанину представительницы её пола могут быть великодушны. Это знание о его тайном недоверии виделось ему в лицах окружающих дам, чьи внимательные взгляды, впрочем, выражали жалость, а не презрение. Он чувствовал на себе взгляды этих зрелых женских глаз, видел непослушные пряди, выбивающиеся из-под темных шляпок, склонившиеся вперёд головы, как будто поджидающие, подслушивающие. И не было среди них ни одного светлого или радостного лица, за исключением той девушки с красивыми волосами, которую он заметил ранее, и которая теперь жалась где-то с краю от собрания. Он вновь встретился с ней глазами – она тоже наблюдала за ним. Видимо потому, – решил он, – что миссис Фарриндер, которой его кузина, должно быть, уже выдала нелестную рекомендацию о нём, захочет поспорить с ним, и ей любопытно, сумеет ли он собраться и с честью выйти из этого положения. Если она поднимет тему сухого закона, он будет вынужден принять вызов, так как мысль о вмешательстве законодательства в этот вопрос наполняла его яростью. Ему нравилось иногда выпить, и по его глубокому убеждению, цивилизация будет в опасности, если поддастся стаду вопящих женщин, – я всего лишь передаю его формулировку, – желающих запретить джентльмену пропустить стаканчик. Миссис Фарриндер доказала ему, что он не вызывает у неё опасений. Она спросила, не даст ли он собравшимся краткую характеристику социальной и политической обстановки на Юге. Он попросил извинить его, одновременно выражая глубокую благодарность за оказанное доверие и посмеиваясь в душе над идеей сымпровизировать подобную лекцию. Он посмеивался и когда поймал на себе взгляд мисс Ченселлор, говоривший: «Что ж, я и так была о вас невысокого мнения!». Говорить с этими людьми о Юге – если бы они только знали, насколько глупой казалась ему эта мысль! Он нежно любил свою родину, и чувство глубокой привязанности к ней делало подобное выступление перед толпой фанатиков с Севера для него настолько же невозможным, как, например чтение им вслух писем его матери или любовницы. Молчать о Юге, не трогать его грязными руками, оставить его наедине с его ранами и воспоминаниями, не выставлять на всеобщее обозрение ни его невзгоды, ни его надежды, но ждать, как подобает ждать мужчине, медленного разумного излечения временем – вот чего в душе хотел Рэнсом, и, по его мнению, меньше всего он мог помочь этому развлекая гостей мисс Бёрдси.

– Мы очень мало знаем о женщинах Юга. У них совсем нет права голоса, – заметила миссис Фарриндер. – Насколько мы можем на них рассчитывать? В каком количестве вольются они в наши ряды? Мне советовали не выступать с лекциями на Юге.

– Ах, мадам, это было очень жестоко по отношению к нам! – галантно воскликнул Бэзил Рэнсом.

– Мне оказали великолепный приём прошлой весной в Сент-Луисе, – раздался над головами собравшихся прекрасный молодой голос, который, как выяснил Бэзил, когда вслед за всеми обернулся на его звук, принадлежал хорошенькой рыжеволосой девушке. Она слегка покраснела, увидев, какой эффект произвело её высказывание, и стояла, улыбаясь собравшимся.

Миссис Фарриндер благосклонно подняла брови, хотя даже существование девушки было для неё неожиданностью.

– В самом деле… И какова же была тема выступления?

– История, современное состояние и перспективы нашего пола.

– Что ж, Сент-Луис едва ли можно отнести к Югу, – заметила одна из женщин.

– Уверен, юная леди имела бы не меньший успех в Чарльстоне или Новом Орлеане, – возразил Бэзил Рэнсом.

– О, я хотела бы поехать дальше на Юг, – продолжила девушка, – но там у меня нет друзей. У меня друзья в Сент-Луисе.

– Вам не следовало бы нуждаться в друзьях где бы то ни было, – сказала миссис Фарриндер тоном, который вполне объяснял её репутацию. – Мне хорошо известно о лояльности Сент-Луиса.

– Что ж, теперь вы должны позволить мне представить вам мисс Таррант. Она просто умирает от желания познакомиться с вами, миссис Фарриндер, – произнес один из джентльменов, молодой человек с седыми волосами, которого доктор Пренс упомянула Рэнсому как известного журналиста. До этого момента он тоже слонялся где-то на задворках собрания, но сейчас осторожно пробирался к ним, ведя за собой дочь гипнотизёра.

Она смеялась и продолжала краснеть, отчего её лицо приобрело нежнейший розоватый оттенок. Она выглядела очень молодой, худенькой и открытой, и миссис Фарриндер провела её к софе, которую только что покинула Олив Ченселлор.

– Я очень хотела познакомиться с вами. Я вами так восхищаюсь. Я надеялась, что вы расскажете что-нибудь сегодня. Такое счастье, видеть вас, миссис Фарриндер, – так она говорила, пока собравшиеся смотрели на них с большим интересом.

– Вы не знаете, кто я. Я просто девушка, которая хотела бы поблагодарить вас за то, что вы сделали для нас. За то, что вы говорили для нас, молодых девушек, столько же, сколько и – сколько и… – она замешкалась, огляделась вокруг с горящими глазами и снова встретилась взглядом с Бэзилом Рэнсомом.

– Столько же, сколько и для пожилых леди, – добродушно закончила миссис Фарриндер. – Похоже, вы довольно красноречивы.

– Она так красиво говорит – если бы ей только дали слово, – заметил молодой человек, представивший её, – у неё новый стиль, довольно оригинальный.

Он стоял со скрещенными руками, наблюдая результат своих стараний – встречу двух женщин, с улыбкой. И Бэзил Рэнсом, вспомнив слова мисс Пренс и то, что он сам слышал о хваткости Нью-Йоркских газет, сразу понял, что тот видит здесь достойную тему для статьи.

– Моё дорогое дитя, если вы хотите выступить, я призову всех к порядку, и вас выслушают, – сказала миссис Фарриндер.

Девушка посмотрела на неё с безграничным доверием.

– Если бы я могла сначала услышать вас – просто для создания подходящей атмосферы…

– Нет у меня никакой атмосферы! Я имею дело только с фактами, суровыми фактами, – ответила миссис Фарриндер. – Вы когда-нибудь слышали меня? Если да, то вы знаете, насколько я жёсткая.

– Слышала ли я вас? Да я жила вами! Ваши выступления для меня так много значат. Спросите мою мать, если не верите! – она говорила откровенно от первого слова до последнего, и так открыто и уверенно, что создавалось впечатление заранее подготовленного текста. И, в то же время, в её манере речи была странная спонтанность, непритворный энтузиазм и невинность. Если она и была театральна, это была врождённая театральность. Она смотрела на миссис Фарриндер, и все её чувства отражались в её улыбающихся глазах. Эта дама давно была объектом поклонения, ей было привычно, что коллективное сердце представительниц её пола принадлежит ей. Но сейчас она явно была озадачена такой неожиданной формулировкой благодарности; и её глаза изучали девушку с известной осторожностью, пока она в глубине своей выдающейся личности спрашивала себя, является ли мисс Таррант многообещающей молодой женщиной или просто молодой выскочкой. Вывод, к которому она пришла, однако, не отвечал на этот вопрос. Она сказала:

– Нам нужна молодёжь – конечно же, нам нужна молодёжь!

– Кто это очаровательное создание? – услышал Бэзил Рэнсом низкий приглушённый голос своей кузины. Она задала этот вопрос Маттиасу Пардону, молодому человеку, который привёл мисс Таррант. Он не знал, знакома ли мисс Ченселлор с этим человеком, или это любопытство толкнуло её на вопрос. Рэнсом был рядом с ними и услышал ответ мистера Пардона.

– Дочь доктора Тарранта, врача-гипнотизёра – мисс Верена. Она великолепный оратор.

– Что вы имеете в виду? – спросила Олив. – Она выступает на публике?

– О да, и она сделала неплохую карьеру на Западе. Я слышал её прошлой весной в Топеке. Её речи считают очень вдохновляющими. Не знаю, в чём причина, но это очень впечатляюще, так свежо и поэтично. Должно быть, это в ней от отца, – и мистер Пардон жестом подчеркнул последнее своё высказывание.

Олив Ченселлор ничего не ответила и лишь издала тихий нетерпеливый вздох. Её внимание полностью переключилось на девушку, которая обеими руками держала руку миссис Фарриндер и умоляла ту сказать вступительное слово.

– Я хочу иметь точку отсчёта,– говорила она. – Всего два-три из ваших великих известных высказываний.

Бэзил встал рядом с кузиной. Он заметил ей, что Верена очень красива. Она мгновенно повернулась, взглянула на него и затем сказала:

– Вы так думаете? – и немного погодя добавила, – Вы, должно быть, ненавидите это место!

– О, не сейчас, когда нас ожидает такое веселье, – ответил Рэнсом добродушно, хотя и немного грубо. Едва он так сказал, как вновь возникла мисс Бёрдси в сопровождении гипнолога и его жены.

– Я смотрю, вам удалось её разговорить, – сказала мисс Бёрдси миссис Фарриндер. Мысль о том, что Верену требовалось «разговорить», вызвала у Бэзила Рэнсома приглушённый смешок, что было явным признаком того, что для него веселье уже началось, и добавило на его счёт ещё один убийственный взгляд Олив.

– Вот её отец, доктор Таррант – он обладает удивительным даром – и её мать, – дочь Абрахама Гринстрита, – представила своих спутников мисс Бёрдси.

Она была уверена, что миссис Фарриндер будет заинтересована, а ей искренне хотелось развлечь ораторшу. Затем мисс Бёрдси обратилась к присутствующим, стараясь охватить даже самых рассеянных гостей, и видимо чувствуя облегчение от того, что такая необычайно одарённая девушка оказалась здесь в тот момент, когда знаменитые особы пренебрегли прихотью гения. Частью прихоти оказалось то, что миссис Фарриндер – читателю, верно, нелегко уследить за её переменчивым настроением, – похоже, решила высказать некоторые из своих мыслей, так что хозяйке дома осталось только выразить общее мнение, что всем доставит огромное удовольствие послушать представителей старой и новой школы.

– Что ж, боюсь, вы разочаруетесь в Верене, – сказала миссис Таррант, с налётом печального неодобрения, и, подобрав манто, села на краешек стула как бы в ожидании, что кто-то продолжит говорить.

– Это не я, мама, – веско заметила Верена, потупившись.

Со всем уважением к миссис Таррант, требовалось небольшое объяснение действиям молодой леди. Мисс Бёрдси чувствовала это, но ничем не могла помочь, и поэтому удалилась со своей всеобъемлющей открытостью в отношении всех и каждого и с любезным рассказом, в котором вновь фигурировал Абрахам Гринстрит, а поразительные методы лечения доктора Тарранта расписывались во всех подробностях, и в котором успех Верены на Западе был назван, без преувеличений, в которых мисс Бёрдси никогда не была замечена, признанным чудом века новых откровений. Обо всём этом она слышала в подробностях всего десять минут назад от родителей девушки, но её гостеприимная душа уже поглотила и приняла эти свидетельства как свои собственные. И если её отчет был не очень ясным, то в её оправдание следует сказать, что пока никто не мог ничего сказать о Верене Таррант, так как никто ничего от неё не слышал. Миссис Фарриндер была заметно раздражена. По-видимому, она сочла семейство Таррант излишне мифологизированным. Она холодно смотрела на Селаха и его жену, как будто они были компанией фигляров.

– Встань и скажи нам всё, что хотела, – сказал она несколько жёстким тоном девушке, которая молча подняла на неё глаза и затем с такой же нежностью посмотрела на отца. Мужчина, казалось, услышал безмолвный призыв. Он оглядел собравшихся всеми своими зубами и сказал, что все эти лестные намёки его нимало не смущают, поскольку успех, который он и его дочь имели, был абсолютно объективным: он с нажимом произнёс последнее слово. Все только что слышали, как она сказала: «Это не я, мама». И он, и миссис Таррант, и его дочь одинаково уверены, что это была не она. Это некая сила извне говорила через её тело. Он не может сказать, почему его дочь избранная, но, похоже, что это действительно так. Это пробудилось однажды, когда он положил свою ладонь на её руку, чтобы успокоить. Так получилось, что на Западе оно приняло форму выдающегося красноречия. Она легко говорила с высокообразованной культурной аудиторией. Она давно поддерживала движение за освобождение женщин от всех видов угнетения, это интересовало её ещё в детстве. Он мог бы упомянуть, что в возрасте девяти лет она назвала свою любимую куклу Элизой П. Мосли, в честь великой и почитаемой всеми предшественницы женского движения. И сейчас Верена была проводником некой сущности, которой, возможно, и была Элизой П. Мосли. Начав говорить, она уже не могла себя контролировать. Окружающие могут сами судить, насколько это уникальное явление. Вот почему он хотел немного поведать о собственном чаде до того, как дамы и господа услышат её. Если Верена этим вечером настроится на нужный лад, всем будет интересно. Он лишь просил несколько минут тишины, пока его дочь прислушивалась к внутреннему голосу.

Несколько дам заявили, что это доставит им удовольствие, и выразили надежду, что мисс Таррант сегодня в полной готовности. Их тут же поспешили поправить другие, напомнившие, что это не она говорит – и поэтому её готовность не играет никакой роли. А джентльмен добавил, что среди присутствующих должны быть те, кто беседовал с самой Элизой П. Мосли.

Между тем, Верена, полностью погрузившаяся в себя и никак не реагировавшая на публичное обсуждение её мистических способностей, вновь обернулась к миссис Фарриндер и спросила, не скажет ли та что-нибудь, просто чтобы придать ей смелости. К этому времени миссис Фарриндер уже была мрачнее тучи. Она встретила свою очаровательную просительницу с суровостью Юноны. Она не одобряла речь доктора Тарранта, и ей всё меньше и меньше хотелось связываться с этим торговцем чудесами. Абрахама Гринстрита было бы достаточно, но Абрахам Гринстрит уже в могиле. А Элиза П. Мосли не лезла ни в какие ворота. Бэзилу Рэнсому было интересно, наглость или невинность навлекла на мисс Таррант отчужденность и самодовольство старшей леди. В этот момент он услышал, как Олив Ченселлор у него под боком дрожащим от возбуждения голосом внезапно воскликнула:

– Пожалуйста, начинайте! Голос, человеческий голос, – вот чего мы хотим!

– Я буду говорить после вас, и если вы шарлатанка, я вас разоблачу, – сказала миссис Фарриндер, скорее величественно, чем шутливо.

– Я думаю, мы все готовы и будем соблюдать тишину, – заметила мисс Бёрдси.

 

Глава 8

Верена Таррант встала и вышла к своему отцу на середину комнаты; Олив Ченселлор вернулась на своё место возле миссис Фарриндер, а гости мисс Бёрдси, сгорая от любопытства, расселись по своим местам или расположились вдоль голых стен кабинета. Верена взяла руки отца в свои и на какое-то мгновение замерла, обратившись глазами к присутствующим. Её мать со странным вздохом подвинула ей стул, на котором сама до этого сидела, и Верена, опустив руки отца, села. Она сидела с закрытыми глазами, когда отец положил на её голову свою длинную худую ладонь. Бэзил Рэнсом наблюдал за этим процессом с большим интересом, главным образом, из-за девушки, которая интриговала и забавляла его. В ней было больше цвета, чем в ком бы то ни было из присутствующих; все краски, какие только можно было отыскать во всём этом блеклом, выцветшем обществе, собранном мисс Бёрдси, слились в этой привлекательной, но неоднозначной молодой особе. В её отце, напротив, не было ничего загадочного. Рэнсом возненавидел его с того самого момента, как тот открыл рот. Он был в высшей степени фамильярен и соответствовал своему образу банального авантюриста – насквозь фальшивого, хитрого и вульгарного. Печально было осознавать, что такой человек – отец красивой и хрупкой девушки, которая, очевидно, была довольно умна, независимо от наличия у неё таланта. Её бледная пышная мать, сидящая в углу, была больше похожа на леди. «Хотя леди должно быть стыдно связываться с шарлатаном!» – сказал про себя Рэнсом в привычной уничижительной манере, позаимствованной им из старинной английской литературы. Он встречал таких как Таррант довольно часто в разрушенных войной южных штатах в тяжёлый период реконструкции, и, по его собственному мнению, не раз «вздувал» их на политических дебатах. В глубине души Бэзил был уверен, что Верена всего лишь шарлатанка, и ему казалось справедливым, что миссис Фарриндер придерживалась того же мнения. Никогда ещё ему не доводилось встречать такого странного сочетания: у неё было прелестнейшее, прямо-таки неземное лицо, но при этом она вся была словно освещена искусственным светом, подобно музейному экспонату или члену какой-нибудь театральной труппы, и эта театральность выражалась даже в деталях её одежды. Он бы ничуть не удивился, если бы она вдруг достала кастаньеты или принялась бить в бубен.

Маленькая доктор Пренс, с присущей ей рассудительностью, заметила, что девушка страдает малокровием, но скрывает это. Справедливость этого предположения ещё предстояло доказать, хотя Верена выглядела довольно бледной, как и многие женщины с этим особенным рыжим оттенком волос, который создаёт ощущение, что вся кровь от лица отхлынула к волосам. И всё же, было что-то естественно яркое и чистое в этой юной леди, с её стройным упругим станом, глазами, насыщенными цветом, с яркими губами, и волосами, собранными в замысловатый жгут. У неё были любопытные сияющие глаза, которые переливались как драгоценные камни, когда она улыбалась, и, хотя она была невысокого роста, она несла свою маленькую головку так, словно была выше остальных. Рэнсому даже показалось, что в ней есть что-то восточное, хотя она и была лишена восточной смуглости. Будь, у неё козочка, она бы сошла за Эсмеральду, пусть Рэнсом и смутно представлял себе, как та должна выглядеть. Верена была одета в светло-коричневую блузку причудливого покроя и жёлтую юбку, подпоясанную широким малиновым кушаком. Янтарное ожерелье, опутывающее шею в два ряда, спадало на её молодую грудь. Следует отметить, что, несмотря на довольно легкомысленный характер её внешности, предстоящее выступление, казалось, носило серьёзный характер. Она сидела спокойно, во всяком случае, оставила в покое свой веер, пока её отец продолжал таинственный процесс погружения её в сон. Рэнсом переживал, не усыпит ли он её окончательно: на несколько минут её глаза были закрыты, и он услышал, как стоящая рядом с ним дама, видимо, знакомая с явлениями этого толка, сказала, что она «уходит». Представление пока не впечатляло, хотя вид неподвижной девушки создавал интригу. Доктор Таррант ни на кого не смотрел, пока настраивал дочь на нужный лад; его взгляд блуждал вокруг карниза, и он скалил зубы воображаемой публике на галёрке.

– Тише, тише, – бормотал он время от времени. – Он придёт, дитя моё! Он придёт, просто позволь ему это сделать. Ты должна позволить духу войти, когда он захочет.

На мгновение он вскинул руки, чтобы избавиться от длинных рукавов плаща, которые спадали, скрывая кисти. Рэнсом отмечал про себя все эти незначительные и незаметные для других детали. Он увидел и ожидание на лице кузины, обращенном на юную пророчицу. В нём самом стало нарастать нетерпеливое раздражение, не из-за нравоучительного голоса, который ненадолго замолк, а из-за таинственных пассов Тарранта: они до такой степени возмущали Рэнсома, будто он сам чувствовал прикосновение его рук, которые, казалось, оскорбляли неподвижную девушку. Эти руки заставляли его нервничать, вызывали в нём беспричинную злобу, и он задавался вопросом, имеет ли этот торговец чудесами право на подобные манипуляции с собственной дочерью. Рэнсом почувствовал облегчение, когда Верена встала, отодвинувшись от отца и оставив его в тени, как если бы его часть представления была позади. Она стояла теперь со спокойным лицом и невидящими глазами, серьёзная и сосредоточенная и после небольшого промедления начала говорить. Она начала бессвязно, почти неслышно, как будто говорила во сне, и Рэнсом не мог разобрать ни слова. Всё это казалось ему в высшей степени странным, и он спрашивал себя, что сказала бы доктор Пренс, будь она здесь.

– Она просто собирается с мыслями, чтобы сделать доклад. Она выйдет из этого состояния в полном порядке, – сказал низкий голос гипнотизера.

Судя по всему, под докладом он понимал что-то своё. Но он оказался прав, и Верена совсем скоро очнулась, словно от сладкого сна, произведшего на неё столь странный эффект. Она вновь начала говорить – сначала медленно и осторожно, как если бы она прислушивалась к словам невидимого суфлёра, шепчущего ей отдельные фразы из-за кулис. Затем вдохновение вернулось к ней, и она полностью отдалась ему. В течение десяти минут, как показалось Рэнсому, хотя, он и потерял всякий счёт времени, публика вместе с миссис Фарриндер и мисс Ченселлор зачарованно внимала каждому её слову. Он пытался подсчитать после, как долго она говорила, и пришёл к выводу, что эта странная, страстная, абсурдная и пленительная речь длилась не менее получаса. Ему было совсем неважно, что именно она говорила, он меньше всего заботился о смысле её слов, понимая только, что вся речь была посвящена доброте и мягкости женщины, попираемой на протяжении многих веков железной пятой мужчины. Она говорила о равенстве женщин или даже об их превосходстве, в чём он не был уверен. Она говорила о грядущем дне женской консолидации и всеобщем сестринстве, основанном на любви и солидарности, и об обязанностях женщин по отношению к себе и друг к другу. Но даже предмет «доклада», по мнению Рэнсома, не смог испортить особой атмосферы. Вовсе не её слова, хотя она и сказала несколько впечатляющих вещей, производили такой эффект, а образ свежей, нарядно одетой девушки, чей порыв был столь чист и искренен. Когда ей удалось завоевать доверие, она открыла глаза, мягкий блеск которых только добавил очарования её выступлению. Эта речь пестрила фразами из школьного лексикона и грешила логическими ошибками, но была украшена вкраплениями красноречия и полётом фантазии, которые, действительно, могли принести ей успех в Топеке, хотя Рэнсому показалось, что, даже если бы выступление было гораздо хуже, результат бы не изменился, поскольку сила аргументов здесь не имела особого значения. Это была персональная выставка одного художника, и этот художник был уникален. Рэнсом догадывался, что в Бостоне были и другие круги, чей придирчивый вкус Верена могла оскорбить своим дерзким выступлением, но он чувствовал, что его собственную непреходящую жажду она сумела утолить. Он был упорным консерватором, и его ум был закалён против проповедуемых ею глупостей, вроде женских прав, равенства полов и суфражизма, который должен привести американских матерей в Сенат, но и это сейчас не имело особого значения. Она и сама не знала, что говорила, поскольку большая часть её мыслей принадлежала её отцу, и она могла бы с таким же успехом говорить о чём угодно. Но её природа требовала от неё высказываться в свободной юношеской манере нежным переливчатым голоском, потряхивая замысловатой косой, подобно наяде, поднимающейся на гребне волны. Казалось, её сокровенным желанием было угодить каждому, кто в этот момент был рядом, и она испытывала счастье при мысли, что ей это удалось. Я не знаю, был ли Рэнсом осведомлен о том, что эту черту часто приписывали мисс Таррант, намекая на её возможную поверхностность; он же предпочитал верить в то, что она была столь же невинна, сколь и прекрасна, и думать, что эту восхитительную вокалистку просто заставили исполнять скверную мелодию. И, действительно, как же красиво эта мелодия звучала в её устах!

«… конечно, я обращаюсь только к женщинам, к моим дорогим сёстрам; я не обращаюсь к мужчинам, потому что не жду, что им придутся по вкусу мои слова. Они делают вид, что восхищаются нами, но я бы предпочла, чтобы они меньше восхищались и больше доверяли нам. Я не знаю, что такого ужасного мы им сделали, что они устраняют нас от всяких дел. Мы слишком верили им, и я думаю, пришло наше время судить их поступки и заявить им, что наша изоляция не была добровольной. Когда я оглядываюсь на мир и на государственность, которую принесли нам мужчины, я спрашиваю себя, что об этом думают женщины, с молчаливого согласия которых всё это происходит. Когда я вижу страдания человечества и думаю о тех бедах, которыми каждую минуту полнится Земля, я говорю себе, что, если это – лучшее, чего сумели добиться мужчины в одиночку, почему бы им не позволить нам проявить немного участия и посмотреть, что из этого выйдет. Мы не смогли бы сделать мир хуже, чем он есть! Если бы всё это было делом наших рук, то мы бы не стали этим хвастаться! Нищета и невежество, болезни и преступность, агрессия и войны! Войны, войны, нескончаемые войны, всё больше и больше войн! Кровь и кровь – мир пропитан кровью! Возможность убивать друг друга из дорогостоящих и совершенных орудий – это лучшее, что они смогли изобрести! Мне кажется, мы смогли бы покончить с этим и придумать что-то другое. В мире так много жестокости, так почему бы не заменить её нежностью? Наши сердца переполнены ею, но она уходит впустую, пока армии увеличиваются, тюрьмы разрастаются и множатся человеческие страдания! Я всего лишь простая американская девушка, я многого не видела, и есть многое в этой жизни, чего я не знаю. Но есть вещи, которые я чувствую, словно я рождена чувствовать их, они звучат в моих ушах и встают перед моими глазами, когда я закрываю их. И то, что я вижу – это великое сестринство, которое могут создать женщины, если возьмутся за руки и возвысят свои голоса над жестоким стенающим миром, в котором так сложно добиться милосердия и справедливости. Мы должны заглушить своими устами этот стон слабости и страдания, и наш собственный голос должен стать проповедником нового мира! Для этого мы должны верить друг другу, быть честными, добрыми и великодушными. Мы должны помнить, что этот мир принадлежит и нам тоже, хотя мы никогда не предъявляли на него своих прав, и что ещё не окончательно решён вопрос о том, чему в этом мире править – ненависти или любви!»

Именно так молодая леди закончила свой монолог, который, казалось, не имел ничего общего с недавним магическим представлением и дался ей без видимого труда. Она повернулась и медленно подошла к матери, улыбаясь ей, как если бы та была единственным человеком в комнате; и на её белоснежном лице не проступило даже лёгкого румянца, а дыхание было ровным и спокойным. В её невозмутимости чувствовалась некоторая дерзость по отношению к присутствующим, на которых её речь произвела очень глубокое впечатление. Рэнсом вынужден был подавить смех, так комично и гротескно выглядело это невинное существо, стоящее перед компанией людей средних лет и говорящее с ними о любви – именно на этой высокой ноте она закончила своё выступление. Но это лишь добавило ей прелести и явилось ярким доказательством её чистоты. Она имела огромный успех, и миссис Таррант, которая прижала к себе дочь и поцеловала её, явственно почувствовала восторг зрителей. Они были очень взволнованны, и комната наполнилась шумом и довольными возгласами. Селах Таррант демонстративно разговаривал с соседями, медленно перебирая длинными пальцами и вновь поглядывая на карниз, как будто не было ничего необыкновенного в блестящем выступлении его дочери, которая никак не могла удивить его, видевшего её даже в лучшей форме и знающего, что всё это не имело к ней прямого отношения. Мисс Бёрдси смотрела на собравшихся со скрытым ликованием, и её большие дряблые щеки блестели от слёз. Рэнсом слышал, как молодой мистер Пардон сказал, что он знает партийных деятелей, которые, будь они здесь, наверняка захотели бы пригласить мисс Верену для участия в предстоящей зимней кампании. И ещё он добавил, понизив голос: «Они могут на ней неплохо заработать, если, конечно, она не сбежит». Что касается молодого южанина, то он не стал делиться с другими своим приятным открытием и думал только, сможет ли он обратиться к мисс Бёрдси с просьбой представить его героине вечера. Разумеется, не сразу, ведь он был столь же стеснителен, сколь и горд. Он знал, что был посторонним в этом доме и готов был ждать, пока другие выразят ей свой восторг и одобрение, которые для неё, разумеется, значат гораздо больше, чем всё, что он мог бы ей сказать. После всего произошедшего собрание заметно оживилось, и странное веселье, выражавшееся в громких голосах и разговорах, разлилось в нагретом воздухе. Люди передвигались гораздо свободней, и Верена Таррант мгновенно была скрыта от глаз Рэнсома плотными рядами своих новых друзей.

«Я никогда не слышала, чтобы люди высказывались в подобной манере», – воскликнула одна дама. На что другая удивилась, почему никто из известных им женщин до этого не додумался. «Это настоящий дар, без сомнений!» и «Они могут называть это, как угодно, но слушать её – одно удовольствие!» – эти добродушные реплики принадлежали двум мужчинам. И Рэнсом подумал, что, если бы таких мужчин было больше, то проблема разрешилась бы сама собой. Но вряд ли речь Верены могла привлечь многих – уж, слишком своеобразен был её стиль. Хотя, в этом своеобразии и заключался секрет её успеха.

 

Глава 9

Рэнсом вновь подошёл к миссис Фарриндер, которая осталась на своей софе вместе с Олив Ченселлор. Когда она повернула к нему лицо, он увидел, что она всё ещё под впечатлением. Её проницательные глаза сияли, на почтенных щеках горел румянец, и она уже приняла решение, как действовать дальше. Олив Ченселлор сидела неподвижно. Её глаза были направлены в пол с тем выражением напряжённой тревоги, которое бывало у неё в моменты особенной неуверенности в себе. Она не обратила внимания на приближение своего родственника. Он сказал что-то миссис Фарриндер, выражая своё восхищение Вереной, и эта леди ответила с достоинством, что нет ничего удивительного в том, что девушка так хорошо говорила – ведь её речь посвящена такой важной теме.

– Она очень изящна и прекрасно владеет языком. Её отец утверждает, что это врождённый талант.

Рэнсом видел, что ему не удастся быстро разгадать, что на самом деле думала миссис Фарриндер, и её притворство привело его к выводу, что она очень благоразумная женщина. Его не волновало, считает она Верену в глубине души попугаем или гением, но он понял, что она решила, что Верена может быть полезной для дела. На мгновение он почувствовал почти ужас, представив, что она возьмёт девушку в оборот и уничтожит, сделав одной из своих кликуш. Но он быстро прогнал это видение, обратившись к своей кузине с вопросом, как ей понравилась мисс Верена. Олив не ответила. Она сидела с опущенной головой и продолжала сверлить ковёр серьёзным взглядом. Миссис Фарриндер посмотрела на неё в ожидании ответа и затем безмятежно заметила Рэнсому:

– Вы высоко цените красоту женщин с Юга, но приехали на Север, чтобы увидеть истинное женское изящество. Мисс Таррант одно из сокровищ Новой Англии – то, что я называю идеалом!

– Я уверен, что после бостонских дам, ни один из примеров женской красоты меня не удивит, – ответил Рэнсом, с улыбкой глядя на кузину.

– Она, похоже, сильно потрясена, – пояснила миссис Фарриндер, понизив голос, хотя Олив всё ещё была глуха ко всему.

В этот момент к ним подошла мисс Бёрдси. Она хотела узнать, не согласится ли миссис Фарриндер выразить признательность от лица всех, кого сейчас так вдохновила мисс Таррант. Миссис Фарриндер ответила: о, да, она с удовольствием скажет пару слов, но сначала ей хотелось бы выпить стакан воды. Мисс Бёрдси сказала, что сейчас это устроит – одна из дам попросила воды и мистер Пардон только что пошёл вниз, чтобы принести немного. Бэзил воспользовался этой заминкой, чтобы попросить мисс Бёрдси оказать ему честь и представить его мисс Верене.

– Миссис Фарриндер поблагодарит её от лица присутствующих, но не станет благодарить от моего лица, – сказал он со смехом.

Мисс Бёрдси с величайшим расположением согласилась выполнить эту просьбу – ей очень польстил его интерес. Едва она собралась проводить его к мисс Таррант, как Олив Ченселлор порывисто поднялась со своего стула и предупреждающе положила руку на её плечо. Она объяснила, что ей пора уходить, и экипаж уже ждёт её. Также она надеялась, что мисс Бёрдси согласится проводить её до двери.

– Что ж, на вас она тоже произвела впечатление, – философски произнесла мисс Бёрдси, – похоже, никто этого не избежал.

Рэнсом почувствовал укол разочарования: он понял, что его собираются увести отсюда и, до того как он успел подавить это чувство, с его губ сорвалось восклицание – первое пришедшее ему в голову, которое могло бы заставить его кузину передумать:

– Как, мисс Ченселлор, вы собираетесь пропустить речь миссис Фарриндер?

В этот момент Олив посмотрела на него с таким выражением лица, что он едва узнал её. Зловещая как сама смерть, с распахнутыми глазами и красными пятнами, проступившими на щеках, она быстро пронзительным голосом задала ему вопрос, который прозвучал как вызов. Он мог ответить на эту внезапную вспышку лишь недоумевающим взглядом, и в очередной раз задался вопросом, что за игру затеяла с ним его родственница с Севера. Впечатлён ли он?! Надо полагать, что да! Миссис Фарриндер, которая бесспорно оказалась мировой женщиной, пришла на помощь ему или мисс Ченселлор и заявила, что очень надеется, что Олив не останется – слишком уж она взволнована.

– Если вы останетесь, я не буду говорить, – добавила она, – не хочу ещё и расстроить вас вдобавок.

И продолжила с нежностью:

– Если женщины чувствуют так же, как вы, разве я могу сомневаться, что мы найдём выход?

– О, да я думаю, мы без проблем найдём выход, – пробормотала мисс Бёрдси.

– Помните о Бикон-стрит, – добавила миссис Фарриндер. – Воспользуйтесь своим положением – вы должны разбудить Бэк Бэй!

– Я уже по горло сыта Бэк Бэй! – свирепо сказала Олив.

Она проследовала к двери вместе с мисс Бёрдси, ни с кем не попрощавшись. Она была так взволнована, что не помнила себя, и Рэнсому оставалось только последовать за ней. Однако у самой двери обе леди внезапно задержались: Олив остановилась в нерешительности. Она оглядела комнату и высмотрела Верену, которая сидела с матерью в центре группы благодарных почитателей. Решительно вскинув голову, Олив проследовала к ней. Рэнсом сказал себе, что это его шанс, и тут же присоединился к мисс Ченселлор. Небольшая кучка реформаторов наблюдала за её приближением. На их лицах было написано подозрительное отношение к её высокому социальному статусу, смешанное с сомнением, нужно ли его демонстрировать. Верена Таррант увидела, что именно она является предметом этой манифестации и поднялась навстречу женщине, с достоинством приблизившейся к ней. Рэнсом подумал, что девушка ничего не поняла, так как не испытывала предубеждения к высокому социальному статусу. Она ослепительно улыбнулась, переводя взгляд с мисс Ченселлор на него. Улыбнулась оттого, что ей нравилось улыбаться, или чтобы понравиться, или от опьянения успеха – или потому что она была великолепной маленькой актрисой, и это было частью её выступления? Она взяла руку, которую Олив протянула ей. Остальные торжественно наблюдали за происходящим со своих мест.

– Вы не знаете меня, но я хотела бы познакомиться с вами, – сказала Олив. – Сейчас я могу только поблагодарить вас. Вы не навестите меня как-нибудь?

– О, да. Где вы живёте? – ответила Верена, как девушка, для которой приглашение – а их пока было немного – означало именно приглашение.

Мисс Ченселлор продиктовала свой адрес, а миссис Таррант подошла к ней с улыбкой:

– Я слышала о вас, мисс Ченселлор. Мне кажется, ваш отец знал моего отца – мистера Гринстрита. Верена с радостью зайдет к вам. И мы будем счастливы видеть вас в нашем доме.

Пока мать говорила, Бэзил Рэнсом хотел сказать что-нибудь дочери, которая стояла рядом с ним, но не мог придумать ничего подходящего. Привычные пышные фразы, которые приходили ему в голову, его миссисипские выражения, казались покровительственными и слишком громоздкими. Кроме того, ему не хотелось одобрять то, что она сказала. Он всего лишь хотел сказать, что она восхитительна, но не знал, как отделить одно от другого. Поэтому он просто улыбался ей и молчал, и она улыбалась ему в ответ – улыбкой, которая казалась ему достаточно искренней.

– Где вы живёте? – спросила Олив, и миссис Тарант ответила, что они живут в Кембридже, и конки ходят прямо перед их дверью. После чего Олив настойчиво спросила:

– Скоро ли вы придёте ко мне?

И Верена сказала, что да, очень скоро, и с детской добросовестностью повторила номер дома на Чарльз стрит, чтобы показать, что она его запомнила. Рэнсом видел, что она навестит любого, кто попросит её об этом подобным образом, и на мгновение пожалел, что он не бостонская дама. Олив Ченселлор задержала её руку в своей, окинула её прощальным взглядом и затем со словами: «Пойдемте, мистер Рэнсом», вывела его из комнаты. В передней они встретили мистера Пардона, поднимавшегося из нижних приделов с кувшином воды и стаканом. Карета мисс Ченселлор уже подъехала, и когда Бэзил усадил её, она сказала, что не будет утруждать его поездкой с ней, ведь его гостиница далеко от Чарльз стрит. Он настолько не хотел ехать рядом с ней (ему хотелось курить), что осознал холодность кузины только после того как карета уехала, и спросил себя, какого чёрта она вышвырнула его. Она действительно очень странная, эта его бостонская кузина. Он постоял с минуту, глядя на свет в окнах мисс Бёрдси, настроенный на то, чтобы снова войти и, наконец, побеседовать с той девушкой. Но он удовлетворился воспоминанием о её улыбке и отвернулся, с облегчением понимая, что покинул это безумное собрание, гонимый прочь, в том числе, таким прозаическим чувством, как жажда.

 

Глава 10

На следующий день Верена Таррант отправилась из Кембриджа на Чарльз стрит, в бостонский квартал, который находился в непосредственной близости от академического пригорода. Бедняжке Верене же этот путь показался нескончаемо долгим. Всю дорогу до мисс Ченселлор она провела, стоя в душном переполненном трамвае, держась за кожаный ремешок, чтобы не упасть, и напоминая всем своим видом вьющееся растение, свисающее с крыши оранжереи. Она, однако, уже успела привыкнуть к путешествиям стоя, и, хотя не относилась к роду людей, без критики принимающих общественное устройство своего времени, ей бы и в голову не пришло при этом критиковать устройство общественного транспорта.

Столь скорым визитом к мисс Ченселлор Верена была обязана матери. Сидя в их маленьком домике в Кэмбридже она с широко открытыми глазами слушала мать, описывающую ей перспективы дружбы с Олив, пока отец был занят с очередным клиентом, и с трудом понимала, зачем та желает её сближения с мисс Ченселлор и о каких таких выгодах она говорит. Всё это казалось ей нереальным, и даже когда разгорячённая мать собственными руками надела на неё шляпку с перьями, застегнула крупные позолоченные пуговицы её жакета и вручила двадцать центов на дорожные расходы, Верена не стала серьёзней смотреть на предстоящий визит. Трудно было заранее определить, как именно миссис Таррант воспримет те или иные вещи, и даже Верена, относящаяся к ней с дочерним почтением, находила её немного странной. Она на самом деле была странной: вялая, болезненная, эксцентричная женщина, которая, тем не менее, находила в себе силы цепляться за жизнь. И она отчаянно цеплялась за общество и положение в нём, которого, как нашептывал ей внутренний голос, на самом деле никогда не имела, но которое, по её собственному убеждению, она утратила. Она страстно желала восстановить, сохранить и упрочить его, и, вероятно, поэтому провидение послало ей такую замечательную дочь, которая была призвана не только освободить женский пол от рабства, но и переписать список гостей дома Таррантов, который заметно сократился там, где не следовало, и раздулся в неположенных местах, как плохо скроенная одежда. Будучи дочерью Абрахама Гринстрита, миссис Таррант провела юность, вращаясь в кругу первых аболиционистов, и не могла не знать, как сильно повредил её перспективам союз с молодым человеком, который начал свою карьеру, продавая с лотка карандаши (с чем и постучался однажды в дверь Гринстритов), затем состоял в знаменитом обществе Каяга, в котором не было ни мужей, ни жён, но что-то вроде того (миссис Таррант никак не могла разобрать, что именно), и, наконец, нашёл себя в мире гипноза и спиритизма. У него были к этому способности, и он достиг больших успехов, но миссис Таррант не одобряла его деятельности по известным причинам. Даже в обществе, ратующем за преобразования, к подобной универсальности отнеслись с подозрением, хотя он и не пытался втереться в доверие к мисс Гринстрит. Ему лишь казалось, что её глаза, как и его собственные, смело смотрят в будущее. И молодая пара, хоть он был значительно старше её, стала вместе смотреть в их общее будущее, пока они не осознали, что прошлое полностью их оставило, а настоящее имеет довольно шаткое основание. Миссис Таррант навлекла на себя неудовольствие своей семьи, которая ясно дала понять её супругу, что, как бы они сами ни ратовали за всевозможные свободы, есть поведение, которое даже для них кажется слишком свободным. Позже им пришлось порвать и с обществом Каяга (точнее, это само общество порвало с ними), и искать утешения во всевозможных спиритических пикниках или летних лагерях для вегетарианцев. Столь узким стал круг общения молодых новаторов, которым предстояло пройти ещё не одно испытание. Мягкость и добродетельность её натуры заметно сгладили страсти мужа, и пара продолжила жизнь в атмосфере новизны, хотя самым главным новшеством для самоотверженной супруги стало периодическое ощущение голода, который нечем было утолить. Её отец умер, потратив при жизни всё своё состояние на спасение рабов и оставив в наследство совсем немного денег. Поэтому через какое-то время, пережив череду приключений, она обнаружила, что окончательно вступила в разрозненные ряды богемы. Эта среда, подобно болоту, ежедневно и незаметно поглощала её, пока не достигла её подбородка, или, иными словами, пока миссис Таррант не достигла её дна. В тот день, когда она вошла в дом мисс Бёрдси, ей показалось, что она вновь вступила на твёрдую почву общества. Дверь, которая открылась для неё, не была той же самой дверью, которая впускала в себя таких, как миссис Фарриндер (она никогда не забудет её остроконечного носа), но и та, другая дверь, осталась слегка приоткрытой, обнаруживая возможные перспективы.

Она жила в обществе длинноволосых мужчин и коротко стриженых женщин, жертвовала своим благополучием ради социальных экспериментов, не понаслышке знала о достоинствах сотни религий, была последовательницей бесчисленных революционных диет и ходила на лекции и сеансы с регулярностью приёма ужина. У её мужа всегда были билеты на всевозможные встречи, и в минуты раздражения она часто упрекала его в том, что это было единственное, что он имел. С горечью она вспоминала зимние вечера, в которые им приходилось бродить по слякоти (билетов на такси, увы, никто не выдавал), чтобы послушать рассуждения госпожи Ады Фоат о «Земле вечного лета». Селах в своё время отзывался слишком восторженно о госпоже Фоат, что наводило его жену на мысль, что между ними существовала некая связь через общество Каяга. Бедной женщине слишком со многим приходилось мириться в этом браке; и временами ей требовалась вся её вера, чтобы не опустить руки. Она знала, что он обладает сильным магнетизмом, и чувствовала, что именно этот магнетизм удерживает её возле него. Он показал ей так много вещей, о которых она не знала, что и думать, что временами ей казалось, будто она утратила ту нравственную твёрдость, которой отличались все Гринстриты.

Разумеется, женщина, которая обладала столь дурным вкусом, чтобы выйти замуж за Селаха Тарранта, вряд ли могла и при других обстоятельствах добиться успеха, но, без сомнения, её положение от этого сильно пошатнулась. Она на многое закрывала глаза и шла на компромиссы, но разве её желание поддержать мужа не было более чем естественным, особенно в те дни, когда на его спиритических сеансах стол отказывался отрываться от земли, диван не взлетал в воздух, а поникшие руки клиента не были достаточно напряжены, чтобы задействовать магический круг. Мягкие руки миссис Таррант тогда приходили на помощь, чтобы произвести самые захватывающие спецэффекты, и ей оставалось лишь утешать себя мыслью, что она поддерживает в клиенте веру в бессмертие души. Так или иначе, она была благодарна Верене за то, что они покончили со спиритизмом, и её собственные амбиции относительно дочери были куда возвышенней, чем мысли о бессмертии. Хотя, воспоминания о тёмной комнате с кругом выжидающих людей в центре, с легким постукиванием по столу и стенам, ароматом цветов и едва заметными касаниями в атмосфере напряженной таинственности всё ещё наполняли её восторгом. Она ненавидела мужа за то, что он привлекал её к своим трюкам, от воспоминания о которых её лицо заливалось краской, и за то, что он столь плачевно повлиял на её социальный статус. Но она при этом не могла не восхищаться его дерзостью, которая в условиях постоянного страха перед разоблачением или провалом, даже ей самой казалась чуть ли не откровением. Она знала, что он был большим обманщиком, и что никогда бы не признался в этом, как бы ей ни хотелось. Он бы ни за что не сказался нечестным на публике; их пара часто напоминала авгуров перед алтарём, но он никогда не давал ей тайных знаков в моменты, когда за кругом никто не наблюдал. Даже в домашней обстановке у него всегда находились фразы, объяснения и оправдания для того, чтобы представить вещи в более возвышенном свете, хотя на самом деле они были такими же неоднозначными, как и его натура.

Но случалось так, что она, мучимая упрёками совести и презрением к собственной судьбе, униженная его неспособностью заработать на жизнь и твердолобой уверенностью в том, что они живут вполне достойно, могла упрекнуть его лишь в неумении говорить на публике. В этом крылся корень их бед, и это было основной слабостью Селаха. Он не умел удерживать внимание аудитории, и был неприемлем в качестве лектора. У него было множество мыслей, но он не умел сложить их воедино. Публичные выступления были в крови у Гринстритов, и, если бы миссис Таррант спросили о том, могла ли она предположить в молодые годы, что выйдет замуж за гипнотизёра, она ответила бы: «Ну, я точно не могла бы предположить, что выйду замуж за человека, который хранит безмолвие за кафедрой». Это было её самым большим унижением, превышающим все остальные недовольства, и мысль о том, что взамен обычного красноречия Селаху был дан дар целителя и красноречивые руки, служила лишь слабым утешением. Гринстриты никогда не возлагали больших надежд на магию рук и верили только в магию уст. Потому можно представить, с каким ликованием миссис Таррант отнеслась к тому, что оказалась матерью одарённой девушки, с чьих губ красноречие лилось благозвучными потоками. Традиция Гринстритов не исчезла, и дочери, возможно, предстояло оросить спасительным дождём пустыню её жизни. Следует добавить, что эта песчаная долина уже немного ожила после того как Селах увеличил количество своих пациентов, за каждого из которых он получал по два доллара. Одна дама, живущая в Кэмбридже, столь многим была обязана ему, что недавно уговорила их переехать в дом по соседству, чтобы доктор Таррант всегда мог навестить её. Поскольку переезды были для них привычным делом, он воспользовался этим предложением, а миссис Таррант даже начало казаться, что их жизнь стала немного налаживаться.

Верена не могла знать причин, по которым обычная вялость матери вдруг заменялась решительностью, поэтому подобные изменения удивляли и обескураживали её. Это происходило всякий раз, когда ту захлестывали амбиции, и миссис Таррант чувствовала свою способность протянуть руку и ухватить удачу за хвост. Тогда она поражала дочь своей многословностью при раздаче наставлений, которые демонстрировали её хорошее знание общества и его законов. Она раздавала их с таинственным видом, и даже её лицо при этом менялось, демонстрируя ту необходимую мину, которая привычна людям из высшего общества, и показывая, с каким тонким достоинством следует встречать их. В такие моменты она заставляла Верену задуматься о тайных источниках, из которых мать могла почерпнуть подобные знания. Верена всё ещё воспринимала жизнь очень просто и не осознавала разнообразия социальных типов. Она знала, что некоторые люди были богаты, а другие – бедны, и что дом её отца никогда не посещали люди, которые в этом мире, полном нищих и обездоленных, могли позволить себя наслаждаться роскошью. Кроме тех случаев, когда мать смущала её своим поведением или вниманием к вещам, которые ей самой казались незначительными, например, к выбору подходящей одежды из их скудного гардероба, она не чувствовала себя в чём-то хуже остальных, поскольку некому было объяснить ей истинное место гипнотизёра в масштабах общества. Её мать временами была непредсказуема: то она с равнодушием взирала на мир, то могла возомнить, что всякий, кто бросает на неё взгляд, хочет её оскорбить. Она поначалу с подозрением относилась к клиенткам своего мужа (это были в основном дамы), но позже смирилась и стала появляться при них в домашних тапочках и с вечерней газетой, которая служила ей утешением, и даже если бы госпожа Фоат в такой момент вернулась бы из своей «земли вечного лета», то встретила бы в лице миссис Таррант почти циничное хладнокровие. Ей была свойственна определённая хитрость, которая проявлялась в том, что в обществе она держалась за спиной дочери, особенно в моменты, когда к ним подходили люди, ищущие с ними знакомства, для того, чтобы девушка осознала, сколь многому ей ещё предстоит научиться. И Верена желала научиться, видя в своей матери прекрасного наставника. Её тщеславие иногда обескураживало девушку, поскольку ей казалось, что подобные чувства не должны лидировать в их общем деле, и что стремление к признанию не может составлять основу борьбы за справедливость. Её отец, как представлялось Верене, был более искренен в своих устремлениях, хотя его равнодушие к укоренившимся нормам, его вечный вызов обществу, ещё не наводили её на мысль о том, что мужчины, должно быть, более бескорыстные борцы, чем женщины. Питала ли её мать столь искренний интерес к мисс Ченселлор, что с такой уверенностью посоветовала дочери немедленно отправиться к той с визитом? И почему она не сказала, как делала это обычно, что, если кто-то хочет увидеться с их семьёй, то должен сам нанести им визит? Разве она не знала, что такое поведение в обществе расценивалось как неприемлемая уступка? Миссис Таррант была достаточно осведомлена о церемониале, но в этом случае вдруг утратила свою обычную напыщенность. Ей показалось нужным представить мисс Ченселлор именно как доброго и отзывчивого человека, который может стать Верене прекрасным другом, открывающим двери в лучшие салоны Бостона. И что, когда она просила Верену приехать как можно скорее, то имела в виду – на следующий же день, и не было никакой возможности отказаться от такого приглашения, потому что иногда надо уметь с благодарностью принять предложение. Верена со всем этим согласилась, потому что ей самой было любопытно совершить небольшое путешествие, и она жаждала узнать о мире как можно больше. Единственное, что её удивляло, это то, как её мать могла всё это узнать про мисс Ченселлор при одном единственном взгляде на неё. Сама она успела заметить только то, что молодая леди была очень строго одета, её глаза выглядели так, словно она недавно плакала (Верене был слишком знаком этот взгляд), и что она очень спешила уйти. Если она была столь замечательной, как её описала мать, то Верена не видела для себя никакого риска в том, чтобы убедиться в справедливости этих слов. Верена пока ещё не задавалась вопросами собственной значимости, и её беспокоили только окружающие её вещи. Даже открывшийся в ней талант не добавил ей тщеславия или осознания собственного превосходства, поэтому она не чувствовала себя слишком важной персоной для подобных экспериментов. Если вам и казалось до этого, что дочь Таррантов была обязана стать воодушевляющим оратором, то теперь, узнав её поближе, вы могли бы только удивиться, как получилось, что эта девушка происходит от подобной пары.

Эта милая девочка умела получать удовольствие от очень простых вещей: от новой шляпки с объёмными перьями и даже от двадцати центов на дорожные расходы, которые казались ей очень солидной суммой.

 

Глава 11

– Я была уверена, что вы придёте – сегодня что-то говорило мне об этом весь день! –такими словами мисс Олив Ченселлор приветствовала свою юную посетительницу, поспешно отойдя от окна, у которого она словно дожидалась её прихода. Несколько недель спустя она расписала Верене, насколько четким было это предчувствие, как оно наполняло её весь день нервным и почти болезненным ожиданием. Она объяснила, что такие предчувствия являются особенностью её душевной организации. Она не знает, как с ними бороться, и потому ей остаётся только мириться с их существованием. И она упомянула, в качестве ещё одного примера, внезапный страх, посетивший её позапрошлым вечером в карете, после того как она пригласила мистера Рэнсома отправиться с ней к мисс Бёрдси. Это было чувство странное, почти инстинктивное, и, разумеется, оно должно было озадачить мистера Рэнсома. Ведь это она сама пригласила его, а чуть позже вдруг пошла на попятную. Она ничего не могла с собой поделать: её сердце трепетало от уверенности, что если он перешагнёт порог этого дома, это плохо кончится для неё. Она не смогла предотвратить его приход, но сейчас это было неважно.

Она заявила, что сейчас её интересует лишь Верена, и этот интерес сделал её безразличной к возможным опасностям или радостям. К этому времени Верена поняла, насколько её подруга неординарна, насколько она нервозна и серьёзна, насколько доверчива, насколько исключительна, какова сила её желаний и целеустремленность. Олив вознесла её, в буквальном смысле этого слова, как птица небесная, и, расправив пару огромных крыльев, несла сквозь головокружительную пустоту пространства. Верене это даже нравилось. Нравилось взмывать ввысь без усилий и смотреть на всё сущее, на саму историю с этой высоты. С этого первого разговора она поняла, что находится в её власти и подчинилась, слегка прикрыв глаза, как будто это доставляло ей удовольствие.

– Я хочу узнать вас поближе, – сказала Олив. – Я почувствовала, что должна это сделать, ещё прошлой ночью, когда услышала вашу речь. Мне кажется, вы очень необычны. Я не знаю, что делать с вами. Думаю, мы должны стать друзьями, поэтому и попросила вас прямо и без лишних предисловий зайти ко мне, и верила, что вы придёте. Это так правильно, то, что вы пришли, и это доказывает, насколько я была права.

Эти слова слетали с губ мисс Ченселлор одно за другим, пока она, затаив дыхание, и с дрожью в голосе, которая присутствовала всегда, даже если она волновалась совсем немного, усаживала Верену рядом с собой на софу и оглядывала с ног до головы взглядом, который заставил девушку порадоваться, что она надела жакет с позолоченными пуговицами. Это был взгляд, с которого всё началось. Этим быстрым осмотром, не упустившим ни одной детали, Олив завоевала её.

– Вы удивительны. Вы даже не представляете, насколько вы удивительны! – продолжала она, как будто от восхищения потеряла власть над собой и всякую осторожность.

Верена села, без тени смущения, улыбаясь и глядя на хозяйку дома своим чистым и ясным взглядом, которому невозможно было противиться.

– О, вы же знаете, дело не во мне. Это что-то свыше! – она сказала это легко, как будто эта фраза была ей привычна, и Олив задумалась, насколько искренна она при этом.

Эта мысль вовсе не была критической, так как её вполне удовлетворило бы объяснение, что девушка просто привыкла говорить штампами, и это едва ли делало её менее привлекательной. Она понравилась ей настолько, насколько это было возможно – она была такой странной, так отличалась от девушек, с которыми ей приходилось общаться ранее, что казалась обитательницей цыганского табора или жительницей трансцендентальной Богемии. С её яркой, вызывающей одеждой и броской внешностью она могла бы быть канатной плясуньей или гадалкой. И огромным преимуществом, по мнению Олив, было то, что всё это делало её ближе к «народу», к социальному сумраку этой таинственной демократии, с которой, как думала мисс Ченселлор, богатым классам в скором будущем придётся считаться. Более того, эта девушка волновала её, как никто другой, и причиной тому было безграничное восхищение, которое она перед ней испытывала. Всё, что она говорила своей посетительнице, казалось ей естественным. Она никак не могла заставить себя умолкнуть, так как чувствовала, что наконец-то нашла то, что так долго искала – друга одного с ней пола, и, возможно, родственную душу. Разумеется, для дружбы нужно согласие двух сторон, но вряд ли эта милая девушка откажется. Олив обнаружила, что внезапно стала человеком неограниченной душевной щедрости. Верена была тем, что ей нужно, и больше ничто не имело значения. Мисс Таррант могла обвешаться позолоченными пуговицами с головы до пят, но её душа не стала бы от этого вульгарной.

– Мама сказала, что мне следует зайти к вам, – сказала Верена, оглядывая комнату. Она была рада оказаться в таком милом месте с большим количеством предметов, которые так и хотелось рассмотреть получше.

– Ваша мать поняла, что я имела в виду именно то, что сказала. Не каждый может понять это. Она видела, что меня трясло с головы до ног. Я и смогла только сказать три слова – и ничего больше! Какая сила – какая сила, мисс Таррант!

– Да, я думаю, это какая-то сила, иначе я бы не могла сделать ничего подобного!

– Вы так простодушны – как дитя, – сказала Олив Ченселлор. Это было действительно так, и она хотела как можно скорее сказать это, поскольку это сближало их. Она думала подойти к этому постепенно, но её нетерпение было таково, что не успела эта девочка провести с ней в одной комнате и пяти минут, как она спросила её, перебивая саму себя, прерывая ход беседы:

– Вы будете моим другом, моим лучшим другом, ближе всех, ближе всего на свете и навсегда-навсегда?— её лицо выражало полную готовность и нежность.

Верена весело и искренне рассмеялась без тени смущения или замешательства:

– Похоже, я понравилась вам слишком сильно!

– Разумеется, слишком сильно! Если мне что-то нравится, то только слишком. Но нравлюсь ли я вам – вот в чём вопрос, – добавила Олив Ченселлор. – Мы должны подождать, да, подождать. Когда мне что-то нужно, я могу быть очень терпеливой.

Она протянула руку Верене, одновременно призывно и уверенно, и девушка инстинктивно взяла её. Так, рука в руке, сидящие рядом молодые женщины некоторое время смотрели друг на друга.

– Я о многом хочу спросить вас, – сказала Олив.

– Что ж, я могу многое рассказать, кроме того, как отец работал со мной, – ответила Верена с непосредственностью, рядом с которой само смирение показалось бы притворством.

– Меня не волнует то, что связано с вашим отцом, – очень мрачно и с большой долей покровительственности заметила Олив Ченселлор.

– Он очень хороший, – просто ответила Верена. – И он удивительно притягателен.

– Меня не интересует ни ваш отец, ни ваша мать. Я не думаю о них. Мне нужны только вы – такая, какая есть.

Верена опустила глаза. «Такая, какой она была вчера», – подумалось ей.

– Вы хотите, чтобы я бросила всё? – спросила она с улыбкой.

Олив Ченселлор на миг задержала дыхание, как будто от боли. Затем, своим дрожащим от тоски голосом она сказала:

– О, как я могу просить вас всё бросить! Я сама брошу – брошу всё!

Всё еще впечатлённая прекрасным интерьером дома мисс Ченселлор и тем, что её мать говорила о её богатстве и положении в бостонском обществе, Верена, с её свежим, хотя и отвлечённым обилием окружающих предметов, взглядом, пыталась понять, какова будет выгода от этого самоотречения. О нет, на самом деле она не собиралась от всего отрекаться. Она чувствовала, однако, что сейчас ей не удастся спастись от природного напора мисс Ченселлор, и той силы эмоций, которая заставила её внезапно воскликнуть, будто в нервном экстазе ожидания:

– Но нам надо подождать! Почему мы говорим об этом? Мы должны подождать! Всё будет хорошо, – добавила она спокойней и очень нежно.

Верена после удивлялась, почему она не испугалась её и почему, в самом деле, не встала и не спаслась бегством из этой комнаты. Но робость и осторожность не были присущи этой девушке, и она ещё не была знакома с чувством страха. Она слишком мало знала о мире, чтобы научиться не доверять внезапным порывам энтузиазма, и если у неё и были подозрения, они были неверными. Она заподозрила, что такая внезапная приязнь не будет длиться долго. Она сама могла не испытывать ничего подобного, но озаренное лицо мисс Ченселлор говорило, что в огне этого чувства может сгореть и его объект и сама мисс Ченселлор, но оно никогда не разрушит самоё себя. Верена не чувствовала этого опаляющего жара, а только приятное тепло. Она тоже мечтала о дружбе, хотя это и не было самой большой её мечтой, но раз уж такой случай подвернулся, не следовало его упускать. Она никогда не ограничивала себя.

– Вы живёте здесь одна? – спросила она Олив.

– Нет, если вы переедете сюда и будете жить со мной!

Даже этот страстный ответ не испугал Верену. Ей подумалось, что, возможно, богатые люди часто делают друг другу подобные предложения. Это было неотъемлемой частью романтики, роскоши, богатства, присущих миру приглашений и визитов, к которому она ещё не успела толком приобщиться. Она понимала, что смешно даже думать об этом, когда вспоминала маленький домик в Кембридже, где в ступенях крыльца зияли дыры.

– Я должна оставаться с отцом и матерью, – сказала она. – К тому же, у меня есть работа. Так я должна жить сейчас.

– Работа? – повторила Олив, не вполне понимая.

– Мой дар, – сказала Верена с улыбкой.

– О, да конечно, вы должны использовать его. Это то, что я имею в виду. Вы должны перевернуть мир с его помощью. Это просто божественно.

Она действительно так считала и после провела ночь без сна, думая, что если бы она могла спасти девушку от безжалостной эксплуатации и стать её покровительницей и союзницей, они вдвоём добились бы необыкновенных результатов. Гений Верены был загадкой и должен был оставаться загадкой. Просто невероятно как это очаровательное, цветущее и простодушное создание, воплощение юности, грации и невинности, внезапно обретало необычайную силу духа. Когда она не находилась под влиянием своего дара, ничто не выдавало в ней этой обличающей силы, когда она сидела вот так, как сейчас, вы ни за что не подумали бы, что она способна на такие яркие откровения. Олив пока решила для себя, что эти способности достались девушке, так же как и её красота и оригинальность – они были посланы небом, минуя такой досадный фильтр, как её родители, которых мисс Ченселлор решительно не одобрила. Даже к реформаторам она относилась по-разному. Она думала, что все мудрые люди хотят больших перемен, но те, кто хочет перемен, не обязательно мудры. Она немного помолчала после своего последнего замечания и затем повторила его, как будто оно было решением всех проблем, или с обязательно обещало безграничное счастье в будущем:

– Мы должны ждать! Мы должны ждать!

Верене больше всего хотелось именно ждать, хотя она не совсем представляла себе, чего именно им нужно ждать, и её лицо сияло откровенным согласием, что, кажется, немного успокоило её визави. Олив задавала бессчётное количество вопросов, – ей хотелось стать частью её жизни. Это была одна из тех бесед, которые люди вспоминают потом, где каждое сказанное слово имеет значение, и где участники видят признаки нового начала, которое ещё предстоит оправдать в будущем. Чем больше Олив узнавала о жизни своей посетительницы, тем больше хотела стать её частью, и тем больше это её тревожило. Она всегда знала, что люди в Америке порою живут странной жизнью. Но в этом случае жизнь была необычнее, чем она могла себе представить, и страннее всего было то, что сама девушка ничего необычного во всём этом не видела. Она выросла в затемнённых комнатах и вскормлена во время сеансов. Она начала «посещать собрания», как она выразилась, ещё когда была совсем малышкой, потому что матери не с кем было оставить её дома. Она сидела на коленях у лунатиков, её передавали из рук в руки медиумы, ей были знакомы все виды «целительства», и она росла среди женщин-редакторов газет, защищавших новые религии, и людей, которые выступали против семейных уз. Верена говорила о семейных узах как о новой книге, которую часто обсуждают. И временами, слушая ответы на свои вопросы, Олив Ченселлор закрывала глаза, как будто ей становилось дурно. Откровения её новой подруги действительно вызывали головокружение. Они настроили её во что бы то ни стало взяться за спасение девушки. Верена была абсолютно непорочной, зло не могло коснуться её. И хотя Олив не имела представления о брачных узах, помимо того, что они неприемлемы для неё лично – и это решение не подлежало пересмотру – ей не нравилась «атмосфера» кругов, в которых необходимость этого института ставилась под сомнение. Она не собиралась останавливаться на этой теме, но, чтобы быть увереной, всё же спросила Верену, одобряет ли она брак.

– Что ж, должна признаться, – сказала мисс Таррант – я предпочитаю свободные отношения.

У Олив перехватило дыхание – настолько неприемлема была для неё эта идея. Она невнятно пробормотала:

– Надеюсь, вы позволите мне вам помочь! – ведь, судя по всему, Верена нуждалась в некоторой помощи, так как становилось всё более ясно, что причиной её красноречия там, в полной людей комнате, было действительно сверхъестественное вдохновение.

Она отвечала на все вопросы своей подруги откровенно и добродушно, ничего не смягчая и не приукрашивая, не стараясь угодить. Но, в итоге, очень мало рассказала о себе. Это стало понятно после того как Олив спросила, когда она впервые чётко осознала, насколько сильно страдают женщины, так как её речь у мисс Бёрдси ясно демонстрировала, что ей, как и самой Олив, это откровение пришло ночью во сне. Верена задумалась на мгновение, как будто пытаясь понять, чего именно ждёт от неё собеседница, и затем спросила с улыбкой, откуда Жанна Д’Арк узнала, что страдает Франция. Это было сказано так мило, что Олив едва удержалась от того, чтобы её поцеловать. Она выглядела в этот момент так, будто, как и Жанну, её посещали святые. Олив, разумеется, после вспоминала, что это не было ответом на её вопрос, и задумывалась, почему ответ на него показался таким сложным – не из-за того ли, что девушка выросла среди женщин-врачей, женщин-медиумов, женщин-редакторов, женщин-священников, женщин-целителей, женщин, которые, спасая себя от пассивного существования, могли продемонстрировать лишь частично то жалкое положение, в котором пребывал женский пол в целом. Конечно, они могли говорить на эту тему, но своей младшей сестре они могли бы сказать только, что «прошли через это». Однако Олив была уверена, что пророческий импульс Верены не имел ничего общего с женской болтовнёй. Он исходил непосредственно из женского безмолвия. Она сказала своей посетительнице, что даже если ангелы сойдут к ней с небес, сияя оружием, это не поразит её настолько, насколько то, что она наконец-то встретила человека, который относится к женщинам с такой же нежностью и сочувствием, как и она сама. Мисс Бёрдси была такой лишь отчасти. Мисс Бёрдси хотела страстей, сочувствия и была способна лишь на незначительные поступки. Миссис Фарриндер была сильной женщиной и привнесла в дело много разумного. Но в ней не хватало личного участия – для неё всё было слишком абстрактно, как будто она все эти годы жила в воображаемом мире. Верена сказала, что по её мнению, у неё самой тоже очень богатое воображение. И она считает, что не смогла бы так хорошо выступать, если бы оно не было у неё таким развитым. Тогда Олив сказала, снова взяв её за руку, что единственное, чего она хочет – это освобождение женщины, и она надеется, что провидение позволит ей пожертвовать собой ради этого. Верена слегка вспыхнула, услышав это признание, и свет, загоревшийся в глубине её глаз, говорил о том, насколько вдохновило её услышанное.

– О да, я тоже хочу пожертвовать собой! – воскликнула она дрожащим голосом и затем негромко добавила, – я хочу совершить нечто великое!

– Вы совершите, совершите, мы обе сделаем это! – воскликнула в упоении Олив Ченселлор. Но через минуту продолжила, – Интересно, знаете ли вы, такая молодая и красивая, что это такое – пожертвовать собой!

Верена опустила глаза в раздумье.

– Думаю, я размышляла об этом больше, чем может показаться со стороны.

– Вы понимаете немецкий? Знаете «Фауста»? – спросила Олив. – «Entsagen sollst du, sollst entsagen!»

– Я не знаю немецкий. Я хотела бы изучать его – я хочу знать всё на свете!

– Мы будем работать над этим вместе – будем учиться всему, – Олив почти задыхалась.

И пока она говорила, перед ней представала мирная картина: спокойные зимние вечера, свет лампы, снег за окном и чай на маленьком столике, и совместные грёзы, навеянные Гёте, едва ли не единственным зарубежным автором, который её интересовал. Она терпеть не могла французскую литературу, несмотря на ту значимость, которой французы наделили женщину. Подобные видения были самой большой поблажкой, какую она только могла дать сама себе. Казалось, Верена тоже уловила часть этой картины. Её лицо вспыхнуло ещё сильнее, и она сказала, что очень хотела бы этого. Затем она спросила, что означает та фраза на немецком.

– «Ты должен отказываться, сдерживаться и держаться!» – так перевёл эти слова Баярд Тейлор, – ответила Олив.

– О, что ж, думаю, я смогу сдерживаться! – воскликнула Верена со смехом. И она быстро поднялась, как будто своим уходом могла подтвердить сказанное. Олив протянула руки, чтобы обнять её, как вдруг одна из портьер, отделяющих комнату, раздвинулась, и вошел мужчина в сопровождении маленькой горничной мисс Ченселлор.

 

Глава 12

Верена узнала его, потому что встречала накануне вечером у мисс Бёрдси, и она сказала хозяйке: «Теперь я должна уйти, у вас гость». Ей почему-то казалось, что в высшем обществе, к которому принадлежали миссис Фарриндер и мисс Ченселлор, и к которому она сама на время приобщилась, гости должны сменять друг друга и откланиваться с появлением нового лица. Ей уже приходилось слышать от прислуги какой-нибудь дамы, что та не может её принять, потому что у неё другой посетитель, и она в таких случаях удалялась с чувством благоговения, а не обиды. Эти дамы не вращались в свете, но подобная щепетильность была в глазах Верены скорее достоинством. Олив Ченселлор обратилась к Бэзилу Рэнсому с приветствием, которого она не могла избежать, будучи настоящей леди, но, вспоминая это приветствие позже в компании миссис Луны, он сказал, что она буквально уничтожила его взглядом. Олив, разумеется, знала, что перед отъездом из Бостона Бэзил придёт попрощаться с ней, хотя в день их расставания она не выразила ему никакой поддержки. Она бы оскорбилась, если бы он не пришёл, и возненавидела бы, если бы он явился. До последнего она надеялась, что фортуна избавит её от его присутствия, или что он хотя бы появится перед ужином, как было накануне. Но сегодня он явился значительно раньше, и у мисс Ченселлор возникла мысль, что он намеренно вторгся в пределы её личной жизни, получив тем самым неожиданное преимущество. Она казалась удивленной и напуганной, но, как я уже сказал, оставалась при этом истинной леди. Она была полна решимости не поддаваться эмоциям, как это случилось недавно. Необъяснимый страх показаться задетой за живое заставил её изменить свою тактику. Она уверила себя, что его приход никак не мог помешать самому прекрасному событию её последних дней – визиту Верены, и что девушка уже собиралась уходить до того, как он вошёл.

Рэнсому же не пришлось притворяться обрадованным неожиданной встречей с очаровательным созданием, с которым накануне ему посчастливилось обменяться молчаливыми улыбками. Он обрадовался её присутствию больше, чем обрадовался бы неожиданному появлению старого друга, возможно, потому, что хотел бы видеть в ней друга нового. Он уже внушил себе, что улыбка Верены выражала её теплое к нему отношение, не подозревая, что ровно такую же улыбку она дарит всем своим новым знакомым. Кроме того, она не пожелала задержаться, когда увидела его, и продолжила собираться. Втроём они стояли в середине длинной комнаты, и впервые Олив Ченселлор решила не представлять двух людей, одновременно оказавшихся под её крышей. Она ненавидела Европу, но могла вести себя вполне по-европейски, если возникала такая необходимость. Её посетители не догадывались, как глубоко было её желание не сводить их вместе, но Рэнсома это волновало гораздо меньше: с соблюдением этикета или без, он желал воспользоваться представившейся ему возможностью.

– Надеюсь, мисс Таррант не обидится, если я скажу, что узнал её и позволю себе начать разговор. Вы – человек публичный, и в некотором смысле должны расплачиваться за свою публичность, – смело сказал Рэнсом, обращаясь к Верене в своей наивежливейшей южной манере, отметив про себя, что при дневном свете она ещё красивее.

– Ох, очень многие джентльмены говорили со мной. К примеру, когда я была в Топеке… – и её фраза прервалась, потому что она взглянула на Олив, как будто тревожась за её состояние.

– Теперь мне кажется, что вы уходите, потому что я пришёл, – продолжил Рэнсом. – Вы знаете, как жестоко со мной поступаете? Я ведь знаком с вашими идеями, которые прошлым вечером вы столь эффектно выразили. Признаюсь, они завладели мною, и мне даже стало совестно, что я мужчина. Но я ничего не могу с этим поделать. Я хотел бы искупить свою вину тем способом, который вы мне укажете. Разве она должна идти, мисс Олив? Скажите, вы бежите от особи мужского пола?

– Нет, я очень люблю особей мужского пола! – сказала она со сдавленным смехом.

Рэнсом ещё больше поразился этой девочке и нашёл её очень необычной представительницей движения. Как вышло, что она оказалась наедине с его родственницей спустя всего несколько часов после их знакомства? Он не знал, что это было обычным делом среди женщин их круга. Он упросил её вновь присесть, выразив уверенность, что мисс Ченселлор будет жаль расстаться ней. Верена вновь посмотрела на свою подругу, прося не разрешения, а поддержки, и опустилась обратно в кресло. Рэнсом ждал, что мисс Ченселлор сделает то же самое. Немного поколебавшись, она села, потому что не могла отказаться, поставив Верену тем самым в неловкое положение, но это стоило ей большого усилия, и она казалась совсем расстроенной. Она ещё никогда не встречала человека, подобного этому громкому южанину, который так бесцеремонно распоряжался в её собственной гостиной, раздавая приглашения её гостям в её же присутствии. То, что Верена послушалась его, свидетельствовало о недостатке домашней культуры у девушки (именно так мисс Ченселлор охарактеризовала её услужливость), но она и не надеялась, что Верена ею обладает. К счастью, Верене предстояло часто бывать на Чарльз-стрит и окунуться в эту культуру с головой. Олив, разумеется, считала, что хорошие манеры не идут в разрез с эмансипацией.

Верена откликнулась на просьбу Рэнсома без всякой задней мысли, но она сразу же почувствовала, что её новая подруга недовольна. Она едва ли знала, что так беспокоит Олив, но ощутила внезапный прилив странной тревоги, которая была как-то связана с установившимися между ними личными отношениями.

– Теперь я хочу, чтобы вы мне сказали одну вещь, – произнёс Рэнсом, сложив руки на коленях и наклонившись к Верене, не обращая при этом ни малейшего внимания на хозяйку, – Вы действительно верите во всю эту прелестную чепуху, которую говорили прошлой ночью? Я мог слушать вас еще целый час, но я никогда не слышал ничего более ошибочного. Я должен был протестовать как оклеветанный мужчина, чей образ столь сильно искажён. Признайтесь, это была такая пародия, сатира на миссис Фарриндер.

Он произнёс всё это в вежливой и полушутливой манере, понизив голос. Верена посмотрела на него округлившимися глазами.

– Почему бы вам не признаться, что вы ничуть не верите в наше дело?

– Нет, этого не будет, – продолжил он, смеясь, – Вы в целом находитесь на неверном пути. Можете ли вы поручиться, что ваш пол всё это время не имел влияния? Влияние! Да, это вы привели нас за нос туда, где мы все находимся. Где бы мы ни находились, это ваша заслуга. Это вы лежите в основе всего.

– Разумеется, но мы бы хотели быть на вершине, – сказала Верена.

– Ах, уверяю вас, быть в основе значительно лучше. Кроме того, вы бываете и на вершине, да, вы повсюду. Я придерживаюсь мнения одной исторической личности, кажется, это был какой-то король, о том, что за каждым свершением стоит женщина. Он утверждал, что женщина является универсальным объяснением всего. Если хорошенько поискать, за всякой войной можно найти женщину. Женщина имеет власть направлять мужчин, и разве это не истинная власть?

– Ну, я подобно мисс Фарриндер, предпочитаю оппозицию, – воскликнула Верена с улыбкой.

– Это только доказывает, что вам, несмотря на выражение ужаса на лице при упоминании войны, доставляет удовольствие участвовать в сражениях. В этом вы похожи на Елену Троянскую или императрицу Франции, которая послужила причиной последней войны в этой стране. Вчера кто-то упомянул Элизу П. Мосли, так разве не было среди аболиционистов огромного числа женщин? Вы не станете отрицать, что женщины являются могущественной движущей силой любого изменения. Я предчувствую, что сама Элиза ещё встанет у истоков величайшего сражения в нашей истории.

Бэзилу собственная речь показалась весьма остроумной, особенно после того, как он заметил на лице Верены одобрительную улыбку.

– Почему бы вам, сэр, не занять свою платформу в отношении нашего вопроса? Мы могли бы выступать вместе и скрестить наши шпаги в пылу спора.

Эти слова сильно воодушевили его и заставили думать, что ему в некотором роде удалось убедить её. Однако улыбка лишь на мгновенье озарила её лицо, и сразу же исчезла, стоило ей взглянуть на Олив Ченселлор, которая сидела, устремив глаза в землю. После этого по лицу Верены нельзя было уже ничего не разобрать. Девушка медленно поднялась, потому что почувствовала, что должна удалиться. Она догадывалась, что мисс Ченселлор не нравится этот обаятельный балагур (это был так явно, словно между ними только что произошла стычка), и ещё она заметила, что женский вопрос её новая подруга воспринимает куда серьёзней, чем она сама.

– Я бы страстно хотел снова иметь удовольствие видеть вас, – продолжал Рэнсом, – Я полагаю, что сумею донести до вас историю человечества в ином свете.

– В таком случае, я буду рада видеть вас у себя дома, – едва эти слова сорвались с губ Верены (мать учила её, что именно так следует отвечать, если кто-то высказывает подобное желание), как она почувствовала, что рука хозяйки легла на её руку, и мольба зажглась в глазах Олив.

– Вам всего лишь надо сесть в трамвай, который идёт от Чарльз-стрит, – прошептала девушка поникшим голосом.

Верена ничего не понимала, но почувствовала, что уже давно должна уйти, поэтому она быстро поцеловала подругу. Бэзил Рэнсом понимал ещё меньше, хотя и заметил с тоской, что эта встреча не закончилась бы так скоро, если бы не его вторжение. Он был приглашён маленькой пророчицей, и всё же, этому приглашению чего-то не хватало, а главное, он не мог им воспользоваться, потому что покидал Бостон на следующий день. Он протянул руку Верене и сказал:

– До свидания мисс Таррант! Услышим ли мы вас когда-нибудь в Нью-Йорке? Мы в этом отчаянно нуждаемся.

– Конечно, я бы хотела возвысить свой голос в этом самом большом из городов, – ответила девушка.

– Ну, попробуйте в таком случае, и я не стану вас опровергать. Этот мир был бы слишком предсказуем, если бы мы всегда знали, о чём собирается говорить женщина.

Верена чувствовала, что скоро должен подойти трамвай, и то, что мисс Ченселлор по каким-то причинам испытывает беспокойство, но её задержка позволила ей узнать, что Рэнсом видит в женщине лишь игрушку мужчины. И она сказала ему об этом.

– Нет, не игрушку, а радость, – воскликнул он. – Я позволю себе сказать, что отношусь к женщинам с той же любовью, с какой они относятся друг к другу.

– Много он знает об этом, – сказала Верена, обращаясь с улыбкой к Олив.

Для Олив эти слова сделали Верену ещё красивее, чем прежде, и она обратилась к Рэнсому немного напыщенно, пытаясь при этом скрыть охвативший её восторг:

– Не столь важно, как женщины ведут себя или должны вести по отношению друг к другу. Важно только то, как человек ведёт себя по отношению к истине. И даже женщина догадывается о её сути.

– Вы это серьёзно, дорогая кузина? Но ваша истина – невероятно пустая вещь.

– Ох, разрешите мне уйти! – воскликнула Верена, и странная вибрация в её голосе заставила Рэнсома замолчать. Мисс Ченселлор подхватила её за руку и вывела из комнаты, оставив молодого человека в одиночестве иронизировать по поводу того, как Олив произнесла слова «даже женщина».

Следовало предполагать, что она ещё вернётся в комнату, хотя взгляд, которым она наградила его, прежде чем повернуться к нему спиной, говорил об обратном. Он стоял несколько секунд, заинтересованный, но затем его интерес быстро переключился на книгу, которую он тут же по своей привычке взял с полки, быстро углубившись в чтение. Он читал её несколько минут, стоя в неудобной позе и совсем забыв, что покинут хозяйкой. К действительности его вернула миссис Луна, одетая для прогулки и натягивающая на руки перчатки. Она хотела узнать, что он делает там один, и знает ли о его присутствии её сестра.

– Ах, да, она только что была здесь, но спустилась вниз, чтобы проводить мисс Таррант, – сказал Рэнсом.

– А кто такая мисс Таррант?

Рэнсом был удивлён тем, что миссис Луна ничего не знала о дружбе двух молодых дам, которая, несмотря на краткость их знакомства, была уже столь велика. Видимо, Олив ничего не сказала сестре.

– Она вдохновляющий оратор и самое прекрасное существо на свете!

Миссис Луна выдержала эффектную паузу, весело и удивлённо глядя на Рэнсома, и наполнила комнату своим звонким смехом.

– Не хотите же вы сказать, что они успели вас обратить?

– Обратить мой взгляд в сторону мисс Таррант. Безусловно.

– Нет, вы не можете принадлежать никакой мисс Таррант, вы должны принадлежать мне, – сказала миссис Луна, которая за прошедшие двадцать четыре часа достаточно думала о своём южном родственнике и пришла к выводу, что он был достойной кандидатурой в хорошие знакомые одинокой женщины. – Вы пришлю сюда, чтобы встретить свою ораторшу?

– Нет, я пришёл к вашей сестре, чтобы попрощаться.

– Вы на самом деле уезжаете? А я даже не взяла с вас никаких обещаний. Мы обязательно встретимся в Нью-Йорке. Как у вас всё прошло с Олив Ченселлор? Ну, разве она не напоминает вам старинную милую вещицу?

Миссис Луна всегда называла Олив полным именем так, что незнакомцу могло показаться, будто она говорит о старшей сестре, в то время как Аделина сама была старше Олив на целых десять лет. Она умела высказываться о людях в резкой, но необидной манере, хотя, в этот раз упоминание «вещицы» показалось Рэнсому неискренним и бессмысленным. Разве мисс Ченселлор была старой? Она была ещё очень молода. И, хотя, он видел, как Верена поцеловала её на прощание, ему было трудно представить, что для кого-то Олив может быть «милой». Но меньше всего она была «вещицей», наоборот, она была даже слишком человеком. Он немного поколебался и затем ответил:

– Она удивительная женщина.

– Неужели она так ужасна? – воскликнула миссис Луна.

– Я попрошу вас не говорить плохо о моей кузине, – ответил он в тот момент, когда мисс Ченселлор снова вошла в комнату.

Она пробормотала что-то, прося извинить своё отсутствие, но миссис Луна перебила её вопросом о мисс Таррант.

– Мистер Рэнсом находит её очаровательной. Почему же ты не показала её мне? Ты держишь её только для себя?

Олив задержала взгляд на миссис Луне, после чего сказала:

– Твоя вуаль лежит неровно.

– Ты хочешь сказать, что я выгляжу как монстр, – воскликнула Аделина, направляясь к зеркалу, чтобы поправить непослушную ткань.

Мисс Ченселлор так и не предложила Рэнсому присесть, и всё ожидала, что он скоро откланяется. Но вместо этого он вернулся к обсуждению Верены и спросил, не думает ли она, что если девушка выйдет на публику, то повторит судьбу миссис Фарриндер.

– Выйдет на публику? – повторила Олив. – Почему вы не допускаете мысли, что чистый голос должен звучать тихо?

– Тихо? Это было бы слишком несерьёзно, но не стоило бы и подниматься до крика. Не нужно надрывов, трагедий и лишних усилий! Она должна встать в стороне от других.

– В стороне ото всех? Пока мы будем беспокоиться, ждать её, молиться о ней? Если я желаю помочь ей, то это значит только, что в ней сосредоточена огромная сила добра.

– Или сила шарлатанства.

Эти слова вырвались у Бэзила Рэнсома, хотя он и дал себе обет не говорить ничего, что могло бы усугубить недовольство его кузины. Хотя он и понизил тон и скрасил острое слово дружеской улыбкой, она отпрянула от него, как если бы он толкнул её.

– Ну, вот теперь вы безрассудны, – заметила миссис Луна, поправляя свои ленты у зеркала.

– Вы бы не стали вмешиваться, если бы знали, как мало понимаете нас, – заявила мисс Ченселлор.

– Кого вы имеете в виду под этим «нас», мисс Олив? Весь ваш восхитительный пол?

– Пойдёмте со мной, и мы поговорим об этом по дороге, – сказала миссис Луна, закончив свой туалет.

Прощаясь, Рэнсом протянул хозяйке руку, но Олив не могла позволить ему дотронуться до себя и проигнорировала этот жест.

– Если вы хотите явить её народу, привозите её в Нью-Йорк, – сказал он, как можно дружелюбнее.

– В Нью-Йорке вы будете заняты только мной, и вам не понадобится никто другой. Я уже решила провести там зиму, – кокетливо заявила миссис Луна.

Олив Ченселлор смотрела на своих родственников, которые состояли с ней в разной степени родства, но были одинаково враждебны ей. И она решила, что для неё, возможно, будет лучше, если они будут вместе. В их дружеской связи она вдруг увидела для себя неясное спасение.

– Если бы я могла привезти её в Нью-Йорк, то не остановилась бы на этом, – сказала она, надеясь, что её слова прозвучали достаточно загадочно.

– Ты говоришь так, словно записалась в агенты. Ты собираешься заняться этим бизнесом? – спросила миссис Луна.

Рэнсом не мог не заметить, что мисс Ченселлор не пожала его протянутой руки, и он почувствовал себя уязвленным. Он остановился на мгновение, прежде чем покинуть комнату, положив руку на ручку двери.

– Скажите, мисс Олив, зачем вы написали мне и пригласили к себе?

Он задал этот вопрос с лицом, выражавшим веселье, но его глаза на мгновенье озарились жёлтым зловещим светом, который быстро погас, стоило ему замолчать. Миссис Луна спускалась вниз, оставив своих родственников наедине.

– Спросите у моей сестры. Думаю, что она скажет вам, – ответила Олив, отвернувшись от него и подойдя к окну.

Она продолжала стоять, когда услышала звук захлопнувшейся входной двери, и увидела две фигуры, вместе пересекающие улицу. Как только они скрылись из виду, её пальцы быстро задвигались, наигрывая мелодию по невидимым клавишам подоконника. Казалось, на неё вдруг нашло вдохновение.

Бэзил Рэнсом тем временем спросил миссис Луну:

– Если она не хотела, чтобы я ей понравился, зачем тогда она писала мне?

– Потому что ей хотелось, чтобы вы понравились мне.

Вероятно, Олив не ошиблась, потому что, когда они достигли Бикон-стрит, Рэнсом наотрез отказался оставить миссис Луну и не допускал даже мысли, что она продолжит свой путь в одиночестве. Ради этого он был готов пожертвовать даже тем незначительным отрезком времени, который остался ему в Бостоне для завершения дел. Она обратилась к его южной галантности и не прогадала: по крайней мере, на практике он признавал за женщинами кое-какие права.

 

Глава 13

Миссис Таррант была невообразимо довольна отчётом дочери о доме мисс Ченселлор и о том приёме, который ей там оказали. И Верена в следующие несколько месяцев часто заходила на Чарльз стрит.

– Будь с ней мила, насколько это возможно, – наставляла её миссис Таррант, думая при этом с оттенком самодовольства, что её дочь действительно знает, как вести себя в обществе. Верену никогда этому не учили: такая дисциплина как «манеры и поведение юных леди» отсутствовала в списке миссис Таррант. Конечно, ей говорили, что она не должна лгать или воровать, но о правилах поведения в обществе ей было известно очень мало. В этом смысле она могла руководствоваться лишь примером родителей. Но её мать считала, что она сообразительна и грациозна, и эти качества всегда будут при ней. В своих размышлениях о будущем дочери миссис Тарант никогда не думала о выгодном браке как о награде за все усилия. Она считала аморальным желание подыскать дочери богатого мужа. Кроме того, она не верила, что подходящие экземпляры существуют. Все богатые мужчины были уже женаты, а неженатые, как правило, слишком молоды, и отличались друг от друга не столько размерами доходов, сколько заинтересованностью в новых идеях. Она ожидала, что Верена выйдет когда-нибудь замуж, и она надеялась, что это будет публичный персонаж, что означало, что его имя будет на всех афишах, а сам он будет блистать на сцене. Впрочем, она не очень-то стремилась к воплощению своих матримониальных фантазий, поскольку жизнь замужней женщины, как правило, не слишком привлекательна, и она представляется в основном усталой, с ребенком на руках, склонившейся над конфоркой, от которой еле-еле веет теплом. Поэтому славная дружба с молодой женщиной, которая к тому же обладает, как говорила миссис Тарант, «средствами», делая ударение на предпоследний слог, вполне может занять собой тот промежуток времени, который потребуется Верене, чтобы найти свою судьбу. Для неё будет полезно иметь возможность сбежать куда-то, когда ей захочется сменить обстановку, хотя пока неизвестно, во что выльется её жизнь на два дома. К понятию дома миссис Таррант, как и большинство американок её склада, относилась с большим почтением. И если у Верены будет два места, которые она сможет назвать своим домом, это будет очень хорошо для неё.

Но всё это было ничем по сравнению с тем, что мисс Ченселлор, кажется, считала, что дар её молодой подруги послан ей свыше или, во всяком случае, как утверждал Селах, представляет собой очень редкое явление. Со слов Верены было не очень понятно, что думала на этот счёт мисс Ченселлор. Но если то, как она ухватилась за Верену, не означало, что мисс Ченселлор верит в её способность вести за собой людей, то миссис Тарант даже не представляла, что это могло вообще означать. Для неё было радостью узнать, что Верена приняла предложение о дружбе. В первый раз она поехала туда, потому что этого хотела её мать. Но сейчас было очевидно, что это доставляло ей удовольствие. Она беспрестанно восхищалась своей новой подругой. По её словам, она не сразу разглядела её истинную сущность, но сейчас поняла, насколько она потрясающая. Когда Верена хотела кем-то восхищаться, она превосходила в этом всех, и было приятно посмотреть, как окрылила её молодая леди с Чарльз стрит. Они считали друг друга настолько благородными, что миссис Таррант верила: эти двое смогут воодушевить людей. Верена нуждалась в ком-то, кто сможет позаботиться о ней, и, по всей видимости, мисс Ченселлор могла справиться с этой задачей лучше, чем кто-либо другой. Возможно, даже лучше, чем её отец, который не мог справиться ни с чем, кроме собственной целительской практики.

