Глава 35

Августовская ночь совсем сгустилась к тому моменту, когда Бэзил Рэнсом, покончив с ужином, ступил на веранду небольшого отеля. Здание было весьма непрочным и шатким – от поступи высокого уроженца Миссисипи застонали ступени и задребезжали стёкла в рамах. По прибытии он был очень голоден – по дороге из Бостона у него не было времени даже на то, чтобы перехватить что-нибудь, что позволило бы ему поддержать силы между чашкой кофе на завтрак и обедом, состоявшим обычно из чашки чая. Он смог выпить свою чашку чая только сейчас, но чай оказался отвратительным. Его принесла бледная полноватая молодая девушка с золотисто-каштановыми локонами и ярким поясом, которая уже начала с нетерпением поглядывать на джентльмена, неспособного сделать выбор между жареной рыбой, стейком и печёными бобами.

Поезд на Мармион покинул Бостон в четыре часа дня, и лихорадочно устремился в сторону южного мыса. Постепенно удлинялись тени в каменистых пастбищах, а косые лучи заката золотили широко раскинувшиеся, но редкие леса, и окрашивали болота и запруды в желтоватый цвет. Земля несла на себе печать последних дней лета, однако больше ничего в тех местах, которые проезжал Бэзил Рэнсом, не напоминало об этом. Ничего, кроме яблок в листве фруктовых садов, листве густоватой, плотной, дающей все основания думать, что плоды всё ещё не поспели; ничего, кроме высоких, ярких кустов золотарника, росшего у основания плотин, которые могли похвастаться разве что голыми каменными стенами. Здесь не было золотых полей пшеницы – только тут и там встречались разбросанные снопы сена. Пейзаж можно было бы назвать жалким, если бы не нежность плавных линий горизонта, и мягкий воздух, который иногда сменялся летним туманом, и пустынные бухты, в которых августовским утром вода искрилась голубизной. Рэнсом не раз слышал, что Мыс Кейп в народе именовался не иначе как «массачусетской Италией». Рэнсом также знал, что это место называли Сонный Мыс, Бледный Мыс, Мыс-Без-Штормов и, наконец, Мыс Вечного Спокойствия. Он знал, что бостонцы души не чают в этом месте, потому как убеждены, что здешний чистый воздух, как никакой другой, способствует скорому восстановлению сил. Учитывая всю ту нервозность, которая сопутствовала им на пути вверх по карьерной лестнице, никто из них не жаждал сильных эмоций вдали от города. Всё, что было нужно – это праздная, размеренная жизнь и возлежание в гамаке подальше от докучливой толпы. Рэнсом смог убедиться в том, что в Мармионе не было никакой толпы, как только прибыл туда. Определённое оживление наблюдалось лишь в ожидании редкого транспорта, которое выражалось в продолжительном стоянии за пределами маленькой, одинокой, похожей на хибару станции, настолько далёкой от деревни, что если бы наблюдатель устремил свой взгляд вдоль песчаной извилистой дороги, которая к ней вела, то увидел бы только пустые поля по обе стороны. Шесть или семь мужчин в пыльниках с мешками и сумками погрузили себя в одинокий хлипкий экипаж. Рэнсом понял, что его ожидает, когда жующий жвачку проводник – тощий шаркающий мужчина с длинной шеей и пучком волос на подбородке, заявил, что если он хочет прибыть в отель до наступления сумерек, ему следует поторопиться. Чемодан его был весьма ненадёжно прикреплён к задней части экипажа. «Что ж, я рискну», – только и сказал мрачный водитель, когда Рэнсом высказался против столь шаткого положения своего багажа. Было что-то неуловимо южное в этом фатализме. Должно быть, мисс Ченселлор и Верена Таррант, наконец, успокоились бы, если бы сумели проникнуться духом этого места – подумал Рэнсом.

Он очень рассчитывал на это, пока брёл пешком – единственный из всех сошедших с поезда – вслед за перегруженным экипажем. Это позволило ему насладиться первой за долгое время прогулкой на природе. Мягкие, расплывчатые силуэты ландшафта с каждым шагом всё больше терялись в сумерках. Всё то время, пока он шёл, его не покидала одна мысль: две молодые женщины, представлявшие здесь, в Мармионе, единственный соответствующий его статусу круг общения, должно быть, регулярно ездили в подобные места ради отдыха. Груз тех заблуждений, с которыми им ещё предстояло бороться, должен был здесь казаться легче, чем в Бостоне. Пылкий молодой человек наивно полагал, что все свои взгляды они оставят в городе. Ему нравился едва уловимый аромат земли, свежие и такие приятные дуновения ветра поджидали его на изгибах дороги. По пути ему встречался то лесок из прямоствольных деревьев, хранящий в себе частицу закатного огня, то старый и слегка скособоченный обшитый гонтом дом, взиравший на него с крутого вала, с высоты деревянных ступеней. Он внезапно понял, насколько устал в Нью-Йорке, день за днём без отдыха выполняя повторяющийся ритуал перемещений по огромному, способному свести с ума городу. Теперь он чувствовал себя обновлённым, потому что ощутил истинный вкус природы.

Он закурил в офисе отеля – маленькой комнатке справа от входа, где конторская книга, покоившаяся на маленьком, совершенно голом столе и скупо озаглавленная как «журнал», вела отвратительно публичную жизнь – страницы её становились достоянием общественности ещё до того как были исписаны. Как Рэнсом понял на следующий день, местные жители часто попросту отдыхали в этой комнате. Они придвигали стулья к стене, изредка перебрасывались словечком-другим и, вероятно, смотрели в окно, если только в Мармионе было хоть что-то, на что стоило посмотреть. Иногда один из них вставал, подходил к столу и, упираясь локтями, сутулил покатые плечи. В пятидесятый раз он просматривал перелистываемые ветром страницы с записями, где имена следовали одно за другим с большими интервалами. Остальные наблюдали за всеми этими действиями – или, притихнув, пристально рассматривали очередного «гостя», который входил в комнату с видом человека, осознавшего полную безответственность хозяев гостиницы и не нашедшего кому пожаловаться, кроме деревенских философов. Сказать по правде, гостиница управлялась какими-то невидимыми, иллюзорными силами. Цитаделью этих сил была столовая, которую держали закрытой всё время, за исключением нескольких священных часов. По традиции, попечительские функции по отношению к заслуженному и истрёпанному журналу осуществлял «мальчик». Но когда его услуги были необходимы, как правило, выяснялось, что «мальчик» ушёл порыбачить или только что вышел. Не считая надменной официантки, которая, как упоминалась выше, подавала Рэнсому обед, и появлялась из своего таинственного уединения только в определённые часы, этот неуловимый молодой человек был единственной персоной, которая в гостинице представляла штат. Закутанные в шали и платки взволнованные квартирантки, сидящие в креслах-качалках общей комнаты, не раз ожидали его с таким нетерпением, будто он был доктором; другие периодически выглядывали из окон или через заднюю дверь, надеясь, что смогут увидеть его, если он где-то поблизости. Иногда люди шли к двери в столовую и робко дёргали её в тщетной надежде, что она поддастся. Затем, пристыженные и оскорблённые, возвращались к своим товарищам. Некоторые из них даже осмеливались выразить нелестное мнение об отеле.

Рэнсома, однако, качество отеля не очень волновало. Он приехал в Мармион по другой причине. И, наконец, оказавшись здесь, он не совсем понимал, что делать дальше. Его путь теперь представлялся далеко не таким лёгким, как казался ночью, когда уставший от городской суеты, жаждущий отдыха, он решился сесть на утренний поезд до Бостона, а потом на ещё один – до Баззард Бэй. Отель и в самом деле оказался неказистым. Постояльцев было немного, и все они переместились либо на небольшую площадку перед отелем, либо в неухоженный дворик, который располагался между зданием и дорогой и далее терялся в кромешной тьме. Именно это место, тронутое тусклым светом в двух-трёх местах, оказалось единственным доступным Рэнсому развлечением. Оно было пронизано чудным, чистым, землистым запахом, который в Новой Англии, бывало, парил в ночном воздухе. Рэнсом подумал про себя, что место это могло показаться слегка скучным для человека, который явился сюда не для того, для чего пришёл он. А он пришёл, чтобы завладеть Вереной Таррант. Недружелюбный отель, в котором было принято рано отходить ко сну (Рэнсом терпеть не мог такие порядки) не имел отношения к этой цели. Но один из жильцов, у которого он наводил справки, сказал ему, что деревня находится совсем рядом.

Теперь Бэзил шел вдоль дороги, под звёздами, и курил хорошую сигару, которая сейчас составляла его единственную роскошь. Он размышлял о том, что будет невероятно трудно начать наступление этой ночью. Он должен дать бостонцам немного времени, прежде чем они узнают о его появлении на сцене. Он считал вполне вероятным, что они могут быть подвержены этой мерзкой привычке ложиться спать в одно время с обитателями курятника. Он был уверен, что Олив готова делать так, только чтобы насолить ему. Она бы с удовольствием укладывала Верену спать в неуместные часы, только чтобы лишить его вечеров в её компании. Он прошёл некоторое расстояние, так и не встретив ни души. Он наслаждался величественным светом звёзд, покоем, пронзительной песней сверчков, которая, казалось, заставляла смутные очертания проплывающей мимо страны пульсировать перед ним. Ему казалось, будто он принял ванну из свежести после длительного напряжения двух последних лет, и особенно последних душных недель в Нью-Йорке. На исходе десяти минут (он прогуливался очень неторопливо) перед ним начал вырисовываться расплывчатый силуэт. Скоро стало ясно, что это женщина. Она, по всей видимости, тоже прогуливалась без всякой цели, либо только для того, чтобы полюбоваться звёздами. Потом она на мгновение замерла и обернулась, ожидая его приближения. Он подошёл ближе, и взгляды их встретились. Она была стройной и невысокой. Он разглядел её голову и лицо, заметил подстриженные волосы и почувствовал, что он уже видел её раньше. Он заметил, что она повернулась к нему как будто в знак приветствия. Его охватила уверенность, что он уже видел её где-то, и пока она не успела уйти, остановился, глядя на неё. Она заметила его замешательство, остановилась тоже, и некоторое время они стояли почти лицом к лицу в темноте.

– Прошу прощения, вы доктор Пренс? – услышал он собственный вопрос.

Молчание длилось около минуты. Затем он услышал голос маленькой леди:

–Да, сэр. Доктор Пренс. Кто-то болен в гостинице?

– Надеюсь, что нет. Но разве можно быть уверенным, – сказал Рэнсом, смеясь.

Затем он сделал несколько шагов вперёд, представился и напомнил о встрече у мисс Бёрдси состоявшейся почти два года назад, и выразил надежду, что она его всё ещё помнит. Она задумалась ненадолго.

– Вы имеете в виду ту ночь, когда был дан старт карьере мисс Таррант?

– Та самая ночь. У нас был очень интересный разговор.

– Что ж, насколько я помню, я потеряла там массу времени, – сказала доктор Пренс.

– Я уверен, что вы всё наверстали после, – ответил Рэнсом, всё ещё смеясь.

Взгляды их встретились. Видимо, находясь в деревне, она воспользовалась возможностью выйти на прогулку, если только возможно представить доктора Пренс скучающей или нуждающейся в отдыхе. У Бэзила были все основания думать, что она не против беседы.

– Разве вы не считаете её успех поразительным?

– О, конечно. В наше время поразительно всё. Живём в эпоху чудес! – ответил молодой человек, немного смущенный столь легкомысленным обсуждением объекта своего обожания – в темноте, на пустой сельской дороге, с коротко стриженой докторшей. Его удивляло, как быстро они с доктором Пренс снова стали друзьями.

– Я полагаю, вы в курсе, что мисс Таррант и мисс Ченселлор остановились здесь? – начал он.

– Полагаю, да. Я в гостях у мисс Ченселлор, – ответила маленькая женщина немного сухо.

– В самом деле? Рад это слышать! – воскликнул Рэнсом, чувствуя, что, возможно, теперь в деревне у него есть друг. – В таком случае вы можете сказать мне, где же находится их дом.

– Думаю, что могу. Я покажу, если хотите.

– Я был бы рад, но я не уверен, что мне стоит идти туда сейчас. Нужно слегка разведать обстановку. Какое счастье, что я встретил вас. Это прекрасно, что мы знакомы.

Доктор Пренс не отвергла этот комплимент, но поспешила заметить:

– Вы не покидали моих мыслей, потому что я не раз слышала о вас от мисс Бёрдси.

– Да, я встретил её весной. Надеюсь, она здорова и счастлива.

– Она всегда счастлива, но я не могу сказать, что здорова. Она больна и слабеет с каждым днём.

– Прискорбно слышать.

– Она тоже гостит у мисс Ченселлор, – заметила доктор Пренс после небольшой паузы, как будто на время задумалась о том, что одни вещи совсем не обязательно означают другие.

– Как, в распоряжении моей кузины все самые выдающиеся женщины! – воскликнул Бэзил.

– Мисс Ченселлор – ваша кузина? Вы едва ли похожи. Мисс Бёрдси приехала сюда в надежде на целебный деревенский воздух, а я приехала следом, чтобы узнать, не могу ли я как-то помочь. Ей вряд ли станет лучше, если она будет предоставлена сама себе. У мисс Бёрдси весьма милый нрав, но очень поверхностные представления о гигиене.

Доктор Пренс становилась всё более разговорчивой. Рэнсом ценил это и выразил надежду, что и сама доктор Пренс сможет насладиться этим воздухом – ему казалось, что в Бостоне она была слишком сосредоточена на работе.

Она ответила:

– Что ж, я всего лишь прогуливалась. Полагаю, вы едва ли представляете себе, каково быть одной из четырёх женщин, живущих вместе в маленьком деревянном доме.