– Просто восхитительно, как она заставляет тебя разговориться, – рассказывала Верена матери. – Она настолько откровенна в своих вопросах, что в первый раз, когда я пришла к ней, мне показалось, что настало время Страшного суда. Но в то же время, она сама очень открытая, и это даже кажется милым. Она так благородна, что хочется быть не менее благородной, чем она. Её волнует только освобождение женщин, и она мечтает сделать что-нибудь для того, чтобы это стало возможным. Она вдохновляет меня, по-настоящему вдохновляет! Ей не важно, какую одежду носить – только бы у неё была уютная гостиная. И она у неё есть – это место для размышлений, о котором можно только мечтать. Она заказала дерево, его поставят в гостиной на следующей неделе. Она сказала, что хочет видеть меня сидящей под этим деревом. Мне кажется, это в восточном духе, недавно что-то такое было представлено в Париже. Хотя ей не нравятся французские идеи, но она говорит, что они более жизнеспособны и естественны, чем большинство других. Она полна собственных идей, и я готова сидеть хоть в лесу, лишь бы услышать, как она о них рассказывает. – Верена продолжила с присущей ей пикантностью. – Она вся дрожит, когда рассказывает, через что пришлось пройти нашему полу. А мне так интересно слушать о том, что я всегда только чувствовала. Если бы она не боялась публичных выступлений, то без труда превзошла бы меня. Но она не хочет говорить сама. Она хочет помочь мне делать это вместо неё. Мама, если она не сумеет привлечь ко мне внимание, то никто не сумеет. Она говорит, что у меня дар выразительности и неважно, откуда он взялся. Она говорит, что это прекрасная возможность для меня стать символом нашего движения, молодым и ярким. Она говорит, что моя способность сохранять спокойствие под взглядом сотен людей – результат моего опыта. Но мне кажется, она думает, что это божий дар. Ей самой этого не хватает. Она самая эмоциональная женщина, которую я когда-либо встречала. Она хочет знать, откуда во мне такое красноречие, и что я чувствую при этом. И конечно я убеждаю её, что выражаю свои чувства таким образом. Я никогда не видела никого настолько деятельного. Она говорит, что я должна совершить нечто великое, и она заставляет меня чувствовать, что это действительно так. Она говорит, что я стану очень влиятельной, если сумею привлечь к себе внимание публики. Я сказала, что если так и получится, то только благодаря ей.

Селах Таррант смотрел на эти отношения с более высокой точки зрения, чем его жена, что объяснялось присущей ему чрезмерной идеалистичностью. Он заставил себя не торопиться с восторгами по поводу того, что его дочь нашла богатую покровительницу среди сторонниц движения. Свою дочь он рассматривал только с точки зрения того, какую пользу она может принести человечеству. Помочь ей сохранить правильные идеалы и развиваться в нужном направлении, вдохновлять и направлять её нравственную жизнь – вот что должно занимать родителя, так тесно связанного с трансцендентальными откровениями, а вовсе не радость от того, что его дитя заводит полезные связи в обществе. Впрочем, он так подолгу отсутствовал, что едва ли мог знать, как часто она отлучается из дома, и испытывал смутную тревогу по поводу того, кем может оказаться эта самая мисс Ченселлор, на которую так часто ссылалась его жена. Дебют Верены в Бостоне, как она называла своё выступление у мисс Бёрдси, имел грандиозный успех, и это придало его, и без того, как я уже упоминал, проповеднической манере выражать свои мысли ещё более высокопарный оттенок. Он был подобен служителю новой религии на стадии явления чудес. Он стал внимательнее относиться к своей внешности, к своим жестам – руки его теперь всегда были воздеты к небу, будто его в любой момент могли сфотографировать в этой достойной позе, – к своим словам и выражениям, к своей улыбке, и даже к складкам на своем вечном дождевике. Он больше не мог позволить себе походя ответить на вопрос или выразить своё мнение по самому ничтожному поводу. И глубина его суждений зависела от того, был ли заданный вопрос тривиальным или элементарным. Если жена спрашивала за обедом, хорош ли поданный картофель, он отвечал, что картофель просто блестящий, – это слово в значении «хороший» он почерпнул из газет и использовал применительно к самым разным предметам, – и тут же проводил параллели, достойные Плутарха, в которых сравнивал данный картофель с достойнейшими представителями этого рода овощей. Он производил, или хотел бы производить впечатление человека дальновидного и не ограниченного рамками насущного дня, привыкшего продумывать всё наперёд. На самом же деле у него была лишь одна всепоглощающая мечта – чтобы о нём писали во всех газетах, хотя о нем и так время от времени писали, но теперь он жаждал разделить славу своей дочери. Газеты были для него целым миром, величайшим изобретением человечества. Он был уверен, что если на землю придет Спаситель, он тут же получит лучшие рекламные места во всех изданиях. Он с нетерпением ждал, когда о Верене напишут в колонке знаменитостей, ибо полагал, что счастливейшими на Земле являются люди, о которых пишут в прессе каждый день. Впрочем, здесь он был недалёк от истины. Для него признаком божьего благословения было регулярное присутствие на страницах газет, на обложке, в заголовках, в колонке о происшествиях или на странице анекдотов. Он был так поглощён мечтами о такой популярности, что с радостью пожертвовал бы ради неё священной неприкосновенностью родного дома. Он старательно писал в одно из старых спиритуалистских изданий, но не был уверен, что там его личность привлекала всеобщее внимание. Впрочем, по его же словам, эта газета давно изжила себя. Успех не считался успехом, покуда физические параметры его дочери и слухи о её помолвке в разделе «Сплетни» не начали бы перепечатываться из газеты в газету.

Её подвиги на Западе, против его ожиданий, не способствовали продвижению на побережье. Причиной, по его мнению, было то, что некоторые из её «лекций» не имели никакого отношения к заявленным темам, а также то, что время от времени внезапно появлялись более известные личности и переманивали публику на свои выступления. Вся эта деятельность практически не приносила им денег: можно сказать, что они выступали только за идею. Возможно, если бы стало известно, что она выступает бесплатно, это вызвало бы больший отклик. Но даже в этом случае они не слишком отличались бы от других – кто угодно может говорить бесплатно. Говорить – это единственное, чем люди готовы заниматься бесплатно. Кроме того, бескорыстие несовместимо с доходами, хотя они и не имели большого значения для Селаха Тарранта, он всё же надеялся приблизить день, когда деньги потекут ручьём, – читатель, вероятно, уже представил себе жесты, которыми он сопровождал мысленные совещания с самим собой на эту тему.

Теперь он считал, что скоро уже можно будет пожинать плоды, и время это наступит даже раньше ожидаемого благодаря тому удачному вечеру у мисс Бёрдси. Хорошо бы ещё удалось убедить миссис Фарриндер написать «открытое письмо», посвященное Верене. Селах не отличался тонкостью восприятия, но он достаточно хорошо знал мир, в котором жил, чтобы опасаться, что миссис Фарриндер встанет на дыбы, как говорят в Пенсильвании, где он жил до того как начал торговать свинцовыми карандашами. Она всегда была непредсказуема в своих реакциях, и если она решит, что публичная благодарность Верене не в её интересах, то даже гениальный ум мистера Тарранта бессилен заставить её передумать. Если нужно получить одобрение миссис Фарриндер, вам остаётся только ждать его, как приходится ждать, пока в термометре поднимется ртуть. Он поведал мисс Бёрдси о своём желании, и она ответила, что, судя по тому, насколько её знаменитая подруга была потрясена той речью, такая идея рано или поздно посетит её просто потому, что ей захочется поделиться своими впечатлениями с общественностью. Сейчас она в отъезде – с того самого вечера, – но мисс Бёрдси уверена, что она непременно пошлёт за Вереной, когда вернётся в Роксбери, и даст ей несколько полезных наставлений. Впрочем, Селах и так был уверен, что удача у него в кармане, – он чувствовал запах денег, буквально витавший в воздухе. Уже, можно сказать, начали поступать дивиденды с Чарльз стрит. Та странная богатая молодая женщина, похоже, была готова проявить большую щедрость. Он прикидывался, как я уже упоминал, что не замечает этого, но, тем не менее, был уверен, что если он решится однажды арендовать зал для выступления, она скажет ему, куда прислать счёт. Но сейчас он считал, что время арендовать зал ещё не пришло, и Верене предстоит либо внезапно проснуться знаменитой, либо выступить ещё несколько раз в частном порядке, чтобы подогреть всеобщее любопытство.

Эти размышления сопровождали его в его многочисленных и разнообразных блужданиях по улицам и пригородам столицы Новой Англии. Как я уже упомянул, его часами не бывало дома – и в эти продолжительные отрезки времени миссис Таррант, сердобольная натура, недоумевала в компании вареного яйца и пончика, как он справляется с голодом. По возвращении он не ел ничего, кроме куска пирога, и это было единственное блюдо, которое по его требованию всегда должно было подаваться горячим. Она в тайне полагала, что, бывая у своих пациенток, он принимал участие в небольших ланчах, – так она называла любой приём пищи вне привычного графика, независимо от времени суток. Однажды она обмолвилась о своих подозрениях, и Селах заметил, что единственное, что подкрепляет его силы – это ощущение, что он делает что-то хорошее. Делать что-то хорошее в его случае означало множество разных вещей. Например, бесцельные блуждания по улицам, погоня за конками, посещение вокзалов и магазинов распродаж. Но чаще всего он пропадал в газетных издательствах и вестибюлях гостиниц – огромных отделанных мрамором вместилищ неформального общения, сквозь высокие окна которых улицам открывался образ преуспевающего американца. Здесь, среди груд багажа, удобных плевательниц, кресел с подлокотниками, печальных «гостей», свирепых ирландцев-носильщиков, рядов взъерошенных мужчин в странных шляпах, пишущих письма за столом, усыпанном рекламой, Селах Таррант проводил долгие часы в созерцательном размышлении. Он не мог сказать, чем именно он занят в такие моменты. Но у него было чувство, что такие места являются нервными центрами всей нации. Святая святых ежедневной прессы были, однако, ещё интереснее и тот факт, что попасть в них было намного сложнее, только добавлял остроты его желанию прорваться туда. Он придумывал всевозможные предлоги, иногда даже делал подношения, всегда был настойчив и проницателен. Он был известен как неугомонный Таррант. Он блуждал там, засиживался сверх меры, отвлекал занятых людей, болтал с наборщиками, пока они не начинали по ошибке вставлять его реплики в текст, и с журналистами, после того, как надоедал наборщикам. Ему хотелось всюду пробраться, ко всему приложить руку или хотя бы добиться бесплатной рекламы. Больше всего он мечтал, чтобы у него взяли интервью. Он даже дал одно как-то раз, и несколько дней с нетерпением просматривал все заголовки, но его так и не опубликовали. Но ничего, Верена вскоре станет знаменитой, и когда все газеты пришлют за ней своих эмиссаров, он наконец-то сможет им отомстить.

 

Глава 14

– Нам необходимо как-то обставить её визит, – говорила миссис Таррант. – Не думаю, что она просто так зайдёт к нам.

Речь, безусловно, шла об Олив Ченселлор, потому что почти все речи, которые велись в маленьком доме на окраине Кембриджа между матерью и дочерью, неизменно касались её. Верена больше не заводила этих речей, потому что была ими бесконечно утомлена и имела на этот счёт свои собственные мысли, которые не желала озвучить, предоставляя матери возможность говорить.

Миссис Таррант верила, что имеет склонность к глубокому анализу людей, и в данный момент она была занята анализом мисс Ченселлор. Иногда она так заигрывалась в психолога, что приходила к самым неожиданным выводам в своих исследованиях. Ей всё ещё казалось, что это её задача – интерпретировать окружающий мир для своей дочери, и она с уверенностью рассуждала о характере мисс Ченселлор, не считаясь с тем фактом, что сама она лишь однажды видела её, в то время, как Верена встречалась с ней ежедневно. Верена чувствовала, что знает Олив уже достаточно хорошо, и что все эти изощрённые версии о её мотивах и темпераменте (миссис Таррант очень любила использовать это слово, но вносила в него свой собственный смысл) имели мало общего с реальностью, которую она встречала на Чарльз-стрит. Олив была куда более выдающейся личностью, чем могла предположить миссис Таррант, хотя она и не переставала на это надеяться. Она открыла Верене глаза на необычные вещи, заставила поверить в свою миссию, подарила новые интересы и расширила горизонт её жизненных планов. Эти изменения несли гораздо больше, чем пресловутая возможность завести знакомства в доме Олив. Верена пока ещё ни с кем не познакомилась, кроме миссис Луны; казалось, что её новая подруга решила оставить её только для себя. Пожалуй, это была единственная причина для недовольства миссис Таррант: она была разочарована, что Верена ещё так и не соприкоснулась с высшим светом. Она, может быть, и сама верила, что светское общество было пустым и озлобленным (Верена рассказывала, что мисс Ченселлор его презирала), но ей бы хотелось, чтобы Верена вдохнула больше удивительного аромата Бикон-стрит.

Миссис Таррант много теоретизировала о чужих характерах, но могла лишь догадываться, какой цветок рос в её собственном доме. Верена являла собой потрясающую смесь рвения и послушания: она не пропускала ничего из того, что ей предлагали, и интересовалась всем тем, что от неё было сокрыто. Миссис Таррант гордилась яркостью Верены и её особым талантом, но заурядность её собственной личности не позволяла ей стать хорошим проводником для этих качеств девушки. Она верила, что успеху Верены может поспособствовать знакомство с несколькими видными фигурами, которых она могла бы легко покорить, как будто было недостаточно того, что Верена из себя уже представляла.

Миссис Таррант отправилась в город, чтобы встретиться с мисс Ченселлор, сообразуясь со своими собственными планами, не имеющими отношения к Верене. Она полагала, что у неё для этого есть предлог, во всяком случае, её достоинство требовало предлога, а родовая гордость Гринстритов на короткое время уступила место любопытству. Она хотела вновь увидеть мисс Ченселлор, на это раз в окружении её очаровательных аксессуаров, которым Верена при описании дома не уделила достаточного внимания. Ей хотелось, чтобы Олив нанесла визит в Кембридж, и она полагала, что должна положить этому начало собственным визитом, к тому же, ей хотелось увидеть место, где её дочь проводила столько времени. Официально она прибыла с тем, чтобы поблагодарить мисс Ченселлор за гостеприимство, которое та оказала её дочери. Беда была в том, что за все эти недели Олив так и не предприняла попытки познакомиться, и миссис Таррант неоднократно выговаривала дочери за то, что она не намекнёт подруге о необходимости завести знакомство с матерью. Верена же боялась признаться ей, что в воображении Олив миссис Таррант не занимала совсем никакого места. Она также не видела возможным объяснить (последнее время она стала выбирать выражения при разговоре с матерью и не чувствовала себя свободно дома), что Олив желает её расставания с семьёй, и поэтому не захочет заводить и развивать знакомства с ними. Но у миссис Таррант была ещё одна причина: ей страстно хотелось познакомиться с миссис Луной. Возможно, это желание было следствием недостатка общения: она была хорошо знакома с тем классом людей, которые посещали лекции, но ей было любопытно познакомиться и с теми, кто избегал всяких лекций. Миссис Луна, если верить описанию Верены, относилась к последним.

Верену очень интересовала миссис Луна. Своей подруге она поведала все свои секреты, кроме одного: если бы Верена могла выбирать, то хотела бы быть похожей именно на миссис Луну. Эта дама очаровала её и унесла воображение девушки в неведомые дали; она бы очень хотела провести целый вечер наедине с миссис Луной и задать её тысячу вопросов, но у неё никогда не было такой возможности. Она никак не могла застать её в состоянии покоя. Аделина появлялась лишь мельком, одетая всегда для концерта или ужина, на ходу бросающая Верене несколько ничего не значащих фраз и обращающаяся к сестре в той свободной манере, которая, как казалось Верене, ей самой никогда не будет доступна. Мисс Ченселлор ни разу не предприняла попытки её задержать и позволить Верене пообщаться с ней, ей бы и в голову не пришло, что подобная личность может заинтересовать её подругу; после ухода Аделины она возвращалась к разговору, который неизменно касался того, что они совместно могут сделать для своего угнетённого пола. Не то, чтобы Верену эта тема не интересовала – вовсе нет; она раскрывалась всё ярче в восхитительных обсуждениях с Олив и всё больше вдохновляла её. Но её воображение невольно уносилось в иные просторы, когда она пересекалась с этой другой жизнью в ходе того танца интеллекта, в котором партнёрша, безусловно, вела её, да так, что порою ноги (точнее, голова) подкашивались от усталости. Миссис Таррант застала дома мисс Ченселлор, но не была удостоена даже мимолётного взгляда на миссис Луну, что Верена в глубине души сочла за удачу. Если уж её мать после визита на Чарльз стрит принялась рассказывать ей о мисс Ченселлор так, будто Верена никогда с нею не встречалась, можно было только догадываться к каким умозаключениям она бы пришла после знакомства с Аделиной.

Когда Верена наконец сказала подруге, что, по её мнению, той пора бы нанести визит в Кембридж, Олив откровенно объяснила свои мотивы, признав, что она очень ревнива и не хотела бы увидеть, что Верена принадлежит кому-то, кроме неё. Мистер и миссис Таррант будут давить на неё и выражать недовольство, а она не хочет видеть их и помнить об их существовании. Так оно и было, хотя Олив не могла сказать Верене всю правду – не могла сказать, что ненавидит эту ужасную парочку из Кембриджа. Как мы знаем, она запретила себе испытывать ненависть по отношению к людям. Она утешала себя, что Тарранты относятся к особому классу людей, которые дискредитируют новые истины. Она обсуждала их с мисс Бёрдси, с которой в последнее время часто виделась и которой дарила разные вещи, не зная, чем ещё может отблагодарить её, – старая леди в этот период щеголяла в красивейших шляпках и шалях. И даже квартирантка доктора Пренс, даже Мисс Бёрдси, чья непримиримость в отношении царящего в мире зла сосуществовала в редчайшем союзе со стремлением находить всему оправдание, была вынуждена признать, что если бы вам захотелось взглянуть на послужной список Селаха Тарранта, бедняге было бы нечем похвастаться. Олив поняла, насколько невелики его достижения после того как попросила Верену рассказать о родителях, что девушка сделала с готовностью, даже не подозревая, к каким выводам эта беседа приведёт мисс Ченселлор. Таррант был моралистом без чувства морали – вот что стало ясно Олив, когда она услышала историю детства и юности его дочери, которую Верена поведала подруге с присущей ей бесхитростностью. Этот рассказ, хотя и оказался крайне увлекательным для мисс Ченселлор, которая легко прониклась повествованием, побудил её задаться вопросом, способна ли её подруга отличить хорошее от плохого. Нет, она была в высшей степени невинным созданием. Она не понимала, она не интерпретировала и не видела portée того, что описывала. Она нисколько не имела склонности судить своих родителей. Олив хотела «прояснить» для себя те условия, в которых её восхитительная юная подруга¸ которую она с каждым днём находила всё более восхитительной, развивалась и для этого, как я упомянул ранее, она побуждала ту к бесконечным беседам. Теперь же она была удовлетворена, ей всё стало ясно, и больше всего на свете она хотела бы убедить девушку навсегда порвать со своим прошлым. Прошлым, о котором она ничуть не сожалела, поскольку оно открыло для Верены, а через неё и для её покровительницы, страдания и тайны Настоящих Людей. У неё была теория, что Верена, несмотря на то, что в ней течёт кровь Гринстритов (кстати, кто они такие, в конце концов?), была цветком великой Демократии, и невозможно было представить предка менее выдающегося, нежели сам Таррант. Его происхождение брало начало в безвестном местечке где-то в Пенсильвании, и было само по себе невыразимо низким. Настолько, что если бы возникла необходимость его доказать, сама Олив была бы разочарована этим недостатком. Ей нравилось думать, что в детстве Верена познала практически самую крайнюю бедность, и ей доставляло жестокое удовольствие представлять себе, что иногда это нежное создание вынуждено было в буквальном смысле голодать. Эти вещи лишь добавляли ей ценности в глазах Олив. Они заставляли эту молодую леди чувствовать, что их общее дело – действительно серьёзное предприятие. Принято считать, что у революционеров всегда есть какой-то определённый стимул для борьбы, а в их случае этого стимула бы очень не хватало, если бы не такое счастливое стечение обстоятельств в прошлом Верены. Когда та передала приглашение в Кембридж от своей матери, Олив осознала, что пришло время совершить великое усилие. Великие усилия не были ей в новинку – сама жизнь была великим усилием – но это казалось ей особенно жестоким. Она, тем не менее, решила пойти на него, пообещав себе, что первый её визит к миссис Таррант окажется последним. Единственным утешением для неё служило то, что ей предстоит тяжко страдать, поскольку предчувствие тяжких страданий было присуще ей всегда. Было решено, что Олив придёт к чаю (точнее, трапезе, которую Селах считал своим ужином), в то время как миссис Таррант, как мы уже знаем, собиралась пригласить ещё одного гостя, чтобы почтить её приход. Указанный гость после долгих споров между Вереной и матерью был всё-таки избран, и первым, кого увидела Олив, войдя в крошечную гостиную в Кембридже, был молодой человек с преждевременно, или, как при взгляде на него можно было сказать, несвоевременно поседевшими волосами, которого она, кажется, видела прежде, и который был представлен ей как мистер Маттиас Пардон.

Она страдала меньше, чем надеялась – настолько её увлекло созерцание обстановки дома Верены. Обстановка была даже ужасней, чем хотелось Олив. А та хотела, чтобы обстановка была именно ужасной, так как это позволяло ей с чистой совестью забрать Верену к себе. Олив всё больше мечтала получить от Верены конкретное заверение верности, хотя и не могла представить, что именно оно должно собой представлять. Она лишь чувствовала, что залогом этого обещания должно быть нечто священное для Верены, что свяжет их жизни навсегда. Теперь же оно обретало более чёткие очертания, и она начала понимать, что может послужить таким залогом, хотя также понимала, что ей придётся немного подождать. Миссис Таррант в своём доме также обрела вполне чёткие очертания, и теперь не могло возникнуть ни малейшего сомнения в её исключительной пошлости. Олив Ченселлор презирала пошлость, у неё было чутьё на пошлость, которое распространялось и на её семью. Нередко она со смущением обнаруживала этот порок у Аделины. Конечно, временами, ей казалось, что все окружающие таковы, все окружающие, кроме мисс Бёрдси, которая была исторической личностью и не имела ничего общего с ними, а также за исключением беднейших и скромнейших людей. Как ни странно, лишь трудяги и болтуны были лишены этого недостатка. Мисс Ченселлор чувствовала бы себя намного счастливее, если бы в интересовавших её общественных движениях участвовали только люди, которые ей нравятся, и если бы революции не приходилось всегда начинать с самого себя, с внутренних судорог, жертв и казней. А общая цель, к сожалению, не делает общество безличным.

Миссис Таррант с её лёгкой полнотой казалась гостье выбеленной и пухлой. Она выглядела покрытой лаком или глазурью. Её крайне редкие волосы были убраны со лба à la Chinoise. У неё не было бровей и казалось, что её глаза всё время следят за собеседником, как у восковой фигуры. Когда она говорила и пыталась настоять на своём, а она всё время на чём-то настаивала, она морщилась и гримасничала, силясь выразить невыразимое, но её попытки всегда оканчивались провалом. В ней была некая печальная элегантность, она пыталась быть доверительной, понижала голос и выглядела так, будто хочет установить некое взаимное молчаливое понимание, ради того, чтобы спросить гостя, рискнёт ли он попробовать яблочные оладьи. Она носила лёгкую накидку, которая напоминала дождевик её мужа, – и когда она поворачивалась к дочери или заговаривала о ней, этот предмет одежды мог бы сойти за ритуальное одеяние жрицы культа материнства. Она старалась держать разговор в русле, которое позволяло ей задавать Олив внезапные и бессмысленные вопросы, в основном касающиеся того, знает ли она ведущих леди (по выражению миссис Таррант), не только в Бостоне, но и в других городах, которые миссис Таррант довелось посетить за время её кочевой жизни. Некоторых из них Олив знала, а о некоторых слышала впервые. Но это раздражало её, и она притворилась, что не знает никого (понимая при этом, что никогда прежде ей не приходилось столько лгать), и это довольно сильно смутило хозяйку дома. Хотя её вопросы были простыми и искренними, без задней мысли и без ущерба для новых истин.

Portée – (фр.) значимость

à la Chinoise – (фр.) на китайский манер\ в китайском стиле

 

Глава 15

Таррант, однако, не терял бдительности: он был торжественно официален с мисс Ченселлор, снова и снова потчевал её за столом и даже позволил себе намекнуть, что яблочные оладьи очень хороши, но при этом не затронул темы более тривиальные, чем возрождение гуманности, и выразил огромную надежду, что мисс Бёрдси ещё раз проведёт у себя такое восхитительное собрание. Касаемо последнего он пояснил, что это не для того, чтобы он мог снова представить свою дочь публике, а лишь для обмена ценными идеями и ради встречи с умными людьми. Если Верене суждено внести существенный вклад в решение этой проблемы, у неё непременно появится возможность сделать это – вот во что они все верили. Они не собираются торопить события: если они нужны обществу, значит, их время скоро придёт, если же нет, они будут ждать, и позволят тем, кто более востребован, пробиться вперёд. Если же они востребованы, то сами поймут это. Если нет, то они продолжат держаться друг за друга, как это было всегда. Таррант всегда мог придумать альтернативу, и сейчас он сыпал ими без остановки. Его слушатели никогда не могли упрекнуть его в беспристрастности. Они не богаты, как мисс Ченселлор уже поняла. Нельзя сказать, что они гребут доллары лопатой. Но они верят, что независимо от того, выскажется человек во весь голос или просто молча будет делать свое дело, трудности рано или поздно отступят. Так подсказывал их опыт. Таррант говорил так, как если бы его семья была готова взять на себя ответственность только при определённых условиях. Он всё время говорил «мэм», обращаясь к мисс Ченселлор, которой казалось, что сам воздух вокруг уже гудит от звуков её имени. Оно звучало снова и снова, если только миссис Таррант и Верена не принимались говорить на совсем уж отвлечённые темы. Ей хотелось составить собственное мнение о докторе Тарранте. Правда, она очень сомневалась, что он добился этого звания честным путём. Теперь у неё была такая возможность, и она сказала себе, что если он действительно таков, каким кажется, то предложи она ему десять тысяч долларов, при условии что он и его жена откажутся от всех претензий на Верену и не будут докучать ей, он ответит со своей устрашающей улыбкой: «Двадцать тысяч, деньги вперёд, и я сделаю всё, что вы хотите». Мысли о возможности подобной операции в будущем то и дело посещали Олив в течение вечера. Казалось, само это место наталкивало на такие мысли – это временное логово Таррантов, пустой деревянный коттедж с куцым передним двориком и небольшой открытой площадкой, выстеленной досками, которая не столько защищала идущих по ней от грязи, сколько подвергала их опасности провалиться в неё. Доски эти покоились, в зависимости от погоды, на слое жидкой либо подмёрзшей грязи и требовали от пешехода, рискнувшего пройти по ним, ловкости и опыта канатоходца. В самом доме не было ничего достойного упоминания, кроме, разве что, запаха керосина. И если Олив имела неосторожность куда-либо присесть, предмет, на который она садилась, принимался скрипеть и раскачиваться под ней. А стол, на котором подавали чай, был накрыт вместо скатерти лоскутом ткани с ярким рисунком.

Что касается сделки с Селахом, было непонятно, как Олив собиралась её осуществить, учитывая её уверенность, что Верена никогда не бросит своих родителей. Она ясно видела, что та никогда не отвернётся от них, и всё будет делить с ними. Она бы презирала Верену, если бы думала, что это не так, но в то же время не понимала, почему даже при таких дрянных родителях это казалось ей таким естественным. Этот вопрос вновь вернул её к размышлениям над загадкой, занимавшей её часами – имеют ли в действительности эти люди какое-то отношение к рождению Верены. Она не могла объяснить это ничем иным, кроме как чудом. Чем дальше, тем больше она убеждалась, что эта девушка – чудо из чудес, отличная от всех других человеческих существ, что её рождение у таких людей как Селах и его жена – не более чем изысканный каприз животворящей силы, и с учётом этого прочие мистические факторы уже не имеют никакого значения. Всем известно, что истинная красота, как и истинная гениальность сами выбирают место и время своего появления в этом мире, оставляя на долю пытливых зрителей прослеживать их происхождение скорее от далёких выдающихся предков или непосредственно от божественного вмешательства, чем от их глупых и уродливых родителей. Они – редчайший феномен, по словам Селаха. Для Олив Верена представляла собой классический пример «одарённого человека». Её способности достались ей бесплатно, как роскошный подарок на день рождения, оставленный под дверью неизвестным дарителем, подарок, который одновременно является неисчерпаемым наследием и приятным напоминанием о неизвестном покровителе. Они всё еще были крайне «сырыми», к удовольствию Олив, которая, как мы знаем, дала обещание помочь совершенствовать их, но при этом такими же настоящими, как фрукты и цветы, как тепло огня и журчание воды. Для своей скрупулёзной подруги Верена была как муза для художника, дух, помогающий придать творению нужную форму легко и естественно. Хотя сложно себе представить более необученного, невежественного и неопытного художника. Но так же сложно представить себе людей вроде старших Таррантов, или жизнь, настолько же ужасную, какой была её жизнь. Только такое совершенное существо могло противостоять всему этому, только эта девочка с её внутренним огнём, своего рода божественной искрой. Бывают такие люди, как будто созданные самим Творцом. Они сильно отличаются от других, но их существование так же бесспорно, как и польза, которую они приносят.

Болтовня Тарранта о его дочери, её планах, её энтузиазме больно ранили Олив. Почти так же ранила её мысль о том, что это он своим прикосновением заставлял её говорить. Тот факт, что это действие было обязательно для пробуждения её способностей, сильно мешало делу. И Олив решила, что в будущем Верена должна отказаться от этого сотрудничества. Девушка, в сущности, признала, что соглашалась на это только чтобы доставить ему удовольствие и на самом деле подойдёт что угодно, что позволит ей немного успокоиться, прежде чем начать «самовыражаться». Олив убедила себя, что вполне сможет успокоить её, хотя никогда не делала ничего подобного. Она даже была готова в случае необходимости подняться на трибуну вместе с Вереной и наложить руки ей на голову. Почему злодейка-судьба распорядилась так, что Таррант должен принимать участие в делах Женщины – как будто она нуждается в его помощи для достижения своей цели. Нищий шарлатан, худой, облезлый, без чувства юмора, лоска, престижа, которые могли бы хоть как-то скрыть его непроходимую тупость? Мистер Пардон также проявил интерес к этому делу, но что-то в нём говорило, что он не представляет опасности. Здесь, под крышей дома Таррантов он вёл себя очень просто, и Олив подумала, что, хотя Верена много говорила о нём, она не дала понять, что он настолько близок их семье. Она упомянула лишь, что он иногда брал её с собой в театр. Но это Олив могла понять. У неё самой был такой период через некоторое время после смерти отца – её мать умерла ещё до этого, – когда она купила домик на Чарльз стрит и начала жить одна. Тогда она посещала в сопровождении мужчин различные увеселительные мероприятия. Вот почему её не шокировала мысль, что Верена ищет приключений таким образом. Из собственного опыта она знала, что ничего похожего на приключения таким образом не найдёшь. Эти унылые и поучительные экспедиции запомнились ей искренним интересом спутника к её финансовому положению (иногда даже слишком настойчивым для молодого бостонца), к тому насколько удобно расположились рядом с ними друзья, которые все до одного знали, с кем она пришла, а также серьёзными обсуждениями поступков персонажей пьесы в перерывах между актами и словами, которыми она благодарила молодого человека, проводившего её до двери, за проявленную галантность: «Я должна поблагодарить вас за чудесный вечер». Ей всегда казалось, что она делает это слишком чопорно: как будто её губы склеивались после того, как она произносила слово. Но подобные мероприятия сами по себе были весьма чопорными. Возможно, из-за того, что Олив не хватало чувства юмора. Конечно, эти встречи были не настолько невинными, как поход на вечернюю службу в Королевскую часовню, но и не далеки от этого. Разумеется, не все девушки поступают именно так, – в некоторых семьях к такому поведению относятся с неприязнью. Но в таких семьях и девушки обычно более легкомысленные. Впрочем, она была уверена, что развлечения Верены самые невинные, так как сама жизнь подвергала её куда большим опасностям. Под опасностью Олив понимала только одно – вероятность, что такая экспедиция в компании простодушного юнца может продлиться для неё дольше, чем один вечер. Одним словом, её преследовал страх, что Верена может выйти замуж, если найдёт свою судьбу, которой Олив, в свою очередь, вовсе не готова была отдать её. Всё это заставляло Олив с подозрением относиться ко всем знакомым Верене мужчинам.

Мистер Пардон был вовсе не единственным её знакомым. Составить представление об остальных можно было на примере двух молодых студентов юридического факультета Гарварда, с которыми она познакомилась во время чаепития у Таррантов. Когда они заняли свои места, Олив подумала: неужели Верена что-то скрыла от неё и на самом деле она, как и многие девушки в Кембридже, «любовь всего колледжа», – объект повышенного интереса со стороны студентов. Вполне естественно, что в районе такого большого университета есть такие девушки, за которыми толпами бегают студенты, но ей не хотелось, чтобы Верена была одной из них. Некоторые из этих девушек принимали у себя студентов старших курсов, некоторые предпочитали первокурсников и второкурсников, несколько девушек даже поддерживали хорошие отношения с молодыми людьми, учившимися в странном маленьком здании в конце Дивайнити авеню, которых готовила для себя Унитаристская церковь. При появлении новых посетителей миссис Таррант засуетилась больше прежнего. Но когда ей удалось, наконец, путём нескольких взаимных перемещений усадить всех гостей в круг, он тут же был разрушен беспорядочными блужданиями её мужа, который, будучи не в состоянии сказать что-либо по существу беседы, постоянно менял своё положение в пространстве, то и дело медленно кивая головой и с превеликим вниманием вглядываясь в ковёр. Миссис Таррант спросила молодых людей об учёбе и о том, насколько серьёзно они настроены в отношении дальнейшей карьеры в юриспруденции. Она добавила, что некоторые законы кажутся ей несовершенными, и она надеется, что они могут попытаться улучшить их. Она сама пострадала от законов, после того как умер её отец. Ей не досталось и половины имущества, которое могло бы принадлежать ей, если бы законы были другими. Она считала, что они нужны лишь для решения общественных вопросов, но никак не должны вмешиваться в личные дела людей.

Юноши пребывали в хорошем расположении духа. Они приветствовали эти слова весельем, которое, хотя и было выражено довольно учтиво, всё же отдавало насмешкой. Они больше говорили с Вереной, чем с её матерью. И пока они были заняты беседой, миссис Таррант пояснила, кто они такие, и что один из них, тот, что пониже и не такой нарядный, привёл своего друга, чтобы представить его. Этот друг, мистер Бюррадж, приехал из Нью-Йорка, он был из очень богатой семьи, и у него было своё дело в Бостоне.

– Я не сомневаюсь, вам знакомы некоторые из принадлежащих ему заведений, – сказала миссис Тарант. – Он общается только с людьми своего круга, – продолжила она. – Но этого ему недостаточно. Он не был знаком ни с кем, вроде нас. И он сказал мистеру Грэйси, – это который пониже, – что очень хочет познакомиться с нами. Ему прямо-таки не терпится. И мы, разумеется, согласились, чтобы мистер Грэйси привёл его к нам. Надеюсь, это не будет для него пустой тратой времени. Мне сказали, что он помолвлен с мисс Винкворт. Вы наверняка знаете, кто она. Но мистер Грэйси говорит, что тот видел её всего раз или два. Я думаю, так и появляются сплетни. Мистер Грэйси совсем не похож на него. Он очень скромный, но мне кажется, что и очень умный. Вы не думаете, что он скромный? Ах, вы не знаете? Что ж, я думаю, вам всё равно, вы, должно быть, повидали немало молодых людей. Но, должна сказать, когда молодой человек выглядит так, как он, я считаю, что он ужасно скромен. Я слышала, доктор Таррант сделал мне замечание, когда проходил мимо. Я вовсе не имею в виду, что скромность украшает. И я даже не представляла, что у нас будет такая вечеринка, когда приглашала вас. Почему бы Верене не принести пирог? Он обычно пользуется огромным успехом у студентов.

В конечном счёте, эта обязанность была делегирована Селаху, который после продолжительного отсутствия вернулся с целым блюдом деликатесов, каковые с небывалым успехом представил всем присутствующим. Олив видела, что Верена щедро дарит улыбки мистеру Грэйси и мистеру Бюрраджу, а последнего то и дело подбадривает одобрительным смехом. Со стороны могло показаться, что истинное призвание Верены заключается в том, чтобы улыбаться и развлекать беседой склонившихся к ней молодых людей. Но так могло показаться только человеку, который, в отличие от Олив, не был уверен, что такая одарённая девушка послана в этот мир с совершенно другой целью, и что служить развлечением для тщеславных юнцов – последнее, чем следует заниматься, имея такой талант к обличающим речам. Олив старалась радоваться за свою подругу, обладавшую такой щедрой натурой, что само по себе делает честь любой женщине. Она считала, что Верена нисколько не пытается флиртовать, а просто от природы очаровательна и добра. Природа же наделила её красивой улыбкой, которую она одинаково обращала на всех, независимо от пола. Олив могла быть права, но скажу по секрету, читатель, она сама никогда не могла понять, флиртует Верена или нет. Юная леди тоже не знала, флиртует ли она, и даже если бы знала, то не смогла бы сказать об этом Олив, которая была напрочь лишена обычного женского желания понравиться. Но она видела разницу между мистером Грэйси и мистером Бюрраджем. И то, что попытка миссис Таррант указать на это различие вызвала у неё лишь скуку, было явным тому доказательством. Довольно любопытно, что при всём своём рвении к утверждению превосходства женщин, она куда лучше понимала мужские повадки, чем женские. Мистер Бюррадж был очень красивым юношей, с весёлым и умным лицом, в довольно дорогой одежде, с налётом принадлежности к «выскочкам» – быстро разбогатевший, добродушный светский человек, жадный до новых ощущений и немного строящий из себя дилетанта. Будучи, без сомнения, отчасти амбициозным, и желая польстить себе мыслью, что он не судит людей по одёжке, он связался с более грубым, но и более проницательным персонажем, подлинным сыном Новой Англии, ещё более упрямым и циничным, чем он сам, который пообещал показать ему Таррантов как нечто очень любопытное и типично бостонское. Мистер Грэйси, невысокий человечек с большой головой и в очках, выглядел очень неопрятно, почти деревенщиной, но его уродливые уста расточали сладкие речи. Верена отвечала на них, заливаясь краской от смущения. Олив чувствовала, что она ведёт себя именно так, как один из молодых людей предсказывал другому. Мисс Ченселлор понимала, что происходит между ними, как будто они говорили об этом вслух. Мистер Грэйси утверждал, что она ярчайшая представительница своего класса, и его друг убедится в этом при знакомстве. Они будут смеяться над ней, закуривая сигары по дороге домой, и ещё много дней после этой беседы будут цитировать ту «девушку, борющуюся за права женщин».

Поразительно, насколько по-разному мужчины бывают неприятными. Эти двое очень сильно отличались от Бэзила Рэнсома, как и друг от друга, и в то же время манеры каждого из них были оскорбительны для женщин. Хуже всего было то, что Верена ни за что не станет относиться к ним с неприязнью из-за этого. Она так и не научилась относиться с неприязнью к некоторым вещам, несмотря на усиленные попытки подруги научить её. У неё каким-то чудом сформировалось чёткое представление о мужчине как о жестоком и несправедливом существе, но этот мужчина был абстрактным, платоническим. Она не ненавидела его из-за этого. Но какой смысл был в этом живом и остром представлении об угнетении женского пола, подобном, по её же словам, сверхъестественному пониманию Жанной д’Арк плачевного состояния Франции, если она не собиралась каким-либо образом выражать его, продолжая вести себя как обычная малодушная молодая женщина? Да, в первый день она обещала отречься от всего этого, но разве сейчас она похожа на женщину, которая отреклась? Возможно ли, что этот сияющий, смеющийся молодой Бюррадж, с его цепями и кольцами и блестящими туфлями, влюбится в неё и попытается подкупить своими большими деньгами, чтобы убедить её отказаться от своего святого долга и уехать с ним в Нью-Йорк, где она станет его женой, которую он будет то баловать, то мучить, как подобает настоящему Бюрраджу. Признание Верены в том, что она предпочитает «свободные отношения», служило слабым утешением для Олив. Это была обычная девичья бравада: она ведь понятия не имела, о чём говорит. Хотя она выросла среди людей, привычных к разного рода странностям и к распущенности, она сохранила первозданную невинность истинной американской девушки, величайшую в мире невинность, ибо она пережила отмену всех запретов. И то, что Верена говорила сейчас, лучше всего это доказывало. А значит, она всё же приемлет определённые отношения, что делает встречи с молодыми людьми в поисках новых впечатлений опасными для неё.

 

Глава 16

Мистер Пардон, как убедилась Олив, оказался таким образом не у дел. Но он был не из тех людей, которые легко сдаются. Он сам пришёл и сел рядом с мисс Ченселлор и завёл разговор о литературе. Он спросил, следит ли она за каким-нибудь из «сериалов», которые сейчас публикуются в журналах. Когда она сказала, что никогда не интересовалась подобными вещами, он кинулся было защищать серийные публикации, но она тут же добавила, что не собиралась их критиковать. Его нисколько не смутили эти возражения, и он тут же переключился на Маунт Дезерт. Его природа требовала всё время о чём-нибудь говорить. Он говорил очень быстро и мягко, и его слова и фразы в целом были очень изящны. Он говорил с приятной прямотой, и его речь изобиловала восклицаниями наподобие: «О Господи!» или «Боже милосердный!» – нехарактерными для представителей пола, обычно использующих более грубые выражения. У него были мелкие и чёткие черты лица, удивительно аккуратные, и красивые глаза, и усики, за которыми он тщательно ухаживал, и моложавость, немного не вяжущаяся с сединой в его волосах, и свободная манера общения, которой он был обязан своей карьерой журналиста. Его друзья знали, что, несмотря на мягкость и болтливость, он был, что называется, живчик. Его связывали со многими литературными предприятиями. Надо сказать, что по большей части это было сродни отношениям Селаха Тарранта с газетами – заботливо культивируемая самореклама. Для этого простодушного сына своей эпохи не существовало разницы между художником и обычным человеком. Частная жизнь любого писателя была лишь пищей для газетчиков, и всем до всего и до всех было дело. Для него всё было поводом для публикации, а публикация представляла собой нескончаемый отчёт о делах горожан, публикуемый с регулярностью объявлений, оскорбительный, если нужно, и если не нужно тоже. Он намеренно поливал грязью их частную жизнь и их внешний вид. Его вера, опять же, была сродни вере Селаха Тарранта – что появляться в газетах это величайшее блаженство, и не следует быть чересчур привередливым к тому, каким образом удалось туда попасть. Он был, как говорят французы, дитя богемы. Свою карьеру он начал в возрасте четырнадцати лет, выискивая по крупицам информацию в огромных засаленных регистрационных книгах, лежащих на мраморных конторках. Он мог льстить себе, что внёс свою скромную лепту от имени бдительной общественности, которая является гордостью демократического строя, в отказ американцев от попыток путешествовать нелегально. С тех пор он заметно поднялся выше в этой области. Он был одним из самых успешных молодых интервьюеров Бостонской прессы. Особенно удавались ему описания женщин. В свои короткие заметки он уместил немало знаменитых женщин своего времени – хотя некоторые из этих прославленных дам были очень объёмны. Ходили слухи, что он коварно подкарауливает примадонн и актрис в гостиницах по утрам после их прибытия или иногда поздно вечером, пока их багаж поднимают в номер. Ему было всего двадцать восемь лет, и, несмотря на убелённую сединами голову, он был, несомненно, современным молодым человеком. Он старался не упускать ни одной удачной возможности. Миссия человечества на земле виделась ему в бесконечной эволюции телеграфа. Многие вещи казались ему одинаковыми – у него отсутствовало даже малейшее представление о качестве и мере. Его уважение вызывали только всяческие новинки. Он был объектом крайнего восхищения для Селаха Тарранта, который верил, что тот разгадал секрет успеха, и который, когда миссис Таррант заметила (что она делала неоднократно), что мистер Пардон явно интересуется Вереной, заявил, что он один из немногих молодых людей, которому он доверил бы свою дочь. Таррант был уверен, что если Маттиас Пардон захочет жениться на Верене, то непременно постарается добиться для неё славы. И преимущества брака, в котором муж был одновременно журналистом, интервьюером, менеджером, агентом и к тому же распоряжался несколькими местными газетами, который будет писать о ней и помогать ей, были для Верены слишком многочисленны, и слишком очевидны, чтобы на нём настаивать. Маттиас был невысокого мнения о Тарранте, считал его второсортным сторонником устаревших методов. У него сложилось впечатление, что тот сам влюблён в Верену, но эта страсть лишена ревности и отличается похвальным желанием поделиться объектом своей любви с американским народом.

Он некоторое время рассказывал Олив о Маунт Дезерт, о том, что описывал эту компанию в своих письмах. Он отметил, что сейчас корреспонденты очень страдают от необходимости конкурировать с леди-журналистами, поскольку статьи, которые те пишут, газеты публикуют с большим удовольствием. Он полагал, что это приятная новость для неё – ведь как он знал, она очень заинтересована в том, чтобы у женщин было больше возможностей. Конечно, они писали замечательные статьи, и мало что можно было утаить от них. Конечно, от природы они более разговорчивы, и такой стиль сейчас в моде. Но вот только они обычно пишут о том, о чём хотят читать женщины. Конечно, он знает, что среди читателей много женщин, но, откровенно говоря, он никогда не обращался к представителям какого-то одного пола и старался писать так, чтобы интересно было всем. Если вы читаете то, что написала леди, вы заранее знаете, что вы там найдёте. Он же сейчас старался сделать так, чтобы читатель даже не представлял себе, что он сейчас узнает, старался сделать так, чтобы вы подпрыгнули от удивления. Мистер Пардон не был тщеславен, во всяком случае не больше, чем полагается человеку, чья молодость и успех идут рука об руку, и вполне естественно, что он не знал, с каким чувством мисс Ченселлор слушала его. Считая её светской дамой, он просто старался беседовать с ней о пустяках, которых она должна от него ожидать. Она решила, что он очень заурядный. О нём говорили, как об очень умном человеке, но здесь явно была какая-то ошибка. По её мнению для Верены не представлял никакой опасности ум, имеющий столь поверхностные суждения о великих событиях. Кроме того, он не был образованным человеком, и она верила или, по меньшей мере, надеялась на то, что образование, которое сейчас получала Верена под её чутким руководством, позволит той понять это самостоятельно. Олив пребывала в постоянном конфликте с легкомысленностью и добродушием суждений своего времени. Многие из них казались ей слабыми до глупости, без намёка на норму и меру, чрезмерно восторженными и заставляющими людей с удовольствием давать себя дурачить. Это поколение казалось ей расслабленным и деморализованным, и, мне кажется, что она считала инъекцию великого женского начала необходимой, чтобы заставить его мыслить и говорить яснее.

– О, какое наслаждение слушать, как вы говорите друг с другом, – сказала ей миссис Таррант. – Вот что я называю настоящей беседой. У нас редко случается что-то интересное, поэтому меня так и тянет присоединиться. Но я не могу выбрать, кого из вас мне слушать. Верена, похоже, прекрасно проводит время с теми джентльменами. Я улавливаю кое-какие обрывки их разговора, но мне сложно понять, о чём они говорят. Возможно, мне следует уделить больше внимания мистеру Бюрраджу. Я не хочу, чтобы он думал, что мы здесь не такие радушные, как нью-йоркцы.

Она решила переместиться поближе к трио в дальнем углу комнаты, поскольку почувствовала (и очень надеялась, что мисс Ченселлор ещё не поняла этого), что Верена изо всех сил старалась убедить хотя бы одного из своих собеседников поговорить с её дорогой подругой, а эти бессовестные молодые люди, взглянув на ту через плечо, умоляли о пощаде, говоря, что пришли вовсе не за этим. Селах вновь фланировал по комнате со своей коллекцией пирогов, и мистер Пардон принялся обсуждать с Олив Верену, говоря, что не может выразить все чувства, которые испытывает в связи с тем интересом, который она проявляет по отношению к девушке. Олив не понимала, почему он должен что-либо говорить или чувствовать по этому поводу, и отвечала односложно. Бедный молодой человек, ничего не подозревая о грозящей ему опасности, заметил, что он надеется, что она не собирается оказывать на мисс Таррант влияние, которое лишило бы ту возможности получить статус, полагающийся ей по праву. Он считал, что всё и так слишком долго откладывается; он желает видеть её в авангарде, желает видеть её имя на самых огромных афишах, а её портреты во всех витринах. Она гений, в этом нет никаких сомнений, и благодаря этому она поведёт за собой людей. У неё есть шарм, а это очень востребовано сегодня в контексте новых идей. Многие готовы умереть за это. Её необходимо вознести как можно выше, она должна идти прямо к вершине. Назрела необходимость в решительных действиях, и он не понимает, чего же они ещё ждут. Он надеется, что они не дожидаются, когда ей стукнет пятьдесят лет: на поле боя достаточно старух. Он знал, что мисс Ченселлор по достоинству ценит преимущества молодости, – так ему сказала Верена. У её отца дела приходят в упадок, да и зима уже отступает. Мистер Пардон зашёл так далеко, что заявил, что если доктор Таррант не сможет поправить свои дела, то ему самому придётся взять всё в свои руки. В то же время он выразил надежду, что взгляды Олив не позволят ей заставлять мисс Верену откладывать. Также он надеется, что она не сочтёт, будто он слишком сильно на неё давит. Он знает, что о газетчиках ходит дурная слава – будто они слишком часто переходят все границы. Но он лишь выражал беспокойство, так как думал, что те, кто сейчас ближе к Верене, чем он когда-либо надеялся оказаться, недостаточно активны. Он знал, что она появлялась в двух или трёх салонах после того вечера у мисс Бёрдси, и он слышал о замечательной встрече в доме самой мисс Ченселлор, когда многие важные персоны были приглашены для знакомства с Вереной. Он имел ввиду скромный ланч, организованный Олив, где Верена беседовала с дюжиной матрон и старых дев, отобранных хозяйкой дома после бесконечных колебаний и духовных терзаний. Репортаж о событии, предположительно принадлежавший перу молодого Маттиаса, который, естественно, там не присутствовал, появился в вечерней газете с впечатляющей оперативностью. Всё, конечно, и так идёт неплохо, но он хотел бы чего-то большего, настолько значительного, чтобы никто не смог пройти мимо, даже если бы захотел. Затем, слегка понизив голос, он пояснил, что имеет в виду: лекция в Мьюзик Холле, по пятьдесят центов за билет, без её отца, без подготовки, не откладывая на потом. Он ещё больше понизил голос и поведал мисс Ченселлор свою сокровеннейшую мысль, предварительно убедившись, что Селах всё ещё отсутствует, а миссис Таррант допрашивает мистера Бюрраджа о том, где он успел побывать в Бостоне. На самом деле, мисс Верена и сама хотела избавиться от своего отца. Ей не хотелось больше, чтобы он совершал пасы вокруг неё, как он обычно это делал, перед тем как она начинала говорить. Это отнюдь не добавляло действу привлекательности. Мистер Пардон выразил уверенность, что мисс Ченселлор согласна с ним в этом вопросе, и со стороны Олив потребовалось огромное усилие (настолько ей не хотелось быть заодно с мистером Пардоном), чтобы признаться самой себе, что она действительно согласна. Она спросила его, довольно-таки холодно, – он больше не смущал её, – действительно ли он так заинтересован в улучшении положения женщин. Вопрос, похоже, поразил молодого человека, как резкий и не относящийся к делу. Этот вопрос обрушился на него с высот, на которых он не был готов вести беседу. Он привык действовать быстро, но на какое-то мгновение замешкался, прежде чем ответить:

– О, нет ничего такого, чего я бы не сделал для женщин. Только дайте мне шанс, и вы сами увидите.

Олив помолчала.

– Я имею в виду, – ваша симпатия распространяется на весь женский пол или только на мисс Таррант?

– Что ж, симпатия есть симпатия – и этим всё сказано. Она распространяется на мисс Верену и на всех остальных, – кроме леди-корреспондентов, – добавил молодой человек шутливо, и тут же понял, что чувство юмора у подруги Верены отсутствует. Не лучшей идеей с его стороны было продолжить: – она распространяется даже на вас, мисс Ченселлор!

Олив вскочила на ноги, колеблясь. Она хотела уйти, но для неё было невыносимо оставить Верену на забаву этим отвратительным молодым людям, которые и так вовсю развлекались. У неё также было странное чувство, что подруга последние полчаса игнорировала её, не интересовалась ею, выстроила стену между ними – стену из широких мужских спин, грубоватых смешков и насмешливых взглядов, бросаемых через всю комнату на Олив, которые должны были скорее отвратить её от того, что там происходило, нежели пригласить принять в этом участие. Если бы Верена узнала, что мисс Ченселлор становится не по себе, когда балом правят смешливые молодые люди, это нисколько не удивило бы её. Но бедная девушка могла догадываться, что видеть, как её неприспособленность к такому обществу принимается как должное, было едва ли более приемлемым для Олив, чем необходимость в этом обществе вращаться. Худшие опасения последней тут же подтвердились, когда миссис Таррант прокричала ей, что она не должна уходить, так как мистер Бюррадж и мистер Грэйси пытаются убедить Верену продемонстрировать им искусство импровизированной речи, и она уверена, что её дочь непременно согласится, если мисс Ченселлор уговорит её собраться. Мисс Ченселлор может повлиять на неё больше, чем кто-либо другой. Но мистер Грэйси и мистер Бюррадж так взволновали её, что она боится, что эта попытка будет крайне неудачной. Все встали со своих мест и Верена подошла к Олив, протянув к ней руки и её ясное лицо не выражало ничего похожего на угрызения совести.

– Я знаю, что вы хотели бы, чтобы я говорила как можно чаще – я постараюсь сказать что-нибудь, если вы этого хотите. Но я боюсь, что здесь слишком мало людей. Я не знаю, как общаться с маленькой аудиторией.

– Жаль, что мы не привели с собой никого из своих друзей – они бы с удовольствием пришли, если бы у них была такая возможность, – сказал мистер Бюррадж. – Во всем Университете нет большего наслаждения, чем слышать вас, и нет более благодарной аудитории, чем мужчины из Гарварда. Нас всего двое – Грэйси и я, но Грэйси сам себе хозяин, и я думаю, скажет обо мне то же самое, – молодой человек произнёс эти слова свободно и легко, посмеиваясь над Вереной и даже немного над Олив, как человек, которого все считают мастером умелых подначек.

– Мистер Бюррадж слушает даже лучше, чем говорит, – заявил его компаньон. – У нас выработана привычка быть внимательными на лекциях, знаете ли. Ваша лекция станет настоящим удовольствием для нас. Мы просто погрязли в равнодушии и предрассудках.

– Ах, мои предрассудки, – продолжил мистер Бюррадж. – Если бы вы только могли их видеть. Уверяю вас, они просто ужасающи!

– Дайте им палец – они всю руку откусят! – воскликнул Маттиас Пардон. – Если вы искали возможности завоевать Гарвардский колледж, то вот ваш шанс. Эти джентльмены разнесут весть о вас всем. Это станет началом начал.

– Я не знаю, понравится ли это вам, – проговорила Верена, всё ещё глядя в глаза Олив.

– Я уверена, мисс Ченселлор всё здесь нравится, – с достоинством заметила миссис Таррант.

Селах вновь возник из ниоткуда в этот момент. Его высокая одухотворённая фигура появилась в обрамлении дверного проёма.

– Может быть, я сумею вдохновить тебя? – вопросил он бодро, оглядывая комнату.

– Хотите, я сделаю это сама,– нежно сказала Верена, обращаясь к подруге. – Это хорошая возможность попробовать обойтись без помощи отца.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что собираешься обойтись своими силами? – испуганно воскликнула миссис Таррант.

– Ах, я умоляю вас, продемонстрируйте нам всё, – не удаляйте ничего из вашей программы! – послышалась мольба мистера Бюрраджа.

– Я всего лишь хочу подбодрить её, – сказал Селах, отстаивая свою позицию. – Я тут же удалюсь, если ничего не выйдет. Я вовсе не хочу привлекать внимание к моим скромным способностям, – последнее заявление, кажется, было обращено к мисс Ченселлор.

– Что ж, гораздо более вдохновляюще получится, если вы не будете к ней прикасаться, – сказал ему Маттиас Пардон. – Как будто на неё снизойдёт то, что… в общем, то, что на неё обычно нисходит.

– О, мы никогда не утверждали ничего подобного, – пробормотала миссис Таррант.

Эта маленькая дискуссия заставила кровь прилить к лицу Олив. Она чувствовала, что все присутствующие смотрят на неё – и прежде всего Верена, – что это её шанс укрепить свою власть над девушкой. Это было очень волнующе. К тому же, ей не нравилось, независимо от причин, быть в центре внимания. Но всё сказанное окружающими было глупо и пошло. Само это место дышало нездоровой атмосферой, от которой она хотела спасти Верену. Они считали её забавой, живым развлечением, и эти двое мужчин из Колледжа бессовестно потешались над ней. Это не то, для чего она предназначена, и Олив спасёт её. Верена так простодушна, что даже не замечает всего этого. Она единственный чистый дух в этой ужасной компании.

– Я хочу, чтобы вы выступали перед аудиторией, которая этого заслуживает – чтобы убеждать людей серьёзных и искренних, – даже сама Олив слышала, как дрожит её голос, когда она произносит это. – Ваша миссия не в том, чтобы служить развлечением для отдельных людей, но в том, чтобы тронуть сердца масс, и даже наций.

– Дорогая мадам, я уверен, мисс Таррант тронет моё сердце! – галантно заметил мистер Бюррадж.

– Ох, не знаю, справедливо ли так говорить об этих молодых людях, – со вздохом сказала миссис Таррант.

Верена на мгновение отвлеклась от своей подруги и ответила мистеру Бюрраджу с улыбкой:

– Я не верю, что у вас есть сердце, а если оно и есть, то меня это не волнует!

– Вы даже не представляете, как сильно ваши слова заставляют меня желать услышать вашу речь.

– Поступайте, как вам будет угодно, моя дорогая, – еле слышно проговорила Олив. – Мой экипаж, должно быть, уже здесь, – я в любом случае должна покинуть вас.

– Я вижу, что вы не хотите этого, – удивлённо сказала Верена. – Вы бы остались, если бы хотели, чтобы я говорила, разве не так?

– Я не знаю, что я должна делать. Пойдёмте! – сказала Олив почти сердито.

– Что ж, они уйдут от вас, так и не став лучше, чем пришли, – сказал Маттиас Пардон.

– Я думаю, вам лучше зайти в другой раз, – спокойно предложил Селах, хотя Олив почувствовала, что это неспроста.

Мистер Грэйси предпринял отчаянную попытку протестовать:

– Взгляните на нас, мисс Таррант. Разве вы не хотите спасти Гарвардский Колледж? – спросил он, притворно нахмурившись.

– Я не знала, что Гарвардский Колледж – это вы! – шутливо ответила Верена.

– Боюсь, вы сильно разочарованы, если ожидали сегодня узнать больше о наших убеждениях, – сказала миссис Таррант с оттенком беспомощного сочувствия, обращаясь к мистеру Грэйси.

– Что ж, доброй ночи, мисс Ченселлор, – продолжила она. – Надеюсь, вы достаточно тепло одеты. Я полагаю, вы согласитесь, что мы достаточно делаем для продвижения наших идей. И большинство людей вовсе не против них. Там небольшая дырка в террасе, доктор Таррант всё никак не запомнит, что надо попросить кого-нибудь заделать её. Боюсь, вы думаете, что мы слишком увлечены всеми этими новыми надеждами. Что ж, мы были очень рады видеть вас в нашем доме. Это пробудило во мне аппетит к общению с людьми. О, у вас колёсный экипаж? Я сама терпеть не могу сани, меня в них укачивает.

Таков был ответ хозяйки на весьма формальные слова прощания мисс Ченселлор, которое та произнесла, пока три леди шли вместе к выходу из дома. Олив удалилась из гостиной быстро, ничего не различая перед собой и не удостоив прощанием никого из присутствующих. В спокойном состоянии она была очень вежлива, но будучи взволнованной, вечно допускала досадные промахи, мысли о которых после долго мучили её по ночам. Иногда они пробуждали в ней угрызения совести, иногда чувство торжества. Сейчас же она чувствовала, что ей явно не хватило хладнокровия. Таррант хотел проводить её по ступеням, ведущим из дворика, к её экипажу. Он напомнил ей, что доски террасы в буквальном смысле находятся в крайне шатком положении. Но она попросила его не беспокоиться и практически втолкнула обратно в дом. Она вывела Верену в тёмную прохладу ночи, закрыв за ней дверь. Над ними раскинулось великолепное небо, иссиня-чёрное с серебром – сияющая сокровищница зимы, в котором звёзды были подобны мириадам льдинок. Воздух был тих и свеж, и мелькающий снег казался пугающим. Теперь Олив точно знала, какую клятву она хочет потребовать у Верены. Но было слишком холодно, и она не могла задержать её здесь надолго. Тем временем в гостиной, Миссис Таррант заметила, что, похоже, будто мисс Ченселлор не доверяет Верену её собственным родителям. И Селах доверительно добавил, что его дочь будет очень рада выступить перед всем Гарвардским Колледжем, если её пригласят. Мистер Бюррадж и мистер Грэйси тут же ответили, что пригласят её от имени Университета. И Маттиас Пардон подумал (и заявил) с ликованием, что ничего подобного доселе не бывало. Но тут же добавил, что будет нелегко уговорить на это мисс Ченселлор, тем самым выразив общее мнение собравшихся.

– Я вижу, что вы отчего-то сердиты, – сказала Верена Олив, пока они стояли под звёздным небом. – Я надеюсь, что причина не во мне. Я что-то не то сделала?

– Я не сердита – я встревожена. Я так боюсь потерять вас. Верена, не губите меня, только не губите меня! – Олив говорила тихо и страстно.

– Погубить вас? Вы боитесь, что я провалюсь?

– Вы не можете, конечно, вы не можете провалиться. Ваша звезда ведёт вас. Но не слушайте их.

– Кого вы имеете в виду, Олив? Моих родителей?

– О, нет, не ваших родителей, – холодно ответила мисс Ченселлор. Она помолчала и продолжила: – мне нет дела до ваших родителей. Я уже говорила вам прежде. Хотя теперь я познакомилась с ними, – как они хотели, и как хотели вы, несмотря на то, что я этого не желала – мне нет до них никакого дела. Я скажу это ещё раз, Верена. Будет нечестно, если я заставлю вас думать, что они мне не безразличны.

– Но почему, Олив Ченселлор! – прошептала Верена, как будто пытаясь, несмотря на досаду, которую вызвало у неё это заявление, отдать должное беспристрастности подруги.

– Да, я непреклонна. Возможно, даже жестока. Но мы должны быть непреклонны, если хотим победить. Не слушайте молодых мужчин, когда они пытаются обмануть и запутать вас. Им нет до вас дела. Им нет дела до всех нас. Их заботит только собственное удовольствие, которое, по их мнению, полагается им по праву сильнейшего. Сильнейшего ли? Сомневаюсь.

– Некоторым из них мы очень небезразличны. Мне кажется, что небезразличны, – сказала Верена с улыбкой, которая в темноте казалась слабой.

– Да, если вы готовы бросить всё. Я уже спрашивала вас прежде – вы готовы бросить всё?

– Вы хотите сказать, бросить вас?

– Нет, всех наших несчастных сестёр, все наши надежды и цели, – всё, что для нас свято и ради чего мы живём!

– О, они вовсе не хотят этого, Олив, – Верена улыбнулась уже явно и добавила: – Они не хотят столь многого!

– Что ж, тогда идите и произнесите речь перед ними, – и спойте им, и спляшите заодно!

– Олив, вы жестоки!

– Да, это так. Но пообещайте мне одну вещь, и я стану нежнее, чем вы можете представить!

– Здесь не самое подходящее место для обещаний, – сказала Верена, поёживаясь и оглядывая окружающую темноту.

– Да, я ужасна. Я знаю это. Но обещайте, – и Олив притянула девушку к себе, набросив на неё полу своего плаща, свободно висевшего на её худой фигуре, и приобняв другой рукой. Та посмотрела на неё с мольбой и сомнением.

– Пообещайте, – повторила Олив.

– Что-то ужасное?

– Никогда не слушать их, никогда не доверять…

В этот момент дверь дома вновь отворилась, и свет из холла протянулся через террасу. В дверях стоял Маттиас Пардон, и Таррант с женой и двумя визитёрами, похоже, тоже пришли с ним, чтобы посмотреть, что так задержало Верену.

– Похоже, вы начали лекцию прямо здесь, – сказал мистер Пардон. – Будьте осторожнее, леди, иначе вы примёрзнете друг к другу!

Мать громко напомнила Верене, что та сведёт её в могилу, но Верена всё же ясно услышала последние пять слов, которые Олив произнесла очень тихо. Олив уже оставила подругу и быстро шла по направлению к ожидающему её экипажу. Таррант кинулся в погоню, чтобы помочь ей. Остальные отбуксировали в дом Верену. «Обещайте, что не выйдете замуж!» – эти слова эхом отдавались в её поражённом сознании. Она продолжала слышать их, когда мистер Бюррадж вернулся к прерванному разговору и попросил её хотя бы назначить дату, когда они смогут услышать её. Она знала, что в требовании Олив не было ничего удивительного для неё: эта мысль уже витала в воздухе. Если бы её когда-нибудь спросили об этом, она непременно ответила бы, что не думает, что мисс Ченселлор хочет, чтобы она вышла замуж. Но эта мысль, высказанная так, как это сделала её подруга, показалась ей чересчур пафосной, и в результате этой краткой и жёсткой беседы она лишь почувствовала себя взволнованной и нетерпеливой, как будто внезапно смогла заглянуть в будущее. Будущее это было ужасно, несмотря на то, что кому-то такая судьба могла показаться заманчивой.

Когда молодые люди из Колледжа продолжили настаивать на своём, она изрядно удивила их, спросив со смехом, не собираются ли они «обмануть и запутать» её. Они ушли, уступив последнему замечанию миссис Таррант:

– Боюсь, вы почувствуете, что ещё не способны понять нас.

Маттиас Пардон остался. Её родители, выразив уверенность, что он извинит их, отправились спать. Он пробыл там ещё довольно долго – около часа. И то, что он говорил, заставило Верену думать, что он, возможно, хотел бы жениться на ней. Но слушая его, она подумала, что для неё не составит никакого труда пообещать Олив то, что для той так важно. Он был очень мил, и знал практически всё обо всём, или, по крайней мере, обо всех, и мог обеспечить ей достойную и интересную жизнь. Но она всё равно не хотела бы выходить за него, и после того как он ушёл, подумала, что, раз уж на то пошло, вообще не хотела бы ни за кого выходить. Так что ей будет очень просто пообещать это Олив и тем самым доставить подруге огромную радость!

 

Глава 17

В свою следующую встречу с Олив Верена сказала, что готова дать обещание, о котором та просила. Но, к её величайшему удивлению, мисс Ченселлор в ответ предупреждающе подняла палец и поинтересовалась, к чему такая спешка. Её страстное нетерпение, казалось, уступило место другим соображениям, которым предшествовали долгие размышления. Но решение это было с оттенком горечи, настолько сильной, насколько это возможно для женщины, которая старается верить в лучшее.

– Вы больше не требуете никаких обещаний? – спросила Верена. – Олив, как вы изменились!

– Моё дорогое дитя, вы ещё так юны – так невероятно юны. Мне уже тысяча лет, я пережила многие поколения и многие века. Я знаю то, что я знаю, потому что у меня есть опыт. Вы знаете что-то только благодаря своему воображению. И поэтому вы так свежи и искренни. Я почти забыла об этой разнице между нами – что вы ещё почти ребёнок, несмотря на ваше великое предназначение. Я забыла об этом тогда, но теперь вспомнила. Есть вещи, через которые вы должны пройти, и с моей стороны будет ошибкой мешать этому. Теперь я отчётливо это понимаю. И я понимаю, что до сих пор во мне говорила зависть – моя неусыпная жадная зависть. Во мне её слишком много, хотя это не значит, что зависть чисто женское качество. Мне не нужны ваши обязательства, а только ваше доверие и всё, что из него вытекает. Я надеюсь всей душой, что вы никогда не выйдете замуж, но вовсе не из-за того, что пообещали мне. Вы знаете, о чём я думаю – что пожертвовать чем-либо ради великого дела очень благородно. Священнослужители, – если они настоящие священнослужители, – никогда не женятся, а то, что мы с вами считаем нашим долгом, тоже своего рода служение. Мне очень жаль, что и дружбы, и веры, и щедрости, и самого интересного занятия в мире – даже такого сочетания может быть недостаточно для того, чтобы жить только ради всего этого. Ни один мужчина ни на волос не принимает всерьёз то, чего мы пытаемся достичь. Они ненавидят это, они презирают это и будут пытаться искоренить при каждой возможности. О да, я знаю, некоторые мужчины притворяются, что поддерживают нас, но я не могу доверять даже им! С любым из них я готова при необходимости сражаться не на жизнь, а на смерть. Конечно, некоторым лицам мужского пола хочется вести себя немного покровительственно по отношению к нам: дружески похлопать нас по спине и посоветовать пойти на некоторые уступки, или согласиться с тем, что есть пара вещей, из-за которых это общество нам не подходит. Но любой мужчина, прикидывающийся, что целиком принимает наши требования такими, как мы с вами их понимаем, по своему собственному желанию и до того, как мы его принудим к этому – такой мужчина собирается предать нас. Есть множество мужчин, которые с удовольствием заткнут вам рот своим поцелуем. Если вы однажды станете опасны для их самолюбия, их архаичных интересов, их аморальности – а я каждый день молю небеса, чтобы это случилось! – для любого из них будет величайшей победой убедить вас в том, что он вас любит. И после этого вы увидите, что он сделает с вами, и как далеко заведёт его эта любовь! Это будет худший день для вас, для меня и для всех нас, если вы поверите чему-то подобному. Но сейчас я, как видите, спокойна. Я всё уже обдумала.

Верена слушала всё это, и глаза её сияли.

– Олив, да вы сами просто великолепный оратор! – воскликнула она. – Будь ваша воля, вы бы легко заткнули меня за пояс.

Мисс Ченселлор печально покачала головой, и это движение выдавало то, что она польщена.

– Я могу говорить с вами. Но это ничего не доказывает. Любое бессловесное творение природы, даже камни на улице, обретут голос, чтобы говорить с вами. Я не способна на большее – я слишком стеснительная и сухая.

Эта молодая леди, поборов, наконец, бури и волны эмоций, вошла в тихую гавань доводов разума, и внезапно преобразилась. Её тон был исполнен мягкости и сочувствия, нежности и достоинства, мудрого спокойствия, которое очень ценили те, кто знал её достаточно хорошо, чтобы любить её, и которое всегда так поражало Верену своим благородством. Впрочем, она редко бывала такой на публике. Это были очень личные чувства мисс Ченселлор. Одно из них овладело ею сейчас, и она продолжила объяснять свою непоследовательность, которая так озадачила её подругу, всё с той же спокойной ясностью женщины, чья склонность к самоанализу была такой же острой, как и её суждения.

– Не считайте меня капризной, но я доверяю вам и без всяких обязательств. Я обязана вам, я обязана всем, и приношу извинения за мою грубость и жесткость в доме вашей матери. Это было сильнее меня – видеть этих молодых людей и опасность, которую они для вас представляли. Сама мысль об этом в тот момент приводила меня в ярость. Я всё ещё вижу, что вы в опасности, но я теперь вижу и другое. Я обрела душевное равновесие. Вы должны быть под защитой, Верена, вас нужно оберегать. Но эта защита не должна связывать вам руки. Она должна вырасти из обострения ваших собственных чувств, вашей восприимчивости, из вашего мировоззрения, из представлений о себе самой, из вашей уверенности, что ваша работа и ваша свобода превыше всего. И что свобода для нас с вами не в том, чтобы фанатично отказываться делать что-то, хотя вас часто будут просить о чём-нибудь другие, – но я никогда! – последние слова мисс Ченселлор произнесла с гордостью, почти с пафосом. – Не обещайте, не обещайте ничего! – продолжила она. – Мне всё равно, пообещаете вы или нет. Но не подведите меня, не подведите меня, или я умру!

Её манера оправдывать своё непостоянство была чисто женской. Она хотела убедить собеседницу, что презирает обязательства и в то же время была бы рада, если бы Верена наслаждалась свободой, которая так важна для неё, но только в строго отведённых рамках. Девушка полностью подчинялась её влиянию. У неё были интересы и увлечения, которые она держала при себе, и она вовсе не думала всё время о несчастьях женщин. Но тон Олив сработал подобно заклинанию, и она поняла, что есть что-то такое в знаниях её подруги и в её возвышенных взглядах, к чему её душа с готовностью тянется. Мисс Ченселлор была хорошо знакома с историей и философией, или, по крайней мере, казалась таковой Верене, которая чувствовала, что совокупность знаний в этих областях позволяет человеку управлять своей жизнью разумно. И она поддалась простому порыву угодить ей, как будто для неё не было ничего хуже, чем не угодить Олив. Недовольства, несогласия, разочарования Олив всегда были очень трагичными и поистине запоминающимися. Она бледнела, хотя, в отличие от большинства женщин, обычно не проливала слёз, – она могла плакать от злости, но не от боли, – но душа её как будто начинала спотыкаться, тяжело дыша и страдая от тяжкой неизлечимой раны. С другой стороны, её благодарность, её удовлетворение было нежным как западный ветерок. И редчайшим знаком расположения с её стороны было добровольно считать себя обязанной мужчине из благодарности. Она считала, что все мужчины в таком огромном долгу перед противоположным полом, что у каждой отдельной женщины есть неограниченный кредит по отношению к любому из них. Она просто неспособна израсходовать этот всеобщий женский вклад. Неожиданно сдержанная речь, убеждающая Верену не совершать ошибку и не вступать в брак, показалась девушке необычайно возвышенной, почти античной в своей мудрости, достойной Электры или Антигоны. Поэтому ей ещё сильнее захотелось чем-то отблагодарить Олив, несмотря на то, что та сказала, что не примет никаких обещаний.

– Я обещаю, во всяком случае, не выходить замуж ни за одного из мужчин, которые присутствовали тогда у нас, – сказала она. – Мне кажется именно этого вы и боялись.

– Пообещайте не выходить за того, кто вам не нравится, – сказала Олив. – И это будет лучше всего!

– Но мне нравятся мистер Бюррадж и мистер Грэйси.

– А мистер Маттиас Пардон? Одно имя чего стоит!

– Что ж, он может быть очень приятным. И он может рассказать всё, о чём пожелаешь.

– И даже то, о чём не пожелаешь! Ладно, если вам одинаково нравятся все, у меня нет никаких возражений. Но я буду настороженно относиться к любым вашим предпочтениям. Я не слишком переживаю, что вы выйдете за кого-то неприятного – привлекательный мужчина скорее будет опасным для вас.

– Приятно слышать, что вы признаёте, что они бывают привлекательными! – воскликнула Верена со звонким смехом, против которого мисс Ченселлор всё ещё не могла устоять. – Иногда мне кажется, что вам никогда ни один не нравился!

– Я могу представить себе мужчину, который бы мне очень понравился, – ответила Олив, помедлив. – Но мне не нравятся те, которых я встречаю. Я считаю их жалкими существами.

И в самом деле, она, в основном, испытывала к ним нечто вроде холодного презрения. Большинство она считала лицемерами и задирами. Итогом беседы стало то, что Верена, с присущей ей покорностью, согласилась, что ей просто предстоит пройти через эту «фазу» своего развития, и удовольствие от визитов студентов колледжа и журналистов пройдёт с появлением опыта. И хотя высокомерие мужчин может быть как случайностью, так и частью их натуры, прежде чем решиться выйти замуж, ей предстоит значительно измениться.

В середине декабря к мисс Ченселлор пожаловал с визитом Маттиас Пардон, которому не терпелось узнать, что она собирается делать с Вереной. Она не приглашала его, и появление джентльмена, чьё желание видеть её было настолько неудержимым, что он обошёлся без этих условностей, оказалось такой неожиданностью, что она растерялась. Она сочла появление мистера Пардона бесцеремонностью, и, чтобы дать ему это понять, решила не предлагать ему присесть. Но он внезапно выбил почву у неё из под ног, первым предложив ей стул. Его манеры требовали взаимной вежливости, и она была вынуждена выслушать, сидя на краешке софы, – по крайней мере, она сама решала, где ей сесть,– его беспрецедентный вопрос. Разумеется, она не обязана была отвечать на него, к тому же она не совсем понимала, что он имеет в виду. Он объяснил, что причиной тому его глубокий интерес к мисс Верене. Но эта любопытная смесь чувств с его стороны вовсе не делала ситуацию более ясной. Он был галантен, что указывало на то, что отсутствие деликатности является следствием его профессии. И он интересовался откровениями vie intime своих жертв с мягкой доверительностью модного терапевта, расспрашивающего пациента о симптомах. Он хотел знать, что собирается делать мисс Ченселлор, потому что если она не собирается ничего делать, то у него есть идея, и он готов лично взяться за дело.

– Видите ли, я хочу знать вот что: вы считаете, что она принадлежит вам или всему человечеству? Если она не принадлежит вам, то почему бы не показать её всем?

Он не хотел показаться дерзким и не сознавал своей бесцеремонности. Он лишь хотел мирно обсудить этот вопрос с мисс Ченселлор. Он, разумеется, знал, что есть вероятность, что Верена не сможет вписаться в общество, но эта вероятность не могла лишить его надежды отшлифовать этот камешек до алмазного блеска. У него самого было немало возможностей, связанных с публичным порицанием или восхвалением посредством «всемогущей прессы». В самом деле, он многое принимал как должное, и Олив, слушая его, буквально потеряла дар речи. К тому же, он старался быть с ней предельно откровенным. Он напомнил, что знаком с Вереной гораздо дольше, чем она. Прошлой зимой он ездил в Кембридж каждый свободный вечер, несмотря на страшные морозы. Он всегда считал её привлекательной, но только сейчас его глаза открылись окончательно. Её талант оформился, и он без колебаний считал её сокровищем. Мисс Ченселлор может представить, как, будучи старым другом их семьи, он мог спокойно наблюдать, как она расцветает. Она будет пленять людей так же, как пленила её, мисс Ченселлор, и, как он вынужден признать, пленила его самого. Её можно считать козырной картой, и кто-то просто обязан сыграть её. Ещё никогда перед американской публикой не выступала такая привлекательная ораторша. Она придёт на смену миссис Фарриндер, и миссис Фарриндер знает это. Без сомнений, они обе займут свои ниши, слишком уж разный у них стиль. Но он хочет продемонстрировать, что есть ниша и для мисс Верены. Она больше не хочет шлифовать свой дар – она хочет начать действовать. Более того, он чувствовал, что мужчина, который приведет её к успеху, заслужит её уважение. И, возможно, он заслужит даже больше, чем просто уважение, – кто знает? И если мисс Ченселлор хочет привязать её навсегда, она должна подтолкнуть её. Он понял со слов Верены, что она собирается заставить её посвятить ещё некоторое время изучению теории. Но сейчас, он уверяет, нет лучшего стимула, чем тысяча людей, заплативших деньги ради того, чтобы послушать, что вы им скажете. Мисс Верена обладает прирождённым талантом, и он надеется, что она не собирается лишить её этой естественности. Верена может учиться параллельно со своей деятельностью. У неё есть нечто, чему невозможно научиться, что-то вроде божественного откровения, как говорили древние, и именно с этого ей лучше начинать. Он не отрицает, что это действует и на него: как зачарованный готов он смотреть, как она идёт к своей цели. Ему не важно, чего будет стоить добраться туда, но он будет рад помочь ей это сделать. Поэтому, не ответит ли ему мисс Ченселлор, как долго собирается она сдерживать её. Как долго она заставит ждать скромного почитателя этого таланта? Разумеется, он пришёл не затем, чтобы устраивать ей допрос. Если он ведёт себя нескромно, она может смело сказать ему об этом. Он пришёл со своим предложением и надеялся, что это достойная причина для визита. Возможно, мисс Ченселлор захочет разделить… эээ... назовём это ответственностью. Может быть, им заняться Вереной вместе? Тогда все будут удовлетворены. Она может путешествовать с ней в качестве компаньонки, а он увидит, как жители Америки станут их последователями. Если мисс Ченселлор только даст ей начать, он берёт на себя всё остальное. Он не требует многого – ему достаточно её общества три или четыре раза в неделю по полтора часа.

Пока он всё это объяснял, у Олив было немного времени, чтобы собраться с мыслями и придумать, как сказать этому чудовищному молодому человеку, что ей противна даже мысль о том, чтобы объединить с ним усилия ради того, чтобы заработать на Верене. К сожалению, самый саркастический вопрос, который она могла задать, был одновременно и самым очевидным, так что он лишь на мгновение заколебался, когда она спросила, сколько тысяч долларов он надеется заработать.

– Для мисс Верены? Это вопрос времени. Она продержится, по меньшей мере, лет десять. Я не могу назвать точную цифру, пока вся Америка не узнает о ней, – ответил он с улыбкой.

– Я говорю не о мисс Таррант, а о вас, – ответила Олив с ощущением, что смотрит ему прямо в глаза.

– О, столько, сколько вы сами мне оставите! – сказал мистер Пардон со всей игривостью американской прессы. – Если серьёзно, то я не собираюсь делать на этом состояние, – добавил он.

– Что же вы тогда хотите сделать?

– Я хочу творить историю! И помочь всем леди.

– Всем леди? – проворковала Олив. – А что вы знаете о леди? – она собиралась продолжить, когда он поспешно перебил её.

– Да. Во всём мире. Я хочу потрудиться на благо эмансипации. Я считаю, это главная проблема современности.

Мисс Ченселлор тут же вскочила: это было уже слишком. Конечно, читатель может сам судить, насколько успешными были её усилия в том, чего она собиралась достичь. Но сейчас она не была настолько близка к успеху, чтобы ухватиться за любую помощь, кто бы её ни предложил. Такова цена того, чтобы быть привередливой, неординарной, бескомпромиссной личностью, видеть вещи не простыми и понятными, но порочными и запутанными. Нашей молодой леди меньше всего хотелось бы быть обязанной своей эмансипацией кому-то вроде Маттиаса Пардона. Любопытно при этом, что его общие с Вереной черты, которые в ней виделись Олив романтичными и трогательными – то, что она «из народа» и не понаслышке знакома с бедностью, – в нём нисколько не трогали сердце мисс Ченселлор. Я думаю, причина в том, что он был мужчиной. Она сказала, что крайне признательна ему за такое предложение, но он, по-видимому, совершенно не понял ни Верену, ни её. Да-да, даже мисс Таррант, несмотря на их долгое знакомство. Они не хотели быть банальными, они хотели быть полезными. Они не желали зарабатывать на этом деньги, – для мисс Таррант всегда найдётся более чем достаточно денег. Разумеется, ей необходимо выступать перед публикой, и тогда мир примет её и навек запомнит её слова. Но сырая, неподготовленная акция – это то, чего им меньше всего хотелось бы. Перемена в угнетённом положении женщин станет возможна не сегодня и не завтра, на это потребуются годы, а значит, будет достаточно времени, чтобы всё продумать. Мужчинам не следует считать женщин поверхностными. Когда Верена появится, она будет во всеоружии, как Жанна Д’Арк, образ которой всё не шёл у Олив из головы. Для этого она должна вооружиться фактами и цифрами, чтобы побить мужчин их же оружием.

– Если мы собираемся что-то делать, мы сделаем это хорошо, – довольно сурово сказала мисс Ченселлор своему посетителю, оставив на его усмотрение, как понимать эти слова.

Это заявление послужило слабым утешением для него. Он чувствовал недоумение, всё это приводило его в тоску и уныние. Разве не тоска все эти её скучные разговоры о приготовлениях? – как будто кому-то есть дело до того, готова Верена или нет! Разве мисс Ченселлор не верит её девичье очарование? Разве не знает, каким козырем оно может стать? И это был последний вопрос, который Олив позволила ему задать. Она заметила ему, что они могут обсуждать это бесконечно, но никогда не придут к согласию – настолько сильно различаются их взгляды. Кроме того, это женское дело. То, чего они хотят добиться, предназначено для женщин, и должно быть сделано женщинами. Это был не первый раз, когда молодому Маттиасу указали на дверь, но ещё никогда путь туда не был таким неприятным. Он был очень вежлив, и до сих пор ничто не могло заставить его чувствовать, что это ничего не стоит в современном мире. Но вот перед ним хищная женщина, которая хочет сама воспользоваться благоприятным стечением обстоятельств. Он дал ей понять, что она до мозга костей эгоистична, и если она решила принести в жертву своей допотопной теории и властолюбию прекрасную естественность, беспощадная ежедневная пресса, призванная бороться с несправедливостью, строго спросит с неё за это. Она ответила, что если газеты захотят оскорбить её, это их дело. Одним оскорблением больше для её пола, только и всего. И когда он ушёл, ей показалось, что она видит рассвет своего успеха. Битва началась, и она чувствовала нечто вроде мученического экстаза.

*vie intime – личная жизнь (фр.)

 

Глава 18

Через неделю после этого Верена сказала ей, что мистер Пардон очень просил её согласиться выйти за него. И добавила, с явным удовольствием от того, что могла порадовать подругу приятной новостью, что решительно отказалась говорить с ним об этом. Она думала, что теперь Олив должна поверить в неё, так как его предложение оказалось более привлекательным, чем мисс Ченселлор могла себе представить.

– В его устах всё звучит очень соблазнительно, – сказала Верена. – Он говорит, что если я стану его женой, то меня ждёт успех, о котором я даже не мечтаю. Что став его женой я проснусь знаменитой. Я лишь должна сказать, чего хочу, и он позаботится обо всём остальном. Он говорит, что каждый час моей юности бесценен, и мы прекрасно проведём время вместе, путешествуя по стране. Думаю, вы согласитесь, что всё это очень заманчиво – ведь я не настолько серьёзна как вы!

– Он обещает вам успех. А что вы считаете успехом? – вопросила Олив, глядя на подругу с холодным одобрением, которым обычно выражала симпатию и согласие, когда ей приходилось с чем-либо соглашаться. Для Верены такой взгляд был не в новинку, однако нравился ей не больше, чем при первом знакомстве с ним.

Верена немного подумала и затем ответила с улыбкой, но в то же время доверительно:

– Создать силу, которой невозможно противиться. Заставить Конгресс и законодательные органы штатов отменить некоторые законы и принять другие, – она произнесла эти слова механически, как будто они были частью давно заученной наизусть молитвы, и Олив понимала, что она это делает, чтобы подшутить над ней. Они очень часто говорили об этом раньше, и мисс Ченселлор то и дело находила повод напомнить подруге, что такое успех. Разумеется, теперь было несложно доказать ей, что заманчивое предложение мистера Пардона – совершенно другое дело. Это лишь ничтожная ловушка с жалкой приманкой в виде потворства тщеславию и нетерпению, способ убрать её с пути и позволить ему набивать свои карманы. Олив понимала, что девушка часто бывает непоследовательной: она видела, насколько та может быть серьёзной, и в то же время необъяснимо непредумышленно легкомысленной, как сейчас, когда подшучивает над одним из их важнейших постулатов. Впрочем, она уже решила, что Верена не должна быть подобна ей самой. Ведь она цельная, монолитная, а Верена как будто состоит из множества кусочков, между которыми иногда появляются бреши, и из них изливается таинственное насмешливое сияние. Именно это различие между ними позволяло Верене считать заманчивым обещание мгновенного успеха, данное мистером Пардоном, да и вообще терпеть этого человека. Олив старалась списывать подобные вещи на юный возраст и провинциальное воспитание. Олив не понимала, что когда Маттиас Пардон попытался предложить Верене руку и сердце, она окинула долгим задумчивым взглядом ту яркую картину, которую он нарисовал перед ней, и затем отвернулась от него ради подруги и ради всех своих порабощённых сестёр. Это означало, что Верена пошла на жертву, и мысль об этом позже позволила Олив быть уверенной в их безопасности. Она знала, что этот молодой журналист просто так не оставит их в покое. Но теперь она была уверена, что Верена не переметнётся к нему.

Также было правдой и то, что сейчас мистер Бюррадж уделял огромное внимание их маленькому домику в Кембридже. Верена рассказала ей об этом, и рассказала многое. Он приходил теперь без мистера Грэйси, мог сам найти дорогу и как будто предпочитал обходиться без компании. Он так понравился её матери, что она почти всегда выходила из комнаты – это было главным доказательством высокого доверия миссис Таррант мужчине-посетителю. К этому моменту они знали о нём почти всё. Что его отец умер, его мать очень известная светская дама, а сам он владелец неплохого наследства. Он коллекционирует предметы искусства, картины и статуи, которые заказывает в Европе. Многие из них можно увидеть в его квартире в Кембридже. У него есть инталии и алтарные покрывала из Испании и картины великих мастеров. Он не такой как все, он так радуется жизни, что думает, будто каждый может поступать так же, если только захочет. Через некоторое время Верена сказала Олив, что он хочет, чтобы она посетила его дом и увидела его сокровища. Он очень хотел показать их ей, так как был уверен, что она придёт в восторг. Верена тоже была в этом уверена, но не хотела идти одна и попросила Олив пойти с ней. Они выпьют чаю, – там кроме них будут другие дамы, – и Олив расскажет ей, что она думает о жизни, наполненной роскошью. Если бы мисс Ченселлор не решила не придавать большого значения подобным вещам, она бы уже забила тревогу. Она молилась, чтобы мужчины с избытком свободного времени наконец оставили Верену в покое. Но пока этого не предвиделось, она предпочитала знакомиться с максимально возможным количеством поклонников подруги и затем классифицировать их в поисках недостатков. Если бы Олив была не настолько суровой, её бы позабавило то, с какой откровенной готовностью Верена включилась в этот процесс. Она с удовольствием объясняла, что мистер Бюррадж, похоже, совершенно не хотел того, чего хотел мистер Пардон. Он куда чаще просил её рассказать о её взглядах и ни разу не намекнул на то, что хочет стать её мужем или агентом. Дальше всего он зашел, когда заметил ей, что она нравится ему по тем же причинам, по которым ему нравятся его старые эмали и вышивки. И когда она ответила, что не понимает, чем она напоминает подобные предметы, он ответил, что она такая же уникальная и нежная. Она была не против того, чтобы быть уникальной, но насчёт нежности жестоко протестовала. Ей меньше всего хотелось, чтобы её считали нежной. Когда мисс Ченселлор спросила, уважает ли она мистера Бюрраджа, она ответила со сладким фальшивым смешком, но при этом, похоже, абсолютно искренне, что это не имеет никакого значения, ведь они решили, что это всего лишь фаза, которую ей предстоит пройти. И чем раньше она её пройдёт, тем лучше, разве нет? Похоже, своим визитом к мистеру Бюрраджу она думала ускорить этот процесс. Как я уже говорил, Верена с удовольствием считала эту «фазу» чем-то неизбежным и не раз говорила Олив, что если им предстоит битва с мужчинами, то чем больше они о них узнают, тем лучше. Мисс Ченселлор спросила, почему бы её матери не отправиться с ней посмотреть на эти диковинки, тем более что она упомянула, что их почитатель не преминул пригласить и миссис Таррант. Верена сказала, что это, конечно же, было бы проще всего, но её мать не сможет так же хорошо, как Олив, объяснить, следует ли ей уважать мистера Бюрраджа. Необходимость решить, заслуживает ли мистер Бюррадж уважения, приобрела для двух молодых женщин масштабы знакового события. Олив поначалу отвергла это – не необходимость принять решение, а само мероприятие, поскольку, если мистер Бюррадж продолжит выводить её из себя, Верена могла подумать, что мисс Ченселлор несправедлива по отношению к нему. Она была уверена, что он ведёт более сложную игру, чем молодой Маттиас и хотела повнимательней к нему присмотреться.

В итоге было решено, что миссис Таррант с дочерью примут приглашение мистера Бюрраджа, и спустя несколько дней обе леди посетили его апартаменты. Верена, без сомнения, могла очень многоe рассказать об этом, но куда больше пересказывала впечатления своей матери, нежели свои собственные. Миссис Таррант унесла оттуда столько впечатлений, что могла бы питаться ими всю зиму. Там присутствовали несколько дам из Нью-Йорка, которые были «на слуху» в тот момент, и с которыми она с удовольствием пообщалась. Мистер Бюррадж был очень мил и очень интересно рассказывал о своей удивительной коллекции. Верена была склонна считать, что он достоин уважения. Он признал, что вовсе не занимается изучением права и приехал в Кембридж исключительно за дипломом. Она зашла так далеко, что спросила Олив: разве наличие вкуса и любовь к искусству ничего не стоят? Из чего та сделала вывод, что Верена увлеклась им. У мисс Ченселлор, разумеется, уже был готов ответ. Наличие вкуса и любовь к искусству – это хорошо, если они расширяют ум, а не сужают его. Верена согласилась, добавив, что ещё предстоит выяснить, как они повлияли на ум мистера Бюрраджа – чем заставила Олив опасаться, что дело принимает стремительный оборот. Особенно, когда Верена рассказала о том, что планируется очередной визит к молодому человеку, и на этот раз она просто обязана пойти, поскольку он выразил желание увидеть её, да и сама Верена по-прежнему очень хотела вместе с ней взглянуть на некоторые прекрасные предметы искусства.

Спустя пару дней после этого мистер Бюррадж оставил у двери мисс Ченселлор карточку с запиской, в которой выражал надежду, что она придёт к нему на чай в условленный день, когда ожидался также визит его матери. Олив ответила, что придёт с Вереной. Но, делая это, всё ещё не была уверена, как она поступит. Ей казалось странным, что Верена заставила её пойти на такой шаг, и это доказывало две вещи: первое, что Верену очень заинтересовал мистер Бюррадж, и второе, что её душа непередаваемо невинна. Ибо ничто иное не могло объяснить, почему она с таким безразличием относится к этой прекрасной возможности для флирта. Верена хотела знать правду, и было ясно, что сейчас она считала, что может узнать её лишь у Олив Ченселлор. Кроме того, её настойчивость доказывала, что мнение подруги о мистере Бюррадже значит для неё намного больше, чем собственное. И хотя Генри Бюррадж изрядно разозлил мисс Ченселлор во время первой встречи у Таррантов, у неё было стойкое ощущение, что он истинный джентльмен и, в сущности, неплохой парень.

Последнее стало очевидно, когда они, наконец, посетили его жилище. Он был так весел, очарователен, дружелюбен и вежлив, так внимателен к мисс Ченселлор, что первое время Олив сидела и изо всех сил встряхивала свою совесть, как остановившиеся часы, стараясь заставить её подсказать, почему она должна невзлюбить его. Она ясно видела, что никаких трудностей не возникнет с тем, чтобы невзлюбить его мать. Но это не могло помочь делу. Миссис Бюррадж приехала к сыну всего на несколько дней. Она остановилась в отеле в Бостоне. Олив почувствовала, что после такого признания следовало бы пригласить её к себе, но, к своему удовольствию, могла оправдать себя тем, что это не соответствует бостонскому темпераменту, и оставить всё как есть. Это было немного провокационно, так как в миссис Бюррадж был силён нью-йоркский дух, который позволял не обратить внимания на то, снизошёл ли бостонец до приглашения. Но таковы недостатки даже самой сладкой мести.

Это была светская дама, огромная, объёмистая, и типично уродливая. Она выглядела грузной и медленной, но это впечатление развеивалось мгновенно, стоило услышать её быструю весёлую речь и короткие яркие смешки, которыми она сопровождала все шутки или то, что ей казалось шуткой. Создавалось впечатление, что она одобряет абсолютно всё, что видит и слышит. Она была со всеми вежлива, но без лести, и очень общительна, но без той доверительности, с помощью которой бостонцы обычно показывают, что относятся к собеседнику без подозрений. Миссис Бюррадж очень нравился Бостон, Гарвардский Колледж, квартира её сына, её чашка из старого Севрского фарфорового сервиза, её чай, который оказался не настолько ужасным, как она ожидала, компания, которую сын подобрал для неё, – там было трое или четверо джентльменов, в том числе мистер Грэйси, – и, наконец, но не в последнюю очередь, Верена Таррант, с которой она общалась, как со знаменитостью, но мило и серьёзно, при этом без материнской покровительственности и намёка на их разницу в возрасте. Она говорила с ней, как с равной, считая, что гениальность и слава Верены уничтожают все различия, и девушка не нуждается ни в одобрении, ни в покровительстве. Однако она не упомянула о своих собственных взглядах и ни разу не спросила Верену о её «даре», что очень удивило последнюю. Миссис Бюррадж как будто считала, что каждый присутствующий обладал каким-нибудь талантом или отличительной чертой, и все вместе они составляли отличную компанию. Ничто в ней не показывало, что у неё есть опасения насчёт Верены и её сына. Хотя не похоже было, что ей понравится, если её сын женится на дочери гипнотизёра-целителя. Пока же она, видимо, просто радовалась, что такая молодая женщина доставила ей удовольствие своим появлением в Кембридже. Бедную Олив терзали противоречивые чувства: с одной стороны её приводила в ужас мысль о том, что Верена может выйти замуж за мистера Бюрраджа, с другой стороны, она злилась из-за того, что его мать, похоже, считала, что эта юная рыжеволосая девушка не представляет собой серьёзной опасности. Всё это она видела через призму своей застенчивости. Можно предположить, насколько иначе ей представилось бы происходящее, если бы она могла относиться ко всему проще.

Я должен добавить, что был момент, когда она почувствовала себя почти счастливой – или, по крайней мере, пожалела, что не может такой быть. Миссис Бюррадж попросила сына сыграть «какую-нибудь коротенькую вещичку», и он сел за пианино, и продемонстрировал талант, достойный гордости этой леди. Олив была крайне восприимчива к музыке, и чарующее исполнение молодого человека успокоило её и отвлекло от мрачных мыслей. За одной «коротенькой вещичкой» последовала другая, и его выбор каждый раз был очень удачным. Гости расположились в разных местах комнаты, освещённые красными отблесками огня камина, и с удовольствием слушали в абсолютной тишине. Слабый аромат горящих дров смешивался с отзвуками мелодий Шуберта и Мендельсона. Лампы под абажурами тут и там светили своим мягким светом, шкафы и подставки отбрасывали коричневые тени, в которых сияли различные ценности – резьба по слоновой кости, или чаша времён Чинквеченто. На эти полчаса Олив забыла обо всём и просто наслаждалась музыкой, признаваясь себе, что мистер Бюррадж играет изумительно. На какое-то время она успокоилась и забыла обо всех проблемах. Она даже спросила себя, действительно ли их борьба так необходима. Отношения между мужчинами и женщинами переставали казаться ей враждебными, когда она смотрела на живописную группу, собравшуюся в этой комнате. Иными словами, она позволила себе передышку, во время которой большей частью наблюдала за Вереной, которая сидела рядом с миссис Бюррадж и, похоже, наслаждалась музыкой даже больше, чем Олив. Время от времени миссис Бюррадж склонялась к её лицу и улыбалась доброй улыбкой. И тогда Верена улыбалась в ответ, и выражение её лица как будто говорило: о, да, она отказывается от всего, от всех своих принципов и планов. Ещё до того, как пришло время уходить, Олив поняла, что обе они, и Верена и она сама, практически деморализованы, и едва она собралась с силами, чтобы увести оттуда свою подругу, как услышала, как миссис Бюррадж предлагает той провести пару недель у себя в Нью-Йорке. «Это что, заговор? Почему они никак не оставят её в покое?» – подумала Олив, готовясь в случае необходимости взять Верену под своё крыло. Верена ответила, довольно поспешно, что с удовольствием посетит миссис Бюррадж, затем поняла свою поспешность, поймав взгляд Олив, и добавила, что если бы эта леди знала, насколько ярой сторонницей женской эмансипации является Верена, то, скорее всего, не стала бы приглашать её. Миссис Бюррадж посмотрела на своего сына и рассмеялась. Она сказала, что её предупредили о взглядах, которых придерживается Верена, и нет никого, кто поддерживал бы их так, как она. Она очень интересуется женской эмансипацией и считает, что в этой области предстоит сделать очень многое. Это было единственное замечание, высказанное на эту тему за весь вечер.

Генри Бюррадж, видя, что Верена собирается уходить, попросил её серьёзно подумать над приглашением его матери. Она ответила, что не знает, будет ли у неё достаточно времени для того, чтобы посвятить его людям, которые и без того разделяют её взгляды, и что она предпочла бы пообщаться с теми, кто пока их не разделяет.

– А ваш график работы исключает любой отдых или развлечение? – спросил молодой человек.

Верена переадресовала этот вопрос, со свойственным ей добродушным уважением, своей подруге:

– Наш график работы исключает это?

– Боюсь, что сегодняшних развлечений нам хватит на очень долгое время, – величественно ответила Олив.

– Итак, достоин ли он уважения? – спросила Верена, когда они уже шли в сумерках, тихо ступая бок о бок, как будто принадлежали к какому-то монашескому ордену.

Олив мгновенно ответила:

– Да, несомненно – как пианист!

Верена отправилась с ней в город на конке – она собиралась провести несколько дней на Чарльз стрит. В тот же вечер она поразила Олив, высказав идею, так схожую с её собственными мыслями, которые пришли ей в голову во время визита к мистеру Бюрраджу.

– Было бы здорово всегда принимать мужчин такими, какие они есть, и не пытаться всё время думать об их недостатках. Было бы здорово думать, что все проблемы нашли своё решение, и теперь можно сидеть в старом испанском кожаном кресле, оставив за задёрнутыми шторами весь этот холодный, тёмный и жестокий мир, и слушать Шуберта или Мендельсона. Не похоже, чтобы их волновало отсутствие у женщин избирательного права! И я не чувствовала сегодня, что мне необходимо право голоса, а вы? – Верена закончила своё лирическое отступление, как всегда, обратившись с вопросом к Олив.

Молодая женщина сочла необходимым ответить максимально честно.

– Я всегда чувствую – везде – днём и ночью. Я чувствую это здесь, – Олив положила руку на сердце. – Я чувствую, что всё это глубоко неправильно. Чувствую, как будто это пятно на моей совести.

Верена рассмеялась и затем, одарив подругу нежным взглядом, сказала:

– Знаете, Олив, я иногда думаю, что если бы не вы, то я никогда не почувствовала бы ничего подобного!

– Мой дорогой друг, – ответила Олив, – вы ещё никогда не говорили мне ничего, так ясно характеризующего близость и значимость нашего союза.

– Вы поддерживаете меня, – продолжила Верена. – Вы – моя совесть.

– Я бы хотела сказать, что вы моё обрамление, мой конверт. Но вы слишком красивы для этого! – ответила Олив на комплимент, и после добавила, что конечно, было бы гораздо проще забыть обо всём и задёрнуть шторы, и прожить всю жизнь в искусственной атмосфере, в свете розовых ламп. Было бы гораздо проще отказаться от борьбы и оставить всех несчастных женщин на свете наедине с их бесчисленными страданиями, закрыть глаза на все ужасы этого мира и попросту умереть. Верена на это заявила, что не собирается умирать, что она сделала в своей жизни ещё не всё, что хотела, и не собирается позволять своим обязанностям уничтожить её. И две молодые женщины решили, как решали задолго до этого, в полном согласии друг с другом, продолжать жить полной жизнью и добиваться успеха. Олив никогда не отрицала, что надежда на славу, в высоком понимании, была одним из важнейших для неё мотивов. Она считала, что наиболее эффективным способом протеста против угнетения женщин был личный пример одной из представительниц пола. Человек, слышавший об этой вдохновлённой парочке, наверняка удивился бы их крайней увлечённости идеей мировой славы. Олив считала, что в их случае союз двух таких разных характеров рождал единое целое, которое при должной работе, было просто обречено на успех. Верена часто бывала не такой ответственной, как хотелось бы Олив, но её отличительной особенностью была способность ухватить самую суть идеи – обычно с подачи Олив, которая могла подобрать слова, но не могла быть убедительным оратором, – и мгновенно заразившись ею, выразить её в пламенной речи своим волшебным голосом, подобно юной сивилле. Олив в то же время понимала, что Верена не очень сильна в том, что касается статистики и логики, и здесь ей требуется помощь. Но вдвоём они будут совершенны, у них будет всё, и их ожидает триумф.

Инталия (от итал. intaglio — резьба, резьба по камню) — разновидность геммы, ювелирное изделие или украшение, выполненное в технике углублённого (отрицательного) рельефа на драгоценных или полудрагоценных камнях или на стекле. В противоположность камеe, которая выполняется в технике выпуклого рельефа..

Чинквече́нто (итал. cinquecento — букв. пятьсот, а также 1500-е годы) итальянское название XVI века. Историками искусства и культуры используется для обозначения определённого периода в развитии итальянского искусства Возрождения — периода конца Высокого Возрождения и Позднего Возрождения

 

Глава 19

Эта идея их триумфа, хотя ещё далёкого и не окончательного, который потребует сложной подготовки и больших усилий, постоянно преследовала двух подруг, и особенно Олив, в течение всей зимы 187* года, которая стала началом самого важного периода в жизни мисс Ченселлор. Ближе к Рождеству был предпринят важный шаг, который позволил сдвинуть дело с мёртвой точки и перевести его на постоянную основу. Шаг этот заключался в том, что Верена стала жить вместе с ней, переехав на Чарльз стрит, где в соответствии с соглашением между Олив, Селахом Таррантом и его женой, должна была пробыть несколько месяцев. Сейчас горизонт был идеально чист. Миссис Фарриндер начала своё ежегодное турне, будоража людей от Мэна до Техаса. Маттиас Пардон, предположительно, на время поумерил пыл. Миссис Луна прочно обосновалась в Нью-Йорке, где на год арендовала дом, и, как указала в своём недавнем письме сестре, собиралась привлечь к своему судебном делу Бэзила Рэнсома, с которым поддерживала связь с этой целью. Олив не представляла, что за судебное дело могло быть у Аделины, и надеялась, что это какая-нибудь тяжба с хозяином дома или с её модисткой, так что ей потребуются частые консультации мистера Рэнсома. Миссис Луна вскоре сообщила, что эти консультации начались. Молодой миссисипец зашел к ней на обед. Он запросил немного, так что она сделала вывод, что была права, опасаясь, что обедал он не каждый день. Но он теперь носит высокую шляпу как джентльмен с Севера, и Аделина написала по секрету, что находит его очень привлекательным. Он был очень мил с Ньютоном, рассказал ему о войне. О том, как это было на Юге, разумеется, но миссис Луна не интересуется американской политикой и не против, чтобы её сын выслушал обе стороны. Ньютон теперь говорит только о нём, при этом зовёт его «Рэнни» и копирует то, как он произносит некоторые слова. Впоследствии Аделина написала, что хочет передать все свои дела в его руки. Олив только вздохнула при мысли о том, какие у её сестры могут быть «дела». А позже Аделина добавила, что подумывает о том, чтобы нанять его в качестве учителя для Ньютона. Ей хотелось дать этому неординарному ребенку частное образование, и будет лучше, если роль учителя возьмёт на себя член семьи. Миссис Луна писала об этом так, будто он уже готовился бросить свою профессию ради занятий с её сыном, и Олив была уверена, что это лишь одна из дурных манер, которыми сестра обзавелась, живя в Европе.

Несмотря на их разницу в возрасте, Олив уже давно осуждала сестру, и была уверена, что у Аделины не было ни одного из качеств, которые привлекали её в людях. Она была достаточно богата, отличалась традиционными взглядами и мягким характером, всегда искала мужского внимания, и с мужчинами, по слухам, вела себя очень смело, хотя Олив считала, что грош цена такой смелости. Она вела эгоистичную жизнь, подчиняясь инстинктам и бессознательным требованиям возраста, и относилась к реалиям современности, новым истинам и великим социальным проблемам примерно так же, как красивое платье на вешалке, от которого она, в сущности, недалеко ушла. Было очевидно, что она абсолютно лишена совести, и Олив безумно раздражало то, что это свойство спасает женщин подобного склада от бесчисленных неприятностей. «Дела» Аделины, её отношения с людьми, её взгляды на образование Ньютона, её многочисленные теории и практики, её внезапные порывы вновь выйти замуж, или ещё более глупые отступления перед лицом этой опасности, – всё это служило Олив грустным поводом для размышлений с тех пор, как её старшая сестра вернулась в Америку. Проблема состояла вовсе не в каком-то конкретном вреде, который могла принести ей миссис Луна, так как ей шло на пользу даже то, что сестра смеялась над ней, дело было в самом спектакле, в драме, неприятные сцены которой так логично разворачивала неумолимая рука судьбы. Dénouement, разумеется держится в тайне, и будет состоять в духовной смерти миссис Луны, которая так никогда и не поймёт ни одной из речей Олив, и утонет в мирской суете, в крайней степени самодовольства и в высшей степени слабоумия своего мелкого жеманного консерватизма. Что до Ньютона, то когда он вырастет, он станет ещё более отвратительным, чем сейчас, если это только возможно. Фактически он так и не вырастет, а только деградирует, если его мать продолжит с таким увлечением воспитывать его в соответствии со своей системой. Он был невыносимо развязным и эгоистичным. Стараясь любой ценой сохранить в нём утончённость, Аделина баловала и ласкала его, всё время держа под своей юбкой, позволяя не ходить на уроки, когда он притворялся, что у него болит ухо, вовлекая его в разговоры и позволяя отвечать ей не по годам дерзко, если ему что-то не нравилось. Лучшим местом для него, по мнению Олив, была одна из публичных школ, где дети простых людей быстро показали бы ему, насколько он ничтожен, научили бы этому знанию, возможно, с применением необходимого количества побоев. Две леди имели по этому поводу серьёзную дискуссию перед тем, как миссис Луна покинула Бостон – сцена закончилась тем, что Аделина прижала к своей груди неукротимого Ньютона, который как раз вошёл в этот момент в комнату, и требовала, чтобы он поклялся, что будет жить и умрёт в соответствии с принципами своей матери. Миссис Луна заявила, что если она должна потерпеть поражение – а такова, скорее всего, её судьба! – она лучше потерпит его от рук мужчины, чем женщины, и если Олив и её друзья захватят власть, они будут хуже всех деспотов, которых только знает история. Ньютон дал младенческую клятву, что никогда не станет разрушительным нечестивым радикалом, и Олив почувствовала, что после этого может больше не беспокоиться о сестре, которая просто следует своей судьбе. Судьба эта, вполне возможно, состояла в том, чтобы выйти замуж за врага своей страны, мужчину, который, без сомнения, желает управлять женщинами с помощью плетей и наручников, как делал это раньше с несчастной цветной расой. Раз уж ей так нравятся старые добрые порядки, он обеспечит их ей с избытком. И если ей так хочется быть консервативной, пусть испытает, каково быть женой консерватора. Если Олив почти не переживала насчёт Аделины, то Бэзил Рэнсом беспокоил её очень сильно. Она сказала себе, что раз он ненавидит женщин, которые уважают себя не меньше, чем всех остальных, ему предначертано судьбой взвалить на шею кого-то вроде Аделины. Это будет очень поэтичной формой возмездия, которым судьба наградит его за его же предрассудки. Олив обдумывала это так же, как обдумывала всё на свете, с возвышенной точки зрения, и, в конце концов, почувствовала, что даже не беря в расчёт безопасность одной очень нервной персоны, будет счастлива, если эти двое соединятся друг с другом в Нью-Йорке. Их свадьба будет не только наградой её чувству соответствия, но и простым примером действия естественных законов. Олив, обладая философским складом ума, очень любила подобные иллюстрации закономерностей, царящих в мире.

Я не знаю, что за озарение заставило её решить, что миссис Фарриндер ведёт войну на отдалённых территориях и вернётся в Бостон только ради председательствования на большой Женской Конвенции, которая, как тогда уже было известно, должна была состояться в июне. Её устраивало то, что эта властная женщина будет далеко отсюда. Это делало горизонт свободнее, а воздух прозрачнее, и означало освобождение от официальной критики. Я не стал упоминать некоторые эпизоды общения этих дам, и теперь нам придётся довольствоваться отслеживанием событий по их последствиям. Коротко их можно свести к выводу, поражающему своей новизной, что эти две амбициозные женщины едва ли могли поладить больше, чем двое амбициозных мужчин. На вечеринке у мисс Бёрдси, которая оказалась такой полезной для Олив, у неё была возможность пообщаться поближе с миссис Фарриндер и понять, что этот великий лидер женской революции – единственный человек в этой части света, который настроен ещё более решительно, чем она сама. Устремления мисс Ченселлор в последнее время чрезвычайно оживились: она начала больше верить в себя и поняла, что когда душа встречает другую душу за этим следует либо полное взаимное поглощение, либо резкое отторжение. Ей давно было известно, что она будет вынуждена считаться с сопротивлением всего мира, но теперь она открыла для себя, что она должна считаться с подобными же проявлениями и среди женщин её лагеря. Это усложняло дело, и такое осложнение также делало слияние с миссис Фарриндер ещё менее возможным. У обеих были высокие идеалы, но проблема была в том, что они не могли одновременно играть на одном поле. Так вышло, что в течение трёх месяцев Олив перешла от почитания к конкуренции, и процесс этот ускорился после того, как Верена была представлена публике. Миссис Фарриндер вела себя крайне странно по отношению к Верене. Сперва она была поражена ею, затем это прошло, сначала она хотела принять её, затем явно стала уклоняться от этого, намекая Олив, что таких, как она, уже достаточно много. «Таких, как она!» – эта фраза вибрировала в возмущённой душе мисс Ченселлор. Возможно ли, чтобы миссис Фарриндер не знала, какая на самом деле Верена, и могла её спутать с этими вульгарными выскочками? Олив мечтала, чтобы миссис Фарриндер оценила по достоинству её protégée. С этой надеждой две молодые женщины не раз совершали паломничество в Роксбери, и в один из этих приездов на Верену снизошло её сибиллическое состояние, причём в одном из самых чарующих своих проявлений. Она впала в него естественно и грациозно – в ходе беседы, и излила поток красноречия ещё более трогательный, чем в прошлый раз у мисс Бёрдси. Миссис Фарриндер восприняла его довольно сухо – это было далеко от её собственного стиля выступлений, безусловно, в своём роде замечательного и убедительного. Разумеется, ещё стоял вопрос о письме в «Нью-Йорк Трибьюн», которое должно было сделать мисс Таррант знаменитой. Но этот шедевр эпистолярного жанра так и не был написан, и теперь Олив понимала, что пользы от ораторши из Роксбери не добиться. Чопорность и ханжество помешали ей взяться за перо. Если Олив сразу не сказала, что та просто завидует более привлекательной манере Верены, то только потому, что этому заявлению суждено было произвести большой эффект несколько позже. Однако она заявила, что миссис Фарриндер, очевидно, желает держать всё движение в своих руках и слишком скептически относится к тем элементам романтики и эстетики, которые Олив и Верена пытаются привнести в него. Они в частности, настаивали на том, что женщины во все века были несчастны. Но миссис Фарриндер, похоже, не было до этого дела, да и знатоком истории её никак нельзя было назвать. Как будто она начинала отсчёт с сегодняшнего дня и требовала для женщин равноправия независимо от того, были они несчастны или нет. Кончилось тем, что Олив бросилась на шею Верене и, наполовину с негодованием, наполовину с восторгом, воскликнула, что они будут вынуждены сражаться без помощи других людей, но, в конце концов, так будет даже лучше. Если они будут всем друг для друга, чего ещё им желать? Они будут изолированы, но независимы. И подобный взгляд на ситуацию сам по себе как будто делал их серьёзной силой. Негодование Олив до сих пор не прошло. Но помимо этого у неё было самонадеянное чувство, что миссис Фарриндер была единственным человеком, который обладал статусом, позволяющим судить её, что само по себе является причиной для антагонизма, так как, когда человек хочет, чтобы его достижения были оценены, он предпочитает, чтобы порицание исходило от мощного противника. Но мнение, высказанное миссис Фарриндер, после всего того уважения, которое Олив испытывала к ней в начале их знакомства, заставило щёки молодой женщины вспыхнуть румянцем. Она молилась, что сама никогда не станет такой же узколобой и субъективной. Олив была уверена, что она представляется миссис Фарриндер лишь легкомысленной, светской, жизнелюбивой и мелочной обитательницей Бикон стрит, чьё увлечение Вереной было чем-то вроде странной старческой игры в куклы. Пожалуй, к лучшему было то, что заблуждение было таким огромным. И всё же слёзы гнева не раз вскипали на глазах Олив, когда она думала, что в ней так ошиблись. Легкомысленная, светская, Бикон стрит! Она требовала от Верены обещания, что весь мир в своё время узнает насколько далеко это от истины. Как я уже намекал, Верена в такие моменты неизменно была на высоте. В душе она испытывала муки, пытаясь заставить себя навсегда забыть о Бикон стрит. Но сейчас она была полностью в руках Олив, и не было ничего, чем она не могла бы пожертвовать, чтобы доказать, что её благодетельница не была легкомысленна.

Её переезд на Чарльз стрит был организован в ходе визита, который нанёс туда Селах Таррант по просьбе мисс Ченселлор. Это интервью достойно подробнейшего описания, но мне разрешено лишь привести наиболее замечательные и любопытные его моменты. Олив желала добиться с ним взаимопонимания, хотела прояснить ситуацию и поэтому, как ни неприятен был ей его визит, послала ему приглашение в то время, когда по её расчётам Верена отсутствовала дома. Она держала это в тайне от девушки, думая с долей самодовольства, что это была её первая ложь подруге, так как своё молчание Олив ложью не считала, и задавалась вопросом, придётся ли ей ещё лгать в будущем. Тогда же она решила, что не будет уклоняться от общения с людьми, которые могут пригодиться. Она сообщила Тарранту, что должна держать Верену при себе долгое время, и Таррант заметил, что рад пристроить её в такой замечательный дом. Но он также доверительно сказал, что хотел бы знать, что мисс Ченселлор решила с ней делать. И тон этого вопроса подтвердил предчувствие Олив, что их беседа будет носить деловой характер. Поэтому она проследовала к столу и подписала для мистера Тарранта чек на весьма внушительную сумму.

– Оставьте нас – только вдвоём – на год, и я подпишу вам ещё один, – с этими словами она отдала ему полоску бумаги, чувствуя, что сама миссис Фарриндер не сделала бы этого так же неуклюже.

Селах посмотрел на чек, на мисс Ченселлор, снова на чек, на потолок, на пол, на часы, и снова на мисс Ченселлор. Затем чек исчез под полами его плаща, и она увидела, что он прячет его где-то в недрах своей странной персоны.

– Что ж, если бы я не был уверен, что вы хотите помочь ей развить талант, – заметил он и умолк, пока его руки всё еще шарили где-то вне поля зрения, и наградил Олив широкой безрадостной улыбкой.

Она уверила его, что он может не переживать на этот счёт. Больше всего на свете она желала помочь Верене развить её талант. Девушке нужен простор для развития.

– Да, это как раз то, что ей нужно, – сказал Селах. – Это даже важнее, чем привлекать толпу. Большего мы от вас и не просим. Просто дайте ей следовать своей природе. Не правда ли, все беды человечества происходят от излишней зажатости? Не накрывайте её крышкой, мисс Ченселлор, пусть льётся через край! – и вновь Таррант подчеркнул эту просьбу, эту метафору, странным неуловимым движением челюсти.

Он добавил также, что ему ещё предстоит утрясти этот вопрос с миссис Таррант, но Олив ничего на это не ответила. Она лишь взглянула на него, стараясь придать своему лицу выражение, которое дало бы ему понять, что его здесь больше не задерживают. Она знала, что с миссис Таррант ничего не надо утрясать. Верена говорила, что мать готова пожертвовать ею, если это будет ей во благо. К тому же она догадывалась, и вовсе не благодаря Верене, что миссис Таррант будет не против получить скромную денежную компенсацию, так что не стоило опасаться, что она закатит сцену, если Таррант явится домой с чеком в кармане.

– Ну, я верю, что ей есть куда расти, и что вы сможете добиться всего чего хотите. Я думаю, путь к этому будет недолгим, – с этим достойным наблюдением он поднялся со своего места, собираясь уходить.

– Это не недолгий путь. Это очень-очень долгий путь, – довольно жёстко ответила мисс Ченселлор.

Таррант был уже на пороге. Он замер, немного смущенный её пессимистичностью, так как сам был склонен видеть прогресс и просвещение в розовом свете. Он никогда не встречал никого настолько серьёзного, как эта, так неожиданно полюбившая его дочь, конкретная и прямолинейная молодая женщина, чья жажда нового дня была преисполнена такого извращённого пессимизма, и которая, являя собой образец честности, решила подкупить его и поставить свои странные условия. Он не представлял, на каком языке с ней говорить. Кажется, ничто не могло умиротворить женщину, в таком тоне говорящую о движении, которое лучшие умы уже признали многообещающим.

– Что ж, думаю, здесь есть свой резон… – пробормотал он робко и скрылся с глаз мисс Ченселлор.

*dénouement – развязка (фр.)

**protégée –протеже (фр.)

 

Глава 20

Она надеялась, что не скоро увидит его снова, и всё указывало на то, что так оно и будет, если они продолжат общаться посредством чеков. Она достигла полного взаимопонимания с Вереной, и та согласилась оставаться в доме подруги столько, сколько та захочет. Она лишь сказала, что не может бросить мать, но тут же получила ответ, что этого вовсе не требуется. Она будет свободна как ветер и сможет приходить и уходить, когда захочет, и проводить с матерью часы и даже дни, если миссис Таррант потребуется её внимание. Всё, чего просила Олив, это чтобы она считала Чарльз стрит своим домом. Это не требовало особых усилий, так как к тому моменту Верена и без того была во власти её очарования. Возможно, мысль об очаровании Олив вызовет улыбку у читателя, но я использую это слово в его буквальном смысле. Её чувствительная подруга сплела вокруг неё такую прочную сеть зависимости и власти, что Верена вынуждена была поддаться очарованию их великого совместного предприятия с живым и искренним энтузиазмом. Успех, который прочил ей отец, теперь был гарантирован, ведь она могла расти, развиваться, и имела полную свободу действий. Олив видела эту разницу, и вы можете себе представить, как она радовалась ей. Раньше в основе отношения Верены к их делу были девичьи грёзы, любопытство и сочувствие. Она позволила Олив руководить ею, потому что та обладала более сильной волей и лучше понимала, какие им нужно ставить перед собой цели. Кроме того, Верену привлекло её гостеприимство, возможность открыть для себя новые социальные горизонты и любовь к переменам. Но теперь девушка искренне разделяла взгляды, которые они должны были вместе отстаивать, она горячо верила в них, и постоянно думала о том, что им предстоит сделать. Её участие в союзе двух молодых женщин уже не было пассивным. Потому Олив вполне могла сказать себе, без угрызений совести, что Верена оставила мать ради благородного и священного дела. Справедливости ради, стоит отметить, что она оставила мать очень условно, так как целые часы проводила в звоне, грохоте и толкотне, разъезжая между Чарльз стрит и старым пригородным коттеджем родителей. Миссис Таррант вздыхала и корчила гримасы, больше обычного кутаясь в свою шаль и говоря, что не уверена, что справится одна, и что большую часть времени, пока Верена отсутствует, ей не хватает самообладания даже на то, чтобы ответить на звонок в дверь. Она, конечно же, не могла пренебречь возможностью принять позу человека, который пожертвует самым дорогим ради социального прогресса. Но Верена чувствовала иначе, и даже немного осуждала за это мать поначалу. Миссис Таррант не теряла надежды, даже сейчас, когда миссис Луна исчезла без следа, и серые стены должны были, по всей видимости, запереть двух молодых женщин на всю зиму, она не могла отказаться от мысли, что жизнь на Чарльз стрит должна помочь её дочери попасть в высшее общество. Её раздосадовал отказ дочери посещать вечеринки и отказ мисс Ченселлор устраивать их, но она умела ждать и считала, что, по крайней мере, мистеру Бюрраджу будет куда удобнее навещать её дочь в городе, где он проводил половину своего времени.

И действительно, этот богатый молодой человек часто навещал её, и Верена виделась с ним с полного одобрения Олив каждый раз, когда была дома. Они решили между собой, что не будут устанавливать в этом отношении никаких искусственных ограничений, пока у Верены не закончится «эта фаза». И Олив героически преодолевала своё беспокойство по этому поводу. Она считала в высшей степени справедливой необходимость пойти на уступки, так как Верена, несомненно, пошла на определённые жертвы, когда согласилась жить у неё. Олив была уверена, что она переедет навсегда, и была готова откупаться от Таррантов каждый год. Но она не должна была ограждать её от вступления в социальные связи. В соответствии с кодексом чести Новой Англии, дружба между молодым человеком и девушкой, несомненно, относилась к социальным связям. С течением времени мисс Ченселлор не нашла ни одной причины раскаиваться в своём решении. Верена не была влюблена. Она была уверена, что поймёт, как только это случится. Верена просто была очень общительна от природы, и Генри Бюррадж давал ей прекрасную возможность отдохнуть от жизни, посвящённой теперь общественному благу. Но при этом Верена была в безопасности, так как её дело занимало её больше всего на свете, и она была готова положить все свои способности, весь свой огонь на алтарь их великой цели. Олив всегда исчезала, едва появлялся мистер Бюррадж. Когда Верена пыталась пересказать ей разговоры с ним, Олив мягко останавливала её, говоря, что ей лучше знать об этом как можно меньше. Это заставляло её чувствовать себя возвышенной и благородной. К тому времени она уже знала, хотя, я и не могу сказать, откуда, ведь она не позволяла Верене ничего ей рассказывать, что за человек мистер Бюррадж. Он был немного претенциозен, слегка оригинален, наигранно эксцентричен, покровительствовал прогрессу, любил создавать вокруг себя таинственную атмосферу и производить впечатление, что он ведёт двойную жизнь, а также, скорее всего, был помолвлен с девушкой, имя которой держал в тайне, или же вовсе не имел никакой девушки. Естественно, ему нравилось производить впечатление на Верену.

– Он действительно очень интересуется нашим движением, – сказала однажды Верена. Но эти слова лишь рассердили мисс Ченселлор, которая, как нам известно, не допускала никаких исключений для участников великого мужского заговора.

В марте Верена сообщила, что мистер Бюррадж сделал ей предложение – очень настойчиво, умоляя хотя бы немного подумать, прежде чем дать ему окончательный ответ. Верена с явным удовольствием сказала Олив, что уверила его, что она и думать не желает об этом, и если он ждёт от неё чего-то подобного, то ему лучше больше не появляться. Он продолжил приходить, и Олив сделала вывод, что раз он решил согласиться с таким условием, то не очень-то и хотел жениться. Она решила, что он делал предложение почти всем девушкам, которым не очень нравился, просто чтобы добавить в свою коллекцию несколько смущённых вздохов, сомнений, алеющих щёк и отказов. Он бы очень пожалел, если бы ему пришлось породниться с семейством Таррантов.

– Я говорила тебе, что не выйду за него, и я не выйду, – сказала Верена подруге, надеясь, что честное выполнение этого обязательства подразумевает, что она заслужила большее доверие.

– Я никогда не думала, что ты это сделаешь, если не захочешь, – ответила на это Олив.

Верена не смогла на это возразить ничем, кроме блеска в глазах, который, впрочем, не смог, как и она сама, выдать, что на самом деле ей этого хотелось. Они немного поспорили, когда она дала понять, что жалеет его из-за пережитого фиаско, и Олив на это ответила, что он эгоистичный, тщеславный, избалованный и надутый тип, и это послужит ему уроком.

Олив решила, что им следует уехать в Европу этой весной. Год, проведённый в этой части света был бы очень полезен Верене и мог сослужить хорошую службу становлению её гения. Мисс Ченселлор нашла в себе силы признать, что в Старом Свете ещё сохранилось что-то хорошее и, более того, полезное для двух американок вроде неё и её подруги. Но это оправдание на самом деле не было искренним. Желание уехать было продиктовано в основном желанием увести свою спутницу подальше – подальше от навязчивых мужчин, пока она не утвердится окончательно в своих взглядах. Там, на чужом континенте, они станут намного ближе друг другу.

Ничто не омрачало хороших предзнаменований, которые сейчас окружали её и Верену Таррант. Они упорно учились. У них было огромное количество книг из Атенума и керосин для ночных бдений. Генри Бюррадж после того как Верена так мило и досадно отказала ему, уехал обратно в Нью-Йорк и больше не давал о себе знать. Они лишь слышали, что он нашёл укрытие под грозным крылом матери. Это Олив сочла крыло грозным, так как вполне представляла себе, как подействует на миссис Бюррадж весть о том, что её сыну отказала дочь гипнотизёра. Она должна была разозлиться не меньше, чем, если бы узнала, что его предложение было принято. Маттиас Пардон пока не начал мстить им посредством пера и прессы, но вполне возможно готовил громы и молнии. В любом случае, сейчас, в начале оперного сезона, он был больше занят интервью с ведущими оперными певцами и певицами, одну из которых описал в популярном журнале, как «милую маленькую женщину с детскими ямочками на щеках и игривыми жестами», – Олив была уверена, что только он мог написать подобное. Тарранты забыли о них с лёгкостью, которую приобрели благодаря доходам от их эксцентричной патронессы. Миссис Таррант сейчас наслаждалась услугами появившейся у неё «девушки», испытывая при этом гордость, что её дом много лет обходился без такого унизительного для обеих сторон элемента, как рабский наёмный труд. Она написала Олив, которой писала регулярно, хотя та ни разу ей не отвечала, что ей стыдно, что она пала так низко, но для её мятущейся души просто необходимо иметь возможность перекинуться словечком с кем-нибудь, пока Селаха нет дома. Верена, конечно, почувствовала перемену, которую ей попытались объяснить тем, что дела отца внезапно пошли в гору. Но она знала, что дела её отца могли пойти куда угодно, только не в гору, и в итоге догадалась об истинной причине. Впрочем, это нисколько не поколебало её спокойствия. Она считала допустимым, чтобы её родители получали разумное вознаграждение от её экстравагантной подруги, вместе с которой они собирались уничтожить женское бесправие, так же, как сама она пользовалась её необъяснимым гостеприимством. У Верены не было ни мирской гордости, ни традиций независимости, ни представлений о том, что сделано и что ещё предстоит сделать, однако одно в ней превращало эту естественную и милую неосведомлённость в достоинство – её глубоко укоренившаяся привычка никогда не требовать ничего для себя. У её подруги сложилось ощущение, что девушку невозможно обидеть, так как она настолько далека от привычных стандартов и свободна от привычки к самокопанию, что попросту не замечает ничего, что могло бы её задеть. Олив всегда считала гордость необходимой чертой характера, но отсутствие у Верены этого качества вовсе не делало её дух слабее. Она наводила блеск на домик в Кембридже, который всё ещё представлял собой подобие становища первых переселенцев, и Олив чувствовала, что пока она не пришла на помощь дочери этого дома, та была погружена в пучину страданий. Она готовила, и мыла, и подметала, и шила. Она работала усерднее, чем слуги мисс Ченселлор. Но всё это не оставило никакого следа ни на её личности, ни в её сознании. Всё чистое и прекрасное возрождалось в ней с невероятной быстротой, всё уродливое и скучное исчезало, едва коснувшись её. Но Олив была уверена, что, будучи такой, она заслуживает значительных компенсаций. В будущем она должна жить в роскоши, и мисс Ченселлор без труда убедила себя, что люди, занимающиеся интеллектуальным и высокоморальным трудом, к которым две молодые женщины с Чарльз стрит себя причисляли, заслуживают лучших материальных условий не только ради себя, но и ради всех страждущих женщин. Сама она была далека от сибаритства, и убедилась по долгу службы в Ассоциации благотворительных организаций, посещая улицы и трущобы Бостона, что не было такой мерзости, болезни и несчастья, которым она побоялась бы взглянуть в лицо. Но её собственный дом всегда был в идеальном порядке, она была патологической чистюлей и выдающейся деловой женщиной. Она сделала элегантность своей религией: дом, где царил абсолютный порядок, весь сиял и благоухал зимними розами. В такой приятной атмосфере Верена сама расцвела подобно цветку, если это вообще возможно для цветка в Бостоне. Олив всегда высоко ценила необычайную адаптивность своих соотечественниц, их способность моментально подстраиваться под любые перемены в окружающей обстановке. Но то, как подруга росла на глазах, оказавшись в окружении благ цивилизации, как она мгновенно впитала все тонкости и традиции, поразило даже её. Зимние дни в доме на Чарльз стрит проходили спокойно, и зимние ночи не прерывали этого спокойствия. У наших двух молодых женщин было множество обязанностей, но Олив никогда не одобряла обычая сновать из дома в дом. Большинство обсуждений на тему реформ и социальных проблем проходили под её крышей. Она принимала у себя коллег (она состояла в двадцати ассоциациях и комитетах) только в заранее условленные часы, которые должны были соблюдаться неукоснительно. Верена не принимала в этих процессах активного участия. Она присутствовала при них, улыбаясь, слушая, допуская изредка необычные, но не неуместные замечания, и в целом походила на красивую картинку, помещенную здесь для привлечения удачи. Её выход на сцену был ещё впереди, а пока им с мисс Ченселлор предстояла огромная работа по подготовке этого грандиозного прорыва.

Западные окна гостиной Олив смотрели на воду, отражавшую алые зимние закаты, низкий мост, ползущий на своих шатких опорах через реку Чарльз, пустынный пригородный горизонт, открытый и безлюдный по воле сурового времени года, жёсткую, холодную пустоту перспективы, дым, извергающийся из дымоходов и труб фабрик и магазинов Чарльзтауна, и указующий в небо перст молитвенного дома Новой Англии. Все эти неумолимо бесстыдные в своей нищете детали напоминали об олове, досках и мёрзлой земле, сараях и гниющих сваях, железнодорожных рельсах в грязных лужах и конках, следующих по этому скользкому полному опасностей пути. Верена считала этот вид прекрасным, и так и было, когда неприглядную картину заливал чистый холодный румянец заката. Неподвижный воздух звенел как хрусталь, небо сияло неповторимыми оттенками цвета, всё становилось ярче и красочнее перед тем, как окунуться в мягкие вечерние сумерки. В это время дня Олив с подругой обычно сидели у окна, наслаждаясь закатом, и глядя, как в небесах загораются точечки первых звёзд. Затем они отворачивались, рука в руке, с чувством, что зимняя ночь даже более жестока, чем тирания мужчин – отворачивались, чтобы задернуть шторы и зажечь огонь и приступить к чаю и разговорам о страданиях женщин, к которым Олив питала огромный интерес. И снежными ночами, когда Чарльз стрит накрывалась белым покрывалом, они изучали историю, стараясь отыскать доказательства того, что во все времена их пол находился в угнетённом положении, и что история человечества была бы не так ужасна, если бы женщин не так сильно притесняли. Верена была полна предположений, которые провоцировали у них дискуссии. Она чаще всего старалась обратить внимание на то, что многие женщины обладали большой властью, но не всегда распоряжались ею правильно, становясь жестокими королевами или расточительными любовницами королей. Все эти женщины и их проступки могли быть помещены между широко известными преступлениями Кровавой Мэри и частными интрижками Фаустины, жены добропорядочного Марка Аврелия. Если всё хорошее, что сделали мужчины в прошлом, было сделано под влиянием женщин, то вполне объяснимо, что именно мужчины могли быть причиной такого странного поведения облечённых властью представительниц противоположного пола. Олив видела, как мало книг прочла Верена, и как мало читали в доме Таррантов. Но сейчас девушка легко одолевала множество страниц, что ещё раз доказывало Олив, насколько одарённой оказалась её подруга. Она ничего не боялась, она умела множество разных вещей и в том числе умела учиться. Она быстро читала и безошибочно запоминала прочитанное: даже несколько дней спустя она могла повторить слово в слово пассаж, на который, казалось, едва взглянула при чтении.

Всё это, конечно, звучит довольно сухо, и я должен добавить, что наши подруги не были всё время заперты в кипящей работой гостиной мисс Ченселлор. Несмотря на желание Олив держать при себе свою бесценную подругу и учить её, несмотря на её регулярные напоминания Верене, что эта зима должна быть полностью посвящена учёбе и самодовольные недоучки и пошляки ничему её не научат, несмотря на заметные и непреодолимые различия в характерах двух молодых женщин, в их нынешней жизни, тем не менее, было немало личных визитов и целых нашествий визитёров. Несмотря на свою известную всем оригинальность и самостоятельность, мисс Ченселлор всё же была типичной жительницей Бостона, и как типичная жительница Бостона не могла не принадлежать к определённой касте. Следует, однако, сказать, что она принадлежала к ней, но не была её частью. Было достаточно того, что она периодически наносила визиты в чужие дома и принимала оккупантов в своём. Она верила, что всегда добавляла ложку гостеприимства в свой чайник и тем самым заставила множество избранных считать, что им всегда будут рады под её крышей в установленные часы. Она отдавала предпочтение людям, которых называла реальными, и реальность некоторых из них уже проверила только ей одной ведомыми методами. Это небольшое сообщество было довольно провинциальным и разношёрстным. В основном оно состояло из дам, которые в любое время суток пробегали мимо с книгами из Атенума нежно зажатыми в муфтах, или с крошечными букетиками красивых цветов, которые несли в качестве подарка друг другу. Верена, которая в отсутствие Олив обычно проводила время у окна, часто видела, как они проходят мимо дома на Чарльз стрит, всегда заметно напряжённые, как будто всё время боятся куда-то опоздать.

Очень часто, когда она описывала их матери, миссис Таррант не знала, кто они такие, иногда даже как будто и не хотела знать этого. Так как они не были кем-то значимым, было не важно, что они из себя представляют. Кем бы они ни были, с ними наверняка было что-то не так. Даже после всех рассуждений матери Верена едва ли представляла себе, кем эти женщины должны были быть. Лишь когда Верена рассказывала о концертах, которые Олив регулярно посещала со своей неразлучной подругой, её мать, казалось, чувствовала, что её дочь живёт в соответствии со стандартами, привитыми ей в их доме в Кембридже. Весь мир знает, что в Бостоне есть множество прекрасных возможностей услышать хорошую музыку, и мисс Ченселлор выбирала самое лучшее. Она посещала великолепные во всех отношениях выступления, в высоком и сумрачном знаменитом Мьюзик Холле, где не было той зимой лиц более воодушевлённых, чем у этих двух молодых женщин в тени балкона, для которых Бах и Бетховен как будто снова и снова вторили идее, которая всегда была в их сердцах. Симфонии и фуги возбуждали их революционные страсти и расширяли границы воображения, обычно загнанного в узкие рамки. Это поднимало их к неизмеримым высотам, и когда они сидели глядя на огромный изысканный мрачный орган, нависающий над бронзовой статуей Бетховена, они чувствовали, что это единственный храм, где приверженцы их веры могли молиться.

Однако музыка не была их главным развлечением, так как у них было два других, которым они рьяно предавались. Одно из них состояло просто в общении со старой мисс Бёрдси, с которой Олив виделась этой зимой намного чаще, чем когда-либо до этого. Было очевидно, что её долгой и прекрасной карьере приходит конец, что её серьёзная, неусыпная работа окончена, а её старомодное оружие сломано и бесполезно. Олив предпочла бы выставить его на обозрение как достойные реликвии упорной борьбы, и именно это она пыталась делать, когда просила бедную леди припомнить её сражения – отнюдь не славные и блестящие, но безвестные и беспримерно героические. Мисс Бёрдси знала, что её дело завершено. Она всё ещё могла притворяться, что занимается решением непопулярных проблем, могла перебирать бумаги в своём неизменном ранце и думать, что у неё назначены важные встречи, могла подписывать петиции, посещать конвенции, говорить доктору Пренс, что если она сумеет заставить её поспать, то увидит ещё множество её великих свершений. Но она была больна и утомленна и, что было совершенно нетипично для мисс Бёрдси, с большей радостью смотрела в прошлое, чем в будущее. Она позволяла своим друзьям из нового поколения баловать её. Иногда казалось, что она хочет лишь сидеть у огня в доме Олив и болтать о прошлом с чувством смутного удовольствия от того, что она защищена от промокших ног, от новых проектов, которые обсуждают на собраниях, от трамваев, которые всегда переполнены. И также с удовольствием, но не от того, что она служит примером для этих молодых людей, начавших жизнь в куда лучших условиях, чем она, но от понимания, что она является для них источником вдохновения, так как помогает найти путь для воплощения новых истин. Хотя бы рассказывая о том, какова была жизнь, когда она была молодой девушкой, дочерью очень талантливого учителя и жила в Коннектикуте. Для Олив её всегда окружал ореол мученичества, но и Верена теперь считала её впечатляющей своим человеколюбием личностью. Верене ещё с детства приходилось встречать мучеников, но ни у одного из них не было стольких воспоминаний, как у мисс Бёрдси, и никто из них не прибегал к противозаконным мерам. В период раннего аболиционизма она организовывала побеги, о которых рассказывала удивительно мало, лишь скромно признавая, что это было довольно мужественно с её стороны. Она объездила определенные части Юга, неся Библию рабам. И в ходе этих экспедиций многие из её спутников были облиты смолой и вывалены в перьях. Сама она однажды провела целый месяц в тюрьме штата Джорджия. Она проповедовала умеренность в ирландских кругах, где эта доктрина была мгновенно принята. Она вставала между жёнами и мужьями, озверевшими от алкоголя. Она подбирала на улице и приводила в свои убогие комнатки грязных детей, снимала с них жалкие одежды и смывала грязь с их бедных больных тел своими крошечными намыленными ручками. Для Олив и Верены она сама была олицетворением страдающего человечества. Жалость, которую они испытывали к ней, была жалостью ко всем страждущим. И больше всего мисс Ченселлор поражало, что эта маленькая старомодная миссионерка была последним звеном в традиции, и когда она уйдет, героическому веку Новой Англии, – веку простой жизни и высоких мыслей, чистых идеалов и важных свершений, моральных страданий и благородных экспериментов – этому веку тоже придёт конец. Олив несколько лет активно принимала участие в городских благотворительных миссиях. Она тоже подбирала грязных детишек и входила в комнаты убогих общежитий, где скандалы приводили соседей в трепет. Но она знала, что после этих трудов найдёт отдохновение в прекрасном доме, с гостиной, полной цветов, с огнём в камине, куда она подбрасывала сосновые шишки, чтобы они уютно потрескивали. И её ждёт импортный чайный сервиз, и пианино Chickering, и Deutsche Rundschau. В то время как мисс Бёрдси ждала лишь обшарпанная пустая комнатка, отвратительный ковёр в цветочек, как будто позаимствованный из кабинета дантиста, пустой очаг, вечерняя газета и доктор Пренс. Олив и Верена приняли участие в ещё одном собрании у мисс Бёрдси, которое заметно отличалось от описанного мною выше, так как на этот раз миссис Фарриндер не приехала осветить его лучами своего величия, а Верена произнесла речь без содействия своего отца. Она на этот раз была даже эффектнее, чем тогда, и Олив с удовольствием отметила, что она успела многому научиться за время своего пребывания на Чарльз стрит. Её импровизированное выступление было посвящено мисс Бёрдси. Она описала её трудовые подвиги, её сподвижников, те трудности, опасности и триумфы, которые ей довелось пережить, её гуманистическое влияние на столь многих людей, её безмятежную и достойную старость – выразив тем самым то, что все собравшиеся женщины думали о ней. Лицо Верены сияло восторгом и триумфом, пока она говорила, и у многих слушавших её в глазах стояли слёзы. Олив считала, что это было очень красиво и трогательно, а впечатление, произведённое на публику этим вечером, было даже сильнее, чем в первый раз. Мисс Бёрдси ходила вокруг в своих обезоруживающих очках, спрашивая у друзей, не правда ли это было просто великолепно? И вовсе не потому, что речь шла о ней, а лишь имея в виду восхитительный талант Верены. Олив подумала, что если бы они могли собрать деньги со слушавших это выступление, добрая леди была бы обеспечена до конца своих дней, но после вспомнила, что большинство её гостей были так же бедны, как и она.

Как я упомянул, у наших молодых подруг был источник для подпитки эмоций, не имеющий отношения к часам, которые они проводили с Бетховеном и Бахом, или слушая рассказы мисс Бёрдси. Этим источником было изучение истории угнетения женщин. Они обращались к этой теме постоянно и усердно, находя в ней важнейшие составляющие предстоящей работы. Олив так долго и серьёзно занималась этим предметом, что была, можно сказать, одержима им и считала, что об этом она знает всё. Она многое рассказывала Верене, точно и авторитетно, живописуя самые мрачные и чудовищные подробности. Мы знаем, что она совершенно не верила в своё красноречие, но она была очень красноречива, когда напоминала Верене, что чувствительность и слабость женщин никогда не служили им поддержкой, а лишь заставляли переживать страдания намного острее, чем на это способны мужчины с их грубостью. С начала времён их нежность, их самоотречение только помогали жестоким мужчинам мучить их. Все забитые жёны, страдающие матери, обесчещенные и покинутые девушки, которые только жили на земле, проходили бесконечной чередой перед её глазами и протягивали к ней свои руки. Она сидела с ними, слушала их слабые и тихие голоса, блуждала с ними по тёмным водам, которые должны были смыть с них страдания и стыд, она анализировала их беспримерную нежность, чувствительность и мягкость, ей были понятны, как она думала, все возможные тревоги, неопределённость и страхи, и, в конце концов, она пришла к выводу, что за всё в этом мире всегда платили женщины. Это они принимали на себя все чужие страдания, это они проливали слёзы и кровь, жертвуя собой и становясь жертвами террора. Она хотела признать, что женщины тоже могли быть плохими. Что в мире было много женщин лживых, аморальных, подлых. Но их ошибки не шли ни в какое сравнение с их страданиями, которыми они могли искупить свои грехи на вечность вперёд. Олив снова и снова изливала свои взгляды подруге, и в итоге ей удалось разжечь и в ней слабый огонёк. Верена не так сильно жаждала мести, как Олив, но, в конце концов, перед их отъездом в Европу, который я не могу описать на этих страницах, почти согласилась с ней, что после стольких веков несправедливостей – и после их возвращения из Европы, – должна прийти очередь мужчин заплатить за всё!

Атенум – одна из старейших библиотек США, основана в 1807 году в Бостоне.

Фаустина – жена императора Марка Аврелия, дочь императора Антонина Пия и Фаустины Старшей. Современники упрекали её в легкомысленном поведении.

Deutsche Rundschau – литературное и политическое периодическое издание, выпускаемое в Германии с 1874 года. Оказало сильное влияние на политику, литературу и культуру и признано самым успешным периодическим изданием Германии.

 

Глава 21

Бэзил Рэнсом жил в Нью-Йорке, далеко на восток, в верхних пределах города, и занимал две небольшие обшарпанные комнаты в полуразрушенном особняке на углу Второй авеню. Сам угол представлял собой небольшой бакалейный магазин, близкое соседство с которым наносило фатальный ущерб претензиям на аристократизм как самого Рэнсома, так и его соседей. Дом имел красный ржавый фасад и выцветшие зелёные ставни, расшатанные рейки которых заметно различались между собой по цвету. В одном из нижних окон была вывешена засиженная мухами картонка с надписью «Питание включено», не очень аккуратно вырезанной из уже порядком поблёкшей цветной бумаги. Две стороны магазина были прикрыты огромным навесом, который отбрасывал тень на залитый жиром тротуар и держался на деревянных столбах. Под ним были живописно сложены на флагах разнообразные бочки и корзины. Зёв погреба гостеприимно распахивался под ногами тех, кто чересчур увлекался разглядыванием солений в витрине. Сильный запах копчёной рыбы составлял незабываемое сочетание с ароматом патоки; тротуар возле сточных канав был украшен грязными корзинами и завалами картофеля, моркови и лука. Небольшая яркая повозка, запряжённая лошадью, отъезжающая от этих валов по отвратительной дороге, испещрённой рытвинами и ямами глубиной в фут, полными вековой грязи, придавала всему пейзажу почти пасторальный оттенок. Подобные учреждения были известны жителям Нью-Йорка как Голландская бакалея. В её дверях прохлаждались краснолицые, желтоволосые продавцы в рубашках с закатанными рукавами.

Я говорю обо всём этом не потому, что оно имело какое-то влияние на жизнь или размышления Бэзила Рэнсома, а только ради знакомства с местным колоритом, ведь персонаж ничего не значит без окружающей обстановки, и наш молодой человек каждый день равнодушно проходил мимо всех этих кратко описанных мною объектов. Одна из его комнат была расположена над самым входом в здание. Такие крохотные спальни в Нью-Йорке обычно называют «спальня-холл». Расположенная перед ней гостиная была не намного больше, и вместе они являли собой типичные апартаменты целого ряда ужасных многоквартирных домов, построенных сорок лет назад и уже отслуживших своё. Они все были одинаково покрашены в красный цвет, и кирпичи были обведены белой краской. Их первые этажи были украшены балкончиками с маленькими жестяными крышами в разноцветную полоску и железными решётками, характерными для восточных городов, и придающих им вид клетки из которой можно незаметно подсматривать, что делается на улице. Если бы мне довелось там побывать, я бы описал интерьер жилища Бэзила Рэнсома, чтобы потешить любопытство некоторых лиц обоего пола, которые нашли бы это убежище весьма странным; или скромный table d'hôte за два с половиной доллара в неделю, который подавался в подвальном этаже с низким потолком, где всё казалось липким, двумя негритянками, болтающими между собой и посмеивающимися над шутками низким таинственным смехом. Но нам нужно обратить своё внимание на то, что всё это доказывает лишь то, что молодой миссисипец даже через полтора года после своего знаменательного визита в Бостон не преуспел в своей профессии.

Он был старательным и амбициозным, но так и не стал успешным. За несколько недель до того момента, когда мы встречаем его снова, он даже начал терять веру в своё земное предназначение. Его посещало чувство, что какой бы то ни было успех вовсе не был ему предначертан. Мог ли молодой голодный миссисипец без средств, без друзей, страстно желающий обрести змеиную мудрость, личный успех и национальное признание, добиться своего в Нью-Йорке? Он был на грани того, чтобы бросить всё и вернуться на землю своих предков, где, как он знал от матери, всё ещё мог рассчитывать на горячую кукурузную лепешку, чтобы поддерживать жизнь в теле. Он никогда особенно не верил в свою удачу, но последний год она выкидывала с ним такие шутки, которые удивили бы даже самую невозмутимую жертву злого рока. Он не только не обзавёлся связями, но и потерял большую часть того маленького бизнеса, который был для него объектом самоуспокоения ещё двенадцать месяцев назад. У него не было ничего, кроме мелких подработок, и он молился, чтобы их было больше чем одна. Все эти неприятности сослужили дурную службу его репутации, и он понимал, что этот нежный цветок может быть растоптан ещё будучи нераспустившимся бутоном. Он взял в партнёры человека, который, казалось, мог компенсировать его собственные недостатки – молодого мужчину с Род Айленда, который, по его собственным словам, знал местную кухню изнутри. Но этому господину самому не мешало бы измениться в лучшую сторону, и основной недостаток Рэнсома, заключавшийся в недостатке денег, так и не был исправлен, особенно после того, как его коллега перед своим внезапным отъездом в Европу снял со счёта фирмы все накопления. Рэнсом часами сидел в офисе, ожидая клиентов, которые либо не приходили вообще, либо, придя, не находили его персону достаточно обнадёживающей и уходили со словами, что им надо подумать, что делать дальше. Они думали подолгу и редко появлялись снова, так что, в конце концов, он задался вопросом, а нет ли у них предубеждения к южанам. Возможно, им не нравился его акцент. Если бы они могли подсказать ему, что делать, он бы последовал их совету. Но нью-йоркский выговор – не заразная болезнь, чтобы подцепить его на улице. Он думал, неужели дело в том, что он глуп и недостаточно квалифицирован и, наконец, признался себе, что ему просто не хватает опыта.

Это признание само по себе было признанием факта, что продолжать в том же духе абсолютно бесполезно. Он опасался, что слишком увлекается теорией, и посетители действительно нередко заставали его читающим томик де Токвиля. Он много думал о социальных и экономических проблемах, формах правления и человеческом счастье. Но его идеи скорее снискали бы ему счастье в Миссисипи, чем в Нью-Йорке, хотя сам он едва ли мог придумать страну, где они могли бы принести ему выгоду. В конце концов, ему пришло в голову, что его мнения достаточно интересны и злободневны, чтобы попробовать зарабатывать ими на жизнь. Он всегда мечтал о славе, о публичном признании его идей. Но в его кабинете публики бывало немного, и он спрашивал себя, нужен ли ему вообще офис и не стоит ли открыть приём в библиотеке Астор, где он любил проводить свободное время за книгой. Он писал время от времени записки и воззвания, которые могли бы привлечь интерес редакторов периодических изданий. Если клиенты не идут, то, возможно, придут читатели. И он с огромным старанием произвёл на свет полдюжины статей, в которых, как ему казалось, расставил точки над «i» во всех вопросах, в которых только хотел, и отправил свои произведения властителям всех еженедельных и ежемесячных изданий. Все они были с благодарностью отклонены, и он был уже готов поверить, что его акцент был так же заметен на бумаге, как и в устной речи, как получил другое объяснение от одного из наиболее откровенных журналистов, имевшего связи в газете борцов за права меньшинств. Этот джентльмен указал ему, что всем его идеям триста лет, и, без сомнения, любой журнал шестнадцатого века с удовольствием опубликовал бы их. Это пролило свет на его собственные подозрения, что он придерживается непопулярных взглядов. Несговорчивый редактор был прав насчёт того, что он не шагает в ногу со временем, но ошибся в датах. Он появился на несколько веков раньше, чем должен был, и оказался не слишком старомодным, а, напротив, чересчур передовым мыслителем. Такое признание не спасло его от попытки податься в политику, как будто не было другого способа стать представителем своего округа, чем выборы. Люди в Миссисипи могли не захотеть голосовать за него, но где ещё он нашёл бы двадцать долларов на его периодические отношения с женщинами, которые и без того были крайне редкими?

Я не буду пытаться описать все нездоровые взгляды Бэзила Рэнсома, ибо уверен, что читатель сам догадается о них по ходу повествования, поскольку они то и дело шаловливо и остроумно проглядывают в речах молодого человека. Справедливо будет отметить лишь, что они по природе своей были скорее стоическими, и что, вследствие определённых размышлений, в социальных и политических вопросах он был реакционером. Я полагаю, он был очень тщеславен, потому что ему очень нравилось осуждать своё поколение. Он считал его болтливым, ворчливым, истеричным, плаксивым, полным ложных идей и нездоровых экстравагантных привычек, и связывающим понятие расплаты только с магазином. Он восхищался последними идеями Томаса Карлейля и с подозрением относился к посягательствам современной демократии. Я точно не знаю, как эти странные ереси укоренились в нём. У него была длинная родословная, идущая от роялистов и рыцарей, и временами им как будто завладевал дух какого-то достойного, но не слишком интеллектуального предка, этакого широколицего и длинноволосого воина, с более примитивными представлениями о мужестве, чем требует современное общество, и куда менее вариативными представлениями о человеческом счастье. Он любил свой род, преклонялся перед праотцами и искренне жалел своих будущих потомков. Говоря так, я отчасти, предаю его, ведь он никогда не говорил об этих своих чувствах. Хотя он и считал своё поколение излишне болтливым, как я уже упоминал, сам он любил поговорить не меньше других. Но он умел придержать свой язык, если это было более эффектно, и обычно делал так, когда чего-то не понимал. Он провёл много вечеров в пивном баре, сдержанно покуривая трубку. Это продолжалось так долго, что стало показателем кризиса – полного и острого осмысления его жизненной ситуации. Это был самый дешёвый из известных ему способов провести вечер. В этом конкретном заведении Schoppen была действительно большой, а пиво очень хорошим. И так как хозяин и большинство посетителей были немцами, и их язык был незнаком ему, он не участвовал ни в каких разговорах. Он смотрел на дым трубки и думал, думал так усердно, что ему начало казаться, что он исчерпал все возможные мысли. Когда он, наконец, решал уйти, он направлялся вниз по Третьей авеню, пока не достигал своего скромного жилища. Совсем недавно там у него была возможность развеяться. Маленькая актриса варьете, которая жила в том же доме, и с которой у него установились самые близкие отношения, обычно в это время ужинала после представления в комнате рядом со столовой, и он частенько заходил туда поболтать с ней. Но, к его величайшему сожалению, она недавно вышла замуж, и муж увёз её в свадебное путешествие, которое одновременно было гастролями. Поэтому он с тяжелым чувством направился в свою комнатку, где на расшатанном письменном столе в гостиной нашёл записку от миссис Луны. Не буду пересказывать её подробно, так как не смогу передать всей её прелести. Она упрекала его в пренебрежении и хотела знать, что с ним случилось. Неужели он стал такой важной персоной, которую заботят лишь судьбы мира? Она обвинила его в том, что он изменился, и поинтересовалась причиной его холодности. Не будет ли он любезен, по крайней мере, сказать ей, когда и чем она так обидела его? Она всегда считала, что они симпатизируют друг другу – ведь он так живо говорил об идеях, которых она сама придерживалась. Она любила умных людей, но сейчас рядом с ней не было ни одного. Она очень надеялась, что он зайдёт навестить её – как он делал это шесть месяцев назад – следующим вечером. И как бы сильно она ни согрешила перед ним, и как бы он сам ни изменился, она по-прежнему была его любящей кузиной Аделиной.

– Какого чёрта ей от меня надо на этот раз? – с этим несколько грубым восклицанием он отбросил послание своей кузины Аделины. Этот жест должен был означать, что он решил не придавать ему значения, однако на исходе следующего дня, он предстал перед ней. Он знал, что она хочет всё того же, что и год назад – чтобы он приглядывал за её собственностью и учил её сына. Тогда он по доброте душевной согласился, тронутый таким доверием, но этот эксперимент вскоре провалился. Все дела миссис Луны были в руках поверенной, которая очень хорошо следила за ними, и Рэнсом вскоре понял, что будет скорее помехой. Легкомыслие, с которым она подвергала его насмешкам со стороны законных опекунов её состояния, открыло ему глаза на некоторые опасности родственных связей. Тем не менее, он сказал себе, что может подрабатывать, уделяя час или два каждый день обучению её маленького сына. Но это тоже оказалось иллюзией. Рэнсому пришлось выделить для этого вечернее время. Он заканчивал работу в пять часов и занимался своим юным подопечным до самого ужина. После нескольких недель он был бы счастлив получить отставку. То, что малыш Ньютон был необыкновенным ребёнком, постоянно подчёркивала его мать, но по наблюдениям Рэнсома, он отличался лишь необыкновенным отсутствием качеств, способных вызвать привязанность учителя к ученику. Он был действительно невыносимым ребёнком и питал к латыни буквально физическую враждебность, которая проявлялась в яростных конвульсиях. Во время этих вспышек ярости он со злостью пинал всё и всех – и бедного «Рэнни», и свою мать, и миссис Эндрюс с миссис Стоддарт, и выдающихся римских мужей и саму вселенную, которой, лёжа на спине посреди ковра, демонстрировал свои активно мелькающие маленькие каблучки. Миссис Луна имела обыкновение присутствовать на их занятиях, и когда они подходили, а это так или иначе случалось каждый раз, к только что описанной мною стадии, она заступалась за своё взвинченное сокровище, напоминая Рэнсому, что всё это следствие высокой чувствительности. Она просила дать ребёнку немного отдохнуть, а остаток времени проводила за разговором с его наставником. Очень скоро ему стало казаться, что он не отрабатывает своего жалования. Кроме того, его не привлекали денежные отношения с женщиной, которая даже не брала на себя труд скрывать от него, что ей нравится, что он от неё зависит. Он отказался от преподавания и вздохнул с облегчением от смутного ощущения, что ему удалось избежать опасности. Он не мог бы точно сказать, в чём она заключалась, и испытывал сентиментальное и провинциальное уважение к женщинам, которые не позволяли ему даже в мыслях дать конкретное определение этой опасности. Он предпочитал обращаться с женщинами со старомодной галантностью и предупредительностью. Он считал их нежными и наивными созданиями, которых Провидение определило под защиту сильного пола. У него не вызывала сомнения идея, что при всех недостатках джентльмены с Юга славились своими рыцарскими манерами. Он был из тех, кто до сих пор мог произнести эти слова с абсолютно серьёзным лицом.

Это чувство не мешало ему считать, что женщины существенно уступают мужчинам, и он находил утомительным то, что они отказывались признать, сколько мужчины для них сделали. У него были весьма определённые представления об их месте в природе, в обществе, которое избавляло их от необходимости приносить кому бы то ни было вассальную клятву. Эту цену с готовностью платили благородные мужчины. Он признавал их права, которые состояли в праве требовать щедрости и нежности от сильного пола. Выражение подобных чувств было выгодно для обоих полов, и испытывать их было проще к женщинам, которые были добры и благодарны. Можно сказать, у него была более возвышенная концепция толерантности, чем у тех, кто желал видеть женщин среди законодателей. Когда я сказал, что он ненавидел активных и спорящих женщин и считал, что их мягкость и покорность были для мужчин вдохновением и поводом проявить себя с лучшей стороны, я описал состояние ума, который многие читатели, без сомнения, сочтут крайне незрелым. Однако оно помешало Бэзилу Рэнсому расставить точки над «i», как говорят французы, когда он постепенно осознал, что миссис Луна влюблена в него. Этот процесс начался задолго до того как он начал испытывать опасения. Он сразу понял, что она чрезвычайно фамильярная маленькая женщина – она быстрее, чем все, кого он знал, вступила с ним в отношения настолько близкие, насколько это было позволительно. Но так как он не считал её ни очень молодой, ни очень привлекательной, то не мог объяснить себе, почему ей пришло в голову выйти замуж – он не сомневался, что она хотела именно выйти замуж, – за безвестного и бедного миссисипца, которому нужно было вдобавок содержать женщин из его собственной семьи. Он не догадывался, что соответствовал тайному идеалу миссис Луны, которой нравилось поместное дворянство, даже не имеющее поместья, и которая всегда обожала мужчин с Юга. Своего родственника она считала хорошим, мужественным, меланхоличным и бескорыстным человеком, который согласится с её взглядами на общественные события, проблемы поколения и вульгарность современности. По тому, как он говорил, она видела, что он консерватор, и это же слово было написано на её собственном гербе. Она придерживалась этих взглядов из-за склада характера и одновременно в качестве реакции на экстремальные взгляды сестры, которые той привили какие-то ужасные люди. На самом же деле, Олив была выдающейся и проницательной женщиной, а Аделина представляла собой клубок противоречий и худшим её качеством была способность ошибаться в лучшую сторону. Она рассказывала Рэнсому об ущербности республик и о тревоге на лицах людей, которых она встречала, будучи за границей, об ужасных манерах продавцов и обслуги в той стране, о надежде, что «старые добрые семьи» всё-таки выстоят. Но он никогда не думал, что обсуждение подобных тем, которое в её устах выходило очень комичным, имело целью привести его к алтарю. Меньше всего он мог предположить, что она будет равнодушна к его нехватке средств, на которую он неоднократно намекал ей. Этот факт являлся плохим доказательством деликатности, и, напротив, заставлял её с удовольствием думать о том, что Ньютон, получил свою скромную долю наследства с условиями, которые доказывали, насколько дальновидным и великодушным был мистер Луна, так как он не включил в завещание ничего неприемлемого для неё, вроде вечного траура. В общем, так как, как я уже сказал, Ньютон имеет финансовую независимость, которая соответствует его характеру, а её доходов более чем достаточно даже для двоих, она может позволить себе роскошь завести мужа, который будет жить за её счёт. Бэзил Рэнсом не мог понять всего этого, но он всё же понимал, что миссис Луна не просто так пишет ему чуть ли не ежедневно записочки, в которых предлагает проехаться в парк в неурочные часы, и когда он говорит, что должен заниматься своим бизнесом, отвечает:

– Ах, чума на этот ваш бизнес! Я устала от этого слова – в Америке только о нём и говорят. Есть возможности обойтись и без бизнеса, если только вы согласитесь их принять.

Он редко отвечал на её записки, и ему крайне не нравилось, что, несмотря на свою любовь к формальностям и порядку, она ломилась в окно, если перед ней закрывали дверь. Поэтому он постепенно свёл свои визиты на нет. Когда я думаю о его привычке быть крайне вежливым и предупредительным с женщинами, я понимаю, что только очень серьёзные причины могли заставить его так холодно обойтись со своей не в меру дружелюбной кузиной. Тем не менее, когда он получил её укоризненное письмо, то после некоторых размышлений, сказал себе, что, возможно, был несправедлив и даже жесток, и легко поддавшись угрызениям совести, решил вновь наладить отношения.

Schoppen – кружка (нем)

То́мас Ка́рлейль (также Ка́рлайл[1], англ. Thomas Carlyle, 1795—1881) — британский писатель, публицист, историк и философ шотландского происхождения, автор многотомных сочинений «Французская революция» (1837), «Герои, почитание героев и героическое в истории» (1841), «История жизни Фридриха II Прусского» (1858-65). Исповедовал романтический «культ героев» — исключительных личностей вроде Наполеона, которые своими делами исполняют божественное предначертание и двигают человечество вперёд, возвышаясь над толпой ограниченных обывателей. Известен также как один из блестящих стилистов викторианской эпохи.

Алекси́с де Токви́ль (фр. Alexis-Charles-Henri Clérel de Tocqueville; 29 июля 1805, Париж, — 16 апреля 1859, Канны) — французский политический деятель, лидер консервативной Партии порядка, министр иностранных дел Франции (1849). Более всего известен как автор историко-политического трактата «Демократия в Америке» (2 тома, 1835, 1840), который называют «одновременно лучшей книгой о демократии и лучшей книгой об Америке».

table d'hôte – табльдот, комплексный набор блюд, предлагаемый за установленную сумму

 

Глава 22

Когда он сел рядом с миссис Луной, в её маленькой задней гостиной, под лампой, он почувствовал, что уже намного спокойней, чем раньше, относится к тому давлению, которое она невольно оказывала на него. Прошло уже несколько месяцев, а он так и не приблизился к тому успеху, на который так надеялся. И он понял, что хотя это вовсе не так возвышенно и мужественно, как ему представлялось, но в конечном итоге, ему, похоже, придётся отступить, признав своё поражение. Миссис Луна как будто почувствовала что-то. Впервые в жизни она придержала свой язык. Она не закатила ему сцену, не потребовала объяснений, она приняла его так, будто они расстались только вчера, с налётом загадочной меланхолии. Возможно, она решила, что не добьётся от него того, на что надеялась, но сочла, что попытка остаться друзьями лучше, чем одиночество. Было похоже, что она хочет, чтобы он оценил её старания. Она была покорна и полна сочувствия, она ждала его, отодвинула экран, заслонявший огонь в камине, заметила, что он выглядит очень уставшим, и позвонила, чтобы принесли чай. Она не расспрашивала его о делах, не спрашивала, каковы его успехи. Его поразила эта сдержанность. Как будто она догадалась, почуяла своим неуловимым женским чутьём, что в профессиональном плане ему нечем похвастаться. Его простодушие не позволило усомниться в том, что она изменилась в лучшую сторону. Они сидели при мягком свете лампы, огонь в камине уютно потрескивал, все окружающие предметы выдавали прикосновение заботливой женской руки и тонкий вкус, а комната была прекрасно обставлена и украшена. Миссис Луна пожаловалась на то, что очень нелегко устроиться в Америке, но Рэнсом помнил, что такое же впечатление создалось у него в доме её сестры в Бостоне, и подумал, что у этих леди привычка жить в комфорте является семейной чертой. Зимним вечером здесь было лучше, чем в Немецкой пивной, у миссис Луны был превосходный чай, и сама хозяйка дома была почти так же мила, как актриса варьете. К исходу часа он чувствовал себя не то чтобы почти готовым жениться, но уже почти женатым. Ему грезились часы досуга, который для него заключался в изложении на бумаге мыслей о различных вопросах, с убедительностью, достойной стать выдающимся примером Южного красноречия. Ему доставило удовольствие подумать о том, что, если бы редакторы отказались печатать чьи-то произведения, этот кто-то мог бы без труда опубликовать их за свой счёт.

В какой-то момент он почти поверил в это. Миссис Луна была занята вязанием. Она сидела напротив него, по другую сторону от камина. Её белые руки делали резкое движение каждый раз, когда она захватывала петлю крючком, и её кольца сияли и вспыхивали в свете очага. Она сидела, склонив голову немного набок, открывая полную шею и подбородок, и её опущенные глаза, придававшие ей скромный вид, были сосредоточены на работе. На некоторое время воцарилась тишина, и Аделина, которая определённо изменилась в лучшую сторону, казалось, тоже чувствовала очарование этой тишины и не желала её нарушать. Бэзил Рэнсом был озадачен, и в то же время понимал, что дело тут нечисто. Он думал, – не это ли возможность получить лучшее от жизни? Он уже почти видел себя, чувствовал себя сидящим в этом кресле вечерами в будущем и читающим какую-нибудь интересную книгу в мягком свете лампы – у миссис Луны был талант создавать приятное освещение. Разве он не сможет так поступить, несмотря на преобладающие в современном обществе взгляды, и, взвесив все плюсы и опасности, не обращать внимания на неизбежную критику? Разве это не долг человека – жить в наиболее комфортных условиях из всех доступных? И чем дольше длилась тишина, чем дольше он обдумывал свой долг, тем больше убеждал себя, что законы нравственности требуют, чтобы он женился на миссис Луне. Она вдруг оторвала взгляд от вязания, их глаза встретились, и она улыбнулась. Он был почти уверен, что она догадалась, о чём он размышлял. Эта мысль поразила его внезапно, и поэтому он немного встревожился, когда миссис Луна сказала, как всегда, дружелюбно:

– Для меня нет ничего лучше зимним вечером, чем уютный tête-à-tête при свете огня. Мы совсем как Дарби и Джоан. Как жаль, что чайник перестал петь!

Она произнесла эти слова с таким откровенным намёком, что он вздрогнул, – едва заметно, – но и этого было достаточно, чтобы развеять чары. И ему не осталось ничего, чем спросить в ответ, в этот самый момент, с холодным сдержанным любопытством, есть ли новости от её сестры, и как долго мисс Ченселлор собирается оставаться в Европе.

– О, вы и правда не высовывали носа из своей норы! – воскликнула миссис Луна. – Олив вернулась шесть недель назад. По-вашему, она могла бы долго там вытерпеть?

– Я точно не знаю. Я никогда там не был, – ответил Рэнсом.

– Да, этим вы мне и нравитесь, – ласково заметила миссис Луна.

– Я рад, что вам будет на кого опереться, когда меня с вами не будет, – продолжил Рэнсом. – Мне казалось, вы много думали о Европе.

– Так и есть, но ведь это не всё, – философски заметила миссис Луна. – Вам стоило бы съездить туда со мной, – заметила она внезапно.

– Любой бы уехал хоть на край света с такой неотразимой женщиной! – воскликнул Рэнсом, с интонацией, которую миссис Луна так не любила. Это была всего лишь вежливая фраза из арсенала южанина – даже его акцент становился сильнее, когда он говорил подобные вещи, – и она ни к чему его не обязывала. Она не раз думала, что было бы лучше, если бы он не был так же чудовищно вежлив, как англичане. Она ответила, что места её не интересуют, и её волнуют только новые начинания. Он не обратил на это никакого внимания и вернулся к обсуждению Олив, спросив, чем она там занималась, и многого ли она достигли.

– О, конечно, она всех очаровала, – сказала миссис Луна. – С её грацией, красотой и стилем, разве могло быть иначе?

– Но ей удалось найти сторонников, собрала ли она воинство, готовое выступить под её знамёнами?

– Я думаю, там она встретила немало сильных духом людей, немало старых дев, фанатиков и сварливых старух. Но я даже не представляю, чего она добилась – чего-то, что они называют «чудесами», я полагаю.

– Вы видели её, после того как она вернулась? – спросил Бэзил Рэнсом.

– Как я могла увидеть её? Я не жалуюсь на зрение, но всё же не могу видеть отсюда Бостон. – И затем, объясняя, что именно в Бостоне Олив сошла на берег, миссис Луна спросила, как он себе представляет Олив с её светскими привычками в компании представителей низших сословий. – Конечно, ей нравятся эти ужасные бостонские пароходы, почти так же, как нравятся простолюдины, рыжеволосые девчонки и нелепые доктрины.

Рэнсом помолчал немного и затем спросил:

– Вы имеете в виду ту довольно необычную молодую леди, которую я встретил в Бостоне год назад в октябре? Как же её звали? Мисс Таррант? Мисс Ченселлор всё так же хорошо к ней относится?

– Боже милостивый! Вы разве не знаете, что она взяла её с собой в Европу? Они поехали туда именно для того, чтобы взгляды девушки окончательно сформировались. Я разве не говорила вам прошлым летом? Вы тогда часто ко мне наведывались.

– О, да, я помню, – задумчиво проговорил Рэнсом. – И она привезла её обратно?

– Право, вы же не думаете, что она оставила её там! Олив уверена, что та рождена, чтобы изменить этот мир.

– Да, я помню, это вы мне тоже говорили. Теперь вспоминаю. И что, её взгляды теперь сформированы?

– Я их не видела, так что не могу вам сказать.

– И вы не собираетесь съездить, чтобы увидеть…

– Увидеть, сформировались ли взгляды мисс Таррант? – перебила его миссис Луна. – Я съезжу, если вы этого так хотите. Я помню, как вы восхищались ей, когда только познакомились. А вы это помните?

Рэнсом поколебался с ответом.

– Я не могу сказать. Это было слишком давно.

– Не сомневаюсь. Значит, вот как вы теперь относитесь к женщинам! Бедная мисс Таррант, если она думала, что произвела на вас впечатление!

– Она не будет думать о таких вещах, если формированием её взглядов занималась ваша сестра, – сказал Рэнсом. – Теперь я вспоминаю. Вы рассказывали мне, что они стали очень близки. И они собираются продолжать жить вместе до конца дней?

– Да, я думаю, – если только кому-то не придёт в голову жениться на Верене.

– Верена – это её имя? – спросил Рэнсом.

Миссис Луна оторвалась от вязания и посмотрела на него:

– Вот как! Вы и это забыли? Вы сами мне говорили, какое это красивое имя, тогда в Бостоне, когда мы прогуливались на холме.

Рэнсом заявил, что помнит ту прогулку, но абсолютно забыл, о чём он тогда говорил с ней. И она насмешливо предположила, что он сам не прочь жениться на Верене – так он в ней заинтересован. Рэнсом печально покачал головой и сказал, что боится, что сейчас он не в том положении, чтобы жениться. Миссис Луна тут же спросила, что он имеет в виду – уж не то ли, что он слишком беден?

– Нет, ничего подобного – я очень богат. У меня безумные доходы! – воскликнул молодой человек. И, заметив интонацию, с которой он это сказал и лёгкий румянец раздражения, проявившийся на его лице, миссис Луна мгновенно поняла, что перешла границу дозволенного. Она вспомнила, хотя ей следовало вспомнить об этом раньше, что он никогда не рассказывал ей о своих делах. Это было характерно для Южан, и он был столь же гордым, сколь бедным. Она догадалась, что Бэзил Рэнсом будет презирать себя, если признается женщине, что не может заработать на жизнь. Такие вопросы женщин не касаются: их дело – жить за счёт мужчин, заниматься домашними делами и быть очаровательными и благодарными. Для него такая беседа была почти неприличной. Миссис Луне стало ужасно жаль его, когда она поняла, что он сам отверг роскошь её сострадания, и лёгкий, но заметный вздох, слетевший с её губ, когда она вновь принялась за вязание, прозвучал на удивление беспомощно. Она сказала, что, конечно же, в курсе его великих талантов – он мог добиться всего, чего хотел. И Бэзил Рэнсом на мгновение подумал, что если бы она прямо попросила его на ней жениться, его южная гордость потребовала бы отказать ей. Если бы она должна была стать его женой, он вынужден был бы признаться, что слишком беден, чтобы вступать в брак, ибо в таком случае даже уроженец Юга должен отбросить условности. Но он не хотел ничего подобного и подумал, что лучшим продолжением разговора для него будет встать и уйти.

Однако спустя пять минут, он понял, что уйти он хочет ещё меньше, чем жениться на миссис Луне. Ему хотелось услышать больше о девушке, которая жила с Олив Ченселлор. Что-то пробудилось в нём – прежнее любопытство, полузабытое воспоминание – едва он услышал, что она вернулась в Америку. Он неправильно понял то, что сказала миссис Луна почти год назад, о поездке сестры в Европу. Он решил, что она уедет надолго, что мисс Ченселлор, вероятно, хочет увезти маленькую пророчицу подальше от её родителей, а возможно и от стрел Амура. Значит, без сомнений, они хотели изучить женский вопрос, используя все возможности, которые могла предложить Европа. Он не много знал о Европе, но был уверен, что там вполне хватает возможностей. Отъезд мисс Ченселлор и её молодой компаньонки уже вошёл у него в ранг привычных, но довольно забавных воспоминаний. Его жизнь, в общем, не была богата событиями, и тот короткий эпизод с визитом к странной, умной и своенравной кузине, и вечер у мисс Бёрдси, и проблеск света, повторившийся на следующий день, в лице странной, красивой, смешной рыжей молодой improvisatrice, разворачивался в его памяти подобно страницам интересной фантастической книги. Эти страницы поблекли, когда он узнал, что эти девушки уехали на неопределённое время в неизведанные земли. Это известие вывело их из его поля зрения, исказило перспективу, снизило их актуальность, так что в течение нескольких последних месяцев, он слишком сильно беспокоился о своём деле и был слишком слаб духом, и потому вовсе не думал о Верене Таррант.

Тот факт, что она вновь вернулась в Бостон, представлялся ему важным и приятным. Он понимал, что это странно с его стороны, и это понимание заставило его немного притвориться. Он не стал надевать свою шляпу, чтобы уйти, а продолжил сидеть на стуле, готовый быть учтивым с миссис Луной столько, сколько сможет. Он вспомнил, что всё ещё ни разу не спросил её о Ньютоне, который в этот час поддался единственному влиянию, способному укротить его, и спал сном младенца, пусть и не слишком невинного. Рэнсом исправил эту досадную оплошность вопросом, побудившим хозяйку дома разливаться соловьём на предложенную тему. С тех пор как Рэнсом оставил их, у мальчика было множество учителей, и нельзя сказать, что его образование никак не продвигалось. Миссис Луна с гордостью рассказывала, как учителя сменяли друг друга: если мальчик не мог расправиться с уроками, он расправлялся с учителями, и она была рада, что дала ему такую возможность. Рэнсом завершил этот дипломатический манёвр спустя десять минут, и вновь вернулся к молодым леди из Бостона. Он поинтересовался, почему, учитывая их агрессивную программу, ничего о них до сих пор не слышно и отголоски красноречия мисс Таррант пока не достигли его ушей? Неужели она ещё не выступала на публике? Или просто не собиралась искать сторонников в Нью-Йорке? Он надеялся, что это не означает, что она решила сдаться.

– Прошлым летом, на Женской Конвенции не было похоже, что она сдалась, – ответила миссис Луна. – Или об этом вы тоже забыли? Я не говорила вам, какую сенсацию она произвела там, и что я слышала об этом из Бостона? Вы хотите сказать, что я не давала вам тот номер «Транскрипт» с репортажем о её великой речи? Это было буквально перед тем как они отплыли в Европу: она уехала с почестями и в вспышках фейерверков.