Рэнсом помнил, как она нравилась ему раньше, и теперь, когда она сказала это, он чувствовал, что готов полюбить её снова. Ему хотелось как-то выразить своё расположение, он даже подумывал о том, чтобы предложить ей сигару. Увы, сейчас он мог разве что пригласить её вместе посидеть на изгороди. Он вполне представлял себе нравы, которые царили в маленьком деревянном домике, и хорошо понимал, какие чувства побудили её вырвать себя из этого круга и отправиться гулять под созвездиями, все названия которых, он был уверен, были ей известны. Он спросил разрешения составить ей компанию, но она сказала, что не хотела бы уходить далеко – она как раз собиралась повернуть назад. Они повернули назад и вместе вернулись в деревню. Он, наконец, начал различать некую последовательность в расположении зданий, которые поначалу казались ему хаотично разбросанными по округе. Теперь в них угадывались признаки обитания человека. Дорога причудливо петляла между домиками. Здесь попадались перекрёстки и масляные лампы на углах, тут и там встречались неказистые по-деревенски нарисованные вывески закрытых магазинов. В некоторых окнах всё ещё горел свет, и доктор Пренс упомянула нескольких обитателей этого маленького городка – все они обладали званием «капитан» и были отставными моряками. Некоторые из этих достойных персон едва различимыми силуэтами маячили в дверях, будто поддаваясь привычке бодрствования, выработанной в затяжных плаваниях, в которых им приходилось и вовсе забывать о сне. Мармион называл себя городом: до войны, в период расцвета, здесь строили прекрасные суда, но после войны интерес к кораблестроению резко упал, и позиции города пошатнулись. Здесь всё ещё были верфи, возле которых вы могли подобрать старый гвоздь или заклёпку, но теперь всё это поросло травой, и повсюду беспрепятственно текла вода. Там было нечто вроде узкого залива, который в некоторых местах заметно расширялся. Непохожий на настоящее море, он был тихим, точно река, и именно это многих привлекало. Доктор Пренс не находила это место живописным, причудливым или таинственным, и Рэнсом понимал, что она хотела сказать, когда говорила о «разложении». Даже под покровом ночи его не покидало ощущение, что это место знавало лучшие времена. Доктор Пренс не делала попыток выяснить истинные цели его прибытия в Мармион. Она даже не поинтересовалась, когда он приехал и как долго хотел здесь пробыть. Возможно, так подействовало его упоминание о родстве с мисс Ченселлор. В то же время её не могло не удивить, почему, если он приехал увидеть молодых дам с Чарльз стрит, он не спешит встретиться с ними. Очевидно, доктор Пренс просто не собиралась вдаваться в подробности. Если бы Рэнсом вдруг пожаловался на боль в горле, она бы участливо поинтересовалась о симптомах, но она не могла задавать ему каверзные вопросы. Изредка переговариваясь, они продолжали бродить по главной улице маленького города. В некоторых местах тьма под раскидистыми вязами казалась непроглядной. В воздухе пахло солью, как будто вода была совсем близко. Доктор Пренс сказала, что дом Олив находится на другом конце.

– Я хочу попросить вас об услуге. Мне бы хотелось, чтобы сегодня вечером вы не упоминали о том, что встретили меня, – сказал Рэнсом. Он решил не давать дамам знать о своём приезде.

– Что ж, я буду молчать, – ответила его спутница так, будто не нуждалась в предостережениях, когда дело касалось таких заявлений.

– Я бы хотел сохранить свой приезд в тайне до завтрашнего дня. Для меня большая радость увидеться с мисс Бёрдси, – продолжал он так, будто именно это было его главной целью в Мармионе.

Доктор Пренс никак не отреагировала на этот намёк и после небольшого раздумья сказала:

– Мне кажется, старая леди будет вам рада.

– Без сомнения, её человеколюбие позволит ей даже это.

– Что ж, в её сердце найдётся частица милосердия для каждого, но она никогда не забывает собственную выгоду. Вас она ценит исключительно как приобретение.

Из этого следовало, что Рэнсом не раз становился предметом для пересудов в маленьком кружке мисс Ченселлор, и это не могло ему не польстить. Однако в этот момент он вряд ли был способен понять, что же такого он сделал, чтобы заслужить столь высокое расположение.

– Надеюсь, она всё ещё будет считать меня своим приобретением после того, как я пробуду здесь несколько дней, – сказал он, смеясь.

– Она думает, что вы один из самых значимых новообращённых, – ответила доктор Пренс тоном человека, который не собирается ничего объяснять.

– Новообращённый – я? Вы имеете в виду, сторонник мисс Таррант?

Он вдруг вспомнил, что мисс Бёрдси, когда они прощались в Бостоне, согласилась на то, чтобы оставить их встречу в тайне (хотя поначалу просьба была воспринята ей, как нечто преступное) лишь потому, что Верена хотела бы видеть его в рядах своих последователей. Он спросил себя, неужели девушка сказала своей старой подруге, что ей удалось убедить его. Это казалось ему невозможным. Но это не имело значения, и он весело сказал:

– Я не буду её переубеждать!

Было очевидно, что доктору Пренс будет не легче согласиться на обман, чем её уважаемой пациентке, но она сказала:

– Что ж, я надеюсь, вы не позволите ей думать, что вы никак не продвинулись со времени нашего последнего разговора. Я прекрасно помню, где вы остановились тогда!

– Не потому ли, что мы с вами были там вместе?

– Что ж, – сказала доктор Пренс со вздохом. – Боюсь, если я и продвинулась, то скорее в обратном направлении!

Её вздох рассказал ему многое: это был слабый сдерживаемый протест против порядков мисс Ченселлор, с которыми ей «посчастливилось» иметь дело. И то, что она тенью бродила в темноте, как будто предпочитала не возвращаться в дом, окончательно убедило его в том, что докторшу они не устраивают.

– Это, должно быть, расстроит мисс Бёрдси, – сказал он с укоризной.

– Вряд ли, потому что я не представляю большой ценности. Они считают женщину равной мужчине, но испытывают гораздо большую радость, находясь в обществе мужчины.

Рэнсом выразил восхищение ясностью мысли доктора Пренс и затем сказал:

– Насколько плоха мисс Бёрдси?

– Вы знаете, она очень стара, и – очень великодушна, – ответила доктор Пренс, на секунду замешкавшись, подбирая точное определение. – Человек, обладающий этими качествами, неминуемо будет угасать.

– Мы должны поддерживать этот огонь, – сказал Рэнсом, – к тому же, я теперь здесь и с удовольствием помогу вам хранить священное пламя.

– Будет весьма печально, если она не доживёт до грандиозного успеха мисс Таррант, – продолжала его спутница.

– Успех мисс Таррант? О чём вы?

– Это сейчас основная тема разговоров. Там, – доктор Пренс кивком головы указала на маленький белый домик слева от них, стоявший у дороги, в отдалении от соседей. В нём было больше движения, чем в остальных: несколько окон, включая окна первого этажа, были распахнуты, и столб света падал на лужайку перед домом. Рэнсом, столь сосредоточенный на том, чтобы ничем не выдать себя, убедился в отношении своей спутницы, когда она добавила, подавив короткий смешок:

– Вот, отсюда прекрасно видно!

Он прислушался, пытаясь понять, о чём она, а через мгновение до его ушей донёсся звук – звук, который он прекрасно знал: голос Верены Таррант, то понижаясь, то повышаясь, звучал в неподвижной августовской ночи.

– Боже, что за милый голосок! – воскликнул он непроизвольно.

Глаза доктора Пренс на какое-то мгновение сверкнули, затем она шутливо заметила:

– Возможно, мисс Бёрдси права!

Рэнсом не стал возражать, а только слушал переливы голоса, доносящиеся из дома. Доктор Пренс продолжала:

– Она готовит свою речь.

– Речь? Неужели она собирается выступать?

– В Мьюзик Холле. Как только вернётся в город.

Внимание Рэнсома переключилось на его спутницу.

– Вы поэтому говорили о «грандиозном успехе»?

– Да, думаю, они представляют его себе именно так. Она тренируется каждую ночь: читает отрывки для мисс Ченселлор и мисс Бёрдси.

– И именно это время вы выбрали для прогулки? – улыбаясь, вопросил Рэнсом.

– Это единственное время, когда моя старая леди не нуждается во мне – она в такие часы слишком увлечена.

Доктор Пренс оперировала только фактами. Рэнсом уже не раз это замечал, а некоторые из этих фактов были весьма занимательными.

– Мьюзик Холл – это то самое огромное здание, не так ли? – спросил он.

– Самое большое из всех, что у нас есть. Оно достаточно грандиозно, но всё же не до такой степени, как планы мисс Ченселлор, – добавила доктор Пренс. – Она занимается с мисс Таррант, чтобы проверить её перед тем, как показать публике – она ещё никогда не выступала на большой сцене в Бостоне. Мисс Ченселлор ожидает, что она произведёт фурор. Грядёт великая ночь, и они готовятся к этому, думая, что это начало чего-то большего.

– Так это подготовка? – спросил Рэнсом.

– Да. Как я уже говорила, это их основная цель.

Рэнсом весь обратился в слух, не оставляя размышлений. Возможно, принципы Верены слегка пошатнулись со времени её визита в Нью-Йорк, но едва ли можно было на это надеяться. На некоторое время доктор Пренс и он замерли в тишине.

– Вам не разобрать слова, – заметила доктор, улыбаясь в темноте улыбкой Мефистофеля.

– О, я знаю их наизусть! – простонал молодой человек и пожелал своей спутнице спокойной ночи.

 

Глава 36

Благоразумие подсказало ему отложить свой визит до утра. Он считал, что в это время более вероятно застать Верену в одиночестве, ведь вечером две молодые леди обязательно будут проводить время вместе. Когда занялся рассвет, Бэзил Рэнсом почти не ощущал трепета ожидания. Он не предполагал, какой приём ему уготовлен, но отправился к тому самому коттеджу шагом человека, который видит свою цель гораздо яснее возможных препятствий. По пути он отметил для себя, что увидеть какое-то место ночью почти то же самое, что читать иностранного автора в переводе. Теперь, когда стрелка часов почти добралась до одиннадцати, он явно ощущал, что имеет дело с первоисточником. Небрежно разбросавший свои дома город лежал на краю голубоватого залива. На другой его стороне лесистый берег сверкал белоснежным песком в тех местах, куда добиралась вода. Узкий залив являл собой картину одновременно яркую и нежную – сияющая дремота летнего моря, и в то же время – далёкая, округлая линия берега, которая под августовским солнцем, казалась подёрнутой нежной дымкой. Рэнсом относился к этому месту как к городу, потом что доктор Пренс называла его так. Но это был один из тех городов, где, бродя по улицам, можно почувствовать запах сена, а на главной площади – собирать ежевику. Поверх лужаек смотрели друг на друга низкие, выцветшие, перекошенные временем дома с грубыми лицами и мутными глазами маленьких окон. Крошечные палисадники изобиловали пышными и старомодными цветами, преимущественно жёлтыми. Там же, где земля не касалась моря, вверх по склонам взбирались поля, и леса, в которых они терялись, грозно смотрели с уступов. Засовы и решётки не были частью здешних привычек, и слуга, встречавший посетителя на пороге, был по-настоящему радушен, а не привычно холоден. Поэтому Бэзил Рэнсом обнаружил дверь дома мисс Ченселлор не просто распахнутой, но даже лишённой дверного молотка или колокольчика. С того места, где он стоял, была видна вся маленькая гостиная, находившаяся слева от зала. Он видел, что она простирается до задней стены дома, видел, что стены её украшены репродукциями картин зарубежных мастеров, видел пианино и все те причудливые украшения, которыми любят окружать себя оригинальные женщины, снимающие дом на несколько недель. Верена после рассказывала ему, что хотя коттедж, который сняла Олив, назывался меблированным, столов и стульев не хватало, так что им приходилось сидеть и лежать по очереди. Помимо прочего, у них были в наличии все произведения Джордж Эллиот и две фотографии Сикстинской Мадонны. Рэнсом постучал тростью по косяку двери, но никто не вышел ему навстречу. Тогда он направился в кабинет, где его кузина Олив держала столько немецких книг, сколько можно было себе только представить. Он на какое-то время углубился в эту литературу, повинуясь привычке, но вскоре вспомнил о цели визита. Через дверь, расположенную на противоположной стороне зала, видна была небольшая веранда, пристроенная к задней стороне дома. Думая, что, возможно, леди отдыхают в тени, он отдёрнул занавеску заднего окна и увидел, что все преимущества летней резиденции мисс Ченселлор были сосредоточены именно здесь. Веранда была огорожена широкой горизонтальной решёткой, увитой лозой. Позади решётки располагался маленький одинокий садик. За ним простиралось обширное, лесистое пространство, где лежали в беспорядке несколько штабелей древесины – впоследствии доктор Пренс рассказала, что это пережиток эпохи кораблестроения. Далее находилось прекрасное похожее на озерцо устье реки, которым он уже успел восхититься. Его взгляд привлекла фигура, сидевшая под решёткой, где ромбовидные лучи солнца сквозь виноградную листву падали на раскинутый на траве коврик. Пол небрежно сколоченной веранды был столь низок, что со стороны разница в уровне казалась незаметной. Рэнсому понадобилось несколько секунд, чтобы опознать мисс Бёрдси, хотя она сидела к дому спиной. Она была одна и сидела неподвижно (на коленях её покоилась газета, но не было похоже, что она читает), глядя на мерцающий залив. Быть может, она спала. Поэтому Рэнсом смягчил поступь своих длинных ног, пока шёл через дом, чтобы присоединиться к ней. Это была единственная его предосторожность, но, когда он прошёл через веранду и встал рядом, она не заметила его. Её голова и верхняя часть лица были полностью погружены в соломенную шляпу. Рядом стояло несколько стульев, а также стол, на котором покоилось с полдюжины книг и журналов, и стакан с ложкой, содержащий бесцветную жидкость. Рэнсом не хотел нарушить её сон, и просто сел на один из стульев, ожидая, пока она его заметит. Этот садик был светлым пятном, и его истощённая душа чувствовала бриз – праздный, блуждающий летний ветер, который качал виноградные листья над его головой. Подёрнутые дымкой берега, мерцавшие вдалеке и окрашенные в цвета более утончённые, чем аллеи Нью-Йорка, казались ему страной мечты, нарисованным пейзажем. Бэзил Рэнсом видел немного картин, в Миссисипи их не было. Но у него было некое представление о чём-то гораздо более прекрасном, чем реальный мир, и та обстановка, в которой он оказался сейчас, доставила ему почти такое же наслаждение, как выдающееся произведение искусства. Он не мог видеть, открыты ли глаза мисс Бёрдси горизонту, или она прибегала к помощи воображения, наблюдая картины с закрытыми, ослеплёнными глазами. Она заметила его через несколько минут – он сел напротив старой леди, которая являла собой воплощение заслуженного отдыха, идеального пациента или смиренного пенсионера. В конце долгого рабочего дня она устремлялась сюда, чтобы насладиться размытыми очертаниями мирно несущей свои воды реки и мерцающих вдали берегов – рая, который, благодаря её бескорыстию, совсем скоро будет открыт для неё. Через мгновение, всё ещё неподвижная, она спокойно произнесла:

– Я полагаю, пришло время принимать моё лекарство. Кажется, ей удалось найти подходящее, вы не находите?