Рэнсом запротестовал, что никогда до этого момента не слышал об этом, и после того как они сопоставили даты, обнаружилось, что это произошло как раз после его последнего визита к миссис Луне. Это, конечно же, дало ей повод сказать, что он обошёлся с ней даже хуже, чем она помнила. Она была уверена, что они разговаривали о внезапно свалившейся на Верену славе. Очевидно, она спутала его с кем-то. Это было вполне возможно, – он не строил иллюзий, будто занимает в её мыслях какое-то особое место, тем более, что она могла бы двадцать раз умереть, прежде чем он пришёл бы к ней сам. Рэнсом не поверил, что мисс Таррант стала знаменитой. Ведь если бы она стала знаменитой, о ней должны были написать нью-йоркские газеты. Он не встречал там её фотографий и не припоминает, чтобы сталкивался с каким-либо упоминанием о её подвигах на Женской Конвенции в прошлом июне. У нее, несомненно, была определённая репутация в родном городе, но это касается дела полуторагодовалой давности, и ведь уже тогда ожидалось, что она обретёт национальную славу. Он был готов поверить, что она вызвала некоторый подъём в Бостоне, но он бы не придавал этому большого значения, пока во всех магазинах не начали бы продажу её фотографии. Разумеется, такое дело требует времени, но он считал, что мисс Ченселлор собиралась продвигать её быстрее.

Если он начал возражать ради того, чтобы заставить миссис Луну рассказать больше, то результат превзошёл самые смелые его ожидания. Ему действительно не попадалась никакая информация о выступлениях Верены в прошлом июне: иногда газеты казались ему такими идиотскими, что он целыми неделями даже не смотрел на них. Он узнал от миссис Луны, что это вовсе не Олив прислала ей тот номер «Транскрипт» и письма, в которых содержался подробный отчёт об этой конвенции. Она была обязана этим некоему другу-мужчине, который описывал ей всё, что происходило в Бостоне, и даже что каждый из жителей ел на обед. Не то чтобы ей так уж хотелось всё это знать, просто тот джентльмен, о котором она говорила, не знал, что ещё придумать, чтобы ей понравиться. Бостонец не может себе представить, что кому-то не хочется знать подобные вещи, у них это что-то вроде заискивания, – во всяком случае, у этого бедняги. Олив никогда не вдавалась в подробности о Верене. Она считала сестру слишком легкомысленной и знала, что Аделина не поймёт, почему, выбирая себе сердечную подругу, она остановилась на представительнице самых низов общества. Верена была ловкой маленькой авантюристкой и не слишком выгодным приобретением. Но, без сомнения, она довольно красива, если кому-то нравятся волосы цвета кошенили. Что касается её родителей, то они просто ужасны. Это всё равно, как если бы миссис Луна стала близкой подругой дочери своей педикюрши. Поэтому Олив, обнаружив эту страшную правду, решила, что поступая так, делает добро для всего человечества. Хотя, несмотря на её желание поднять Верену из грязи в князи, о реальном классовом равенстве она думает с таким же презрением и омерзением, что и какая-нибудь старая герцогиня. Она должна признать, что ненавидит отца и мать Таррантов. Но, тем не менее, она разрешает Верене разъезжать туда-обратно между Чарльз стрит и той ужасной дырой, в которой они живут, и Аделина знала от джентльмена, который так всё скрупулёзно ей описывал, что Верена проведёт неделю-другую в Кембридже. Её мать, которая недавно болела, хотела, чтобы Верена оставалась там на ночь. Миссис Луна также знала от своего корреспондента, что у Верены было, – во всяком случае, прошлой зимой, – множество поклонников среди джентльменов. Она не могла сказать, как это соотносилось с её идеей о независимости женщин, но была уверена, что это одна из причин, по которым Олив увезла её за границу. Она боялась, что Верена сдастся какому-нибудь мужчине и хотела дать себе передышку. Конечно, такая капитуляция поставила бы в очень затруднительное положение молодую девушку, вещающую со сцены о том, что старые девы представляют собой высшую ступень эволюции. Аделина догадалась, что сейчас Олив полностью её контролирует, если только та не использует поездки в Кембридж как прикрытие для встреч с мужчинами. Эту хитрую маленькую кокетку права женщин волнуют так же, как Панамский канал. Единственное право, которого она добивается, заключается в том, чтобы взобраться повыше, чтобы мужчины могли смотреть на неё. Она останется с Олив, пока та служит её целям, поскольку Олив, как очень уважаемая женщина, может помочь ей выдвинуться и нейтрализовать её низкое происхождение, не говоря уже о том, чтобы оплачивать все её расходы и брать с собой в турне по Европе.

– Но попомните мои слова, – сказала миссис Луна, – она унизит Олив так, как ещё никто этого не делал. Она сбежит с каким-нибудь дрессировщиком. Выйдет замуж за циркача! – и миссис Луна добавила, что это послужит хорошим уроком для Олив, но она будет очень страдать, так что берегитесь истерик!

Бэзил Рэнсом испытывал своеобразные эмоции, пока хозяйка дома высказывала эти коварные, но убедительные домыслы. Он внимательно отнёсся к ним всем, так как в них заключалась очень интересная для него информация. Но в то же время он понимал, что миссис Луна понятия не имеет, о чём говорит. Он видел Верену Таррант всего дважды, но ни за что не поверил бы, что она авантюристка, – хотя, конечно, было очень вероятно, что, в конце концов, она унизит мисс Ченселлор. Он мрачно усмехнулся, представив себе эту картину. Ему была приятна мысль об этой своеобразной мести экстравагантной молодой женщине, которая пригласила его к себе лишь для того, чтобы дать пощёчину. Но у него было странное ощущение, что он что-то упустил из-за своего незнания о другом выступлении той девушки на Женской Конвенции. У него появилось смутное чувство, что его где-то надули. Впрочем, жаловаться было не на что, ведь он всё равно не смог бы приехать в Бостон, чтобы услышать её выступление. Но это показывало, что он даже частично и опосредованно не принял участия в событии, которое было так тесно связано с ней. Почему он должен был принять участие, и разве не было естественно, что всё, связанное с нею, совершенно его не касалось? Этот вопрос пришёл ему в голову уже по дороге домой. Но пока этот момент был впереди, и он ощущал, что страдает от того, что не знал, что она снова относительно близка к нему, – всё ещё где-то за горизонтом, но уже хотя бы не на другой половине земного шара, – и он до сих пор этого не почувствовал. Это чувство личной потери, как я назвал его, заставило его почувствовать, что ему предстоит что-то исправить. Он вряд ли мог бы точно сказать, как он собирается это сделать, но эта мысль заставила его изменить план действий, который он принял пятнадцать минут назад. Пока он думал об этом в молчании, миссис Луна одарила его ещё одной загадочной улыбкой. Это заставило его вскочить на ноги. Картина перед его мысленным взором внезапно прояснилась: стало очевидно, что он вовсе не обязан жениться на миссис Луне, чтобы получить средства для продолжения своих изысканий. И он одёрнул себя, как если бы уже собирался это сделать.

– Вы же не уходите так скоро? Я ещё не рассказала даже половины из того, что хотела! – воскликнула она.

Он взглянул на часы, увидел, что ещё рано, прошёлся по комнате и сел на другое место. Всё это время она следила за ним глазами, пытаясь понять, что с ним происходит. Рэнсом предусмотрительно не стал спрашивать, что ещё она собиралась ему рассказать, и, возможно, для того, чтобы избавить себя от этих подробностей, вдруг принялся говорить сам, свободно и быстро, с заметно изменившейся интонацией. Он пробыл у неё ещё полчаса и был очень галантен. Теперь, когда он так переменился, миссис Луна подумала, что он очень обаятельный мужчина. Он говорил без умолку, пока, наконец, не взял шляпу, всерьёз решив откланяться. Он рассказывал о ситуации на Юге, его социальных особенностях, о разорениях, вызванных войной, о ветшающем дворянстве, о «пожирателях огня», странных, дряхлых и нищих, но непримиримых, о пафосе и комичности всего этого. Эти рассказы заставляли её то смеяться, то плакать, и в итоге она решила, что задавшись целью, он как никто другой может обеспечить даме приятный вечер. Лишь много позже она спросила себя, почему он никогда до сих пор не задавался такой целью. Ей нравилась его старомодная галантность. Её пристрастия кардинально отличались от пристрастий сестры, которую интересовал лишь низший класс и его попытки подняться. Аделина же питала слабость к падшей аристократии, которая, казалось, приходила в сильный упадок повсеместно. Разве не был Бэзил Рэнсом её представителем? Не был ли он кем-то вроде французского gentilhomme de province после Революции? Или старого монархического émigré из Лангедока? Словом, обедневшим патрицием, чье положение было достойным и трогательным, и которому можно было оказать лишь ту помощь, которая не задевала его чувствительную гордость?

– Пройдёт ещё десять лет, прежде чем вы снова придёте? – спросила она, когда Бэзил Рэнсом пожелал ей доброй ночи. – Вы должны дать мне знать, так как я собираюсь перед вашим следующим визитом успеть съездить в Европу и вернуться обратно хотя бы за день до него.

Вместо ответа на эту колкость, Рэнсом сказал:

– Вы не собираетесь в ближайшее время в Бостон? Не планируете нанести сестре ещё один визит?

Миссис Луна воззрилась на него:

– Вам-то какое до этого дело? Простите мою глупость, – добавила она, – Конечно, вы хотите, чтобы я убралась подальше. Спасибо вам большое!

– Я вовсе не хочу, чтобы вы убирались. Но я хочу услышать новости о мисс Олив.

– С чего бы это? Вы же знаете, что она вас терпеть не может! – и прежде чем Рэнсом смог ответить перебила себя: – Я практически уверена, что, говоря о мисс Олив, вы имеете в виду мисс Верену! – в её глазах мелькнул упрёк, когда она говорила об этом порочном намерении. Затем она воскликнула: – Бэзил Рэнсом, неужели вы влюблены в это создание?

Он крайне натурально рассмеялся, и добавил, чтобы испытать миссис Луну и одновременно объясняя реальное положение дел:

– Как это возможно? Ведь я видел её всего два раза за всю свою жизнь.

– Если бы вы видели её больше, мне бы не о чем было волноваться! Но это ваше странное желание отправить меня в Бостон! – продолжила она. – Меня не радует перспектива снова остановиться у Олив. К тому же, эта девчонка занимает весь дом. Лучше поезжайте туда сами.

– Я бы с радостью так и сделал, – сказал Рэнсом.

– Может быть, вы хотите, чтобы я предложила Верене провести месяц у меня – это бы помогло привлечь вас в мой дом, – чересчур провокационно заметила Аделина.

Рэнсом едва не ответил, что это было бы лучше всего, но вовремя одёрнул себя. Он ещё никогда, даже в шутку, не позволял себе так грубо и невежливо разговаривать с дамой. Над женщинами он всегда подшучивал, используя только преувеличенную вежливость.

– Я прошу вас поверить, что нет ничего такого, что я бы сделал для какой-либо женщины в этом мире, и не сделал бы для вас, – сказал он, в последний раз целуя пухлую руку миссис Луны.

– Я запомню это и напомню вам при случае! – крикнула она ему вслед.

Но даже этот бурный обмен клятвами не заставил его усомниться в том, что он очень легко отделался. Он медленно шёл в ярком свете зимней луны по Пятой Авеню, на которую свернул с перекрёстка у дома миссис Луны. Он останавливался на каждом углу, предаваясь медитации и время от времени тихонько вздыхал. Это было неосознанное и непроизвольное выражение облегчения, как будто он попал под трамвай, но остался невредимым. Он не задумывался над тем, что его спасло. Что бы это ни было, оно пробудило его, и теперь ему было стыдно за свой пессимизм. К тому времени, когда он достиг своего жилища, его амбиции и планы возродились. Он вспомнил, что всегда считал себя способным на многое, и пока не случилось ничего такого, что должно было заставить его сомневаться в этом. В любом случае, он ещё достаточно молод для второй попытки. Этим вечером он отправился в постель, насвистывая.

tête-à-tête – разговор с глазу на глаз

Дарби и Джоан – ставшее крылатым выражение, обозначающее скромную семейную пару, живущую в полном согласии друг с другом. Впервые упоминаются в стихотворении Генри С. Вудфолла, напечатанном в 1735 году.

Improvisatrice – женщина-импровизатор

Пожиратели огня – (Fire-Eaters) группа радикально настроенных сторонников рабовладельческого строя на Юге, которые, в частности, настояли на отделении южных штатов в отдельное государство, известное как Конфедеративные штаты Америки.

gentilhomme de province – дворянин из провинции

émigré - эмигрант

 

Глава 23

Три недели спустя он стоял перед домом Олив Ченселлор, оглядываясь по сторонам и колеблясь. Он сказал миссис Луне, что для него будет большой радостью вновь посетить Бостон. Я бы сказал, что счастливый случай благоволил ему, но мне кажется, не стоит называть случай счастливым, если его пришлось ждать так долго. Так или иначе, тёмные времена близились к закату, и всего через несколько дней после того грустного вечера, который, как я описывал, Рэнсом провёл в своём немецком пивном баре перед единственной быстро опустевшей кружкой, думая о своём ничтожном будущем, он обнаружил, что мир по-прежнему нуждается в нём. «Компания», как он называл это, хотя, по-моему, это громко сказано, которой он помог заключить сделку в Бостоне много месяцев назад, и которая тогда оценила, хотя и довольно скупо, его услуги – между ним и клиентом были некоторые трения, – увидев, очевидно, что может получить больше прибыли, чем он ожидал, вновь открыла дело и теперь просила Рэнсома опять прибыть в город его сестры. Это дело потребовало больше времени, чем раньше, и в течение трёх дней он уделял ему всё своё внимание. На четвёртый день он обнаружил, что вынужден ещё задержаться, так как не были готовы некоторые важные документы. Он решил отнестись к этой задержке как к празднику и задумался, чем можно заняться в Бостоне, чтобы придать утру праздничное настроение. Утро было идеальным для того, чтобы предаваться любым мечтам, чем он и занимался, слоняясь по улицам. Он остановился перед Мьюзик Холлом и перед Тремонт Темпл, глядя на афиши в дверях: может быть, маленькая подруга мисс Ченселлор как раз сейчас будет выступать с обращением к согражданам? Но её имя отсутствовало. В городе он не знал никого, кроме Олив Ченселлор, так что вопросов, кому нанести визит, не было. Он твёрдо решил, что никогда и близко к ней не подойдёт. Она, без сомнения, выдающийся человек, но она обошлась с ним слишком грубо, чтобы сохранять с ней отношения. Вежливость и даже более широкое понятие «рыцарство» не могло потребовать более того, что он уже сделал. Он уехал тогда, так и не сказав ей, что она мегера, и это было достаточно рыцарским поступком. Конечно, была ещё Верена Таррант. Он не видел причин лукавить, когда говорил о ней сам с собой, и потому позволил себе думать, что ему бы очень хотелось увидеть её ещё раз. Вполне возможно, она покажется ему на этот раз совсем другой. Впечатление, которое она произвела на него, было следствием обстоятельств и его тогдашнего настроения. В любом случае, то очарование, которым она обладала тогда, могло быть уже вытравлено её возросшей популярностью и активным влиянием его родственницы. Привлекательность, может быть, и исчезла, говорил он себе, но воспоминание о ней всё ещё живо. Тем печальнее, что он не мог повстречаться с Вереной (про себя он всегда звал её по имени) и при этом не встретить Олив, а встреча с Олив была так нежелательна, что он едва ли смог бы пересилить себя. У Рэнсома было ещё одно соображение, которое могло прийти в голову только мужчине: он верил, что мисс Ченселлор за те несколько часов поняла, насколько эта попытка познакомиться с ним была не в её характере, и это вылилось в такую абсурдную неприязнь к нему, что ей было бы крайне неприятно вновь увидеть его на пороге своего дома. Он и сам должен был чувствовать, насколько неделикатно было принимать её приглашение, хотя они не были знакомы лично, и нанести ей визит, который вряд ли даже по прошествии времени можно счесть менее оскорбительным. Она не подала ни малейшего знака сожаления или раскаяния, которые обычно характерны для женщин – например, послав ему записку через свою сестру, или даже книгу, фотографию, Рождественскую открытку или газету по почте. Он чувствовал, что не может просто взять и позвонить ей в дверь. Он не знал, насколько уместной сочтёт она его долговязую миссисипскую персону, и это желание пощадить нежные чувства молодой леди, которую он вовсе не считал нежной, как нельзя лучше характеризовало его. Будучи всегда готовым легко прощать женщин, в данном конкретном случае он был уверен, что половая принадлежность требует пересмотра.

Тем не менее, он стоял на одном месте на Чарльз стрит уже полчаса. Он подумал, что если он не может обратиться к Верене, и при этом избежать общения с Олив, ему следует обойти это условие, обратившись к миссис Таррант. Правда, это не её мать пригласила его, а сама девушка. И он был уверен, как любой настоящий американец, что мать всегда менее доступна и сильнее ограждена от социальных предрассудков, чем дочь. Но он был на стадии, когда позволительно немного пересмотреть свои взгляды и пустился в путь в направлении, где, как он знал, находится Кембридж, помня, что именно этот район фигурировал в приглашении мисс Таррант, и что миссис Луна полностью подтвердила это. Разве она не сказала, что Верена часто наведывается туда на несколько дней, когда её мать бывает больна и ей требуется забота? Неудивительно, если она в это время – было около часа дня – как раз предпримет одну из таких экспедиций. И вполне возможно, что он может встретить её в Кембридже. Попытаться, во всяком случае, стоило. Более того, Кембридж был достоин посещения, и это был не самый плохой способ провести этот праздничный день. Ему пришло в голову, что Кембридж, должно быть, очень большой, а у него нет конкретного адреса. Эта мысль застала его в момент, когда он проходил мимо дома Олив, который находился как раз по дороге к этому загадочному району. Отчасти по этой причине он и остановился там. На секунду он задался вопросом, почему бы ему не позвонить в дверь и не получить нужную информацию у прислуги, которая вполне способна ему её дать. И едва он отверг этот метод как сомнительный, как услышал, что внутренняя дверь открылась. Звук донесся через небольшое окошко, какими были оснащены все парадные домов на Чарльз стрит, в которых небольшой лестничный пролёт скрывался за внешней дверью, верхняя половина которой, как правило, была стеклянной. Пройдёт минута прежде чем он увидит, кто выйдет из дома, и в эту минуту у него было время на то, чтобы развернуться и затем оглянуться снова, чтобы посмотреть, которая из двух узниц явится перед ним, хотя он мог ожидать, что они выйдут вдвоём или это будут вовсе не они.

Человек, совершавший исход из дома направлял свои стопы крайне медленно, как будто давая ему время на побег. И затем стеклянные двери разверзлись и открыли его взору маленькую старушку. Рэнсом был разочарован: настолько такое явление не отвечало его целям. Но в следующую минуту он воспрянул духом, так как понял, что уже видел эту леди ранее. Она остановилась на тротуаре и бездумно огляделась вокруг, как человек, который ждёт омнибус или трамвай. У неё был мрачноватый и слегка потерянный вид, как будто она носила свою одежду многие годы, но так и не смогла как следует изучить её повадки. Большое великодушное лицо в клетке стёкол огромных очков, которые, казалось, закрывали его полностью, и толстый потрёпанный ранец, висящий сбоку так низко, будто она уже изрядно устала его нести. Рэнсом успел узнать её – он был уверен, что в Бостоне нет второй такой женщины как мисс Бёрдси. Её вечеринка, её персона, восторженные отзывы мисс Ченселлор о ней очень прочно засели в его голове. И пока он стоял там, в глубокой настороженности, она подошла к нему, как будто они только вчера познакомились. Ему потребовалось всего мгновение, чтобы сообразить, что она может сказать ему, где сейчас находится Верена Таррант, и где живут её родители, если в том возникнет нужда. Её глаза остановились на нём и, когда она увидела, что он смотрит на неё, то не стала следовать обычному церемониалу (она давно уже порвала с подобными условностями) и отводить взгляд. По её мнению, он в данный момент представлял собой наделенного разумом молодого горожанина, который наслаждался реализацией своих прав, одно из которых заключалось в праве поглазеть. Скромность мисс Бёрдси никогда не подвергалась сомнению, но мир был полон множества новых и свежих идей, мотивов и истин, которые могли придать смысл даже разглядыванию её персоны. Рэнсом подошёл к ней и, подняв шляпу, с улыбкой проговорил:

– Позвольте мне остановить для вас этот транспорт, мисс Бёрдси?

Она лишь неопределенно посмотрела на него, не позволяя себе думать, что дело в её славе. Она ковыляла по улицам Бостона пятьдесят лет, но никогда ещё не получала столько знаков внимания от темноглазых молодых людей. Она бесстрастно взглянула на большой ярко раскрашенный фургончик, звенящий по дороге к ним с Кембридж роуд.

– Ну, я не против сесть в него, если он довезет меня домой, – ответила она. – Он едет в Саус Энд?

Увидев мисс Бёрдси, кондуктор остановил транспорт. Он мгновенно узнал в ней своего частого пассажира. Он довольно безапелляционно заявил:

– Хотите сесть – давайте быстрее, – но при этом продолжил стоять, угрожающе подняв руку, сжимающую шнур сигнального колокольчика.

– Вы должны предоставить мне честь доставить вас домой, мадам. Я расскажу вам, кто я, – сказал Бэзил Рэнсом, послушный мгновенному порыву. Он помог ей забраться в фургончик, кондуктор братски поддержал её спину, и в следующий момент молодой человек уже сидел напротив неё, а звон колокольчика возобновился. В это время дня фургон был практически пуст, так что он был в их полном распоряжении.

– Что ж, я знаю, что вы кем-то являетесь. Не думаю, что вы из здешних мест, – заявила мисс Бёрдси, когда они отъехали.

– Я был однажды в вашем доме – по очень интересному случаю. Вы помните вечер, который вы организовали в прошлом октябре, куда пришла мисс Ченселлор и другая молодая леди, которая произнесла чудесную речь?

– О да! Верена Таррант тогда здорово всех нас расшевелила! Там было очень много народу, я всех и не вспомню.

– Я был среди них, – сказал Бэзил Рэнсом. – Я пришёл с мисс Ченселлор, с которой мы в дальнем родстве, и вы были очень, очень добры ко мне.

– Что же я сделала? – искренне заинтересовалась мисс Бёрдси. Но ещё до того как он ответил, он узнала его. – Теперь я вспомнила вас, и то, как вас привела Олив! Вы джентльмен с Юга – она после рассказала мне о вас. Вы не одобряете нашу великую борьбу, – вы хотите, чтобы мы продолжили прозябать, – старая леди говорила очень мягко, как будто уже очень давно делала это со страстью и обидой. Затем она добавила: – Что ж, я думаю, нам не могут симпатизировать все.

– Разве я не выразил свою симпатию, когда сел в этот фургон, чтобы проводить вас – одного из главных агитаторов? – со смехом спросил Рэнсом.

– То есть вы кое-что извлекли из собрания?

– Да, и очень многое. Я не настолько плох, как думает обо мне мисс Ченселлор.

– О, я предполагаю, у вас свои идеи, – сказала мисс Бёрдси. – Конечно, у Южан довольно специфические взгляды. Я думаю, они сохранили больше, чем кажется на первый взгляд. Надеюсь, вы не поедете слишком далеко – я знаю, как доехать до дома через Бостон.

– Даже не возражайте – считайте, что я слишком вежлив, – ответил Рэнсом. – Я хочу спросить у вас кое-что.

Мисс Бёрдси вновь взглянула на него:

– О да, теперь я понимаю. Вы о чём-то говорили с доктором Пренс.

– Это было очень поучительно! – воскликнул Рэнсом. – Я надеюсь, доктор Пренс в добром здравии?

– Она следит за здоровьем всех, кроме себя, – ответила мисс Бёрдси с улыбкой. – Когда я говорю ей об этом, она отвечает, что там не за чем следить. Говорит, она единственная женщина в Бостоне, у которой нет своего врача. Она решила, что никогда не будет пациентом и, видимо, единственный способ это выполнить заключался в том, чтобы самой стать врачом. Она пытается заставить меня спать. Это её основное занятие сейчас.

– Разве вы совсем не спите? – спросил Рэнсом почти нежно.

– Ну, совсем немного. Но к тому моменту, когда я ложусь спать, мне уже пора вставать. Я не могу спать, когда мне хочется жить.

– Вам нужно съездить на Юг, – сказал молодой человек. – Его вялая атмосфера мгновенно усыпит вас!

– Я не хочу быть вялой, – сказала мисс Бёрдси. – Кроме того, я уже бывала на Юге, и не могу сказать, что мне довелось там много спать. Они всегда были вокруг меня!

– Вы имеете в виду негров?

– Да. В те времена я не могла думать ни о чём другом. Я несла им Библию.

Рэнсом помолчал. Затем сказал, тщательно подбирая слова:

– Я хотел бы послушать об этом!

– К счастью, мы там больше не требуемся. Мы нужнее в других местах, – и мисс Бёрдси взглянула на него лёгкой озорной улыбкой, как будто он знал, что она имеет в виду.

– Вы имеете в виду других рабов! – воскликнул он со смехом. – Им вы можете нести все Библии, которые захотите.

– Я хочу нести им свод законов. Вот Библия нашего времени.

Рэнсом обнаружил, что ему очень нравится мисс Бёрдси и поэтому абсолютно искренне и без тени лицемерия сказал:

– Куда бы вы ни пошли, мадам, не важно, что вы будете нести людям. Вы в любом случае несёте им вашу доброту.

Она помолчала с минуту и затем пробормотала:

– Олив так мне о вас и говорила.

– Боюсь, она сказала обо мне мало хорошего.

– Что ж, я уверена, что она думает, что права.

– Думает? – сказал Рэнсом. – Нет, она знает это, с абсолютной уверенностью! Кстати, надеюсь, она тоже в порядке.

Мисс Бёрдси снова внимательно посмотрела на него.

– Разве вы её не видели? Вы не собираетесь зайти к ней?

– О нет, я не думал к ней заходить! Я случайно проходил мимо её дома, когда встретил вас.

– Возможно, вы теперь живёте здесь, – сказала мисс Бёрдси. А когда он опроверг это предположение, добавила тоном, выдававшим, что её расположила к нему такая откровенность: – может, всё же следовало зайти к ней?

– Это не доставило бы мисс Ченселлор удовольствия, – возразил Бэзил Рэнсом. – Она сочла бы меня врагом в её стане.

– Что ж, она очень смелая.

– Точно. А я очень робкий.

– Вам ведь уже раз доводилось сражаться?

– Да. Но для этого была веская причина!

Рэнсом сказал это с намёком на великую Сецессию, думая, что такое сравнение будет довольно забавным. Но мисс Бёрдси восприняла это слишком серьёзно и надолго замолчала, как будто демонстрируя, что далека от того, чтобы обсуждать события прошлого. Молодой человек понимал, что является причиной этого молчания, и ему было очень жаль. Ведь при всём безразличии южанина к угнетению женщин, он сел в этот фургон, чтобы заставить её разговориться. В общем и целом он хотел узнать новости о Верене Таррант. Он собирался вывести на эту тему мисс Бёрдси. Ему не хотелось заводить разговор об этом самостоятельно, и он немного подождал, в надежде, что она заговорит снова. В конце концов, когда он почти решился задать вопрос прямо, она предупредила его, сказав тоном, подтверждающим, что они оба мыслили в одном направлении:

– Неужели мисс Таррант совсем не впечатлила вас тем вечером!

– Конечно, впечатлила! – с готовностью сказал Рэнсом. – Я счёл её просто очаровательной!

– И очень рассудительной, не так ли?

– Боже правый, мадам! Я считаю, что у женщин нет причин быть рассудительными!

Его собеседница медленно и мягко повернулась к нему, и в стеклах её очков блестели огромные слезинки:

– Значит, вы считаете нас просто красивыми пустышками?

Этот вопрос из уст почтенной мисс Бёрдси едва не заставил Рэнсома рассмеяться. Но он быстро справился с собой и с большим чувством ответил:

– Я считаю вас самым ценным, что есть в жизни, единственным, ради чего стоит жить!

– Ради чего стоит жить вам! А как быть нам? – спросила мисс Бёрдси.

– Если бы всеми женщинами восхищались так, как я восхищаюсь вами! Мисс Таррант, о которой мы только что говорили, повлияла на меня, как вы это назвали, именно так – я теперь куда более высокого мнения о представительницах пола, которые произвели на свет такую замечательную молодую леди.

– Что бы о ней ни думали, похоже, у неё настоящий дар, – сказала мисс Бёрдси.

– Она часто выступает? Есть ли у меня надежда услышать её сегодня?

– Она выступает довольно часто и по всей округе – от Фармингэма до Биллерика. Такое впечатление, что она собирается с силами, чтобы прорваться в Бостон, подобно волне. Фактически, она уже это сделала прошлым летом. Она очень преуспела после её огромного успеха на конвенции.

– А! Так она имела большой успех на этой конвенции? – осторожно спросил Рэнсом.

Мисс Бёрдси заколебалась, стараясь удержать свой ответ в границах справедливой оценки.

– Что ж, – сказала она с нежностью и сделала долгую паузу, – Я не видела ничего подобного с тех пор, как побывала на выступлении Элизы П. Мосли.

– Как жаль, что она нигде не выступает сегодня! – воскликнул Рэнсом.

– О, сегодня она в Кембридже. Олив Ченселлор упомянула об этом.

– Она там будет выступать?

– Нет. Она поехала к себе домой.

– Я думал, она теперь живет на Чарльз стрит?

– Не совсем. Там её резиденция – основная – с тех пор как она объединилась с вашей кузиной. Мисс Ченселлор ведь ваша кузина?

– Мы не придаём значения нашему родству, – сказал Рэнсом с улыбкой. – Они очень близки, эти две молодые леди?

– Вы бы не задали такого вопроса, если бы видели мисс Ченселлор, когда Верена произносит речь. Как будто каждое слово нанизывается на струны её сердца. Она отзывается эхом на каждое её слово. Это очень тесный и очень красивый союз, и мы думаем, что именно в этом всё дело. Они работают вместе для всеобщего блага!

– Я надеюсь, – заметил Рэнсом. – Но, несмотря на это, мисс Таррант проводит часть времени с отцом и матерью.

– Да, её хватает на всех. Если бы вы побывали у неё дома, вы бы увидели, что она настоящая дочь. Её жизнь прекрасна! – сказала мисс Бёрдси.

– Побывать у неё дома? Это именно то, чего я хотел! – сказал Рэнсом, чувствуя, что может получить желаемое без угрызений совести, которые мучили его поначалу. – Я не забыл, что она приглашала меня, когда я встретил её.

– О, конечно, она принимает много посетителей, – сказала мисс Бёрдси без особого одобрения.

– Да, она, должно быть, привыкла к поклонникам. А где именно в Кембридже живёт её семья?

– О, на одной из таких маленьких улочек, у которых как будто не бывает названий. Но они их как-то называют, как-то называют, – размышляла она вслух.

Этот процесс был прерван резким замечанием кондуктора:

– Похоже, здесь вам нужно пересесть. Выходите и садитесь на трамвай.

Славная леди вернулась в реальность, и Рэнсом помог ей выйти из фургона, как и прежде, при поддержке кондуктора. Им предстояло ждать трамвай на углу улицы. Угол был тихий, а день располагал к ожиданию. Рэнсом, разумеется, ждал вместе со своей человеколюбивой попутчицей, хотя сейчас она более решительно противилась тому, чтобы джентльмен с Юга пытался открыть старой аболиционистке тайны Бостона. Он обещал уйти, когда будет уверен, что она села в свой трамвай, и некоторое время они стояли на солнце, спиной к аптеке, и она, как он предполагал, снова попыталась припомнить название улицы, где жил доктор Таррант.

– Я думаю, если вы спросите доктора Тарранта, вам любой подскажет, – сказала она. И тут же неожиданно вспомнила адрес резиденции гипнолога: Монаднок плэйс.

– Но вам всё равно придётся спрашивать, где это, так что это не имеет значения, – продолжила она. И после добавила дружелюбно: – Вы ведь собираетесь навестить и свою кузину, верно?

– Нет, по возможности.

Мисс Бёрдси едва заметно вздохнула.

– Что ж, я надеюсь, каждый должен стремиться к своему идеалу. Олив Ченселлор так и делает. Она очень благородный человек.

– О да, удивительная натура.

– Вы ведь знаете, что их мнения совпадают – её и Верены, – спокойно продолжила мисс Бёрдси. – Разве для вас они не одинаковы?

– Моя дорогая мадам, – сказал Рэнсом. – разве женщина состоит из одних только мнений? Начнём с того, что милое лицо мисс Таррант мне нравится гораздо больше.

– Да, она действительно хорошенькая, – и мисс Бёрдси вновь вздохнула, как будто ей представили некую теорию – а именно, насчёт женских мнений, – в которой она не могла в силу возраста почти ничего понять. Это был, наверное, первый раз, когда она ощутила свой возраст.

– Вот и трамвай, – сказала она с облегчением.

– У нас ещё есть время, пока он подъезжает. Более того, я не верю, что на самом деле мисс Таррант разделяет эти взгляды, – добавил Рэнсом.

– Вы не должны думать, что она недостаточно крепка в своих убеждениях, – оживленно воскликнула его собеседница. – Если вы не считаете её искренней, вы сильно ошибаетесь. Эти взгляды – её жизнь.

– Что ж, я могу перенять их от неё, – сказал с улыбкой Рэнсом.

Мисс Бёрдси тем временем высматривала свой трамвай, который задержался на полпути. Но в этот момент она перевела взгляд на него, и торжественно рассмотрела его сквозь окна своих огромных очков:

– Я не удивлюсь, если она это сделает! Да, это было бы неплохо. Сомневаюсь, что вы сможете устоять перед ней. Она уже многих изменила.

– Понимаю: без сомнения, она изменит и меня, – сказал Рэнсом и внезапно решил добавить: – Кстати, мисс Бёрдси, возможно вы будете так любезны, не говорить моей кузине о нашей с вами встрече, когда увидите её снова. Я очень рад, что мне не пришлось обращаться к ней, но мне бы не хотелось, чтобы она думала, что я растрезвонил всему городу о своем пренебрежительном намерении обойтись без неё. Я не хотел бы оскорбить её, и ей лучше не знать, что я был в Бостоне. Если вы ей не скажете, никто другой не скажет.

– Вы хотите, чтобы я скрывала? – пробормотала, слегка задыхаясь, мисс Бёрдси.

– Нет, я не хочу, чтобы вы скрывали что-либо. Я просто хочу, чтобы вы отпустили ситуацию и ничего не говорили.

– Ну, я никогда не делала ничего подобного.

– Подобного чему? – Рэнсом был отчасти раздосадован, отчасти тронут её неспособностью понять его, и её сопротивление заставило его объясниться чуть яснее: – То, о чём я вас прошу, очень просто. Или вы обязаны докладывать мисс Ченселлор обо всём, что с вами происходит?

Его вопрос слегка шокировал бедную добросердечную старую леди.

– Но я вижу её очень часто, и мы о многом говорим. И потом – разве Верена не расскажет ей?

– Я думал об этом, и надеюсь, что нет.

– Она говорит ей практически всё. Они очень близки.

– Она не захочет ранить её чувства, – резонно заметил Рэнсом.

– Что ж, вы внимательны, – мисс Бёрдси продолжала смотреть прямо на него. – Жаль, что вам чуждо сочувствие.

– Как я уже сказал, мисс Таррант заставит меня измениться. Пример тому, что это возможно, сейчас перед вами, – продолжил Рэнсом, боюсь, даже не вознеся небесам короткой молитвы о прощении этой лжи.

– Я была бы счастлива знать, что так оно и есть – после того, как я сказала вам её адрес во время нашей тайной встречи, – лицо мисс Бёрдси озарила бесконечно мягкая улыбка, и она добавила: – Я думаю, такова ваша судьба. Она уже изменила многих. Да, она заставит вас измениться.

– Я дам вам знать, как только это случится, – сказал Бэзил Рэнсом. – А вот, наконец, и ваш трамвай.

– Что ж, я верю в победу истины. И я не скажу ничего, – и она позволила молодому человеку проводить её к трамваю, который остановился на углу.

– Очень надеюсь встретить вас снова, – сказал он.

– Что ж, я всегда где-то на улицах Бостона.

И пока, приподнимая и подталкивая её, он помогал ей протиснуться в переполненный тамбур, она слегка повернулась к нему и повторила:

– Она поразит вас! Если это должно остаться в тайне, я сохраню её.

Рэнсом понял, что она готова быть его сообщницей. Он приподнял шляпу и помахал ей на прощание, но она его не видела. Она протискивалась дальше в вагон и обнаружила, что в это время он полон, и ей негде сесть. Однако он не сомневался, что любой мужчина уступит своё место такой чистой и достойной пожилой даме.

Сецессия – (лат. secessio) — выход из состава государства какой-либо его части (как правило, субъекта федерации). Здесь имеется в виду отделение части южных штатов от США и создание Конфедерации, незадолго до начала войны между Севером и Югом. Бэзил Рэнсом намекает на то, что сражался на этой войне.

Тремонт темпл – Сначала в этом здании находился театр Тремонт, построенный в 1827 году. Архитектор Исаия Роджерс разработал оригинальную структуру театра в стиле греческого Возрождения. Город был небольшим, один театр в нем уже был, поэтому второй не приносил дохода. В 1843 году здание передали баптистской церкви.

 

Глава 24

Примерно через час после этого он стоял в гостиной загородной резиденции доктора Тарранта, Монаднок плэйс. Он послал молоденькую служанку сообщить хозяйкам дома о его появлении. Она вернулась после долгого отсутствия и сказала, что мисс Таррант скоро спустится к нему. Он решил занять себя, по своему обыкновению, первой попавшейся книгой, которая лежала на столе рядом со старым журналом и небольшой подставкой в японском стиле, в которой находились карточки доктора Тарранта, рекламирующие его целительские способности. Он провёл десять минут, листая страницы. Это была биография миссис Ады Т.П. Фоат, известного медиума, украшенная портретом леди с удивлённым выражением лица и бесчисленными кудряшками. Прочитав несколько страниц, Рэнсом сказал себе, что хотя литература Юга постоянно подвергалась насмешкам, этот образчик литературы Севера заслуживал их не меньше! И бросил книгу на стол, задаваясь вопросом, неужели мисс Таррант выросла на подобной литературе. Других книг поблизости не было видно, а этот журнал он уже читал, так что ему совершенно нечем было заняться, пока хозяева дома не появились, кроме как оглядывать светлую, пустую и бедную маленькую комнату, настолько жаркую, что ему захотелось открыть окно. Рэнсом, как я уже упоминал, не придавал большого значения комфорту, и обычно почти не обращал внимания на то, как люди обставляют свои дома – разве что, когда ему что-то особенно нравилось. Но после того, что он увидел у доктора Тарранта, он понял, что нет ничего удивительного в том, что Верена предпочитает жить с Олив Ченселлор. Он даже задумался, не была ли права миссис Луна, говоря о меркантильности и неискренности Верены. Прежде чем она появилась, прошло достаточно времени, чтобы он успел вспомнить, что совершенно ничего о ней не знает и даже отметить, что его появление в её доме в Кембридже, после того как полтора года назад он получил от неё весьма условное приглашение, само по себе очень странно. В конце концов, ведь у него было всего несколько часов свободного времени в Бостоне, которыми он мог бы распорядиться иначе. В любом случае, она не отказалась принять его, хотя могла бы это сделать. Более того, она явно старательно прихорашивалась ради него, так как он слышал быстрые шаги над своей головой и даже, благодаря тонким перегородкам между этажами в Монаднок плэйс, звук открываемых и закрываемых шкафов. Кто-то там порхал, как говорили в Миссисипи. Наконец ступени заскрипели под лёгкими шагами, и в следующий момент в комнату вошла блестящая леди.

Она запомнилась ему очень хорошенькой. Сейчас, хотя она изменилась и повзрослела, маленькая пророчица была даже милее. Её восхитительные волосы, казалось, светились, линии щёк и подбородка поражали своей чистотой, глаза и губы сияли приветливой улыбкой. Прежде она явилась перед ним как вспышка света, но сейчас она как будто осветила собой всю комнату, сделав все окружающие предметы не имеющими значения. Она опустилась на потрёпанную софу с чарующей грацией, как будто нимфа, утопающая в леопардовой шкуре, и её сладкий голос заставил его с нетерпением ждать, когда она заговорит вновь. Он вскоре понял, что этот блеск появился у неё благодаря успеху. Она всё ещё оставалась юной и нежной, но в её ушах всё время звучал гром аплодисментов. Однако её взгляд был по-прежнему прямым и искренним – эта открытость напоминала ему её прежнюю, и на ум приходили места вроде далёких монастырей или долин Аркадии. С другой стороны, она была ярко и нарядно одета, и как всегда в её одежде было что-то от карнавального костюма, правда, сейчас этот костюм был дорогим и менее вызывающим. Но он соответствовал ей, её духу, её привычному самовыражению. Если у мисс Бёрдси и после, на Чарльз стрит, её можно было принять за канатную плясунью, сегодня она превратила в свою сцену скромную маленькую комнатку в Монаднк плэйс, как примадонна способна превратить в сцену размалёванный холст и пыльные доски. Она говорила с Бэзилом Рэнсомом так, будто они виделись неделю назад, и прекрасно помнила его заслуги, хотя и позволила ему объяснить в его привычной церемонной манере, почему он решился нанести ей визит, несмотря на то, что они едва знакомы, и на то, что она могла уже давно позабыть о своём приглашении. Однако его объяснение, по сути, ничего не объясняло, и единственной причиной его прихода по-прежнему было то, что он просто хотел увидеть её. Но ему не хватило смелости признаться в этом, и потому он напомнил ей об их встрече у мисс Ченселлор, где она сказала, что будет рада видеть его у себя.

– О, да, я прекрасно это помню, и я также помню, что видела вас до этого у мисс Бёрдси. Тогда я произнесла речь – вы помните? Это было восхитительно

– Да, это и правда было восхитительно, – сказал Бэзил Рэнсом.

– Я имею в виду не речь, а само событие. Именно там я познакомилась с мисс Ченселлор. Я не знаю, известно ли вам, как мы с ней работаем вместе. Она очень многое сделала для меня.

– Вы ещё выступаете с лекциями? – спросил Рэнсом и смутился, поняв, насколько неуместный задал вопрос.

– Ещё? Ну, я надеюсь на это. Это всё, что я умею делать! Это моя жизнь – или то, чем она станет. И для мисс Ченселлор тоже. Мы решили сделать кое-что.

– И она тоже выступает с речами?

– Она создаёт мои – лучшие их части, по крайней мере. Она говорит мне, что я должна сказать, – настоящие, сильные вещи. Поэтому речи настолько же мои, насколько и её! – сказала эта талантливая девушка с долей смешного самодовольства.

– Я бы хотел послушать вас снова, – заметил Бэзил Рэнсом.

– Значит, вам следует прийти как-нибудь. У вас будет множество возможностей для этого. Мы собираемся продвигаться от триумфа к триумфу.

Её открытость, её самолюбование, налёт публичности, смесь ребячества и уверенности удивили и озадачили её посетителя, который почувствовал, что если он пришёл для того, чтобы удовлетворить своё любопытство, то сейчас рискует уйти скорее ещё более любопытным, нежели удовлетворённым. Она добавила своим дружелюбным весёлым и доверительным тоном, каким, должно быть, счастливые девушки, увенчанные цветами, разговаривали с загорелыми юношами в золотом веке:

– Мне хорошо знакомо ваше имя. Мисс Ченселлор рассказала мне о вас всё.

– Всё обо мне? – Рэнсом поднял свои чёрные брови. – Как это возможно? Она ничего обо мне не знает!

– Ну, она сказала мне, что вы великий враг нашего движения. Разве это не так? Мне кажется, вы высказали некоторое неприятие, когда я встретила вас в её доме.

– Если вы считаете меня врагом, то принять меня было очень мило с вашей стороны.

– О, множество мужчин хотят увидеть меня, – сказала Верена спокойно и искренне. – Некоторые просто из любопытства. Некоторые приходят, потому что слышали обо мне или побывали на какой-то встрече и заинтересовались. Все интересуются.

– И вы побывали в Европе, – неожиданно заметил Рэнсом.

– О да, мы поехали туда, чтобы узнать, насколько далеко они ушли вперёд. Это было потрясающее время – мы встретились со всеми лидерами.

– С лидерами? – отозвался Рэнсом.

– Женской эмансипации. Среди них есть и мужчины и женщины. Олив великолепно принимали во всех странах, и мы пообщались со всеми важными людьми и узнали много полезного. А сама Европа! – и молодая леди сделала паузу, улыбнувшись ему, и радостно вздохнула, как будто не могла выразить словами всё, что хотела бы.

– Я полагаю, там очень интересно, – подбодрил её Рэнсом.

– Просто мечта!

– И далеко ли они ушли вперёд?

– О, мисс Ченселлор думает, что да. Многое из того, что мы видели, очень удивило её, и она решила, что, похоже, была несправедлива по отношению к Европе – она придерживается таких широких взглядов, широких как море! Я же склоняюсь к мысли, что, в целом, мы лучше умеем организовать шоу. В основе движения у них лежит общая культурная основа, а она в Европе выше, чем у нас, – в широком смысле. С другой стороны, моральное, социальное и личное положение женщин у нас здесь, мне кажется, лучше. Я имею в виду по отношению – или в соотношении – с фазой социального развития общества в целом. Должна добавить, что там мы встретили несколько действительно достойных людей. В Англии мы познакомились с милой женщиной, очень культурной, и с огромными организаторскими способностями. Во Франции мы встретили нескольких удивительно впечатляющих личностей. Мы провели восхитительный вечер с известной Мари Вернель, которая, вы знаете, была освобождена из тюрьмы всего за несколько недель до этого. В общем, у нас сложилось впечатление, что за нами будущее – это только вопрос времени. Но везде мы слышали лишь один вопль: «Сколько ещё ждать, о Господи, сколько ещё ждать?».

Бэзил Рэнсом выслушал это внушительное заявление с чувством, которое, пока легкомысленные высказывания мисс Таррант текли своим чередом, переросло в веселье, замершее от страха упустить что-то из этой речи. Сидящая перед ним красивая девушка действительно довольно комично выглядела, отвечая на обычный вежливый вопрос красноречивой тирадой, как будто это был самый естественный ответ. Неужели она забыла, где находится, или же просто принимала его за толпу слушателей? Она использовала те же обороты и интонации и даже те же жесты, что и выступая на сцене. И самым странным было то, что при всём этом она не выглядела дико. Она не была странной, она была восхитительна, не была догматичной, но была гениальна. Не удивительно, что она имеет успех, если произносить речи для неё так же естественно как для птицы – петь! Рэнсом понимал, что она прекрасно умела построить публичное выступление. Он не знал, как вести себя с ней, с этим поразительным юным феноменом. Ему живо вспомнилось, как она выступала тогда у мисс Бёрдси. Через несколько мгновений после того, как она кончила говорить, он осознал, что выражение его лица явно представляет собой широчайшую ухмылку. Он сменил позу и сказал первое, что пришло ему в голову:

– Я полагаю, вы теперь обходитесь без вашего отца.

– Без моего отца?

– Чтобы помочь вам настроиться, как он это сделал, когда я слышал вас в первый раз.

– О, я поняла. Вы думаете, что я уже читаю вам лекцию! – и она добродушно рассмеялась. – Мне говорили, что я разговариваю, как произношу речи, но мне кажется, что я произношу речи, так же, как разговариваю. Но не думайте о том, что я видела и слышала в Европе. Это просто начало речи, которую я сейчас готовлю. Да, я больше не завишу от отца, – продолжила она, и Рэнсом почувствовал, что его смущение из-за того, что он высказался слишком саркастично, растаяло от того, что она явно не обратила на это внимания. – В любом случае, он считает, что его пациенты занимают слишком много его времени. Но я обязана ему всем. Если бы не он, никто бы так и не узнал, что у меня есть дар – даже я сама. Он помог мне начать, и теперь я продолжаю это сама.

– Вы прекрасно продолжаете, – сказал Рэнсом, желая сказать ей что-то приятное, или даже в меру нежное, но оказавшийся в затруднении, так как не мог сказать ничего, что не прозвучало бы как насмешка. Впрочем, в её голосе не прозвучало никакой обиды, когда она сказала ему, быстро, как человек, стремящийся исправить случайную оплошность:

– С вашей стороны очень мило приехать в такую даль.

Говорить подобные вещи Рэнсому всегда было небезопасно, поскольку возмездие следовало мгновенно:

– Вы хотите сказать, что путешествие может быть слишком долгим и изнурительным, если его причина так прекрасна? – и это было ещё не самое худшее, что он мог ответить.

– Что ж, люди и правда приезжают из других городов, – ответила Верена, без ложной скромности, но с ложной гордостью. – Вы знаете Кембридж?

– Я здесь впервые.

– Но, я полагаю, вы слышали об университете. Он очень известен.

– Да, даже в Миссисипи. Я думаю, он очень хорош.

– Я тоже так полагаю, – сказала Верена. – Но не ждите, что я буду с восхищением говорить об учреждении, двери которого закрыты для представительниц моего пола.

– То есть вы выступаете за общее образование?

– Я выступаю за равные права, равные возможности, равные привилегии. Как и мисс Ченселлор, – добавила Верена, явно чувствуя, что этому утверждению недостаёт авторитетности.

– О, я думал, что она желает лишь противоположного неравноправия – просто лишить мужчин сразу всех прав, – сказал Рэнсом.

– Что ж, она считает, что они перед нами в большом долгу. Я и правда говорю ей иногда, что она хочет не столько справедливости, сколько мести. Думаю, она признаёт это, – продолжила Верена с важностью. Этот предмет, однако, мало занимал её, и прежде чем Рэнсом успел как-то прокомментировать её слова, она продолжила, совсем другим тоном: – Вы ведь не хотите сказать, что живёте в Миссисипи сейчас? Мисс Ченселлор говорила мне, когда вы были в Бостоне в прошлый раз, что вы поселились в Нью-Йорке.

Она напомнила ему его собственные слова, и когда он согласился с её замечанием, спросила, не решил ли он совсем отречься от Юга.

– Отречься от него – бедного, милого, опустошённого старого Юга! Не дай Бог! – воскликнул Бэзил Рэнсом.

Она посмотрела на него с большой нежностью:

– Полагаю, для вас естественно любить свой дом. Боюсь, что я свой не слишком жалую. Я была здесь так долго такой незначительной. Мисс Ченселлор просто поглотила меня – без сомнений. Но мне жаль, что я не была с ней сегодня.

Рэнсом не ответил на это. Он не мог сказать мисс Таррант, что если бы она там была, то он не встретился бы с ней. Это вовсе не означало, что он был неспособен на лицемерие, так как после того как она спросила, виделся ли он со своей кузиной прошлым вечером, и он ответил, что вовсе с ней не виделся, и она на это воскликнула так прямодушно, что даже сама покраснела: «Ах, только не говорите, что вы так и не простили её!» – после всего этого он с самым невинным видом поинтересовался:

– Не простил за что?

Верена ответила, всё больше краснея от своих слов:

– Ну, я видела, что она чувствовала тогда, в её доме.

– Что она чувствовала? – спросил Бэзил Рэнсом с характерной для мужчин провокационностью.

Я не знаю, удалось ли ему действительно спровоцировать Верену, но она ответила с большим пылом, хотя и непоследовательно:

– Вы знаете, вы же вылили на нас поток презрения, и даже больше. Я видела, как это задело Олив. Так вы совсем не собираетесь к ней зайти?

– О, я подумаю об этом. Я пробуду здесь всего три или четыре дня, – сказал Рэнсом с улыбкой, какой мужчины улыбаются, когда совершенно не довольны.

Вполне возможно, что Верена всё же поддалась на провокацию, так как злиться она вовсе не умела, ибо уже через минуту она осторожно заметила:

– Что ж, возможно, даже хорошо, что вы не пойдёте, если вы совсем не изменились.

– Я совсем не изменился, – сказал молодой человек, всё ещё улыбаясь. Он сидел, положив локти на подлокотники, слегка приподняв плечи и сцепив свои коричневые руки в замок перед собой.

– Мне приходилось принимать посетителей, которые были враждебно настроены! – сообщила Верена, как будто эта новость ничем не могла встревожить её. Затем она добавила: – В таком случае как вы узнали, что я буду здесь?

– Мисс Бёрдси сказала мне.

– О, я очень рада, что вы заехали повидать её! – воскликнула девушка.

– Я не ездил к ней. Я встретил её на улице, когда она выходила от мисс Ченселлор. Я поговорил с ней и немного проводил. Я пошёл с ней, так как знал, что это по дороге к Кембриджу, а я всё равно собирался повидать вас, – если повезёт.

– Если повезёт? – повторила Верена.

– Да. Миссис Луна, в Нью-Йорке, сказала мне, что вы иногда бываете здесь, и я решил хотя бы попытаться найти вас.

Следует сказать читателю, что Верене было очень приятно узнать, что её посетитель совершил такое нелёгкое паломничество – ибо она хорошо знала, как бостонцы относятся к зимним путешествиям в академический пригород – при этом всего лишь с надеждой на удачу. Но это чувство было смешано с осознанием, что ситуация в целом оказалась сложнее, чем всё, с чем она обычно сталкивалась. Было что-то неправильное и оскорбительное в том, что Рэнсом предпочёл женщине, с которой его связывали кровные узы, её, никоим образом с ним не связанную. Она уже достаточно хорошо знала Олив Ченселлор, чтобы пожелать не рассказывать ей об этом, поскольку не могла представить, как она объяснит то, что провела час с мистером Рэнсомом во время его краткого визита в Бостон. Она проводила время с другими джентльменами, которых Олив даже не видела. Но тогда её подруга знала, что она это делает, и не беспокоилась, во всяком случае, не так сильно, как стала бы, узнай она об этом случае. А Верена ясно понимала, что Олив будет беспокоиться. Она говорила о мистере Бюррадже, и о мистере Пардоне, и даже о некоторых джентльменах в Европе, и она никогда, за исключением нескольких дней полтора года назад, не говорила о мистере Рэнсоме.

Верена прекрасно помнила его после тех двух формальных встреч, таких же поверхностных, как и последовавшие за ними беседы. Иногда она думала о нём и задавалась вопросом, понравился бы он ей, если бы она узнала его лучше. Сейчас, к исходу двадцати минут, она знала его лучше и находила его довольно любопытным и всё таким же любезным. В любом случае, он уже здесь, и ей не хотелось, чтобы этот визит был испорчен. Поэтому при упоминании миссис Луны она почувствовала облегчение:

– О, действительно. Миссис Луна – разве она не замечательная?

Рэнсом поколебался.

– Хм, нет, я так не думаю.

– Она должна вам нравиться – ведь она ненавидит наше движение! – и Верена продолжила задавать массу вопросов о великолепной Аделине. Как часто он её видел, часто ли она выходит в свет, нравится ли ей в Нью-Йорке, считает ли он её привлекательной. Он отвечал столько, сколько мог, но вскоре подумал, что пришёл в Монаднок плэйс не для того, чтобы говорить о миссис Луне. В связи с этим, чтобы сменить тему, он заговорил о родителях Верены, выразив сожаление, что миссис Таррант больна, и опасение, что из-за этого он не будет иметь удовольствия увидеть её сегодня.

– Она уже чувствует себя намного лучше, – сказала Верена, – но сейчас она лежит в постели. Она любит прилечь, когда ей нечем заняться. Мама очень своеобразная, – добавила она тут же. – Она может прилечь, если ей хорошо или она счастлива, и провести весь день на ногах, когда больна, – просто бродить по всему дому. Если вы всё время слышите её шаги на лестнице, можете не сомневаться, что она очень плоха. Она с большим интересом послушает, что я расскажу о вас, когда вы уйдёте.

Рэнсом взглянул на свои часы:

– Надеюсь, я не слишком вас задерживаю – не отнимаю вас у неё надолго.

– О нет, она любит посетителей, даже если не спускается к ним. Если бы ей не требовалось так много времени на то, чтобы встать, она бы уже была здесь. Полагаю, вы думаете, что она очень скучала по мне, пока я была занята. Что ж, так оно и было, но она знает, что это для моего же блага. Она готова на любую жертву ради любви.

В ответ на это Рэнсом, повинуясь мимолётному порыву, спросил:

– А вы? Готовы ли вы?

Верена воззрилась на него своим безмятежным взглядом.

– На жертву ради любви? – она немного подумала и сказала: – Я не думаю, что могу об этом говорить, ведь меня никогда не просили о подобном. Я даже не помню, чтобы мне приходилось чем-то жертвовать – чем-то важным, во всяком случае.

– Боже! Да у вас, похоже, счастливая жизнь!

– Я всегда была очень удачливой, я знаю это. Я не знаю, что делать, когда думаю, как сильно некоторые женщины – большинство женщин – страдают. Но я не должна говорить об этом, – продолжила она и снова улыбнулась, – если вы противник нашего движения, вы не захотите слушать о страданиях женщин!

– Страдания женщин – это страдания всего человечества, – ответил Рэнсом. – Вы думаете, хоть одно движение способно прекратить это – читая нравоучения, хоть до скончания времён? Мы рождены, чтобы страдать, и должны переносить страдания с достоинством.

– О, я восхищаюсь героизмом! – вставила Верена.

– А что касается женщин, – продолжил Рэнсом, – у них есть источник радости, недоступный нам – уверенность в том, что само их существование уменьшает наши страдания наполовину.

Верена подумала, что это сказано очень красиво, но не была уверена, что это не пустая софистика. Ей бы хотелось услышать мнение Олив об этом. Но так как сейчас это было невозможно, она отложила этот вопрос, тем более что мистер Рэнсом пришёл к ней, минуя Олив, и это её немало беспокоило. Она невпопад спросила молодого человека, знает ли он кого-то ещё в Кембридже.

– Ни одной души. Как я уже говорил, я никогда здесь не был. Лишь мысли о вас привели меня сюда. И только это дивная беседа будет отныне ассоциироваться у меня с этим местом.

– Как жаль, что вы не можете получить больше, – задумчиво проговорила Верена.

– Больше этой беседы? Я был бы невыразимо счастлив!

– Больше ассоциаций. Вы видели колледжи по дороге сюда?

– Я мельком видел какое-то большое строение и несколько крупных зданий. Возможно, я рассмотрю их лучше на обратном пути в Бостон.

– О, да, вы должны осмотреть их – они стали заметно интереснее за последнее время. Конечно, самое интересное происходит внутри. Но там есть прекрасные образцы архитектуры, конечно, если вы не знакомы с европейскими, – она сделала паузу и взглянула на него сияющими глазами, и продолжила быстро, как человек, решившийся перепрыгнуть через препятствие: – если вы захотите прогуляться немного, я с удовольствием покажу вам здесь всё.

– Прогуляться здесь с вами в качестве гида? – проговорил Рэнсом. – Моя дорогая мисс Таррант, это будет величайшей честью и величайшим счастьем всей моей жизни. Какая восхитительная мысль – и какой прекрасный гид!

Верена поднялась. Ей нужно было выйти, чтобы взять шляпку. Ему придётся подождать немного. Её предложение источало такую искренность и дружелюбие, что заставило его удивляться новым ощущениям. Он даже не представлял себе, что предложив эту прогулку после долгих колебаний и тщательного раздумья, она вдруг почувствовала себя странно безрассудной. Ей двигало мимолётное побуждение, и она просто повиновалась ему. Она чувствовала себя, как девушка, впервые решившаяся на нескромный поступок. Она делала много вещей, которые другие люди могли счесть нескромными, но сама она их таковыми не считала. Она делала это из добрых побуждений и безо всякого трепета. Это, на первый взгляд, простодушное предложение пройтись по территории колледжа с мистером Рэнсомом, на самом деле, имело другие цели. Оно усугубляло двусмысленность её положения, к тому же, она предвидела кое-что, о чём я должен сказать здесь отдельно. Если Олив не должна была узнать о том, что она виделась с ним, то это продолжение их беседы должно было храниться в ещё более глубокой тайне. И сейчас, когда она видела, как этот чудовищный маленький секрет растёт, она бы чувствовала себя менее виноватой, если бы вышла на прогулку с кузеном Олив. Как я уже сказал, она нервничала. Она отправилась за шляпкой, но в дверях остановилась и развернулась, представ перед ним с пылающими пятнышками румянца на щеках.

– Я предложила это, потому что считаю, что должна сделать что-то для вас – в ответ, – сказала она. – Что толку просто сидеть здесь со мной. И у нас ничего нет, кроме нашего гостеприимства. А день, похоже, просто восхитительный.

После того как она вышла, в воздухе ещё некоторое время витало ощущение невысказанной просьбы, оставленное этой скромной и прелестной попыткой объясниться. Рэнсом прохаживался по комнате взад и вперёд, засунув руки в карманы, и даже не пытаясь вновь взять книгу о миссис Фоат. Он убивал время, раздумывая над тем, какие жестокие перипетии судьбы сделали так, что это чарующее создание разглагольствует перед публикой и живёт в кармане Олив Ченселлор, а также над тем, можно ли назвать пустозвоном и подхалимом такого интересного человека. Ко всему прочему, она ещё и незабываемо красива. Они покинули дом, и пока они шли, он вспомнил, что спрашивал себя, проснувшись этим утром, как он может отметить такое сочетание досуга и эфирного покоя – покоя, который сегодня, казалось, пронизывал его самого. Сейчас он нашёл ответ на этот вопрос. Делать то, что он делал сейчас, и было, без сомнения, лучшим способом устроить себе праздник.

 

Глава 25

Они миновали две или три узкие короткие улицы, которые, со своими деревянными домиками и дощатыми двориками, выглядели так, будто их соорудил плотник со своим сыном – невзрачный, безмолвный, пустой крошечный район – и вошли на длинный проспект с широким тротуаром из аккуратной красной брусчатки, которую по обе стороны украшали новенькие виллы. Коттеджи сияли свежей краской в прозрачном воздухе: у некоторых были купола и смотровые площадки на крышах, колонны и портики, украшенные лепниной, подвесками, карнизами и резьбой. Как правило, они стояли на высоких фундаментах, возвышавших их над оградой и над всем миром. Рэнсом заметил, что посеребрённые номера домов, прикреплённые к стеклу над дверью, имеют ту же форму, что и в квартале, где живёт мисс Бёрдси, и достаточно велики, чтобы их могли разглядеть люди, едущие по середине проспекта в редких конках. Эти сверкающие таблички были единственной общей чертой домов по обе стороны улицы. По этой просторной улице сейчас двигалась лишь одна конка, несколько оживляя пейзаж, который Рэнсом, оказавшийся в этом месте впервые, счёл очень впечатляющим. Следуя за Вереной, он спросил о прошлогодней Женской Конвенции: каковы были результаты работы, и была ли она довольна ими.

– Какое вам дело до результатов нашей работы? – сказала девушка. – Вы нисколько ей не интересуетесь.

– Вы ошибаетесь, говоря так. Мне она не нравится, но я очень боюсь её.

В ответ на это Верена искренне рассмеялась:

– Сомневаюсь, что вы сильно боитесь.

– Самые храбрые мужчины боялись женщин. Скажите, вам хотя бы нравится то, что вы делаете? Мне говорили, вы произвели здесь настоящую сенсацию – вы теперь знаменитость.

Верена никогда не сомневалась в своих способностях и своём красноречии. Она приняла его слова серьёзно и без тени протеста, как и подобало воплощению Минервы.

– Верно, я привлекла большое внимание. Как и хотела Олив – это открывает путь для нашей дальнейшей работы. Я уверена, что мне удалось тронуть многих из тех, до кого невозможно было достучаться иначе. Они считают это моя главная способность – удерживать аутсайдеров. Тех, у кого есть предубеждения, тех, кто ни над чем не задумывается, и не начинает беспокоиться, пока ситуация кажется нормальной. Я привлекла их внимание.

– Как раз к этому классу я и отношусь – сказал Рэнсом. – Чем я не аутсайдер? Мне интересно, сможете ли вы тронуть меня, привлечь моё внимание!

Верена немного помолчала. Пока они шли, он слышал тихий стук её туфель по гладкой брусчатке. Затем она ответила, глядя прямо перед собой:

– Я думаю, я уже немного привлекла ваше внимание.

– Несомненно! Вы вызвали у меня сильнейшее желание поспорить с вами.

– Что ж, это хороший знак.

– Думаю, это было захватывающе – я имею в виду вашу конвенцию, – тут же продолжил Рэнсом. – Вам будет её не хватать, если общество вернется к древнему строю.

– Древний строй, время, когда женщин резали как овец! О, эта неделя в июне прошла восхитительно! Приехали делегаты из каждого штата и из каждого города, мы жили в гуще людей и идей. Стояла удивительная погода и великие мысли, и прекрасные высказывания витали вокруг, как светлячки. В доме Олив остановились шесть умнейших известных женщин – по две в комнате. И летними вечерами мы сидели перед открытыми окнами в её гостиной, глядя на бухту, на огни, скользящие по воде, и говорили об утренних делах, о речах, о событиях, о свежем вкладе в дело. У нас было несколько чрезвычайно серьёзных обсуждений, которые было бы неплохо услышать вам или любому мужчине, который не считает, что мы можем обсуждать важные вопросы. И нам всегда было чем освежиться – мы ели мороженное в невероятных количествах! – сказала Верена, у которой ноты веселья чередовались с серьёзностью, почти экзальтацией, что Бэзил Рэнсом находил чрезвычайно оригинальным и увлекательным. – Это были потрясающие вечера! – добавила она между смехом и вздохом.

Её описание конвенции позволило ему живо представить себе эту картину: переполненный душный зал, полный, по его мнению, авантюристов, слушающих раскрасневшихся женщин в шляпках с развязанными лентами, надрывающих свои тонкие голоса столь же пронзительно, сколь и бесполезно. Это разозлило его, разозлило тем более, что он не мог понять, как это очаровательное создание, идущее рядом с ним, могло смешаться с толпой подобных людей, толкаться с ними локтями, присоединяться к их соперничеству, к их жалким комментариям и хлопкам и возгласам в этом многословном, бездумном повторении одной и той же чепухи. Хуже всего была мысль, что она настолько точно отразила идеи этого собрания, что была отмечена благодарностью охрипших крикунов и вознесена ими над этим вульгарным сообществом как королева бала. Много позже он пришёл к выводу, что его гнев был ничем не обоснован, поскольку это не его дело, каким образом мисс Таррант тратит свою энергию, к тому же, не приходилось ждать от неё ничего иного. Но пока ещё он не пришёл к этому выводу, и в его отсутствие видел лишь, что его собеседница ужасно заблуждается.

– Мисс Таррант, – сказал он крайне серьёзно – мне больно говорить об этом, но, похоже, вы просто испорчены.

– Испорчена? Сами вы испорчены!

– О, я знаю, какие женщины гостили в доме мисс Ченселлор, и что за группу вы представляли собой, когда любовались Бэк Бэй! Мне очень тяжело думать об этом.

– Мы представляли собой милую, интересную группу, и если бы у нас была свободная минута, мы бы сфотографировались, – сказала Верена.

Это заставило его спросить, приходилось ли ей когда-либо фотографироваться. И она ответила, что, когда вернулась из Европы, позировала фотографу, и в некоторых магазинах Бостона сейчас можно найти её портрет. Она рассказала об этом просто, без ложной скромности и с долей уважения к этому событию, как будто оно может иметь какое-то значение. И когда он сказал, что должен купить одну из этих фотографий, как только вернётся в город, ответила лишь:

– Что ж, выбирайте лучшую!

Он надеялся, что она предложит подарить ему свою фотографию с автографом – такое приобретение было бы для него приятнее всего. Но, похоже, это не пришло ей в голову в тот момент, а после она уже думала о чём-то другом. Это подтвердило восклицание, внезапно сорвавшееся с её губ в тишине:

– Что ж, это доказывает, что я приношу большую пользу!

И так как он посмотрел на неё непонимающим взглядом, пояснила, что имеет в виду свой небывалый успех на конвенции.

– Это доказывает, что я приношу большую пользу, – повторила она, – и это всё, что имеет для меня значение!

– Польза хорошенькой женщины в том, чтобы составить счастье честного мужчины, – сказал Рэнсом с нравоучительностью, которой предпочёл бы избежать.

Это замечание заставило её остановиться посреди тротуара, глядя на него сверкающими глазами:

– Послушайте-ка, мистер Рэнсом, знаете, что я только что поняла? – воскликнула она. – Ваш интерес ко мне вовсе не соперничество – ни капли! Это личный интерес!

Она всё же была невероятной девушкой. Она могла сказать такие слова без следа смущения на лице и без малейшего кокетства или любой другой попытки заставить молодого человека сказать больше.

– Мой интерес к вам… мой интерес к вам, – начал он. Затем смешался и внезапно выпалил. – От этого вашего открытия он не стал меньше!

– Что же, это и к лучшему, – продолжила она, – значит, нам не нужно спорить.

Он засмеялся над тем, как она урегулировала этот вопрос. В этот момент они подошли к разномастной группе всевозможных зданий: часовен, общежитий, библиотек, залов, которые, рассеянные среди стройных деревьев, на пространстве, защищенном лишь низенькой изгородью (ибо Гарварду неведомы ревность и достоинство высоких стен и охраняемых врат) представляли собой величайший университет штата Массачусетс. Окрестности колледжа пересекало множество узеньких дорожек, по которым в определённые часы дня порхали из одного здания в другое тысячи студентов с книгами зажатыми подмышками. Верена знала здесь каждую тропинку, как она сказала своему спутнику. Это был не первый раз, когда она приводила восхищенного посетителя полюбоваться образцами местной архитектуры. Бэзил Рэнсом, следовавший за ней от одного здания к другому, восхищался ими всеми, а некоторые счёл чрезвычайно странными и заслуживающими внимания. Совершенные линии зданий из старого красного кирпича особенно радовали его глаз. Послеполуденное солнце желтело на их гостеприимных лицах. Из окон выглядывали цветочные горшки и яркие шторы. На всём была печать схоластического покоя, и молодой миссисипец чувствовал дыхание традиций и древности.

– Вот место, где мне следовало быть, – сказал он своему очаровательному гиду. – Я бы прекрасно провёл время, если бы у меня была возможность учиться здесь.

– Да. Я думаю, вы чувствуете себя как дома везде, где собраны древние предрассудки, – ответила она не без лукавства. – Я знаю по тому, каких взглядов вы придерживаетесь в отношении нашего движения, что вы разделяете суеверия старых книжников. Вам следовало бы учиться в одном из тех действительно средневековых университетов, которые мы видели по ту сторону океана, в Оксфорде, или в Геттингене, или в Падуе. Вы бы прямо-таки слились с их духом.

– Ну, я не так уж много знаю об этих старых прибежищах, – ответил Рэнсом. – Я думаю, для меня было бы вполне достаточно этого. Кроме того, у него есть преимущество – ваш дом находится неподалёку.

– О, я не думаю, что в таком случае мы бы часто видели вас в моём доме! Сейчас вы посетили нас, так как живёте в Нью-Йорке, но если бы вы жили здесь, то не сделали бы этого. Так всегда бывает, – и с этим философским замечанием Верена устремилась в библиотеку, в которую ввела своего спутника с видом человека, имеющего доступ к святыне.

Это здание, уменьшенная копия Королевской часовни большого Кембриджа, оказалось весьма впечатляющим. И чем дольше он стоял там, в светлой, теплой тишине, которая, казалась пропитанной запахом старой типографской краски и потрёпанных переплётов, и смотрел вверх, на высокие светлые своды над тихими и полными книг галереями, альковами и столами, и застеклёнными витринами, в которых таинственно блестели редкие сокровища, на бюсты благотворителей и портреты великих людей, на склонённые головы работающих студентов, и слушал тихий скрип под ногами проходящих посыльных – чем дольше впитывал в себя всё богатство и мудрость этого места, тем болезненнее чувствовал он сожаление о возможности, которую упустил. Но он воздержался от того, чтобы выразить его вслух, так как оно было слишком личным. Верена, тем временем, представила его молодой леди, своей подруге, которая, как она объяснила, работает над каталогом. Мисс Кэтчинг быстро представилась, поприветствовав Верену тихо, но сердечно, и вскоре принялась объяснять Рэнсому тайны каталога, который состоял из множества маленьких карточек, расположенных в алфавитном порядке в огромных шкафах с выдвижными ящиками. Рэнсом был глубоко заинтересован и, следуя вместе с Вереной за мисс Кэтчинг, которая милостиво согласилась показать здание во всём великолепии, отметил про себя натуральные локоны девушки и её изысканную нервозность, и пришёл к выводу, что она является типичной женщиной Новой Англии. Верена сообщила ему, что она тоже принадлежит к их движению, и в какой-то момент он испугался, что его спутница выдаст его за одного из их гонителей. Но в манерах мисс Кэтчинг и в атмосфере высоких залов было что-то такое, что делало неуместными громкие шутки и, кроме того, если бы ей даже предоставили эту информацию, она бы не знала, под какой буквой её поместить в каталог.

– Здесь осталось ещё одно место, но привести миссисипца туда было бы бестактностью, – сказала Верена после этого. – Я имею в виду великолепное здание, которое возвышается над другими, – то большое здание с красивыми башенками, которые видны отовсюду.

Но Бэзил Рэнсом был наслышан о великом Мемориал-холле и знал, что за воспоминания он хранит, и, хуже всего, то, что он должен был испытывать там. Богато украшенное, возвышающееся над другими здание было прекраснейшим произведением архитектуры, которое он когда-либо видел, и возбуждало в нём всё большее любопытство вот уже полчаса. Он думал, что в нём многовато кирпичей, но это крепкое, точёное, украшенное башнями, величественное здание не походило ни на одно из виденных им прежде. Оно не казалось потрёпанным – оно выглядело солидным, это здание, занимавшее огромную площадь, и источающее величие в зимнем воздухе. Оно было отдалено от остальных построек колледжа и стояло на собственном треугольнике зелёного газона. Когда они подошли к нему, Верена вдруг остановилась, решив снять себя ответственность:

– Учтите, если вам не понравится то, что там внутри, я здесь ни при чём.

Он посмотрел на неё с улыбкой:

– Там есть что-то против Миссисипи?

– Ну, нет, не думаю, что он упоминается. Но там превозносятся наши павшие солдаты.

– Наверное, там сказано, что они были храбрыми.

– Да, на латыни.

– Что ж, они такими и были – в этом я кое-что понимаю, – сказал Бэзил Рэнсом. – Мне должно хватить смелости увидеть их – ведь это не в первый раз.

И они поднялись по низким ступеням и вошли в высокие двери. Мемориал-холл Гарварда состоит из трёх основных частей: одна из них – театр, который служит для академических церемоний; ещё одна – огромная трапезная с деревянной крышей, увешанная портретами и освещённая витражами, подобно залам Оксфордского колледжа; и третья часть, самая интересная, – высокий, затемнённый и строгий зал, посвящённый сынам университета, павшим в долгой Гражданской войне. Рэнсом и его спутница бродили из одной части здания в другую, и останавливались несколько раз перед наиболее впечатляющими достопримечательностями. Но дольше всего задержались они перед рядами белых табличек, каждая из которых в своей гордой и печальной чистоте содержала имя студента-воина. Это место – одновременно благородное и торжественное, и невозможно не ощутить там душевный подъём. Оно служит долгу и чести, рассказывает о жертве и примере для подражания, оно подобно храму юности, мужества, самоотверженности. Большинство из них были молоды, все они были в расцвете сил, и все они погибли. Эта простая мысль витает перед посетителем и заставляет его с нежностью читать каждое имя и название – имена зачастую без каких-либо дополнений, и названия забытых битв на Юге. Для Рэнсома всё это не было ни вызовом, ни насмешкой. Он чувствовал к ним уважение, чувствовал красоту этого места. Он умел быть великодушным врагом и забыл в этот момент обо всём, что разделяло два лагеря, две стороны. Простые эмоции его боевого прошлого вновь вернулись к нему, и здание, окружавшее его сейчас, казалось воплощением этой памяти. Оно простиралось одинаково над друзьями и врагами, над жертвами поражения и сынами триумфа.

– Здесь очень красиво, но я думаю, что это просто ужасно! – это замечание, произнесённое Вереной, вернуло его в настоящее. – Это настоящий грех – возвести такое здание, чтобы прославить колоссальное кровопролитие. Если бы оно не было таким величественным, я бы сравняла его с землёй.

– Эта восхитительная женская логика! – ответил Рэнсом. – Если женщины, когда берутся за дело, борются так же как рассуждают, то конечно и для них мы тоже должны будем возводить мемориалы.

Верена возразила, что если они будут рассуждать правильно, то им не придётся бороться – они установят царство мира.

– Но это место тоже довольно умиротворяющее, – добавила она, оглядываясь вокруг. И она присела на низкий каменный выступ, как будто наслаждаясь видом. Рэнсом оставил её одну на несколько минут. Он хотел снова взглянуть на таблички с подписями, снова прочесть названия разных кампаний, в некоторых из которых и сам принимал участие. Когда он вернулся к ней, она встретила его резким вопросом, никак не вяжущимся с торжественностью обстановки:

– Если мисс Бёрдси знает, что вы отправились навестить меня, не может ли она просто рассказать об этом Олив? И не решит ли Олив, что вы ей пренебрегаете?

– Мне безразличны её решения. В любом случае, я попросил мисс Бёрдси сделать одолжение и не упоминать, что она встретила меня, – добавил Рэнсом.

Верена помолчала.

– Ваша логика ничем не хуже женской. Перемените своё решение и зайдите к ней сейчас, – продолжила она. – Она, скорее всего, будет дома к тому моменту как вы доберётесь до Чарльз стрит. Если она вела себя немного странно, немного жёстко с вами тогда, а поверьте, я знаю, как это могло быть, сегодня всё будет иначе.

– Почему же будет иначе?

– О, она будет куда спокойнее, добрее, мягче.

– Я не верю в это, – сказал Рэнсом и его скептицизм не был менее убедительным из-за того, что сказал он это со светлой улыбкой.

– Она сейчас намного счастливее – она сможет не обращать на вас внимания.

– Не обращать на меня внимания? Славный мотив для мужчины отправиться навестить женщину!

– О, она будет более обходительной, потому что чувствует, что стала успешной.

– Вы хотите сказать, потому что принесла успех вам? О, я не сомневаюсь, это избавило её от мрачности, и вы заметно изменили её к лучшему. Но здесь я получил дивные впечатления, и я не хотел бы, чтобы их по вашей воле заслонили собой другие – куда менее дивные.

– Что ж, в любом случае она обязательно узнает, что вы были здесь, – ответила Верена.

– Как она узнает, если только вы ей не скажете?

– Я рассказываю ей обо всём, – сказала девушка, и в тот момент, когда она это сказала, вдруг покраснела.

Он стоял перед ней, очерчивая узор мозаики под ногами своей тростью, и внезапно осознал, что в этот момент они стали ближе друг к другу. Они обсуждали вещи, никак не вязавшиеся с окружавшими их героическими символами, но эти вещи вдруг стали такими значительными, что им не требовалось оправдания, чтобы обсуждать их здесь. Возможность, что его визит мог бы сделаться их общей тайной, вызывала у обоих совершенно разные чувства. Попросить её сохранить секрет казалось Рэнсому вольностью, и более того, его не заботило, сделает ли она это. Но если бы она согласилась, такая благосклонность позволила бы ему счесть свою экспедицию успешной.

– О, тогда вы можете рассказать ей об том! – ответил он.

– Если я не расскажу, это будет первой… – и Верена оборвала себя.

– Вы должны уладить этот вопрос со своей совестью, – заметил Рэнсом со смехом.

Они вышли из зала, проследовали вниз по ступеням и покинули Дельту, – так назывался этот район колледжа. День клонился к закату, но воздух был напоён розовой свежестью, и чувствовался прохладный чистый аромат, легкое дыхание весны.

– Что ж, я не скажу Олив, если мы расстанемся здесь, – сказала Верена, остановившись на дорожке и протягивая руку на прощание.

– Я не понимаю. Мы ведь уже встретились. Кроме того, разве вы не сказали, что должны рассказать? – добавил Рэнсом. Играя с ней таким образом, наслаждаясь её видимой неуверенностью, он немного стыдился мужской жестокости, заставлявшей его подвергать проверке её доброту, казалось, не имевшую границ. Без малейших признаков возмущения она ответила:

– Я хочу свободно поступать так, как я считаю нужным. И если вы хотите, чтобы я оставила это при себе, то не должно быть ничего большего – не должно быть, мистер Рэнсом, действительно не должно.

– Ничего большего? А что такое может случиться, если я просто провожу вас домой?

– Я должна идти одна, я должна поспешить к матери, – только и сказала она в ответ. И снова протянула руку, которую он прежде не пожал.

Конечно, сейчас он пожал её и даже задержал в своей на некоторое время. Ему не хотелось просто так уходить, и он придумывал причины для задержки.

– Мисс Бёрдси сказала, что вы измените меня, но пока вы этого не сделали, – сказал он.

– Вы пока не можете знать точно. Подождите немного. Моё влияние довольно своеобразно. Оно может проявиться спустя очень продолжительное время! – Верена произнесла это с шутливой торжественностью, а затем быстро и уже серьёзно спросила: – Вы хотите сказать, что мисс Бёрдси пообещала вам это?

– О да! К слову о влиянии. Вы бы видели, как мы с ней поладили.

– Значит, ничего хорошего не выйдет, если я расскажу Олив о вашем визите?

– Видите ли, я думаю, она надеется, что вы этого не сделаете. Она считает, что вы собираетесь изменить меня в частном порядке, и я внезапно вырвусь из темноты Миссисипи, как подобает первоклассному новообращённому: очень эффектно и драматично.

Верена поражала Бэзила Рэнсома своей прямотой, но временами её откровенность казалась ему притворной.

– Если бы я думала, что такое возможно, я бы, может быть, сделала исключение, – заметила она таким тоном, будто такой исход был действительно возможен.

– О, мисс Таррант, вы в любом случае достаточно измените меня, – сказал молодой человек.

– Достаточно? Что вы имеете в виду?

– Достаточно, чтобы сделать меня очень несчастным.

Она посмотрела на него, видимо, не понимая, о чём речь. Но затем бросила ему упрёк, развернулась и ушла по направлению к дому. Упрёк заключался в том, что если он будет несчастлив, это послужит ему хорошим уроком – слова, которые ни к чему её не обязывали. Когда он вернулся в Бостон, он понял, что ему безумно любопытно, предаст ли она его мисс Ченселлор, как собиралась. Он мог бы узнать об этом через миссис Луну, и это заставило бы его смириться с очередным визитом к ней. Олив напишет об этом сестре, и Аделина перескажет её жалобу. Возможно, даже сама закатит ему сцену из-за этого – и это будет одной из составляющих его несчастья, о котором он говорил Верене Таррант.

Мемориал-холл (Memorial Hall) Мемориал-холл возведен в память о воспитанниках Гарварда, сражавшихся на стороне Северян во время Гражданской войны.

 

Глава 26

«Дом миссис Генри Бюррадж, вечером в среду, 26 марта, в девять тридцать» – гласила карточка, ставшая причиной появления Бэзила Рэнсома в указанный вечер в доме леди, о которой он никогда прежде не слышал. Что именно привело к этому, будет понятнее, если я поясню, что, помимо прочего, в левом нижнем углу карточка содержала приписку: «Выступление Верены Таррант». Он решил (главным образом его к такому решению подтолкнул вид и аромат тиснёной бумаги), что миссис Бюррадж принадлежит к местной аристократии, и для него было большим сюрпризом обнаружить себя причисленным к ней. Он задавался вопросом, что могло побудить обитательницу высших сфер послать ему приглашение. Затем он сказал себе, что, очевидно, Верена Таррант просто попросила об этом. Миссис Генри Бюррадж, кем бы она ни была, спросила, не хочет ли она пригласить кого-то из личных друзей, и она ответила: «О, да!», – и назвала его в числе счастливчиков. Она могла дать миссис Бюррадж его адрес, так как он содержался в коротком письме, которое он отправил в Монаднок плэйс вскоре после возвращения из Бостона, и в котором ещё раз благодарил мисс Таррант за незабываемую прогулку по Кембриджу. Она до сих пор не ответила на то письмо, но приглашение миссис Бюррадж уже было неплохим ответом. Достойным ответом на такое послание был тот факт, что вечером 26 марта он сел на трамвай, который должен был доставить его на угол дома миссис Бюррадж. Он почти никогда не посещал поздних вечеринок, так как знал практически всех, кто их устраивал, благодаря миссис Луне, и потому старался их избегать. И он был уверен, что это светское мероприятие не будет иметь ничего общего с полуночным собранием у мисс Бёрдси. Но он был готов вынести любой социальный дискомфорт, только бы увидеть выступление Верены Таррант. А выступление, несомненно, будет, что подтверждалось прилагаемым к приглашению билетом, который он положил в карман, готовясь предъявить его на входе. Я должен пояснить читателю, что желание Бэзила Рэнсома присутствовать на выступлении мисс Таррант нисколько не умалял тот факт, что он не принимал её взгляды и считал их ничтожной выдумкой. После своего визита в Кембридж он стал лучше понимать её, увидел, что она ведёт себя честно и естественно. Да, в её венах текла дурная кровь шарлатана, и её занимала смешная идея, что молоденькая девушка может руководить целым движением. Но её энтузиазм был искренним, её иллюзии чистейшими, а эта мания искусственно взращивалась в ней людьми, которые собирались её использовать, и которых Бэзил Рэнсом считал сумасшедшими. Она была трогательной невинной жертвой, не осознававшей тех губительных сил, которые стремились уничтожить её. И эта мысль об уничтожении в сознании молодого человека была неразрывно связана с мыслью о спасении. Для него она была единственной, кому он мог открыть бесконечный кредит своего сострадания. Он жаждал страдания и был готов страдать с упоением.

К тому моменту, когда он пересёк порог дома миссис Бюррадж, он окончательно укрепился в мысли, что попал в высшее общество. Высшее общество воплотилось в дородной пожилой некрасивой леди, одетой в кричащих тонах, сияющей драгоценными камнями, и с чересчур глубоким декольте, которая стояла у двери, и пожимала руки всем входящим. Рэнсом поклонился ей, как подобает миссисипцу, и она сказала, что счастлива видеть его. Прочие визитёры напирали сзади, и он поддался давлению и оказался в огромном салоне, полном света, цветов и людей, где было ещё больше сияющих и улыбающихся дам с глубокими декольте. Это и в самом деле было высшее общество, так как он никогда не встречал никого из присутствующих. Стены зала были покрыты картинами – и даже потолок был расписан и обрамлён. Люди слегка толкали друг друга, передвигаясь по залу, и разглядывали друг друга с разными выражениями на лицах: иногда ласковыми, иногда безразличными или даже жестокими, как казалось Рэнсому. Всё это время от времени сопровождалось кивками и гримасами, неясными шёпотами и смешками. Он продвигался всё дальше и дальше вперёд и увидел ещё одну комнату, в которой было сооружено подобие небольшой сцены, закрытой красной тканью, и стояла внушительная коллекция стульев, построенных в ряды. Он начал опасаться, что люди смотрят на него, так же, как друг на друга, и даже больше, чем друг на друга, и задумался, действительно ли он так сильно выделяется своей внешностью. Он не знал, насколько его голова была выше других голов, или что его загорелая кожа, угольные глаза и львиная грива прямых чёрных волос, которую я упоминал на первых страницах этой повести, выделяли его из толпы настолько, что в высшем обществе он превращался в достойную тему для беседы. Но сейчас были и другие темы для обсуждения, что доказывал фрагмент разговора двух леди, достигший его ушей, пока он в нерешительности стоял, пытаясь понять, где может находиться Верена Таррант.

– Вы состоите в обществе? – говорила одна леди другой. – Я не знала, что вы присоединились.

– Вовсе нет. И ничто не заставит меня это сделать.

– Это несправедливо. Вы пришли ради развлечения и не собираетесь разделить ответственность!

– О, вы это называете развлечением! – воскликнула вторая леди.

– Тогда вам не следует больше нас обременять, или я больше никогда не приглашу вас, – сказала первая.

– Что ж, я думала, что это многообещающая встреча, только и всего. Теперь буду знать. А эта женщина, она не из Бостона?

– Да, кажется, они пригласили её специально для этого.

– Вы, должно быть, в совсем отчаянном положении, если вынуждены искать развлечений в Бостоне.

– Здесь точно такое же общество, и я никогда не слышала, чтобы они приглашали кого-то из Нью-Йорка.

– Конечно, нет, ведь они уверены, что у них есть всё. Но разве не ужасно всё время думать о том, от чего вы отказались?

– Вовсе нет. Я собираюсь пригласить профессора Гогенхейма – он расскажет всё о Талмуде. Вы должны прийти.

– Что ж, я приду, – ответила вторая леди, – но ничто не заставит меня вступить в это общество.

Что бы ни означал этот загадочный круговорот разговора, Рэнсом соглашался со второй леди, что постоянное членство где бы то ни было – это кошмар, и восхищался её независимостью в этом мире притворства. Значительная часть собравшихся уже переместилась в другую комнату – люди начали занимать стулья, располагаясь перед пустой сценой. Он подошёл к широким дверям и увидел, что комната представляла собой музыкальный зал, с полированным полом и мраморными бюстами композиторов. Однако он не стал входить, так как постеснялся бы сесть, к тому же он видел, что дамы располагаются первыми. Он повернул обратно в первую комнату, решив дождаться, пока аудитория разместится окончательно, и подумывая о том, что если ему придётся смотреть из-за чужих спин, то потребуется изо всех сил вытягивать шею. Неожиданно он увидел Олив Ченселлор. Она сидела немного в отдалении, в углу комнаты, и смотрела прямо на него. Но как только она поняла, что он видит её, то опустила глаза, сделав вид, что не узнаёт его. Рэнсом поколебался, но всё же направился прямо к ней. Он помнил, что если Верена Таррант здесь, то и она будет здесь. Инстинкт подсказывал ему, что мисс Ченселлор не позволила бы своей дорогой подруге отправиться в Нью-Йорк без неё. Возможно, она пыталась избегать его – особенно если знала, что он пренебрёг её обществом несколько недель назад в Бостоне. Но, пока не будет доказано обратное, он должен был считать, что она захочет поговорить с ним. Хотя он видел её лишь дважды, он отлично помнил, насколько робкой она может быть, и подумал, что, возможно, приступ застенчивости застал её именно в этот момент.