– Вы имеете в виду этот стакан? Я с удовольствием помогу вам, если вы скажете, сколько вам нужно, – Бэзил Рэнсом встал, взяв стакан со стола.

При звуках его голоса мисс Бёрдси привычным движением сдвинула соломенную шляпу чуть назад и повернула своё закутанное тело (даже в августе она зябла и всегда укрывалась), устремив на него любопытный, изучающий взгляд.

– Одну ложку – две? – Спросил Рэнсом, улыбаясь и помешивая лекарство.

– Что ж, думаю, на этот раз две.

– Определённо, доктор Пренс не могла не отыскать нужное, – сказал Рэнсом, как только медицинская часть была закончена; принимая лекарство, она по-детски вытягивала шею. Он поставил стакан на место, и она вернулась в своё положение, казалось, размышляя над чем-то.

– Гомеопатическое, – сказала она.

– Никаких сомнений; я полагаю, вы не стали бы принимать что-то ещё.

– Сейчас этот метод считается истинным.

Рэнсом придвинулся ближе, чтобы она могла лучше видеть его.

– Тяга к истине – большое дело. Уверен, у вас этого не отнять.

Ему не часто приходилось притворяться, но если приходилось, то он шёл до конца.

– Это очень лестное замечание. Я подумала, что вы Верена, – добавила она, устремляя на него мягкий, осторожный взгляд.

– Я ждал, что вы узнаете меня. Конечно, вы не знали, что я здесь – я приехал ночью.

– Я рада, что вы прибыли повидать Олив сейчас.

– Вы помните, что я не стал делать этого, когда видел вас в последний раз?

– Вы просили меня не говорить ей, что я встретила вас. Вот что я помню.

– Помните ли вы, что я собирался делать? Я собирался поехать в Кембридж и увидеть мисс Таррант. Благодаря сведениям, которые я получил от вас, мне это удалось.

– Да, она упоминала вскользь о вашем визите, – сказала мисс Бёрдси с улыбкой и странным гортанным, присущим только ей, грустным намёком на смешок, значения которого Рэнсом никогда не понимал, хотя на долгое время запомнил эту манеру старой леди.

– Я не знаю, получила ли она удовольствие, но это было большой радостью для меня. Такой большой, что я снова явился по её зову.

– Насколько я понимаю, она всё-таки изменила вас?

– Чрезвычайно! – сказал Рэнсом, смеясь.

– Что ж, вы будете отличным пополнением,– ответила мисс Бёрдси. – Насколько я понимаю, вы хотите навестить и мисс Ченселлор?

– Это зависит от того, примет ли она меня.

– Если она узнает, что вы изменились, всё пройдёт как нельзя лучше, – сказала мисс Бёрдси задумчиво, как будто даже для её бесхитростной души было ясно, что отношения с мисс Ченселлор могут быть щекотливыми. – Но она не может принять вас сейчас, не так ли? Ведь её нет. Она отправилась на почту, чтобы получить письма из Бостона. Их приходит так много каждый день, поэтому она взяла с собой Верену, чтобы та помогла ей. Одна из них хотела остаться со мной, потому что доктор Пренс отправилась на рыбалку, но я решила, что уж семь минут смогу побыть одна. Я знаю, как им нравится быть вместе. Кажется даже, что они не могут никуда пойти друг без друга. Именно поэтому они и приехали сюда – здесь тихо и здесь нет никого, кто бы их отвлекал. Печально, что я могу испортить всё это!

– Боюсь, что ситуацию испорчу я, мисс Бёрдси.

– Вы определённо джентльмен, – пробормотала старая леди.

– Да. А чего ещё ожидать от джентльмена? По мере возможности я просто обязан всё испортить!

– Вам стоит отправиться на рыбалку с доктором Пренс, – сказала мисс Бёрдси спокойно, не обращая внимания на только что данное им зловещее обещание.

– Я не против. Дни здесь, должно быть, кажутся вечностью. К вам приставили доктора? – Удивился Рэнсом, как будто ничего об этом не знал.

– Да, мисс Ченселлор пригласила нас обеих. Она очень заботлива. Она филантроп не только в своих теориях – её не меньше интересуют детали, – сказала мисс Бёрдси, сидя в кресле так, будто сама была всего лишь предметом интерьера. – Как оказалось, мы не очень нужны в Бостоне, во всяком случае, не в августе.

– И вот вы сидите здесь, наслаждаетесь бризом и восхитительным видом, – заметил молодой человек, задаваясь вопросом, когда же две дамы, семь минут которых давно уже истекли, вернутся.

– Да, мне всё нравится в этом маленьком старомодном местечке. Я даже и не предполагала, что получу такое удовольствие от праздности. Это, знаете ли, сильно отличается от моей прежней жизни. Как бы то ни было, никаких проблем не предвидится. Если же что-то случится, то мисс Ченселлор и мисс Таррант сумеют разобраться. Они считают, что мне лучше ничего не делать. Особенно когда вокруг меня собираются щедрые и великодушные люди, – продолжала мисс Бёрдси, глядя на него с добротой и расположением из-под кривых выцветших полей своей шляпы.

Он чувствовал, что вынужден продолжать эту игру, так как пообещал, что не будет колебать её оптимизм. В будущем это могло аукнуться ему, но в этот момент он был спасён от необходимости выкручиваться. До его слуха донеслись звуки, предупреждающие о том, что он должен приберечь остроумие для более срочных целей. Хорошо знакомые голоса уже звучали в холле и быстро приближались. И не успел он подняться, как один из голосов воскликнул:

– Мисс Бёрдси, дорогая, у нас есть семь писем для вас!

Слова застряли в её горле, ещё до того как она успела их произнести. Когда Рэнсом, поднявшись, повернулся, он увидел Олив Ченселлор с пачкой писем в руке. Она смотрела на него с выражением подлинного ужаса – на какое-то мгновение самообладание полностью покинуло её. В лице её не было ни намёка на приветствие – только гримаса смятения, и он чувствовал, что ему нечего сказать, и в такой момент ничто не может смягчить самого факта его присутствия здесь. Он просто позволил ей принять это, смириться с тем, что пока она не может от него избавиться. Через мгновение, чтобы разрядить ситуацию он взял у неё письма для мисс Бёрдси. Она покорно отдала их, и это доказывало, что она действительно потрясена. Передав письма старой леди, он увидел, что в дверях появилась Верена. Увидев его, она залилась краской, но в отличие от Олив, не потеряла дар речи.

– Ничего себе! Мистер Рэнсом! – воскликнула она. – Как это вас прибило к этому берегу?

Тем временем, мисс Бёрдси разбирала письма, не подозревая о том, что встреча Олив и её гостя была настоящей схваткой.

Верена разрядила ситуацию: беспечные слова сорвались с её губ настолько быстро, будто у неё совсем не было повода прийти в замешательство. Она не смутилась, даже несмотря на нахлынувший румянец – возможно, такую готовность к неожиданностям стоило списать на опыт публичных выступлений. Рэнсом улыбнулся ей, когда она приблизилась, но заговорил с Олив, которая успела уже устремить взгляд на голубоватое море, как будто раздумывая, что же будет дальше.

– Конечно, вы ошарашены моим появлением. Но я надеюсь, мне удастся разубедить вас в том, что я незваный гость. Я увидел, что дверь открыта и вошёл, а мисс Бёрдси разрешила мне остаться. Мисс Бёрдси, я вверяю себя под ваше покровительство, я заклинаю вас, я взываю к вам, – продолжал молодой человек. – Примите меня, укройте меня мантией вашего человеколюбия!

Мисс Бёрдси оторвалась от писем, как будто едва расслышала произнесённые слова. Она перевела взгляд с Олив на Верену, затем сказала:

– У нас ведь найдётся место для всех? Когда я вспоминаю, что видела на Юге, пребывание мистера Рэнсома здесь кажется мне большой победой.

Олив, похоже, ничего не понимала, а Верена с пылом произнесла:

– Конечно же, вы узнали о нашем местонахождении из моего письма. Того, что я написала незадолго до приезда сюда, Олив. Помнишь, я показывала его тебе?

Ответив утвердительно на вопрос подруги, Олив заговорила, сверкнув глазами. Она сказала, что Бэзилу совсем не обязательно так оправдываться за свой приезд и что приехать сюда мог любой. К тому же это замечательно местечко, жизнь в котором любому пойдёт на пользу.

– Однако есть один минус, – добавила она. – Три четверти постояльцев – женщины!

Эта неловкая шутка, столь же неожиданная, сколь неуместная, произнесённая бескровными губами и с ледяным взглядом, своей странностью потрясла Рэнсома – он не смог удержаться от того, чтобы бросить вопросительный взгляд на Верену, которая, если бы у неё была возможность, вероятно, смогла бы объяснить такое поведение. Олив пришла в чувство, напомнив себе, что она в безопасности, что её подруга ещё в Нью-Йорке отвергла и осудила её противника. И, словно чтобы доказать себе, что она в безопасности и заодно напомнить Верене, что сейчас, после всего что было, у неё нет страха, Олив решила, что лёгкая насмешка не повредит.

– Мисс Олив, не притворяйтесь, что действительно думаете, будто я плохо отношусь к представительницам вашего пола. Сказать по правде, именно то, что я люблю женщин слишком сильно, отталкивает вас во мне больше всего! – это не было проявлением бесстыдства или дерзости, – Рэнсом был сдержанным человеком. Но он понимал: что бы он ни сказал или сделал, он всё равно будет обвинён в том или другом. Тогда он рассудил, что если ему придётся прослыть дерзким, нужно честно заслужить это. Ему было безразлично, кто и как его осудит, или какие правила он может нарушить. У него была цель, и он был поглощён этой целью, она поддерживала его твёрдость, дополняла его, давала уверенность в себе, которую легко было перепутать с холодной отстранённостью. Он продолжал:

– Жизнь здесь пойдёт мне на пользу. У меня не было отпуска уже больше двух лет, я не мог упустить такой шанс. Наверное, я должен был написать вам заранее, что приеду, но моё решение было весьма спонтанным. Мне показалось, что это именно то, что мне нужно. Я вспомнил, что мисс Таррант написала в своём письме, вспомнил слова о том, что в этом месте люди могут валяться на земле и носить старую одежду. Я люблю лежать на земле, и вся моя одежда стара. Я надеюсь остаться на три-четыре недели.

Олив слушала, пока он не закончил. Поколебалась мгновение, и потом, не сказав ни слова и ни на кого не глядя, бросилась в дом. Рэнсом видел, что мисс Бёрдси погружена в свои письма. Он подошёл к Верене и стал перед ней, глядя прямо ей в глаза. Он не улыбался, как это было при разговоре с Олив.

– Мы можем поговорить наедине?

– Зачем вы это сделали? Было неправильно приходить сюда! – Верена выглядела так, как будто всё ещё заливалась краской, но Рэнсом вдруг подумал, что стоит списать это на загар.

– Я приехал, потому что это было необходимо – я должен сказать вам кое-что очень важное. Великое множество вещей.

– Тех же вещей, которые вы говорили в Нью-Йорке? Я не хочу снова их слышать – они были ужасны!

– Нет, кое-что другое. Я хочу, чтобы вы пошли со мной. Подальше отсюда.

– Вы всегда хотите уйти! Мы не можем сделать этого сейчас: мы и так достаточно далеко! – засмеялась Верена. Она пыталась обезоружить его, чувствуя приближение чего-то непонятного.

– Спустимся к воде, там мы сможем поговорить. Именно поэтому я и приехал – не для того чтобы пообщаться с мисс Олив.

Он понизил голос, как будто мисс Олив всё ещё могла слышать его, и было в его тоне что-то чрезвычайно серьёзное, даже торжественное. Верена огляделась. Великолепный летний день, укутанная бесформенная фигура мисс Бёрдси, которая читала письмо, полностью погрузив его в свою шляпку.

– Мистер Рэнсом! – твёрдо произнесла она. И, когда их глаза снова встретились, он увидел слёзы.

– Я свято верю, что это не заставит вас страдать. Я не собираюсь говорить ничего, что причинит вам боль. Как я могу ранить вас, учитывая мои к вам чувства? – продолжил он, едва сдерживаясь.

Она ничего не ответила, но всё её лицо умоляло отпустить её. И по мере того, как это выражение становилось более явным, лёгкое чувство ликования и успеха начало разгораться в его сердце: он понял, чего же он хочет. Он понял, что она боится его, что она отказывается доверять себе, что он верно понял её сущность: она открыта для наступления, создана для любви, создана для него. Наконец, что его прибытие было всего лишь вопросом времени. Такое счастливое стечение обстоятельств сделало его чрезвычайно нежным к ней. Он улыбнулся ей насколько мог утешительно и доверительно проговорил:

– Дайте мне только десять минут. Не отвергайте меня. Это мой праздник – мой ничтожный маленький праздник. Не надо его портить.

Три минуты спустя мисс Бёрдси, оторвавшись от своих писем, увидела, как они вместе идут по разросшемуся саду и пролезают через отверстие в старом заборе, который окружал дальнюю его часть. Они пересекли территорию верфи, ставшую теперь всего лишь поросшим травой подходом к берегу, где тут и там были разбросаны штабеля ненужной древесины. Она видела, как они прошли к самой воде и остановились там, ловя лицами свежий бриз. Она смотрела на них некоторое время, и это согревало её сердце – ведь она видела, как упрямый Южанин повержен дочерью Новой Англии, воспитанной и выращенной в правильном окружении. Понимая, насколько предвзятым он может показаться, Рэнсом вёл себя подчёркнуто вежливо. Даже на расстоянии мисс Бёрдси могла заметить, с каким смирением он пригласил её присесть на низкую кучу почерневших от времени досок, которые составляли единственную обстановку этого места. Заметила она и то победное выражение, с которым девушка отвергла предложение и осталась стоять на месте, отвернувшись от него. Мисс Бёрдси видела всё это, но не могла слышать, и потому не знала, что заставило Верену неожиданно повернуться к нему. Возможно, тогда его замечание показалось бы ей чуть менее странным, – учитывая обстоятельства, при которых эти двое встретились, – чем оно может показаться читателю.