Подойдя к ней, он понял, что это предположение было абсолютно верным. Она была бледна от смущения и явно чувствовала себя очень неуютно. Она не отреагировала на его предложение пожать руки, и было видно, что она ни за что не повторит эту процедуру ещё раз. Она смотрела на него, пока он говорил с ней, и её губы шевелились, но лицо оставалось очень печальным, а глаза сияли почти лихорадочным блеском. Она явно удалилась в этот угол для того, чтобы быть подальше от происходящего. Маленький диванчик, на котором она сидела, имел форму, которую во Франции называют causeuse. На нём оставалось место для ещё одного человека, и Рэнсом весело спросил, можно ли ему сесть рядом с ней. Когда он сел, она повернулась к нему всем телом, за исключением глаз, затем закрыла и вновь открыла свой веер, ожидая, когда пройдёт приступ робости. Рэнсом же не стал ждать и шутливым тоном спросил, приехала ли она в Нью-Йорк для того, чтобы поднять народ. Она оглядела комнату. Перед их глазами предстали, главным образом, спины гостей миссис Бюррадж, а их убежище было частично скрыто пирамидой из цветов, которая произрастала из пьедестала рядом с Олив и распространяла нежный аромат.

– Вы называете это «народом»? – спросила она.

– Нисколько. Я понятия не имею, кто эти люди, и даже кто такая миссис Генри Бюррадж. Я просто получил приглашение.

Мисс Ченселлор промолчала на его последнее замечание. Она только сказала немного погодя:

– Вы всегда идёте туда, куда вас приглашают?

– О, разумеется, если есть надежда, что я увижу там вас, – галантно ответил молодой человек. – В моём приглашении было указано, что мисс Таррант произнесёт речь, а я знаю, что где она, там и вы. Я слышал от миссис Луны, что вы неразлучны.

– Да, мы неразлучны. Именно поэтому я сейчас здесь.

– Вы собираетесь взбудоражить высшее общество.

Олив некоторое время сидела, опустив глаза. Затем быстро взглянула на своего собеседника:

– Это часть нашей жизни – идти туда, где мы можем быть нужны, и нести наше учение. Мы приучили себя сдерживать неприязнь и отвращение.

– О, я думаю здесь очень мило, – сказал Рэнсом. – Красивый дом, красивые лица. В Миссисипи нет ничего подобного.

На каждую его реплику Олив отвечала продолжительным молчанием, но робость, похоже, уже начала покидать её.

– Вы добились успеха в Нью-Йорке? Вам нравится здесь? – вдруг спросила она, придав тону оттенок меланхолии, как будто задать этот вопрос было её тяжким долгом.

– О, успех! Я не настолько успешен как вы и мисс Таррант. Поскольку, на мой варварский взгляд, быть героинями такого вечера – знак большого успеха.

– Я похожа на героиню вечера? – спросила Олив Ченселлор без тени иронии, но из-за этого вопрос прозвучал почти комично.

– Вы были бы ею, если бы не прятались. Разве вы не собираетесь пойти в другую комнату и послушать речь? Там уже всё готово.

– Я пойду, когда меня уведомят об этом – когда меня пригласят.

Хотя сказано это было довольно величественным тоном, Рэнсом видел, что что-то здесь не так, что она чувствует себя брошенной. Увидев, что она так же обидчива по отношению к другим, как и к нему, он почувствовал, что готов простить её, и примирительно сказал:

– О, у вас достаточно времени – половина мест ещё не занята.

Она не дала прямого ответа на это, но спросила его о матери и сёстрах, и о новостях с Юга.

– Есть ли у них там хоть какие-то радости? – спросила она так, будто не хотела, чтобы он утруждал себя, притворяясь, что радости есть. Он пренебрёг этим предостережением, сказав, что у них всегда была одна радость, которая состояла в том, чтобы не ждать многого от жизни и стараться подстраиваться под обстоятельства. Она слушала его очень сдержанно и, по-видимому, подумав, что он пытается преподать ей урок, внезапно прервала его:

– Вы просто думаете, что в их жизни всё определено заранее, и больше ничего не желаете знать об этом!

Рэнсом удивлённо посмотрел на неё, подумав, что эта леди всегда найдёт, чем его удивить.

– Ах, не будьте так жестоки, – сказал он со своим мягким южным акцентом. – Разве вы не помните, как обошлись со мной, когда я приехал к вам в Бостон?

– Вы заковали нас в цепи, и теперь, когда мы корчимся в агонии, обвиняете в том, что мы недостаточно милы с вами! – такие слова, нисколько не убавившие удивление Рэнсома, были её ответом на его примирительную речь. Она видела, что он глубоко озадачен и вот-вот рассмеётся над ней, как полтора года назад, – она помнила этот день, как будто это было вчера. И чтобы не допустить этого любой ценой, она тут же продолжила: – Если вы послушаете мисс Таррант, то поймёте, о чём я.

– О, мисс Таррант, мисс Таррант! – и Бэзил Рэнсом, наконец, рассмеялся.

Она заметила его иронию и теперь пристально смотрела на него, а от её смущения не осталось и следа:

– Что вы знаете о ней? Вы видели её?

Рэнсом встретился с ней глазами и какое-то время они внимательно изучали друг друга. Знает ли она о его беседе с Вереной месяц назад, и не хочет ли она заставить его признаться, что он был в Бостоне и не стал заходить на Чарльз стрит? Он видел по её лицу, что она что-то подозревает, но она всегда что-то подозревает, если дело касается Верены. Он мог бы рассказать о той беседе и долгой прогулке с мисс Таррант, но подумал, что если Верена не выдала его, с его стороны будет очень большой ошибкой предать её.

– Разве вы не помните, что я слышал её речь тогда, у мисс Бёрдси? – просто сказал он. – И на следующий день встретил её у вас.

– С тех пор она заметно изменилась, – сухо ответила Олив, и Рэнсом понял, что Верена ничего ей не сказала.

В этот момент какой-то джентльмен пробился к ним сквозь толпу гостей миссис Бюррадж и обратился к Олив:

– Если вы окажете мне честь и возьмёте мою руку, я обеспечу вам лучшее место в соседней комнате. Мисс Таррант уже скоро появится. Я проводил её в картинную галерею,– там находятся несколько картин, которые она хотела увидеть. Сейчас она с моей матерью, – добавил он, как будто мрачное лицо мисс Ченселлор выражало что-то похожее на беспокойство о судьбе подруги. – Она сказала, что немного нервничает, так что я подумал, что ей полезно будет прогуляться.

– Впервые слышу что-то подобное! – сказала Олив Ченселлор, готовясь сдаться на милость своего проводника. Он сказал, что оставил для неё лучшее место. Он явно хотел расположить её к себе, и обращался с ней как с очень важной персоной. Прежде чем увести её, он пожал руку Бэзилу Рэнсому и сказал, что очень рад видеть его. Рэнсом понял, что это, должно быть, хозяин дома, хотя он едва ли мог быть сыном той дородной дамы, стоявшей на входе. Он был свеж, молод, хорош собой и очень дружелюбен. Он посоветовал Рэнсому не откладывая найти себе место в соседней комнате, так как, если он никогда не слышал мисс Таррант, то его ждёт величайшее наслаждение в его жизни.

– О, мистер Рэнсом пришёл лишь затем, чтобы обсуждать свои предрассудки, – сказала мисс Ченселлор, поворачиваясь спиной к своему родственнику.

Он не стал пытаться протиснуться в музыкальный зал и остался стоять в дверях вместе с ещё несколькими джентльменами. Все места были заняты, за исключением одного, прямо перед сценой, к которому направилась мисс Ченселлор со своим спутником, протискиваясь мимо людей, стоявших вдоль стен. Все обратили внимание на появление мисс Ченселлор, и Рэнсом слышал, как один джентльмен рядом с ним сказал другому:

– Я думаю, она тоже из этих.

Он поискал глазами Верену, но она, похоже, ещё не появилась. Внезапно он почувствовал, как кто-то нежно похлопал его по спине, и, обернувшись, увидел миссис Луну, тычущую в него веером.

Causeuse – (дословно «сидение влюблённых») козетка, маленький двухместный диванчик, часто имеет S-образную спинку, так что сидящие на нём всё время находятся лицом друг к другу.

 

Глава 27

– Вы не хотите общаться со мной в моём доме – и к этому я уже почти привыкла. Но если вы собираетесь игнорировать меня на людях, я думаю, вы могли бы заранее предупредить об этом.

Она говорила с игривой насмешкой, но сейчас он знал, как себя вести. Она была одета в жёлтое и выглядела очень решительной и весёлой. Он поражался её безошибочному инстинкту, позволявшему находить его слабые места. Передняя была абсолютно пуста. Она вошла через заднюю дверь и обнаружила открытое поле для действий. Он предложил подыскать ей место, откуда она могла бы видеть и слышать мисс Таррант, или даже достать для неё стул, чтобы она могла стоя на нём смотреть через головы мужчин, собравшихся в дверях. Это предложение она встретила вопросом:

– Вы думаете, я пришла сюда ради этой балаболки? Разве я не говорила, что я о ней думаю?

– Ну, вы точно пришли сюда не ради меня, – сказал Рэнсом, предвидя подобные инсинуации, – так как вряд ли знали, что я буду здесь.

– Я догадалась, что вы будете – у меня было предчувствие! – заявила миссис Луна и посмотрела на него ищущим и осуждающим взглядом. – Я знаю, зачем вы пришли! – вдруг вскрикнула она. – Вы никогда не говорили, что знакомы с миссис Бюррадж!

– Я не знаком с ней. Я никогда не слышал о ней до того, как она пригласила меня.

– Тогда почему, скажите на милость, она пригласила вас?

Рэнсом понял, что немного поспешил с ответом. Он быстро сообразил, что у него были причины не вдаваться в подробности. Но так же быстро он сумел скрыть свою ошибку.

– Я думаю, ваша сестра была так любезна, что попросила выслать мне приглашение.

– Моя сестра? Скажите ещё, моя бабушка! Я знаю, как сильно Олив вас любит. Мистер Рэнсом, вы так загадочны.

Она отвела его вглубь комнаты, подальше от ушей скопившейся в дверях группы, и он подумал, что она решила устроить лично для себя небольшой аттракцион в передней гостиной, в противовес речи мисс Таррант.

– Пожалуйста, присядьте здесь на минуту. Нас тут никто не побеспокоит. Я хочу сказать вам кое-что особенное.

Она вела его к небольшой софе в углу, где он говорил с Олив несколько минут назад, и он следовал за ней с большой неохотой, заранее жалея о времени, которое предстояло уделить ей. Он уже позабыл, что когда-то задумывался о том, чтобы провести остаток жизни в её обществе, и, глядя на часы, заметил:

– Я не собираюсь пропустить всё самое интересное, сидя здесь.

В следующее мгновение он почувствовал, что ему не следовало так говорить. Но он был раздражён, смущён и не мог ничего с собой поделать. Отказывать даме в просьбе было не характере галантного миссисипца, но он никогда ещё не оказывался в ситуации, когда такая просьба настолько сильно противоречила его собственным желаниям, как сейчас. Он был в затруднительном положении, так как миссис Луна, по всей видимости, собиралась удерживать его здесь столько, сколько сможет. Она оглядела комнату, всё больше радуясь тому, что они предоставлены сами себе, и какое-то время ничего не говорила о том, насколько странно было встретить его здесь. Напротив, она заметно развеселилась и заметила, что теперь он попался, и они не отпустят его просто так, они заставят его развлекать их, вынудят прочитать лекцию – например: «Блеск и нищета Южанок» или «Социальные особенности Миссисипи» перед всем их Клубом-по-Средам.

– Что ещё за Клуб-по-Средам? Кажется, те леди говорили о нём, – сказал Рэнсом.

– Я не знаю, каких леди вы имеете в виду, но Клуб-по-Средам – это здесь и сейчас. Я не хочу сказать, что мы с вами теперь в него входим, как те несчастные люди в соседней комнате. Это Нью-Йорк, пытающийся быть Бостоном. Это культура, подобающая столице. Вы можете не соглашаться, но так оно и есть. А вот и пауза: они все замолкли, будет слышно, даже если там булавка упадёт. Там что, кто-то предлагает вознести молитву? Как, должно быть, радуется Олив, что её принимают всерьёз! Они создали ассоциацию и собираются друг у друга каждую неделю, смотрят чьё-нибудь выступление, или читают газету, или обсуждают что-нибудь. И чем мрачнее и страшнее предмет обсуждения, тем больше они думают над тем, как его исправить. Они считают, что таким образом могут сделать Нью-Йоркское общество более интеллектуальным. Они приняли закон против роскоши – он касается ужина, они ограничиваются чем-то вроде спартанской похлёбки. Когда её готовят их французские повара, она не так уж плоха. Миссис Бюррадж – одна из их основных последователей, и, я полагаю, даже одна из основателей. И когда пришла её очередь принимать у себя собрание, – а они собираются у каждого по одному разу за зиму, – мне сказали, что у неё обычно можно услышать прекрасную музыку. Но такое общество может испортить любую музыку. И миссис Бюррадж пришла в голову экстраординарная мысль (надо было слышать, каким тоном миссис Луна произнесла это прилагательное) – послать в Бостон за этой девушкой. Конечно, это её сын подал такую идею. Он прожил несколько лет в Кембридже – вы же знаете, что Верена оттуда – и часто бывал у неё. Сейчас, когда он уже там не живёт, ему представилась возможность пригласить её сюда. Она приходит к его матери только вместе с Олив. Я просила их остановиться у меня, но Олив величественно отказала. Она сказала, что они хотели бы жить там, куда смогут свободно приглашать «сочувствующих друзей». Так что они поселились в каком-то подобии Ново-Иерусалимского интерната на Десятой улице. Олив считает, что они должны бывать в таких местах. Я была очень удивлена, что она позволит Верене оказаться в подобном обществе. Но она сказала, что они решили не упускать ни одной возможности посеять семя истины, неважно, в салоне или в мастерской, и что если даже один человек примет их идеи, их появление там будет оправдано. Вот что они здесь делают – сеют семя. Но вы не должны стать тем, кто примет их идеи, об этом я позабочусь. Вы уже видели мою милую сестру? Как она ведёт себя, когда собирается выступать против излишеств! Она выглядит так, будто думает, что здесь бесплодная почва, и она пришла оживить её. Не думаю, что она считает, будто хороший костюм является залогом успеха. Должна признаться, со стороны миссис Бюррадж пригласить Верену Таррант – неудачный выход из положения. Лучше уж какая-нибудь пошлая музыка. Почему было не послать за балериной из Нибло – если ей так хочется, чтобы перед ними скакала молодая женщина? Им безразличны идеи Олив, они всё ещё здесь только потому что у Верены такие странные волосы, сияющие глаза, и она ведёт себя как ассистентка фокусника. Я никогда не понимала, как Олив может мириться с тем, какая безвкусная у Верены одежда. Я думаю, всё потому, что она так ужасно сшита. Вы как будто мне не верите – уверяю вас, крой просто революционный. И это бальзам на душу Олив.

Рэнсом с удивлением услышал, что было похоже, будто он ей не верит, так как после первоначального чувства протеста вдруг обнаружил, что с большим интересом слушает её рассказ об обстоятельствах визита мисс Таррант в Нью-Йорк. Немного погодя, и как следует, обдумав услышанное, он спросил:

– Сын хозяйки этого дома случайно не симпатичный молодой человек, очень вежливый, в белом жилете?

– Я не знаю, какого цвета его жилет – но он обычно ведёт себя довольно подобострастно. Верена из-за этого решила, что он влюблён в неё.

– Вероятно, так оно и есть, – сказал Рэнсом. – Вы же сказали, что это была его идея пригласить её сюда.

– О, скорее он любит пофлиртовать.

– Возможно, она заставила его измениться.

– Не в ту сторону, в которую ей хотелось бы, как мне кажется. У его семьи огромное состояние, и однажды он станет его полноправным владельцем.

– Вы хотите сказать, что она собирается связать его брачными узами? – Спросил Рэнсом с присущей южанам апатичностью.

– Я думаю, она считает брак изжившим себя предрассудком. Но бывают случаи, когда нет ничего лучше брака. Например, когда молодого джентльмена зовут Бюррадж, а молодую леди – Таррант. Я вовсе не в восторге от Бюрраджа. Но я думаю, она давно бы захватила в плен этого благородного отпрыска, если бы не Олив. Олив стоит между ними – она хочет сохранить их сестринство, и сохранить её, прежде всего, для себя самой. Конечно, она и слышать не желает о её замужестве, и уже ставит палки в колёса. Она привезла её в Нью-Йорк, и это может показаться опровержением моих слов. Но девушка очень старается, она вынуждена потакать ей, иногда вразумлять, короче говоря, выбрасывать что-то за борт, чтобы спасти оставшееся. Глядя на мистера Бюрраджа вы можете сказать, что это довольно безвкусный джентльмен. Но здесь не о чем спорить, поскольку леди тоже достаточно безвкусна. А она леди, бедняжка Олив. Вы в этом можете убедиться сегодня. Она одета как торговый агент, но здесь она самая утончённая. Верена на её фоне выглядит как ходячая реклама.

Когда миссис Луна замолчала, Бэзил Рэнсом начал опасаться, что в соседней комнате Верена уже начала свою речь. Звук её чистого, светлого, звонкого голоса, идеального голоса для обращения к публике, донёсся до них издалека. Его желание встать так, чтобы можно было как следует слышать и в придачу видеть её, заставило его дёрнуться на месте, и это движение вызвало у его собеседницы издевательский смешок. Но она не сказала: «Идите, идите, наивный вы человек, мне жаль вас!». Она лишь несколько дерзко заметила, что ему, конечно же, достанет галантности не оставлять леди абсолютно одну в публичном месте – так миссис Луна изволила окрестить гостиную миссис Бюррадж – особенно после того, как она попросила его остаться с ней. Благодаря предрассудкам Миссисипи она получила от бедного Рэнсома желаемое. В его личном кодексе чести было непростительной грубостью прекратить беседу с леди во время вечеринки до того, как на его место придёт другой джентльмен. Это было всё равно, что оскорбить даму. Все джентльмены, бывшие у миссис Бюррадж в этот момент, были слишком заняты. Не было ни малейшей надежды, что кто-то из них придёт ему на помощь. Он не мог оставить миссис Луну, и не мог остаться с ней и пропустить то, ради чего пришёл сюда.

– Позвольте мне хотя бы найти вам место там, в проходе. Вы можете встать на стул и опереться на меня.

– Большое спасибо. Но я лучше продолжу опираться на эту софу. И я слишком устала, чтобы стоять на стульях. Кроме того, я бы очень не хотела, чтобы Верена или Олив видели меня выглядывающей поверх голов – как будто мне есть дело до их умозаключений!

– Ещё не время делать какие-то умозаключения, – очень сухо сказал Рэнсом. И сел перед ней, уперев локти в колени, глядя в пол и пылая румянцем на желтоватых щеках.

– Всегда не время для того, чтобы говорить такие вещи, – заметила миссис Луна, поправляя кружева на платье.

– Откуда вы знаете, что она говорит?

– Я могу сказать это по тому, как она повышает и понижает голос. Это так глупо звучит.

Рэнсом просидел там ещё пять минут, которые, как он чувствовал, его ангел-хранитель должен бы записать на его счёт, – и спросил себя, как миссис Луна может быть настолько самодовольной, чтобы не видеть, что сейчас заставляет его её ненавидеть. Но она была достаточно самодовольной для чего угодно. Он старался казаться безразличным, и уже начинал сомневаться в правильности ценностей Миссисипи. Он никак не предвидел подобную ситуацию.

– Ясно как день, что мистер Бюррадж женился бы на ней, если бы смог, – сказал он ещё через минуту. Он тщательно продумал это замечание, чтобы скрыть свои истинные переживания.

Однако ответа от его собеседницы не последовало, и через некоторое время он повернул голову и взглянул на неё. То, что промелькнуло между ними в этот момент, заставило её резко сказать:

– Мистер Рэнсом, моя сестра не посылала вам приглашение сюда. Оно ведь пришло от Верены Таррант?

– Не имею ни малейшего представления.

– Но ведь вы не были знакомы с миссис Бюррадж. Кто же ещё мог послать его вам?

– Если его отправила мисс Таррант, я должен хотя бы поблагодарить её за это и послушать речь.

– Если вы подниметесь с этой софы, я расскажу Олив о своих подозрениях. И тогда она точно увезёт Верену в Китай – или ещё куда-нибудь подальше от вас.

– Помилуйте, что же вы такое подозреваете?

– Что вы с ней переписываетесь.

– Говорите ей, что захотите, миссис Луна, – сказал молодой человек с мрачной покорностью.

– Я вижу, вы не отрицаете этого.

– Я никогда не опровергаю сказанное дамой.

– Посмотрим, смогу ли я заставить вас солгать. Вы не встречались с мисс Таррант?

– Где я мог бы встретить её? Я не могу видеть отсюда Бостон, как вы сказали на днях.

– А не было ли у вас тайных встреч?

Рэнсом чуть заметно вздрогнул, но, чтобы скрыть это, в следующее мгновение поднялся.

– Они перестанут быть тайными, если я расскажу о них вам.

Глядя на неё сверху вниз, он понял, что она сказала это наугад, а вовсе не потому, что знала наверняка. И она сейчас показалась ему пустой, эгоистичной, жадной и гнусной.

– Что ж, я должна поднять тревогу, – продолжила она. – Я имею в виду, если вы меня покидаете. Разве так джентльмен с Юга должен обращаться с леди? Сделайте, как я хочу, и я отпущу вас!

– Вы не сможете отпустить меня, я останусь с вами.

– Это такая тяжкая повинность? Никогда не слышала подобной грубости! – воскликнула миссис Луна. – Впрочем, всё равно я собиралась задержать вас настолько, насколько смогу!

Рэнсом чувствовал, что она должна быть не права, но в то же время ему показалось, что правда на её стороне, и это было невыносимо. Всё это время он испытывал танталовы муки, слыша золотой голосок Верены, будучи не в силах разобрать, что она говорит. Это всё, видимо, надоело миссис Луне. Она достигла той степени женской склочности, когда женщина капризничает ради самого процесса, даже если предвидит плохие последствия своих действий.

– Вы потеряли голову, – сказал он с облегчением, глядя на неё сверху.

– Не будете ли вы так любезны, принести мне чаю?

– Вы сказали это только, чтобы обременить меня, – он с трудом мог говорить: громкие аплодисменты, хлопки множества рук и крики множества ртов «Brava, brava!» донеслись до них и стихли. Всё в Рэнсоме содрогнулось, он отбросил все сомнения и, церемонно заметив миссис Луне, что боится, что вынужден покинуть её и тем самым навлечь на себя её неудовольствие, повернулся к ней спиной и зашагал прочь к открытой двери музыкального зала.

– Меня ещё никогда так не оскорбляли! – услышал он её резкий возглас.

Взглянув на неё со своего места, он увидел, что она всё так же сидит на софе – одна в этой освещённой лампой пустыне, и мстительно сверлит глазами пространство. Что ж, если он ей так нужен, она может подойти к нему сама. Он поможет ей стоять на пуфике, так чтобы ей было хорошо видно. Но миссис Луна была непреклонна, и уже через минуту он увидел, как она величественно покидает своё место. Больше в тот вечер он её не видел.

Спартанская похлёбка – (или «чёрная похлёбка») – основное блюдо спартанцев. Изготавливалась из варёной свиной крови, свинины и уксуса.

Нибло – Niblo's Garden, один из театров Нью-Йорка на Бродвее

 

Глава 28

С того места, где он стоял, позади внимательно прислушивающихся мужчин, ему было прекрасно видно музыкальный зал. Верена Таррант поднялась на маленькую сцену. Она была в белом платье с украшенным цветами лифом. В свете ламп красная ткань у её ног казалась ещё ярче. Верена двигалась свободно, но жестикулировала очень сдержано. Перед ней не было кафедры, в её руках не было никаких записей, но она стояла там подобно актрисе или оперной певице на сцене. Было очень рискованно для юной провинциальной девушки попытаться пленить сотню пресыщенных нью-йоркцев всего лишь открыв им свои идеи, но временами Бэзил Рэнсом чувствовал, что у него захватывает дыхание, как будто она выступает с номером на трапеции высоко над его головой. Да, каждый, кто слышал её, чувствовал, что она великолепно владеет своими способностями, своей темой, своей аудиторией. И он достаточно хорошо помнил её выступление у мисс Бёрдси, чтобы оценить, какой большой путь она прошла с тех пор. Это выступление было более законченным, а её речь более уверенной. Голос тоже стал заметно лучше. Он уже забыл, как она прекрасна, когда использует его в полную силу. Её голос, чистый и глубокий, и при этом такой молодой и естественный, сам по себе был сокровищем. Не было ничего удивительного в том, что они подняли такую шумиху вокруг неё на Женской Конвенции, если она наполнила их отвратительный зал такой прекрасной музыкой.

Когда-то давно он читал об итальянской improvisatrice. Теперь перед ним была её американская версия, на этот раз обличающая, – Коринна Новой Англии, с миссией вместо лиры. Самым прекрасным в ней была серьёзность, то как её глаза оглядывали «благородную публику», как будто она хотела превратить их всех в единое чувствующее существо, как будто единственное, чего она хотела – это рассказать правду так, чтобы она не вызывала сомнений. Она была проста и очаровательна, и каждый её взгляд, каждое движение были пронизаны чистейшей огненной страстью. Ей действительно удалось своей речью превратить всех слушателей в единый организм, неотрывно следящий за каждым её движением. Когда она улыбалась, все улыбались в ответ, когда она была серьёзна, все были безмолвны и неподвижны. Было очевидно, что развлечение, которое предложила сегодня своим друзьям миссис Бюррадж, войдёт в анналы Клуба-по-Средам. Бэзилу Рэнсому было приятно думать, что Верена заметила его. Её взгляд непрестанно блуждал по залу, и нельзя было сказать, что она где-то задерживала его надолго. Впрочем, он всё же поймал на себе один стремительный взгляд, как будто она удостоверилась в том, что он ответил на её приглашение. Хотя он и считал тему её выступления нелепой, сама она, по его мнению, была невероятно очаровательна. Простояв там четверть часа, он начал сомневаться, что смог бы повторить хотя бы одно слово из того, что она сказала. Он определённо не слушал её, хотя с наслаждением внимал звукам её голоса. К этому моменту он обнаружил Олив Ченселлор. Она сидела далеко впереди, слева от сцены, повернувшись спиной к нему. Но он мог видеть её острый профиль, слегка склонённый в абсолютной неподвижности. Даже на таком расстоянии он видел, что она замерла от восторга, от ощущения триумфа. Олив не реагировала даже на порывистые попытки некоторых слушателей аплодировать. Воздух был напоён успехом, и она пила его, наслаждалась им. Успех Верены был её успехом, и Рэнсом был уверен, что до полного триумфа ей не хватало лишь, чтобы он оказался в поле её зрения, и она могла насладиться его смущением и очарованностью, могла сказать ему своим холодным взглядом: «Вы всё ещё думаете, что наше движение не является мощной силой? Всё ещё думаете, что женщины должны быть рабами?». На самом деле он не чувствовал ни малейшего смущения. На его убеждения никак не повлияло то, что Верена Таррант привлекла его внимание намного сильнее, чем он ожидал. Смысл её слов, наконец, начал доходить до его до сих пор ослеплённого прекрасным видением сознания. Фразы начали обретать смысл, превращаясь в воззвание к тем, кто до сих пор противился благословенному влиянию истины. Большинство из них принадлежало к лживым циничным мужчинам, которые были такими двуличными бездельниками, такими бессердечными и безмозглыми, что их мнение по какому бы то ни было вопросу не имело ни малейшего значения. На них держалась древняя тирания, и это было ужасно. Но были и другие, чьи предрассудки были сильнее и опирались на образование и аргументы. К ним она хотела обратиться отдельно, чтобы заставить свернуть с ложного пути, чтобы сказать: «Посмотрите, вы все ошибаетесь. Вы станете намного счастливее, когда мне удастся переубедить вас. Только дайте мне пять минут», чтобы сказать: «Просто присядьте и позвольте мне задать простой вопрос. Вы считаете, что общество может стать лучше, если оно изначально построено на ошибочных идеалах?». Этот простой вопрос и хотела задать Верена, и Бэзил на другом конце комнаты посмеивался над ней с весёлой нежностью, поняв, что она считает этот вопрос трудным. Его не испугало бы, если бы она спросила его об этом, и он был готов просидеть перед ней столько минут, сколько ей будет угодно.

Он, без сомнения, был одним из тех насмешников, к которым она обращалась с такими словами:

– Знаете, что меня в вас поражает? То, что вы, мужчины, умираете от голода, когда в вашем доме есть погреб, полный хлеба и мяса и вина, или как слепцы позволяете запереть себя в долговую тюрьму, хотя у вас в кармане лежат ключи от сокровищниц и сундуков, наполненных до краёв золотом и серебром. Мясо и вино, золото и серебро, – продолжала Верена, – это подавляемые и пропадающие втуне силы, бесценное и превосходное лекарство, которого общество бездумно лишает себя – это гениальность, интеллект, вдохновение женщин. Общество с каждым днем приближается к гибели из-за старых предубеждений, к которым тщетно обращается, в то время как в его руках находится эликсир жизни. Позвольте ему выпить его до дна, и оно вернётся к процветанию, обновлённое и сияющее, оно вновь обретёт молодость. Сердце, само сердце остыло и лишь прикосновение женщины может согреть его, заставить биться вновь. Это мы – Сердце человечества, и позвольте нам смело утверждать это! Жизнь общества во всём мире движется по замкнутому кругу – кругу эгоизма, злобы, жестокости, зависти, жадности, слепого стремления сделать что-то для избранных за счёт остальных, вместо того, чтобы делать всё и для всех. Всех, всех? Кто посмеет сказать «все», когда нас не принимают в расчёт? Мы неотъемлемая, великая, бесценная часть мира. Дайте нам шанс, и вы увидите это – вы удивитесь, как общество вообще смогло просуществовать так долго без нас – когда могло бы уже продвинуться намного дальше в своём развитии. Вот что я прежде всего хочу донести до тех, кто всё ещё сомневается, кто втягивает голову в плечи и повторяет строгие пустые формулы, такие же сухие, как разбитая фляга в пустыне. Я здесь не для того, чтобы обвинять или чтобы сделать глубже пропасть, которая уже выросла между полами, и я не считаю, что мужчины и женщины – враги от природы. Я выступаю лишь за равенство. Потому я не буду говорить о том, что мужчины легче всего принимают утверждения, которые сулят им выгоду и удобство. Я лишь скажу, что если бы это было не так, то наша цель давно уже была бы достигнута. Если бы они понимали всё так же быстро, как женщины, если бы у них был не только разум, но и сердце, мир сейчас был бы совершенно другим. И я уверяю вас, нам горше всего от того, что мы прекрасно видим это, но ничего не можем сделать! Уважаемые джентльмены, если бы я только могла дать вам увидеть, каким прекрасным, светлым и восхитительным стал бы сад жизни, если бы вы только позволили нам помочь вам ухаживать за ним! Вам бы так понравилось прогуливаться по нему, и вы бы встретили там такие цветы и деревья и травы, что подумали бы, что оказались в Эдеме. Вот что я хочу донести до каждого из вас, лично, персонально – картину мира, которую всё время вижу перед собой, мира исцелённого, изменённого новой моралью. Там, где сейчас есть лишь грубая сила и грязная конкуренция, в нём будет щедрость, нежность и сочувствие. Но вы по-прежнему поражаете меня тем, что не замечаете собственной выгоды! Некоторые из вас говорят, что мы уже имеем всё влияние, которое только возможно, и говорят это так, будто мы должны быть благодарны даже за то, что нам позволено дышать. Но ответьте, кто знает, чего мы хотим, кроме нас самих? Мы хотим лишь свободы. Мы хотим, чтобы открылась дверь клетки, в которой нас держали многие века. Вы говорите, что это очень удобная, уютная, красивая клетка, с милыми стеклянными стенами, которые позволяют нам видеть всё вокруг, и всё что вы хотите за неё – позволить вам тихо закрыть её на ключ. Но на это я отвечу вам просто. Дорогие джентльмены, вы никогда не бывали в клетке и не имеете ни малейшего представления о том, каково это!

Летописец, собравший воедино эти свидетельства, не считает нужным далее цитировать красноречивые слова Верены, тем более что Бэзил Рэнсом, услышав всё это, пришёл к определённому умозаключению. Он оценил её способности выступать на публике, её навыки в ведении дискуссии, и выяснил суть предлагаемых реформ. Её речь сама по себе была не более ценна, чем милое эссе, заученное наизусть и рассказанное красивой девочкой в школьном классе. Она была слабой, несвязной, непоследовательной и общей, хотя и достаточно яркой в приглушённом свете ламп миссис Бюррадж. Если подойти к ней серьёзно, то она недостойна была ни того, чтобы на неё ответить, ни того, чтобы с ней поспорить, и Бэзил Рэнсом подумал, что лишь благодаря тому, что на дворе стоит такой сумасшедший век, подобное представление может быть принято за интеллектуальное усилие и попытку привнести ясность в вопрос. Он спрашивал себя, что бы он – или кто угодно другой, подумал, если бы мисс Ченселлор, или даже миссис Луна стояли сейчас на сцене вместо нынешнего оратора. Он чувствовал, что личность говорящего имеет огромное значение, отчасти потому что голос Верены был не таким, как у Олив или Аделины, отчасти потому что Верена была невыразимо красива, и, что ещё важнее для него, потому что в этот момент, стоя там, он осознал, что влюблён в неё. Он ничем не выдал этого озарения, он просто стоял, глядя на открывшуюся ему картину, хотя комната начала покачиваться у него перед глазами, как и фигура Верены. Это не сделало смысл её речи яснее для него: он лишь чувствовал её присутствие, наслаждался звуками её голоса. При этом он продолжал оценивать её и нашёл, что у неё очень слабая аргументация, и она слишком многословна. Для него было наслаждением думать, что её успех является лишь следствием того, что общество сбито с толку, и её миссия не более чем фарс, быстротечная мода, глупая иллюзия, и что на самом деле она предназначена для чего-то совершенно иного – для семьи, для него, для любви. Он перестал следить за её выступлением и понял, что оно окончено, и что оно успешно, лишь когда комнату заполнили бурные аплодисменты, гул голосов и звук отодвигаемых стульев. Присутствующие хлынули, захватив течением и его, в соседнюю комнату, где был накрыт стол. Признаки роскоши, упомянутые миссис Луной, здесь, похоже, были воплощены в блеске хрусталя и серебра и в ярких оттенках таинственных яств и аппетитных желе. Он потерял из виду Верену, унесённую куда-то в облаке комплиментов, и подумал с отеческим беспокойством, что после такой продолжительной речи она, должно быть, очень проголодалась, и надеялся, что кто-нибудь догадается принести ей еду. Едва отойдя от стола – желание поужинать лучше, чем обычно, вовсе не было для него на первом месте, – он буквально столкнулся с мисс Таррант, идущей под руку с молодым человеком, в котором он узнал хозяина дома – улыбающегося нарядного юношу, который час назад прервал его беседу с Олив. Он вёл её к столу, а люди расступались перед ними, сопровождая Верену восхищёнными возгласами и взглядами. Она была прекрасна, и они были прекрасной парой. Увидев его, она протянула ему левую руку – другую держал мистер Бюррадж, – и сказала:

– Итак, теперь вы поверили?

– Нет, ни единому слову! – ответил Рэнсом весело и добродушно. – Но это совершенно не важно.

– О, это очень важно для меня! – воскликнула Верена.

– Я имел в виду, для меня. Мне совершенно не важно, согласен ли я с вами, – сказал Рэнсом, искоса поглядывая на молодого мистера Бюрраджа, который отделился от них, чтобы принести Верене угощение.

– Ах, ну раз вы такой равнодушный!

– Это не потому, что я равнодушный! – он посмотрел ей прямо в глаза, выражение которых тут же изменилось. Она принялась жаловаться своему спутнику, который принёс ей тарелочку с чем-то очень аппетитным, что мистер Рэнсом отличается от других, что он самый сложный субъект из всех, с кем ей приходилось сталкиваться. Генри Бюррадж улыбнулся Рэнсому, показывая, что помнит их разговор, а миссисипец сказал себе, что не удивительно, если между этими двумя молодыми успешными красивыми людьми уже встал вопрос о свадьбе, о котором донесла ему миссис Луна. Мистер Бюррадж был успешен, и это сквозило в его взгляде, но успешен не из-за твёрдого характера или значительного ума, а потому, что он богат, галантен, красив, весел, очарователен и носит восхитительную камелию в петлице. И он был уверен в том, что успех к Верене пришёл по чистой случайности, о чём свидетельствовал тон, которым он воскликнул:

– Только не говорите, что эта речь в вас ничего не изменила! Я считаю, что мисс Таррант способна преодолеть любые трудности, – он был так самодоволен и так уверен в своей правоте, что для него не имело никакого значения, что думают другие. Во всяком случае, так решил Бэзил Рэнсом.

– О! Я не сказал, что она меня не изменила! – заметил миссисипец.

– Изменила, но не в нужную сторону! – сказала Верена. – Впрочем, это неважно. Вы всё равно останетесь позади.

– Если и так, то вам придётся вернуться, чтобы утешить меня.

– Вернуться? Я никогда не возвращаюсь! – весело ответила девушка.

– Вы сделаете это впервые! – ответил Рэнсом, чувствуя, что его попытка продолжить шутку внезапно обернулась выражением почтения.

– О, это слишком самонадеянно! – воскликнул мистер Бюррадж, и отвернулся, чтобы взять стакан воды для Верены, которая отказалась от шампанского, сказав, что никогда в жизни его не пила, и у неё оно ассоциируется с чем-то незаконным. В доме Олив не было вина, за исключением старой мадеры и кларета её отца, достоинства которых Рэнсом оценил во время обеда у неё.

– Неужели он верит во все эти глупости? – вопросил он, прекрасно представляя, чем на самом деле была вызвано обвинение в самонадеянности от мистера Бюрраджа.

– О да, он без ума от нашего движения, – ответила Верена. – Он один из моих самых многообещающих новообращённых.

– И разве вы не презираете его за это?

– Презираю его? Вы думаете, я так легко меняю своё мнение?

– Что ж, мне кажется, я скоро увижу, как вы начнёте его менять, – заметил Рэнсом тоном, который продемонстрировал бы Генри Бюрраджу, услышь он эти слова, что упомянутая им самонадеянность перешла в самодовольную глупость.

На Верену, впрочем, это не произвело ни малейшего впечатления, и она просто сказала, без намёка на обиду:

– Хорошо, если вы думаете вернуть меня на пятьсот лет назад, я надеюсь, что вы хотя бы не скажете об этом мисс Бёрдси, – и так как Рэнсом не сразу понял смысл её слов, она продолжила: – Знаете, она уверена, что всё будет совершенно иначе. Я навестила её после вашего визита в Кембридж – почти сразу же.

– Милая старая леди – я надеюсь, с ней всё хорошо, – сказал молодой человек.

– По крайней мере, она чрезвычайно заинтересована.

– Она ведь всегда в чём-нибудь да заинтересована, не так ли?

– Да, но на этот раз это касается наших отношений – моих и ваших, – ответила Верена, тоном, которым только Верена могла сказать подобную вещь. – Вам стоило бы увидеть, как она увлечена ими. Она уверена, что всё это сослужит вам хорошую службу.

– Что сослужит, мисс Таррант?

– То, о чём я ей сказала. Она уверена, что вы собираетесь стать одним из наших лидеров, что вы отлично умеете решать сложные вопросы и влиять на массы, что вы будете ярым борцом за наше восхождение и рано или поздно подниметесь к вершинам, как один из наших поборников, и всё это благодаря мне.

Рэнсом стоял, с улыбкой глядя на неё. В глубоком сиянии его глаз отражалось осознание недостижимости подобных лавров независимо от влияния Верены.

– И вы хотите, чтобы я не разубеждал её?

– Я не хочу, чтобы вы лицемерили – если только вы на самом деле не примете нашу сторону. Но я думаю, что было бы мило позволить уважаемой пожилой даме просто предаваться своим иллюзиям. Возможно, ей осталось совсем недолго. Как-то она сказала мне, что готова отправиться на покой, так что ваша свобода не слишком пострадает. Для неё это очень романтично – то, что вы Южанин и прочее, и не слишком сочувствуете бостонским идеям, и вы встретили её на улице и позволили ей узнать вас ближе. Она не верит, что я не смогу изменить вас.

– Не бойтесь, мисс Таррант, она будет полностью удовлетворена, – сказал Рэнсом со смешком, который, как он видел, она поняла лишь отчасти. От пояснений его избавило возвращение мистера Бюрраджа, который доставил не только стакан воды для Верены, но и гладколицего румяного улыбающегося старого джентльмена в вельветовом жилете и с красиво зачёсанными тонкими седыми волосами, которого он представил Верене. Рэнсом узнал в нём богатого и почтенного человека, известного своей гражданской сознательностью и широкой благотворительной деятельностью. Рэнсом прожил в Нью-Йорке достаточно долго, чтобы понимать, что одобрение этого человека является гарантом успеха, и отвернулся с тихим вздохом, вспомнив, что сам он относится к низшему классу. Он отвернулся, поскольку, как мы знаем, был приучен к тому, что так должен поступать джентльмен, беседовавший с дамой, после того как ей представили нового джентльмена. Однако через минуту, оглянувшись, он увидел, что молодой мистер Бюррадж явно не собирается оставить её наедине с выдающимся филантропом. Он подумал, что ему лучше пойти домой: он не знал, что может случиться на подобной вечеринке после того, как основная часть уже окончена. Однако через некоторое время он отказался от этой идеи, так как подумал, что у него ещё может появиться шанс поговорить с Вереной. В любом случае, он считал, что прежде всего обязан попрощаться с миссис Бюррадж. Ему хотелось знать, где остановилась Верена: он думал о том, чтобы встретиться с ней наедине, а не в столовой полной миллионеров. Он решил, что хозяйка дома может знать это, и если ему удастся побороть свою робость и спросить её, то она скажет ему. Он оглядел столовую, прошёлся по нескольким гостиным, полным людей и, наконец, снова заглянул в музыкальный зал. В нём было всего полдюжины пар, рассредоточенных между рядами опустевших стульев. Там он и увидел миссис Бюррадж, беседующую с Олив Ченселлор, которая, похоже, даже не двинулась со своего места перед сценой, где совсем недавно состоялся триумф Верены. Он настолько не ожидал встретить Олив, что даже опешил на мгновение, но быстро собрался, как подобает уроженцу Миссисипи. Он чувствовал, что Олив увидела его. Она смотрела на него так, будто надеялась, что никогда больше его не увидит. Миссис Бюррадж встала, когда он с поклоном пожелал её доброй ночи, и Олив последовала её примеру.

– Я так рада, что вы пришли. Она удивительная, не так ли? Она может сделать всё, что захочет.

В первый момент он подумал, что пожилая леди испытывает к нему искреннее уважение. После короткого торжествующего молчания он сказал, крайне осторожно:

– Да, мадам, я думаю, мне ещё никогда не доводилось присутствовать на таком выступлении, которое очаровало бы меня настолько же, насколько сегодняшнее.

– Я рада, что вам понравилось. Я не знала, что и придумать, а это было многообещающим мероприятием для меня и для мисс Таррант. Мисс Ченселлор рассказывала мне, как они вместе работают: это действительно прекрасно. Мисс Ченселлор – большой друг и коллега мисс Таррант. Мисс Таррант уверила меня, что ничего не может делать без неё, – после этого объяснения, повернувшись к Олив, миссис Бюррадж проворковала: – Позвольте мне представить вам мистера… представить мистера…

Но она забыла имя бедного Рэнсома, забыла, кто попросил отправить ему приглашение, и, поняв это, он пришёл ей на помощь, объяснив, что он приходится кем-то вроде двоюродного брата мисс Олив, если только она не отреклась от него, и знает, какое впечатляющее партнёрство представляет собой союз этих двух молодых леди.

– Я восхищаюсь вашим предприятием, а значит, и вами тоже, – сказал он с улыбкой своей родственнице.

– Вы восхищаетесь? Признаюсь, я не понимаю вас, – мгновенно отозвалась Олив.

– Что ж, сказать по правде, не только я!

– О да, конечно, я знаю. Именно поэтому… именно поэтому… – и дальнейшая речь миссис Бюррадж, собиравшейся сгладить трения между молодым человеком и её собеседницей также осталась незаконченной. Она хотела сказать, что именно поэтому он пришёл сюда, но вовремя остановила себя, так как это было и без того очевидно. Бэзил Рэнсом видел, что такая женщина как она, вполне способна перенести подобную неловкость и почувствовал к ней ещё большее уважение. Она была живой, свойской, немного нетерпеливой и, если бы она говорила не так быстро, и в ней было больше мягкости, присущей матронам Юга, она напомнила бы ему тот тип женщин, которых он видел в прежние времена, ещё до перемен на его родине – умных, сильных, гостеприимных собственниц, вдов или старых дев, самостоятельно управлявших целыми плантациями.

– Если вы её кузен, то вместо того, чтобы уходить, принесите ей что-нибудь, чтобы она могла поужинать, – продолжила она с неуместным энтузиазмом.

В этот момент Олив внезапно села.

– Я очень благодарна вам, но я никогда не ужинаю. Я останусь в этой комнате – она мне нравится.

– Тогда позвольте мне прислать вам что-нибудь сюда, или позвольте мистеру... вашему кузену остаться с вами.

Олив посмотрела на миссис Бюррадж странным умоляющим взглядом:

– Я очень устала, я хочу отдохнуть. Такие события очень меня утомляют.

–Ах, конечно, я представляю. Что ж, тогда побудьте немного в тишине, а я скоро вернусь к вам, – и, улыбнувшись на прощание Бэзилу Рэнсому, миссис Бюррадж удалилась.

Бэзил задержался немного, хотя видел, что Олив очень хочет избавиться от него.

– Я не побеспокою вас больше, чем потребует ответ на один мой вопрос, – сказал он. – Где вы остановились? Я хотел бы зайти повидать мисс Таррант. Я не говорю, что хотел бы повидать вас, поскольку не думаю, что это доставит вам удовольствие, – он подумал, что мог бы получить их адрес у миссис Луны – он лишь смутно представлял себе, где находится Десятая улица. Однако так как он грубо обошёлся с ней, она наверняка ему откажет. Но внезапно ему пришло в голову просто и открыто спросить об этом саму Олив. Он не мог прийти к Верене так, чтобы она не знала об этом, и она могла быть против. Он не видел ничего особенного в том, что они живут вместе, но ему пришло в голову, что мисс Ченселлор так невзлюбила его, потому что боялась, что он им помешает. И было ясно, что он может помешать. Впрочем, было даже лучше спросить её, чем кого-либо другого. По крайней мере, его вмешательство произойдёт в соответствии с обычаями света.

Олив не обратила внимания на его замечание насчёт того, как она отреагирует на его визит. Но почти тут же спросила, почему он считает необходимым встретиться с мисс Вереной Таррант.

– Вы ведь знаете, что вас недолюбливают, – добавила она тоном, в котором звучала такая мольба, что он не стал пытаться доказывать, что это не так.

Я не знаю, тронуло ли это Бэзила, но он сказал, насколько мог примирительно:

– Я хотел бы поблагодарить её за ту интересную информацию, которую узнал от неё сегодня.

– Если вы считаете проявлением благодарности то, что вы придёте посмеяться над ней, то она совершенно беззащитна перед вами. Думаю, вам приятно будет узнать это.

– Дорогая мисс Ченселлор, разве не вы её защита – целая батарея ружей! – воскликнул Рэнсом.

– Но ведь она не принадлежит мне! – воскликнула в ответ Олив, вскакивая на ноги. Она огляделась, как будто он слишком сильно надавил на неё, и задыхаясь, как загнанное животное.

– Ваша защита заключается в том, что у вас иммунитет от нападения. Возможно, если вы не хотите сказать мне, где вы остановились, вы будете так добры и попросите саму мисс Таррант сделать это? Она ведь может прислать мне свою карточку с адресом?

– Мы живём на Западе Десятой улицы, – сказала Олив и назвала номер. – Разумеется, вы вольны прийти, если хотите.

– О, конечно же, волен! Почему бы и нет? Но я крайне признателен вам за информацию. Я попрошу её прогуляться со мной, так что вы нас даже не увидите, – и он отвернулся от неё, чувствуя, что это просто невыносимо – эта её манера заставлять его чувствовать, что он не прав. Если женщины собирались именно так добиваться своих прав, то у них в руках огромная сила!

Коринна — лирическая поэтесса Древней Греции, жившая около V века до н. э. Также Коринна – героиня романа Жермены де Сталь «Коринна, или Италия» (1807), дочь английского лорда и итальянки, уроженки Рима. После смерти родителей переезжает в Рим и покоряет итальянцев своими талантами, в особенности умением импровизировать стихи на заданную тему.

 

Глава 29

На следующий день миссис Луна оказалась ранней пташкой, и её сестра не могла понять, чем она обязана высочайшему визиту в одиннадцать утра. Впрочем, причина очень скоро открылась, когда Аделина поинтересовалась, не она ли обеспечила Бэзилу Рэнсому приглашение к миссис Бюррадж.

– Я? С какой стати мне это делать? – спросила Олив, почувствовав укол понимания, что его пригласила не Аделина, как она полагала.

– Я не знаю – ты же позвала его.

– Аделина Луна, когда такое было? – воскликнула мисс Ченселлор, глядя на сестру убийственным взглядом.

– Только не говори, что ты забыла, как пригласила его к себе полтора года назад!

– Я не звала его – я лишь сказала, что если он окажется там, то может зайти.

– Да, я помню, как это было: он оказался там, и затем оказалось, что ты его ненавидишь и пытаешься от него избавиться.

Мисс Ченселлор, как я уже сказал, поняла, почему Аделина пришла к ней в это время, вместо того, чтобы, как обычно, писать письма, и особенно после того как получила накануне всё необходимое ей внимание. Она пришла за тем, чтобы выместить своё дурное настроение, которое, как Олив знала по опыту, часто вынуждало её действовать необдуманно. Ей казалось, что Аделина довольно сильно расстроена тем, что ей не удалось связать Бэзила Рэнсома узами брака, хотя она и сама рассчитывала на это, ещё когда эти двое познакомились на её глазах в доме на Чарльз стрит. Тогда миссис Луна, казалось, собиралась взять с него столько, сколько сможет, если это не потребует больших усилий с её стороны. Она спокойно приняла бы его в качестве шурина, поскольку в таком случае вред, который он мог бы принести, был бы довольно ограниченным и предсказуемым. Сейчас осязаемое присутствие в её жизни этого молодого миссисипца могло навредить ей куда больше.

– Я написала ему тогда по очень конкретной причине, – сказала она. – Я думала, что нашей матери хотелось бы, чтобы мы с ним познакомились. Но это было ошибкой.

– Откуда ты знаешь, что это ошибка? Готова поспорить, матери он бы понравился.

– Я имею в виду своё поведение. Я позволила своему представлению о долге слишком надавить на меня. Всегда позволяю. Долг должен быть очевидным, не следует самой гоняться за ним.

– Было ли очевидно, что ты в итоге окажешься здесь? – спросила миссис Луна, которая определённо была не в лучшем настроении.

Олив некоторое время изучала носки своих туфель.

– Я думала, что к этому времени ты выйдешь за него замуж, – просто ответила она.

– Выходи за него сама! С чего тебе в голову пришла такая идея?

– В первый раз ты мне написала о нём очень много. Ты писала, что он чрезвычайно внимателен и нравится тебе.

– Его желания это одно, а мои – совсем другое. Я ведь не могу выходить за каждого мужчину, который за мной ухаживает и следует за мной по пятам? Иначе я бы уже стала мормоном! – сказала миссис Луна.

Олив не стала спорить и просто сказала:

– Я была уверена, что это ты послала ему приглашение.

– Я, дорогая моя? Это совсем не соответствует моему отношению к нему.

– Значит, это она его послала.

– Кого ты имеешь в виду, говоря «она»?

– Миссис Бюррадж, конечно.

– Я подумала, ты говоришь о Верене, – вскользь заметила миссис Луна.

– Верена – ему? Но с какой стати? – Олив одарила сестру давно знакомым той холодным взглядом.

– А почему бы и нет – раз уж они знакомы?

– Она видела его лишь дважды до вчерашнего вечера. Вчера они встретились в третий раз, и она с ним поговорила.

– Это она так сказала?

– Она рассказывает мне всё.

– Ты так уверена?

– Аделина Луна, что ты имеешь в виду? – пробормотала мисс Ченселлор.

– Ты так уверена, что вчера они встретились только в третий раз? – продолжила мисс Луна.

Олив вскинула голову и оглядела сестру от шляпки до подола платья.

– Ты не имеешь права делать такие намёки, пока не знаешь наверняка!

– О, я-то знаю – я в любом случае знаю побольше тебя! – и миссис Луна, сидя рядом со своей вдруг замкнувшейся сестрой у окна большой жаркой тёмной гостиной интерната на Десятой улице, где перед камином лежал коврик с изображением ньюфаундленда, спасающего тонущего ребёнка, а стены украшал ряд цветных литографий, поделилась с ней ощущением, которое возникло у неё вчера – ощущением, что Бэзил Рэнсом искренне заинтересовался Вереной Таррант. Должно быть, это Верена уговорила миссис Бюррадж послать ему приглашение и попросила не рассказывать об этом Олив – иначе Олив бы помнила об этом, разве нет? Не стоило и говорить, что миссис Бюррадж сама послала ему приглашение, она ведь даже не знала о его существовании. Бэзил Рэнсом сам сказал, что не был знаком с миссис Бюррадж. Миссис Луна в курсе, с кем он был знаком, а с кем не был, или, во всяком случае, могла с уверенностью сказать, что люди из Клуба-по-Средам не относятся к тому типу людей, с которым Бэзил Рэнсом водит знакомство. Одна из причин, по которым она не хотела вступать с ним в более близкие отношения, как раз и заключалась в его крайнем недружелюбии. Предположение, что только Верена могла послать ему приглашение, было самым вероятным. В любом случае, Олив может легко узнать это у неё или, если она боится, что та скажет неправду, спросить у миссис Бюррадж. Вполне возможно, что Верена застала миссис Бюррадж врасплох своей просьбой, и та сама придумала какое-то объяснение. Поэтому Олив лучше поверить, что Верена скрыла, что он будет присутствовать на собрании, и у неё на то были свои причины.

Боюсь, вчерашнее замечание Рэнсома о том, что миссис Луна потеряла голову, было недалеко от истины. Потому что, если бы она не была в этот момент ослеплена злостью, то поняла бы, в какой ужас привела свою сестру, походя обвинив во лжи разом Верену и миссис Бюррадж. Неужели люди лгут так, как утверждает миссис Луна? Олив старалась никогда не лгать и полагала, что люди, которые ей нравятся, поступают так же. Она не могла поверить, что Верена могла хотеть обмануть её. Возможно, Миссис Луна в более спокойный час догадалась, что Олив решит, будто причиной увлечения Бэзила Рэнсома Вереной служит его размолвка с Аделиной. Так она и старалась сейчас представить дело мисс Ченселлор. Олив внимательно слушала, отчётливо чувствуя опасность, для чего ей вовсе не требовались откровения Аделины, так как это чувство посетило её ещё вчера. Также она видела, что Аделина выдумала эту размолвку. Мистер Рэнсом был явно увлечён Вереной, но жестокосердие миссис Луны тут было ни при чём. Олив поняла, что отношения в данном случае складываются куда сложнее, чем кажется на первый взгляд. Она не стала озвучивать свою версию, согласно которой Аделина по непонятным причинам пыталась завлечь Бэзила Рэнсома и потерпела неудачу, затем, видя, что он обратил внимание на Верену, обозлилась и решила навредить и ему и девушке. И она могла этого добиться, если бы заставила Олив вмешаться. У Олив было огромное желание вмешаться, но вовсе не из-за того, что её волновало унижение Аделины. Не могу поручиться, что Олив не считала фиаско сестры ещё одни примером её абсолютной никчёмности и не презирала её за это. Она понимала, что желание завлечь мужчину вполне естественно, и в то же время считала, что очень неблагородно не признаваться в попытке это сделать в случае поражения. Эти выводы Олив оставила при себе, но всё же заявила сестре, что не понимает, в чём ущемлены интересы Аделины в таком случае. Как ей могло повредить то, что он переключил своё внимание на Верену? Что ей за дело до Верены?

– О, Олив Ченселлор, как ты можешь задавать такие вопросы? – смело ответила миссис Луна. – Ведь Верена – всё для тебя, а ты всё для меня. И не сделает ли тебя несчастной попытка – удачная попытка – забрать у тебя Верену? Неужели ты думаешь, что я не буду сочувствовать тебе и так же страдать?

Я уже говорил, что Олив старалась никогда не лгать, но при этом она старалась держать правду при себе, если это позволяло не усугублять ситуацию. Поэтому она не сказала: «Боже мой, Аделина, ну и чушь! Ты сама знаешь, что ненавидишь Верену, и будешь только рада, если она исчезнет!». Она ответила лишь:

– Что ж, я понимаю, хотя это очень спорно.

Она хорошо понимала, что миссис Луна была готова помочь ей помешать Бэзилу Рэнсому добиться своей цели. И тот факт, что её помощь продиктована злобой, а не нежными чувствами по отношению к бостонцам, не делало её менее желательной перед лицом реальной опасности. У Олив были дурные предчувствия, впрочем, они у неё были всегда. Но, возможно, Аделина что-то видела, и что, ради всего святого, она имела в виду, говоря о тайных встречах Верены? Когда она спросила об этом, миссис Луна сказала лишь, что это не точная информация и, в любом случае, она не шпионит за ним, но прошлой ночью он открыто восторгался перед ней этой девушкой и тем, как она держится перед публикой. Конечно, ему не по душе её идеи, но он достаточно самоуверен, чтобы считать, что она от них откажется. Возможно, он просто пытался уязвить её – как будто ей есть до этого дело! Всё будет зависеть от самой девушки. Конечно, если есть вероятность, что Верена попадётся на его удочку, она должна посоветовать Олив быть внимательнее. Аделина просто обязана была поделиться своими впечатлениями, независимо от того, получит ли за это хоть какую-то благодарность. Она лишь хотела предостеречь, и только Олив могла принять такую информацию настолько прохладно, чем страшно разочаровала её.

Этот упрёк вовсе не уменьшил холодность мисс Ченселлор. Она прекрасно понимала, что никогда не показывала Аделине, насколько важно для неё было спасти Верену от такой опасности, и никогда не рассматривала её в качестве хранительницы своей подруги. Поэтому она была ошеломлена откровенным предложением миссис Луны сообща расстроить планы Верены. Олив призвала на помощь всё своё хладнокровие, чтобы развеять это впечатление, и хотя таким образом могла навлечь на себя гнев сестры, она лучше разочарует её, чем окажется в её власти – тем более, понимая, что Аделина хочет извлечь из этого дела какую-то выгоду для себя!

 

Глава 30

Миссис Луна была бы ещё меньше удовлетворена тем, как Олив восприняла предложенную помощь, если бы знала, сколько секретов должна была открыть ей эта скрытная молодая женщина в ответ. Вся жизнь Олив была поводом для сплетен. Она почувствовала это, когда, наконец, уединилась в своей комнате после визита сестры. У неё было время на раздумья: Верена ушла с мистером Бюрраджем, который прошлым вечером пригласил её проехаться в этот ранний час. У них были дела после обеда, главное из которых состояло в том, чтобы встретиться с группой верных людей в доме одного из местных лидеров. Олив умчит Верену туда сразу же после обеда. Она льстила себе мыслью, что сумеет организовать их время так, что когда бы ни зашёл Бэзил Рэнсом, ему не удастся застать бостонок дома. Она прекрасно помнила, что вынуждена была сказать ему их адрес в тот вечер у миссис Бюррадж. Она также собиралась попросить Верену уехать с ней в Бостон как можно скорее – а именно завтра утром. Был разговор о том, чтобы она осталась на несколько дней у миссис Бюррадж, – после того, как Олив уедет. Но Верена мгновенно отказалась от этого предложения, увидев, как сильно оно взволновало её подругу. Олив приняла эту жертву, и их визит в Нью-Йорк был в итоге урезан до четырёх дней, один из которых, когда, по её мнению, Бэзил Рэнсом должен был посетить их, мисс Ченселлор тоже собиралась отсечь. Она ещё не сказала об этом Верене. Она немного колебалась, чувствуя уколы совести из-за уступок, на которые подруга уже пошла ради неё. Верена шла на уступки с такой щедростью, что сердце замирало от восхищения даже у тех, кто просил о них. И ни разу на памяти Олив она не попросила ничего взамен, независимо от усилий, которые требовались для выполнения её обещаний. Ей очень понравилась идея провести неделю под крышей дома миссис Бюррадж. Она сказала, что её мать умрёт счастливой, если услышит, что Верена это сделала, хотя, конечно, пока ничто не предвещало, что миссис Таррант собирается умирать. Однако увидев, как холодно Олив отнеслась к этому, как она колебалась и обдумывала это предложение, она с самой милой улыбкой пообещала отказаться. Олив знала, что это означает для неё, насколько сильна в ней тяга к удовольствиям, несмотря на увлечение их общей целью, их делом жизни, которое сейчас, как она чувствовала, перешло в стадию реализации. И именно поэтому уколы совести были так чувствительны от того, что она требовала ещё одного акта отречения, зная, что их позиция сейчас вполне безопасна и Верена уже доказала свою благонадёжность.

Тем не менее, Олив называла себя слепой идиоткой из-за того что согласилась привезти Верену в Нью-Йорк, даже так ненадолго. Верена прыгала от радости, получив приглашение, которое неожиданно прислала миссис Бюррадж, – довольно странная идея для человека с такими приземлёнными интересами, но всё же выглядело это довольно убедительно. Первой реакцией Олив был, как всегда, инстинктивный страх. Но позже она отбросила его как недостойный. Она решила, хотя ничего нового в этом решении не было, что ради выполнения своей миссии они должны быть готовы столкнуться с чем угодно. Это прекрасная возможность сделать вклад в репутацию и авторитет Верены, ради которой можно отбросить смутные сомнения. Обычные страхи и опасения Олив к тому времени канули в небытие. Бэзил Рэнсом не подавал признаков своего существования уже, казалось, несколько веков, и Генри Бюррадж, без сомнений, успокоился ещё до того как они отбыли в Европу. Если его мать решила, что может использовать Верену для развлечения гостей на своей большой вечеринке, она, по крайней мере, действовала из добрых побуждений, поскольку хотела, чтобы он женился на дочери Селаха Тарранта не больше, чем в прошлом году. И потому они должны были сделать доброе дело для блуждающих во тьме, в самой глубокой тьме высшего общества. Возможно, они разозлят их, – но и это пойдёт им на пользу. К тому же, её самолюбие не могла не тешить мысль о том, чтобы появиться в кругу наиболее уважаемых жителей Нью-Йорка в качестве светской дамы, важной представительницы Бостона, вдохновителя, коллеги и помощницы одной из самых оригинальных девушек своего времени. Она менее всего ожидала встретить у миссис Бюррадж Бэзила Рэнсома. Она верила, что они без труда смогут провести четыре дня в городе, население которого составляет более миллиона человек, и обойтись без подобного столкновения. Но это всё же произошло, хотя и не предвещало никаких серьёзных последствий. И, стиснув зубы, она заставила себя встряхнуться, хоть это и далось ей тяжело. Ничего, она выкарабкается из этой ловушки судьбы, отделавшись разве что лёгким испугом. Генри Бюррадж был очень предупредителен, но она по какой-то причине больше не боялась его. Разумеется, он должен был быть очень вежлив с ними, после того, как его мать заставила их буквально сорваться с места и приехать. Она думала о нём как об их защитнике. Ведь, как она вспомнила теперь с облегчением, после поездки с Вереной в Парк и посещения Музея Искусств утром, этим же вечером они должны были ужинать с ним у Дельмонико и после отправиться в оперу. И, представив себе, что почувствует Бэзил Рэнсом, явившись на Десятую улицу и обнаружив, что они упорхнули, а также не испытывая особого рвения тут же оказаться в бостонском поезде, она достаточно спокойно дала мистеру Рэнсому их адрес.

Верена вошла в её комнату незадолго до ланча, чтобы сказать, что уже вернулась. И пока они сидели там, ожидая, когда снизу раздастся удар гонга, призывающий к трапезе, она рассказывала подруге о своих приключениях с мистером Бюрраджем – расписывая красоту парка, великолепие музея, а также удивительную осведомлённость молодого человека обо всех экспонатах, которые там содержатся, резвость его лошадей, мягкость его английской двуколки, удовольствие от быстрой езды по твёрдым, как мрамор, дорогам, развлечения, которые он обещал им этим вечером. Олив слушала её, храня напряжённое молчание. Она видела, как сильно Верена увлечена, и, конечно же, не позволила бы ей зайти так далеко, если бы не знала о том, что это просто фаза, через которую та должна пройти.

– Мистер Бюррадж пытался намекать на любовь к тебе? – спросила, наконец, мисс Ченселлор без тени улыбки.

Верена сняла свою шляпку, чтобы поправить перо, и когда она вновь надела её на голову, то поднятые руки образовали рамку вокруг лица. Она сказала:

– Да, я думаю, это было ради любви.

Олив ожидала, что она расскажет больше, расскажет, как она вела себя с ним, как поставила его на место, заставила почувствовать, что этот вопрос был решён уже очень давно. Но, так как Верена не стала распространяться на эту тему, она не настаивала, сознавая, что в таких отношениях, как между ними, требуется уважать свободу каждой стороны. Она никогда не нарушала свободу Верены и, разумеется, не собиралась начинать делать это сейчас. Ей было интересно, собирается ли Генри Бюррадж начать всё сначала, и возможно ли, что его мать, приглашая их, действовала в его интересах. Лишь одно было хорошо – слушая его весь вечер, Верена не могла говорить с Бэзилом Рэнсомом. А мистер Бюррадж, сажая их в экипаж вчера, сказал, что теперь полностью обратился в их веру. Но Олив вновь одолевало чувство беспомощности и уныние, и она задавалась вопросом, почему Верена должна слушать кого-то ещё, кроме Олив Ченселлор. Когда она увидела, какой радостной её подруга вернулась с прогулки, то вспомнила, что единственное слабое место Верены она обозначила сама, когда они только начали жить вместе. Тогда она сказала: «Я скажу, в чём твоя проблема, – ты не ненавидишь мужчин как класс!» и Верена ответила на это: «Что ж, нет, я не ненавижу мужчин, когда они приятны!». Как будто концентрированная жестокость может быть приятной! Олив ненавидела их тем больше, чем приятней они были. Немного погодя, уже покончив с воспоминаниями, она заметила, говоря о Генри Бюррадже:

– Он не имеет права! Это недостойно, после всего, что он заставил тебя чувствовать тогда в Кембридже, когда он изводил и мучил тебя.

– О, я не показала ему, что я чувствую, – весело сказала Верена. – Я учусь притворяться, – добавила она тут же. – Думаю, тебе тоже приходится это делать. Я притворяюсь, что ничего не замечаю.

В этот момент прозвучал гонг, и две молодые женщины прикрыли уши, глядя друг на друга, – Верена с улыбкой, а Олив с выражением стоического терпения. Когда они вновь смогли разговаривать, последняя внезапно спросила:

– Как получилось, что миссис Бюррадж пригласила мистера Рэнсома на тот вечер? Он сказал Аделине, что никогда прежде её не видел.

– О, я попросила её отправить ему приглашение – после того, как она написала мне, чтобы поблагодарить, когда мы окончательно решили приехать. Она спросила меня в письме, есть ли у меня друзья в городе, которым я хотела бы отправить приглашения, и я упомянула мистера Рэнсома.

Верена сказала это не колеблясь ни секунды, и единственным признаком её смущения было то, что она поднялась со стула, таким образом уходя от внимательного взгляда Олив. Она легко справилась с замешательством, потому что была рада возможности сказать об этом. Она хотела быть как можно проще в отношениях с подругой, и, разумеется, это стало сложнее с тех пор, как она начала скрывать кое-что от неё. Она хотела по возможности скрывать как можно меньше и чувствовала, что исправляет свою вину, отвечая на вопрос Олив так быстро.

– Ты даже не сказала мне об этом, – тихо заметила мисс Ченселлор.

– Я не хотела этого делать. Я знаю, что он тебе не нравится, и подумала, что это причинит тебе боль. Но я хотела, чтобы он был там – хотела, чтобы он услышал это.

– Какое это имеет значение – зачем тебе беспокоиться о нём?

– О, потому что он так серьёзно настроен против нас!

– Откуда ты знаешь это, Верена?

В этот момент Верена заколебалась. В конце концов, не так-то просто оказалось скрывать как можно меньше. Похоже, что следует либо говорить всё, либо скрывать всё. Пока что она скрывала визит Бэзила Рэнсома в Монаднок плэйс за недомолвками и умолчаниями, и это был её единственный секрет. Она надеялась, что Олив не будет давить на неё своими расспросами. К тому же, теперь, когда её секрет оказался под угрозой, она почувствовала, что он стал ей очень дорог. Она мысленно взмолилась, чтобы Олив не давила на неё. Ведь было ужасно, просто невозможно пытаться защитить себя, прибегнув ко лжи. Тем не менее, она должна была что-то ответить, и то, что она воскликнула, гораздо быстрее, чем могло бы показаться читающему описанные мною размышления, похоже, было принято за правду:

– О, просто у него на лице всё написано! Он же вылитый реакционер!

Верена прошла к туалетному зеркалу, чтобы убедиться, что надела шляпку как следует, и Олив медленно поднялась, как человек, который совершенно не голоден.

– Пусть он реагирует, как пожелает – ради всего святого, забудь о нём! – таков был ответ мисс Ченселлор, и Верена чувствовала, что она сказала не всё, что хотела. Она надеялась, что та согласится пойти на ланч, поскольку сама была откровенно голодна. Она даже боялась, что у Олив появилась мысль, которую та боится высказать, опасаясь страшных последствий.

– В конце концов, Верена, ты же знаешь, что это не наша настоящая жизнь, – это не наша работа, – продолжила Олив.

– О, да, нет, конечно же, – сказала Верена, даже не пытаясь притворяться, что не знает, что имеет в виду Олив. Однако тут же спросила: – Ты имеешь в виду общение с мистером Бюрраджем?

– Не только это, – резко сказала Олив, глядя на неё. – Откуда ты узнала его адрес?

– Его адрес?

– Мистера Рэнсома – чтобы миссис Бюррадж могла пригласить его?

Мгновение они простояли глядя друг на друга.

– Он был в его письме.

После этих слов лицо Олив приобрело такое выражение, что её подруга тут же кинулась к ней и взяла за руку. Но тон оказался вовсе не таким, как ожидала Верена, когда Олив ответила с холодным удивлением:

– О, так вы переписываетесь! – сказала она с огромным усилием воли.

– Он написал мне один раз – я не говорила тебе, – ответила Верена с улыбкой. Она чувствовала, как странно тревожные глаза её подруги пытаются заглянуть глубоко в её душу. Ещё немного, и они достигнут самого дна. Что ж, пусть, она уже не так сильно переживает за свой секрет. Но Верена так и не узнала, что поняла Олив, так как она только сказала, что им пора идти вниз. Когда они спускались по лестнице, она взяла мисс Ченселлор за руку и почувствовала, что та дрожит.

Безусловно, в Нью-Йорке было много людей, заинтересованных в их движении, и Олив заранее запланировала визиты, которые заняли весь день. Все хотели встретиться с ними и дать возможность другим встретиться с ними. Главным местом, которое им нужно было посетить сегодня, оказался дом миссис Кроучер с Пятьдесят Шестой улицы, где было организовано неофициальное собрание группы сочувствующих, которые не могли простить ей, что она выступала вчера перед кругом, в который им не было доступа. Разумеется, эти люди сильно отличались от тех, к кому она обращалась у миссис Бюррадж, и Верена тяжело вздохнула про себя, подумав беспомощно, что в этом большом и сложном мире так много всего. От неё требовалось повторить речь, на этот раз для единомышленников. На что она ответила, что Олив сама занималась организацией, и что та речь должна была привлечь внимание людей, а друзья миссис Кроучер, как она надеялась, находятся на более высокой ступени. Она была очень осторожна, так как видела, что Олив сейчас стремится, как можно скорее покинуть город, и не хотела сказать ничего, что заставило бы их задержаться. Когда она почувствовала её дрожь, пока они спускались к ланчу, то с болью поняла, как подруга привязана к ней, и как сильно она будет страдать от малейших изменений. Первое, что Верена сказала, когда они отправились в экипаже наносить визиты, было то, что её переписка с мистером Рэнсомом, как назвала это подруга, состояла всего лишь из одного его письма. К тому же, очень короткого. Оно пришло ей чуть больше месяца назад. Олив знает, что она получает письма от джентльменов, и она не понимает, почему должна придавать такое большое значение этому посланию. Мисс Ченселлор сидела, откинувшись на подушки, неподвижная и очень мрачная, и следила за девушкой одними глазами.

– Ты сама придаёшь ему большое значение. Иначе ты сказала бы мне.

– Я знала, что тебе это не понравится – потому что тебе не нравится он.

– Я не думаю о нём, – сказала Олив. – Он ничего для меня не значит, – затем она неожиданно добавила: – Ты считаешь, что я избегаю того, что мне не нравится?

Верена не могла сказать, что так оно и есть, хотя не похоже, что со стороны Олив было правильно говорить, что она ничего не принимает близко к сердцу: то, как она лежала рядом с ней, бледная и слабая, как раненое животное, определённо доказывало обратное.

– Ты просто пугаешь меня, когда страдаешь так сильно, – ответила она немного погодя.

Мисс Ченселлор поначалу ничего не ответила на это, но вскоре сказала, с той же интонацией:

– Да, ты можешь заставить меня.

Верена взяла её за руку:

– Я никогда не сделаю этого, пока не пройду через это сама.

– Ты не создана для страданий – ты создана для удовольствия, – сказала Олив почти тем же тоном, каким когда-то говорила ей, что её проблема в том, что она не ненавидит мужчин как класс – тоном, говорившим, что противоположное поведение было намного более естественным и возможно более достойным. Возможно, так оно и есть, но Верена не могла найти себе оправдания. Она чувствовала это, глядя в окно экипажа на яркий, прекрасный город, где всё казалось таким огромным, где всё находилось в движении, магазины сияли роскошью, женщины одевались так необычно, и знала, что все эти вещи будоражат её любопытство и всё её существо.

– Что ж, думаю, мне нечего возразить, – заметила она, глядя на Олив с нежностью и невыразимой жалостью.

Та поднесла её руку к своим губам и задержала на мгновение. Этим движением она как бы говорила: «Как я могу не бояться потерять тебя, когда ты так мила и послушна?». Эти слова, однако, так и не были произнесены вслух. Олив сказала нечто другое:

– Верена, я не понимаю, почему он написал тебе.

– Он написал мне, потому что я ему нравлюсь. Возможно, ты скажешь, что не понимаешь, почему я ему нравлюсь, – продолжила девушка со смехом. – Я понравилась ему с первого раза, когда он меня увидел.

– О, ещё тогда! – пробормотала Олив.

– И ещё больше со второго.

– Он сказал тебе это в письме? – спросила мисс Ченселлор.

– Да, моя дорогая, он сказал это. Разве что, выразился намного изящнее, – Верена была очень рада, что сказала об этом, ведь письмо Бэзила Рэнсома действительно оправдывало её.

– Я это предвидела – это я и предсказывала! – воскликнула Олив, закрывая глаза.

– Ты ведь, кажется, сказала, что не ненавидишь его.

– Это не ненависть – только ужас. Это всё, что есть между вами?

– Как, Олив Ченселлор, что ты такое думаешь? – спросила Верена, чувствуя себя страшной трусихой. Через пять минут она сказала Олив, что если ей это доставит удовольствие, они могут покинуть Нью-Йорк завтра утром, не дожидаясь четвёртого дня. И, сделав это, она почувствовала себя намного лучше, особенно когда увидела, с какой благодарностью Олив посмотрела на неё, с какой готовностью ответила на это предложение, сказав:

– Конечно, если ты действительно понимаешь, что это всё не для нас – что это не наша настоящая жизнь! – и с этими словами и с невероятно слабым неопределённым поцелуем, как будто боясь, что она будет ему противиться, она приняла эту жертву. В конце концов, один день ничего не значит. Так было решено, что они уезжают. Верена не могла закрыть глаза на то, что целый месяц была с подругой не до конца откровенной, и потому, даже если она будет жалеть о том, что их поездка в Нью-Йорк оказалась ещё короче, чем предполагалось, даже если из-за этого она не сможет встретиться с Бэзилом Рэнсомом, это всё равно будет лучше, чем рассказать Олив, что письмо – это не всё, что было между ними. Что был ещё его визит и их долгий разговор, и ещё прогулка, которые она скрывала так долго. И что такого она упустит, не встретившись с Рэнсомом? Неужели так приятно общаться с джентльменом, который только и хочет, что дать тебе знать, – а почему он этого хочет так сильно, Верена не могла понять, – что считает тебя глупышкой? Олив возила её с места на место и, в конце концов, она забыла обо всём, кроме настоящего времени, громадности и разнообразия Нью-Йорка, и удовольствия от езды в карете с шёлковыми подушками, и новых лиц, и выражений любопытства и симпатии, уверений, что ею интересуются и следуют за ней. К этому примешивалось сладкое предвкушение ужина у Дельмонико и немецкой оперы. В Верене было достаточно эпикурейства, чтобы при таких обстоятельствах жить настоящим.

 

Глава 31

Вернувшись со своей спутницей в апартаменты на Десятой улице, она увидела на столике в передней две записки. Одна из них, как она поняла, была адресована мисс Ченселлор, а другая –ей. Они были написаны разным почерком, но оба почерка она узнала. Олив стояла позади неё на ступенях, и просила кучера прислать за ними экипаж через полчаса – они оставили себе время только на то, чтобы переодеться. Так что она просто взяла свою записку и поднялась к себе в комнату. Делая это, она подумала, что всё время знала, что эта записка будет там, и потому чувствовала себя немного предательницей. Если она могла весь день колесить по Нью-Йорку и забыть о том, что впереди её ждут трудности, это не меняло того, что трудности действительно возникнут, и в любой момент могут заявить о себе – и решить их, просто уехав обратно в Бостон, невозможно. Через полчаса, когда она ехала по чересчур людной в этот день Пятой авеню вместе с Олив, разглаживая свои светлые перчатки, мечтая о том, чтобы её веер был немного изящнее, и любуясь ярко освещёнными улицами, никто не смог бы доказать, что своим талантом и неординарностью она обязана тому, что в её венах течёт кровь Таррантов. Когда дамы подъехали к одному из известных ресторанов, у дверей которого их обещал встретить мистер Бюррадж, Верена весёлым и естественным тоном сообщила Олив, что мистер Рэнсом заходил к ней, пока их не было дома, и оставил записку, в которой было множество комплиментов для мисс Ченселлор.

– Это исключительно ваше личное дело, моя дорогая, – ответила Олив, с меланхоличным вздохом, оглядывая Четырнадцатую улицу, которую они в этот момент проезжали.

Для Верены не было новостью, что при своём стремлении к справедливости во всём, в некоторых случаях Олив просто ничего не могла с собой поделать. Она подумала, что со стороны подруги было уже поздно говорить, что письма Бэзила Рэнсома касаются только той, кому они адресованы. Ведь ещё вчера во время их поездки его родственница продемонстрировала обратное. Верена решила, что подруга должна узнать всё, что ей следовало знать об этом письме. Спрашивая себя, не будет ли хуже, если она расскажет больше, чем та хочет знать, Верена продолжила:

– Он принёс его с собой, – видимо, написал заранее, на случай, если не застанет меня. Он хочет встретиться со мной завтра – говорит, что хочет о многом поговорить. Он предложил встретиться в одиннадцать утра и надеется, что мне будет удобно увидеться с ним в это время. Он думает, что в это время дня у меня не будет важных дел. Конечно, наше возвращение в Бостон всё меняет, – спокойно добавила Верена.

Мисс Ченселлор немного помолчала и затем ответила:

– Да, если только ты не пригласишь его проехаться с тобой на поезде.

– Ох, Олив, какая ты злая! – воскликнула Верена с искренним удивлением.

Олив не могла оправдать свою злость тем, что Верена говорила так, будто разочарована данным обстоятельством, потому что это было бы неправдой. Поэтому она просто заметила:

– Не знаю ничего стоящего, что он может тебе сказать.

– Конечно, не знаешь – он же ещё ничего не сказал! – сказала Верена со смехом, показывая, что всё это не имеет для неё никакого значения.

– Если мы останемся, ты встретишься с ним в одиннадцать? – поинтересовалась Олив.

– Почему ты об этом спрашиваешь теперь, когда я уже решила не придавать этому значения?

– Ты считаешь, что с твоей стороны это огромная жертва?

– Нет, – мягко сказала Верена. – Но я признаю, что мне любопытно.

– Что ты имеешь в виду?

– Я бы хотела услышать мнение другой стороны.

– О, боги! – пробормотала Олив, поворачиваясь к ней лицом.

– Ты же знаешь, что я никогда его не слышала, – улыбнулась Верена своей побледневшей подруге.

– Ты хочешь услышать обо всех гнусностях этого мира?

– Нет, не в этом дело. Чем больше он скажет, тем лучше для меня. Я думаю, я могла бы встретиться с ним.

– Жизнь слишком коротка. Оставь его таким, какой он есть.

– Что ж, – продолжила Верена. – Мне безразлично, удалось ли мне заставить поменять взгляды многих из тех, кто был для меня более интересен, чем он. Но заставить его согласиться с двумя-тремя моими доводами, было бы для меня важнее всего сделанного до сих пор.

– Тебе не стоит вступать в противоборство, если условия не равны. А в случае с мистером Рэнсомом они не равны.

– Да, не равны, потому что правда на моей стороне.

– Что значит эта правда для мужчины? Разве их грубость дана им не для того, чтобы забыть о правде?

– Я не думаю, что он грубый. Но хотела бы в этом убедиться, – весело сказала Верена.

Олив ненадолго прикрыла глаза, затем отвернулась и невидящим взором уставилась в окно экипажа, и Верене подумалось, что она немного странно выглядит для человека, который едет ужинать у Дельмонико. Как она беспокоится из-за всего на свете, как трагично всё воспринимает. Как она тревожна, подозрительна и подвержена малейшему влиянию! За время их долгого знакомства Верена научилась уважать многие странности подруги. Они доказывали глубину и преданность её натуры и были настолько неотделимы от её благородства, что Верена редко решалась их критиковать. Но сейчас серьёзность Олив настолько не гармонировала с окружающей действительностью, что казалась фальшивой нотой. И она была очень рада, что не рассказала ей о визите Рэнсома в Монаднок плейс. Если она так переживает из-за того, что ей известно, от скольких переживаний избавило её это неведение! Сейчас Верена считала, что её знакомство с мистером Рэнсомом было самым коротким, поверхностным и незначительным из всех возможных.

Этим вечером Олив Ченселлор смогла как следует познакомиться с Генри Бюрраджем. У неё были для этого свои причины, и в следующие несколько часов куда больше, чем этим маленьким праздником под его председательством в зале, полном блестящей публики, где французские официанты скользили по глубоким коврам, чем компаниями знаменитостей за соседними столиками, и даже больше, чем волшебной музыкой из Лоэнгрина, она была увлечена классификацией и сравнительным анализом, суть которых следует пояснить для читателя. Хотя её беспристрастность может показаться сомнительной, мне приятно отметить, что по возвращении из оперы она справедливо признала, что Верена очень скоро рассказала ей о записке Бэзила Рэнсома. Вместе с Вереной она проследовала в её комнату. На обратном пути девушка говорила только о музыке Вагнера, об актёрах, об оркестре и том огромном удовольствии, которое она получила. Олив видела, как сильно ей начал нравиться Нью-Йорк, где подобные удовольствия были на каждом шагу.

– Что ж, мистер Бюррадж был действительно очень добр к нам – он был сама предупредительность, – сказала Олив и слегка покраснела, увидев, как Верена взглядом поблагодарила её за то, что она признала положительные качества мужчины.

– Я очень рада, что тебя это так впечатлило, потому что мне кажется, мы были немного резки с ним сегодня, – это «мы» Верена произнесла ангельским голоском. – Он был так внимателен к тебе, дорогая, что прямо-таки забыл обо мне. Он смотрел на тебя так нежно. Дорогая Олив, если ты выйдешь за него… – и мисс Таррант, будучи в прекрасном настроении, обняла подругу, чтобы сдержать свою легкомысленность.

– Он всё ещё хочет, чтобы ты осталась здесь. Они не передумали, – заметила Олив, повернувшись к ящику, из которого взяла письмо.

– Неужели это он тебе так сказал? Мне он не говорил ничего об этом.

– Когда мы зашли сюда днём, я нашла эту записку от миссис Бюррадж. Тебе лучше прочесть её, – и она передала открытое письмо Верене.

В нём говорилось, что миссис Бюррадж не может смириться с тем, что Верена откажется от визита, на который она и её сын так рассчитывали. Она была уверена, что они смогут сделать его таким же интересным для мисс Таррант, каким он будет для них. Она, миссис Бюррадж, чувствовала, что не услышала и половины того, что хотела узнать о взглядах мисс Таррант, и что очень многие слышавшие её речь, пришли на следующий день с вопросом, возможно ли ещё раз встретиться с оратором и расспросить её на самые животрепещущие темы. Она очень надеялась, что даже если молодые леди не переменят своего решения насчёт этого визита, то они смогут хотя бы остаться ещё ненадолго и позволить ей организовать неформальную встречу, дабы просветить эти алчущие души. Может ли она хотя бы обсудить этот вопрос с мисс Ченселлор? Она предупреждала, что всё так же будет настаивать на визите. Могут ли они встретиться на следующий день, и может ли миссис Бюррадж попросить, чтобы эта встреча состоялось именно в её доме? Она должна сообщить мисс Ченселлор кое-что очень важное и секретное, и лучше всего это будет сделать именно под крышей дома миссис Бюррадж. Она пришлёт за мисс Ченселлор экипаж в любое удобное время. Она уверена, что их беседа будет очень плодотворной.

Верена очень внимательно прочла это письмо. Оно показалось ей очень загадочным и подтвердило мысль, к которой она пришла прошлым вечером – что у неё сложилось неверное мнение об этой умной, светской и любопытной женщине во время визита той в Кембридж. Она отдала письмо Олив и сказала:

– Вот почему он как будто не был уверен, что мы уезжаем завтра. Он знал, что она это написала и думает, что это нас задержит.

– Да, и если я скажу, что оно может нас задержать – будешь ли ты считать меня ужасно непоследовательной?

Верена с искренним непониманием посмотрела на неё, и чувство, что это очень странно, что Олив теперь хочет задержаться, было едва ли не сильнее, чем удовольствие от того, что они останутся здесь ещё немного. Наконец она сказала откровенно:

– Тебе не нужно будет уговаривать меня согласиться. С моей стороны глупо было бы прикидываться, что мне здесь не нравится.

– Я думаю, что, вероятно, просто обязана встретиться с ней, – задумчиво проговорила Олив.

– Как мило должно быть иметь общий секрет с миссис Бюррадж! – воскликнула Верена.

– Он не будет секретом для тебя.

– Дорогая, ты не должна посвящать меня в него, если не хочешь, – продолжила Верена, думая о собственной тайне.

– Я думала, мы собирались делиться всем. Оказывается, так планировала поступать только я.

– Ах, не говори о планах! – печально воскликнула Верена. – Если мы всё-таки не уезжаем завтра, глупо что-то планировать. В её письме многое недосказано, – добавила она, так как Олив явно пыталась прочесть на её лице, настроена она за или против такой уступки желанию миссис Бюррадж, что было довольно неловко.

– Я думала над этим весь вечер – и если ты сейчас согласишься, мы остаёмся.

– Дорогая, какая же у тебя сила духа! Весь вечер – пока мы наслаждались этими великолепными блюдами, пока мы наслаждались Лоэнгрином! Так как я вовсе не думала об этом, то решить должна ты. Ты же знаешь, я соглашусь на всё.

– А ты согласишься пожить у миссис Бюррадж, если она скажет мне что-то такое, что я сочту убедительным?

Верена рассмеялась:

– Знаешь, это на нас совсем не похоже!

Олив помолчала немного и затем ответила:

– Не думаю, что я смогу забыть это. Если я предлагаю что-то изменить, то только потому что иногда мне кажется, что, что угодно будет лучше, чем то, что похоже на нас, – это было сказано довольно путано и с такой меланхолией, что Верена вздохнула с облегчением, когда её подруга добавила, что сейчас она, должно быть, считает её странной и непоследовательной, так как это дало ей возможность ответить успокаивающе:

– Я не думаю, что ты часто совершаешь ошибки! Я останусь на неделю с миссис Бюррадж, или на две недели, или на месяц, или на любой срок, на который ты захочешь, – и продолжила: – в любом случае, говорить о чём-то можно будет только после того, как ты с ней встретишься.

– Хочешь, чтобы я всё решала сама? Ты не очень-то мне помогаешь, – сказала Олив.

– Помогаю в чём?

– Помогаешь помогать тебе.

– Я не хочу никакой помощи. Я достаточно сильная! – весело воскликнула Верена. Затем трогательно-комичным тоном спросила: – Моя драгоценная коллега, почему вы заставляете меня выражаться так высокомерно?

– Если ты остаёшься – хотя бы только на завтра – много ли времени ты проведёшь с мистером Рэнсомом?

Верена была настроена довольно иронично, и могла бы найти повод для веселья в том трепетном неуверенном тоне, каким Олив задала свой вопрос. Но он произвёл обратный эффект. Он в буквальном смысле произвёл первое проявление неудовольствия и впервые за всё время их необычайной близости в тоне Верены прозвучал упрёк. У Верены покраснели щёки и на мгновение увлажнились глаза.