– Они приняли одну из моих статей. Я думаю, что она лучшая, – таковы были первые слова, которые произнёс Бэзил Рэнсом, когда молодые люди отдалились от дома настолько, насколько это было возможно.

– Она уже напечатана? Когда она появилась? – Верена задала вопрос почти мгновенно. Он слетел с её уст так быстро, что полностью перечеркнул тот дух независимости, с которым несколько мгновений ранее она пыталась дистанцироваться от Рэнсома.

Он не стал повторять сейчас то, что сказал ей тогда, во время их прогулки по Нью-Йорку, когда она выразила неуместную надежду на то, что его удача как публициста вскоре повернётся к нему лицом – он не стал напоминать ей, что она замечательное создание. Он просто продолжал объяснять всё то, что мог объяснить, чтобы совсем скоро она узнала его лучше и поняла, что может полностью ему доверять.

– Вот почему я здесь. Моё эссе – это самая важная вещь, которую мне удалось сделать, если говорить о моих литературных притязаниях. Я должен был либо бросить эту игру, либо довести её до конца – в зависимости от того, удастся ли мне вынести своё детище на свет. И однажды я получил письмо от редактора «Рэйшнл Ревью», в котором сообщалось, что он будет счастлив напечатать её, что статья хороша, и он будет рад дальнейшему сотрудничеству. Ну, он ещё не раз услышит обо мне! В письме было много хорошего. И я действительно думаю, что это привлечёт некоторое внимание. Сам факт публикации переворачивает мою жизнь. Для вас это может прозвучать жалко, ведь вы сами публиковались, вы были в центре внимания несколько лет и во всём добились успеха; но для меня это огромная победа. Это заставляет меня верить, что я кое-что могу. Это меняет мой взгляд на собственное будущее. Я строил воздушные замки и для вас отвёл самый лучший. Но это великая перемена, и, как я уже сказал, поэтому я приехал.

Верена не упустила ни слова из этой кроткой, примирительной речи. Многое её удивило, и когда Рэнсом закончил говорить, она спросила:

– Неужели вы не были уверены в своём будущем раньше?

По её тону он понял, как мало она подозревала о том, что в нём поселилась боль разочарования, как мало она сомневалась, что однажды он одержит окончательную победу над изменчивой судьбой. И это было самым сладостным подкреплением его мыслей о том, что, возможно, у него есть талант. Письма от редактора «Рэйшнл Ревью» оказалось недостаточно, чтобы его убедить.

– Увы, я был в ужасной тоске: мне казалось, что во всём мире для меня нет места.

– Боже! – воскликнула Верена Таррант.

Четверть часа спустя мисс Бёрдси, вернувшаяся к своим письмам (у неё был поверенный во Фрамингеме, который обычно писал по пятнадцать страниц), увидела, что Верена вернулась в дом одна. Она остановила её и выразила надежду, что та не выбросила мистера Рэнсома за борт.

– Увы, нет. Он ушёл.

– Надеюсь, он вскоре расскажет нам что-нибудь.

Верена немного поколебалась с ответом и сказала:

– Он говорит лишь своим пером. Он написал весьма приятную статью – для «Рэйшнл Ревью».

Мисс Бёрдси смотрела на свою юную подругу довольным взглядом. Листы бесконечного письма трепетали на ветру.

– Восхитительно видеть, как всё складывается, не правда ли?

Верена не знала, что сказать. Но, взвесив слова доктора Пренс о том, что они могут потерять старую леди со дня на день, и всё сказанное Бэзилом Рэнсомом – «Рэйшнл Ревью» является ежеквартальным изданием, и статья его будет напечатана не так скоро, – она решила, что, возможно, мисс Бёрдси уже не сможет стать этому свидетелем. А значит, не стоило колебать её веры, дабы она могла не бояться судного дня. Верена позволила себе лишь поцеловать старую леди в лоб. Мисс Бёрдси воскликнула:

– Верена Таррант! Как холодны твои губы!

В этом не было ничего удивительного. Смертельный холод сковывал её тело – она знала, что ей не избежать ужасной сцены с Олив.

Она нашла подругу в её комнате, куда та сбежала от общества мистера Рэнсома. Она сидела возле окна, утопая в кресле, откуда, без сомнения, могла видеть Верену, когда та шла через сад к воде с этим возмутителем спокойствия. Она все ещё выглядела измождённой: её поза в точности повторяла ту, в которой Верена нашла её тогда в Нью-Йорке. Верена не представляла, что Олив собиралась сказать ей: она сама была полна решимости начать разговор. Она подошла к ней и, упав на колени, схватила за руки, сцепленные в нервном напряжении. Верена помедлила немного, глядя на неё, и затем сказала:

– Я хочу поведать тебе кое-что, не терпящее отлагательств. Я не рассказала тебе об этом, когда всё случилось. Не сказала и позже. Мистер Рэнсом приезжал ко мне однажды – в Кембридж, перед нашей поездкой в Нью-Йорк. Он провёл со мной несколько часов. Мы гуляли по университетскому городку. Уже после этого он написал мне. У нас с тобой был весьма обстоятельный разговор о нём, но я решила утаить это и поступила так намеренно. Я не могу объяснить почему – я лишь думала, что так будет лучше. Но теперь я хочу, чтобы ты знала. Зная это, ты будешь знать всё. Это было всего лишь однажды и длилось около двух часов. Я хорошо провела время тогда – он казался таким увлечённым. К тому же, я не хотела, чтобы ты узнала, что он приехал в Бостон и не навестил тебя. Я боялась, это оскорбит тебя. Я боялась, ты подумаешь, будто я предала тебя. Конечно, я умолчала. Но теперь я хочу, чтобы ты знала всё.

Верена сказала всё это на одном дыхании, быстро и пылко, как будто страстностью пыталась искупить недостаток честности. Олив слушала, пристально глядя на неё. На первый взгляд казалось, что смысл ускользает от неё, но потом она воскликнула:

– Ты предала меня – предала! Но твоё предательство всё же лучше, чем такие грязные откровения! И какое это имеет значение сейчас, когда он приехал за тобой? Зачем он приехал – чего он хочет?

– Он хочет, чтобы я стала его женой.

Верена сказала это с тем же пылом – тоном, который на этот раз не допускал упрёка. Но сказав это, она уронила голову на колени подруги.

Олив не стала поднимать её. Она только сидела молча, пока Верена удивлялась тому, что известие об эпизоде в Кембридже, который хранился в тайне от неё много месяцев, не поразило Олив с должной силой. Теперь она видела, что причиной тому ужас, охвативший её при мысли о том, что произошло только что. Наконец, Олив спросила:

– Это он сказал тебе там, у воды?

– Да, – Верена подняла взгляд. – Он хочет, чтобы я ответила прямо сейчас. Он считает справедливым, если ты узнаешь о его намерениях. Он хочет, чтобы я полюбила его. Он хочет, чтобы мы лучше узнали друг друга.

Олив откинулась в кресле, с распахнутыми глазами и раскрытым ртом.

– Верена Таррант, что там между вами? На что мне полагаться, чему верить? Два часа в Кембридже, перед поездкой в Нью-Йорк? – осознание предательства Верены, предательства, которое заключалось в молчании, охватывало её. – Господь милосердный, как ужасно ты поступила!

– Олив, я пыталась уберечь тебя.

– Уберечь? Если бы ты действительно хотела уберечь меня, его бы здесь не было!

Мисс Ченселлор выкрикнула это с неожиданной жесткостью, вспышкой, которая заставила Верену вскочить на ноги. Некоторое время две молодые женщины стояли друг против друга, и случайный наблюдатель мог бы принять их за врагов. Но так могло продолжаться лишь несколько мгновений. Верена ответила, с дрожанием в голосе, которое теперь было не проявлением страсти, а зовом милосердия:

– Ты хочешь сказать, я ждала его, звала его? Никогда в своей жизни я не была удивлена больше, чем когда увидела его здесь.

– У него столько же такта, сколько у его надсмотрщиков на плантации. Неужели он не знает, что ты ненавидишь его?

Верена посмотрела на свою подругу свысока, – выражение, которое обычно не было ей присуще:

– Это не так. Я всего лишь не разделяю его убеждения.

– Не разделяешь! О, Господи! – Олив повернулась к открытому окну, и прислонилась лбом к раме.

Верена замешкалась, потом подошла к ней, обвивая её рукой.

– Не злись на меня! Помоги мне, помоги, – прошептала она.

Олив искоса взглянула на неё. Затем, обернувшись к ней, сказала:

– Теперь ты уедешь первым поездом?

– Сбежать от него снова, как я сделала в Нью-Йорке? Нет, Олив Ченселлор, это не выход, - она говорила убедительно – казалось, мудрость веков срывается с её губ. – И как мы можем оставить мисс Бёрдси, в её состоянии? Мы должны остаться – и справиться с этим здесь.

– Почему же не быть с ним полностью честной? Почему не сказать ему, что ты его любишь?

– Люблю? Я же едва знаю его.

– Что ж, у тебя будет шанс, если он останется на месяц!

– Конечно, ты ненавидишь его, в отличие от меня. Но как я могу любить его, когда он говорит, что хочет, чтобы я бросила всё, всю нашу работу, нашу веру, наше будущее, и никогда больше не выступала, не открывала на публике рта? Как я могу согласиться на это? – продолжала Верена, странно улыбаясь.

– Он прямо просил тебя об этом? Вот так?

– Не совсем так. Очень любезно.

– Любезно? Небеса тебе в помощь, не унижайся! Знает ли он, что это мой дом? – сказала Олив, чуть помедлив.

– Конечно. Он не придёт сюда, если ты отвергнешь его.

– Но тогда ты сможешь видеться с ним в других местах – на берегу, в деревне?

– Я не буду избегать его, прятаться от него, – сказала Верена гордо. – Я думала, я смогла убедить тебя в том, что мне действительно небезразличны наши устремления. Мне кажется, я должна видеться с ним, осознавая твёрдость своих убеждений. Что если он понравится мне? Что это будет значить? Я люблю то, что я делаю, но ещё больше я люблю то, во что я верю.

Олив слушала это, и воспоминания о том, как в доме на Десятой Улице Верена упрекнула её за сомнения, в который раз открыто заявив о своих взглядах, с неожиданной силой нахлынули на неё, и вся нынешняя ситуация показалась ей не настолько ужасной. Однако она ответила только:

– Но ты не захотела встретиться с ним там. Ты сбежала из Нью-Йорка, хотя я просила тебя остаться. Он сильно взволновал тебя тогда. Ты была не такой спокойной, когда вернулась ко мне после вашей прогулки в парке, как притворяешься сейчас. Тогда чтобы сбежать от него, ты бросила всё остальное.

– Я знаю, что не была спокойна. Но у меня было три месяца, чтобы поразмыслить над этим – над тем, как он повлиял на меня. Я смиренно приняла это.

– Нет, ты далеко не спокойна сейчас!

Верена молчала, пока взгляд Олив продолжал изучать, обвинять и осуждать её.

– Тогда не стоит наносить мне удар за ударом! – ответила она с поистине трогательной нежностью.

Это произвело немедленный эффект на Олив: она разрыдалась и бросилась на грудь подруги.

– Только не оставляй меня, не оставляй меня, это было бы слишком мучительно! – стонала она, содрогаясь.

– Ты должна помочь мне, должна помочь! – плакала Верена, умоляя.

 

Глава 37

Бэзил Рэнсом провёл в Мармионе почти месяц. Сообщая вам это, я совершенно определённо убеждён в исключительности его характера. Бедная Олив была встревожена его присутствием, ведь после возвращения из Нью-Йорка она убедила себя, что раз и навсегда покончила с ним. Тот приступ отвращения, который заставил Верену настоять на скором отбытии с Десятой Улицы, позволил ей подумать, что подруге достаточно было поверхностного знакомства со взглядами мистера Рэнсома, чтобы навсегда отпрянуть от него. Кроме того, ощущение безопасности подкреплялось ещё и очевидным намерением Рэнсома выйти из этой игры. Он говорил Верене, что та их прогулка была последней возможностью, дал ей понять, что он расценивает её не как начало более близких отношений, а как конец того малого, что было между ними. Он оставил её по причинам, известным лишь ему самому. Если он и хотел напугать Олив, то мог быть уверен, что достаточно преуспел в этом: благородство южанина подсказывало оставить её, пока он не свёл её в могилу. Кроме того, он осознал, насколько бессмысленно было надеяться, что Верена откажется от своих столь укоренившихся убеждений. И хотя он восхищался Вереной и хотел обладать ею на собственных условиях, ему пришлось смириться с возможным разочарованием от того, что даже после полугода общения, и несмотря на всю её симпатию и стремление соответствовать ожиданиям окружающих, она ненавидела его убеждения так же, как в первые дни. Олив Ченселлор была способна верить лишь в то, во что желала верить, и именно поэтому она позволила Верене ускользнуть из Нью-Йорка, предварительно продемонстрировав той, сколь дорого ей может обойтись жизнь в мире иллюзий. Если бы в ней было меньше страха, если бы она видела вещи яснее, она бы смогла осознать, что никто не убегает от людей, которых не боится, и не боится, пока не станет безоружным. Верена боялась Рэнсома и сейчас, хотя решила отказаться от идеи побега. Однако теперь она была вооружена: она признала собственную беззащитность и попросила Олив стать её щитом. Бедная Олив была поражена, но шаткость её положения придала ей неистовую энергию. Единственный плюс этого положения заключался в том, что Верена признала опасность, отдала себя в её руки.

– Он нравится мне – я не могу этого отрицать – он мне очень нравится. Но я не хочу выходить за него, так как не хочу разделять его лживые взгляды. Но он нравится мне больше, чем любой мужчина, которого я когда-либо знала.

Разговоры, подобные тому, отрывок которого я только что привёл, повторялись довольно часто в течение нескольких дней. Так она пыталась сказать, что в жизни её настал серьёзный кризис, а это значило, что она тоже подвластна страстям. У Олив были свои подозрения и страхи. Но теперь она понимала, насколько пустыми они были, насколько эта ситуация отличалась от тех «фаз», которые она наблюдала раньше. Она была рада, что Верена решила быть честной, это давало ей возможность держаться. Она больше не хотела терпеливо сносить визиты красивых и бесстыдных молодых мужчин, прикрываясь тем, что только так можно обратить их в свою веру. Теперь она держалась твёрдо. После потрясения, вызванного приездом Рэнсома, она решила, что он не должен обнаружить её в бессловесной покорности. Верена сказала ей, что она должна проявить стойкость и спасти её. И вряд ли стоило опасаться, что Олив откажется от этой миссии.

– Он нравится мне, нравится. Но я пытаюсь ненавидеть...

– Ты пытаешься ненавидеть его! – бросила Олив.

– Нет, я хочу ненавидеть лишь свои чувства. Я хочу, чтобы ты открыла мне все причины, по которым я должна их ненавидеть – ведь многие из них важны. Не дай мне упустить ничего! И не бойся, если я окажусь неблагодарной.

Это была одна из речей, которые Верена произносила во время обсуждения ужасной проблемы, и, надо признаться, таких речей она произнесла великое множество. Удивительнее всего было то, что она снова и снова выступала против спасения бегством. Она говорила, что так проявляется гордость: что ей было стыдно после того, как она сбежала из Нью-Йорка. Такая забота о моральной репутации была для Верены внове, поскольку она никогда не позволяла опасности вырасти до столь угрожающих размеров, хоть и не раз говорила об обязанности смотреть в лицо вызовам и опасностям жизни. Не в её привычках было думать о гордости, и когда Олив заметила это за ней, то поняла, что самое ужасное, зловещее и роковое в этой ситуации – как раз то, что Верена, впервые за всю историю их священной дружбы, не была искренна. Она не была честна, когда просила защиты от мистера Рэнсома, когда призвала её следить за тем, чтобы в ней сохранилось всё значимое и достойное. Олив не позволяла себе думать, будто она всего лишь притворяется и, замаливая свою измену, делает ситуацию ещё более отвратительной. Ей пришлось признать, что эта измена была вынужденной, что Верена, прежде всего, предала саму себя, думая, что хочет быть спасённой. Её слова о гордости не были правдой, как и её предлог, касавшийся мисс Бёрдси: как будто доктор Пренс не могла справиться сама, как будто она не была бы рада выпроводить их отсюда! Олив к тому моменту поняла, что доктор Пренс ни в коей мере не разделяет их взглядов – она была сосредоточена исключительно на вопросах физиологии и своей профессии. Она бы никогда не пригласила её, если бы знала это с самого начала – учитывая её холодное равнодушие ко всем их дискуссиям, чтениям и репетициям, её постоянные походы на рыбалку и занятия ботаникой. Она была весьма ограниченной, но, похоже, была лучше всех осведомлена о специфическом состоянии здоровья мисс Бёрдси. Надо признать, её присутствие было утешением в те минуты, когда начинало казаться, что жизненные силы достойной старой леди вскоре совершенно иссякнут.

– Правда в том, что это должно было случиться рано или поздно, и пройти через это будет большим облегчением. Он полна решимости, и если битва не свершится сегодня, мы должны будем сразиться завтра. Я не вижу причин, по которым нынешнее время можно считать неудачным. Моя лекция в Мьюзик Холле уже подготовлена, и мне больше нечем заняться. Так что я могу посвятить всю себя этому поединку. Это требует огромных сил, ты должна признать, ведь тебе известно, как хорошо он умеет говорить. Если нам придётся покинуть это место завтра, он поедет за нами. Он последует за нами куда угодно. Некоторое время назад мы могли сбежать от него, потому как, по его словам, у него не было средств. Теперь их стало не намного больше, но ему хватит, чтобы оплатить дорогу. Он так воодушевлён тем, что редактор «Рэйшнл Ревью» одобрил его статью, он даже уверен, что в будущем перо станет для него источником средств к существованию.

Так говорила Верена после трёхдневного пребывания Бэзила в Мармионе, и когда она сказала это, собеседница прервала её, воскликнув:

– Так вот как он предлагает обеспечивать тебя? Пером?

– О да. Естественно, он не отрицает, что мы будем ужасно бедны.

– И такое видение литературной карьеры основано на статье, которая ещё даже не увидела свет? Я не представляю, как мужчина, – каким бы красавцем он ни был, – может сближаться с женщиной, имея столь шаткое положение в жизни.

– Он говорит, что ещё три месяца назад ему бы стало стыдно. Именно поэтому в Нью-Йорке он не стал противиться моему отъезду. Но потом пришли перемены; его настроение полностью переменилось в течение какой-то недели, и всё из-за письма редактора. Это было удивительно лестное письмо. Он говорит, что теперь верит в своё будущее. Теперь он уверен, что его ждёт признание, слава и достижения, не великие, возможно, но позволяющие сделать жизнь сносной. Он не считает жизнь приятной. Такова, по его мнению, природа вещей. Но один из лучших поступков, которые может совершить мужчина в жизни, – это позаботиться о женщине, которая нравится ему и которая будет рядом с ним.

– Разве он не мог выбрать кого-нибудь другого из миллионов представительниц женского пола? – застонала Олив. – Почему ему надобно добиваться именно тебя, когда всё, что он о тебе знает, против этого?

– Я задала ему этот вопрос, но он ответил только, что в таких делах не может быть разумных объяснений. Он полюбил меня в тот первый вечер у мисс Бёрдси. Что ж, теперь ты видишь, что у твоего мистического предчувствия были основания. Кажется, я понравилась ему больше, чем кто-либо до сих пор.

Олив бросилась на диван, зарылась лицом в подушки, отчаянно расшвыряв их, и застонала. Он не любил Верену, никогда не любил, это ненависть к их общему делу заставила его притворяться. Он хотел причинить ей боль, и сделал это наиболее ужасным способом. Он не любил её, он ненавидел её, он хотел унизить её, сломить – и, если бы она послушала его, то непременно бы в этом убедилась. Это случилось, потому что он познал волшебную силу её голоса и с самого первого момента хотел уничтожить этот дар. Не нежность двигала им – а дьявольская злоба; нежность не способна требовать таких жертв, какие не постеснялся потребовать он – совершить вероломство, богохульство, отказавшись от работы, от устремлений, к которым было расположено её сердце, обмануть её юные годы, её святые и чистые намерения. Олив не стала говорить о себе, не стала упоминать свою личную потерю, их омрачённый распрей союз. Она только продолжала говорить об отречении от их идеалов, об отказе Верены делать то, что она клялась делать, о страхе увидеть её блестящую карьеру погребённой во тьме и слезах, о радости, которая наполнит всех её соперников, когда они найдут лишнее подтверждение изменчивости женской натуры. Этот мужчина всего лишь хотел поиграть с ней, и она сама упала перед ним на колени. Самый же страстный протест Олив заключался в том, что отказ от их общего дела перечеркнёт почти столетнюю историю борьбы женщин за независимость. В те ужасные дни она не говорила много. У неё бывали длительные периоды бессильной, напряжённой злобы, красноречивого молчания, изредка прерываемого эмоциональными мольбами. Верена же говорила всё время, Верена находилась в необычном для себя состоянии, и, как любой мог видеть, в состоянии неестественном. Если она, как решила Олив, изменяла себе, её притворство было очень убедительным. Если она пыталась показаться Олив беспристрастной, хладнокровной и рассудительной по отношению к Бэзилу Рэнсому, жаждущей всего лишь понять, в качестве морального испытания, насколько далеко, как влюблённый, он может затронуть её существо – то пыталась пропустить эту ложь через своё воображение. Она снова и снова настаивала на том, что она будет в отчаянии, если потерпит поражение, и находила весомые аргументы, которые заставляли её держаться за свою судьбу, даже если приходится терпеть лишения. Она была разговорчива, велеречива и возбуждена. Она не оставляла попыток убедить подругу в собственной беспристрастности и независимости.

Трудно представить ситуацию более странную, чем та, в которой оказалась эта выдающаяся молодая женщина. Всё настолько сильно зависело от Верены, что я уже отчаялся описать читателю происходящее в красках реальности. Чтобы понять это, следует принимать во внимание её особую естественную, врождённую честность, её привычку обсуждать вопросы, чувства и мораль, образование, полученное в атмосфере лекционных залов и «сеансов», её фамильярность, вооружённую целой энциклопедией эмоций, загадки её духовной жизни. Она научилась дышать и двигаться в разреженном воздухе, и она бы выучила китайский язык, если бы успех её жизни зависел от этого. Но ни та грубая культура, в которой она воспитывалась, ни даже самые восхитительные трюки, которые ей доводилось видеть, не стали частью её естества, её внутренних привычек. Если что-то и являлось частью её натуры, то это выдающаяся искренность, с которой она могла пожертвовать собой, пойти на всё, чтобы удовлетворить человека, который нуждался в ней. Олив, как мы знаем, уже сделала вывод, что не было человека, менее одержимого собственной гордостью, и хотя Верена именно её указывала как причину, по которой они оставались в Мармионе, стоило признать, что она не слишком стремилась к согласию с самой собой. Олив вложила всю себя в развитие таланта Верены. Но я боюсь даже предположить, как в своих уединённых размышлениях она могла бы оценить последствия взращённого ею же самой красноречия. Считала ли она, что теперь Верена пытается переиграть её, орудуя её же словами? Лицезрела ли она роковой эффект стремления на всё отыскать ответ? Состояние Олив в эти ужасные недели вполне можно понять, ведь для неё всё происходящее было настоящим несчастьем. Она не ела и не спала, она едва могла говорить, чтобы не расплакаться, она чувствовала, что совсем сбита с толку. Она помнила то великодушие, с которым отказалась позапрошлой зимой принять клятву вечного девичества. Она отвергла это испытание, потому что посчитала его слишком жестоким. А ведь эту клятву в один прекрасный час пожелала дать сама Верена. Она раскаивалась в этом с чувством горечи и гнева. Она спрашивала себя в отчаянии: прими она тогда эту клятву, осмелилась бы она после того, что произошло, напомнить об этом? Если бы она имела власть сказать: «Я не отпущу тебя – у меня есть твоё клятвенное слово!» – Верена бы осталась с ней и не посмела ослушаться. Но магии в её душе уже не оставалось, сладость их дружбы, как и вера в эффективность их деятельности, покинули её. Она снова и снова повторяла, что Верена разительно изменилась с тех пор как после утра, проведённого с мистером Рэнсомом в Нью-Йорке, вернулась к ней и умоляла поскорее покинуть город. Она была уязвлена и возмущена, но какое-то время не происходило ничего, если не считать обмена письмами, о котором она знала, и который заставил её с непростительной терпимостью подчиниться. Верена без зазрения совести позволила этому случиться. Она снова и снова подтверждала это и, так же яростно, как и в первый раз, настаивала на том, что это непременно должно было произойти, что это пробудило её. Она была уверена, что он нравится ей, что это правильно, что это единственный путь. Только так можно было найти то, что она называла истинным решением, имея в виду успокоение. Верена никогда не упускала возможности заявить о том, что больше всего на свете она желает доказать то, что с самого начала представляла себе Олив: что женщина способна жить во имя великой, живой, искупающей идеи, без поддержки мужчины. До конца жизни выступать против косных предрассудков, от которых происходят все беды, будто самопровозглашённое верховенство мужчин в обществе и в семье, было необходимостью,– вот что как никогда вдохновляло её в условиях того кризиса, в котором они оказались.

Единственным утешением Олив в этот период несчастья стало то, что хуже быть уже не могло. Она поняла это, когда Верена поведала ей об отвратительном эпизоде в Кембридже, который так долго скрывала. Это казалось ей самым ужасным, потому что грянуло как гром среди ясного неба, пришло оттуда, где, как ей казалось, нельзя было обнаружить никаких признаков болезни. Именно этот эпизод, по мнению Олив, позволил всему произошедшему случиться – именно он дал Рэнсому непреодолимую власть над ней. Если бы Верена открылась вовремя, Олив ни за что не позволила бы ей отправиться в Нью-Йорк. Девушку оправдывало лишь то, что она не думала, что окажется настолько сговорчивой.

Бывали дни в августе, долгие, красивые и пугающие, когда она чувствовала, что ход лета замедляется, и шелест изобилующих листвой деревьев в косых лучах золота, который должен был вызывать восхищение, казался, напротив, голосом надвигающейся осени, а вместе с ней и грядущих опасностей жизни. В такие зловещие, невыносимые часы она садилась под нежно трепетавшими листьями виноградной лозы с мисс Бёрдси и пыталась читать что-нибудь вслух. Но звук её дрожащего голоса заставлял её снова возвращаться к тому ужасному дню в Кембридже, даже несмотря на то, что в этот самый момент Верена гуляла с мистером Рэнсомом – такие прогулки устраивались в надежде на то, что удовольствие от общения друг с другом скоро станет пресным для них обоих. Устраивались – не совсем верное слово, чтобы описать компромисс, достигнутый обменом слёзными мольбами и нежными объятиями, после того как Рэнсом ясно дал понять Верене, что он собирается остаться на месяц, а она пообещала ему, что не будет увиливать, не убежит (что, как он предупредил её, не принесёт никакой выгоды), но даст ему шанс и будет выслушивать его несколько минут в день. Он настоял на том, чтобы эти несколько минут превратились в час. Обычно они шли вдоль воды к скалистому, покрытому кустарником берегу, что занимало у них всё отведённое на беседу время. В этих местах повсюду чувствовалась мягкая, благоухающая и бесхитростная дремота. Сладость белых песков, тихие воды, низкие уступы, где, среди барбариса и приливных волн, мерцающих в лучах заката, прятались тропы – казалось, дух угасающего дня витал в воздухе. Случались и лесные прогулки: иногда они шли по заросшим кустами взгорьям, где среди изящных групп случайно оказавшихся здесь деревьев, среди изумрудных трав и благоухающих уголков, они будто оказывались в Аркадии. В таких живописных местах Верена слушала своего спутника, сжимая часы в руке, и искренне удивлялась, как он может добиваться девушки, которая поставила их встречи в такие мерзкие условия. Он, безусловно, понимал, что больше не может сталкиваться с мисс Ченселлор, и после неприятного утреннего инцидента, описанного выше, в течение трёх недель его нахождения в Мармионе не позволял себе приходить в их дом, из задних окон которого открывался вид на заброшенную верфь. Олив, как и ожидалось, согласилась держаться как леди и не стала чинить препятствий. Отношения между ними были окончательно испорчены. Это была война на уничтожение. Итак, Верена встречалась с молодым человеком, так, будто была его девушкой, а он – её ухажёром. Они встречались позади дома, неподалёку от деревни.