– Я не знаю, о чём ты всё время думаешь, Олив, и не знаю, почему ты не хочешь доверять мне. Особенно в том, что касается мужчин. Это было ясно с самого начала. И, возможно, тогда ты была права, но сейчас совсем другое дело. Неужели я всё время должна быть под подозрением? Почему ты ведёшь себя так, будто за мной нужно присматривать, будто я готова сбежать с любым мужчиной, который заговорит со мной? Мне кажется, я доказала, что не придаю этому большого значения. Я думала, ты за это время поняла, насколько серьёзно я настроена. Что я посвятила свою жизнь чему-то невыразимо более ценному для меня. Но ты снова и снова начинаешь всё сначала – это несправедливо по отношению ко мне. Я должна принимать всё, таким, как оно есть. Я не должна бояться. Я думала, мы решили, что должны делать своё дело, даже если весь мир будет против, глядя в лицо трудностям, не склоняясь ни перед чем. И сейчас, когда всё так замечательно складывается, и победа летит на наших знамёнах, странно, что ты сомневаешься во мне и думаешь, что я больше не преданна нашим прежним мечтам. Когда я впервые встретила тебя, я сказала, что могу отречься от всего, и сейчас, лучше зная, что это означает, я готова сказать это снова. Я могу, и я сделаю это! Так почему, Олив Ченселлор, – выкрикнула Верена, задыхаясь в порыве красноречия, – ты ещё не поняла, что я уже отреклась от всего?

Привычка к публичным выступлениям, тренировки и практика, которыми она постоянно занималась, позволили Верене даже в частной беседе нанизывать предложения одно на другое в последовательности, создающей наиболее впечатляющий эффект. Олив была полностью готова к этому и замерла, пока девушка мягким, умоляющим тоном, произносила одно за другим предложения, вслушиваясь в них с тем же пристальным вниманием, что обычно проявляли люди, сидящие в зале. Она, не отрываясь, смотрела на Верену, чувствуя, что та затронула её глубинную сущность, что она необычайно страстная и искренняя, что она трепетная, безупречная, невинная девушка, что она действительно отреклась, что они обе в безопасности, и она вела себя непозволительно несправедливо и бестактно. Она медленно подошла к ней, обняла и долго не выпускала из объятий, соединившись с ней в безмолвном поцелуе, который дал Верене понять, что Олив поверила ей.

«Лоэнгрин» — опера Рихарда Вагнера в трех действиях, на собственное либретто.

«Дельмонико» – легендарный семейный ресторан высокой кухни в Нью-Йорке, в районе нижнего Манхеттена, позже – сеть ресторанов, существовавших до 1923 года и закрытых под действием «сухого закона». Самый первый и оригинальный ресторан находился под управлением Лоренцо Дельмонико. Это был первый нью-йоркский ресторан, где посетители могли заказывать разнообразные блюда из меню à la carte, в противовес принятому до этого принципу table d’hôte. Ресторан также отличался очень высокими ценами, что позволяло отсеять нежелательную публику. Фирменным блюдом этого ресторана был «Стейк Дельмонико».

 

Глава 32

Рано утром следующего дня Олив отправила миссис Бюррадж записку с предложением встретиться для беседы, которой она решила уделить немного своего времени, ровно в полдень, так как позже ей предстояли другие визиты. Она указала в записке, что не желает, чтобы за ней присылали экипаж, и ей предстояло трястись до Пятой авеню в одном из судорожно грохочущих омнибусов, циркулирующих по улицам. Одной из причин, по которым она указала именно двенадцать часов, было то, что, как ей было известно, Бэзил Рэнсом собирался прийти на Десятую улицу в одиннадцать, и, так как она предполагала, что он не собирается провести там целый день, это давало ей возможность увидеть, как он придёт и уйдёт. Между ними был заключён безмолвный уговор вчера вечером, что Верена достаточно крепка в своих убеждениях, чтобы выдержать его визит, и что принять его будет достойнее, чем пытаться уклониться от встречи. Это понимание возникло между ними в момент того безмолвного объятия, которое, как я описал, имело место перед тем, как они разошлись по своим комнатам на ночь. Выходя из дома незадолго до полудня Олив заглянула в большую солнечную гостиную, где этим утром, когда все мужи разошлись по своим делам, а все жёны и девы отправились в город, молодой человек, желающий подискутировать с юной леди, мог наслаждаться полной свободой. Бэзил Рэнсом всё ещё был там. Он и Верена стояли в нише окна, повернувшись спиной к двери. Если он встал с места, то, вероятно, собирается уходить, – и Олив, тихонько закрыв дверь, подождала немного в коридоре, готовая скрыться в задней части дома при звуке его шагов. Однако она не услышала ни единого звука. По-видимому, он всё же собирался провести там целый день, и она обнаружит его, когда вернётся. Она покинула дом, зная, что они смотрят на неё из окна, пока она спускается по лестнице, но чувствуя, что не перенесёт вида лица Бэзила Рэнсома. И она шла, заставив себя не смотреть на них, по солнечной стороне Пятой авеню, едва замечая красоту дня, прекрасную погоду, пронизанную прикосновением весны, которая опускается на Нью-Йорк в те редкие дни, когда мартовские ветры утихают. Она вспоминала, как она сама стояла у окна, когда он во второй раз навестил её в Бостоне, и смотрела, как Бэзил Рэнсом уходит с Аделиной – Аделиной, которая тогда, казалось, вполне могла завладеть им, но оказалась в этом деле такой же никчёмной, как и во всех остальных. Сейчас она видела, что её страхи беспочвенны – и что Верена, судя по всему, очень сильно изменилась, – и ей было стыдно за них. Она чувствовала себя причиной того, что миссис Луна наговорила ей столько вздора за день до этого, и ничто не могло послужить ей оправданием. Что до других причин, из-за которых её взбалмошная сестра потерпела неудачу, и мистер Рэнсом избрал другой курс, – то мисс Ченселлор просто не хотела о них задумываться.

Ради того чтобы узнать, о чём же так настойчиво желала миссис Бюррадж поговорить с ней, ей пришлось дожидаться момента, когда завеса тайны приоткроется. Всё это время она сидела в великолепном будуаре, украшенном цветами, фаянсами и маленькими французскими картинами, и наблюдала, как хозяйка ходит вокруг да около, пытаясь скрыть что-то за неопределёнными намёками. Олив понимала, что эта женщина не относится к людям, которым нравится просить об одолжении, особенно если приходится просить тех, кто выступает за новые идеи, а Олив принадлежала как раз к ним. Услуга, о которой она попросила, была благоразумно оплачена заранее. Записка от миссис Бюррадж, которую обнаружила Верена на Десятой улице по прибытии в город, сопровождалась чеком на самую внушительную сумму, которую она когда-либо получала за выступление. Приняв эти деньги (а прислать их Верене было всё равно, что прислать их ей), Олив позволила миссис Бюррадж сделать следующий шаг. Деньги – великая сила, а когда кто-то хочет бросить в наступление все силы, он с радостью использует все имеющиеся средства. Этим утром хозяйка дома нравилась Олив намного больше, чем до этого. Она считала почти естественным наличие между ними определённого согласия и единства взглядов, которое льстило Олив, сидевшей, пока миссис Бюррадж раздавала авансы, неподвижно и задумчиво. У неё была способность легко, красиво и непринуждённо сближаться с людьми, перекинувшись всего несколькими словами.

– Итак, решено, она приедет к нам и останется до тех пор, пока ей не надоест.

Ничего подобного решено не было, но Олив, сама того не ведая, помогла миссис Бюррадж даже больше, чем предполагала, задав вопрос:

– Почему вы хотите, чтобы она пожила у вас, миссис Бюррадж? Почему вы жаждете её общества? Разве вас не пугает то, что ваш сын год назад хотел жениться на ней?

– Моя дорогая мисс Ченселлор, это как раз то, о чём я хотела с вами поговорить. Меня пугает решительно всё: вряд ли вам приходилось встречать человека, которого пугает такое количество вещей, – и Олив пришлось поверить на слово, глядя как высоко миссис Бюррадж держала свою умную, гордую, успешную голову, улыбаясь доброй улыбкой. – Я знала, что год назад мой сын был влюблён в вашу подругу, я знаю, что он влюблён в неё и сейчас, и готов хоть сегодня же жениться на ней. Я готова поспорить, что вы лично против брака как такового. Тем более что он разрушит дружбу, которая так интересна для вас, – Олив на мгновение показалось, что она собиралась сказать «которая так выгодна для вас». – Вот почему я колебалась. Но так как вы готовы поговорить об этом, это как раз то, что мне нужно.

– Я не понимаю, в чём здесь выгода, – сказала Олив.

– Как мы узнаем, если не попробуем? Я никогда не отказываюсь ни от чего, пока не рассмотрю это со всех сторон.

Говорила в основном миссис Бюррадж. Олив лишь вставляла время от времени вопрос, протест, замечание, ироничное восклицание. Ничто из этого не смущало хозяйку дома и не давало ей отвлечься от намеченной цели. Олив всё лучше понимала, что она хочет задобрить её, завоевать её и сгладить острые вопросы, показать их в новом свете. Она была очень умной и, как всё больше убеждалась Олив, абсолютно беспринципной, но она не считала её достаточно умной для того чтобы провернуть то, что она затеяла. А хотела она, ни много ни мало, убедить мисс Ченселлор, что она и её сын прониклись сочувствием к движению, которому мисс Ченселлор посвятила свою жизнь. Но как могла Олив поверить в это, если видела, к какому типу людей относится миссис Бюррадж – типу, который сама природа отвратила от всего честного и прекрасного? Люди вроде миссис Бюррадж жили и жирели на злобе, предрассудках, привилегиях, на косных жестоких порядках прошлого. Следует добавить, что даже если хозяйка дома всего лишь притворялась, она раздражала Олив как никто другой. Она была такой блестящей, щедрой, артистичной и с таким безрассудным вероломством старалась умаслить тех, кого не получается обмануть. Она обещала Олив все царства мира, если она подтолкнёт Верену Таррант к тому, чтобы принять Генри Бюрраджа.

– Мы знаем, что всё в ваших руках. И вы можете делать всё, что хотите. Вы можете одним словом решить этот вопрос уже завтра.

Она заколебалась поначалу, и сказала о своём замешательстве, и могло бы показаться, что ей потребовалась вся её смелость, чтобы сказать Олив вот так, лицом к лицу, что Верена находится в её полном подчинении. Но она не выглядела напуганной. Она выглядела так, будто ей очень жаль, что мисс Ченселлор не понимает всех выгод и преимуществ альянса с домом Бюрраджей. Олив была так впечатлена этим, так заинтересована, в чём же заключались эти загадочные преимущества, и была ли гарантия, что она и Верена смогут использовать их для пользы дела, – она была так зачарована этой идеей, что в этот момент почти не осознавала, насколько странно для такой женщины желать соединиться с семейством Таррантов. Миссис Бюррадж отчасти объяснила и это, сказав, что больше не может выносить нынешнее состояние сына, и что она вступит куда угодно, лишь бы сделать его счастливее. Она любила его больше всего на свете, и для неё было мучением видеть, как он тянется к мисс Таррант лишь для того, чтобы потерять её. Она упрекнула Олив в том, что та виновата в таком положении дел, однако этот упрёк прозвучал как восхищение силой её характера.

– Я не знаю, на чём, по вашему мнению, строятся мои отношения с подругой, – ответила Олив с достоинством. – В той ситуации, о которой вы говорите, она поступит так, как сама захочет. Она абсолютно свободна. Вы говорите так, будто я её надзиратель!

Тогда миссис Бюррадж объяснила, что, конечно же, она не имела в виду, что мисс Ченселлор установила жёсткую тиранию. Она хотела сказать лишь, что Верена испытывает перед ней огромное восхищение, смотрит на всё её глазами и всегда учитывает её мнения и предпочтения. Она была уверена, что едва Олив одарит её сына благосклонным взглядом, как мисс Таррант тут же проникнется к нему большей симпатией

– Вероятно, вы хотите спросить меня, – добавила миссис Бюррадж, улыбаясь, – как вы сможете отнестись благосклонно к молодому человеку, который хочет жениться на девушке, которую вы меньше всего на свете хотите выдать замуж!

Эти слова о Верене попали в точку. Но Олив не могла смириться с тем, что это было настолько ясно человеку, для которого как будто не существовало ничего такого, что он не сможет понять.

– Ваш сын знал, что вы собирались поговорить со мной об этом? – спросила Олив довольно холодно, временно откладывая вопрос своего влияния на Верену и утверждения, к которым она ещё хотела бы вернуться.

– О да, бедный милый мальчик. Вчера между нами состоялся долгий разговор, и я сказала, что сделаю для него всё, что смогу. Вы помните тот мой короткий визит в Кембридж прошлой весной, когда мы с вами встретились у него? Тогда я и поняла, откуда ветер дует. Но вчера произошло настоящее éclaircissement. Поначалу мне это совершенно не понравилось. Но я должна сказать вам, что сейчас – сейчас я отношусь к этой идее с энтузиазмом. Когда девушка так очаровательна, так оригинальна, как мисс Таррант, не имеет ни малейшего значения, кто она. Она сама является мерилом, которым её следует оценивать. Она особенная. И у мисс Таррант великое будущее! – быстро добавила миссис Бюррадж, как будто вспомнила об этом в последнюю очередь. – В общем, проблема вновь предстала перед нами: чувство, которое, как Генри убеждал себя, уже давно было мертво, или, по крайней мере, умирало, возродилось с новой силой, благодаря, по всей видимости, её неожиданно эффектному появлению здесь. Она была просто восхитительна в среду вечером. Условности, предрассудки и предубеждения, которые моги быть против неё пали к её ногам. Я ожидала успеха, но не настолько большого, как вы подарили нам, – миссис Бюррадж продолжила, улыбаясь, а Олив отметила про себя это «вы», – Коротко говоря, мой бедный мальчик вновь воспылал к ней. И теперь я вижу, что он никогда не будет чувствовать ни к одной девушке того, что чувствует к Верене. Моя дорогая мисс Ченселлор, j'en ai pris mon parti, и вы можете себе представить, как я поступаю в таких случаях. Я не умею отступать, но я очень хорошо действую, когда чем-то увлечена. Я не отказываюсь от борьбы, я лишь перехожу на другую строну. Неважно, за я или против, я должна действовать как партизан. Вам ведь знаком такой тип людей? Генри передал дело в мои руки, и видите, я передаю его в ваши. Помогите же мне. Давайте работать вместе.

Эта длинная и откровенная речь миссис Бюррадж, которая чаще всего выражалась кратко и иносказательно, давала ей право ожидать, что мисс Ченселлор поймёт, насколько этот предмет важен. Однако в ответ Олив всего лишь спросила:

– Почему вы попросили нас приехать?

Если миссис Бюррадж и замешкалась, то всего на двадцать секунд.

– Просто потому что мы заинтересованы в вашей работе.

– Это меня удивляет, – прямо сказала Олив.

– Я могу поспорить, что вы в это не верите. Но это лишь поверхностное суждение. Я уверена, мы докажем это делом, которое собираемся делать, – заметила миссис Бюррадж с нажимом. – Множество девушек – у которых вообще отсутствуют какие-либо взгляды – с удовольствием вышли бы замуж за моего сына. Он очень умён, и очень состоятелен. Добавьте к этому, что он просто ангел!

Это было действительно так, и Олив всё сильнее чувствовала, что мироощущение этих богатых людей, для которых были доступны все блага мира, бывает очень любопытным. Но сидя там, она подумала, что все люди разные, что влияние истины велико, и что жизнь умеет преподносить приятные сюрпризы, впрочем, как и неприятные. Разумеется, ничто не могло заставить таких людей испытывать серьёзные чувства к дочери «целителя». Было бы очень неловко отнять её у целого поколения только затем, чтобы разочаровать её. Более того, вспомнив поведение молодого человека у Дельмонико и после, в ложе Музыкальной Академии, где они находились в уединении, достаточном для того, чтобы их перешёптывания не заставляли соседей поворачивать к ним головы – она решила, что сильно недооценила манеры Генри Бюрраджа год назад, и что он был влюблён настолько сильно, насколько позволяют ничтожные страсти, присущие людям его возраста. Мисс Ченселлор так мечтала сделать человечество лучше, в том числе, потому что была уверена в том, что люди стали более хлипкими. Он ценил в Верене её уникальность, её гений, её дар, и возможно был заинтересован в том, чтобы развивать его. А сам он был таким податливым, что его жена сможет вертеть им, как захочет. Конечно, будет ещё свекровь, с которой придётся считаться, но если только Олив бессовестно не обманывала саму себя, миссис Бюррадж действительно хочет попробовать свои силы в новой области, или хотя бы проявить щедрость. Поэтому, как это ни странно, но Олив боялась не того, что эта возвышенная свободная матрона, немного раздражающая своим умом и в то же время добродушная, будет притеснять невесту своего сына, а того, что она может завоевать её расположение. Это чувство было сродни ревности. Мисс Ченселлор вдруг подумала, что это предложение, возможно, является уникальным шансом для Верены. Оно давало возможность располагать огромными средствами – куда большими, чем могла позволить Олив, и поднимало Верену на высшую ступень социальной лестницы, откуда ей было бы проще нести свой свет миру. Эти мысли сильно огорчили её и заставили ощутить полную беспомощность. Она могла лишь смутно подозревать, что её пригласили сюда для того, чтобы заставить предаваться самобичеванию.

– Если она выйдет за него, как я могу быть уверена, что после этого вас так же будет волновать проблема, занимающая сейчас все наши мысли – её и мои? – этот вопрос сам вырвался у Олив, но даже ей самой он показался немного резким.

Реакция миссис Бюррадж была достойна восхищения.

– Вы думаете, что мы изображаем заинтересованность только ради того, чтобы заполучить её? Это не слишком мило с вашей стороны, мисс Ченселлор. Но, конечно же, вам приходится быть очень осторожной. Я уверяю вас, мой сын сказал мне, что он искренне верит, что ваше движение посвящено величайшей проблеме самого ближайшего будущего, и сейчас оно вступило в новую фазу. На, как же он это назвал? Стезю реальной политики. Что касается меня, то не думаете ли вы, что я не хочу получить всё то, что женщина может получить, или откажусь от преимуществ или привилегий, которые мне предлагают? Я не привыкла кричать на каждом углу о чём-либо, но как я вам только что сказала, у меня есть свои более тихие способы проявить рвение. Если все ваши партизаны будут не хуже меня, у вас всё будет в порядке. Вы можете сказать, что не можете представить себе Генри разъезжающим следом за женой, которая выступает с публичными воззваниями. Но я уверена, что есть огромное количество вещей, которые происходят независимо от того, можем мы их себе представить или нет. Генри – джентльмен до кончиков ногтей, и нет такой ситуации, в которой он не будет вести себя тактично.

Олив поняла, что им действительно очень нужна Верена, и не могла представить, чтобы получив её, они не обращались с ней хорошо. Она даже подумала, что они будут слишком баловать её и, возможно, испортят. В этот момент она осознала, что сама обращалась с Вереной незаслуженно строго. У неё были сотни протестов, возражений и возмущений. Она лишь не могла выбрать, с чего начать.

– Я думаю, вы никогда не видели доктора Тарранта и его жену, – заметила она с мягкостью, которую считала своей неотъемлемой чертой.

– Вы имеете в виду то, что они абсолютно ужасающи? Мой сын сказал, что они просто невыносимы, и я вполне готова к этому. Вы спросите, как мы решим всё с ними? Моя дорогая юная леди, мы решим эту проблему так же, как и вы!

У миссис Бюррадж были готовы ответы на все вопросы. У неё даже был готов ответ, когда её посетительница удивилась, почему они обратились именно к ней, ведь мисс Таррант вольна как ветер, её будущее в её собственных руках и в подобные вещи вообще никому не следует вмешиваться.

– Дорогая мисс Ченселлор, мы вовсе не просим вас вмешаться. Мы просим лишь о том, чтобы вы не вмешивались.

– И вы пригласили меня только за этим?

– За этим, и за тем, что я упомянула в своей записке. Чтобы вы повлияли на мисс Таррант, и она осталась у нас на неделю или две. Это то, о чём я действительно очень вас прошу. Оставьте её нам ненадолго, и мы позаботимся обо всём остальном. Это может прозвучать самонадеянно – но она хорошо проведёт время.

– Это не то, для чего она живёт, – сказала Олив.

– Я имею в виду, что она будет выступать каждый вечер! – ответила с улыбкой миссис Бюррадж.

– Мне кажется, вы слишком сильно стараетесь. Вы действительно верите – хотя и притворяетесь, что это не так, – что я могу контролировать её действия, и даже её желания, насколько это возможно, и ревную к любым отношениям, которые она может завести. Я могу представить, что мы, возможно, производим такое впечатление, но это доказывает лишь, как мало понимают посторонние люди наш союз, и насколько легкомысленно по сей день воспринимаются многие элементы деятельности женщин, как сильно следует изменить общественное мнение по отношению к ним. И я считаю ваше отношение ко мне одним из проявлений этой легкомысленности, – мисс Ченселлор продолжила, – меня удивляет, что вы не понимаете, насколько мало я заинтересована в том, чтобы отдать вам мою добычу.

Если бы в этот момент мы смогли заглянуть внутрь миссис Бюррадж, я подозреваю, что мы бы увидели, что её заметно раздражает тот высокомерный тон, которым эта сухая, застенчивая, упрямая провинциальная женщина называет её легкомысленной. Если Верена ей нравилась почти настолько же сильно, как она пыталась убедить мисс Ченселлор, то к самой мисс Ченселлор она испытывала неприязнь, которую никогда не смогла бы почувствовать к Верене. Нет сомнений, что отчасти именно раздражение заставило её сказать, несмотря на то, что она предостерегала себя не говорить слишком много:

– Конечно, с нашей стороны глупо считать, что мисс Таррант сочтёт моего сына неотразимым, особенно после того как однажды отказала ему. Но если она продолжит упрямиться, разве это обезопасит вас от других претендентов?

То, как мисс Ченселлор поднялась со стула, услышав эти слова, явно продемонстрировало хозяйке дома, что если она собиралась отомстить ей, немного припугнув, то эксперимент можно считать удачным.

– Каких других претендентов вы имеете в виду? – спросила Олив, стоя очень прямо и глядя на неё с высоты своего роста.

Миссис Бюррадж – раз уж мы начали наблюдать за её внутренним миром, то давайте продолжим этот процесс, – не имела в виду никого конкретного. Но вспышка возмущения этой девушки пробудила в ней череду ассоциаций, и она вспомнила джентльмена, который подошёл к ней в музыкальном зале, после речи мисс Таррант, когда она беседовала с Олив и которому молодая леди оказала столь холодный приём.

– Я не имею в виду никого конкретного, но вот, например, тот молодой человек, которому она попросила меня отправить приглашение на мою вечеринку, кажется мне похожим на поклонника, – миссис Бюррадж тоже встала, теперь она была ближе к своей собеседнице. – Неужели вы думаете, что сможете всегда сдерживать такую юную, милую, привлекательную, умную, очаровательную девушку, как она, сдерживать её порывы, лишать её одной из составляющих жизни, защищать от опасностей – если вы считаете их опасностью – которым подвергается каждая женщина, если только она не обладает исключительно отталкивающей внешностью? Моя дорогая юная леди, вы позволите мне дать вам маленький совет? – миссис Бюррадж не стала ждать, пока Олив ответит на её вопрос. Она продолжила тут же, как будто точно знала, что собирается сказать и понимала, как это нужно сказать именно сейчас: – Не пытайтесь сделать невозможное. У вас в руках хорошая вещь. Не надо портить её, стараясь, чтобы она прослужила, как можно дольше. Если вы не согласны на лучшее, возможно вам придётся принять худшее. Если вы хотите её безопасности, то мне кажется, она будет в куда большей безопасности с моим сыном, ведь в противном случае она может стать добычей авантюристов, эксплуататоров или людей, которые, получив, запрут её навсегда.

Олив опустила глаза. Она чувствовала, что ужасное предположение миссис Бюррадж очень близко к истине, и что её совет также можно назвать разумным. Она не хотела давать никаких обещаний прямо сейчас. Она хотела уйти и обдумать мудрые слова миссис Бюррадж наедине с собой, и торопилась оказаться где-нибудь, где сможет побыть в одиночестве и подумать.

– Я не знаю, почему вы решили, что это правильно – послать за мной только для того, чтобы сказать это. Мне совершенно безразлично, как ваш сын собирается устраивать свою личную жизнь, – и она плотнее завернулась в манто, отворачиваясь.

– Очень любезно с вашей стороны, что вы пришли, – невозмутимо сказала миссис Бюррадж. – Подумайте о том, что я вам сказала. Я уверена, вы поймёте, что не зря потратили этот час.

– Мне и без того есть, о чём подумать! – неискренне воскликнула Олив, так как знала, что слова миссис Бюррадж будут преследовать её.

– И скажите ей, что если она удостоит нас своим коротким визитом, весь Нью-Йорк будет у её ног!

Это было именно то, чего хотела Олив, но из уст миссис Бюррадж это звучало как насмешка. Мисс Ченселлор отступила, оставив без ответа заверения хозяйки дома, что та очень обязана ей за то, что она согласилась прийти. Выйдя на улицу, она поняла, что очень взбудоражена, но не от слабости: она спешила, взволнованная и сбитая с толку, чувствуя, что её невыносимая совесть ощетинилась как разъярённый зверь, что это предложение действительно очень выгодно для Верены, и она не сумеет убедить себя ничего ей об этом не говорить. Конечно, если Верене понравится идея получить от Бюрраджей всё, что они смогут предложить, опасность того, что Бэзил Рэнсом сумеет как-то увлечь её, станет незначительной. Вот о чём думала Олив, следуя по Пятой авеню в этот прекрасный день, который ей самой казался серым. Она и сама думала, что если Верена решит остаться у Бюрраджей, это лишит Бэзила Рэнсома его запала – он может решить, что у него при его бедности нет никаких шансов против людей, имеющих такое богатство и положение. Она не думала, что он легко отступится от своих целей – он не казался ей настолько малодушным. Но это всё же был шанс, и его не следовало упускать. Сейчас она понимала, что речь идёт не просто о временном пребывании у них Верены, но фактически о подарке или даже сделке, хотя и на крайне либеральных условиях. Невозможно использовать Бюрраджей как укрытие, основываясь на предположении, что они безопасны, так как они стали опасными едва заявили о своём сочувствии их взглядам и о том, что просто предлагают девушке более широкие возможности. Олив думала об этом снова и снова, и всё больше убеждалась, что всё это фантазии и фарс. Но нельзя было исключать вероятность, что Верена по-настоящему поверит им. Когда перед мисс Ченселлор вставал сложный выбор, требующий действовать в соответствии с долгом, она забывала обо всём, чувствуя, что этот вопрос должен быть решён тотчас же, прежде чем можно продолжить жить дальше. Сейчас ей казалось, что она не может вернуться в дом на Десятой улице, пока не решит, можно ли доверять Бюрраджам. Доверять для неё означало быть уверенной, что они не смогут завоевать Верену, но в то же время пустят Бэзила Рэнсома по ложному следу. Олив была практически уверена, что ему не достанет смелости преследовать её в этих сверкающих позолотой салонах, путь в которые ему в любом случае будет закрыт после того, как мать и сын поймут, чего он добивается. Она даже спросила себя, не будет ли Верена лучше защищена светскими условностями в Нью-Йорке, чем кузиной врага в Бостоне. Она продолжила идти по Пятой авеню, не замечая перекрёстков, и через некоторое время с удивлением поняла, что дошла до самой площади Вашингтона. К этому времени она пришла к разумному выводу, что Бэзил Рэнсом и Генри Бюррадж не смогут завладеть Вереной одновременно, так что опасностей было не две, а одна. Эта мысль обрадовала её, так как теперь предстояло решить, какое из двух зол было большим, с учётом того, что ей придётся иметь дело лишь с одним из них. Она продолжила идти через площадь. Деревья и газоны начали зеленеть и выпускать почки, фонтаны плескались в солнечном свете, дети со всего квартала играли в игры, требующие разрисовывать мелом дорожки, сидя развалившись прямо под ногами у прохожих, и маленькие кучерявые и растрёпанные человечки катили свои обручи под присмотром французских нянь, словом, всё детское народонаселение заполняло весенний воздух высокими голосами, нежными и неокрепшими, как тонкая молодая травка. Олив немного побродила там и, наконец, села на одну из бесчисленных скамеек. Уже очень давно она не занималась таким глупым и бессмысленным времяпровождением. Было множество вещей, которые ей следовало сделать, пока она ещё в Нью-Йорке. Но она либо забыла о них, либо подумав, решила, что сейчас неподходящее время. Она пробыла там целый час, с волнением обдумывая одни и те же вопросы. Ей казалось, что в её судьбе наступил критический момент. Прежде чем она встала, чтобы вернуться на Десятую улицу, она приняла решение, что самую большую опасность представлял Бэзил Рэнсом. Если Бюрраджи получат Верену, они не смогут отнять её у Олив настолько, насколько это сделает он. Именно у него, прежде всего, у него они её отнимут. Она пришла в дом на Десятой улице и слуга, который впустил её, сказал что мисс Таррант ушла с джентльменом, который пришёл к ней утром и ещё не вернулась. Олив остановилась как вкопанная. Часы в холле показывали три.

Éclaircissement –фр. Прояснение

j'en ai pris mon parti – фр. я приняла решение

 

Глава 33

– Пойдёмте же, мисс Таррант, давайте вместе прогуляемся. Пойдёмте же, – так говорил Бэзил Рэнсом Верене, пока они стояли в амбразуре окна, в пределах досягаемости Олив. Конечно, этому предшествовала некоторая беседа, тон которой даже больше чем слова доказывали, что они сильно сблизились. Верена думала об этом, пока он говорил, и это немного пугало её, рождало в ней нерешительность. Вот почему она поднялась со стула и прошла к окну – движение, такое же неопределённое, как и её желание заставить его думать, что она не может выполнить его просьбу. Сделать это было бы проще, если бы она осталась спокойно сидеть на месте. Это он сделал её нервной и беспокойной. Она начала понимать, что он своеобразно влияет на неё. Конечно, дома, когда он впервые пришёл к ней, она отправилась с ним на прогулку, но разница была в том, что тогда она сама это предложила – потому что это лучшее, что можно предложить человеку, пришедшему в Монаднок плейс.

Тогда они вышли из дома, потому что этого хотела она, а не он. Одно дело путешествовать с ним по Кембриджу, где ей известен каждый уголок, и где она свободно и уверенно ходила по родной земле, да ещё под достойным предлогом – показать ему колледж. Но совсем другое – отправиться с ним бродить по улицам этого огромного странного города, прекрасного и полного удовольствий, который даже не был для него родным. Он хотел показать ей кое-что, он хотел показать ей всё. Но она всё ещё не была уверена – после того как они проговорили уже час – что она хочет увидеть ещё что-то из того, что он хочет ей показать. Он уже продемонстрировал ей достаточно, пока сидел там, особенно то, каким вздором считал идею равенства мужчин и женщин. Казалось, он пришёл только за этим, так как всё время возвращался к этому вопросу. Любую тему он сводил к разговору о какой-нибудь из этих новых истин. Он был немногословен. Напротив, он был чрезвычайно вкрадчивым и ироничным, и прикидывался, что она доказала всё и даже больше, чем хотела доказать. Но его преувеличения, и то, как он сводил разговор к двум-трём её тезисам, высказанным у миссис Бюррадж, доказывали, то он просто насмешничал. Он только и делал, что смеялся, казалось, он может смеяться над ней весь день и при этом не обидеть. Что ж, он мог продолжать, если считал это забавным. Но она не видела причин блуждать с ним по Нью-Йорку, чтобы дать ему такую возможность.

Она сказала ему, и сказала Олив, что собирается определённым образом повлиять на него. Но теперь внезапно почувствовала перемену в себе самой – ей стало безразлично, добьётся она какого-либо результата или нет. Она не понимала, почему должна относиться к нему так серьёзно, если он явно не принимал всерьёз её, если не мог принять её идеи. Она давно догадалась, что он не собирался обсуждать их. Она помнила это с тех пор, как сказала ему в Кембридже, что его интерес к ней личный, а не сопернический. Тогда она имела в виду лишь, что любопытный молодой Южанин хочет узнать, каковы девушки Новой Англии. Но с тех пор она кое-что прояснила для себя – её короткая беседа с Рэнсомом у миссис Бюррадж пролила свет на вопрос, что за личный интерес может быть у молодого Южанина. Неужели он тоже хотел её любви? Эта мысль доставила Верене много беспокойства и очень утомляла её. Меньше всего она хотела, чтобы Олив решила, что ошиблась в ней. Так как она дала ей основания считать – не только вчера, это началось намного раньше, ещё с первой встречи, – что у неё была целеустремлённость, способная преодолеть подобные соблазны. Если вчера она думала, что хочет вступить в схватку с мистером Рэнсомом, опровергнуть его доводы и переубедить его, то сегодня вышла в гостиную, чтобы принять его, с мыслью, что сейчас они наконец-то оказались вдвоём в тихом приятном месте, и он начнёт обсуждать с ней один за другим тезисы её выступления, как это делали многие мужчины в подобных случаях. Она очень любила это, и Олив никогда не имела ничего против. Но он ни опровергал, ни соглашался с её тезисами, а лишь смеялся и подшучивал, и фантазировал о том, как удивительно женщины смогут исправить все несправедливости мира, если, как она говорила в своей недавней речи, выйдут из своей клетки. Он всё время говорил об этой клетке, как будто не собираясь признать её метафорой. Он сказал, что пришёл посмотреть на неё через стеклянные стенки и готов разбить их, если не напугает её этим. Он собирался отыскать ключ, который откроет её, даже если ему придётся ради этого объехать весь мир. Было мучительно разговаривать с ней через крошечную замочную скважину. Если он не хотел держать нить разговора, то, во всяком случае, точно хотел держать её саму – стараясь задержать её руку в своей так долго, как только возможно. Верена не испытывала ничего подобного со времени своего первого визита к Олив Ченселлор: она чувствовала себя так, будто её оторвали от земли и возносят к небесам.

– Сегодня такой замечательный день, и я очень хотел бы показать вам Нью-Йорк, как вы показали мне ваш прекрасный Гарвард, – продолжал Рэнсом, убеждая её принять его предложение. – Вы сказали, что это было единственное, что вы могли для меня сделать, и сейчас это тоже единственное, что я могу сделать для вас здесь. Будет ужасно, если вы уедете, не подарив мне ничего кроме короткой чопорной беседы в гостиной этого интерната.

– И это вы называете чопорностью! – со смехом воскликнула Верена. В этот момент Олив выходила из дома, и она видела, как та спускается по ступеням.

– Моя бедная чопорная кузина. Она ни на волос не повернёт голову, чтобы взглянуть на нас, – сказал молодой человек. Для Верены фигура уходящей Олив была полна странной, трогательной, трагичной и многозначительной выразительности, одновременно знакомой и непривычной. И собеседница Бэзила Рэнсома доверительно заметила ему, как мало мужчины знают о женщинах, или о том, что такое деликатность, ведь, должно быть, он без всякого злого умысла так грубо и насмешливо говорит об этом воплощении трогательности. Рэнсом в самом деле не был сегодня настроен щепетильно, он хотел лишь избавиться от Олив Ченселлор, чьё присутствие его явно беспокоило и утомляло. Он был рад видеть, что она уходит, но был уверен, что она скоро вернётся. К тому же, само это место хранило её отпечаток. В этот день ему хотелось завладеть Вереной, увезти её подальше, воссоздать тот радостный день, который они провели вместе в Кембридже. Обстоятельства сложились так, что он мог это сделать только сегодня, и этот факт только подогревал его желание. Он обдумывал этот вопрос последние двадцать восемь часов и решил, что, наконец, всё понял. Она интересовала его более чем кто-либо до сих пор, но он не хотел этого показывать. Он был слишком постыдно беден, слишком скудно и жалко экипирован, чтобы иметь право говорить о браке с девушкой, занимающей такое положение, как Верена. Он теперь понимал, насколько значительно это положение было с точки зрения общественности: речь, которую она произнесла у миссис Бюррадж, доказала ему, что она может легко сделать себе карьеру, потому что тысячи людей с удовольствием придут взглянуть на такое очаровательное представление и с готовностью отдадут за это свои полдоллара. То, что она отлично умела делать и говорить, пользовалось всё большим спросом – живая и милая третьесортная болтовня, обличающая или не обличающая первосортная чушь. Глупая доверчивая публика его просвещенной демократической родины могла глотать такое в неограниченных количествах. Он был уверен, что она может продолжать в том же духе несколько лет, и вскоре её лицо будет на всех витринах и заборах, и за это время она успеет заработать достаточно, чтобы жить безбедно хоть несколько веков. Возможно, кто-то проникнется к молодому человеку презрением, если я скажу, что всё это представлялось ему непреодолимым препятствием на пути к руке и сердцу Верены. Его сомнения были, бесспорно, порождением ложной гордости, немного приукрашенной, как и сама идея Южного благородства. Но он стыдился своей бедности, своего низкого положения, когда думал об ореоле богатства, окружавшем протеже миссис Бюррадж. Чувство стыда не уменьшалось от того, что он считал не очень достойным делом строить карьеру на человеческом идиотизме. Лучше уж быть бедным и ничтожным и потерявшим уверенность в себе. Но он родился в богатой семье и, несмотря на годы страданий, которые принесла война, до сих пор был убеждён, что джентльмен не может сделать предложение очаровательной девушке, пока не обеспечит ей подобающих условий для жизни. Тем более что, если бы он женился на Верене, то не позволил бы ей продолжать заниматься этими, пусть даже очень прибыльными, глупостями. Провести с ней этот день и больше никогда не увидеться было самым большим, на что он мог рассчитывать. К тому же, он не нуждался в напоминании, что молодой мистер Бюррадж мог предложить ей всё, чего не мог он, в том числе, принятие её взглядов.

– В Парке сегодня будет просто чудесно. Почему бы вам не проехаться туда со мной? – спросил он, когда Олив исчезла.

– О, я уже была там и изучила каждый уголок. Я ездила туда вчера со своим другом, – ответила Верена.

– С другом? Вы имеете в виду мистера Бюрраджа? – Рэнсом смотрел на неё своими удивительными глазами. – Конечно, у меня нет экипажа, на котором мы могли бы объехать парк, но мы могли бы посидеть на скамейке и поговорить.

Она не сказала, что это был мистер Бюррадж, но и не могла опровергнуть этого, и что-то в её лице подсказало ему, что его догадка верна. Поэтому он продолжил:

– Вы только с ним можете выйти из дома? Ему бы понравилось, если бы вы делали только то, что он хочет. Миссис Луна сказала мне, что он собирается жениться на вас, и я видел, как он привязан к вам, там, у его матери. Если вы выйдете за него, то сможете разъезжать с ним хоть каждый день, так почему бы не подарить мне час-другой вашего общества, пока это ещё возможно?

Он не слишком заботился о том, как это прозвучало – он лишь хотел убедить её поступить так, как он хочет, любым способом. Но он увидел, что его слова заставили её покраснеть, она смотрела на него, удивлённая такой прямотой и фамильярностью. Он продолжил, стараясь говорить более мягко и серьёзно:

– Я знаю, это не моё дело, за кого вы выйдете замуж, и с кем вы проводите время, и я приношу свои извинения, если показался вам нескромным и навязчивым. Но я отдал бы всё, чтобы освободить вас на время от ваших привязанностей, ваших обязанностей и почувствовать на пару часов, как.. как если бы… – и он замолчал.

– Как если бы что? – очень серьёзно спросила она.

– Как если бы на свете не существовало никого вроде мистера Бюрраджа – или мисс Ченселлор, – это было не то, что он собирался сказать, но слова уже слетели с языка.

– Не знаю, что вы имеете в виду и почему переходите на личности. Я могу поступать так, как мне нравится. Но я не понимаю, почему вы решили, что я соглашусь поступить так, как хочется вам.

Верена сказала так вовсе не из чувства противоречия и не чтобы заставить его продолжать уговаривать её – она хотела лишь выкроить немного времени на раздумья. Её тронуло то, что он упомянул мистера Бюрраджа, то, что он был уверен, что его собственное предложение кажется ей куда менее заманчивым, чем вчерашняя поездка в парк. Но это было не так, и ей хотелось, чтобы он понял это. Прогуляться по парку в хорошей компании, посмотреть вблизи на животных, полюбоваться прекрасными видами было ей по вкусу куда больше. Внезапно она поняла, что мистер Рэнсом не пошёл на работу ради того, чтобы посетить её в этот час. Что такие люди, как он, в это время обычно заняты тем, что зарабатывают на жизнь, и только для мистера Бюрраджа это могло не иметь значения, поскольку у него не было никакой профессии. А мистер Рэнсом потерял целый рабочий день. Это немного давило на неё. Она, обладая добрым нравом, не могла не придавать значения тому, что кто-то пошёл ради неё на жертвы. Она сама делала всё, о чём её просили другие. Поэтому, если Олив примет это странное приглашение миссис Бюррадж и отпустит её туда, он будет считать это доказательством того, что между ней и молодым джентльменом есть что-то серьёзное, как бы она это ни опровергала. Более того, если она остановится у миссис Бюррадж, то не сможет принять мистера Рэнсома там. Олив будет верить, что она так не поступит, и она уверена, что не разочарует Олив и впредь ничего не будет от неё скрывать, независимо от того, что она делала в прошлом. Кроме того, она сама не хотела бы принимать его там. Поэтому она решила, что лучше дать ему то, чего он так просит, сейчас, чем сделать это потом и при менее благоприятных обстоятельствах. Но больше всего ей не нравилось, что он думает, будто она помолвлена с кем-то. Она не знала, почему в действительности придавала этому значение, и в этот момент не очень хорошо понимала собственные чувства. Она не понимала, чем могут быть полезны более близкие отношения между ней и мистером Рэнсомом, хотя его интерес к ней по-прежнему оставался личным. В конце концов, она прямо спросила его, почему он хочет, чтобы она отправилась с ним, и хочет ли он сказать ей нечто особенное. Так как, если у него нет достаточно веских причин, она не согласится. Никто, кроме Верены не смог бы выразиться с таким кокетством, при этом говоря от всего сердца и имея самые невинные намерения.

– Конечно, я должен сказать вам кое-что особенное – я хочу сказать вам очень много всего! – воскликнул молодой человек. – Гораздо больше, чем я могу сказать в этом претенциозном закрытом помещении, которое одновременно является открытым, так как сюда в любой момент могут войти. Кроме того, – добавил он лукаво, – мне не подобает затягивать визит на три часа.

Она не отреагировала на его лукавство и даже не спросила, подобает ли ей блуждать с ним по городу такое же количество времени. Она лишь сказала:

– Вы скажете что-то, что мне важно узнать или это просто доставит мне удовольствие?

– Что ж, я надеюсь, что это доставит вам удовольствие, но сомневаюсь, что это имеет для вас какое-то значение, – Бэзил Рэнсом помолчал, посмеиваясь над ней и продолжил: – Я хочу рассказать вам, как сильно я на самом деле от вас отличаюсь! – он сказал это наугад, но попал в точку.

Если дело касалось лишь этого, Верена спокойно могла пойти с ним, так как в этом не было ничего личного.

– Что ж, я рада, что вы так любезны, – задумчиво произнесла она. Но она всё еще сомневалась, и потому заметила, что была бы рада оказаться дома до возвращения Олив.

– Очень хорошо, – ответил Рэнсом. – Она думает, что только она имеет право выходить из дома? Она ожидает, что вы останетесь здесь, пока она будет отсутствовать? Если её не будет достаточно долго, разумеется, вы вернётесь до её прихода.

– То, что она так спокойно ушла, доказывает, что она доверяет мне, – сказала Верена откровенно, но тут же спохватилась.

И спохватилась не напрасно, так как Бэзил Рэнсом тут же ухватился за её слова. С огромным деланым удивлением он произнёс:

– Доверяет вам? А почему она должна не доверять вам? Разве вы десятилетняя девочка, а она ваша гувернантка? Вы узница, а она надзирает за вами и требует отчитываться обо всём? У вас есть склонность к бродяжничеству и поэтому вас нужно держать в четырёх стенах ради вашей же безопасности? – Рэнсом говорил те же слова, какими она убеждала себя не рассказывать Олив о его визите к ней в Кембридж. Внезапно он понял, что сказал достаточно. Верена сказала больше, чем хотела бы, и самым простым способом забрать свои слова обратно было взять шляпку и жакет и позволить ему отвести ее, куда ему заблагорассудится. Спустя пять минут он ходил взад-вперёд по гостиной, ожидая пока она приведёт себя в порядок перед выходом.

Пока они добирались до Централ Парка по эстакадной железной дороге, Верена думала, что нет ничего страшного в этом маленьком побеге, особенно если учитывать, что он продлится всего час, как раз столько, сколько будет отсутствовать Олив. Главная прелесть эстакады была в том, что доехать до Централ Парка и вернуться обратно можно всего за несколько минут, и весь оставшийся час она могла прогуливаться и наслаждаться видами. Верена была рада, что пришла сюда, она забыла об Олив, наслаждаясь прогулкой по великолепному городу с красивым молодым человеком, который был с ней так обходителен, и никто на свете не знал, где она находится. Это очень сильно отличалось от вчерашней поездки с мистером Бюрраджем, сейчас было больше свободы, внезапности, очаровательных порывов и возможностей. Сейчас она могла остановиться и рассмотреть всё, что ей хотелось, удовлетворяя своё любопытство, немного побыть ребёнком. Она чувствовала себя так, будто у неё был весь день впереди, – ничего подобного с ней не случалось с тех пор, как она была маленькой девочкой и её родители, поддавшись моде, раз или два снимали летний домик, и она с каким-нибудь случайным спутником блуждала часами по полям и лесам, искала малину и играла в цыганку. Бэзил Рэнсом начал с того, что предложил зайти куда-нибудь перекусить. Он увёз её за полчаса до начала обеда в интернате на Десятой улице и утверждал, что просто обязан теперь как следует её накормить. Он знал очень тихий, роскошный французский ресторан, неподалёку от вершины Пятой авеню: он не сказал ей, что однажды обедал там в компании миссис Луны. Верена ответила отказом на это предложение, сославшись на то, что не собирается гулять долго и потому не следует беспокоиться. Она не успеет проголодаться, и лучше поест, когда вернётся домой. Когда он попытался настоять на своём, она ответила, что возможно, попозже, если она почувствует, что голодна. Ей очень хотелось бы пойти с ним в ресторан, но в промежутках между всплесками радости от их совместной экспедиции, она в глубине души чувствовала страх, не зная, почему она пошла, хотя и наслаждаясь происходящим, и думая, что мистер Рэнсом не может сказать ей ничего важного. Он знал, чего ожидать от совместной трапезы: в его планах она сидела перед ним за маленьким столиком, разглаживая складки на салфетке, и улыбалась ему, пока он говорил банальности, в ожидании очень вкусного и немного странного блюда из французского меню. Это никак не увязывалось с её желанием отправиться домой через полчаса. Они посетили крошечный зоосад, полюбовались лебедями в декоративном пруду и даже обсудили, не стоит ли им взять напрокат лодку на эти полчаса. Рэнсом утверждал, что это просто необходимо. Верена ответила, что не хочет на этом останавливаться, и после того как они побродили по запутанным дорожкам, потерялись в лабиринте, восхитились всеми статуями и бюстами великих людей, украшавшими аллеи, они наконец остановились отдохнуть на уединённой скамейке, куда, тем не менее, то и дело доносился скрип проезжающего по асфальтовой дорожке экипажа.

К этому времени они обсудили множество вещей, но все они, по мнению Верены, были недостаточно серьёзными. Мистер Рэнсом продолжил шутить обо всём, включая женскую эмансипацию. Верена, которую всю жизнь окружали люди, относившиеся ко всему очень серьёзно, никогда не сталкивалась с таким пренебрежительным отношением к миру и с таким количеством сарказма в отношении государственных институтов и тенденций времени. Поначалу она возражала ему, выдавала остроумные реплики, обращавшие его слова против него самого. Но постепенно её это утомило, и она даже загрустила. Она сама привыкла обличать пороки общества, но еще никогда ей не приходилось сталкиваться с такой яростной критикой всего на свете, какую высказывал сейчас мистер Рэнсом. Она знала, что он ярый консерватор, но никогда не думала, что консерватизм может сделать человека таким агрессивным и безжалостным. Она считала, что консерваторы всего лишь самодовольные, упрямые и эгоцентричные люди, которых устраивает существующее положение дел. Но мистера Рэнсома существующее положение дел устраивало не больше, чем те изменения, за которые выступала она, и он был готов высказаться в отношении тех, кто, по её мнению, принадлежал к его лагерю, даже хуже, чем она считала допустимым высказываться о ком бы то ни было вообще. В конце концов, она перестала спорить с ним и задумалась, что могло привести его к таким взглядам на жизнь. Видимо что-то в его жизни пошло не так – какое-то несчастье окрасило его мировоззрение в тёмные тона. Он был циником. Ей приходилось слышать о таких людях, но она никогда не сталкивалась с ними, и все в её окружении чаще всего слишком беспокоились обо всём на свете. О жизни Бэзила Рэнсома она знала лишь то, что ей рассказала Олив – в общих чертах она представлялась ей полной личных драм, тайных разочарований и страдания. Она сидела рядом с ним, спрашивая себя, о чём он мог думать, например, когда говорил, что он не разделяет современных стремлений к свободе, так как, получив её, люди просто не будут знать, как ей распорядиться. Такие заявления выбивали почву из-под ног у Верены. Она не ожидала, что в конце девятнадцатого века возможно услышать что-нибудь подобное. Он также был противником всеобщего образования, потому что оно лишь забивает головы людей громкими фразами, но при этом никак не помогает в работе. По его мнению, право на образование должно быть прерогативой умных людей, а таковых, как он считал, было не более одного на сто человек. Он был не слишком высокого мнения о человечестве, и Верена надеялась, что причиной тому какое-то несчастье, случившееся с ним: она очень хотела оправдать чем-то его грубость и предвзятость. Поэтому когда они просидели на скамейке полчаса, и он немного успокоился, её посетило странное чувство. Ей внезапно расхотелось настаивать на своём и отгораживаться от него, указывая на различия в их взглядах. Я говорю, что эти мысли были странными, так как они крутились в её голове, в то время, как она слушала в тёплом прозрачном воздухе, сквозь который едва проникал отдалённый шум огромного города, его глубокий, приятный, текучий голос, которым он высказывал свои монструозные мнения и необычные откровения, сопровождая их смешками, которые щекотали её ухо и щёку, когда он к ней наклонялся. Ей казалось очень грубым, почти жестоким выманить её из дома лишь для того, чтобы говорить с ней о вещах, о которых ей больно слышать. И в то же время она слушала как завороженная. Она от природы была покорной, ей нравилось поддаваться более сильному. Её отношения с Олив являли собой молчаливое нежное согласие со страстной настойчивостью, и если она приняла это легко и с удовольствием, то вряд ли могла долго сопротивляться воле, которая, как она чувствовала, была даже сильнее, чем у Олив. Воля Рэнсома заставила её остаться даже, когда она поняла, что время идёт, и Олив, вернувшись домой, не застанет её там, и это погрузит подругу в горькую пучину отчаяния. Она буквально видела, как та стоит на посту у окна своей комнаты на Десятой улице, высматривая хоть малейший признак того, что Верена возвращается, вслушиваясь в шаги на лестнице, в голоса в передней. Верена видела перед собой эту картину так ясно, что могла бы описать каждую деталь. Если это не заставило её сдвинуться с места, покинуть Бэзила Рэнсома и поспешить к подруге, то только потому, что она сказала себе, что это происходит в последний раз. В последний раз она могла сидеть рядом с мистером Рэнсомом и слушать, как он высказывает мнения, которые так противоречили её собственной жизни. Это испытание оказалось настолько личным, что она забыла, что это был так же и первый раз. Она прекрасно понимала, что это ни к чему их не приведёт, так как один из них для этого должен принять взгляды другого. Но ведь невозможно принять взгляды кого-то другого, когда этот другой так сильно отличается от тебя, когда он так деспотичен и беспринципен.

 

Глава 34

– Полагаю, вы единственный человек в этой стране, который так чувствует, – заявила она, в конце концов.

– Не единственный, который так чувствует, но вполне возможно, единственный, который так думает. Мне кажется, что мои убеждения в более расплывчатом и неоформленном виде присутствуют в умах множества моих сограждан-мужчин. Если однажды мне удастся подобрать им адекватное выражение, я просто придам форму дремлющим инстинктам решающего меньшинства.

– Рада, что вы признаёте, что вы в меньшинстве! – воскликнула Верена. – Это удача для нас, несчастных созданий. А что вы называете адекватным выражением? Полагаю, вы хотели бы стать президентом Соединённых Штатов?

– И говорить о своих взглядах в блестящих докладах перед трепещущим Сенатом? Вы читаете мои мысли: это именно то, чего я хочу.

– И далеко вы продвинулись в этом направлении, как вы считаете? – спросила Верена.

Этот вопрос и тон, которым он был задан, показался молодому человеку иронической отсылкой к его бедственному положению, поэтому некоторое время он просто молчал. Если бы в этот момент его спутница взглянула на него, то увидела бы, как его лицо заливает румянец. Её слова стали для него неожиданностью, хотя со стороны женщины, которая пытается защитить себя, это была вполне ожидаемая колкость. Его горячность и южная гордость подсказывали, что эти слова повторяют в иной форме идею, что джентльмен, столь неудачливый и малообеспеченный просто не имеет права занимать время блестящей успешной молодой девушки, даже ради того, чтобы убедить себя, что он отказался от попыток заполучить её. Но вместо этого он чувствовал острое желание заставить её почувствовать, что если он и отказался от неё, то только из-за этой самой ужасной и случайной бедности. Он тешил себя мыслью, что если бы не это, он смог бы восторжествовать над всеми её предрассудками и даже преимуществами её известности. Рэнсом был глубоко убеждён, что она создана для любви, как он сказал себе, когда слушал её речь у миссис Бюррадж. Она сама не знала об этом, и другой идеал, грубый, лживый, искусственный, прижился в ней. Но если появится мужчина, действительно небезразличный ей, пелена этих ложных надуманных принципов спадёт с неё, и освобождение Олив Ченселлор и всего её пола – хотя Рэнсом до сих пор не мог с уверенностью сказать, к какому именно полу принадлежала его кузина, – превратится в химеру, в пустые слова. Читатель может понять, что такие мысли могли заставить Бэзила Рэнсома не отказываться от идеи добиться её. И он даже возмутился внутренне, что до сих пор не предпринял такой попытки.

– Ах, мисс Таррант, мой успех в жизни – это одно, а мои амбиции – совсем другое! – воскликнул он в ответ на её вопрос. – Вероятнее всего я останусь безвестным и бедным до конца моих дней. И потому никто, кроме меня не будет знать о возвышенных мечтах, которые я похоронил.

– Почему вы говорите о бедности и безвестности? Разве вы не добились успеха в этом городе?

Вопрос Верены застал его врасплох и не оставил ему ни времени, ни хладнокровия на то, чтобы вспомнить, что он всегда делал хорошую мину перед миссис Луной и Олив, и такое впечатление у девушки могло возникнуть из-за того, что обе леди ему верили. Но вопрос прозвучал для его ушей настолько насмешливым, дерзким и неоправданно жестоким, что ему казалось, что он сблизил их, как будто был вытянутой рукой, схватившей её за талию и притянувшей к нему, чтобы он мог отчитаться о своём положении преднамеренным поцелуем. Я не представляю, какие ужасные последствия этих мыслей мой тяжкий долг заставил бы описать вам, если бы тот момент продлился на несколько секунд дольше. Но, к счастью, они были прерваны появлением няни, толкавшей коляску, в компании ковылявшего за ней малыша. Няня и её спутник неотрывно, и как показалось Рэнсому, неодобрительно, глазели на удивительную парочку на скамье. В этот момент Верена, оглядев детей быстрым взглядом – она обожала детей, – продолжила:

– Из ваших уст слова о грозящей вам безвестности звучат чересчур плоско. Безусловно, вы амбициозны – любой это подтвердит, едва взглянув на вас. И если вы направите свои амбиции в нужное русло, соперникам лучше поостеречься. Было бы желание! – добавила она немного насмешливо.

– Что вы знаете о моём желании? – спросил он с неловким смехом, как будто действительно попытался поцеловать её во время этой откровенной беседы и получил отказ.

– Я знаю, что оно сильнее, чем моё. Оно заставило меня выйти из дома, хотя я считала это не лучшей идеей, и заставляет меня сидеть здесь намного дольше, чем я собиралась.

– Подарите мне этот день, дорогая мисс Таррант, подарите мне этот день, – промурлыкал Бэзил Рэнсом, и когда она, заинтригованная его интонацией, повернулась к нему лицом, добавил, – Пообедайте со мной, раз уж вы пропустили ланч. Разве вы ещё не устали и не ослабли?

– Я устала и ослабела, и все те ужасные вещи, которые вы обо мне говорили – я уже сыта мерзостями. И теперь вы хотите, чтобы я с вами пообедала? Спасибо. Вы неподражаемы! – воскликнула Верена со смехом, который, как мне известно, выражал смущение. Рэнсому же это было неведомо.

– Вы должны помнить, что мне довелось дважды выслушивать вас в течение часа, молча и без пререканий, и я с удовольствием сделал бы это снова и снова.

– Зачем вам слушать меня ещё, если вы не приемлете мои идеи?

– Я делаю это не ради ваших идей – я слушаю ваш голос.

– Ах, я же говорила Олив! – быстро проговорила Верена, как будто эти слова подтвердили её давний страх.

Рэнсом всё ещё не считал, что заигрывает с ней, потому спросил со всем чувством мужского превосходства:

– Интересно, поняли ли вы те десять слов, что я вам только что сказал?

– Я думаю, вы выразились достаточно ясно.

– И всё же, что вам стало ясно?

– То, что вы хотите отбросить нас назад.

– Я пошутил. Я сказал это просто так, – неожиданно для девушки уступил Рэнсом. Он совершенно не настроен был спорить.

Она заметила это и спросила:

– Почему бы вам не опубликовать свои идеи?

Это вновь задело его, напомнив о давнем провале. Он удивлялся, почему она не может оставить эту тему, и всё время возвращается к ней.

– Вы имеете в виду, сделать их достоянием общественности? Я написал немало, но всё это осталось неопубликованным.

– Похоже, с вами согласны не так много людей, как вы говорите.

– Что ж, – сказал Бэзил Рэнсом, – редакторы относятся к тому скупому и нерешительному большинству, которое всегда говорит, что ищет чего-то оригинального, но смертельно пугается его, когда, наконец, находит.

– Вы о газетах и журналах?

Когда Верена осознала, что статьи этого достойного молодого человека были отклонены – статьи, в которых всё, что было для неё самой дорого, отвергалось с презрением – она почувствовала странное сожаление и грусть от ощущения несправедливости.

– Мне очень жаль, что вы не можете ничего опубликовать – сказала она так просто, что он посмотрел на неё, оторвав взгляд от фигуры, которую чертил на асфальте своей тростью, чтобы убедиться, что это было сказано искренне. Он не обманулся, и Верена добавила, что всегда считала, что опубликовать что-либо очень трудно. Она помнила, хотя и никогда не упоминала об этом, как мало преуспел в этом её отец, когда попытался. Она надеется, что мистер Рэнсом не сдастся и наверняка, в конце концов, добьется успеха. Затем она продолжила с улыбкой, уже более иронично:

– Вы можете открыто обличать меня, если хотите. Только прошу вас, не упоминайте тогда Олив Ченселлор.

– Вы не понимаете, чего я хочу добиться! – воскликнул Бэзил Рэнсом. – Таковы вы все, – вы, женщины. Когда вы говорите, то всегда имеете в виду себя или кого-то конкретного, и всегда думаете, что все остальные поступают так же!

– Разумеется, ведь за всё надо платить! – весело сказала Верена.

– Я не хочу затрагивать ни вас, ни мисс Ченселлор, ни миссис Фарриндер, ни мисс Бёрдси, ни тень Элизы П. Мосли, ни одно из одарённых и прославленных существ на земле или на небесах!

– О, тогда, похоже, вы хотите уничтожить нас своим пренебрежением и молчанием! – воскликнула Верена с той же горячностью.

– Нет, я хочу уничтожить вас не больше, чем спасти. О вас и так уже много всего сказано, и я хочу просто оставить вас всех в покое. Меня беспокоит только мой собственный пол – ваш явно может сам позаботиться о себе. Вот что я хочу спасти.

Верена видела, что он теперь говорит серьёзнее, чем раньше, что он не мешает всё в одну кучу ради смеха, но говорит откровенно и немного устало, как будто его утомили разговоры о том, что он имеет в виду.

– Спасти от чего? – спросила она.

– От распроклятой феминизации! Я далёк от мысли, которую вы высказали тогда, что женщины слишком мало занимаются общественной жизнью. Это поколение слишком женственное. Мужественность уходит из этого мира. Это женоподобный, нервный, болтливый, истерический, испорченный век, время пустых фраз и ложной чувствительности, чрезмерной изнеженности и выпестованной деликатности, которое, если мы вовремя не опомнимся, превратится в царство посредственности, слабее и претенциознее которого ещё не видывал свет. Мужественность, стойкость способность дерзать, видеть реальность и не бояться её, смотреть в лицо всему миру и принимать его таким, какой он есть – это странное, но в то же время необходимое сочетание способностей я жажду сохранить или даже, если угодно, возродить. И должен сказать, что мне абсолютно безразлично, что с вами, леди, произойдёт, если я попытаюсь это сделать!

Бедный юноша распространялся об этих посредственных идеях, – неудивительно что ведущие издания отказались такое публиковать! – с проникновенной мягкой серьёзностью, наклонившись к ней, как будто это могло помочь лучше донести его мысли, и забыв, насколько это всё агрессивно по отношению к ней, особенно высказанное таким спокойным и строгим тоном, не оставляющим надежды на то, что он преувеличивает. Верена не обратила на это внимания. Она была слишком сильно впечатлена его манерой – для неё было ново видеть, как мужчина с таким благоговением проповедует подобные вещи. Это также открыло ей, и её уверенность крепла с каждой минутой, что мужчина, способный произвести на неё такое впечатление, никогда не изменится. Она ответила, что теперь, когда он так доступно объяснил, во что он верит, им обоим будет намного удобнее, так как каждый знает, с кем имеет дело. Заявление это, однако противоречило тому, что Верена ещё никогда не чувствовала такого разочарования. Уродливые представления её собеседника об истине повергали её в трепет. Она не могла даже представить себе более грубой профанации. Однако она решила не делать ничего, что можно было принять за проявление слабости, и потому ответила тоном, вызывающим у мужчин типа Рэнсома беспомощную ярость:

– Мистер Рэнсом, уверяю вас, нынешний век – это век сознательности.

– Это часть вашей демагогии. Мы живем в век невыразимой фальши, как говорит Карлейль.

– Что ж, – ответила Верена. – говорить, что вы собираетесь оставить нас в покое – очень удобная для вас позиция. Но вы не можете оставить нас. Ведь мы существуем и потому должны где-то находиться. Вы просто вынуждены найти для нас место. Хороша же будет социальная система, в которой нет места для нас! – продолжила девушка с очаровательным смехом.

– Нет места только в общественной жизни. Мой план заключается в том, чтобы держать вас дома и жить там с вами лучше, чем когда-либо.

– Я рада, что это будет лучше. Горе американским женщинам, если вы поднимете движение за то, чтобы их держали дома ещё больше, чем сейчас!

– Боже, как вы испорчены, вы, истинный гений! – пробормотал Бэзил Рэнсом, с нежностью глядя на неё.

Она не обратила на это внимания и продолжила:

– А те миллионы женщин, у которых нет дома, что вы собираетесь делать с ними? Вы должны помнить, что женщины всё реже и реже выходят замуж. Это перестало быть их карьерой. Вы не можете велеть женщине заботиться о муже и детях, если у неё нет ни мужа, ни детей, о которых нужно заботиться.

– О, – сказал Бэзил Рэнсом. – Это важная деталь! Что касается меня, я настолько высоко ценю роль представительниц вашего пола в личной жизни, что абсолютно готов отстаивать право мужчины иметь полдюжины жён!

– По-вашему, турки создали высшую форму цивилизации?

– Турки исповедуют не лучшую религию – они фаталисты, и это мешает им развиваться. Кроме того, их женщины и вполовину не так очаровательны, как наши – или были бы очаровательны, если бы удалось побороть эту модную эпидемию. Только подумайте, какое важное заявление вы делаете, когда говорите, что женщины всё меньше и меньше заинтересованы в замужестве! Как пагубно эта глупая агитация влияет на их манеры, личность, природу.

– Я одна из таких женщин! – перебила его Верена.

Но Рэнсом не прервал свою речь и продолжил:

– Существуют тысячи вещей, которыми могут заниматься женщины независимо от того, замужем они или нет. Например, делать общество лучше.

– Лучше для мужчин, конечно.

– Для кого же ещё, ради бога? Дорогая мисс Таррант, что может быть приятнее для женщин, чем нравиться мужчинам? Эта истина стара, как само человечество, и не позволяйте Олив Ченселлор убедить вас, что они с миссис Фарриндер изобрели новую, которая сможет занять её место, или в том, что их истина имеет ещё более глубокие и прочные корни.

Верена не стала заострять внимание на его последних словах. Она лишь сказала:

– Что ж, я рада, что вы готовы увидеть мир, в котором полно старых дев!

– Я не возражаю против старых дев прежних времён – они были восхитительны. У них всегда было много дел, и они не шатались по миру с воззваниями. Я против новых старых дев, которых создаёте вы, и от которых я хотел бы держаться подальше. – Он не сказал, что имеет в виду Олив Ченселлор, но Верена посмотрела на него так, будто подозревала, что он собирался это сделать. Чтобы немного разрядить обстановку он продолжил: – Что касается вас, дорогая мисс Таррант, то мои замечания касательно влияния на женщин этого пагубного увлечения, к вам не относятся. Вы сами по себе, вы уникальны и неповторимы. В вас так удачно соединены разные элементы, что я склонен считать, что бы безупречны. Я не знаю, откуда вы пришли и как стали такой, какая вы есть, но даже самое дурное влияние вас не испортит. Кроме того, вы должны знать, – продолжил молодой человек, всё так же холодно и спокойно, как будто решал математическое уравнение, – вы должны знать, что ваша связь со всеми этими бредовыми разглагольствованиями – это самая нереальная, случайная и иллюзорная вещь в мире. Всё это было возложено на вас по воле обстоятельств и неудачных знакомств, и вы приняли это, как приняли бы любой груз ответственности, поскольку обладаете мягким характером. Вы всегда хотите угодить кому-нибудь, и вот сейчас вы разъезжаете с лекциями по стране и пытаетесь поднять демонстрации, только ради того, чтобы угодить мисс Ченселлор, как раньше делали это ради удовольствия ваших родителей. Это действительно не вы, для других существует лишь изобретённая вами кукла, которую вы дёргаете за ниточки, чтобы она могла двигаться и говорить, в то время как вы сами пытаетесь спрятаться и раствориться в ней. Ах, мисс Таррант, если бы всё дело было в желании угодить, как вы могли бы порадовать кого-то ещё, если бы отбросили вашу нелепую куклу и встали, наконец, в полный рост, во всей своей свободной красоте!

Пока Бэзил Рэнсом говорил так, Верена слушала его с большим вниманием, опустив глаза. Но едва он закончил, она вскочила на ноги – что-то заставило её почувствовать, что их общение продлилось уже слишком долго. Она отвернулась от него, как будто собралась уйти. Она и действительно собиралась это сделать. Ей не хотелось смотреть на него сейчас или продолжать разговор. Я говорю «что-то заставило её», но отчасти дело было в его манере говорить – такой спокойной и чёткой, будто он знал всё наверняка, и это пугало и одновременно злило её. Она пошла по дорожке к выходу, что должно было означать, что они должны немедленно покинуть это место. Он разложил всё по полочкам так ясно, как будто был во власти высших сил и не мог говорить иначе. Он сказал, что она не является тем, чем пытается быть, как дух, пытающийся обрести тело, и ей было больно это слышать. Она была уверена, что её настоящее я только что услышало его, хотя не должно было. В какой-то момент он вновь оказался рядом с ней, и пока они шли рядом, она осознала: то, что он сказал ей, было куда ужаснее самых худших опасений Олив. Каково было бы сейчас её бедной забытой подруге, если бы она услышала хотя бы часть их разговора? Верена была настолько потрясена речью своего собеседника, что это заставило её прервать разговор и немедленно покинуть парк. Она всё ещё не хотела, чтобы он подумал, что она бежит с поля боя или придаёт большое значение его словам. Потому она достаточно, по её мнению, равнодушно бросила Рэнсому через плечо, ускоряя шаг:

– Судя по вашим словам, вы решили, что мои способности невелики.

Он заколебался перед тем, как ответить, пока его длинные ноги с лёгкостью приноровились к её стремительному шагу, к её очаровательному, трогательному, торопливому шагу, который выдавал весь трепет, который она пыталась скрыть.

– Огромные способности! Но вовсе не в той области, где вы пытаетесь их использовать! Совершенно в другой области, мисс Таррант! И способности – это не то слово. Настоящая гениальность!

Она почувствовала, что он пристально посмотрел не неё после этой реплики и начала краснеть. Если бы он задержал этот взгляд на ней немного дольше, она бы назвала его дерзким. Верена пыталась успокоить себя старой присказкой Олив: «Сотни людей будут смотреть на тебя». Но сейчас всё изменилось – она не могла больше выдерживать пристальное внимание одного человека. Ей хотелось снова сделать его посторонним, отделиться от него и поэтому она задала ещё один вопрос:

– Я так понимаю, вы считаете женщин неполноценными?

– В том, что касается общественных, гражданских целей – да, абсолютно слабыми и неприспособленными. Ничто лучше не свидетельствует о смутном времени, как то, что мужчины начинают считать иначе. Но личное, интимное – это совсем другое дело. В семейной жизни и домашних делах…

Верена прервала его с нервным смешком:

– Не продолжайте – это пустые фразы!

– Да, но они лучше тех, которые говорите вы, – сказал Бэзил Рэнсом, выходя вместе с ней из ворот парка. День был великолепен, и его сияние заставляло Рэнсома думать, что до вечера ещё далеко. Позади них простирались беседки и искусственные озёра, и пасторальные пейзажи, наполнявшие весь район свежестью и широтой открытого пространства. Дома цвета шоколада, выстроились перед ними высокими ровными рядами. Впереди звенели трамваи, заменившие лошадей лошадиными силами, поглощая и выплёвывая пассажиров. Группки безработных, детей разочарования из дальних стран, подпирали солнечную стену парка. А по другую сторону простирались коммерческие перспективы Шестой авеню, при удивительном отсутствии воздушной перспективы.

– Мне нужно идти домой. До свидания, – внезапно заявила Верена своему спутнику.

– Идти домой? Значит, вы не пообедаете со мной?

Верена знала людей, которые обедали в полдень, и людей, которые обедали вечером, и даже тех, которые вообще никогда не обедали. Но она не знала никого, кто обедал бы в половине четвёртого. Предложение Рэнсома показалось ей сейчас странным и неуместным, и как ей подумалось, нарушало и традиции Миссисипи. И даже его разочарованный вид и потускневший взгляд не могли заставить её изменить решение, поскольку она не просто хотела уйти – ей хотелось вернуться на Десятую улицу в одиночестве.

– Я должна покинуть вас прямо сейчас, – сказала она. – Пожалуйста, не просите меня остаться. Вы не стали бы, если бы знали, как сильно я не хочу этого! – её голос и выражение лица изменились, и хотя она улыбалась больше, чем когда-либо, она казалась ему серьёзной как никогда.

– Вы хотите уйти в одиночестве? Я просто не могу вам этого позволить, – ответил Рэнсом, изрядно удивлённый такой просьбой. – Я привёл вас сюда, в такую даль, я несу ответственность за вас, и обязан доставить вас туда, где мы встретились.

– Мистер Рэнсом, я должна, я так хочу! – воскликнула она с интонацией, которой он прежде у неё не замечал. Он понял, что будет ошибкой настаивать на своём, хотя это его очень удивило и озадачило. Когда он выразил надежду, что она позволит ему хотя бы посадить её на трамвай, она ответила, что не поедет на трамвае, так как хочет пройтись. Идея отпустить её бродить в одиночестве ему не нравилась, но он чувствовал охватившее её нервное нетерпение и решил, что такова загадочная женская сущность и нужно позволить ситуации идти своим чередом.

– Это тяжелее для меня, чем вы предполагаете, но я согласен. Да хранят вас небеса, мисс Таррант!

Она повернулась к нему лицом, как будто рвалась с привязи, и ответила неожиданно:

– Я очень надеюсь, что вас опубликуют.

– Мои статьи? – удивился он, и воскликнул: – Ах, вы, милое создание!

– До свидания, – повторила она и подала ему руку. Он задержал её в своей на мгновение, и спросил, действительно ли она так скоро покидает город, что не сможет встретиться с ним ещё раз. Она ответила:

– Если я останусь, то буду жить в таком месте, куда вы не должны приходить. Вам не позволят меня увидеть.

Он не хотел задавать ей этот вопрос. Лимит вопросов, который он установил для себя, был исчерпан. Но внезапно лимит увеличился сам собой:

– Вы имеете в виду тот дом, где я слушал вашу речь?

– Я, возможно, останусь там на несколько дней.

– Если мне запрещено появляться там, чтобы увидеть вас, зачем вы прислали мне приглашение?

– Потому что тогда я собиралась изменить вас.

– А теперь поставили на мне крест?

– Нет, нет. Я хочу, чтобы вы остались таким, какой вы есть!

Она выглядела очень странно, когда произносила это с искусственной улыбкой на лице, и он не мог понять, о чём она думала в этот момент. Она двинулась своей дорогой, но он крикнул ей вслед:

– Если вы останетесь, то я приду!

Она не обернулась и ничего не ответила, и ему оставалось только смотреть на неё, пока она не скрылась из вида. Её прекрасная спина словно повторяла последнюю загадочную фразу, бросая ему вызов.

Впрочем, Верена Таррант и не думала бросать ему вызов. Несмотря на свою задержку и то, что Олив уже наверняка ждёт её, она хотела пройтись, чтобы иметь возможность подумать. И думала о том, как она рада сейчас, что мистер Рэнсом является её противником. Если бы он был на её стороне!.. Она не стала продолжать это предположение. Олив ждала её именно так, как она и предвидела: едва она вошла, та повернулась к ней с искажённым лицом. Верена сразу же рассказала, чем она занималась и, не давая подруге времени на вопросы и комментарии, спросила:

– А ты, ты нанесла визит миссис Бюррадж?

– Да, я прошла через это.

– Она настаивала на том, чтобы я пожила у них?

– Да, и очень сильно.

– И что ты сказала?

– Я сказала совсем немногое, но она дала мне такие заверения…

– Что ты подумала, что я должна пойти туда?

Олив помолчала немного и затем сказала:

– Она заявила, что они преданы нашему делу, и что Нью-Йорк будет у твоих ног.

Верена обеими руками взяла мисс Ченселлор за плечи и молча одарила её таким же пристальным взглядом, каким та недавно смотрела на неё. Затем она бросила с чувством:

– Меня не волнуют её заверения – меня не волнует Нью-Йорк! Я не пойду к ним, не пойду, – ты понимаешь? – внезапно её голос изменился, она обняла подругу и уткнулась лицом ей в шею. – Олив Ченселлор, увези меня отсюда, увези меня! – сказала она. Олив почувствовала, что она рыдает, и поняла, что вопрос, над которым она билась в тоске последние несколько часов, наконец, решён.

 

Глава 35

Августовская ночь совсем сгустилась к тому моменту, когда Бэзил Рэнсом, покончив с ужином, ступил на веранду небольшого отеля. Здание было весьма непрочным и шатким – от поступи высокого уроженца Миссисипи застонали ступени и задребезжали стёкла в рамах. По прибытии он был очень голоден – по дороге из Бостона у него не было времени даже на то, чтобы перехватить что-нибудь, что позволило бы ему поддержать силы между чашкой кофе на завтрак и обедом, состоявшим обычно из чашки чая. Он смог выпить свою чашку чая только сейчас, но чай оказался отвратительным. Его принесла бледная полноватая молодая девушка с золотисто-каштановыми локонами и ярким поясом, которая уже начала с нетерпением поглядывать на джентльмена, неспособного сделать выбор между жареной рыбой, стейком и печёными бобами.

Поезд на Мармион покинул Бостон в четыре часа дня, и лихорадочно устремился в сторону южного мыса. Постепенно удлинялись тени в каменистых пастбищах, а косые лучи заката золотили широко раскинувшиеся, но редкие леса, и окрашивали болота и запруды в желтоватый цвет. Земля несла на себе печать последних дней лета, однако больше ничего в тех местах, которые проезжал Бэзил Рэнсом, не напоминало об этом. Ничего, кроме яблок в листве фруктовых садов, листве густоватой, плотной, дающей все основания думать, что плоды всё ещё не поспели; ничего, кроме высоких, ярких кустов золотарника, росшего у основания плотин, которые могли похвастаться разве что голыми каменными стенами. Здесь не было золотых полей пшеницы – только тут и там встречались разбросанные снопы сена. Пейзаж можно было бы назвать жалким, если бы не нежность плавных линий горизонта, и мягкий воздух, который иногда сменялся летним туманом, и пустынные бухты, в которых августовским утром вода искрилась голубизной. Рэнсом не раз слышал, что Мыс Кейп в народе именовался не иначе как «массачусетской Италией». Рэнсом также знал, что это место называли Сонный Мыс, Бледный Мыс, Мыс-Без-Штормов и, наконец, Мыс Вечного Спокойствия. Он знал, что бостонцы души не чают в этом месте, потому как убеждены, что здешний чистый воздух, как никакой другой, способствует скорому восстановлению сил. Учитывая всю ту нервозность, которая сопутствовала им на пути вверх по карьерной лестнице, никто из них не жаждал сильных эмоций вдали от города. Всё, что было нужно – это праздная, размеренная жизнь и возлежание в гамаке подальше от докучливой толпы. Рэнсом смог убедиться в том, что в Мармионе не было никакой толпы, как только прибыл туда. Определённое оживление наблюдалось лишь в ожидании редкого транспорта, которое выражалось в продолжительном стоянии за пределами маленькой, одинокой, похожей на хибару станции, настолько далёкой от деревни, что если бы наблюдатель устремил свой взгляд вдоль песчаной извилистой дороги, которая к ней вела, то увидел бы только пустые поля по обе стороны. Шесть или семь мужчин в пыльниках с мешками и сумками погрузили себя в одинокий хлипкий экипаж. Рэнсом понял, что его ожидает, когда жующий жвачку проводник – тощий шаркающий мужчина с длинной шеей и пучком волос на подбородке, заявил, что если он хочет прибыть в отель до наступления сумерек, ему следует поторопиться. Чемодан его был весьма ненадёжно прикреплён к задней части экипажа. «Что ж, я рискну», – только и сказал мрачный водитель, когда Рэнсом высказался против столь шаткого положения своего багажа. Было что-то неуловимо южное в этом фатализме. Должно быть, мисс Ченселлор и Верена Таррант, наконец, успокоились бы, если бы сумели проникнуться духом этого места – подумал Рэнсом.

Он очень рассчитывал на это, пока брёл пешком – единственный из всех сошедших с поезда – вслед за перегруженным экипажем. Это позволило ему насладиться первой за долгое время прогулкой на природе. Мягкие, расплывчатые силуэты ландшафта с каждым шагом всё больше терялись в сумерках. Всё то время, пока он шёл, его не покидала одна мысль: две молодые женщины, представлявшие здесь, в Мармионе, единственный соответствующий его статусу круг общения, должно быть, регулярно ездили в подобные места ради отдыха. Груз тех заблуждений, с которыми им ещё предстояло бороться, должен был здесь казаться легче, чем в Бостоне. Пылкий молодой человек наивно полагал, что все свои взгляды они оставят в городе. Ему нравился едва уловимый аромат земли, свежие и такие приятные дуновения ветра поджидали его на изгибах дороги. По пути ему встречался то лесок из прямоствольных деревьев, хранящий в себе частицу закатного огня, то старый и слегка скособоченный обшитый гонтом дом, взиравший на него с крутого вала, с высоты деревянных ступеней. Он внезапно понял, насколько устал в Нью-Йорке, день за днём без отдыха выполняя повторяющийся ритуал перемещений по огромному, способному свести с ума городу. Теперь он чувствовал себя обновлённым, потому что ощутил истинный вкус природы.

Он закурил в офисе отеля – маленькой комнатке справа от входа, где конторская книга, покоившаяся на маленьком, совершенно голом столе и скупо озаглавленная как «журнал», вела отвратительно публичную жизнь – страницы её становились достоянием общественности ещё до того как были исписаны. Как Рэнсом понял на следующий день, местные жители часто попросту отдыхали в этой комнате. Они придвигали стулья к стене, изредка перебрасывались словечком-другим и, вероятно, смотрели в окно, если только в Мармионе было хоть что-то, на что стоило посмотреть. Иногда один из них вставал, подходил к столу и, упираясь локтями, сутулил покатые плечи. В пятидесятый раз он просматривал перелистываемые ветром страницы с записями, где имена следовали одно за другим с большими интервалами. Остальные наблюдали за всеми этими действиями – или, притихнув, пристально рассматривали очередного «гостя», который входил в комнату с видом человека, осознавшего полную безответственность хозяев гостиницы и не нашедшего кому пожаловаться, кроме деревенских философов. Сказать по правде, гостиница управлялась какими-то невидимыми, иллюзорными силами. Цитаделью этих сил была столовая, которую держали закрытой всё время, за исключением нескольких священных часов. По традиции, попечительские функции по отношению к заслуженному и истрёпанному журналу осуществлял «мальчик». Но когда его услуги были необходимы, как правило, выяснялось, что «мальчик» ушёл порыбачить или только что вышел. Не считая надменной официантки, которая, как упоминалась выше, подавала Рэнсому обед, и появлялась из своего таинственного уединения только в определённые часы, этот неуловимый молодой человек был единственной персоной, которая в гостинице представляла штат. Закутанные в шали и платки взволнованные квартирантки, сидящие в креслах-качалках общей комнаты, не раз ожидали его с таким нетерпением, будто он был доктором; другие периодически выглядывали из окон или через заднюю дверь, надеясь, что смогут увидеть его, если он где-то поблизости. Иногда люди шли к двери в столовую и робко дёргали её в тщетной надежде, что она поддастся. Затем, пристыженные и оскорблённые, возвращались к своим товарищам. Некоторые из них даже осмеливались выразить нелестное мнение об отеле.

Рэнсома, однако, качество отеля не очень волновало. Он приехал в Мармион по другой причине. И, наконец, оказавшись здесь, он не совсем понимал, что делать дальше. Его путь теперь представлялся далеко не таким лёгким, как казался ночью, когда уставший от городской суеты, жаждущий отдыха, он решился сесть на утренний поезд до Бостона, а потом на ещё один – до Баззард Бэй. Отель и в самом деле оказался неказистым. Постояльцев было немного, и все они переместились либо на небольшую площадку перед отелем, либо в неухоженный дворик, который располагался между зданием и дорогой и далее терялся в кромешной тьме. Именно это место, тронутое тусклым светом в двух-трёх местах, оказалось единственным доступным Рэнсому развлечением. Оно было пронизано чудным, чистым, землистым запахом, который в Новой Англии, бывало, парил в ночном воздухе. Рэнсом подумал про себя, что место это могло показаться слегка скучным для человека, который явился сюда не для того, для чего пришёл он. А он пришёл, чтобы завладеть Вереной Таррант. Недружелюбный отель, в котором было принято рано отходить ко сну (Рэнсом терпеть не мог такие порядки) не имел отношения к этой цели. Но один из жильцов, у которого он наводил справки, сказал ему, что деревня находится совсем рядом.

Теперь Бэзил шел вдоль дороги, под звёздами, и курил хорошую сигару, которая сейчас составляла его единственную роскошь. Он размышлял о том, что будет невероятно трудно начать наступление этой ночью. Он должен дать бостонцам немного времени, прежде чем они узнают о его появлении на сцене. Он считал вполне вероятным, что они могут быть подвержены этой мерзкой привычке ложиться спать в одно время с обитателями курятника. Он был уверен, что Олив готова делать так, только чтобы насолить ему. Она бы с удовольствием укладывала Верену спать в неуместные часы, только чтобы лишить его вечеров в её компании. Он прошёл некоторое расстояние, так и не встретив ни души. Он наслаждался величественным светом звёзд, покоем, пронзительной песней сверчков, которая, казалось, заставляла смутные очертания проплывающей мимо страны пульсировать перед ним. Ему казалось, будто он принял ванну из свежести после длительного напряжения двух последних лет, и особенно последних душных недель в Нью-Йорке. На исходе десяти минут (он прогуливался очень неторопливо) перед ним начал вырисовываться расплывчатый силуэт. Скоро стало ясно, что это женщина. Она, по всей видимости, тоже прогуливалась без всякой цели, либо только для того, чтобы полюбоваться звёздами. Потом она на мгновение замерла и обернулась, ожидая его приближения. Он подошёл ближе, и взгляды их встретились. Она была стройной и невысокой. Он разглядел её голову и лицо, заметил подстриженные волосы и почувствовал, что он уже видел её раньше. Он заметил, что она повернулась к нему как будто в знак приветствия. Его охватила уверенность, что он уже видел её где-то, и пока она не успела уйти, остановился, глядя на неё. Она заметила его замешательство, остановилась тоже, и некоторое время они стояли почти лицом к лицу в темноте.

– Прошу прощения, вы доктор Пренс? – услышал он собственный вопрос.

Молчание длилось около минуты. Затем он услышал голос маленькой леди:

–Да, сэр. Доктор Пренс. Кто-то болен в гостинице?

– Надеюсь, что нет. Но разве можно быть уверенным, – сказал Рэнсом, смеясь.

Затем он сделал несколько шагов вперёд, представился и напомнил о встрече у мисс Бёрдси состоявшейся почти два года назад, и выразил надежду, что она его всё ещё помнит. Она задумалась ненадолго.

– Вы имеете в виду ту ночь, когда был дан старт карьере мисс Таррант?

– Та самая ночь. У нас был очень интересный разговор.

– Что ж, насколько я помню, я потеряла там массу времени, – сказала доктор Пренс.

– Я уверен, что вы всё наверстали после, – ответил Рэнсом, всё ещё смеясь.

Взгляды их встретились. Видимо, находясь в деревне, она воспользовалась возможностью выйти на прогулку, если только возможно представить доктора Пренс скучающей или нуждающейся в отдыхе. У Бэзила были все основания думать, что она не против беседы.

– Разве вы не считаете её успех поразительным?

– О, конечно. В наше время поразительно всё. Живём в эпоху чудес! – ответил молодой человек, немного смущенный столь легкомысленным обсуждением объекта своего обожания – в темноте, на пустой сельской дороге, с коротко стриженой докторшей. Его удивляло, как быстро они с доктором Пренс снова стали друзьями.

– Я полагаю, вы в курсе, что мисс Таррант и мисс Ченселлор остановились здесь? – начал он.

– Полагаю, да. Я в гостях у мисс Ченселлор, – ответила маленькая женщина немного сухо.

– В самом деле? Рад это слышать! – воскликнул Рэнсом, чувствуя, что, возможно, теперь в деревне у него есть друг. – В таком случае вы можете сказать мне, где же находится их дом.

– Думаю, что могу. Я покажу, если хотите.

– Я был бы рад, но я не уверен, что мне стоит идти туда сейчас. Нужно слегка разведать обстановку. Какое счастье, что я встретил вас. Это прекрасно, что мы знакомы.

Доктор Пренс не отвергла этот комплимент, но поспешила заметить:

– Вы не покидали моих мыслей, потому что я не раз слышала о вас от мисс Бёрдси.

– Да, я встретил её весной. Надеюсь, она здорова и счастлива.

– Она всегда счастлива, но я не могу сказать, что здорова. Она больна и слабеет с каждым днём.

– Прискорбно слышать.

– Она тоже гостит у мисс Ченселлор, – заметила доктор Пренс после небольшой паузы, как будто на время задумалась о том, что одни вещи совсем не обязательно означают другие.

– Как, в распоряжении моей кузины все самые выдающиеся женщины! – воскликнул Бэзил.

– Мисс Ченселлор – ваша кузина? Вы едва ли похожи. Мисс Бёрдси приехала сюда в надежде на целебный деревенский воздух, а я приехала следом, чтобы узнать, не могу ли я как-то помочь. Ей вряд ли станет лучше, если она будет предоставлена сама себе. У мисс Бёрдси весьма милый нрав, но очень поверхностные представления о гигиене.

Доктор Пренс становилась всё более разговорчивой. Рэнсом ценил это и выразил надежду, что и сама доктор Пренс сможет насладиться этим воздухом – ему казалось, что в Бостоне она была слишком сосредоточена на работе.

Она ответила:

– Что ж, я всего лишь прогуливалась. Полагаю, вы едва ли представляете себе, каково быть одной из четырёх женщин, живущих вместе в маленьком деревянном доме.

Рэнсом помнил, как она нравилась ему раньше, и теперь, когда она сказала это, он чувствовал, что готов полюбить её снова. Ему хотелось как-то выразить своё расположение, он даже подумывал о том, чтобы предложить ей сигару. Увы, сейчас он мог разве что пригласить её вместе посидеть на изгороди. Он вполне представлял себе нравы, которые царили в маленьком деревянном домике, и хорошо понимал, какие чувства побудили её вырвать себя из этого круга и отправиться гулять под созвездиями, все названия которых, он был уверен, были ей известны. Он спросил разрешения составить ей компанию, но она сказала, что не хотела бы уходить далеко – она как раз собиралась повернуть назад. Они повернули назад и вместе вернулись в деревню. Он, наконец, начал различать некую последовательность в расположении зданий, которые поначалу казались ему хаотично разбросанными по округе. Теперь в них угадывались признаки обитания человека. Дорога причудливо петляла между домиками. Здесь попадались перекрёстки и масляные лампы на углах, тут и там встречались неказистые по-деревенски нарисованные вывески закрытых магазинов. В некоторых окнах всё ещё горел свет, и доктор Пренс упомянула нескольких обитателей этого маленького городка – все они обладали званием «капитан» и были отставными моряками. Некоторые из этих достойных персон едва различимыми силуэтами маячили в дверях, будто поддаваясь привычке бодрствования, выработанной в затяжных плаваниях, в которых им приходилось и вовсе забывать о сне. Мармион называл себя городом: до войны, в период расцвета, здесь строили прекрасные суда, но после войны интерес к кораблестроению резко упал, и позиции города пошатнулись. Здесь всё ещё были верфи, возле которых вы могли подобрать старый гвоздь или заклёпку, но теперь всё это поросло травой, и повсюду беспрепятственно текла вода. Там было нечто вроде узкого залива, который в некоторых местах заметно расширялся. Непохожий на настоящее море, он был тихим, точно река, и именно это многих привлекало. Доктор Пренс не находила это место живописным, причудливым или таинственным, и Рэнсом понимал, что она хотела сказать, когда говорила о «разложении». Даже под покровом ночи его не покидало ощущение, что это место знавало лучшие времена. Доктор Пренс не делала попыток выяснить истинные цели его прибытия в Мармион. Она даже не поинтересовалась, когда он приехал и как долго хотел здесь пробыть. Возможно, так подействовало его упоминание о родстве с мисс Ченселлор. В то же время её не могло не удивить, почему, если он приехал увидеть молодых дам с Чарльз стрит, он не спешит встретиться с ними. Очевидно, доктор Пренс просто не собиралась вдаваться в подробности. Если бы Рэнсом вдруг пожаловался на боль в горле, она бы участливо поинтересовалась о симптомах, но она не могла задавать ему каверзные вопросы. Изредка переговариваясь, они продолжали бродить по главной улице маленького города. В некоторых местах тьма под раскидистыми вязами казалась непроглядной. В воздухе пахло солью, как будто вода была совсем близко. Доктор Пренс сказала, что дом Олив находится на другом конце.

– Я хочу попросить вас об услуге. Мне бы хотелось, чтобы сегодня вечером вы не упоминали о том, что встретили меня, – сказал Рэнсом. Он решил не давать дамам знать о своём приезде.

– Что ж, я буду молчать, – ответила его спутница так, будто не нуждалась в предостережениях, когда дело касалось таких заявлений.

– Я бы хотел сохранить свой приезд в тайне до завтрашнего дня. Для меня большая радость увидеться с мисс Бёрдси, – продолжал он так, будто именно это было его главной целью в Мармионе.

Доктор Пренс никак не отреагировала на этот намёк и после небольшого раздумья сказала:

– Мне кажется, старая леди будет вам рада.

– Без сомнения, её человеколюбие позволит ей даже это.

– Что ж, в её сердце найдётся частица милосердия для каждого, но она никогда не забывает собственную выгоду. Вас она ценит исключительно как приобретение.

Из этого следовало, что Рэнсом не раз становился предметом для пересудов в маленьком кружке мисс Ченселлор, и это не могло ему не польстить. Однако в этот момент он вряд ли был способен понять, что же такого он сделал, чтобы заслужить столь высокое расположение.

– Надеюсь, она всё ещё будет считать меня своим приобретением после того, как я пробуду здесь несколько дней, – сказал он, смеясь.

– Она думает, что вы один из самых значимых новообращённых, – ответила доктор Пренс тоном человека, который не собирается ничего объяснять.

– Новообращённый – я? Вы имеете в виду, сторонник мисс Таррант?

Он вдруг вспомнил, что мисс Бёрдси, когда они прощались в Бостоне, согласилась на то, чтобы оставить их встречу в тайне (хотя поначалу просьба была воспринята ей, как нечто преступное) лишь потому, что Верена хотела бы видеть его в рядах своих последователей. Он спросил себя, неужели девушка сказала своей старой подруге, что ей удалось убедить его. Это казалось ему невозможным. Но это не имело значения, и он весело сказал:

– Я не буду её переубеждать!

Было очевидно, что доктору Пренс будет не легче согласиться на обман, чем её уважаемой пациентке, но она сказала:

– Что ж, я надеюсь, вы не позволите ей думать, что вы никак не продвинулись со времени нашего последнего разговора. Я прекрасно помню, где вы остановились тогда!

– Не потому ли, что мы с вами были там вместе?

– Что ж, – сказала доктор Пренс со вздохом. – Боюсь, если я и продвинулась, то скорее в обратном направлении!

Её вздох рассказал ему многое: это был слабый сдерживаемый протест против порядков мисс Ченселлор, с которыми ей «посчастливилось» иметь дело. И то, что она тенью бродила в темноте, как будто предпочитала не возвращаться в дом, окончательно убедило его в том, что докторшу они не устраивают.

– Это, должно быть, расстроит мисс Бёрдси, – сказал он с укоризной.

– Вряд ли, потому что я не представляю большой ценности. Они считают женщину равной мужчине, но испытывают гораздо большую радость, находясь в обществе мужчины.

Рэнсом выразил восхищение ясностью мысли доктора Пренс и затем сказал:

– Насколько плоха мисс Бёрдси?

– Вы знаете, она очень стара, и – очень великодушна, – ответила доктор Пренс, на секунду замешкавшись, подбирая точное определение. – Человек, обладающий этими качествами, неминуемо будет угасать.

– Мы должны поддерживать этот огонь, – сказал Рэнсом, – к тому же, я теперь здесь и с удовольствием помогу вам хранить священное пламя.

– Будет весьма печально, если она не доживёт до грандиозного успеха мисс Таррант, – продолжала его спутница.

– Успех мисс Таррант? О чём вы?

– Это сейчас основная тема разговоров. Там, – доктор Пренс кивком головы указала на маленький белый домик слева от них, стоявший у дороги, в отдалении от соседей. В нём было больше движения, чем в остальных: несколько окон, включая окна первого этажа, были распахнуты, и столб света падал на лужайку перед домом. Рэнсом, столь сосредоточенный на том, чтобы ничем не выдать себя, убедился в отношении своей спутницы, когда она добавила, подавив короткий смешок:

– Вот, отсюда прекрасно видно!

Он прислушался, пытаясь понять, о чём она, а через мгновение до его ушей донёсся звук – звук, который он прекрасно знал: голос Верены Таррант, то понижаясь, то повышаясь, звучал в неподвижной августовской ночи.

– Боже, что за милый голосок! – воскликнул он непроизвольно.

Глаза доктора Пренс на какое-то мгновение сверкнули, затем она шутливо заметила:

– Возможно, мисс Бёрдси права!

Рэнсом не стал возражать, а только слушал переливы голоса, доносящиеся из дома. Доктор Пренс продолжала:

– Она готовит свою речь.

– Речь? Неужели она собирается выступать?

– В Мьюзик Холле. Как только вернётся в город.

Внимание Рэнсома переключилось на его спутницу.

– Вы поэтому говорили о «грандиозном успехе»?

– Да, думаю, они представляют его себе именно так. Она тренируется каждую ночь: читает отрывки для мисс Ченселлор и мисс Бёрдси.

– И именно это время вы выбрали для прогулки? – улыбаясь, вопросил Рэнсом.

– Это единственное время, когда моя старая леди не нуждается во мне – она в такие часы слишком увлечена.

Доктор Пренс оперировала только фактами. Рэнсом уже не раз это замечал, а некоторые из этих фактов были весьма занимательными.

– Мьюзик Холл – это то самое огромное здание, не так ли? – спросил он.

– Самое большое из всех, что у нас есть. Оно достаточно грандиозно, но всё же не до такой степени, как планы мисс Ченселлор, – добавила доктор Пренс. – Она занимается с мисс Таррант, чтобы проверить её перед тем, как показать публике – она ещё никогда не выступала на большой сцене в Бостоне. Мисс Ченселлор ожидает, что она произведёт фурор. Грядёт великая ночь, и они готовятся к этому, думая, что это начало чего-то большего.

– Так это подготовка? – спросил Рэнсом.

– Да. Как я уже говорила, это их основная цель.

Рэнсом весь обратился в слух, не оставляя размышлений. Возможно, принципы Верены слегка пошатнулись со времени её визита в Нью-Йорк, но едва ли можно было на это надеяться. На некоторое время доктор Пренс и он замерли в тишине.

– Вам не разобрать слова, – заметила доктор, улыбаясь в темноте улыбкой Мефистофеля.

– О, я знаю их наизусть! – простонал молодой человек и пожелал своей спутнице спокойной ночи.

 

Глава 36

Благоразумие подсказало ему отложить свой визит до утра. Он считал, что в это время более вероятно застать Верену в одиночестве, ведь вечером две молодые леди обязательно будут проводить время вместе. Когда занялся рассвет, Бэзил Рэнсом почти не ощущал трепета ожидания. Он не предполагал, какой приём ему уготовлен, но отправился к тому самому коттеджу шагом человека, который видит свою цель гораздо яснее возможных препятствий. По пути он отметил для себя, что увидеть какое-то место ночью почти то же самое, что читать иностранного автора в переводе. Теперь, когда стрелка часов почти добралась до одиннадцати, он явно ощущал, что имеет дело с первоисточником. Небрежно разбросавший свои дома город лежал на краю голубоватого залива. На другой его стороне лесистый берег сверкал белоснежным песком в тех местах, куда добиралась вода. Узкий залив являл собой картину одновременно яркую и нежную – сияющая дремота летнего моря, и в то же время – далёкая, округлая линия берега, которая под августовским солнцем, казалась подёрнутой нежной дымкой. Рэнсом относился к этому месту как к городу, потом что доктор Пренс называла его так. Но это был один из тех городов, где, бродя по улицам, можно почувствовать запах сена, а на главной площади – собирать ежевику. Поверх лужаек смотрели друг на друга низкие, выцветшие, перекошенные временем дома с грубыми лицами и мутными глазами маленьких окон. Крошечные палисадники изобиловали пышными и старомодными цветами, преимущественно жёлтыми. Там же, где земля не касалась моря, вверх по склонам взбирались поля, и леса, в которых они терялись, грозно смотрели с уступов. Засовы и решётки не были частью здешних привычек, и слуга, встречавший посетителя на пороге, был по-настоящему радушен, а не привычно холоден. Поэтому Бэзил Рэнсом обнаружил дверь дома мисс Ченселлор не просто распахнутой, но даже лишённой дверного молотка или колокольчика. С того места, где он стоял, была видна вся маленькая гостиная, находившаяся слева от зала. Он видел, что она простирается до задней стены дома, видел, что стены её украшены репродукциями картин зарубежных мастеров, видел пианино и все те причудливые украшения, которыми любят окружать себя оригинальные женщины, снимающие дом на несколько недель. Верена после рассказывала ему, что хотя коттедж, который сняла Олив, назывался меблированным, столов и стульев не хватало, так что им приходилось сидеть и лежать по очереди. Помимо прочего, у них были в наличии все произведения Джордж Эллиот и две фотографии Сикстинской Мадонны. Рэнсом постучал тростью по косяку двери, но никто не вышел ему навстречу. Тогда он направился в кабинет, где его кузина Олив держала столько немецких книг, сколько можно было себе только представить. Он на какое-то время углубился в эту литературу, повинуясь привычке, но вскоре вспомнил о цели визита. Через дверь, расположенную на противоположной стороне зала, видна была небольшая веранда, пристроенная к задней стороне дома. Думая, что, возможно, леди отдыхают в тени, он отдёрнул занавеску заднего окна и увидел, что все преимущества летней резиденции мисс Ченселлор были сосредоточены именно здесь. Веранда была огорожена широкой горизонтальной решёткой, увитой лозой. Позади решётки располагался маленький одинокий садик. За ним простиралось обширное, лесистое пространство, где лежали в беспорядке несколько штабелей древесины – впоследствии доктор Пренс рассказала, что это пережиток эпохи кораблестроения. Далее находилось прекрасное похожее на озерцо устье реки, которым он уже успел восхититься. Его взгляд привлекла фигура, сидевшая под решёткой, где ромбовидные лучи солнца сквозь виноградную листву падали на раскинутый на траве коврик. Пол небрежно сколоченной веранды был столь низок, что со стороны разница в уровне казалась незаметной. Рэнсому понадобилось несколько секунд, чтобы опознать мисс Бёрдси, хотя она сидела к дому спиной. Она была одна и сидела неподвижно (на коленях её покоилась газета, но не было похоже, что она читает), глядя на мерцающий залив. Быть может, она спала. Поэтому Рэнсом смягчил поступь своих длинных ног, пока шёл через дом, чтобы присоединиться к ней. Это была единственная его предосторожность, но, когда он прошёл через веранду и встал рядом, она не заметила его. Её голова и верхняя часть лица были полностью погружены в соломенную шляпу. Рядом стояло несколько стульев, а также стол, на котором покоилось с полдюжины книг и журналов, и стакан с ложкой, содержащий бесцветную жидкость. Рэнсом не хотел нарушить её сон, и просто сел на один из стульев, ожидая, пока она его заметит. Этот садик был светлым пятном, и его истощённая душа чувствовала бриз – праздный, блуждающий летний ветер, который качал виноградные листья над его головой. Подёрнутые дымкой берега, мерцавшие вдалеке и окрашенные в цвета более утончённые, чем аллеи Нью-Йорка, казались ему страной мечты, нарисованным пейзажем. Бэзил Рэнсом видел немного картин, в Миссисипи их не было. Но у него было некое представление о чём-то гораздо более прекрасном, чем реальный мир, и та обстановка, в которой он оказался сейчас, доставила ему почти такое же наслаждение, как выдающееся произведение искусства. Он не мог видеть, открыты ли глаза мисс Бёрдси горизонту, или она прибегала к помощи воображения, наблюдая картины с закрытыми, ослеплёнными глазами. Она заметила его через несколько минут – он сел напротив старой леди, которая являла собой воплощение заслуженного отдыха, идеального пациента или смиренного пенсионера. В конце долгого рабочего дня она устремлялась сюда, чтобы насладиться размытыми очертаниями мирно несущей свои воды реки и мерцающих вдали берегов – рая, который, благодаря её бескорыстию, совсем скоро будет открыт для неё. Через мгновение, всё ещё неподвижная, она спокойно произнесла:

– Я полагаю, пришло время принимать моё лекарство. Кажется, ей удалось найти подходящее, вы не находите?

– Вы имеете в виду этот стакан? Я с удовольствием помогу вам, если вы скажете, сколько вам нужно, – Бэзил Рэнсом встал, взяв стакан со стола.

При звуках его голоса мисс Бёрдси привычным движением сдвинула соломенную шляпу чуть назад и повернула своё закутанное тело (даже в августе она зябла и всегда укрывалась), устремив на него любопытный, изучающий взгляд.

– Одну ложку – две? – Спросил Рэнсом, улыбаясь и помешивая лекарство.

– Что ж, думаю, на этот раз две.

– Определённо, доктор Пренс не могла не отыскать нужное, – сказал Рэнсом, как только медицинская часть была закончена; принимая лекарство, она по-детски вытягивала шею. Он поставил стакан на место, и она вернулась в своё положение, казалось, размышляя над чем-то.

– Гомеопатическое, – сказала она.

– Никаких сомнений; я полагаю, вы не стали бы принимать что-то ещё.

– Сейчас этот метод считается истинным.

Рэнсом придвинулся ближе, чтобы она могла лучше видеть его.

– Тяга к истине – большое дело. Уверен, у вас этого не отнять.

Ему не часто приходилось притворяться, но если приходилось, то он шёл до конца.

– Это очень лестное замечание. Я подумала, что вы Верена, – добавила она, устремляя на него мягкий, осторожный взгляд.

– Я ждал, что вы узнаете меня. Конечно, вы не знали, что я здесь – я приехал ночью.

– Я рада, что вы прибыли повидать Олив сейчас.

– Вы помните, что я не стал делать этого, когда видел вас в последний раз?

– Вы просили меня не говорить ей, что я встретила вас. Вот что я помню.

– Помните ли вы, что я собирался делать? Я собирался поехать в Кембридж и увидеть мисс Таррант. Благодаря сведениям, которые я получил от вас, мне это удалось.

– Да, она упоминала вскользь о вашем визите, – сказала мисс Бёрдси с улыбкой и странным гортанным, присущим только ей, грустным намёком на смешок, значения которого Рэнсом никогда не понимал, хотя на долгое время запомнил эту манеру старой леди.

– Я не знаю, получила ли она удовольствие, но это было большой радостью для меня. Такой большой, что я снова явился по её зову.

– Насколько я понимаю, она всё-таки изменила вас?

– Чрезвычайно! – сказал Рэнсом, смеясь.

– Что ж, вы будете отличным пополнением,– ответила мисс Бёрдси. – Насколько я понимаю, вы хотите навестить и мисс Ченселлор?

– Это зависит от того, примет ли она меня.

– Если она узнает, что вы изменились, всё пройдёт как нельзя лучше, – сказала мисс Бёрдси задумчиво, как будто даже для её бесхитростной души было ясно, что отношения с мисс Ченселлор могут быть щекотливыми. – Но она не может принять вас сейчас, не так ли? Ведь её нет. Она отправилась на почту, чтобы получить письма из Бостона. Их приходит так много каждый день, поэтому она взяла с собой Верену, чтобы та помогла ей. Одна из них хотела остаться со мной, потому что доктор Пренс отправилась на рыбалку, но я решила, что уж семь минут смогу побыть одна. Я знаю, как им нравится быть вместе. Кажется даже, что они не могут никуда пойти друг без друга. Именно поэтому они и приехали сюда – здесь тихо и здесь нет никого, кто бы их отвлекал. Печально, что я могу испортить всё это!

– Боюсь, что ситуацию испорчу я, мисс Бёрдси.

– Вы определённо джентльмен, – пробормотала старая леди.

– Да. А чего ещё ожидать от джентльмена? По мере возможности я просто обязан всё испортить!

– Вам стоит отправиться на рыбалку с доктором Пренс, – сказала мисс Бёрдси спокойно, не обращая внимания на только что данное им зловещее обещание.

– Я не против. Дни здесь, должно быть, кажутся вечностью. К вам приставили доктора? – Удивился Рэнсом, как будто ничего об этом не знал.

– Да, мисс Ченселлор пригласила нас обеих. Она очень заботлива. Она филантроп не только в своих теориях – её не меньше интересуют детали, – сказала мисс Бёрдси, сидя в кресле так, будто сама была всего лишь предметом интерьера. – Как оказалось, мы не очень нужны в Бостоне, во всяком случае, не в августе.

– И вот вы сидите здесь, наслаждаетесь бризом и восхитительным видом, – заметил молодой человек, задаваясь вопросом, когда же две дамы, семь минут которых давно уже истекли, вернутся.

– Да, мне всё нравится в этом маленьком старомодном местечке. Я даже и не предполагала, что получу такое удовольствие от праздности. Это, знаете ли, сильно отличается от моей прежней жизни. Как бы то ни было, никаких проблем не предвидится. Если же что-то случится, то мисс Ченселлор и мисс Таррант сумеют разобраться. Они считают, что мне лучше ничего не делать. Особенно когда вокруг меня собираются щедрые и великодушные люди, – продолжала мисс Бёрдси, глядя на него с добротой и расположением из-под кривых выцветших полей своей шляпы.

Он чувствовал, что вынужден продолжать эту игру, так как пообещал, что не будет колебать её оптимизм. В будущем это могло аукнуться ему, но в этот момент он был спасён от необходимости выкручиваться. До его слуха донеслись звуки, предупреждающие о том, что он должен приберечь остроумие для более срочных целей. Хорошо знакомые голоса уже звучали в холле и быстро приближались. И не успел он подняться, как один из голосов воскликнул:

– Мисс Бёрдси, дорогая, у нас есть семь писем для вас!

Слова застряли в её горле, ещё до того как она успела их произнести. Когда Рэнсом, поднявшись, повернулся, он увидел Олив Ченселлор с пачкой писем в руке. Она смотрела на него с выражением подлинного ужаса – на какое-то мгновение самообладание полностью покинуло её. В лице её не было ни намёка на приветствие – только гримаса смятения, и он чувствовал, что ему нечего сказать, и в такой момент ничто не может смягчить самого факта его присутствия здесь. Он просто позволил ей принять это, смириться с тем, что пока она не может от него избавиться. Через мгновение, чтобы разрядить ситуацию он взял у неё письма для мисс Бёрдси. Она покорно отдала их, и это доказывало, что она действительно потрясена. Передав письма старой леди, он увидел, что в дверях появилась Верена. Увидев его, она залилась краской, но в отличие от Олив, не потеряла дар речи.

– Ничего себе! Мистер Рэнсом! – воскликнула она. – Как это вас прибило к этому берегу?

Тем временем, мисс Бёрдси разбирала письма, не подозревая о том, что встреча Олив и её гостя была настоящей схваткой.

Верена разрядила ситуацию: беспечные слова сорвались с её губ настолько быстро, будто у неё совсем не было повода прийти в замешательство. Она не смутилась, даже несмотря на нахлынувший румянец – возможно, такую готовность к неожиданностям стоило списать на опыт публичных выступлений. Рэнсом улыбнулся ей, когда она приблизилась, но заговорил с Олив, которая успела уже устремить взгляд на голубоватое море, как будто раздумывая, что же будет дальше.

– Конечно, вы ошарашены моим появлением. Но я надеюсь, мне удастся разубедить вас в том, что я незваный гость. Я увидел, что дверь открыта и вошёл, а мисс Бёрдси разрешила мне остаться. Мисс Бёрдси, я вверяю себя под ваше покровительство, я заклинаю вас, я взываю к вам, – продолжал молодой человек. – Примите меня, укройте меня мантией вашего человеколюбия!

Мисс Бёрдси оторвалась от писем, как будто едва расслышала произнесённые слова. Она перевела взгляд с Олив на Верену, затем сказала:

– У нас ведь найдётся место для всех? Когда я вспоминаю, что видела на Юге, пребывание мистера Рэнсома здесь кажется мне большой победой.

Олив, похоже, ничего не понимала, а Верена с пылом произнесла:

– Конечно же, вы узнали о нашем местонахождении из моего письма. Того, что я написала незадолго до приезда сюда, Олив. Помнишь, я показывала его тебе?

Ответив утвердительно на вопрос подруги, Олив заговорила, сверкнув глазами. Она сказала, что Бэзилу совсем не обязательно так оправдываться за свой приезд и что приехать сюда мог любой. К тому же это замечательно местечко, жизнь в котором любому пойдёт на пользу.

– Однако есть один минус, – добавила она. – Три четверти постояльцев – женщины!

Эта неловкая шутка, столь же неожиданная, сколь неуместная, произнесённая бескровными губами и с ледяным взглядом, своей странностью потрясла Рэнсома – он не смог удержаться от того, чтобы бросить вопросительный взгляд на Верену, которая, если бы у неё была возможность, вероятно, смогла бы объяснить такое поведение. Олив пришла в чувство, напомнив себе, что она в безопасности, что её подруга ещё в Нью-Йорке отвергла и осудила её противника. И, словно чтобы доказать себе, что она в безопасности и заодно напомнить Верене, что сейчас, после всего что было, у неё нет страха, Олив решила, что лёгкая насмешка не повредит.

– Мисс Олив, не притворяйтесь, что действительно думаете, будто я плохо отношусь к представительницам вашего пола. Сказать по правде, именно то, что я люблю женщин слишком сильно, отталкивает вас во мне больше всего! – это не было проявлением бесстыдства или дерзости, – Рэнсом был сдержанным человеком. Но он понимал: что бы он ни сказал или сделал, он всё равно будет обвинён в том или другом. Тогда он рассудил, что если ему придётся прослыть дерзким, нужно честно заслужить это. Ему было безразлично, кто и как его осудит, или какие правила он может нарушить. У него была цель, и он был поглощён этой целью, она поддерживала его твёрдость, дополняла его, давала уверенность в себе, которую легко было перепутать с холодной отстранённостью. Он продолжал:

– Жизнь здесь пойдёт мне на пользу. У меня не было отпуска уже больше двух лет, я не мог упустить такой шанс. Наверное, я должен был написать вам заранее, что приеду, но моё решение было весьма спонтанным. Мне показалось, что это именно то, что мне нужно. Я вспомнил, что мисс Таррант написала в своём письме, вспомнил слова о том, что в этом месте люди могут валяться на земле и носить старую одежду. Я люблю лежать на земле, и вся моя одежда стара. Я надеюсь остаться на три-четыре недели.

Олив слушала, пока он не закончил. Поколебалась мгновение, и потом, не сказав ни слова и ни на кого не глядя, бросилась в дом. Рэнсом видел, что мисс Бёрдси погружена в свои письма. Он подошёл к Верене и стал перед ней, глядя прямо ей в глаза. Он не улыбался, как это было при разговоре с Олив.

– Мы можем поговорить наедине?

– Зачем вы это сделали? Было неправильно приходить сюда! – Верена выглядела так, как будто всё ещё заливалась краской, но Рэнсом вдруг подумал, что стоит списать это на загар.

– Я приехал, потому что это было необходимо – я должен сказать вам кое-что очень важное. Великое множество вещей.

– Тех же вещей, которые вы говорили в Нью-Йорке? Я не хочу снова их слышать – они были ужасны!

– Нет, кое-что другое. Я хочу, чтобы вы пошли со мной. Подальше отсюда.

– Вы всегда хотите уйти! Мы не можем сделать этого сейчас: мы и так достаточно далеко! – засмеялась Верена. Она пыталась обезоружить его, чувствуя приближение чего-то непонятного.

– Спустимся к воде, там мы сможем поговорить. Именно поэтому я и приехал – не для того чтобы пообщаться с мисс Олив.

Он понизил голос, как будто мисс Олив всё ещё могла слышать его, и было в его тоне что-то чрезвычайно серьёзное, даже торжественное. Верена огляделась. Великолепный летний день, укутанная бесформенная фигура мисс Бёрдси, которая читала письмо, полностью погрузив его в свою шляпку.

– Мистер Рэнсом! – твёрдо произнесла она. И, когда их глаза снова встретились, он увидел слёзы.

– Я свято верю, что это не заставит вас страдать. Я не собираюсь говорить ничего, что причинит вам боль. Как я могу ранить вас, учитывая мои к вам чувства? – продолжил он, едва сдерживаясь.

Она ничего не ответила, но всё её лицо умоляло отпустить её. И по мере того, как это выражение становилось более явным, лёгкое чувство ликования и успеха начало разгораться в его сердце: он понял, чего же он хочет. Он понял, что она боится его, что она отказывается доверять себе, что он верно понял её сущность: она открыта для наступления, создана для любви, создана для него. Наконец, что его прибытие было всего лишь вопросом времени. Такое счастливое стечение обстоятельств сделало его чрезвычайно нежным к ней. Он улыбнулся ей насколько мог утешительно и доверительно проговорил:

– Дайте мне только десять минут. Не отвергайте меня. Это мой праздник – мой ничтожный маленький праздник. Не надо его портить.

Три минуты спустя мисс Бёрдси, оторвавшись от своих писем, увидела, как они вместе идут по разросшемуся саду и пролезают через отверстие в старом заборе, который окружал дальнюю его часть. Они пересекли территорию верфи, ставшую теперь всего лишь поросшим травой подходом к берегу, где тут и там были разбросаны штабеля ненужной древесины. Она видела, как они прошли к самой воде и остановились там, ловя лицами свежий бриз. Она смотрела на них некоторое время, и это согревало её сердце – ведь она видела, как упрямый Южанин повержен дочерью Новой Англии, воспитанной и выращенной в правильном окружении. Понимая, насколько предвзятым он может показаться, Рэнсом вёл себя подчёркнуто вежливо. Даже на расстоянии мисс Бёрдси могла заметить, с каким смирением он пригласил её присесть на низкую кучу почерневших от времени досок, которые составляли единственную обстановку этого места. Заметила она и то победное выражение, с которым девушка отвергла предложение и осталась стоять на месте, отвернувшись от него. Мисс Бёрдси видела всё это, но не могла слышать, и потому не знала, что заставило Верену неожиданно повернуться к нему. Возможно, тогда его замечание показалось бы ей чуть менее странным, – учитывая обстоятельства, при которых эти двое встретились, – чем оно может показаться читателю.

– Они приняли одну из моих статей. Я думаю, что она лучшая, – таковы были первые слова, которые произнёс Бэзил Рэнсом, когда молодые люди отдалились от дома настолько, насколько это было возможно.

– Она уже напечатана? Когда она появилась? – Верена задала вопрос почти мгновенно. Он слетел с её уст так быстро, что полностью перечеркнул тот дух независимости, с которым несколько мгновений ранее она пыталась дистанцироваться от Рэнсома.

Он не стал повторять сейчас то, что сказал ей тогда, во время их прогулки по Нью-Йорку, когда она выразила неуместную надежду на то, что его удача как публициста вскоре повернётся к нему лицом – он не стал напоминать ей, что она замечательное создание. Он просто продолжал объяснять всё то, что мог объяснить, чтобы совсем скоро она узнала его лучше и поняла, что может полностью ему доверять.

– Вот почему я здесь. Моё эссе – это самая важная вещь, которую мне удалось сделать, если говорить о моих литературных притязаниях. Я должен был либо бросить эту игру, либо довести её до конца – в зависимости от того, удастся ли мне вынести своё детище на свет. И однажды я получил письмо от редактора «Рэйшнл Ревью», в котором сообщалось, что он будет счастлив напечатать её, что статья хороша, и он будет рад дальнейшему сотрудничеству. Ну, он ещё не раз услышит обо мне! В письме было много хорошего. И я действительно думаю, что это привлечёт некоторое внимание. Сам факт публикации переворачивает мою жизнь. Для вас это может прозвучать жалко, ведь вы сами публиковались, вы были в центре внимания несколько лет и во всём добились успеха; но для меня это огромная победа. Это заставляет меня верить, что я кое-что могу. Это меняет мой взгляд на собственное будущее. Я строил воздушные замки и для вас отвёл самый лучший. Но это великая перемена, и, как я уже сказал, поэтому я приехал.

Верена не упустила ни слова из этой кроткой, примирительной речи. Многое её удивило, и когда Рэнсом закончил говорить, она спросила:

– Неужели вы не были уверены в своём будущем раньше?

По её тону он понял, как мало она подозревала о том, что в нём поселилась боль разочарования, как мало она сомневалась, что однажды он одержит окончательную победу над изменчивой судьбой. И это было самым сладостным подкреплением его мыслей о том, что, возможно, у него есть талант. Письма от редактора «Рэйшнл Ревью» оказалось недостаточно, чтобы его убедить.

– Увы, я был в ужасной тоске: мне казалось, что во всём мире для меня нет места.

– Боже! – воскликнула Верена Таррант.

Четверть часа спустя мисс Бёрдси, вернувшаяся к своим письмам (у неё был поверенный во Фрамингеме, который обычно писал по пятнадцать страниц), увидела, что Верена вернулась в дом одна. Она остановила её и выразила надежду, что та не выбросила мистера Рэнсома за борт.

– Увы, нет. Он ушёл.

– Надеюсь, он вскоре расскажет нам что-нибудь.

Верена немного поколебалась с ответом и сказала:

– Он говорит лишь своим пером. Он написал весьма приятную статью – для «Рэйшнл Ревью».

Мисс Бёрдси смотрела на свою юную подругу довольным взглядом. Листы бесконечного письма трепетали на ветру.

– Восхитительно видеть, как всё складывается, не правда ли?

Верена не знала, что сказать. Но, взвесив слова доктора Пренс о том, что они могут потерять старую леди со дня на день, и всё сказанное Бэзилом Рэнсомом – «Рэйшнл Ревью» является ежеквартальным изданием, и статья его будет напечатана не так скоро, – она решила, что, возможно, мисс Бёрдси уже не сможет стать этому свидетелем. А значит, не стоило колебать её веры, дабы она могла не бояться судного дня. Верена позволила себе лишь поцеловать старую леди в лоб. Мисс Бёрдси воскликнула:

– Верена Таррант! Как холодны твои губы!

В этом не было ничего удивительного. Смертельный холод сковывал её тело – она знала, что ей не избежать ужасной сцены с Олив.

Она нашла подругу в её комнате, куда та сбежала от общества мистера Рэнсома. Она сидела возле окна, утопая в кресле, откуда, без сомнения, могла видеть Верену, когда та шла через сад к воде с этим возмутителем спокойствия. Она все ещё выглядела измождённой: её поза в точности повторяла ту, в которой Верена нашла её тогда в Нью-Йорке. Верена не представляла, что Олив собиралась сказать ей: она сама была полна решимости начать разговор. Она подошла к ней и, упав на колени, схватила за руки, сцепленные в нервном напряжении. Верена помедлила немного, глядя на неё, и затем сказала:

– Я хочу поведать тебе кое-что, не терпящее отлагательств. Я не рассказала тебе об этом, когда всё случилось. Не сказала и позже. Мистер Рэнсом приезжал ко мне однажды – в Кембридж, перед нашей поездкой в Нью-Йорк. Он провёл со мной несколько часов. Мы гуляли по университетскому городку. Уже после этого он написал мне. У нас с тобой был весьма обстоятельный разговор о нём, но я решила утаить это и поступила так намеренно. Я не могу объяснить почему – я лишь думала, что так будет лучше. Но теперь я хочу, чтобы ты знала. Зная это, ты будешь знать всё. Это было всего лишь однажды и длилось около двух часов. Я хорошо провела время тогда – он казался таким увлечённым. К тому же, я не хотела, чтобы ты узнала, что он приехал в Бостон и не навестил тебя. Я боялась, это оскорбит тебя. Я боялась, ты подумаешь, будто я предала тебя. Конечно, я умолчала. Но теперь я хочу, чтобы ты знала всё.

Верена сказала всё это на одном дыхании, быстро и пылко, как будто страстностью пыталась искупить недостаток честности. Олив слушала, пристально глядя на неё. На первый взгляд казалось, что смысл ускользает от неё, но потом она воскликнула:

– Ты предала меня – предала! Но твоё предательство всё же лучше, чем такие грязные откровения! И какое это имеет значение сейчас, когда он приехал за тобой? Зачем он приехал – чего он хочет?

– Он хочет, чтобы я стала его женой.

Верена сказала это с тем же пылом – тоном, который на этот раз не допускал упрёка. Но сказав это, она уронила голову на колени подруги.

Олив не стала поднимать её. Она только сидела молча, пока Верена удивлялась тому, что известие об эпизоде в Кембридже, который хранился в тайне от неё много месяцев, не поразило Олив с должной силой. Теперь она видела, что причиной тому ужас, охвативший её при мысли о том, что произошло только что. Наконец, Олив спросила:

– Это он сказал тебе там, у воды?

– Да, – Верена подняла взгляд. – Он хочет, чтобы я ответила прямо сейчас. Он считает справедливым, если ты узнаешь о его намерениях. Он хочет, чтобы я полюбила его. Он хочет, чтобы мы лучше узнали друг друга.

Олив откинулась в кресле, с распахнутыми глазами и раскрытым ртом.

– Верена Таррант, что там между вами? На что мне полагаться, чему верить? Два часа в Кембридже, перед поездкой в Нью-Йорк? – осознание предательства Верены, предательства, которое заключалось в молчании, охватывало её. – Господь милосердный, как ужасно ты поступила!

– Олив, я пыталась уберечь тебя.

– Уберечь? Если бы ты действительно хотела уберечь меня, его бы здесь не было!

Мисс Ченселлор выкрикнула это с неожиданной жесткостью, вспышкой, которая заставила Верену вскочить на ноги. Некоторое время две молодые женщины стояли друг против друга, и случайный наблюдатель мог бы принять их за врагов. Но так могло продолжаться лишь несколько мгновений. Верена ответила, с дрожанием в голосе, которое теперь было не проявлением страсти, а зовом милосердия:

– Ты хочешь сказать, я ждала его, звала его? Никогда в своей жизни я не была удивлена больше, чем когда увидела его здесь.

– У него столько же такта, сколько у его надсмотрщиков на плантации. Неужели он не знает, что ты ненавидишь его?

Верена посмотрела на свою подругу свысока, – выражение, которое обычно не было ей присуще:

– Это не так. Я всего лишь не разделяю его убеждения.

– Не разделяешь! О, Господи! – Олив повернулась к открытому окну, и прислонилась лбом к раме.

Верена замешкалась, потом подошла к ней, обвивая её рукой.

– Не злись на меня! Помоги мне, помоги, – прошептала она.

Олив искоса взглянула на неё. Затем, обернувшись к ней, сказала:

– Теперь ты уедешь первым поездом?

– Сбежать от него снова, как я сделала в Нью-Йорке? Нет, Олив Ченселлор, это не выход, - она говорила убедительно – казалось, мудрость веков срывается с её губ. – И как мы можем оставить мисс Бёрдси, в её состоянии? Мы должны остаться – и справиться с этим здесь.

– Почему же не быть с ним полностью честной? Почему не сказать ему, что ты его любишь?

– Люблю? Я же едва знаю его.

– Что ж, у тебя будет шанс, если он останется на месяц!

– Конечно, ты ненавидишь его, в отличие от меня. Но как я могу любить его, когда он говорит, что хочет, чтобы я бросила всё, всю нашу работу, нашу веру, наше будущее, и никогда больше не выступала, не открывала на публике рта? Как я могу согласиться на это? – продолжала Верена, странно улыбаясь.

– Он прямо просил тебя об этом? Вот так?

– Не совсем так. Очень любезно.

– Любезно? Небеса тебе в помощь, не унижайся! Знает ли он, что это мой дом? – сказала Олив, чуть помедлив.

– Конечно. Он не придёт сюда, если ты отвергнешь его.

– Но тогда ты сможешь видеться с ним в других местах – на берегу, в деревне?

– Я не буду избегать его, прятаться от него, – сказала Верена гордо. – Я думала, я смогла убедить тебя в том, что мне действительно небезразличны наши устремления. Мне кажется, я должна видеться с ним, осознавая твёрдость своих убеждений. Что если он понравится мне? Что это будет значить? Я люблю то, что я делаю, но ещё больше я люблю то, во что я верю.

Олив слушала это, и воспоминания о том, как в доме на Десятой Улице Верена упрекнула её за сомнения, в который раз открыто заявив о своих взглядах, с неожиданной силой нахлынули на неё, и вся нынешняя ситуация показалась ей не настолько ужасной. Однако она ответила только:

– Но ты не захотела встретиться с ним там. Ты сбежала из Нью-Йорка, хотя я просила тебя остаться. Он сильно взволновал тебя тогда. Ты была не такой спокойной, когда вернулась ко мне после вашей прогулки в парке, как притворяешься сейчас. Тогда чтобы сбежать от него, ты бросила всё остальное.

– Я знаю, что не была спокойна. Но у меня было три месяца, чтобы поразмыслить над этим – над тем, как он повлиял на меня. Я смиренно приняла это.

– Нет, ты далеко не спокойна сейчас!

Верена молчала, пока взгляд Олив продолжал изучать, обвинять и осуждать её.

– Тогда не стоит наносить мне удар за ударом! – ответила она с поистине трогательной нежностью.

Это произвело немедленный эффект на Олив: она разрыдалась и бросилась на грудь подруги.

– Только не оставляй меня, не оставляй меня, это было бы слишком мучительно! – стонала она, содрогаясь.

– Ты должна помочь мне, должна помочь! – плакала Верена, умоляя.

 

Глава 37

Бэзил Рэнсом провёл в Мармионе почти месяц. Сообщая вам это, я совершенно определённо убеждён в исключительности его характера. Бедная Олив была встревожена его присутствием, ведь после возвращения из Нью-Йорка она убедила себя, что раз и навсегда покончила с ним. Тот приступ отвращения, который заставил Верену настоять на скором отбытии с Десятой Улицы, позволил ей подумать, что подруге достаточно было поверхностного знакомства со взглядами мистера Рэнсома, чтобы навсегда отпрянуть от него. Кроме того, ощущение безопасности подкреплялось ещё и очевидным намерением Рэнсома выйти из этой игры. Он говорил Верене, что та их прогулка была последней возможностью, дал ей понять, что он расценивает её не как начало более близких отношений, а как конец того малого, что было между ними. Он оставил её по причинам, известным лишь ему самому. Если он и хотел напугать Олив, то мог быть уверен, что достаточно преуспел в этом: благородство южанина подсказывало оставить её, пока он не свёл её в могилу. Кроме того, он осознал, насколько бессмысленно было надеяться, что Верена откажется от своих столь укоренившихся убеждений. И хотя он восхищался Вереной и хотел обладать ею на собственных условиях, ему пришлось смириться с возможным разочарованием от того, что даже после полугода общения, и несмотря на всю её симпатию и стремление соответствовать ожиданиям окружающих, она ненавидела его убеждения так же, как в первые дни. Олив Ченселлор была способна верить лишь в то, во что желала верить, и именно поэтому она позволила Верене ускользнуть из Нью-Йорка, предварительно продемонстрировав той, сколь дорого ей может обойтись жизнь в мире иллюзий. Если бы в ней было меньше страха, если бы она видела вещи яснее, она бы смогла осознать, что никто не убегает от людей, которых не боится, и не боится, пока не станет безоружным. Верена боялась Рэнсома и сейчас, хотя решила отказаться от идеи побега. Однако теперь она была вооружена: она признала собственную беззащитность и попросила Олив стать её щитом. Бедная Олив была поражена, но шаткость её положения придала ей неистовую энергию. Единственный плюс этого положения заключался в том, что Верена признала опасность, отдала себя в её руки.

– Он нравится мне – я не могу этого отрицать – он мне очень нравится. Но я не хочу выходить за него, так как не хочу разделять его лживые взгляды. Но он нравится мне больше, чем любой мужчина, которого я когда-либо знала.

Разговоры, подобные тому, отрывок которого я только что привёл, повторялись довольно часто в течение нескольких дней. Так она пыталась сказать, что в жизни её настал серьёзный кризис, а это значило, что она тоже подвластна страстям. У Олив были свои подозрения и страхи. Но теперь она понимала, насколько пустыми они были, насколько эта ситуация отличалась от тех «фаз», которые она наблюдала раньше. Она была рада, что Верена решила быть честной, это давало ей возможность держаться. Она больше не хотела терпеливо сносить визиты красивых и бесстыдных молодых мужчин, прикрываясь тем, что только так можно обратить их в свою веру. Теперь она держалась твёрдо. После потрясения, вызванного приездом Рэнсома, она решила, что он не должен обнаружить её в бессловесной покорности. Верена сказала ей, что она должна проявить стойкость и спасти её. И вряд ли стоило опасаться, что Олив откажется от этой миссии.

– Он нравится мне, нравится. Но я пытаюсь ненавидеть...

– Ты пытаешься ненавидеть его! – бросила Олив.

– Нет, я хочу ненавидеть лишь свои чувства. Я хочу, чтобы ты открыла мне все причины, по которым я должна их ненавидеть – ведь многие из них важны. Не дай мне упустить ничего! И не бойся, если я окажусь неблагодарной.

Это была одна из речей, которые Верена произносила во время обсуждения ужасной проблемы, и, надо признаться, таких речей она произнесла великое множество. Удивительнее всего было то, что она снова и снова выступала против спасения бегством. Она говорила, что так проявляется гордость: что ей было стыдно после того, как она сбежала из Нью-Йорка. Такая забота о моральной репутации была для Верены внове, поскольку она никогда не позволяла опасности вырасти до столь угрожающих размеров, хоть и не раз говорила об обязанности смотреть в лицо вызовам и опасностям жизни. Не в её привычках было думать о гордости, и когда Олив заметила это за ней, то поняла, что самое ужасное, зловещее и роковое в этой ситуации – как раз то, что Верена, впервые за всю историю их священной дружбы, не была искренна. Она не была честна, когда просила защиты от мистера Рэнсома, когда призвала её следить за тем, чтобы в ней сохранилось всё значимое и достойное. Олив не позволяла себе думать, будто она всего лишь притворяется и, замаливая свою измену, делает ситуацию ещё более отвратительной. Ей пришлось признать, что эта измена была вынужденной, что Верена, прежде всего, предала саму себя, думая, что хочет быть спасённой. Её слова о гордости не были правдой, как и её предлог, касавшийся мисс Бёрдси: как будто доктор Пренс не могла справиться сама, как будто она не была бы рада выпроводить их отсюда! Олив к тому моменту поняла, что доктор Пренс ни в коей мере не разделяет их взглядов – она была сосредоточена исключительно на вопросах физиологии и своей профессии. Она бы никогда не пригласила её, если бы знала это с самого начала – учитывая её холодное равнодушие ко всем их дискуссиям, чтениям и репетициям, её постоянные походы на рыбалку и занятия ботаникой. Она была весьма ограниченной, но, похоже, была лучше всех осведомлена о специфическом состоянии здоровья мисс Бёрдси. Надо признать, её присутствие было утешением в те минуты, когда начинало казаться, что жизненные силы достойной старой леди вскоре совершенно иссякнут.

– Правда в том, что это должно было случиться рано или поздно, и пройти через это будет большим облегчением. Он полна решимости, и если битва не свершится сегодня, мы должны будем сразиться завтра. Я не вижу причин, по которым нынешнее время можно считать неудачным. Моя лекция в Мьюзик Холле уже подготовлена, и мне больше нечем заняться. Так что я могу посвятить всю себя этому поединку. Это требует огромных сил, ты должна признать, ведь тебе известно, как хорошо он умеет говорить. Если нам придётся покинуть это место завтра, он поедет за нами. Он последует за нами куда угодно. Некоторое время назад мы могли сбежать от него, потому как, по его словам, у него не было средств. Теперь их стало не намного больше, но ему хватит, чтобы оплатить дорогу. Он так воодушевлён тем, что редактор «Рэйшнл Ревью» одобрил его статью, он даже уверен, что в будущем перо станет для него источником средств к существованию.

Так говорила Верена после трёхдневного пребывания Бэзила в Мармионе, и когда она сказала это, собеседница прервала её, воскликнув:

– Так вот как он предлагает обеспечивать тебя? Пером?

– О да. Естественно, он не отрицает, что мы будем ужасно бедны.

– И такое видение литературной карьеры основано на статье, которая ещё даже не увидела свет? Я не представляю, как мужчина, – каким бы красавцем он ни был, – может сближаться с женщиной, имея столь шаткое положение в жизни.

– Он говорит, что ещё три месяца назад ему бы стало стыдно. Именно поэтому в Нью-Йорке он не стал противиться моему отъезду. Но потом пришли перемены; его настроение полностью переменилось в течение какой-то недели, и всё из-за письма редактора. Это было удивительно лестное письмо. Он говорит, что теперь верит в своё будущее. Теперь он уверен, что его ждёт признание, слава и достижения, не великие, возможно, но позволяющие сделать жизнь сносной. Он не считает жизнь приятной. Такова, по его мнению, природа вещей. Но один из лучших поступков, которые может совершить мужчина в жизни, – это позаботиться о женщине, которая нравится ему и которая будет рядом с ним.

– Разве он не мог выбрать кого-нибудь другого из миллионов представительниц женского пола? – застонала Олив. – Почему ему надобно добиваться именно тебя, когда всё, что он о тебе знает, против этого?

– Я задала ему этот вопрос, но он ответил только, что в таких делах не может быть разумных объяснений. Он полюбил меня в тот первый вечер у мисс Бёрдси. Что ж, теперь ты видишь, что у твоего мистического предчувствия были основания. Кажется, я понравилась ему больше, чем кто-либо до сих пор.

Олив бросилась на диван, зарылась лицом в подушки, отчаянно расшвыряв их, и застонала. Он не любил Верену, никогда не любил, это ненависть к их общему делу заставила его притворяться. Он хотел причинить ей боль, и сделал это наиболее ужасным способом. Он не любил её, он ненавидел её, он хотел унизить её, сломить – и, если бы она послушала его, то непременно бы в этом убедилась. Это случилось, потому что он познал волшебную силу её голоса и с самого первого момента хотел уничтожить этот дар. Не нежность двигала им – а дьявольская злоба; нежность не способна требовать таких жертв, какие не постеснялся потребовать он – совершить вероломство, богохульство, отказавшись от работы, от устремлений, к которым было расположено её сердце, обмануть её юные годы, её святые и чистые намерения. Олив не стала говорить о себе, не стала упоминать свою личную потерю, их омрачённый распрей союз. Она только продолжала говорить об отречении от их идеалов, об отказе Верены делать то, что она клялась делать, о страхе увидеть её блестящую карьеру погребённой во тьме и слезах, о радости, которая наполнит всех её соперников, когда они найдут лишнее подтверждение изменчивости женской натуры. Этот мужчина всего лишь хотел поиграть с ней, и она сама упала перед ним на колени. Самый же страстный протест Олив заключался в том, что отказ от их общего дела перечеркнёт почти столетнюю историю борьбы женщин за независимость. В те ужасные дни она не говорила много. У неё бывали длительные периоды бессильной, напряжённой злобы, красноречивого молчания, изредка прерываемого эмоциональными мольбами. Верена же говорила всё время, Верена находилась в необычном для себя состоянии, и, как любой мог видеть, в состоянии неестественном. Если она, как решила Олив, изменяла себе, её притворство было очень убедительным. Если она пыталась показаться Олив беспристрастной, хладнокровной и рассудительной по отношению к Бэзилу Рэнсому, жаждущей всего лишь понять, в качестве морального испытания, насколько далеко, как влюблённый, он может затронуть её существо – то пыталась пропустить эту ложь через своё воображение. Она снова и снова настаивала на том, что она будет в отчаянии, если потерпит поражение, и находила весомые аргументы, которые заставляли её держаться за свою судьбу, даже если приходится терпеть лишения. Она была разговорчива, велеречива и возбуждена. Она не оставляла попыток убедить подругу в собственной беспристрастности и независимости.

Трудно представить ситуацию более странную, чем та, в которой оказалась эта выдающаяся молодая женщина. Всё настолько сильно зависело от Верены, что я уже отчаялся описать читателю происходящее в красках реальности. Чтобы понять это, следует принимать во внимание её особую естественную, врождённую честность, её привычку обсуждать вопросы, чувства и мораль, образование, полученное в атмосфере лекционных залов и «сеансов», её фамильярность, вооружённую целой энциклопедией эмоций, загадки её духовной жизни. Она научилась дышать и двигаться в разреженном воздухе, и она бы выучила китайский язык, если бы успех её жизни зависел от этого. Но ни та грубая культура, в которой она воспитывалась, ни даже самые восхитительные трюки, которые ей доводилось видеть, не стали частью её естества, её внутренних привычек. Если что-то и являлось частью её натуры, то это выдающаяся искренность, с которой она могла пожертвовать собой, пойти на всё, чтобы удовлетворить человека, который нуждался в ней. Олив, как мы знаем, уже сделала вывод, что не было человека, менее одержимого собственной гордостью, и хотя Верена именно её указывала как причину, по которой они оставались в Мармионе, стоило признать, что она не слишком стремилась к согласию с самой собой. Олив вложила всю себя в развитие таланта Верены. Но я боюсь даже предположить, как в своих уединённых размышлениях она могла бы оценить последствия взращённого ею же самой красноречия. Считала ли она, что теперь Верена пытается переиграть её, орудуя её же словами? Лицезрела ли она роковой эффект стремления на всё отыскать ответ? Состояние Олив в эти ужасные недели вполне можно понять, ведь для неё всё происходящее было настоящим несчастьем. Она не ела и не спала, она едва могла говорить, чтобы не расплакаться, она чувствовала, что совсем сбита с толку. Она помнила то великодушие, с которым отказалась позапрошлой зимой принять клятву вечного девичества. Она отвергла это испытание, потому что посчитала его слишком жестоким. А ведь эту клятву в один прекрасный час пожелала дать сама Верена. Она раскаивалась в этом с чувством горечи и гнева. Она спрашивала себя в отчаянии: прими она тогда эту клятву, осмелилась бы она после того, что произошло, напомнить об этом? Если бы она имела власть сказать: «Я не отпущу тебя – у меня есть твоё клятвенное слово!» – Верена бы осталась с ней и не посмела ослушаться. Но магии в её душе уже не оставалось, сладость их дружбы, как и вера в эффективность их деятельности, покинули её. Она снова и снова повторяла, что Верена разительно изменилась с тех пор как после утра, проведённого с мистером Рэнсомом в Нью-Йорке, вернулась к ней и умоляла поскорее покинуть город. Она была уязвлена и возмущена, но какое-то время не происходило ничего, если не считать обмена письмами, о котором она знала, и который заставил её с непростительной терпимостью подчиниться. Верена без зазрения совести позволила этому случиться. Она снова и снова подтверждала это и, так же яростно, как и в первый раз, настаивала на том, что это непременно должно было произойти, что это пробудило её. Она была уверена, что он нравится ей, что это правильно, что это единственный путь. Только так можно было найти то, что она называла истинным решением, имея в виду успокоение. Верена никогда не упускала возможности заявить о том, что больше всего на свете она желает доказать то, что с самого начала представляла себе Олив: что женщина способна жить во имя великой, живой, искупающей идеи, без поддержки мужчины. До конца жизни выступать против косных предрассудков, от которых происходят все беды, будто самопровозглашённое верховенство мужчин в обществе и в семье, было необходимостью,– вот что как никогда вдохновляло её в условиях того кризиса, в котором они оказались.

Единственным утешением Олив в этот период несчастья стало то, что хуже быть уже не могло. Она поняла это, когда Верена поведала ей об отвратительном эпизоде в Кембридже, который так долго скрывала. Это казалось ей самым ужасным, потому что грянуло как гром среди ясного неба, пришло оттуда, где, как ей казалось, нельзя было обнаружить никаких признаков болезни. Именно этот эпизод, по мнению Олив, позволил всему произошедшему случиться – именно он дал Рэнсому непреодолимую власть над ней. Если бы Верена открылась вовремя, Олив ни за что не позволила бы ей отправиться в Нью-Йорк. Девушку оправдывало лишь то, что она не думала, что окажется настолько сговорчивой.

Бывали дни в августе, долгие, красивые и пугающие, когда она чувствовала, что ход лета замедляется, и шелест изобилующих листвой деревьев в косых лучах золота, который должен был вызывать восхищение, казался, напротив, голосом надвигающейся осени, а вместе с ней и грядущих опасностей жизни. В такие зловещие, невыносимые часы она садилась под нежно трепетавшими листьями виноградной лозы с мисс Бёрдси и пыталась читать что-нибудь вслух. Но звук её дрожащего голоса заставлял её снова возвращаться к тому ужасному дню в Кембридже, даже несмотря на то, что в этот самый момент Верена гуляла с мистером Рэнсомом – такие прогулки устраивались в надежде на то, что удовольствие от общения друг с другом скоро станет пресным для них обоих. Устраивались – не совсем верное слово, чтобы описать компромисс, достигнутый обменом слёзными мольбами и нежными объятиями, после того как Рэнсом ясно дал понять Верене, что он собирается остаться на месяц, а она пообещала ему, что не будет увиливать, не убежит (что, как он предупредил её, не принесёт никакой выгоды), но даст ему шанс и будет выслушивать его несколько минут в день. Он настоял на том, чтобы эти несколько минут превратились в час. Обычно они шли вдоль воды к скалистому, покрытому кустарником берегу, что занимало у них всё отведённое на беседу время. В этих местах повсюду чувствовалась мягкая, благоухающая и бесхитростная дремота. Сладость белых песков, тихие воды, низкие уступы, где, среди барбариса и приливных волн, мерцающих в лучах заката, прятались тропы – казалось, дух угасающего дня витал в воздухе. Случались и лесные прогулки: иногда они шли по заросшим кустами взгорьям, где среди изящных групп случайно оказавшихся здесь деревьев, среди изумрудных трав и благоухающих уголков, они будто оказывались в Аркадии. В таких живописных местах Верена слушала своего спутника, сжимая часы в руке, и искренне удивлялась, как он может добиваться девушки, которая поставила их встречи в такие мерзкие условия. Он, безусловно, понимал, что больше не может сталкиваться с мисс Ченселлор, и после неприятного утреннего инцидента, описанного выше, в течение трёх недель его нахождения в Мармионе не позволял себе приходить в их дом, из задних окон которого открывался вид на заброшенную верфь. Олив, как и ожидалось, согласилась держаться как леди и не стала чинить препятствий. Отношения между ними были окончательно испорчены. Это была война на уничтожение. Итак, Верена встречалась с молодым человеком, так, будто была его девушкой, а он – её ухажёром. Они встречались позади дома, неподалёку от деревни.

 

Глава 38

Олив думала, что познала худшее. В действительности это было не так, поскольку Верена, хотя и была очень искренней, всё же решила не открываться ей полностью. Перемена в её отношении к нерушимой привязанности Бэзила Рэнсома, начавшаяся ещё в Нью-Йорке, произошла из-за того, что его слова о её истинном призвании, не имеющем ничего общего с теми пустыми и лживыми идеалами, которые её семья и Олив Ченселлор навязали ей – самые важные его слова, запали в её душу и дали ростки. В конце концов, она поверила ему, и именно это изменило её. Он разжёг в ней пламя, и в этом огне она увидела совершенно новую себя и, странно говорить, но это новая «она» понравилась ей гораздо больше, чем та, что прозябала в чарующем сиянии лекционных ламп. Она не могла поделиться этим с Олив, потому что это потрясло бы всё до самого основания. И чудовищное, но при этом восхитительное откровение наполняло её страхом неизбежных последствий. Ей предстояло сжечь всё, что она так любила. И в то же время она должна была любить всё, что сожгла. Самым удивительным было то, что она не стыдилась того предательства, мысль о котором к тому времени прочно засела у неё в голове. Было очевидно, что правда теперь на другой стороне. Что сияющий образ истины начал смотреть на неё выразительными глазами Бэзила Рэнсома. Она любила, любила – и ощущала это всем своим существом. Она не могла бы довольствоваться жизнью человека, способного лишь на ничтожную долю этого чувства, чего требовала вся её священная война, обет, который она дала Олив. Она, без сомнения, была рождена, чтобы познать высшую степень этого чувства. В ней всегда жила страсть, с самого начала: просто объект её теперь переменился. Она была убеждена, что огонь её души достаточно силён, чтобы часть его была отдана дружбе с удивительным человеком, а другая – страстно переживала любые страдания женщин. Верена пристально вглядывалась в ту бесцветную пыль, в которую за три коротких месяца после инцидента в Нью-Йорке обратилась вера, которую она считала нерушимой. Она воспринимала это крушение как чудо. Казалось, Бэзил Рэнсом был послан, чтобы пробудить эти магические силы, – хотя совсем недавно Верена пребывала в радостной уверенности, что волшебная палочка находится в её руках.

Когда около пяти часов вечеров она наблюдала его, уже ожидающего на повороте дороги, то чувствовала, что эта высокая, застывшая в ожидании фигура, за которой простиралась низкая линия горизонта, очень точно олицетворяла тот неприступный форпост, который он занял в её мыслях. Что он был самым ярким, самым сильным и несравненным человеком в мире. Дорога позади него кружила и петляла милю-две и после долгих беспорядочных поворотов сходилась в одну точку и терялась в широко раскинувшемся пространстве, где лишь жужжащая пчела в самые жаркие часы продолжала свой беспорядочный полёт. Если бы она не застала его на посту, ей бы пришлось остановиться и в изнеможении опереться на что-нибудь. Всё её существо пришло бы в невыносимый трепет, ещё более мучительный, чем та дрожь возбуждения, которая просыпалась в ней при виде него. Кто же он? Кто же он? – спрашивала она себя. Что он мог ей предложить, кроме возможности отвергнуть всё то, что ей было дано, даже без компенсации в виде богатства и успеха? Он не внушал ей иллюзий о её будущей жизни в качестве его жены, он не пытался приукрасить её обещанием лёгкой жизни. Он дал ей понять, что она будет бедна, оторвана от общества, она будет сподвижником его сурового стоицизма. Когда он говорил о таких вещах и смотрел на неё, она не могла скрыть слёз. Она чувствовала, что вложить себя в его жизнь, такую бедную и бессодержательную – вот условие её счастья, однако препятствия были ужасными и жестокими. Не стоит всё же думать, что та революция, которая произошла в её душе, не была мучительна. Она страдала меньше Олив только потому, что была меньше к этому склонна. Но с течением времени она чувствовала, что её переживания тают. Обладая светлым и добрым нравом, почтительной чуткостью, гениальным и весьма причудливым складом ума, а кроме того – стремлением угождать другим, которое теперь было вытеснено желанием угодить себе самой, бедная Верена прожила эти дни в болезненном моральном напряжении, которое она не афишировала, лишь потому, что не имела никакого права выглядеть отчаявшейся. Огромная жалость к Олив жила в её сердце, и она спрашивала себя, как далеко должна она зайти в своём самопожертвовании. Ничто уже не могло усугубить причинённый вред – она обманула её во всём, в чём могла. Ещё три месяца назад она в который раз дала слово, вложив в него всю имеющуюся у неё энергию и энтузиазм. Временами Верене казалось, что она не должна продолжать всё это, но потом она напоминала себе, что любит так сильно, как только может любить женщина, и вряд ли что-то способно изменить это. Она чувствовала, что власть Олив тяготит её. Она говорила себе, что не сможет решиться на это, что нет особой разницы, когда всё закончить, что финальная сцена в любом случае станет невыносимым ударом, что у неё нет права уничтожать будущее этого хрупкого создания. Она явственно представляла себе эти ужасные годы и знала, что Олив никогда не сможет преодолеть боль разочарования. Это ранит её в самое её слабое и чувствительное место. Она будет невыносимо одинока и навсегда унижена. Дружба их была весьма специфичным явлением: что-то в ней делало её самой совершенной из всех возможных между двумя женщинами. Не было нужды повторять себе, что дружба эта началась усилиями Олив, и что Верена всего лишь отвечала на её очаровательную вежливость, которая со временем переросла в сильную симпатию. Она как бы одалживала себя, и при этом отдавалась делу целиком, и именно она должна была решить, стоит ли это продолжать. По истечении трёх недель она поняла, что её сражение завершено – она не получила ничего, кроме огромной симпатии к взглядам Бэзила Рэнсома и предчувствия вечного несчастья. Он хотел, чтобы она узнала его, и теперь она знала его достаточно. Она знала и обожала его, но это ничего не меняло. Бросить его или бросить Олив – перед Вереной стоял поистине бесчеловечный выбор.

Если Бэзил Рэнсом получил преимущество после того дня в Нью-Йорке, нетрудно догадаться, что он преуспел в том, чтобы воспользоваться этим в полной мере. Пролив новый свет на мировоззрение Верены, и сделав мысль о счастье с мужчиной более приемлемой, чем мысль о политической карьере, он сумел осветить эту цель ещё ярче и превратить все прежние идеалы в пыль. Однако он пребывал в очень странном положении, держа осаду со связанными руками. Учитывая то, что ему приходилось видеться с ней лишь в течение часа, он рассудил, что должен сосредоточиться на самом главном. А самым главным было дать ей понять, как сильно он любит её, и давить, давить, давить на неё всё время. Блуждания вокруг дома мисс Ченселлор без права проникнуть внутрь составляли режим его существования, и ему было очень жаль, что он больше не видел мисс Бёрдси. Кроме того, зачастую он не знал, чем занять себя по утрам и вечерам. К счастью, он привёз с собой некоторое количество периодики – старых номеров журналов, найденных в киосках Нью-Йорка, и в те минуты, когда большее было ему недоступно, вполне мог довольствоваться этим. По утрам иногда он встречал доктора Пренс, и вдвоём они совершали прогулки к воде. Она была заядлым рыбаком и любила лодочные прогулки. Часто они шли к заливу вместе, ставили свои удочки и обсуждали всякую всячину. Она встречалась с ним, как и Верена, «на природе», но с совершенно другим настроем. Он был весьма удивлён её отношением: казалось, ничто в мире не может заставить её принять чью-либо сторону. Она никогда не смущалась, ничему не удивлялась и имела привычку принимать всё необычное как нечто само собой разумеющееся. Кроме того, она ничем не выдавала своего отношения к той странной ситуации, в которой оказался Рэнсом. Ни намёком не указала на то, что заметила исступленное состояние мисс Ченселлор, или его ежедневные прогулки с Вереной. Она вела себя так, будто для Рэнсома нет разницы – сидеть на заборе в миле от дома или расслабляться в одном из красных кресел-качалок, украшавших заднюю веранду мисс Ченселлор. Единственное, что молодому человеку не нравилось в докторе Пренс (он сам удивлялся, как это просочилось сквозь стену её замкнутости) – так это то, что она считала Верену довольно легкомысленной особой. Она придерживалась иронических взглядов в отношении любых ухаживаний – по её мнению, не было ничего удивительного в том, что большинство женщин столь непостоянны и глупы, если, несмотря на любые свои причуды, могут надеяться заполучить мужчину, готового ради них к беспрестанному сидению на заборах. Доктор Пренс рассказала, что мисс Бёрдси ничего не заметила: на несколько дней она погрузилась в своего рода оцепенение. Она даже не знала, был ли мистер Рэнсом где-то поблизости или нет. Скорее всего, она подумала, будто он приехал на денёк и растворился. Возможно, она даже думала, что такое путешествие было предпринято только ради того чтобы зарядиться силой мисс Таррант. Иногда сидя в лодке в ожидании клёва, и посматривая на него в тишине, доктор Пренс проявляла дьявольскую проницательность. Когда Рэнсом не увязывался за ней, он блуждал по пастушьим угодьям, которые раскинулись над самым побережьем. В его кармане всегда была книга, и он лежал под перешёптывающимися деревьями, постукивая пяткой о пятку, и размышлял над тем, что же он должен сказать Верене в следующий раз. К концу второй недели он преуспел – по крайней мере, так ему казалось – гораздо больше, чем мог надеяться: теперь девушка относилась к своему «дару» более сдержанно. Он был поражён тем, насколько быстро она отбросила свои идеалы, которые прежде казались ей столь полезными и благородными. Именно этого он и добивался, и тот факт, что эта жертва обошлась ей так легко (она сама подметила это однажды) говорил о том, что для достижения счастья совсем не обязательно проводить половину жизни выступая перед публикой. Но, из уважения к этой жертве, он решил быть с ней предельно любезным во все последующие годы. Однажды она задала ему вопрос, который затрагивал эту скользкую тему.

– Если это всего лишь заблуждения, зачем же тогда всё это дано мне – зачем я была наделена талантом? Я не особенно переживаю из-за этого – и я могу спокойно говорить об этом с вами. Но, признаюсь, я хотела бы знать, зачем всё это было частью меня, если я вернусь в обычную жизнь и буду жить, как вы выразились, очаровывая только вас. Я буду подобна певице с прекрасным голосом – вы и сами это признаёте, принявшей священный обет никогда не брать ни единой ноты. Не это ли огромная потеря, великая жестокость природы? Должны ли мы использовать свои таланты, и имеем ли мы хотя бы малейшее право отрицать их, лишив множество людей того удовольствия, которые могли бы им доставить? В соглашении, которое вы предлагаете (так Верена называла вопрос их брака), я не вижу, что уготовано для бедной уставшей служанки, полной веры. Я буду очаровывать вас, но люди говорили мне, что когда я встаю на подмостки, я очаровываю весь мир. Вы сами просили меня об откровенности. Возможно, у вас есть намерение установить подмостки в передней гостиной, где я смогу выступать перед вами каждый вечер, после того, как вы закончите работу. Я говорю «передняя гостиная», потому как нам потребуются две! Не похоже, что мы сможем себе это позволить – но нам ведь нужно место для трапезы, если в нашей гостиной будет сцена.

– Моя дорогая юная леди, мы легко разрешим эту трудность: обеденный стол и будет той самой сценой, и вам придётся взбираться на него!

Таков был шутливый ответ Бэзила Рэнсома на вполне естественное требование его собеседницы, и читатель мог бы отметить, что если это заставило её прекратить свои изыскания, то она довольно легко сдалась. Однако это было не всё, что он собирался сказать.

– Очаровывать меня, очаровывать весь мир? Что станет с вашей привлекательностью – это вы хотите знать? Она станет в пятьсот раз сильнее, чем сейчас – вот что с ней станет. Нам потребуется отыскать великое множество комнат, чтобы вместить все ваши таланты, и это скрасит наше существование. Поверьте мне, мисс Таррант, все эти вопросы разрешатся сами по себе. Вы не сможете петь в Мьюзик-Холле, но вы будете петь для меня. Вы будете петь для каждого, кто знает вас и приближается к вам. Ваш дар неистребим. Не говорите так, будто я хочу уничтожить его или посягаю на то, что дано свыше. Я просто хочу дать ему иное направление, а не останавливать вас. Ваш дар – это дар экспрессии, и я вряд ли способен сделать вас менее выразительной. Ваш дар не будет прорываться фонтаном в условленный день и час, но будет орошать, обогащать и всячески подчёркивать вашу повседневную речь. Представьте, насколько прекрасно будет, когда ваше влияние станет в буквальном смысле социальным. Ваш талант, как вы его называете, просто-напросто сделает вас самой очаровательной женщиной Америки.

То, что Верена была так легко удовлетворена подобным объяснением, могло бы вызвать опасение. Не то чтобы она была убеждена, но она обнаружила в его точке зрения приятную, незаметную на первый взгляд и даже неожиданную правоту. Кроме того, вскоре она поняла, что не может приводить в качестве аргумента то, как жестоко её предательство по отношению к Олив. Хотя она много думала на эту тему сама, она стала воздерживаться от обсуждения, после того, как увидела, насколько злят его такие разговоры, и с какой оскорбительной жестокостью он отвергает этот предлог. Он хотел знать, с каких это пор проводить время с никчёмной старой девой стало приятнее, чем с благородным молодым мужчиной. И когда Верена упомянула о священной дружбе, он поинтересовался, какое же ужасное недоразумение лишило его таких же привилегий. Иногда Верена говорила, свято веря, что защищает интересы Олив, хотя эта защита лишь приближала крах, что его визит в Мармион заставил Олив иначе оценить его приверженность. Она расценила его погоню за Вереной как скрытое покушение на неё саму. Верена уже начала раскаиваться, что дала ход этой идее, но вскоре стало ясно, что это не принесло вреда – Бэзил Рэнсом, помня представления Олив о его манерах, лишь нашёл в этом ещё один повод для шуток. Она не могла знать, что Рэнсом принял окончательное решение ещё до того, как покинул Нью-Йорк – когда написал ей письмо, которое здесь уже упоминалось, и которое было всего лишь вторым письмом, адресованным ей после их встречи в Кембридже. Письмо это было дружеским, полным уважения и служило верным знаком того, что разлука для него никак не означала молчание. Мы знаем о его внутренних размышлениях лишь настолько, насколько позволяет повествование, но нам доподлинно известно, что расположение редактора вызвало в нём всплеск оптимизма. Значение этой благосклонности в воображении Бэзила было, несомненно, усилено его желанием снова принять ту линию поведения, от которой ему пришлось отказаться. Это совершило настоящий переворот в его взгляде на ситуацию, а также заставило задаться вопросом, какую компенсацию он, как честный южанин, должен предоставить мисс Ченселлор, если решится на серьёзные отношения с Вереной. Он был не настолько глуп, чтобы думать, будто бы он ничего ей не должен. Благородство необходимо проявлять не к тем, кого любишь, а к тем, кого ненавидишь. Он не мог сказать, что ненавидит бедную мисс Олив, хотя она сделала всё для этого. И даже если бы он ненавидел её, благородство не могло позволить ему оставить девушку, которую он любит, только ради того, чтобы одна из его сестёр, наконец, поняла, что он может быть галантным. Благородство означает терпимость и великодушие по отношению к слабым, но в мисс Олив не было ничего слабого, она была бойцом, и была готова биться с ним до самой смерти, не уступив ему ни пяди своей земли. Он чувствовал, что она сражается каждый день, соорудив крепость из своего дома. Сам воздух был напоён её сопротивлением, и бывало так, что Верена приходила к нему бледной и ослабшей от постоянных битв.

Так же шутливо, как он отзывался о представлениях Олив о том, как следует жить уроженцу Миссисипи, он говорил с Вереной о лекции, которую она готовила для большого выступления в Мьюзик-Холле. Он узнал от неё, что она собирается пойти по стопам миссис Фарриндер, которая для большего эффекта будет сопровождать её на протяжении всей зимней кампании.

Все формальности были улажены, а путь освобождён. Ожидалось, что она прочтёт свою лекцию не меньше чем в пятидесяти раз разных местах. Лекция имела название «Разум Женщины» – и мисс Бёрдси, и Олив утверждали, что это её самое многообещающее выступление. Она не собиралась доверять вдохновению на этот раз. Она не хотела встретиться с бостонской общественностью, не будучи уверенной в своих силах. Кроме того, вдохновение, как ей казалось, давно испарилось. Под влиянием Олив она прочла и изучила столько литературы, что, казалось, будто всё уже продумано заранее. Олив была великолепным критиком, это стоило признать, и она заставляла её повторять каждое слово не меньше двух десятков раз. Они работали даже над интонациями. Многое изменилось с тех пор, как ей занимался отец. Если Бэзил считал женщин поверхностными, то было обидно, что он не мог оценить стандарты подготовки, установленные Олив, не мог присутствовать на вечерних репетициях, которые проходили в их маленькой гостиной. Отношение Рэнсома к этой затее было очень простым – он собирался, если получится, сорвать её. Он замаскировал это насмешками – и зашёл в своём намерении так далеко, что мог видеть: она думала, будто он преувеличивает своё отвращение к этим планам. На самом же деле он едва ли мог преувеличивать его. Ему казалось, что совсем скоро начнётся новый этап её карьеры. Он поклялся себе, что она не примет в этом участия, поскольку в случае успеха это дело поглотит её целиком. У него не было ни малейшего сомнения в том, что в Мьюзик-Холле она сотворит сенсацию. Его не волновали её выступления, её кампания, надежды её друзей: уничтожить всё это стало главным желанием его сердца. Это означало бы успех, его собственную победу. Это даже превратилось в навязчивую идею, и он предостерегал её снова и снова. Тогда она смеялась и говорила, что единственный способ остановить её – похитить, а он сильно жалел, что за всеми этими шуточками она не может разглядеть стойкость его намерений. Он чувствовал себя почти способным выкрасть её. Было очевидно, что совсем скоро она станет «большой знаменитостью», и эта мысль уязвляла его. Он придерживался по этому поводу совершенно иной точки зрения, чем мистер Пардон.

Однажды, когда они возвращались с прогулки, проходившей в описанных выше условиях, он увидел издалека, что доктор Пренс с непокрытой головой вышла из дома и, пряча свои глаза от красного закатного солнца, осматривает дорогу ищущим взглядом. По заведённому обычаю Рэнсом должен был расставаться с Вереной не доходя до дома, и сейчас они остановились, чтобы обменяться прощальными фразами (которые каждый день решали больше, чем любые другие слова), но доктор Пренс начала отчаянно жестикулировать, подзывая их к себе. Они заторопились к ней, Верена прижала свою руку к сердцу, полагая, что что-то ужасное случилось с Олив – она почувствовала слабость, упала в обморок или даже умерла от невыносимого напряжения. Доктор Пренс наблюдала, как они шли, и на лице её было весьма любопытное выражение. Это была не то чтобы улыбка, но вопиющий намёк на то, что она ничего не замечает. Через мгновение она уже рассказывала им, в чём дело. Мисс Бёрдси почувствовала внезапную слабость: она вдруг решила, что умирает – её пульс был почти на нуле. Она была на веранде с мисс Ченселлор, и они пытались перенести её в кровать, но она отказалась, сказав, что умирает и хочет, чтобы это произошло так – в таком прекрасном месте, в её любимом дежурном кресле, с видом на закат. Она спросила мисс Таррант, и мисс Ченселлор сказала, что её нет – что она на прогулке с мистером Рэнсомом. Потом она захотела узнать, здесь ли ещё мистер Рэнсом, полагая, что он уже уехал. Бэзил знал от Верены, что его имя ни разу не упоминалось в обществе старой леди с того утра, когда они виделись. Она захотела увидеть его – у неё было, что ему сказать. И мисс Ченселлор заверила её, что он скоро вернётся. Мисс Бёрдси выразила надежду, что они вернутся быстро, потому что она слабеет. Доктор Пренс, как знающий человек, добавила, что это, скорее всего, конец. Два или три раза она выбегала из дома, чтобы найти их, и теперь они должны поторопиться. Верена не дала ей закончить – она уже устремилась в дом. Рэнсом последовал за доктором Пренс, понимая, что для него такая возможность является настоящей удачей. Помимо того, что он должен увидеть, как бедная мисс Бёрдси отдаст богу свою человеколюбивую душу, он, без сомнения, должен будет получить от мисс Ченселлор напоминание о том, что у неё нет намерения сдаваться.

К тому времени, как все эти мысли пронеслись в его голове, он уже находился в обществе своей родственницы и её почтенной гостьи, которая сидела, как и раньше, закутанная и в шляпке, на задней веранде дома. Олив Ченселлор находилась с одной стороны и держала её за руку. С другой стороны, на коленях, склонившись к ней, устроилась Верена.

– Вы звали меня? – сказала девушка нежно. – Я больше вас не покину.

– Я не задержу тебя надолго. Я всего лишь хотела увидеть тебя ещё разок, – голос мисс Бёрдси был тих, как будто дышать ей было тяжело. Но в нём не было ни страдальческих, ни капризных нот – он выражал лишь живую усталость, которой был отмечен весь последний период её жизни.

Теперь предстоящий ей уход казался почти благословением. Голова её была откинута назад, на спинку кресла, лента, которая обвивала её старинную шляпу, болталась свободно, и вечерний свет окрасил её восьмидесятилетнее лицо, придав ему чистоту и поразительную безмятежность. Рэнсому виделось что-то величественное в доверчивом отчуждении всей её позы. Что-то в ней говорило, что она была готова уйти уже очень давно, но ожидала нужного часа со своей привычной верой, что всё идёт к лучшему. Только теперь, когда настал тот самый момент, её не покидало ощущение, что эта отсрочка была самой большой роскошью в её жизни. Рэнсом знал, почему в глазах Верены стояли слёзы, когда она смотрела на свою страдающую подругу. Она часто пересказывала ему истории мисс Бёрдси о её великом призвании, её миссии, которую она снова и снова выполняла среди чёрных южан. Она учила их читать и писать, она доставляла им Библии и рассказывала о друзьях, которые на Севере молятся за их свободу. Рэнсом знал, что Верена поведала ему всё это не для того, чтобы он начал стыдиться своего происхождения, своей связи с теми, кто в недалёком прошлом считал рабство необходимым. Он знал это, потому что она слышала от него лично всё то, что он думает по этому поводу. Однажды он сделал нечто вроде исторического обзора проблемы рабства, и ей пришлось признать, что к этому проявлению человеческого скудоумия он был не менее чувствителен, чем к любому другому. Но она настаивала на том, что хотела бы заниматься именно этим – путешествовать, в одиночку, держа свою жизнь в своих руках и сражаясь на благо милосердия в стране, население которой настроено решительно против неё. Она считала это лучшей долей, нежели пустую болтовню о правах с благоустроенных сцен Новой Англии, освещённых газовыми лампами. Рэнсом только произнёс: «Чепуха!». У него была теория, как мы уже узнали, что он знает о склонностях Верены гораздо больше, чем она сама. И это нисколько не ограждало её от чувства, что она слишком поздно пришла к героической эпохе Новой Англии, тогда как мисс Бёрдси была древнейшим памятником тех времён. Рэнсом не мог скрыть своего восхищения, особенно сейчас. Он не раз говорил Верене, что хотел бы встретить старую леди в Каролине или Джорджии перед войной – увидеть её среди чернокожих и поговорить с ней об идеалах Новой Англии. Многие аспекты той жизни не волновали его теперь, но в то время они не могли не вдохновлять. Мисс Бёрдси отдавала всю себя на протяжении целой жизни, и теперь казалось странным, что не осталось чего-то большего, нежели память об этом. Взглянув на Олив, он понял, что та решила его игнорировать, и в течение нескольких минут, пока они были рядом, она ни разу не поймала его взгляд. Вместо этого она отвернулась, когда доктор Пренс, склонившись над мисс Бёрдси, сказала:

– Я привела к вам мистера Рэнсома. Вы хотели его видеть!

– Я очень рад видеть вас снова, – заметил Рэнсом. – С вашей стороны было очень любезно вспомнить обо мне.

При звуках его голоса Олив поднялась и покинула то место, где находилась. Она села в кресло на другом конце веранды, развернулась, чтобы положить свои руки на спинку, и зарылась в них с головой.

Мисс Бёрдси посмотрела на молодого человека затуманенным взглядом.

– Я думала, вы уехали. Вы больше не возвращались сюда.

– Он всё свободное время провёл в прогулках. Ему очень нравятся эти места, – сказала Верена.

– Что ж, земля здесь на самом деле очень красива, насколько мне видно отсюда. С первых дней мне не хватало сил, чтобы прогуляться. Но теперь я смогу наверстать, – она улыбнулась, когда Рэнсом движением выразил готовность помочь ей встать, и добавила. – О, я совсем не имела в виду, что собираюсь вставать с кресла.

– Мистер Рэнсом несколько раз катался со мной на лодке. Я показывала ему, как закидывать удочку, – сказала доктор Пренс, которая, казалось, не была склонна к сентиментальности.

– Что ж, вы были на нашей стороне. Есть все основания полагать, что вам положено чувствовать себя одним из нас.

Мисс Бёрдси посмотрела на своего гостя с таинственной готовностью, как будто она планировала продолжать общение с ним. Затем её взгляд скользнул в сторону – она желала увидеть, что с Олив. Увидев, что та находилась в одиночестве, она закрыла глаза и безуспешно пыталась разгадать загадку тех отношений, которые установились между Бэзилом Рэнсомом и хозяйкой этого дома. Она явно была слишком слаба, чтобы задуматься над этим всерьёз, но сейчас, готовясь уйти, чувствовала порыв к примирению и согласию. Они услышали низкий, мягкий вздох – он означал смирение, признание того, что это чересчур сложно, капитуляцию. Рэнсом на мгновение испугался, что она захочет обратиться к Олив, предпринять попытку заставить их примириться, чтобы доставить ей удовольствие. Но силы оставляли её. К его большому облегчению, хотя он и не был против примирения, сама поза мисс Ченселлор и её отвернувшееся лицо с выражением отчаяния и бессилия давали понять, как бы она восприняла такое предложение. Мисс Бёрдси с благородным упрямством цеплялась за мысль о том, что, несмотря на изгнание из дома, которое стало результатом чувствительной ревности Олив, Верена увлекла его, заставила его уважать их. Рэнсом не видел ни одной причины, по которой такое заблуждение могло иметь для мисс Бёрдси хоть какое-то значение. Их связь в прошлом была столь быстротечна, что он не мог понять неожиданно возникшего интереса к его взглядам. Это было частью общего стремления к справедливости, которое жило в ней, жаждой прогресса. И в то же время это было проявлением интереса к Верене – подозрением, невинным и идиллическим, каким только и могло быть подозрение мисс Бёрдси, что между ними что-то было, что самый крепкий из всех союзов (по крайней мере, она была уверена, что дело обстояло именно так) Верене ещё только предстоял. Кроме того, южная кровь определяла всё: сладить с южанином было большим достижением для того, кто видел, какие умонастроения царили в хлопковых штатах. У Рэнсома не было ни малейшего желания разочаровывать её, к тому же он держал в уме предупреждение доктора Пренс о том, что ему не стоит разрушать её последние иллюзии. Он только покорно склонил голову, не понимая, что такого сделал и почему стал объектом такой привязанности. Его глаза встретились с глазами Верены, когда она посмотрела на него, и он увидел, что она пыталась уследить за ходом его мыслей, стараясь установить связь. Это сильно тронуло его: она ужасно боялась, что он выдаст её мисс Бёрдси, дав той понять, что она остыла. Верена стыдилась этого и вся дрожала от осознания опасности. Её глаза молили его быть осторожным в том, что он говорит. Её дрожь заставила его чуть вспыхнуть в ответ, – это было признание его влияния, признание, которое она всё же решилась сделать.

– Мы были очень счастливой маленькой командой, – сказала она старой леди. – И как же прекрасно, что вы смогли все эти недели быть вместе с нами.

– Это был великолепный отдых. Я очень устала и не могу много говорить. Но это было замечательное время. Я так много сделала.

– Я полагаю, вам не стоит говорить много, мисс Бёрдси, – сказала доктор Пренс, которая теперь стояла на коленях около неё. – Мы знаем, как много вы сделали. Вы думали о том, что каждый из нас знает, какова была ваша жизнь?

– Ну, это не так уж и много – я только пытаюсь удержать это. Когда я оглядываюсь назад отсюда, где мы сейчас, я могу оценить прогресс. Вот поэтому я хотела поговорить с вами и мистером Рэнсомом – я тороплюсь. Вы можете равняться на меня, но вы не сможете меня удержать. Сейчас я уже не хочу оставаться: мне кажется, что я должна присоединиться к тем, кого мы потеряли очень давно. Их лица теперь посещают меня, совсем молодые. Кажется, они ждут, будто всегда ждали, и хотят послушать. Вы не должны думать, что нет никакого движения вперёд, потому что вы не можете видеть всё сразу – вот, что я хотела сказать. И не сможете, пока не пройдёте длинный путь, который позволит вам оценить то, что вы сделали. Это я вижу, когда оглядываюсь назад: я вижу, что общество и наполовину не было живым, когда я была молода.

– Вы были той, кто пробуждал людей, и поэтому мы так любим вас, мисс Бёрдси! – заплакала Верена, неожиданно поддавшись эмоциям. – Если бы вам позволено было жить тысячу лет, вы бы думали только о других – только о человечестве. Вы наша героиня, святая, и мы не знали никого, кто бы был похож на вас!

Верена теперь не смотрела на Рэнсома, и в её лице не было ни осуждения, ни мольбы. Волна раскаяния, стыда захлестнула её – внезапное желание искупить свою тайну через признание благородства той жизни, какой была жизнь мисс Бёрдси.

– О, я не была столь великолепна. Я всего лишь заботилась и надеялась. Вы сделаете больше, чем я за всю свою жизнь – вы и Олив Ченселлор, потому что вы молодые и яркие, ярче, чем была я. Кроме того, начало уже положено.

– Что ж, начало положено именно вами, мисс Бёрдси, – заметила доктор Пренс, приподнимая брови, протестуя сухо, но любезно. Манера, с которой эта компетентная маленькая женщина потворствовала своей пациентке, доказывала, что добрая леди быстро угасает.

– Мы никогда вас не забудем, ваше имя станет для нас священным, и оно будет напоминать нам о простоте и преданности, – продолжала Верена тем же тоном, всё ещё избегая взгляда Рэнсома, будто желая остановить себя или связать себя клятвой.

– Что ж, то, чему вы и Олив посвятили свои жизни, захватило меня с головой, особенно в последние годы. Я хотела видеть свершившуюся справедливость. Я не смогла, но сможете вы. И Олив сможет. Где она – почему она не рядом со мной, почему не хочет попрощаться? И мистер Рэнсом увидит свершившуюся справедливость – и будет гордиться своей причастностью.

– О боже, боже! – плакала Верена, зарываясь головой в её колени.

– Вы не ошибаетесь, если думаете, что более всего я желаю защитить вашу слабость и ваше великодушие, – сказал Рэнсом тоном двусмысленным, но подчёркнуто вежливым. – Я навсегда запомню вас, как пример того, на что способна женщина.

Впоследствии он не корил себя за сказанное, ибо действительно считал бедную мисс Бёрдси, несмотря ни на что, воплощением женственности.

Что-то вроде тяжкого стона издала Олив в ответ на эти слова, которые показались ей неприкрытой насмешкой. В тот же момент доктор Пренс взглядом попросила его уйти.

– До свиданья, Олив Ченселлор, – прошептала мисс Бёрдси. – Я не желаю оставаться, хотя я бы хотела увидеть то, что предстоит увидеть вам.

– Я не увижу ничего, кроме стыда и разрухи! – выкрикнула Олив, кинувшись к своей старой подруге, пока Рэнсом безмолвно покидал сцену.

 

Глава 39

Он встретил доктора Пренс в деревне следующим утром, и, взглянув на её лицо, сразу понял, что всё то, что неизбежно надвигалось, наконец, случилось. Дело было даже не в грядущих похоронах, но теперь у неё не было даже мысли о том, чтобы закинуть удочку. Мисс Бёрдси тихо умерла, вечером, через час или два после визита Рэнсома. Им ничего не оставалось делать, кроме как перенести кресло в дом и наблюдать за её угасанием. Мисс Ченселлор и мисс Таррант сидели рядом, без движения, держа её за руки, и к восьми часам её не стало. Это была славная смерть. Доктор Пренс поделилась, что более своевременной смерти не видела за всю свою жизнь. Добавила также, что она была хорошей женщиной – старой закалки. Вот и вся надгробная речь, которую суждено было услышать Рэнсому о мисс Бёрдси. Впечатление от её смерти – простой и покорной – всё ещё было живо в нём, и в течение последующих дней он не раз отмечал для себя, что скромность и отсутствие помпы, которыми отличалась её карьера, наложили след на память о ней. Она была довольно известна, деятельна и напориста, практически вездесуща, она целиком посвятила себя благотворительности, своим убеждениям и различным движениям. И всё же единственными, кого действительно затронула её смерть, были три молодые женщины в деревянном доме на Мысе Кейп Код. Рэнсом узнал от доктора Пренс, что останки старой леди будут покоиться на маленьком кладбище в Мармионе, среди поросших мхом могил матросов и рыбаков. Оттуда открывался прекрасный морской вид, которым ей так нравилось любоваться. Она видела это место, когда только приехала и ещё могла передвигаться, и заметила вскользь, что приятно было бы покоиться здесь. Это не было последней волей: подобное вряд ли было в характере мисс Бёрдси – в конце своих дней становиться взыскательной или, впервые за восемьдесят лет, требовать что-то для себя. Но Олив Ченселлор и Верена восприняли это, как одобрение тишайшего уголка в бушующем и страдающем мире пилигримом милосердия, который никогда не видел ничего подобного.