 

Глава 38

Олив думала, что познала худшее. В действительности это было не так, поскольку Верена, хотя и была очень искренней, всё же решила не открываться ей полностью. Перемена в её отношении к нерушимой привязанности Бэзила Рэнсома, начавшаяся ещё в Нью-Йорке, произошла из-за того, что его слова о её истинном призвании, не имеющем ничего общего с теми пустыми и лживыми идеалами, которые её семья и Олив Ченселлор навязали ей – самые важные его слова, запали в её душу и дали ростки. В конце концов, она поверила ему, и именно это изменило её. Он разжёг в ней пламя, и в этом огне она увидела совершенно новую себя и, странно говорить, но это новая «она» понравилась ей гораздо больше, чем та, что прозябала в чарующем сиянии лекционных ламп. Она не могла поделиться этим с Олив, потому что это потрясло бы всё до самого основания. И чудовищное, но при этом восхитительное откровение наполняло её страхом неизбежных последствий. Ей предстояло сжечь всё, что она так любила. И в то же время она должна была любить всё, что сожгла. Самым удивительным было то, что она не стыдилась того предательства, мысль о котором к тому времени прочно засела у неё в голове. Было очевидно, что правда теперь на другой стороне. Что сияющий образ истины начал смотреть на неё выразительными глазами Бэзила Рэнсома. Она любила, любила – и ощущала это всем своим существом. Она не могла бы довольствоваться жизнью человека, способного лишь на ничтожную долю этого чувства, чего требовала вся её священная война, обет, который она дала Олив. Она, без сомнения, была рождена, чтобы познать высшую степень этого чувства. В ней всегда жила страсть, с самого начала: просто объект её теперь переменился. Она была убеждена, что огонь её души достаточно силён, чтобы часть его была отдана дружбе с удивительным человеком, а другая – страстно переживала любые страдания женщин. Верена пристально вглядывалась в ту бесцветную пыль, в которую за три коротких месяца после инцидента в Нью-Йорке обратилась вера, которую она считала нерушимой. Она воспринимала это крушение как чудо. Казалось, Бэзил Рэнсом был послан, чтобы пробудить эти магические силы, – хотя совсем недавно Верена пребывала в радостной уверенности, что волшебная палочка находится в её руках.

Когда около пяти часов вечеров она наблюдала его, уже ожидающего на повороте дороги, то чувствовала, что эта высокая, застывшая в ожидании фигура, за которой простиралась низкая линия горизонта, очень точно олицетворяла тот неприступный форпост, который он занял в её мыслях. Что он был самым ярким, самым сильным и несравненным человеком в мире. Дорога позади него кружила и петляла милю-две и после долгих беспорядочных поворотов сходилась в одну точку и терялась в широко раскинувшемся пространстве, где лишь жужжащая пчела в самые жаркие часы продолжала свой беспорядочный полёт. Если бы она не застала его на посту, ей бы пришлось остановиться и в изнеможении опереться на что-нибудь. Всё её существо пришло бы в невыносимый трепет, ещё более мучительный, чем та дрожь возбуждения, которая просыпалась в ней при виде него. Кто же он? Кто же он? – спрашивала она себя. Что он мог ей предложить, кроме возможности отвергнуть всё то, что ей было дано, даже без компенсации в виде богатства и успеха? Он не внушал ей иллюзий о её будущей жизни в качестве его жены, он не пытался приукрасить её обещанием лёгкой жизни. Он дал ей понять, что она будет бедна, оторвана от общества, она будет сподвижником его сурового стоицизма. Когда он говорил о таких вещах и смотрел на неё, она не могла скрыть слёз. Она чувствовала, что вложить себя в его жизнь, такую бедную и бессодержательную – вот условие её счастья, однако препятствия были ужасными и жестокими. Не стоит всё же думать, что та революция, которая произошла в её душе, не была мучительна. Она страдала меньше Олив только потому, что была меньше к этому склонна. Но с течением времени она чувствовала, что её переживания тают. Обладая светлым и добрым нравом, почтительной чуткостью, гениальным и весьма причудливым складом ума, а кроме того – стремлением угождать другим, которое теперь было вытеснено желанием угодить себе самой, бедная Верена прожила эти дни в болезненном моральном напряжении, которое она не афишировала, лишь потому, что не имела никакого права выглядеть отчаявшейся. Огромная жалость к Олив жила в её сердце, и она спрашивала себя, как далеко должна она зайти в своём самопожертвовании. Ничто уже не могло усугубить причинённый вред – она обманула её во всём, в чём могла. Ещё три месяца назад она в который раз дала слово, вложив в него всю имеющуюся у неё энергию и энтузиазм. Временами Верене казалось, что она не должна продолжать всё это, но потом она напоминала себе, что любит так сильно, как только может любить женщина, и вряд ли что-то способно изменить это. Она чувствовала, что власть Олив тяготит её. Она говорила себе, что не сможет решиться на это, что нет особой разницы, когда всё закончить, что финальная сцена в любом случае станет невыносимым ударом, что у неё нет права уничтожать будущее этого хрупкого создания. Она явственно представляла себе эти ужасные годы и знала, что Олив никогда не сможет преодолеть боль разочарования. Это ранит её в самое её слабое и чувствительное место. Она будет невыносимо одинока и навсегда унижена. Дружба их была весьма специфичным явлением: что-то в ней делало её самой совершенной из всех возможных между двумя женщинами. Не было нужды повторять себе, что дружба эта началась усилиями Олив, и что Верена всего лишь отвечала на её очаровательную вежливость, которая со временем переросла в сильную симпатию. Она как бы одалживала себя, и при этом отдавалась делу целиком, и именно она должна была решить, стоит ли это продолжать. По истечении трёх недель она поняла, что её сражение завершено – она не получила ничего, кроме огромной симпатии к взглядам Бэзила Рэнсома и предчувствия вечного несчастья. Он хотел, чтобы она узнала его, и теперь она знала его достаточно. Она знала и обожала его, но это ничего не меняло. Бросить его или бросить Олив – перед Вереной стоял поистине бесчеловечный выбор.

Если Бэзил Рэнсом получил преимущество после того дня в Нью-Йорке, нетрудно догадаться, что он преуспел в том, чтобы воспользоваться этим в полной мере. Пролив новый свет на мировоззрение Верены, и сделав мысль о счастье с мужчиной более приемлемой, чем мысль о политической карьере, он сумел осветить эту цель ещё ярче и превратить все прежние идеалы в пыль. Однако он пребывал в очень странном положении, держа осаду со связанными руками. Учитывая то, что ему приходилось видеться с ней лишь в течение часа, он рассудил, что должен сосредоточиться на самом главном. А самым главным было дать ей понять, как сильно он любит её, и давить, давить, давить на неё всё время. Блуждания вокруг дома мисс Ченселлор без права проникнуть внутрь составляли режим его существования, и ему было очень жаль, что он больше не видел мисс Бёрдси. Кроме того, зачастую он не знал, чем занять себя по утрам и вечерам. К счастью, он привёз с собой некоторое количество периодики – старых номеров журналов, найденных в киосках Нью-Йорка, и в те минуты, когда большее было ему недоступно, вполне мог довольствоваться этим. По утрам иногда он встречал доктора Пренс, и вдвоём они совершали прогулки к воде. Она была заядлым рыбаком и любила лодочные прогулки. Часто они шли к заливу вместе, ставили свои удочки и обсуждали всякую всячину. Она встречалась с ним, как и Верена, «на природе», но с совершенно другим настроем. Он был весьма удивлён её отношением: казалось, ничто в мире не может заставить её принять чью-либо сторону. Она никогда не смущалась, ничему не удивлялась и имела привычку принимать всё необычное как нечто само собой разумеющееся. Кроме того, она ничем не выдавала своего отношения к той странной ситуации, в которой оказался Рэнсом. Ни намёком не указала на то, что заметила исступленное состояние мисс Ченселлор, или его ежедневные прогулки с Вереной. Она вела себя так, будто для Рэнсома нет разницы – сидеть на заборе в миле от дома или расслабляться в одном из красных кресел-качалок, украшавших заднюю веранду мисс Ченселлор. Единственное, что молодому человеку не нравилось в докторе Пренс (он сам удивлялся, как это просочилось сквозь стену её замкнутости) – так это то, что она считала Верену довольно легкомысленной особой. Она придерживалась иронических взглядов в отношении любых ухаживаний – по её мнению, не было ничего удивительного в том, что большинство женщин столь непостоянны и глупы, если, несмотря на любые свои причуды, могут надеяться заполучить мужчину, готового ради них к беспрестанному сидению на заборах. Доктор Пренс рассказала, что мисс Бёрдси ничего не заметила: на несколько дней она погрузилась в своего рода оцепенение. Она даже не знала, был ли мистер Рэнсом где-то поблизости или нет. Скорее всего, она подумала, будто он приехал на денёк и растворился. Возможно, она даже думала, что такое путешествие было предпринято только ради того чтобы зарядиться силой мисс Таррант. Иногда сидя в лодке в ожидании клёва, и посматривая на него в тишине, доктор Пренс проявляла дьявольскую проницательность. Когда Рэнсом не увязывался за ней, он блуждал по пастушьим угодьям, которые раскинулись над самым побережьем. В его кармане всегда была книга, и он лежал под перешёптывающимися деревьями, постукивая пяткой о пятку, и размышлял над тем, что же он должен сказать Верене в следующий раз. К концу второй недели он преуспел – по крайней мере, так ему казалось – гораздо больше, чем мог надеяться: теперь девушка относилась к своему «дару» более сдержанно. Он был поражён тем, насколько быстро она отбросила свои идеалы, которые прежде казались ей столь полезными и благородными. Именно этого он и добивался, и тот факт, что эта жертва обошлась ей так легко (она сама подметила это однажды) говорил о том, что для достижения счастья совсем не обязательно проводить половину жизни выступая перед публикой. Но, из уважения к этой жертве, он решил быть с ней предельно любезным во все последующие годы. Однажды она задала ему вопрос, который затрагивал эту скользкую тему.

– Если это всего лишь заблуждения, зачем же тогда всё это дано мне – зачем я была наделена талантом? Я не особенно переживаю из-за этого – и я могу спокойно говорить об этом с вами. Но, признаюсь, я хотела бы знать, зачем всё это было частью меня, если я вернусь в обычную жизнь и буду жить, как вы выразились, очаровывая только вас. Я буду подобна певице с прекрасным голосом – вы и сами это признаёте, принявшей священный обет никогда не брать ни единой ноты. Не это ли огромная потеря, великая жестокость природы? Должны ли мы использовать свои таланты, и имеем ли мы хотя бы малейшее право отрицать их, лишив множество людей того удовольствия, которые могли бы им доставить? В соглашении, которое вы предлагаете (так Верена называла вопрос их брака), я не вижу, что уготовано для бедной уставшей служанки, полной веры. Я буду очаровывать вас, но люди говорили мне, что когда я встаю на подмостки, я очаровываю весь мир. Вы сами просили меня об откровенности. Возможно, у вас есть намерение установить подмостки в передней гостиной, где я смогу выступать перед вами каждый вечер, после того, как вы закончите работу. Я говорю «передняя гостиная», потому как нам потребуются две! Не похоже, что мы сможем себе это позволить – но нам ведь нужно место для трапезы, если в нашей гостиной будет сцена.

– Моя дорогая юная леди, мы легко разрешим эту трудность: обеденный стол и будет той самой сценой, и вам придётся взбираться на него!

Таков был шутливый ответ Бэзила Рэнсома на вполне естественное требование его собеседницы, и читатель мог бы отметить, что если это заставило её прекратить свои изыскания, то она довольно легко сдалась. Однако это было не всё, что он собирался сказать.

– Очаровывать меня, очаровывать весь мир? Что станет с вашей привлекательностью – это вы хотите знать? Она станет в пятьсот раз сильнее, чем сейчас – вот что с ней станет. Нам потребуется отыскать великое множество комнат, чтобы вместить все ваши таланты, и это скрасит наше существование. Поверьте мне, мисс Таррант, все эти вопросы разрешатся сами по себе. Вы не сможете петь в Мьюзик-Холле, но вы будете петь для меня. Вы будете петь для каждого, кто знает вас и приближается к вам. Ваш дар неистребим. Не говорите так, будто я хочу уничтожить его или посягаю на то, что дано свыше. Я просто хочу дать ему иное направление, а не останавливать вас. Ваш дар – это дар экспрессии, и я вряд ли способен сделать вас менее выразительной. Ваш дар не будет прорываться фонтаном в условленный день и час, но будет орошать, обогащать и всячески подчёркивать вашу повседневную речь. Представьте, насколько прекрасно будет, когда ваше влияние станет в буквальном смысле социальным. Ваш талант, как вы его называете, просто-напросто сделает вас самой очаровательной женщиной Америки.

То, что Верена была так легко удовлетворена подобным объяснением, могло бы вызвать опасение. Не то чтобы она была убеждена, но она обнаружила в его точке зрения приятную, незаметную на первый взгляд и даже неожиданную правоту. Кроме того, вскоре она поняла, что не может приводить в качестве аргумента то, как жестоко её предательство по отношению к Олив. Хотя она много думала на эту тему сама, она стала воздерживаться от обсуждения, после того, как увидела, насколько злят его такие разговоры, и с какой оскорбительной жестокостью он отвергает этот предлог. Он хотел знать, с каких это пор проводить время с никчёмной старой девой стало приятнее, чем с благородным молодым мужчиной. И когда Верена упомянула о священной дружбе, он поинтересовался, какое же ужасное недоразумение лишило его таких же привилегий. Иногда Верена говорила, свято веря, что защищает интересы Олив, хотя эта защита лишь приближала крах, что его визит в Мармион заставил Олив иначе оценить его приверженность. Она расценила его погоню за Вереной как скрытое покушение на неё саму. Верена уже начала раскаиваться, что дала ход этой идее, но вскоре стало ясно, что это не принесло вреда – Бэзил Рэнсом, помня представления Олив о его манерах, лишь нашёл в этом ещё один повод для шуток. Она не могла знать, что Рэнсом принял окончательное решение ещё до того, как покинул Нью-Йорк – когда написал ей письмо, которое здесь уже упоминалось, и которое было всего лишь вторым письмом, адресованным ей после их встречи в Кембридже. Письмо это было дружеским, полным уважения и служило верным знаком того, что разлука для него никак не означала молчание. Мы знаем о его внутренних размышлениях лишь настолько, насколько позволяет повествование, но нам доподлинно известно, что расположение редактора вызвало в нём всплеск оптимизма. Значение этой благосклонности в воображении Бэзила было, несомненно, усилено его желанием снова принять ту линию поведения, от которой ему пришлось отказаться. Это совершило настоящий переворот в его взгляде на ситуацию, а также заставило задаться вопросом, какую компенсацию он, как честный южанин, должен предоставить мисс Ченселлор, если решится на серьёзные отношения с Вереной. Он был не настолько глуп, чтобы думать, будто бы он ничего ей не должен. Благородство необходимо проявлять не к тем, кого любишь, а к тем, кого ненавидишь. Он не мог сказать, что ненавидит бедную мисс Олив, хотя она сделала всё для этого. И даже если бы он ненавидел её, благородство не могло позволить ему оставить девушку, которую он любит, только ради того, чтобы одна из его сестёр, наконец, поняла, что он может быть галантным. Благородство означает терпимость и великодушие по отношению к слабым, но в мисс Олив не было ничего слабого, она была бойцом, и была готова биться с ним до самой смерти, не уступив ему ни пяди своей земли. Он чувствовал, что она сражается каждый день, соорудив крепость из своего дома. Сам воздух был напоён её сопротивлением, и бывало так, что Верена приходила к нему бледной и ослабшей от постоянных битв.

Так же шутливо, как он отзывался о представлениях Олив о том, как следует жить уроженцу Миссисипи, он говорил с Вереной о лекции, которую она готовила для большого выступления в Мьюзик-Холле. Он узнал от неё, что она собирается пойти по стопам миссис Фарриндер, которая для большего эффекта будет сопровождать её на протяжении всей зимней кампании.

Все формальности были улажены, а путь освобождён. Ожидалось, что она прочтёт свою лекцию не меньше чем в пятидесяти раз разных местах. Лекция имела название «Разум Женщины» – и мисс Бёрдси, и Олив утверждали, что это её самое многообещающее выступление. Она не собиралась доверять вдохновению на этот раз. Она не хотела встретиться с бостонской общественностью, не будучи уверенной в своих силах. Кроме того, вдохновение, как ей казалось, давно испарилось. Под влиянием Олив она прочла и изучила столько литературы, что, казалось, будто всё уже продумано заранее. Олив была великолепным критиком, это стоило признать, и она заставляла её повторять каждое слово не меньше двух десятков раз. Они работали даже над интонациями. Многое изменилось с тех пор, как ей занимался отец. Если Бэзил считал женщин поверхностными, то было обидно, что он не мог оценить стандарты подготовки, установленные Олив, не мог присутствовать на вечерних репетициях, которые проходили в их маленькой гостиной. Отношение Рэнсома к этой затее было очень простым – он собирался, если получится, сорвать её. Он замаскировал это насмешками – и зашёл в своём намерении так далеко, что мог видеть: она думала, будто он преувеличивает своё отвращение к этим планам. На самом же деле он едва ли мог преувеличивать его. Ему казалось, что совсем скоро начнётся новый этап её карьеры. Он поклялся себе, что она не примет в этом участия, поскольку в случае успеха это дело поглотит её целиком. У него не было ни малейшего сомнения в том, что в Мьюзик-Холле она сотворит сенсацию. Его не волновали её выступления, её кампания, надежды её друзей: уничтожить всё это стало главным желанием его сердца. Это означало бы успех, его собственную победу. Это даже превратилось в навязчивую идею, и он предостерегал её снова и снова. Тогда она смеялась и говорила, что единственный способ остановить её – похитить, а он сильно жалел, что за всеми этими шуточками она не может разглядеть стойкость его намерений. Он чувствовал себя почти способным выкрасть её. Было очевидно, что совсем скоро она станет «большой знаменитостью», и эта мысль уязвляла его. Он придерживался по этому поводу совершенно иной точки зрения, чем мистер Пардон.

Однажды, когда они возвращались с прогулки, проходившей в описанных выше условиях, он увидел издалека, что доктор Пренс с непокрытой головой вышла из дома и, пряча свои глаза от красного закатного солнца, осматривает дорогу ищущим взглядом. По заведённому обычаю Рэнсом должен был расставаться с Вереной не доходя до дома, и сейчас они остановились, чтобы обменяться прощальными фразами (которые каждый день решали больше, чем любые другие слова), но доктор Пренс начала отчаянно жестикулировать, подзывая их к себе. Они заторопились к ней, Верена прижала свою руку к сердцу, полагая, что что-то ужасное случилось с Олив – она почувствовала слабость, упала в обморок или даже умерла от невыносимого напряжения. Доктор Пренс наблюдала, как они шли, и на лице её было весьма любопытное выражение. Это была не то чтобы улыбка, но вопиющий намёк на то, что она ничего не замечает. Через мгновение она уже рассказывала им, в чём дело. Мисс Бёрдси почувствовала внезапную слабость: она вдруг решила, что умирает – её пульс был почти на нуле. Она была на веранде с мисс Ченселлор, и они пытались перенести её в кровать, но она отказалась, сказав, что умирает и хочет, чтобы это произошло так – в таком прекрасном месте, в её любимом дежурном кресле, с видом на закат. Она спросила мисс Таррант, и мисс Ченселлор сказала, что её нет – что она на прогулке с мистером Рэнсомом. Потом она захотела узнать, здесь ли ещё мистер Рэнсом, полагая, что он уже уехал. Бэзил знал от Верены, что его имя ни разу не упоминалось в обществе старой леди с того утра, когда они виделись. Она захотела увидеть его – у неё было, что ему сказать. И мисс Ченселлор заверила её, что он скоро вернётся. Мисс Бёрдси выразила надежду, что они вернутся быстро, потому что она слабеет. Доктор Пренс, как знающий человек, добавила, что это, скорее всего, конец. Два или три раза она выбегала из дома, чтобы найти их, и теперь они должны поторопиться. Верена не дала ей закончить – она уже устремилась в дом. Рэнсом последовал за доктором Пренс, понимая, что для него такая возможность является настоящей удачей. Помимо того, что он должен увидеть, как бедная мисс Бёрдси отдаст богу свою человеколюбивую душу, он, без сомнения, должен будет получить от мисс Ченселлор напоминание о том, что у неё нет намерения сдаваться.

К тому времени, как все эти мысли пронеслись в его голове, он уже находился в обществе своей родственницы и её почтенной гостьи, которая сидела, как и раньше, закутанная и в шляпке, на задней веранде дома. Олив Ченселлор находилась с одной стороны и держала её за руку. С другой стороны, на коленях, склонившись к ней, устроилась Верена.

– Вы звали меня? – сказала девушка нежно. – Я больше вас не покину.

– Я не задержу тебя надолго. Я всего лишь хотела увидеть тебя ещё разок, – голос мисс Бёрдси был тих, как будто дышать ей было тяжело. Но в нём не было ни страдальческих, ни капризных нот – он выражал лишь живую усталость, которой был отмечен весь последний период её жизни.

Теперь предстоящий ей уход казался почти благословением. Голова её была откинута назад, на спинку кресла, лента, которая обвивала её старинную шляпу, болталась свободно, и вечерний свет окрасил её восьмидесятилетнее лицо, придав ему чистоту и поразительную безмятежность. Рэнсому виделось что-то величественное в доверчивом отчуждении всей её позы. Что-то в ней говорило, что она была готова уйти уже очень давно, но ожидала нужного часа со своей привычной верой, что всё идёт к лучшему. Только теперь, когда настал тот самый момент, её не покидало ощущение, что эта отсрочка была самой большой роскошью в её жизни. Рэнсом знал, почему в глазах Верены стояли слёзы, когда она смотрела на свою страдающую подругу. Она часто пересказывала ему истории мисс Бёрдси о её великом призвании, её миссии, которую она снова и снова выполняла среди чёрных южан. Она учила их читать и писать, она доставляла им Библии и рассказывала о друзьях, которые на Севере молятся за их свободу. Рэнсом знал, что Верена поведала ему всё это не для того, чтобы он начал стыдиться своего происхождения, своей связи с теми, кто в недалёком прошлом считал рабство необходимым. Он знал это, потому что она слышала от него лично всё то, что он думает по этому поводу. Однажды он сделал нечто вроде исторического обзора проблемы рабства, и ей пришлось признать, что к этому проявлению человеческого скудоумия он был не менее чувствителен, чем к любому другому. Но она настаивала на том, что хотела бы заниматься именно этим – путешествовать, в одиночку, держа свою жизнь в своих руках и сражаясь на благо милосердия в стране, население которой настроено решительно против неё. Она считала это лучшей долей, нежели пустую болтовню о правах с благоустроенных сцен Новой Англии, освещённых газовыми лампами. Рэнсом только произнёс: «Чепуха!». У него была теория, как мы уже узнали, что он знает о склонностях Верены гораздо больше, чем она сама. И это нисколько не ограждало её от чувства, что она слишком поздно пришла к героической эпохе Новой Англии, тогда как мисс Бёрдси была древнейшим памятником тех времён. Рэнсом не мог скрыть своего восхищения, особенно сейчас. Он не раз говорил Верене, что хотел бы встретить старую леди в Каролине или Джорджии перед войной – увидеть её среди чернокожих и поговорить с ней об идеалах Новой Англии. Многие аспекты той жизни не волновали его теперь, но в то время они не могли не вдохновлять. Мисс Бёрдси отдавала всю себя на протяжении целой жизни, и теперь казалось странным, что не осталось чего-то большего, нежели память об этом. Взглянув на Олив, он понял, что та решила его игнорировать, и в течение нескольких минут, пока они были рядом, она ни разу не поймала его взгляд. Вместо этого она отвернулась, когда доктор Пренс, склонившись над мисс Бёрдси, сказала:

– Я привела к вам мистера Рэнсома. Вы хотели его видеть!

– Я очень рад видеть вас снова, – заметил Рэнсом. – С вашей стороны было очень любезно вспомнить обо мне.

При звуках его голоса Олив поднялась и покинула то место, где находилась. Она села в кресло на другом конце веранды, развернулась, чтобы положить свои руки на спинку, и зарылась в них с головой.

Мисс Бёрдси посмотрела на молодого человека затуманенным взглядом.

– Я думала, вы уехали. Вы больше не возвращались сюда.

– Он всё свободное время провёл в прогулках. Ему очень нравятся эти места, – сказала Верена.

– Что ж, земля здесь на самом деле очень красива, насколько мне видно отсюда. С первых дней мне не хватало сил, чтобы прогуляться. Но теперь я смогу наверстать, – она улыбнулась, когда Рэнсом движением выразил готовность помочь ей встать, и добавила. – О, я совсем не имела в виду, что собираюсь вставать с кресла.

– Мистер Рэнсом несколько раз катался со мной на лодке. Я показывала ему, как закидывать удочку, – сказала доктор Пренс, которая, казалось, не была склонна к сентиментальности.

– Что ж, вы были на нашей стороне. Есть все основания полагать, что вам положено чувствовать себя одним из нас.

Мисс Бёрдси посмотрела на своего гостя с таинственной готовностью, как будто она планировала продолжать общение с ним. Затем её взгляд скользнул в сторону – она желала увидеть, что с Олив. Увидев, что та находилась в одиночестве, она закрыла глаза и безуспешно пыталась разгадать загадку тех отношений, которые установились между Бэзилом Рэнсомом и хозяйкой этого дома. Она явно была слишком слаба, чтобы задуматься над этим всерьёз, но сейчас, готовясь уйти, чувствовала порыв к примирению и согласию. Они услышали низкий, мягкий вздох – он означал смирение, признание того, что это чересчур сложно, капитуляцию. Рэнсом на мгновение испугался, что она захочет обратиться к Олив, предпринять попытку заставить их примириться, чтобы доставить ей удовольствие. Но силы оставляли её. К его большому облегчению, хотя он и не был против примирения, сама поза мисс Ченселлор и её отвернувшееся лицо с выражением отчаяния и бессилия давали понять, как бы она восприняла такое предложение. Мисс Бёрдси с благородным упрямством цеплялась за мысль о том, что, несмотря на изгнание из дома, которое стало результатом чувствительной ревности Олив, Верена увлекла его, заставила его уважать их. Рэнсом не видел ни одной причины, по которой такое заблуждение могло иметь для мисс Бёрдси хоть какое-то значение. Их связь в прошлом была столь быстротечна, что он не мог понять неожиданно возникшего интереса к его взглядам. Это было частью общего стремления к справедливости, которое жило в ней, жаждой прогресса. И в то же время это было проявлением интереса к Верене – подозрением, невинным и идиллическим, каким только и могло быть подозрение мисс Бёрдси, что между ними что-то было, что самый крепкий из всех союзов (по крайней мере, она была уверена, что дело обстояло именно так) Верене ещё только предстоял. Кроме того, южная кровь определяла всё: сладить с южанином было большим достижением для того, кто видел, какие умонастроения царили в хлопковых штатах. У Рэнсома не было ни малейшего желания разочаровывать её, к тому же он держал в уме предупреждение доктора Пренс о том, что ему не стоит разрушать её последние иллюзии. Он только покорно склонил голову, не понимая, что такого сделал и почему стал объектом такой привязанности. Его глаза встретились с глазами Верены, когда она посмотрела на него, и он увидел, что она пыталась уследить за ходом его мыслей, стараясь установить связь. Это сильно тронуло его: она ужасно боялась, что он выдаст её мисс Бёрдси, дав той понять, что она остыла. Верена стыдилась этого и вся дрожала от осознания опасности. Её глаза молили его быть осторожным в том, что он говорит. Её дрожь заставила его чуть вспыхнуть в ответ, – это было признание его влияния, признание, которое она всё же решилась сделать.

– Мы были очень счастливой маленькой командой, – сказала она старой леди. – И как же прекрасно, что вы смогли все эти недели быть вместе с нами.

– Это был великолепный отдых. Я очень устала и не могу много говорить. Но это было замечательное время. Я так много сделала.

– Я полагаю, вам не стоит говорить много, мисс Бёрдси, – сказала доктор Пренс, которая теперь стояла на коленях около неё. – Мы знаем, как много вы сделали. Вы думали о том, что каждый из нас знает, какова была ваша жизнь?