В течение нескольких следующих дней Рэнсом получил короткую записку от Верены, в которой она просила его не ожидать встречи. Она требовала, чтобы он успокоился и подумал над тем, что всё кончено. Кроме того, она советовала ему покинуть окрестности в ближайшие три-четыре дня – в этой части страны было несколько необыкновенных мест, которые стоило увидеть. Рэнсом долго размышлял над этим посланием и решил, что если он не исчезнет немедленно, это покажется дурным тоном. Он знал, что для Олив Ченселлор его поведение уже было чрезвычайно наглым, и поэтому было совершенно бессмысленно думать, что он может причинить ей ещё большие неудобства. Но он хотел дать Верене понять, что сделает всё возможное, чтобы доставить ей удовольствие, но только не оставит её. И пока он собирал свой саквояж, ему в голову пришла мысль, что он вёл себя превосходно и показал истинно дипломатический такт. Скорый отъезд был для него доказательством собственной уверенности, подтверждением веры в то, что она может как угодно выкручиваться и вырываться из его объятий, но он всё равно сумеет её удержать. Чувство, которое она открыла ему, когда он стоял перед бедной мисс Бёрдси, было всего лишь непроизвольной реакцией. Он воспринял это как должное – сказал себе, что должно будет произойти много хорошего, прежде чем она снова успокоится. Потеряна та женщина, что слушает – гласит старая пословица. А что делала Верена в последние три недели, если не слушала? – слушала ничтожно мало каждый день, но достаточно внимательно и благосклонно, чтобы не умчаться прочь из Мармиона. Она не сказала ему, что Олив собиралась увезти её, но он знал: если она осталась, то только лишь потому, что сама этого захотела. Возможно, она вообразила себе, что сражалась. Но если в дальнейшем она не будет прилагать больше усилий, он снова одержит верх. Она настаивала на том, что он должен уехать на несколько дней так, будто это было выпадом с её стороны, но он едва почувствовал удар. Ему нравилось думать, что он тактичен по отношению к женщинам, и он был уверен, что Верена будет поражена, когда в ответном послании прочтёт, что он решил поехать в Провинстаун. Так как под его ненадёжной крышей не было никого, кому бы он мог доверить послание – в отеле Мармиона каждый был сам себе посыльный – он отправился на почту, где и встретил доктора Пренс. Она пришла отправить письма, которыми Олив уведомляла некоторых друзей мисс Бёрдси о времени и месте погребения. Сама она была целиком поглощена Вереной, и доктор Пренс взялась уладить все их дела. Рэнсом отметил про себя, что данные ей поручения она выполняла крайне быстро и аккуратно – при этом он понимал, что признание этого факта никак не отражается на его взгляде на равенство полов. Он сказал ей, что хочет на несколько дней исчезнуть, и выразил надежду на то, что по возвращении снова её встретит.

Её колкий взгляд на какое-то мгновение коснулся него – она пыталась убедиться, что он не шутит. Затем она сказала:

– Что ж, я полагаю, вы думаете, будто я могу делать, что захочу. Это не так.

– Вы имеете в виду, что вам нужно вернуться к работе?

– Да. Моё место в городе ждёт меня.

– Как и любое другое. Вам лучше остаться здесь до конца лета.

– Для меня не существует времён года. Мне нужно взглянуть на свой график. Я никогда бы не задержалась здесь так долго, если бы не она.

– Тогда до встречи, – сказал Рэнсом. – Я буду помнить наши маленькие экспедиции. Желаю вам всяческих профессиональных успехов.

– Вот ради них я и хочу вернуться, – ответила доктор Пренс в своей простой, сдержанной манере. Он на минуту задержался – хотел спросить о Верене. Пока он не решил, как же сформулировать свой вопрос, она заметила, очевидно, желая покинуть его на приятной ноте: – что ж, я надеюсь, что вы останетесь верны своим убеждениям.

– Моим убеждениям, мисс Пренс? Я уверен, что никогда не упоминал о них вам, – затем он добавил: – Как мисс Таррант? Ей легче?

– О, нет, она неспокойна, – прямо ответила доктор Пренс.

– Вы имеете в виду эмоциональное возбуждение?

– Она не говорит, и она неподвижна, впрочем, как и мисс Ченселлор. Они безмолвны, как двое часовых. Но можно слышать, как вибрирует тишина.

– Вибрирует?

– Да, они обе взвинчены до крайности.

Как я уже говорил, Рэнсом был спокоен, хотя его попытка понять, является ли такая характеристика двух женщин хорошим предзнаменованием для него, не увенчалась успехом. Он хотел спросить доктора Пренс, думает ли она, что он сможет завоевать Верену в итоге. Но он был слишком робок для этого – они ведь никогда не говорили о его отношениях с Вереной. Кроме того, он не хотел слышать от себя вопрос, который в той или иной степени выражает сомнения. Поэтому он решил пойти иным путём и задать вежливый, ни к чему не обязывающий вопрос об Олив, который всё же мог бы пролить свет на ситуацию.

– Что вы думаете о мисс Ченселлор? Как она?

Доктор Пренс мгновение размышляла, понимая, что он подразумевает нечто большее.

– Она теряет вес, – ответила она, и неудовлетворённый Рэнсом отправился восвояси с ощущением, что маленькой докторше лучше вернуться к своему графику.

Он не спешил, и провёл в Провинстауне неделю, вдыхая великолепный воздух, выкуривая бесчисленное множество сигар и разгуливая среди древних причалов, где густо росла трава, а ощущение падшего величия было даже сильнее, нежели в Мармионе. Как и его бостонские подруги, он очень нервничал: бывали дни, когда он чувствовал, что должен рвануться назад. Голоса, витавшие в воздухе, шептали ему, что его отсутствие позволит им одурачить его. Тем не менее, он остался ровно настолько, насколько собирался, успокаивая себе ощущением, что они ничего не смогут сделать, чтобы избавиться от него, если только они не собираются отправиться в Европу. Если же мисс Олив всё-таки попытается спрятать Верену в Соединенных Штатах, он сможет её найти – ибо он признавал, что полёт в Европу обойдётся ему слишком дорого. Однако было маловероятно, что они захотят пересечь Атлантику накануне дебюта Верены в Мьюзик Холле. Перед тем как вернуться в Мармион, он написал ей, чтобы предупредить о своём появлении и дать знать, что ожидает увидеть её на следующее после приезда утро. Он надеялся получить от этого дня столько, сколько удастся. Ему хватило мучительного ожидания приближения ночи, и он не мог больше ждать. Дневной поезд привез его из Провинстауна, и вечером он убедился в том, что бостонки ещё не покинули поле боя. В окнах дома под вязами горел свет, и он стоял там же, где стоял в тот вечер с доктором Пренс, слушая голос Верены, повторяющей свою лекцию. В этот раз не было ни голоса, ни других звуков, не было никаких признаков жизни, кроме ламп. Дом всё ещё не покидала та нервная тишина, которую описывала доктор Пренс. Рэнсом чувствовал, что лишний раз подтверждает своё благородство, не вызывая Верену на разговор прямо сейчас. Она не ответила на его последнее письмо, но на следующий день пришла в назначенный час. Он увидел её издалека, в белом платье, под большим зонтом, и снова понял, что очень любит её походку. Её вид потряс его: бледная, с красными глазами, мрачнее, чем когда-либо. Очевидно, она всё время его отсутствия провела в рыданиях. Но плакала она не из-за него, и первые её слова подтвердили это.

– Я только пришла сказать вам, что это абсолютно невозможно! Я думала об этом достаточно долго – снова и снова. И это мой ответ, окончательный и бесповоротный. Вы должны принять его – другого вы не дождётесь.

Бэзил Рэнсом, испугавшись, нахмурился:

– Умоляю вас, почему нет?

– Потому что я не могу, не могу, не могу! – она повторяла это в порыве, с искажённым гримасой лицом.

– Проклятье! – пробормотал молодой человек. Он схватил её за руку и увлёк за собой по дороге.

Тем утром Олив Ченселлор вышла из дома и долго бродила по берегу. Взгляд её блуждал вниз и вверх по бухте, останавливаясь на парусах, слабо мерцавших на голубой воде, скользящих среди морского ветра и света: впервые они занимали её внимание. Это был день, который ей вряд ли было суждено забыть, день этот казался ей самым печальным в её жизни. Она не поддалась тревоге и навязчивому страху, как это было в Нью-Йорке, когда Бэзил Рэнсом увёл Верену в парк, чтобы окончательно присвоить. Но невыносимая тяжесть страдания легла на её плечи. Она страдала с горечью и меланхолией, она была безмолвна, отчаянно холодна и слишком измучена, чтобы сражаться с судьбой. Она почти согласилась принять это, пока шла вперёд тем прекрасным днём с осознанием того, что «десять минут», которые Верена собиралась посвятить мистеру Рэнсому, превратились в целый день. Они вместе уплыли на лодке. Один из местных, сдававших лодки напрокат, послал к ней по просьбе Верены своего маленького сына, чтобы сообщить об этом. Она так и не смогла понять, взяли ли они с собой лодочника. Даже когда она узнала это, мужество не покинуло её, как это было в Нью-Йорке. Это не заставило её в тот же момент броситься в отчаянии на берег, взывать к каждому проплывающему судну, умоляя вернуть леди, которая находится к компании сомнительного мужчины с длинными волосами. С другой стороны, когда первый приступ боли, вызванной этой новостью, минул, ей было чем занять себя: начать уборку в доме, написать положенные утренние письма, проверить счета, которые иногда в этом нуждались. Она хотела отложить размышления, так как знала, к каким ужасающим выводам они могут привести. Выводы воплощались в том факте, что Верене нельзя доверять. Прошлой ночью она клялась, с лицом измученного ангела, что выбор её сделан, что их союз и их общая работа значат для неё гораздо больше, чем всё остальное, что она глубоко верит в то, что предав эти святые вещи, она просто перестанет существовать, испариться, полная раскаяния и стыда. Ей всего лишь нужно было увидеть мистера Рэнсома ещё раз, на десять минут, чтобы озвучить ему несколько высших истин. А потом они снова начнут проживать свои старые добрые, полные дел дни, смогут всецело посвятить себя священной цели. Олив видела, насколько Верена тронута смертью мисс Бёрдси, насколько пример её величественного и в то же время покорного ухода со сцены повернул ситуацию так, что девушка снова обрела уверенность. Что в ней вновь разгорелось пламя веры в то, что никакое личное счастье не может сравниться в сладости с осознанием того, что ты делаешь что-то для всех, кто страдает и покорно ждёт. Это позволило Олив поверить в то, что девушка снова начнёт с ней считаться, она была убеждена, что Верена была всего лишь ослаблена и подвергнута ужасным искушениям. О, Олив знала, что она любит его – знала, с какой страстью приходилось сражаться бедной девушке. И она посчитала справедливым поверить в то, что её обещания были полны искренности, что их общее дело было реальным. Измученная и озлобленная, Олив Ченселлор всё же предпочитала быть неизменно справедливой, и именно поэтому она жалела Верену, воспринимая её скорее как жертву жестоких чар. Всю свою злобу и презрение она сосредоточила на том, кто был повинен в их общем горе. И если Верена и шагнула в его лодку через каких-то полчаса после того, как обещала отвергнуть его в двадцати словах, то только лишь потому, что он обладал умением, известным ему и всем ему подобным, создавать безвыходные ситуации, принуждая её делать вещи, к которым она испытывала острое отвращение, под угрозой боли, которая будет жалить ещё острее. Но всё же Олив должна была признать, что Верена не заслуживает доверия, даже после всех её эмоциональных речей, произнесённых в дни, следовавшие за смертью мисс Бёрдси. Олив хотела бы узнать ту боль раскаяния, которую она побоялась бы навлечь на себя. Увидеть закрытую дверь, которую она бы не принудила открыться.

Олив думала о том, что Верена, с её выдающейся чуткостью и благородством, была способна только на то, чтобы лишний раз показать, что женщины с самого начала времён были всего лишь объектом для насмешек со стороны мужского эгоизма и алчности. Это скорбное чувство, это убеждение сопровождало её в течение всей прогулки, которая длилась весь день, и в которой она нашла что-то вроде печального утешения. Она ушла очень далеко, держась безлюдных мест, подставляя лицо великолепному свету, который, казалось, насмехался над темнотой и горечью, воцарившимися в её душе. Она встречала песчаные островки бухт с чистыми гладкими камнями, где она подолгу останавливалась, проваливаясь в песок в надежде, что уже не сможет подняться. Это был первый раз, когда она вышла из дома с момента смерти мисс Бёрдси, не считая того часа, когда вместе с дюжиной небезразличных, приехавших из Бостона, стояла у могилы старой леди. После этого в течение трёх дней она писала письма, рассказывая и описывая всё произошедшее тем, кто не приехал. Она до сих пор думала, что некоторые из них вполне могли позволить себе приехать, вместо того чтобы перелистывать её страницы, полные неясных воспоминаний, и просить рассказать всё в подробностях по приезду.

Селах Таррант со своей женой явился без церемоний, хотя никогда особенно не контактировал с покойной. Если же это было ради Верены, то она сама была здесь, чтобы в полной мере отдать дань мисс Бёрдси. Миссис Таррант, очевидно, надеялась на то, что мисс Ченселлор попросит их остаться в Мармионе, но Олив не чувствовала себя способной на столь героическое радушие. В конце концов, именно для того, чтобы не приходилось делать что-то подобное, она по-прежнему ежегодно снабжала Селаха значительными суммами. Если Тарранты хотели сменить обстановку, они могли путешествовать по всей стране – нынешние средства им это позволяли. Они могли поехать в Саратогу или Ньюпорт, если бы хотели. Их появление показало, что они не против запустить руку в свой (или её) кошелёк. По крайней мере, это точно касалось миссис Таррант. Селах всё ещё носил – жарким августовским днём – свой древний дождевик. Но его жена, нависая над низким надгробием, шуршала одеждами, которые стоили немалых денег. Хотя это не слишком интересовало Олив. Кроме того, после отъезда доктора Пренс она почувствовала облегчение от того, что они с Вереной остались одни – вместе с чудовищной проблемой, которая встала между ними. Святые небеса! Такой компании ей было достаточно. И если она не избавилась от доктора Пренс при первой же возможности, то только ради того, чтобы поставить миссис Таррант на место.

Было ли странное поведение Верены в тот день подтверждением того, что в их деятельности не было никакого смысла, что мир – всего лишь одна большая ловушка или трюк, постоянными жертвами которого являются женщины? Говорила ли она себе, что их уязвимость является не только прискорбной, но и отвратительной – отвратительной ввиду предопределённой судьбой слабости перед мужской настойчивостью? Спрашивала ли она себя о том, почему должна положить свою жизнь на спасение пола, который совсем не хочет быть спасённым, который отрицает правду даже после того, как эта правда коснётся его и очистит? Это загадки, в которые я не должен углубляться, размышления, которых я не касаюсь: нам достаточно знать, что вся человеческая история никогда не казалась ей такой бесплодной и неблагодарной, как в то роковое утро. Её глаза останавливались на шлюпках вдалеке, и иногда она думала о том, что, возможно, в одной из них Верена плывёт навстречу своей судьбе. Она была далека от того, чтобы умолять её вернуться назад, но почти мечтала, чтобы Верена могла плыть вечно, чтобы она никогда не увидела её снова, никогда не пережила подробностей ещё более ужасного отчуждения. Олив снова и снова в своих мыслях переживала последние два года своей жизни. Она знала, как благородна и прекрасна её цель, но на какой же иллюзии она была воздвигнута! Любая мысль об этом снова лишала её сил. Теперь перед ней была реальность и прекрасные безразличные небеса, которые освещали своим самодовольным сиянием всё вокруг. Реальность заключалась в том, что Верена всегда значила для неё больше, чем она для Верены, и что эта одарённая природой девушка была увлечена их общим делом лишь потому, что не было ничего, что бы захватило её больше. Её талант, талант, которому суждено было свершить столько чудес, ничего не значил для неё. Она готова была в любой момент оставить его, так же легко, как закрыть крышку пианино, и не возвращаться к нему месяцами. Только для Олив он значил всё. Верена поддавалась её призывам и следовала её целям лишь потому, что она была полна сочувствия и молода, богата и своенравна. Но это была лишь тепличная лояльность, поверхностная страсть, и потому чувство, выросшее изнутри, без труда погубило этот порыв. Задавалась ли Олив вопросом, была ли её подруга на протяжении многих месяцев пусть невольной, но в то же время крайне искусной притворщицей? Здесь я снова должен признать, что не могу дать ответ. Несомненно лишь то, что она полностью отдалась грёзам, которые могли развеять туман и неопределённость жизни. Такие часы прояснения бывают у каждого мужчины и каждой женщины хотя бы однажды, когда они могут видеть прошлое в свете настоящего, могут видеть суть произошедших событий. Как будто столбы с указателями на перекрёстках жизни всплывают в памяти промчавшегося мимо них незадачливого путника. Вся прошедшая жизнь вдруг становится схематичной и ясной, с её ошибками, неверными наблюдениями, с её глупой и обманчивой географией. Они вдруг понимают всё, как поняла Олив, но, как правило, не страдают так, как страдала она. Чувство разочарования жгло её огнём изнутри, и великолепные видения будущего, которое представлялось ей прежде, теперь скрыла пелена скорби, и она могла лишь ронять медленные, тихие слёзы, которые падали одна за другой, нисколько не облегчая её боль и не избавляя от страхов. Она думала о бесконечных беседах с Вереной, о клятвах, которыми они обменялись, об их упорных занятиях, их многообещающей работе, о предстоящем признании их заслуг, о зимних ночах под лампой, когда они были так взволнованы картинами будущего, такими ясными и возвышенными, какие только могут найти прибежище в паре человеческих сердец. Трагедия такого падения после такого взлёта нашла выход только в невнятном скорбном бормотании бедной девушки, пока она продолжала, изредка останавливаясь, свои никем не замеченные блуждания.

День клонился к концу, принося с собой лёгкую прохладу, которая теперь, в конце лета, часто отмечала постепенно укорачивающиеся дни. Она повернулась лицом к дому, и вдруг подумала, что если к этому времени спутник Верены не привёл её назад, стоит начать бить тревогу. Она знала, что ни одна шлюпка не могла проплыть в город, не оказавшись, так или иначе, в поле её зрения и не продемонстрировав своих пассажиров. Но она видела только дюжину, и в них угадывались мужские силуэты. Несчастный случай был возможен: что мог Рэнсом, с его колониальными привычками, знать о том, как нужно править шлюпкой? И теперь опасность ясно предстала перед ней. Восхитительная погода и красота этого дня не позволили случиться этому раньше. Воображение Олив немедленно устремилось к самому худшему. Она вдруг представила себе опрокинутую шлюпку, направляющуюся к морю, и тело молодой девушки, обезображенной до неузнаваемости, с тёмно-рыжими волосами и в белом платье, выброшенное волнами в одной из маленьких бухт после недели ужасной безвестности. Всего час назад её разум принимал как утешение возможность никогда не увидеть Верену, позволив той вечно плыть в сторону горизонта. Тогда колоссальная проблема, которая встала перед ними, уже не имела бы значения. Но теперь, по прошествии часа, острый, внезапный ужас охватил её. Она ускорила шаг, и сердце её забилось намного быстрее. Затем она почувствовала, что для неё значит дружба – не увидеть снова лица человека, запавшего в душу, для неё было бы равносильно слепоте. Сумерки сгустились к тому времени, когда она достигла Мармиона и на мгновение остановилась перед своим домом под вязами, над которым ветви сплетались в непроглядное полотно тьмы.

В окнах не было видно ни одной свечи, и когда она вошла и замерла в холле, прислушиваясь, её шаги не вызвали ответных звуков. Её сердце не выдержало: кататься на лодке с десяти утра до самой ночи было бы странно для Верены. Устремляясь в открытый полутёмный кабинет, с одной стороны затемнённый широко раскинутой листвой, с другой – верандой и решёткой, она зарыдала, и этот плач выражал лишь дикий взрыв чувств, страстное желание вновь заключить подругу в крепкие объятия на любых условиях, даже самых жестоких для себя. В следующий момент она снова вскрикнула, потому что Верена находилась в комнате. Она неподвижно сидела в углу и смотрела на неё. Её лицо казалось жутким и неестественным в сумерках. Олив резко остановилась, и минуту обе женщины не двигались, неотрывно глядя друг на друга. Олив молчала. Она просто подошла к Верене и села перед ней. Она не знала, что заставило её сделать это: она никогда не чувствовала ничего подобного раньше. Ей не хотелось говорить. Она казалось разбитой и униженной. Это было хуже всего – если что-то могло быть хуже того, через что они уже прошли. В порыве сострадания и веры Олив взяла её за руку. По тому, как рука Верены лежала в её собственной, она поняла все её чувства – это был стыд, стыд за собственную слабость, за столь быстрое предательство, за безумные метания этим утром. Верена не возражала и ничего не объясняла. Казалось, она не желает слышать звуков собственного голоса. Само её молчание было обращением – мольбой к Олив не задавать вопросов. Она могла надеяться, что её не будут ни в чём упрекать, а только ждать, пока она снова сможет поднять свою голову. Олив поняла, или только думала, что поняла, и её скорбь от этого сделалась сильнее. Она просто сидела и держала её за руку. Это всё, что она могла сделать. Они вряд ли могли сейчас помочь друг другу. Верена откинула голову назад и закрыла глаза, и около часа, пока ночь не вошла в комнату, ни одна из женщин не сказала ни слова. Это, без сомнения, был стыд. Немного погодя горничная неожиданно появилась на пороге с лампой в руках, но Олив яростными жестами отправила её назад. Она хотела сохранить тьму. Да, это был стыд.

Следующим утром Бэзил Рэнсом громко постучал своей тростью по косяку входной двери дома мисс Ченселлор. Ему не пришлось ждать, пока слуга ответит на его зов. Олив, которая знала, что он придёт, и которая по каким-то причинам была в гостиной, вышла в холл.

– Мне жаль беспокоить вас. Я надеялся, что смогу увидеть мисс Таррант, – таковы были, не считая сдержанного приветствия, слова, с которыми Рэнсом встретил вышедшую навстречу родственницу. Она взглянула на него, и её зелёные глаза загадочно блеснули.

– Это невозможно. Поверьте моим словам.

– Почему это невозможно? – спросил он, улыбаясь, несмотря на внутреннюю досаду. И так как Олив продолжала молчать, глядя на него с хладнокровной отвагой, которой он раньше за ней не замечал, ему пришлось добавить. – Просто для того, чтобы повидаться перед отъездом – сказать ей несколько слов. Я хочу, чтобы она знала – я решил уехать отсюда дневным поездом.

Он решил уехать вовсе не для того, чтобы доставить ей удовольствие. И, тем не менее, он удивился тому, что эта новость не произвела на неё никакого впечатления.

– Я не думаю, что это имеет значение. Мисс Таррант уехала сама.

– Мисс Таррант – уехала?

Это противоречило тем намерениям, которые высказала Верена прошлым вечером, и поэтому его восклицание выражало и досаду, и удивление, что позволило Олив на мгновение почувствовать своё превосходство. Это было с ней впервые, и бедная девушка могла сполна насладиться этим чувством – настолько, насколько для неё было возможно наслаждение. Очевидное замешательство Рэнсома радовало её, как ничто другое за долгое время.

– Я посадила её на утренний поезд. И я видела, как он покинул станцию, – Олив не отвела глаз, чтобы видеть, как он примет это.

Надо признать, он принял это весьма болезненно. Он решил, что лучше всего будет, если он уедет, однако скорый отъезд Верены был делом совершенным иным.

– И куда она направилась? – спросил он, нахмурившись.

– Не думаю, что обязана сообщать вам это.

– Конечно, нет! Простите меня. Будет гораздо лучше, если я выясню это сам, потому что тогда мне не придётся быть признательным вам за информацию.

– Боже правый! – воскликнула мисс Ченселлор при мысли о наличии у Рэнсома чувства признательности. – Вам не удастся сделать это самому.

– Вы так думаете?

– Я в этом уверена! – её наслаждение ситуацией достигло высшей точки, и с уст её сорвался пронзительный вибрирующий звук, игравший роль смеха, торжествующего смеха, который издалека можно было принять скорее за вопль отчаяния. Он долго ещё звучал в ушах удаляющегося Рэнсома.

 

Глава 40

Его приняла миссис Луна, как и во время первого визита на Чарльз Стрит. Однако не стоит думать, что она оказала ему такой же приём, как тогда. Тогда она не знала о нём почти ничего, но, к счастью, теперь она знала много больше, и обращалась с ним слегка пренебрежительно, так, будто всё, что он скажет или сделает, станет лишь ещё одним подтверждением его омерзительной двуличности и порочности. У неё было мнение, что он обходился с ней бессовестно. И он знал, что она так думала, и потому решил, что это негодование было таким же поверхностным, как и все её мнения, поскольку, если бы она действительно верила, что он обидел её, или имела хоть какую-то гордость, то ни за что не согласилась бы иметь с ним дело. Он не появлялся на пороге дома мисс Ченселлор без веской причины, и теперь, оказавшись там, не собирался уходить, пока ему было с кем поговорить в этом доме. Он попросил сообщить о своём приходе миссис Луне, когда узнал, что она находится здесь, едва ли надеясь, что она захочет увидеть его. Такой отказ был вполне логичным следствием тех писем, которые она писала ему последние четыре или пять месяцев – писем, полных самых язвительных упоминаний о его прошлых проступках, о которых он всё равно ничего не помнил. Они утомляли его, и он лишь мельком просматривал их, так как его мысли были обычно заняты совершенно другими вещами.

– Я ничуть не удивлена вашему дурному вкусу и грубости, – сказала она, когда он вошёл в комнату, глядя на него таким тяжелым взглядом, какого он раньше за ней и не подозревал.

Он видел, что это намёк на то, что он не виделся с ней с того самого визита её сестры в Нью-Йорк. Она думала, что после того вечера у миссис Бюррадж он испытывает к ней антипатию, которая сделала невозможными любые знаки внимания. Он не рассмеялся, так как был слишком озабочен и поглощён своими мыслями. Но он ответил, тоном, который, очевидно, разозлил её так же, как это сделало бы и неуместное веселье:

– Я думал, что вы не сможете видеть меня.

– Почему я не смогу видеть вас, если вы окажетесь прямо передо мной? Вы думаете, что мне не всё равно, вижу я вас или нет?

– Я полагал, что вы хотели бы этого, исходя из ваших писем.

– Тогда почему вы думали, что я откажусь?

– Потому что так обычно поступают женщины.

– Женщины – женщины! Вы так много о них знаете!

– Я каждый день узнаю что-нибудь новое о них.

– Что ж, вы, очевидно, до сих пор не знаете, как отвечать на их письма. Удивительно, что вы не притворяетесь, будто не получали их от меня.

Теперь Рэнсом мог улыбнуться: возможность выплеснуть накопившуюся злобу вернула ему хорошее настроение.

– Что я могу сказать? Вы просто ошеломили меня. Кстати, я ответил на одно из них.

– Одно из них? Вы говорите так, будто я написала их дюжину! – воскликнула миссис Луна.

– Я полагал, что это и было вашей целью – оказать мне такую честь и написать их как можно больше. Они были сокрушительны, а когда мужчина сокрушён, то всё кончено.

– Да, вы выглядите так, будто вас разнесло на мелкие кусочки! Я рада, что больше никогда не увижу вас снова.

– Я, кажется, вижу теперь, почему вы приняли меня – чтобы сказать мне это, – сказал Рэнсом.

– Считайте это одолжением. Я возвращаюсь в Европу.

– Правда? Чтобы дать Ньютону образование?

– Ах! Я удивлена, как вам хватает смелости говорить об этом – после того как вы покинули его!

– Давайте оставим эту тему, и тогда я скажу вам, чего хочу.

– Мне абсолютно безразлично, чего вы хотите, – заметила миссис Луна. – Вы даже не удосужились спросить, куда именно я еду.

– Какое значение это имеет для меня, если вы покидаете эти края?

Миссис Луна поднялась на ноги.

– Ах, вежливость, вежливость! – воскликнула она. Затем подошла к окну – одному из тех окон, откуда Рэнсом впервые, по настоятельной просьбе Олив, насладился видом на Бэк Бэй. Миссис Луна смотрела вперёд с видом человека, которому немного жаль оставлять всё это. – Мне казалось, вы должны знать, куда я еду, – сказала она. – Я еду во Флоренцию.

– Не отчаивайтесь! – ответил он. – Я отправлюсь в Рим.

– И привезёте туда столько наглости, сколько там не видели со времён императоров.

– Разве они были наглыми, помимо прочих их недостатков? Мне, в свою очередь, кажется, что вы должны знать, зачем я пришёл, – сказал Рэнсом. – Я не стал бы просить вас, если бы мог просить кого-то ещё. Но я в большом затруднении и не знаю, кто может помочь мне.

Миссис Луна повернулась к нему с выражением явной насмешки.

– Помочь вам? Помните ли вы последний раз, когда я просила вас помочь мне?

– Тот вечер у миссис Бюррадж? Я действительно не согласился тогда. Я помню, что настойчиво предлагал вам стул, чтобы вы могли встать на него, чтобы всё видеть и слышать.

– Видеть и слышать что, простите? Вашу отвратительную страсть?!

– Именно об этом я и хотел поговорить, – продолжал настаивать Рэнсом. – Так как вы уже всё знаете, это вряд ли шокирует вас, и поэтому я рискну просить вас.

– Где можно добыть билеты на её лекцию сегодня ночью? Возможно ли, что она ещё не прислала вам один?

– Я уверяю вас, что приехал в Бостон не для того, чтобы услышать её, – сказал Рэнсом с унынием в голосе, которое миссис Луна расценила как выражение негодования. – Единственное, что я хотел бы узнать – это где я могу найти мисс Таррант прямо сейчас.

– И вы думаете, что это тактично – спрашивать об этом у меня?

– Я не вижу причин, по которым это стоит признать бестактным, но я знаю, что вы думаете именно так. И я задаю этот вопрос вам только потому, что не могу представить, кто ещё мог бы помочь мне. Я был в доме родителей мисс Таррант, в Кембридже, но он закрыт и пуст, никаких признаков жизни. Я поехал туда сразу по прибытии утром, и позвонил в эту дверь, только когда убедился, что моё путешествие в Монаднок Плэйс было бесполезным. Служанка вашей сестры сказала мне, что мисс Таррант не живёт в этом доме, но добавила, что миссис Луна здесь. Не думаю, что вам понравилось бы, что вас сочли подходящей заменой. И я не пытался убедить себя – и служанку тоже, что вы ею являетесь. Я только подумал, что, по крайней мере, могу доверять вам. Я не стал спрашивать о мисс Ченселлор, потому что уверен: она никак не захочет мне помочь.

Миссис Луна слушала этот подробный отчёт, слегка повернув голову в сторону молодого человека, и устремив на него самый презрительный взгляд из своего арсенала.

– Что ж, ваша цель, если я правильно поняла, – сказала она, – в том, чтобы я предала свою сестру.

– Хуже. Я предлагаю вам предать мисс Таррант.

– Что мне за дело до мисс Таррант? Я не понимаю, о чём вы говорите.

– Вы действительно не представляете, где она живёт? Видели ли вы её? Разве мисс Олив и она не постоянно вместе?

Миссис Луна повернулась к нему, скрестив руки, и вскинув голову воскликнула:

– Послушайте, Бэзил Рэнсом, я никогда не думала, что вы дурак, но мне начинает казаться, что с момента нашей последней встречи ваш ум притупился!

– В этом нет никаких сомнений, – улыбаясь, ответил Рэнсом.

– Вы хотите сказать, что не знаете о мисс Таррант всё, что только можно знать?

– Я не только не видел её, но и ничего не слышал о ней последние десять недель. Мисс Ченселлор спрятала её.

– Спрятала её? Когда все стены и заборы Бостона пестрят её именем?

– О да, это я успел заметить, и не сомневаюсь, что, если я дождусь вечера, то смогу увидеть её. Но я не хочу ждать до вечера. Я хочу видеть её прямо сейчас, и не на публике – а с глазу на глаз.

– В самом деле? Как интересно! – воскликнула миссис Луна, прерывисто смеясь. – И что же вы собираетесь сделать с ней?

Рэнсом поколебался с ответом.

– Я думаю, что мне не стоит говорить этого вам.

– Так ваша очаровательная честность имеет границы! Моя бедная кузина, ты действительно слишком простодушна. Вы полагаете, это имеет значение для меня?

Рэнсом не ответил на этот вопрос, но после бросил:

– Честно, миссис Луна, вы никак не поможете мне?

– Господи, что за взгляд у вас, что за ужасные слова вы говорите! Честно! Вы только послушайте его! Вы думаете, что я настолько влюблена в это создание, что хочу сохранить её только для себя?

– Я не знаю, я не понимаю, – сказал Рэнсом, медленно и мягко, но всё ещё с устрашающим взглядом.

– Вы думаете, я лучше понимаю? Вы не идеальный молодой человек, – продолжала миссис Луна. – Но я действительно думаю, что вы заслуживаете лучшей судьбы, чем быть брошенным особой вроде неё.

– Я не был брошен. Она очень нравится мне, но она никогда не отвечала мне взаимностью.

На это миссис Луна саркастически ответила:

– Очень странно, что в вашем возрасте вы настолько глупы!

Рэнсом только задумчиво и даже отрешённо заметил:

– Ваша сестра действительно очень умна.

– Этим вы, видимо, хотите сказать, что я нет! – миссис Луна внезапно сменила тон и сказала очень спокойно и смиренно. – Господь свидетель, я никогда и не притворялась, что умна!

Рэнсом смотрел на неё некоторое время и, наконец, понял значение этого изменившегося тона. Ей вдруг стало ясно, что со всеми этими афишами в витринах магазинов, с рекламными листовками на каждом заборе, Верена, имея возможность вскоре стать известной на всю страну, стала столь одержима своим высшим предназначением, что родственник-южанин её дорогой подруги показался ей слишком слабой партией, и его можно было считать отвергнутым. Если так оно и было, то для миссис Луны выгоднее остаться. Эти мысли пронеслись у Бэзила в голове очень быстро, но он всё же успел обдумать, что ему следует сказать:

– И когда же вы отплываете в Европу?

– Возможно, никогда, – ответила миссис Луна, глядя в окно.

– А как же образование Ньютона?

– Я должна постараться довольствоваться той страной, которая дала вам ваше.

– Неужели вы не хотите видеть его человеком, принадлежащим высшему обществу?

– О, высшее общество! – пробормотала она, глядя, как в сгущающейся темноте огни города отражались в водах Бэк Бэй. – Я принадлежу высшему обществу, и разве это принесло мне счастье?

– Возможно, после всего, я смогу отправиться во Флоренцию! – сказал Рэнсом, смеясь.

Она оглядела его ещё раз, на этот раз медленно, и заявила, что никогда не сталкивалась с более странным явлением, чем его намерения – она была бы очень рада, если бы он объяснился. Учитывая его убеждения (которые и привлекали её в нём, поскольку характер Рэнсома ей не нравился), почему он должен гоняться за второсортной позёркой с таким неистовством? Он мог сказать, что это не её дело, и тогда ей нечего было бы ответить. Поэтому она призналась, что спрашивает исключительно из интеллектуального любопытства, что всегда страдала от этого ужасного противоречия. Учитывая то, что она слышала от него о его убеждениях и теориях, его взглядах на жизнь и его великих сомнениях в будущем, она считала, что он найдёт неестественность мисс Таррант отвратительной. Разве не были её взгляды такими же, как взгляды Олив, и разве он и Олив не провалились, пытаясь примирить их? Миссис Луна интересовалась, потому что была действительно озадачена.

– Вы знаете, некоторые люди, когда видят загадку, не могут спать, пока не сумеют найти решение.

– Вы не можете быть более озадачены, чем я, – сказал Рэнсом. – Однако объяснение, очевидно, следует искать в той же самой формуле, которую вы столь успешно применили ко мне. Вам нравятся мои взгляды, но вы испытываете другое чувство по отношению к моему характеру. Я же осуждаю взгляды мисс Таррант, но её характер… что ж, он мне по душе.

Миссис Луна смотрела на него так, будто ждала продолжения объяснения.

– И это всё? – спросила она.

– Всё ли это? – повторил Рэнсом, улыбаясь. Затем добавил: – Ваша сестра победила меня.

– Я так и думала, что она кого-то победила недавно: она казалась такой беззаботной и счастливой. Я не была уверена, что это только потому, что я собралась уезжать.

– Неужели она была очень счастлива? – спросил Рэнсом с упавшим сердцем. Его лицо вытянулось, когда он задавал этот вопрос, и миссис Луна снова повеселела:

– Конечно, я имею в виду, настолько счастливой, насколько это возможно для неё. Всё относительно. Ожидание сегодняшней лекции привело её в невыразимое состояние! Она не может усидеть и трёх минут, она выходит по пятнадцать раз за день, и она произвела столько манёвров, расспросов, обсуждений, телеграфных сообщений и реклам, столько волокиты и переживаний, что можно было бы вывести на поле боя целую армию. Что они там обычно делают с армиями в Европе? – Мобилизуют, верно? Что ж, Верена была мобилизована, и здесь находился штаб.

– Вы пойдёте сегодня в Мьюзик Холл?

– Для чего? Я не имею ни малейшего желания хохотать целый час.

– Никаких сомнений, мисс Олив должна быть в приподнятом настроении, – продолжал Рэнсом рассеянно. Затем, изменив тон, он резко спросил. – Если этот дом был, как вы выразились, штабом, как получилось, что вы не видели её?

– Олив? Я только её и видела!

– Я имею в виду мисс Таррант. Она должна быть где-то поблизости, если она собирается выступать сегодня.

– Мне что, выйти и поискать её? Il ne manquait plus que cela! – закричала миссис Луна. – Что с вами, Бэзил Рэнсом, что вам нужно? – в её голосе слышался вызов. Она пыталась быть надменной, пыталась быть сдержанной, но обе стратегии снова и снова сталкивали её лицом к лицу с соперником, которого она не могла принимать всерьёз, и который был абсолютно невосприимчив ко всем её трюкам.

Я не знаю, стал бы Рэнсом отвечать на этот вопрос, если бы им внезапно не помешали. Пока он говорил, портьера в дверном проёме вдруг приподнялась, и через порог шагнул посетитель.

– Господи! Какая досада! – довольно громко воскликнула миссис Луна. Не сдвинувшись с места, она устремила свой безжалостный взгляд на незваного гостя, джентльмена, лицо которого было знакомо Рэнсому. Это был молодой мужчина с юным лицом и густыми, но преждевременно поседевшими волосами. Он стоял и улыбался миссис Луне, нисколько не смущённый отсутствием расположения с её стороны. Она смотрела на него так, будто не знала его, а Рэнсом в это время готовился уйти, чтобы оставить их наедине.

– Я боюсь, вы не помните меня, хотя мы виделись раньше, – сказал молодой человек очень дружелюбно. – Я был здесь неделю назад, и мисс Ченселлор представила меня вам.

– О, да. Её нет дома сейчас, – невнятно пробормотала она.

– Так мне и сказали – но это меня не остановило, – и молодой человек улыбнулся Бэзилу Рэнсому улыбкой, которая делала его более приятным, чем то пыталась изобразить миссис Луна, и в то же время подчёркивала его превосходство.

– Я очень хотел бы получить некоторую информацию, и я уверен, что вы будете столь добры, что снабдите меня ей.

– Кажется, я припоминаю – вы как-то связаны с газетчиками, – сказала миссис Луна. К тому времени Рэнсом отыскал молодого человека среди своих воспоминаний. Он был на том знаменитом вечере у мисс Бёрдси, и доктор Пренс охарактеризовала его как блестящего журналиста.

Он с невыразимым достоинством принял определение, которым наградила его миссис Луна, и продолжал сиять улыбкой в сторону Рэнсома, как будто, в свою очередь, припоминая его лицо. А потом бросил фразу, которая всё объяснила:

– Я из «Веспера», вы ведь слышали о нём? – затем он продолжил. – Что ж, миссис Луна, мне всё равно, я не отвяжусь от вас! Нам нужны последние новости о мисс Верене, и они должны поступить из этого дома.

– О Боги, – пробормотал Рэнсом на выдохе, забирая свою шляпу.

– Мисс Ченселлор спрятала её. Я обшарил весь город в поисках, но даже её собственный отец не видел её уже неделю. У него есть предположения, но это не то, что нам нужно.

– Что же вам нужно? – не удержался Рэнсом, когда мистер Пардон (даже его имя всплыло в его памяти) закончил своё вступление.

– Мы хотим знать, как она себя чувствует в преддверии сегодняшней ночи. Каковы её предчувствия и ожидания. Как она выглядит, во что будет одета к шести часам. Боже милостивый! Если бы я смог увидеть её, я бы знал, чего я хочу, равно как и она! – воскликнул мистер Пардон. – Вы должны знать хоть что-то, миссис Луна, – не может быть, чтобы вы ничего не знали. Я не буду спрашивать больше о том, где она, потому как это может показаться давлением – конечно, если она сама хотела спрятаться. Хотя я обязан сказать, что она совершает ошибку: мы могли использовать эти часы с пользой для неё! Но не могли бы вы рассказать мне что-нибудь личное – ну знаете, что-нибудь такое, на что падок читатель? Что у неё будет на ужин? Или она будет выступать на голодный желудок?

– Знаете, сэр, я не знаю, и мне совершенно безразлично. Ничем не могу помочь! – закричала она гневно.

Репортёр внимательно уставился на неё. Затем страстно произнёс:

– Вы ничего не можете с этим поделать – потому что вы не одобряете этого? – он уже нащупывал в своей сумке блокнот.

– Господь милосердный! Вы же не собираетесь опубликовать это? – воскликнула миссис Луна. У Рэнсома вырвался циничный смешок.

– О, но, пожалуйста, выскажите свой протест; дайте нам хотя бы что-то! – продолжал мистер Пардон. – Наличие протеста в стенах этого дома добавит теме очарования. Мы должны получить это – у нас ведь больше ничего нет! Публика интересуется вашей сестрой не меньше, чем мисс Вереной. Они знают, как она её поддерживала. И я бы с удовольствием написал об этом. Я прямо вижу заголовок: «Что Семья Мисс Ченселлор думает об Этом!»

Миссис Луна опустилась в ближайшее кресло со стоном, закрывая лицо рукам.

– Милостивые небеса, я рада, что уезжаю в Европу!

– Это ещё одно интересное замечание – здесь не бывает мелочей, – сказал Маттиас Пардон, делая стремительные записи в своём блокноте. – Могу я поинтересоваться, почему вы едете в Европу: из-за вашего неприятия взглядов сестры?

Миссис Луна снова вскочила, почти выхватив записи из его руки.

– Если вы будете иметь наглость опубликовать хоть слово обо мне или упомянуть моё имя в печати, я приду в ваш офис и устрою скандал!

– Дорогая леди, это будет для нас божьим даром! – воскликнул мистер Пардон восторженно, но всё же убрал свой блокнот в сумку.

– Вы действительно повсюду искали мисс Таррант? – спросил его Бэзил Рэнсом.

Мистер Пардон, услышав этот вопрос, бросил на него взгляд, полный внезапного лукавства, как на конкурента. Рэнсом добавил:

– Можете не беспокоиться, я не репортёр.

– Но вы же зачем-то прибыли из Нью-Йорка.

– Да, прибыл. Но не как представитель прессы.

– Быстро же вы спелись, – пробормотала миссис Луна с негодованием.

– Что ж, я побывал везде, где только мог, – сказал мистер Пардон. – Я постоянно охотился за агентом вашей сестры, но не мог поспеть за ним. Я полагаю, он вёл свою игру. Мисс Ченселлор сказала мне – возможно, миссис Луна это помнит, – что её не будет всю неделю, и она предпочла бы не говорить мне, как и где она будет проводить своё время до сегодняшнего вечера. Конечно, я дал ей знать, что просто обязан выяснить это, если смогу. Вы помните, – сказал он, обращаясь к миссис Луне, – наш разговор. Я открыто заявил, что если они не будут осторожны, то переусердствуют со скрытностью. Доктор Таррант всё это не одобрял. Как бы то ни было, я выжал всё, что мог, из того, что у меня было. «Веспер» сообщил публике, что местонахождение мисс Таррант оказалось самой большой загадкой сезона. Очень трудно одурачить «Веспер».

– Мне страшновато открывать рот в вашем присутствии, – сказала миссис Луна. – Но я должна сказать, что моя сестра была с вами до странности откровенна. Она сказала вам так много, что у меня перехватило дыхание.

– Я должен был попробовать: вдруг вы что-то знаете! – продолжил Матиас Пардон хладнокровно. – Это не совсем честно, потому что на самом деле вам ничего не известно. Мисс Ченселлор изменилась – изменилась разительно, нет никаких сомнений. Потому что ещё год или два назад она была невыносима. Если мне удалось сладить с ней, почему у меня не получится сладить с вами? Она понимает, что я могу помочь ей сейчас, и так как я не настроен враждебно, я хочу помочь ей настолько, насколько она сама позволит. Проблема в том, что она пока ещё не всё позволяет мне. Кажется, она мне не доверяет. Так или иначе, – продолжил он с нажимом, обращаясь скорее к Рэнсому. – Полчаса назад, в Холле, они ничего не знали о мисс Таррант, кроме того, что около месяца назад она пришла туда с мисс Ченселлор, чтобы попробовать голос, который звенел повсюду, точно серебро, а также того, что мисс Ченселлор заверила всех, что мисс Таррант абсолютно точно будет там сегодня вечером.

– Что ж, большего им и не требовалось, – сказал Рэнсом злобно. И протянул миссис Луне руку на прощание.

– Вы уже покидаете меня? – спросила она, одарив его взглядом, который мог бы смутить любого наблюдателя, но только не репортёра «Веспера».

– У меня очень много дел. Вы должны меня извинить, – он нервничал и не мог успокоиться, его сердце билось чаще обычного. Ему не сиделось на месте, и он не испытывал никаких угрызений совести из-за того, что уходит, предоставив миссис Луне самой избавляться от мистера Пардона.

Этот джентльмен продолжал вмешиваться в разговор, видимо, надеясь, что если он задержится, то мисс Таррант или мисс Ченселлор, в конце концов, появятся.

– Все места в Холле проданы. Ожидается аншлаг. Вот что происходит, когда бостонская публика заражена идеей! – воскликнул он.

Рэнсом хотел как можно скорее убраться подальше, и чтобы облегчить своё освобождение, уже стоя на пороге, сказал миссис Луне лукаво:

– Лучше вам прийти сегодня.

– Я не бостонская публика – мне плевать на идею! – ответила она.

– Хотите сказать, что вы не идёте сегодня? – воскликнул мистер Пардон, с широко распахнутыми глазами похлопывая по своей сумке. – Неужели вы не считаете её гениальной?

Миссис Луна была на грани. Разочарование от того, что Рэнсом ускользал от неё, занятый мыслями о Верене, оставляя её наедине с этим чудовищным газетчиком, пребывание которого здесь делало немыслимым любой эмоциональный бунт. Разочарование от того, что она видела, что все вокруг насмехаются над ней, и никто не способен поддержать её, было так сильно, что она потеряла голову, и необдуманные слова сорвались с её уст:

– Нет, напротив. Я считаю её грубой идиоткой!

– О, мадам, я никогда не позволю себе напечатать это! – опуская входную портьеру за собой, Рэнсом ещё слышал эти укоризненные причитания.

 

Глава 41

Следующие два часа он бродил по Бостону, не разбирая дороги, уверенный в том, что не желает возвращаться в отель, чувствуя себя неспособным съесть свой ужин или дать отдых измученным ногам. Он блуждал в том же отчаянном порыве, страстном и одновременно бесцельном, как много дней назад в Нью-Йорке, и думал, что его тревоги и сомнения должны развеяться. Сейчас они навалились на него с невиданной силой. Ранняя тьма второй половины ноября уже сгустилась, но вечер был приятным, и на освещённых улицах царило оживление, свойственное началу зимы. Витрины магазинов мерцали сквозь подёрнутые морозным узором стёкла. Прохожие сновали по тротуарам. Колокольчики трамваев звенели в холодном воздухе. Мальчишки выкрикивали заголовки вечерних газет. Освещённые вестибюли театров с цветными плакатами и фотографиями актрис, соблазнительно выставляли напоказ свои вращающиеся двери, обитые красной кожей или сукном с вкраплениями крошечных медных гвоздей. Сквозь огромные прямоугольники стекол видны были интерьеры отелей – мощеные мрамором вестибюли и колонны, белые от электрического света, и жители Запада, вытянувшие свои ноги на мягких диванах. За конторками, заваленными романами и стопками периодики в мягких обложках, маленькие мальчики с взрослыми лицами показывали расписания театров и предлагали либретто. Когда время от времени Рэнсом останавливался на углу, решая, куда идти дальше, он поднимал голову вверх и видел звёзды, яркие и такие близкие, льющие свой свет на город. Бостон казался большим и полным ночной жизни, бодрым и готовым к вечеру удовольствий.

Он снова и снова проходил мимо Мьюзик Холла и повсюду видел афиши предстоящего действа, которые глазели на пешеходов на всём протяжении аллеи в конце Скул Стрит. Всё вокруг казалось полным ожидания и зловещим. Люди ещё не начали входить, но здание, освещённое и открытое, уже было готово, и времени оставалось мало. Так казалось Рэнсому, и в то же время он неистово желал, чтобы решающий момент был позади. Всё, что окружало его, казалось, воплотилось в мысли, с которой трепетала его душа: это был вопрос – может ли ещё он помешать этому прыжку в бездну. Ему казалось, что весь Бостон собирается услышать её, или, по крайней мере, каждый, кого он видел на улице. В этой мысли было что-то возбуждающее и вдохновляющее. Вот он вырывает её из рук необъятной толпы – это видение мгновенно овладело им, заставило его шагать сквозь массы людей, которые скоро будут бороться за неё. Было ещё не поздно, и он чувствовал себя достаточно сильным. Даже когда она будет стоять перед тысячами устремлённых на неё глаз, ничего не будет потеряно. Он ещё утром приобрёл билет, и теперь время пришло. Он вернулся ненадолго в отель, переоделся и выпил бокал вина. Затем снова направился в Мьюзик Холл и увидел, что люди уже начали входить – первые ручейки огромного течения, среди которых было множество женщин. После семи часов минуты неслись стремительно – хотя до этого едва волочились, – и теперь оставалось всего полчаса. Рэнсом зашёл вместе с остальными. Он уже знал, где его место. Когда он приехал в Бостон, то был вынужден выбирать из того, что осталось, так что ему не пришлось быть особенно взыскательным. Но теперь, стоя под этим высоким отвесным потолком, он чувствовал, что ему всё равно, где сидеть, потому что он не собирался занимать своё кресло. Он не был частью публики: он противопоставлял себя ей, он был другим и явился с совершенно иной целью. Его не волновало, что потом ему просто негде будет сесть и придётся смириться с тем, что он заплатил за стоячее место. Публика прибывала, и совсем скоро остались только стоячие места. У Рэнсома не было определённого плана. Он просто хотел попасть в здание, и теперь смог оглядеться. Он раньше не бывал в Мьюзик Холле, и его высокие своды и ряды нависающих балконов показались ему впечатляющими. Временами он чувствовал, что понимает чувства какого-нибудь молодого человека, который пришёл в подобное людное место, чтобы разрядить пистолет в короля или президента.

Это место поразило его поистине имперским размахом. Высокие двери на верхних балконах, гулявшие туда и сюда под напором зрителей и швейцаров, напомнили ему вомиториумы, о которых он читал в описании Колизея. Огромный орган позади сцены, заставленной рядами стульев для хористов и местных знаменитостей, устремивший вверх свои сверкающие трубы и литые шпили, был украшен у основания бронзовыми портретами великих музыкантов и ораторов. Зал выглядел настолько внушительным, что, хотя аудитория всё прибывала, она не могла наполнить его, и можно было только догадываться, сколько же здесь будет людей, когда он будет заполнен. Рэнсом вдруг осознал, что бесстрашие двух молодых женщин, решившихся принять столь серьёзный вызов, должно быть поистине грандиозным, особенно, учитывая вечное напряжение Олив, которая никогда не могла освободиться от своих страхов и тревог, от предчувствий катастрофы и попыток определить вероятность провала. В передней части сцены стоял высокий, но узкий стол, похожий на пюпитр, накрытый красным бархатом. Возле него находился светлый резной стул, на который, как Рэнсом был уверен, Верена никогда бы не села, хотя он мог представить, как она опирается на его спинку. Позади полукругом были выстроены около дюжины кресел, очевидно, предназначенных для друзей выступавшей, её спонсоров и покровителей. Зал наполнялся звуками. Люди с шумом усаживались в свои откидные кресла, и снующие по залу мальчишки, надрываясь, кричали: «Фотографии мисс Таррант – галерея её жизни!» или «Портреты Оратора – история её карьеры!», но всё равно едва слышны были во всеобщей массе звуков. Рэнсом не успел заметить, как несколько кресел позади трибуны оратора оказались заняты, и через несколько мгновений даже с такого расстояния он узнал кое-кого из сидевших. Осанистая женщина, с лоснящимися волосами и заметными издалека бровями, могла быть только миссис Фарриндер, тогда как мужчина рядом с ней, в белом пальто, с зонтом и неприметным лицом, вероятнее всего, был Амариа, её муж. На другом конце полукруга из кресел разместилась другая пара, в которой Рэнсом, незнакомый с некоторыми главами жизни Верены, без удивления узнал миссис Бюррадж и её скользкого на вид сына. Очевидно, их интерес к Верене был не просто мимолётной причудой, ведь они, как и он сам, проделали путь из Нью-Йорка, чтобы услышать её. Были там и другие люди, незнакомые ему. Но некоторые места до сих пор пустовали. Одно из них, без сомнения, предназначалось Олив. Рэнсому, несмотря на всю его озабоченность, подумалось, что одно из них должно было оставаться пустым, чтобы почтить присутствующую здесь в качестве незримого духа мисс Бёрдси.

Он купил одну из фотографий Верены и нашёл её невообразимо отвратительной. Он также купил и её биографию, которую многие зрители сейчас читали, но только смял её и отправил в карман, чтобы рассмотреть потом. Верена не была причастна к этим проявлениям предприимчивости и неуёмного восхваления. Он видел только Олив, сражающуюся, трудящуюся не покладая рук, жертвующую хорошим вкусом ради создания шумихи, пытающуюся примирить себя с этой отлаженной системой. Боролась она или нет, но во всём этом было что-то показное, и это заставило щёки Рэнсома пылать ещё сильнее – он жалел, что у него нет денег, чтобы выкупить весь запас этих штучек у горластых мальчишек. Внезапно звуки органа поплыли по залу, и он понял, что началась увертюра. Это, как и всё прочее, казалось ему чепухой, но у него не было времени думать над этим. Он уже сорвался со своего места, которое специально выбрал неподалёку от конца ряда, и добрался до одной из бесчисленных дверей. Если прежде у него не было чёткого плана, то теперь он поддался внутреннему импульсу, чувствуя укол стыда за промедление. Его расчёт заключался в том, что Верена, всё ещё скрываемая подругой от публики, не успеет за эти несколько минут добраться до сцены. Поэтому он ничего не потерял, ожидая у сцены. Но теперь он должен был воспользоваться моментом. Перед тем как выйти из зала в вестибюль, он остановился, повернувшись спиной к сцене, и оглядел собравшуюся публику. Она стала ещё более многочисленной, и, залитая ровным светом многочисленных газовых ламп, вкупе с мрачной атмосферой, которая всегда преобладает в таких местах, казалась мутной и зловещей. Он испытал приступ беспокойства, думая о том, что хочет помешать всеобщему наслаждению зрелищем, и на секунду представив, какой может быть ярость разочарованной толпы. Но мысль об опасности только заставила его быстрее шагать через уродливые коридоры. Его план казался достаточно ясным сейчас, и ему даже не пришлось спрашивать дорогу к одной из маленьких дверей, в которую он собирался выйти. Выбирая утром своё место, он убедился в том, что оно находится на той стороне здания, в которой, исходя из расположения сцены, находилась гримёрная. Теперь ему не пришлось долго идти. Никто не окликнул и не остановил его. Слушатели мисс Таррант всё прибывали (это событие, очевидно, имело беспрецедентный успех у публики), целиком занимая внимание швейцаров. Рэнсом открыл дверь в конце коридора и увидел перед собой нечто вроде вестибюля, совершенно пустого, не считая того, что у второй двери, напротив него, стояла фигура, при виде которой он на мгновение замедлил шаг.

Это была фигура крепкого полицейского, в шлеме и медных пуговицах – полицейского, который ожидал его – Рэнсом понял это в мгновение ока. Он сразу же рассудил, что Олив слышала о его приезде и решила воспользоваться услугами стража порядка, который защищал вход и был готов оборонять его от любых желающих проникнуть внутрь. В этом был элемент неожиданности, и он рассудил, что нервная родственница, отсутствовавшая весь день дома, провела это время наедине с Вереной, где бы та ни находилась. Удивление было не таким сильным, чтобы сбить его с толку больше чем на секунду, и он пересёк комнату, остановившись перед стражем. Некоторое время оба молчали. Они обменялись тяжёлыми взглядами, и Рэнсом услышал орган, звуки которого разносились по залу и пробивались сквозь тонкие стены. Они звучали очень близко, и всё вокруг дрожало. Полицейский был высоким человеком с вытянутым лицом болезненно-жёлтого цвета, сутулым, с маленькими, неподвижными глазами, и держал во рту что-то, что образовало на щеке бугорок. Рэнсом оценил, что он очень силён, но надеялся, что сам окажется не слабее. Однако он пришёл сюда не для того, что демонстрировать силу – публичная драка рядом с Вереной была не лучшей идеей, если, конечно, не рассматривать её с точки зрения новых взглядов Олив относительно рекламы. Более того, он надеялся, что это не понадобится. Рэнсом по-прежнему молчал, равно как и полицейский, и что-то в том, как утекали секунды, и в ощущении, что Верена отделена от него всего лишь парой перегородок, заставило его думать, что она ожидает его, но в другом смысле. Что она ничего не могла поделать с этой демонстрацией силы, что совсем скоро интуиция шепнёт ей о его присутствии, и она молится, чтобы кто-нибудь спас её. Наедине с Олив она не могла найти в себе мужество, но мужество появится, когда он сожмёт её руку в своей. Он вдруг осознал, что никто в целом мире не вложил столько веры в это дело, сколько вложила Олив Ченселлор. Казалось, он мог видеть сквозь дверь, как она впилась глазами в Верену, сжимающую в своих руках часы, и как Верена отводит от неё взгляд. Олив была бы очень признательна, если бы всё началось чуть раньше времени, но, естественно, это было невозможно. Рэнсом не стал задавать вопросы, считая их тратой времени, а только сказал через минуту:

– Я бы очень хотел увидеть мисс Таррант, если вы будете любезны и передадите мою визитку.

Страж порядка, замерший между ним и ручкой двери, взял у Рэнсома карточку, медленно прочёл написанное на ней имя, вернул её и сказал своему собеседнику:

– Не думаю, что из этого что-то выйдет.

– Откуда вам знать? Вы не имеете права отклонять мою просьбу.

– Думаю, что имею на это столько же прав, сколько вы на то, чтобы просить, – затем он добавил. – Вы тот самый человек, от которого она хочет держаться подальше.

– Я не думаю, что мисс Таррант избегает меня, – произнёс Рэнсом в ответ.

– Я не много о ней знаю, не она нанимала этот зал. Я говорю о мисс Ченселлор – она это всё организовала.

– И она попросила вас выставить меня? Какой вздор! – воскликнул Рэнсом.

– Она говорит, что вам не следует здесь находиться. Что у вас с головой не в порядке. Полагаю, вам лучше успокоиться, – сказал полицейский.

– Успокоиться? Да разве возможно быть более спокойным, чем я?

– Что ж, я видел сумасшедших, которые держались не хуже вашего. Если вы так хотите увидеть её, почему бы вам не пойти в зал и не занять своё место рядом с остальными? – полицейский ждал, неподвижно и безмолвно, ответа на эту просьбу.

У Рэнсома был только один ответ:

– Потому что я не хочу просто увидеть её. Я хочу поговорить с ней – наедине.

– Да, – все хотят поговорить наедине, – сказал полицейский. – На вашем месте я бы не стал пропускать лекцию. Думаю, она пойдет вам на пользу.

– Лекцию? – повторил Рэнсом смеясь. – Она не состоится.

– Состоится, как только утихнет орган, – и полицейский добавил, больше самому себе: – какого чёрта он всё ещё звучит?

– Потому что мисс Таррант послала попросить органиста продолжать.

– И кого же она послала, по-вашему? – новый знакомый Рэнсома повеселел. – Не думаю, что мисс Ченселлор у неё на побегушках.

– Она послала своего отца или, возможно, мать. Они тоже здесь.

– Откуда вам знать? – спросил полицейский.

– О, я знаю всё, – ответил Рэнсом, улыбаясь.

– Что ж, я думаю, они пришли сюда не ради того, чтобы орган послушать. Скоро мы услышим кое-что ещё, если он не остановится.

– Вы многое услышите и очень скоро, – ответил Рэнсом.

Безмятежность и самоуверенность Рэнсома, наконец, произвели впечатление на его собеседника, и он чуть склонил свою голову, как раненое животное, и взглянул на молодого человека из-под густых бровей.

– Я немало слышал, с тех пор как нахожусь в Бостоне.

– О, Бостон – замечательное место, – небрежно бросил Рэнсом в ответ. Он не слушал ни звуки органа, ни полицейского, потому что из-за двери послышались голоса. Полицейский, ничего не сказав, прислонился к перегородке, скрестив руки. Снова повисло молчание, а потом звук органа стих.

– Я просто подожду здесь с вашего разрешения, – сказал Рэнсом. – И скоро меня позовут.

– Кто ж позовёт вас?

– Мисс Таррант, я полагаю.

– Ей прежде надо будет уладить это с другой мисс.

Рэнсом достал свои часы, которые он несколько часов назад специально перевёл на бостонское время, и увидел, что в ходе этого разговора время пролетело незаметно, и теперь было уже пять минут восьмого.

– Мисс Ченселлор должна будет уладить это с публикой, – сказал он через мгновение. Эти слова не были пустой угрозой, потому что он был уже убеждён в том, что драма, участником которой он всё же являлся, продолжается в той комнате, в которую он не может войти. Что ситуация накалилась до предела и не может разрешиться без его участия. Эта интуитивная уверенность придала ему сил, когда он понял, что Верена заставляет публику ждать. Почему она не идёт? По какой причине тянет время, если не потому, что знает о его присутствии?

– Я думаю, что она уже вышла на сцену, – непринуждённо сказал страж, спор которого с Рэнсомом, похоже, нимало не пошатнул его стойкость.

– Если бы она вышла, мы бы услышали аплодисменты.

– Думаю сейчас, мы их услышим, – заявил полицейский.

Неожиданно он оказался прав, потому что и в самом деле показалось, что публика аплодировала. Всеобщий гвалт раздавался из зала – звук нескольких тысяч людей, которые топали ногами, стучали зонтами и тростями. Рэнсом вдруг почувствовал слабость, и некоторое время он стоял, сцепившись взглядами с полицейским. Затем вдруг к нему вернулась невозмутимость, и он воскликнул:

– Мой дорогой друг, это не аплодисменты – это нетерпение! Это не приём, это зов!

Полицейский не стал ни отрицать это утверждение, ни соглашаться с ним. Он только переместил бугорок на своей щеке на другую сторону:

– Думаю, она больна.

– О, я надеюсь, что нет! – сказал Рэнсом очень нежно. Топот и стук нарастали с минуту, а потом начали стихать. Тем не менее, стало очевидно, что Рэнсом прав. Поведение толпы было вызвано нетерпением, но не благодарностью. Он снова посмотрел на свои часы и обнаружил, что ещё пять минут кануло в небытие, и вспомнил, что сказал газетчик на Чарльз Стрит по поводу того, что Олив гарантирует пунктуальность Верены. Достаточно странно, но в тот момент, когда образ этого человека возник перед ним, он и сам ворвался через другую дверь в состоянии самого живого возбуждения.

– Почему, во имя всего святого, она не выходит? Если она хочет заставить их звать её, то ей это удалось лучше некуда! – мистер Пардон продолжил с нажимом, поворачиваясь от Рэнсома к полицейскому и обратно без малейшего намёка на то, что он встречал Миссисипца раньше.

– Я думаю, она больна, – сказал полицейский.

– Публика будет больна! – закричал расстроенный репортёр. – Если она больна, почему не пошлёт за доктором? Весь Бостон набился в это здание, и она должна поговорить с ним. Я хочу войти и посмотреть.

– Вы не можете войти, – сказал полицейский сухо.

– Почему это я не могу войти, скажите на милость? Я хочу войти как представитель «Веспера»!

– Вы не можете войти в любом случае. Я не пускаю и этого человека тоже, – добавил он добродушно, чтобы сделать свой отказ менее болезненным.

– Странно, вас-то они должны бы впустить, – сказал Маттиас, глядя на Рэнсома.

– Может быть, и должны бы, но они не сделают этого, – парировал полицейский.

– Помилуйте! – выдохнул мистер Пардон. – Я знал с самого начала, что мисс Ченселлор всё испортит! Где мистер Филер? – продолжал он напористо, адресуя вопрос одновременно ко всем присутствующим и ни к кому в частности.

– Думаю, он у входа, считает выручку, – сказал полицейский.

– Что ж, ему придётся вернуть всё назад, если он не озаботится происходящим!

– Может быть. Я пущу его, если он придёт, но только его. Думаю, она уже готова, – равнодушно добавил полицейский.

Его ухо уловило неясный шум, который затем перерос в новый взрыв звуков. На этот раз это точно были аплодисменты – хлопанье множества ладоней, смешанное с криками тысяч глоток. Однако то, что произошло, хотя и было значимо, оказалось не тем, чего все ждали, и скоро аплодисменты заглохли. Мистер Пардон застыл, тревожно прислушиваясь.

– Боже правый! Они что, не могли встретить её получше? – вскричал он. – Я должен это увидеть!

Когда он ушёл, Рэнсом спросил полицейского:

– Кто такой мистер Филер?

– О, это мой старый друг. Это человек, который руководит мисс Ченселлор.

– Руководит?

– Так же, как она руководит мисс Таррант. Он руководит обеими, если можно так сказать. Он в этом бизнесе.

– В таком случае ему лучше самому поговорить со зрителями.

– О нет, он не может. Он может только отдавать приказы!

Дверь напротив снова распахнулась, и крепкий мужчина разъярённого вида с маленькой густой бородкой на конце подбородка и развевающимся за спиной плащом, ворвался в неё с проклятиями:

– Что за чертовщина там происходит? Такие штучки уже давно устарели!

– Разве она ещё не на сцене? – спросил полицейский.

– Это не мисс Таррант, – сказал Рэнсом, как будто действительно знал всё. Он понял, что подошедшим был мистер Филер, агент мисс Ченселлор. Придя к такому выводу, он подумал, что этот человек должен быть предупреждён о его появлении и, без сомнения, будет пытаться удержать его в связи с неожиданной задержкой Верены. Мистер Филер уставился на него, и Рэнсом с удивлением осознал, что тот понятия не имеет, кто он такой. Значит, мисс Ченселлор рассудила, что будет более осмотрительно не говорить о нём никому, кроме полицейского.

– Там? Это её болван-отец – вот кто там! – закричал мистер Филер, опуская руку на дверную ручку, к которой его спокойно допустил полицейский.

– Он послал за доктором? – спросил последний бесстрастно.

– Вместо доктора ему понадобитесь вы, если он не приведёт эту девушку! Ты же не хочешь сказать, что они заперлись там? Что за наказание!

– У них ключ с той стороны, – сказал полицейский, в то время как мистер Филер обрушил на дверь серию резких ударов, продолжая яростно трясти ручку.

– Если дверь была заперта, то зачем здесь вы? – спросил Рэнсом.

– Чтобы вы не могли делать так, – и полицейский кивнул на мистера Филера.

– Как вы видите, от вашего вмешательство мало проку.

– Я не знаю. Она уже должна была выйти.

Мистер Филер в это время продолжал стучать, требуя, чтобы его немедленно впустили, и, интересуясь, хотят ли они, чтобы толпа снесла к чёрту это здание. Ещё один залп аплодисментов зародился и стих, обращённый, по-видимому, к извинениям и торжественным расплывчатым речам Селаха Тарранта. Это заглушило голос агента, как и тот невнятный ответ, который последовал из кабинета. С минуту ничего не было слышно. Дверь всё ещё оставалась закрытой, и Маттиас Пардон снова появился в вестибюле.

– Он сказал, что у неё лёгкое головокружение – от нервов. Она будет готова через три минуты, – это заявление было данью кризису. Он добавил, что толпа очень мила, что это действительно Бостонская толпа, и она решительно хорошо настроена.

– Там огромная толпа, настоящая Бостонская толпа! – кричал мистер Филер и колотил по двери ещё сильнее. – Я имел дело с примадоннами, с настоящими чудаками, но такого мне не доводилось встречать. Слушайте меня, леди: если вы не впустите меня, я выломаю дверь!

– Вам не кажется, что вы можете лишь усугубить ситуацию, – заметил полицейский Рэнсому, отходя в сторону.

 

Глава 42

Рэнсом ничего не сказал в ответ. Он смотрел на неожиданно открывшуюся дверь. Верена стояла на пороге – очевидно, это она распахнула дверь – и их взгляды встретились. Она была облачена в белое, однако лицо её было белее, чем одежда, а волосы сияли как огонь. Она сделала шаг вперёд. Не дав ей сделать ещё один, он подскочил к ней, встав на порог гримёрной. Её лицо было полно страдания, и он не пытался – перед столькими свидетелями – взять её за руку. Только сказал тихо:

– Я ждал вас – очень долго!

– Я знаю. Я видела вас. Я хочу поговорить с вами.

– Ну же, мисс Таррант, вам не кажется, что вы должны быть на сцене? – кричал мистер Филер, делая обеими руками движение, как будто собирался уволочь её на сцену силой, прямо на растерзание публики.

– Я буду готова через секунду. Мой отец всё уладил.

К удивлению Рэнсома, она очень приветливо улыбнулась, очевидно, искренне пытаясь убедить агента.

Все трое одновременно переместились в гримёрную. В дальнем её конце, под ярким газовым светильником, он увидел миссис Таррант, сидящую на диване в необычайно напряжённой позе, с пылающим лицом, полным скрытого напряжения, а рядом с ней – отрешённую, обмякшую, трагическую фигуру Олив Ченселлор, уткнувшейся головой в колени матери Верены. Рэнсом не знал, свидетельствует ли эта поза Олив о том, что за запертой дверью только что разыгралась ужасная сцена. Он закрыл дверь, прямо перед лицом репортёра и полицейского. В тот же момент через ход, ведущий на сцену, появился Селах Таррант. Увидев Рэнсома, он ненадолго остановился, и, поправив свой дождевик, осмотрел молодого человека с головы до пят.

– Что ж, сэр, возможно, вы захотите объяснить нам это недоразумение, – заметил он, расплываясь в улыбке столь широкой, что, казалось, уголки его рта соединятся на затылке. – Я полагаю, вы лучше, чем кто-либо, можете всё объяснить.

– Отец, успокойся. Отец, сейчас всё будет хорошо, – воскликнула Верена, задыхаясь, точно выплывший на поверхность ныряльщик.

– Я хочу знать только одно: неужели мы потратим ещё полчаса на выяснение наших бытовых неурядиц? – требовательно спросил мистер Филер, унимая своё негодование. – Мисс Таррант собирается выступать или нет? Если нет, то она должна объясниться. Понимает ли она, что сейчас каждая секунда стоит пятьсот долларов?

– Я знаю, я знаю, мистер Филер. Я начну через минуту! – продолжала Верена. – Мне только нужно поговорить с мистером Рэнсомом – всего три слова. Они успокоились, верно? Разве они не утихли? Они доверяют мне, доверяют, правда, отец? Я только хочу поговорить с мистером Рэнсомом.

– Кто, чёрт возьми, этот мистер Рэнсом? – кричал сердитый, сбитый с толку Филер.

Верена говорила с ними, но смотрела на своего возлюбленного, и взгляд её был полон невыразимой трогательной мольбы. Она вся трепетала, голос её дрожал от всхлипываний, и Рэнсом вдруг почувствовал настоящую жалость к её боли и бесконечной агонии. Но в то же время в нём жило ещё одно ощущение, которое было сильнее угрызений совести. Он видел, что волен делать всё, что захочет, что она умоляет его всем своим существом отпустить её, но пока он не согласен на это, она не может сопротивляться. То, чего он так хотел, было почти в его руках, и взывало к его мужеству, поднимая его решимость до высот, с которых не только доктор Таррант, мистер Филер и Олив – безмолвная, неподвижная Олив, умирающая от стыда, – но и весь этот ожидающий зал, вся эта многотысячная толпа, замершая в предвкушении, хранящая тишину, задерживающая биение своего гнева, казались чем-то мелким, незначительным и временным. Он видел, что Верена ещё не сдалась, но сомневается, что наложенные на неё чары, благодаря которым у него всё ещё была возможность её спасти, понятны ему самому.

– Идёмте, идёмте, – шептал он, протягивая к ней свои руки.

Она взяла одну из них, но в знак просьбы, а не согласия.

– О, простите меня, отпустите меня – ради неё, ради всех! Это слишком ужасно, это невозможно!

– Я хочу знать, почему мистер Рэнсом ещё не в руках полиции! – возопила миссис Таррант с дивана.

– Я был в этих руках, мадам, вот уже четверть часа, – Рэнсому всё больше казалось, что он сможет справиться, если будет спокоен. Он склонился над Вереной с нежностью. – Дорогая, я говорил вам, я предупреждал вас. Я оставил вас одну на долгие десять недель. Но разве вы сомневались, что этот момент наступит? Не ради мира, не для миллионов отдадите вы себя на растерзание этой ревущей толпе. Не просите меня думать о них или о ком-то ещё! Они хотят только зевать, зубоскалить и гоготать! Вы моя, и ничья больше.

– О чём говорит этот человек? Здесь собралась самая восхитительная публика! Весь Бостон под одной крышей! – вклинился мистер Филер, задыхаясь.

– Будь проклят весь Бостон! – сказал Рэнсом.

– Мистер Рэнсом очень заинтересован в моей дочери. Однако он не разделяет наших взглядов, – объяснил мистер Таррант.

– Это самое ужасное, самое жестокое и аморальное проявление эгоизма, которое мне доводилось видеть! – взревела миссис Таррант.

– Эгоизм! Миссис Таррант, я никогда не притворялся, что я не эгоист!

– Вы хотите, чтобы толпа растерзала нас всех?

– Они могут получить свои деньги обратно – они ведь могут? – всхлипывала Верена, стремительно метавшаяся кругами по комнате.

– Верена Таррант, не хочешь ли ты сказать, что ты отказываешься? – взвизгнула её мать.

«Господь милосердный! И я должен заставлять её так страдать!» – сказал себе Рэнсом. Чтобы положить конец всей этой ужасной сцене, он бы с удовольствием схватил Верену и унёс как можно дальше, если бы не Олив, которая после последних слов миссис Таррант вскочила на ноги и бросилась между ним и Вереной так стремительно, что заставила девушку вырвать свою руку из руки Рэнсома. К его изумлению, глаза, устремлённые на него, были, как и глаза Верены, полны мольбы. Ему даже показалось, что она готова встать на колени, чтобы лекция, наконец, началась.

– Если вы не согласны с ней, ведите её на сцену и спорьте там: публике понравится, высший класс! – сказал мистер Филер Рэнсому, как будто считал это хорошей идеей.

– Она приготовила такую речь, такую речь, – заметил Селах мрачно, обращаясь сразу ко всем присутствующим.

Никто не нуждался в подобных замечаниях, но его жену снова прорвало:

– Верена Таррант, я бы с радостью отшлёпала тебя! И ты называешь такого человека джентльменом? Я не знаю, куда подевался характер твоего отца, но надо остановить его!

Олив тем временем буквально умоляла своего родственника:

– Дайте ей один лишь шанс, только один: чтобы избежать краха и позора! Есть в вас хоть чуть-чуть жалости? Вы хотите, чтобы меня освистали? Это всего на один час. Есть у вас сердце или нет?

Её лицо и голос были нестерпимы для Рэнсома. Она закрыла собой Верену, и он видел, что страдания той ничтожны по сравнению со страданиями Олив.

– К чему этот час, если всё это лживо и мерзко? Всё равно – час или десять лет! Она моя или нет, и если она моя, то полностью, навсегда!

– Ваша! Ваша! Верена, подумай, что ты делаешь! – стонала Олив, нависая над ней.

Мистер Филер изрыгал проклятия и ругательства, пугая виновников – Верену и Рэнсома – смертной казнью. Миссис Таррант разрывалась в истерике, пока Селах беспорядочно бродил по комнате, раз за разом повторяя, что лучший день в его жизни скоро окажется втоптанным в грязь.

– Разве вы не видите, как прекрасны они, как добры они – если дают нам столько времени? Не кажется ли вам, что если они ведут себя так, они должны быть вознаграждены? – спросила Верена, божественно улыбаясь Рэнсому. Как нежно, как просительно она взывала к милосердию и доброте по отношению к хорошо настроенной толпе!

– Мисс Ченселлор может наградить их так, как пожелает. Верните им деньги и обеспечьте скромный подарок каждому.

– Деньги и подарки? Я просто обязан пристрелить вас, сэр! – истошно вопил мистер Филер. Публика действительно была очень терпелива, и с этой точки зрения, конечно, заслуживала переживаний Верены. Но теперь было уже далеко за семь часов, и первые симптомы негодования – вопли и посвистывания – уже начали просачиваться в холл. Мистер Филер бросился в проход, ведущий к сцене, и Селах умчался за ним. Миссис Таррант, всхлипывая, бросилась на диван, и Олив, с неуёмной дрожью в голосе, спросила Рэнсома, чего он хочет от неё, – какого унижения, какой покорности, какой жертвы.

– Я всё сделаю – я буду послушна вам – я пойду на любую низость – я втопчу себя в пыль!

– Я ничего от вас не прошу, мне нечего делать с вами, – сказал Рэнсом. – Я всего лишь прошу вас не надеяться, что, взяв Верену в жёны, я скажу ей: «О, да, конечно, ты можешь отлучиться на час или два!». Верена, – продолжал он, – то, что там происходит просто ужасно. Уйдём, давай уйдём отсюда так далеко, насколько это возможно, и мы со всем справимся!

Совместная попытка мистера Филера и Селаха Тарранта успокоить публику, по-видимому, ни к чему не привела. Шум становился всё громче и громче.

– Оставьте нас, оставьте нас на минуту! – кричала Верена. – Дайте мне поговорить с ним, и всё будет хорошо! – Она подбежала к своей матери и потянула её с дивана к двери. Миссис Таррант присоединилась к Олив и, шатаясь и покачиваясь, расстроенные женщины, подталкиваемые Вереной, вышли в вестибюль, который, как видел Рэнсом, уже покинули полицейский и репортёр, переместившись туда, где битва была в самом разгаре.

– О, зачем вы здесь? Зачем, почему? – и Верена, повернувшись, бросилась к нему с этим протестом, который был всего лишь капитуляцией. Она никогда не принадлежала ему настолько, насколько сейчас, когда упрекала его.

– Вы уверены, что не ждали меня? – спросил он с улыбкой.

– Я не знала… Это было ужасно – невообразимо! Я увидела вас в зале, когда вы пришли. Как только мы вышли туда, как только я поднялась на ступени, ведущие к сцене, со своим отцом, я посмотрела – из-за его спины – и увидела вас. Я слишком нервничала, чтобы выступать! Я никогда бы не смогла, никогда, если бы вы были там! Мой отец не знал вас, и я ничего не сказала, но Олив догадалась, как только я вернулась. Она подбежала ко мне, она взглянула на меня – о, что это был за взгляд! И она догадалась. Ей не нужно было видеть всё своими глазами: когда она увидела, как я дрожу, она задрожала сама, потому что поняла – мы пропали. Послушайте их, послушайте, там, в зале! Я хочу, чтобы вы ушли – мы увидимся завтра, так долго, как вы пожелаете. Это всё, чего я хочу сейчас. Если вы уйдёте, всё будет хорошо – ведь ещё не поздно!

Рэнсом, столь поглощённый мыслями о том, что увести её из этого места, вряд ли заметил её странный и трогательный тон, её веру в то, что она действительно может убедить его. В этот момент она сбросила всё – все свои убеждения, всю верность делу. Всё это слетело с неё, как только она оказалось рядом с ним, и она просила его уйти, как помолвленная девушка просит об одолжении своего возлюбленного. К несчастью – всё, что она делала или говорила, всё, что она могла сказать, делало её ещё милее в его глазах, заставляло его ещё больше убеждаться в том, что эта бушующая толпа за стенами – всего лишь взбунтовавшийся сброд.

Он вовсе не собирался выполнять её просьбу и просто сказал:

– Конечно, Олив должна была знать, что я приду.

– Она бы знала, если бы вдруг вы не стали так неожиданно спокойны, после того как я покинула Мармион. Могло показаться, что вы смирились и решили ждать.

– Так и было, несколько недель. Они закончились вчера. Я был в ярости, когда узнал, что вы исчезли, и в течение недели после этого я два или три раза пытался найти вас. Потом я остановился, решив, что так будет лучше. Я знал, что вы очень хорошо спрятаны. Я решил даже не пытаться вам писать. Я чувствовал, что могу ждать – я много думал об этом в тот последний день в Мармионе. К тому же, мне казалось более приличным оставить вас с ней ненадолго. Возможно, вы скажете мне сейчас, где вы были.

– Я была с отцом и матерью. Она отправила меня к ним, с письмом. Я не знаю, что было в нём. Может быть, деньги, – произнесла Верена, которая теперь готова была рассказать ему всё, что угодно.

– И куда они увезли вас?

– Я не знаю – мы были в разных местах. Однажды мы день провели в Бостоне, но только проездом, в карете. Они были так же испуганы, как Олив. Они хотели, во что бы то ни стало, спасти меня!

– Тогда им не следовало приводить вас сюда сегодня. Как вы могли сомневаться, что я приду?

– Я не знаю, что думала, и не знала, пока не увидела вас – и вся моя сила тут же покинула меня. И если бы я попыталась говорить – когда вы сидели в зрительном зале – я бы постыдно провалилась. Здесь была ужасная сцена – я молила о задержке, о времени, чтобы прийти в себя. Мы ждали и ждали, и когда я услышала, как за дверью вы говорите с полицейским, мне показалось, что всё прошло. Но если вы покинете меня, все мои страхи вернутся! Они снова затихли – отец, должно быть, заинтересовал их.

– Я надеюсь на это! – воскликнул Рэнсом. – Если мисс Ченселлор наняла полицейского, она, должно быть, ожидала меня.

– Это случилось уже после того, как она узнала, что вы здесь. Она выскочила в вестибюль с отцом – это он поймал его и приставил сюда. Она заперла дверь: может быть, она боялась, что толпа сломает её. Я не ожидала этого, но в тот момент, когда я услышала ваш голос по ту сторону, меня будто парализовало – я не могла сдвинуться с места. Мне стало казаться, что лучше поговорить с вами. И теперь я могу выйти,– добавила Верена.

– Моё дорогое дитя, есть ли у вас шаль или накидка? – только и ответил Рэнсом, оглядываясь вокруг. Он обнаружил длинный меховой плащ, брошенный на кресло, поднял его и, не дав ей времени сопротивляться, набросил на неё. Она позволила ему сделать это и стояла, закутанная в плащ с головы до ног. Она сказала лишь:

– Я не понимаю. Куда мы идём? Куда вы меня ведёте?

– Мы должны успеть на ночной поезд до Нью-Йорка, и утром мы сразу же поженимся.

Верена продолжала смотреть на него глазами, полными слёз.

– И что делать людям? Послушайте! Послушайте!

– Ваш отец перестал их интересовать. Они кричат и топают, потому что следуют своей природе.

– Но она прекрасна, их природа! – рыдала Верена.

– Дорогая, это одно из заблуждений, которое я для вас собираюсь развеять. Послушайте их, это ведь всего лишь бесчувственные звери! – Холл наполнялся яростным шумом, который всё рос и рос, настолько, что Верена снова обратилась к нему в мольбе.

– Я могу успокоить их одним словом!

– Попридержите свои успокаивающие слова для меня – они все вам понадобятся, ведь впереди у нас много времени, – сказал Рэнсом, смеясь.

Он снова распахнул дверь, которая вела в вестибюль, но был отброшен назад яростным напором миссис Таррант. Увидев свою дочь, готовую уйти, она бросилась к ней, отчасти в порыве негодования, отчасти в слепом желании удержать, и, осыпая её слезами, упрёками, молитвами, обрывками разумных доводов и повторяющимися словами прощания, заключила её в свои объятья, которые одновременно были и высшей нежностью, и тем наказанием, которое она три минуты назад грозилась привести в исполнение, и попыткой удостовериться в побеге собственной дочери.

– Мама, дорогая, это всё к лучшему, я ничего не могу поделать, я всё так же люблю тебя. Отпусти меня, отпусти меня! – Верена запнулась, поцеловала её снова, пытаясь освободиться и протягивая руку Рэнсому. Он видел, что сейчас она хочет только уйти. Олив была на расстоянии вытянутой руки, на пороге комнаты, и, посмотрев на неё, Рэнсом понял, что её слабость улетучилась. Она снова пришла в себя, она была сильна в своём опустошении. Он, казалось, навсегда запомнит выражение её лица. Невозможно было представить более яркое воплощение разбитой надежды и уязвлённой гордости. Сухая, отчаявшаяся и неподвижная, она всё ещё выглядела неуверенной. Её серые сверкающие глаза смотрели вперёд, как будто готовясь встретить саму смерть. Рэнсом видел, даже в такой момент, что, если бы она встретила её, облачённую в сталь или пылающую огнём, она бы без колебаний бросилась на неё, как героиня, какой она и была. В то же время возбуждение толпы в зале росло и снова спадало, подобно колышущимся волнам, пока Селах Таррант и агент говорили с ней, пытаясь успокоить её, преуспевая на какое-то мгновение, но затем снова и снова терпя крах. Словно сметённые каким-то резким порывом, дама и джентльмен были вытолкнуты из прохода, и Рэнсом, глядя на них, узнал миссис Фарриндер и её мужа.

– Что ж, мисс Ченселлор, – весьма резко сказала эта прославленная женщина, – и это вы имели в виду, когда говорили, что освободите женщин?

Она стремительно прошла через комнату. За ней следовал Амариа, который вскользь заметил, что организация вечера показалось ему недостаточной. Эти двое удалились довольно быстро, и миссис Фарриндер даже не удостоила своим вниманием Верену, чей конфликт с матерью продолжался. Рэнсом, пытавшийся со всей необходимой предупредительностью по отношению к миссис Таррант, расцепить их, ничего не сказал Олив. С ней покончено, думал он, и не видел, как её мертвенно-бледное лицо вспыхнуло от хлёстких, как плеть, слов миссис Фарриндер. Не видел он и то, как в приступе внезапного вдохновения, она рванулась к основанию сцены. Если бы он наблюдал за ней, ему бы могло показаться, что она хотела быть растоптанной, собиралась отдать себя обманутой и разочарованной толпе на растерзание, пытаясь найти в этом жестокое искупление. Она могла напомнить ему о женщинах, сражавшихся на баррикадах Парижской революции, или даже о легендарной Гипатии, терзаемой яростной Александрийской толпой. Она на мгновение задержалась, когда миссис Бюррадж и её сын, следуя примеру Фарриндеров, покинули сцену. Они ворвались в комнату, как люди, пытающиеся укрыться от грозы. Лицо матери выражало вежливое удивление человека, который был приглашён на обед, но вместо этого увидел, как белую скатерть убирают со стола. Молодой человек, поддерживавший её за руку, был целиком поглощён той сценой, которая разворачивалась между миссис Таррант и пытающейся освободиться из её объятий Вереной. Он вскоре снова был поражён – на этот раз присутствием миссисипца. Его красивые голубые глаза блуждали от одного лица к другому, и он выглядел расстроенным и сбитым с толку. Ему даже казалось, что, возможно, он мог бы вмешаться, или хотя бы сказать, безо всякого хвастовства, что он никогда бы не позволил этому перерасти в драку. Но Верена, оглушённая и вырывающаяся, была глуха к нему, и Рэнсом не выглядел как человек, которому можно было бы адресовать такое замечание. Миссис Бюррадж и Олив обменялись взглядами, которые выражали мимолётную иронию с одной стороны и неприкрытое пренебрежение с другой.

– О, неужели вы собираетесь говорить? – спросила леди из Нью-Йорка, издав короткий смешок.

Олив уже исчезла, но Рэнсом слышал её ответ:

– Я буду освистана и унижена!

– Олив, Олив! – внезапно вскрикнула Верена. И её пронзительный крик мог достичь сцены. Но Рэнсом уже торопился увести её, оставляя миссис Таррант лишь броситься в объятия миссис Бюррадж, которая, как он был уверен, мило поддержит ту в её горе и подарит несколько минут аристократического сочувствия и разумного спокойствия. Группы людей, испуганные и торопливые, покидали зал. Рэнсом накинул капюшон плаща на голову Верены, чтобы сохранить её лицо в тайне. Это подействовало, и как только они смешались с толпой, воцарилась полная, нерушимая тишина – толпа приветствовала Олив Ченселлор. Звуки сошли на нет. Тишина была исполнена уважения. Публика ждала, и что бы Олив ни собиралась сказать им (Рэнсом был почти уверен, что она была в смущении), толпа вряд ли бы стала бросать в неё стульями. Рэнсом, весь трепетавший от осознания собственной победы, даже жалел её, и с облегчением вздохнул, когда понял, что даже будучи разъярённой, Бостонская публика оставалась великодушной.

– Ах, теперь я довольна! – сказала Верена, когда они выбрались на улицу. Но, хотя она и была довольна, он увидел, что под капюшоном её лицо было в слезах. Вполне возможно, что союз, в который она собиралась вступить, был далёк от совершенства, а значит, это были не последние слёзы, которые ей суждено было пролить.