– Ну, это не так уж и много – я только пытаюсь удержать это. Когда я оглядываюсь назад отсюда, где мы сейчас, я могу оценить прогресс. Вот поэтому я хотела поговорить с вами и мистером Рэнсомом – я тороплюсь. Вы можете равняться на меня, но вы не сможете меня удержать. Сейчас я уже не хочу оставаться: мне кажется, что я должна присоединиться к тем, кого мы потеряли очень давно. Их лица теперь посещают меня, совсем молодые. Кажется, они ждут, будто всегда ждали, и хотят послушать. Вы не должны думать, что нет никакого движения вперёд, потому что вы не можете видеть всё сразу – вот, что я хотела сказать. И не сможете, пока не пройдёте длинный путь, который позволит вам оценить то, что вы сделали. Это я вижу, когда оглядываюсь назад: я вижу, что общество и наполовину не было живым, когда я была молода.

– Вы были той, кто пробуждал людей, и поэтому мы так любим вас, мисс Бёрдси! – заплакала Верена, неожиданно поддавшись эмоциям. – Если бы вам позволено было жить тысячу лет, вы бы думали только о других – только о человечестве. Вы наша героиня, святая, и мы не знали никого, кто бы был похож на вас!

Верена теперь не смотрела на Рэнсома, и в её лице не было ни осуждения, ни мольбы. Волна раскаяния, стыда захлестнула её – внезапное желание искупить свою тайну через признание благородства той жизни, какой была жизнь мисс Бёрдси.

– О, я не была столь великолепна. Я всего лишь заботилась и надеялась. Вы сделаете больше, чем я за всю свою жизнь – вы и Олив Ченселлор, потому что вы молодые и яркие, ярче, чем была я. Кроме того, начало уже положено.

– Что ж, начало положено именно вами, мисс Бёрдси, – заметила доктор Пренс, приподнимая брови, протестуя сухо, но любезно. Манера, с которой эта компетентная маленькая женщина потворствовала своей пациентке, доказывала, что добрая леди быстро угасает.

– Мы никогда вас не забудем, ваше имя станет для нас священным, и оно будет напоминать нам о простоте и преданности, – продолжала Верена тем же тоном, всё ещё избегая взгляда Рэнсома, будто желая остановить себя или связать себя клятвой.

– Что ж, то, чему вы и Олив посвятили свои жизни, захватило меня с головой, особенно в последние годы. Я хотела видеть свершившуюся справедливость. Я не смогла, но сможете вы. И Олив сможет. Где она – почему она не рядом со мной, почему не хочет попрощаться? И мистер Рэнсом увидит свершившуюся справедливость – и будет гордиться своей причастностью.

– О боже, боже! – плакала Верена, зарываясь головой в её колени.

– Вы не ошибаетесь, если думаете, что более всего я желаю защитить вашу слабость и ваше великодушие, – сказал Рэнсом тоном двусмысленным, но подчёркнуто вежливым. – Я навсегда запомню вас, как пример того, на что способна женщина.

Впоследствии он не корил себя за сказанное, ибо действительно считал бедную мисс Бёрдси, несмотря ни на что, воплощением женственности.

Что-то вроде тяжкого стона издала Олив в ответ на эти слова, которые показались ей неприкрытой насмешкой. В тот же момент доктор Пренс взглядом попросила его уйти.

– До свиданья, Олив Ченселлор, – прошептала мисс Бёрдси. – Я не желаю оставаться, хотя я бы хотела увидеть то, что предстоит увидеть вам.

– Я не увижу ничего, кроме стыда и разрухи! – выкрикнула Олив, кинувшись к своей старой подруге, пока Рэнсом безмолвно покидал сцену.

 

Глава 39

Он встретил доктора Пренс в деревне следующим утром, и, взглянув на её лицо, сразу понял, что всё то, что неизбежно надвигалось, наконец, случилось. Дело было даже не в грядущих похоронах, но теперь у неё не было даже мысли о том, чтобы закинуть удочку. Мисс Бёрдси тихо умерла, вечером, через час или два после визита Рэнсома. Им ничего не оставалось делать, кроме как перенести кресло в дом и наблюдать за её угасанием. Мисс Ченселлор и мисс Таррант сидели рядом, без движения, держа её за руки, и к восьми часам её не стало. Это была славная смерть. Доктор Пренс поделилась, что более своевременной смерти не видела за всю свою жизнь. Добавила также, что она была хорошей женщиной – старой закалки. Вот и вся надгробная речь, которую суждено было услышать Рэнсому о мисс Бёрдси. Впечатление от её смерти – простой и покорной – всё ещё было живо в нём, и в течение последующих дней он не раз отмечал для себя, что скромность и отсутствие помпы, которыми отличалась её карьера, наложили след на память о ней. Она была довольно известна, деятельна и напориста, практически вездесуща, она целиком посвятила себя благотворительности, своим убеждениям и различным движениям. И всё же единственными, кого действительно затронула её смерть, были три молодые женщины в деревянном доме на Мысе Кейп Код. Рэнсом узнал от доктора Пренс, что останки старой леди будут покоиться на маленьком кладбище в Мармионе, среди поросших мхом могил матросов и рыбаков. Оттуда открывался прекрасный морской вид, которым ей так нравилось любоваться. Она видела это место, когда только приехала и ещё могла передвигаться, и заметила вскользь, что приятно было бы покоиться здесь. Это не было последней волей: подобное вряд ли было в характере мисс Бёрдси – в конце своих дней становиться взыскательной или, впервые за восемьдесят лет, требовать что-то для себя. Но Олив Ченселлор и Верена восприняли это, как одобрение тишайшего уголка в бушующем и страдающем мире пилигримом милосердия, который никогда не видел ничего подобного.

В течение нескольких следующих дней Рэнсом получил короткую записку от Верены, в которой она просила его не ожидать встречи. Она требовала, чтобы он успокоился и подумал над тем, что всё кончено. Кроме того, она советовала ему покинуть окрестности в ближайшие три-четыре дня – в этой части страны было несколько необыкновенных мест, которые стоило увидеть. Рэнсом долго размышлял над этим посланием и решил, что если он не исчезнет немедленно, это покажется дурным тоном. Он знал, что для Олив Ченселлор его поведение уже было чрезвычайно наглым, и поэтому было совершенно бессмысленно думать, что он может причинить ей ещё большие неудобства. Но он хотел дать Верене понять, что сделает всё возможное, чтобы доставить ей удовольствие, но только не оставит её. И пока он собирал свой саквояж, ему в голову пришла мысль, что он вёл себя превосходно и показал истинно дипломатический такт. Скорый отъезд был для него доказательством собственной уверенности, подтверждением веры в то, что она может как угодно выкручиваться и вырываться из его объятий, но он всё равно сумеет её удержать. Чувство, которое она открыла ему, когда он стоял перед бедной мисс Бёрдси, было всего лишь непроизвольной реакцией. Он воспринял это как должное – сказал себе, что должно будет произойти много хорошего, прежде чем она снова успокоится. Потеряна та женщина, что слушает – гласит старая пословица. А что делала Верена в последние три недели, если не слушала? – слушала ничтожно мало каждый день, но достаточно внимательно и благосклонно, чтобы не умчаться прочь из Мармиона. Она не сказала ему, что Олив собиралась увезти её, но он знал: если она осталась, то только лишь потому, что сама этого захотела. Возможно, она вообразила себе, что сражалась. Но если в дальнейшем она не будет прилагать больше усилий, он снова одержит верх. Она настаивала на том, что он должен уехать на несколько дней так, будто это было выпадом с её стороны, но он едва почувствовал удар. Ему нравилось думать, что он тактичен по отношению к женщинам, и он был уверен, что Верена будет поражена, когда в ответном послании прочтёт, что он решил поехать в Провинстаун. Так как под его ненадёжной крышей не было никого, кому бы он мог доверить послание – в отеле Мармиона каждый был сам себе посыльный – он отправился на почту, где и встретил доктора Пренс. Она пришла отправить письма, которыми Олив уведомляла некоторых друзей мисс Бёрдси о времени и месте погребения. Сама она была целиком поглощена Вереной, и доктор Пренс взялась уладить все их дела. Рэнсом отметил про себя, что данные ей поручения она выполняла крайне быстро и аккуратно – при этом он понимал, что признание этого факта никак не отражается на его взгляде на равенство полов. Он сказал ей, что хочет на несколько дней исчезнуть, и выразил надежду на то, что по возвращении снова её встретит.

Её колкий взгляд на какое-то мгновение коснулся него – она пыталась убедиться, что он не шутит. Затем она сказала:

– Что ж, я полагаю, вы думаете, будто я могу делать, что захочу. Это не так.

– Вы имеете в виду, что вам нужно вернуться к работе?

– Да. Моё место в городе ждёт меня.

– Как и любое другое. Вам лучше остаться здесь до конца лета.

– Для меня не существует времён года. Мне нужно взглянуть на свой график. Я никогда бы не задержалась здесь так долго, если бы не она.

– Тогда до встречи, – сказал Рэнсом. – Я буду помнить наши маленькие экспедиции. Желаю вам всяческих профессиональных успехов.

– Вот ради них я и хочу вернуться, – ответила доктор Пренс в своей простой, сдержанной манере. Он на минуту задержался – хотел спросить о Верене. Пока он не решил, как же сформулировать свой вопрос, она заметила, очевидно, желая покинуть его на приятной ноте: – что ж, я надеюсь, что вы останетесь верны своим убеждениям.

– Моим убеждениям, мисс Пренс? Я уверен, что никогда не упоминал о них вам, – затем он добавил: – Как мисс Таррант? Ей легче?

– О, нет, она неспокойна, – прямо ответила доктор Пренс.

– Вы имеете в виду эмоциональное возбуждение?

– Она не говорит, и она неподвижна, впрочем, как и мисс Ченселлор. Они безмолвны, как двое часовых. Но можно слышать, как вибрирует тишина.

– Вибрирует?

– Да, они обе взвинчены до крайности.

Как я уже говорил, Рэнсом был спокоен, хотя его попытка понять, является ли такая характеристика двух женщин хорошим предзнаменованием для него, не увенчалась успехом. Он хотел спросить доктора Пренс, думает ли она, что он сможет завоевать Верену в итоге. Но он был слишком робок для этого – они ведь никогда не говорили о его отношениях с Вереной. Кроме того, он не хотел слышать от себя вопрос, который в той или иной степени выражает сомнения. Поэтому он решил пойти иным путём и задать вежливый, ни к чему не обязывающий вопрос об Олив, который всё же мог бы пролить свет на ситуацию.

– Что вы думаете о мисс Ченселлор? Как она?

Доктор Пренс мгновение размышляла, понимая, что он подразумевает нечто большее.

– Она теряет вес, – ответила она, и неудовлетворённый Рэнсом отправился восвояси с ощущением, что маленькой докторше лучше вернуться к своему графику.

Он не спешил, и провёл в Провинстауне неделю, вдыхая великолепный воздух, выкуривая бесчисленное множество сигар и разгуливая среди древних причалов, где густо росла трава, а ощущение падшего величия было даже сильнее, нежели в Мармионе. Как и его бостонские подруги, он очень нервничал: бывали дни, когда он чувствовал, что должен рвануться назад. Голоса, витавшие в воздухе, шептали ему, что его отсутствие позволит им одурачить его. Тем не менее, он остался ровно настолько, насколько собирался, успокаивая себе ощущением, что они ничего не смогут сделать, чтобы избавиться от него, если только они не собираются отправиться в Европу. Если же мисс Олив всё-таки попытается спрятать Верену в Соединенных Штатах, он сможет её найти – ибо он признавал, что полёт в Европу обойдётся ему слишком дорого. Однако было маловероятно, что они захотят пересечь Атлантику накануне дебюта Верены в Мьюзик Холле. Перед тем как вернуться в Мармион, он написал ей, чтобы предупредить о своём появлении и дать знать, что ожидает увидеть её на следующее после приезда утро. Он надеялся получить от этого дня столько, сколько удастся. Ему хватило мучительного ожидания приближения ночи, и он не мог больше ждать. Дневной поезд привез его из Провинстауна, и вечером он убедился в том, что бостонки ещё не покинули поле боя. В окнах дома под вязами горел свет, и он стоял там же, где стоял в тот вечер с доктором Пренс, слушая голос Верены, повторяющей свою лекцию. В этот раз не было ни голоса, ни других звуков, не было никаких признаков жизни, кроме ламп. Дом всё ещё не покидала та нервная тишина, которую описывала доктор Пренс. Рэнсом чувствовал, что лишний раз подтверждает своё благородство, не вызывая Верену на разговор прямо сейчас. Она не ответила на его последнее письмо, но на следующий день пришла в назначенный час. Он увидел её издалека, в белом платье, под большим зонтом, и снова понял, что очень любит её походку. Её вид потряс его: бледная, с красными глазами, мрачнее, чем когда-либо. Очевидно, она всё время его отсутствия провела в рыданиях. Но плакала она не из-за него, и первые её слова подтвердили это.

– Я только пришла сказать вам, что это абсолютно невозможно! Я думала об этом достаточно долго – снова и снова. И это мой ответ, окончательный и бесповоротный. Вы должны принять его – другого вы не дождётесь.

Бэзил Рэнсом, испугавшись, нахмурился:

– Умоляю вас, почему нет?

– Потому что я не могу, не могу, не могу! – она повторяла это в порыве, с искажённым гримасой лицом.

– Проклятье! – пробормотал молодой человек. Он схватил её за руку и увлёк за собой по дороге.

Тем утром Олив Ченселлор вышла из дома и долго бродила по берегу. Взгляд её блуждал вниз и вверх по бухте, останавливаясь на парусах, слабо мерцавших на голубой воде, скользящих среди морского ветра и света: впервые они занимали её внимание. Это был день, который ей вряд ли было суждено забыть, день этот казался ей самым печальным в её жизни. Она не поддалась тревоге и навязчивому страху, как это было в Нью-Йорке, когда Бэзил Рэнсом увёл Верену в парк, чтобы окончательно присвоить. Но невыносимая тяжесть страдания легла на её плечи. Она страдала с горечью и меланхолией, она была безмолвна, отчаянно холодна и слишком измучена, чтобы сражаться с судьбой. Она почти согласилась принять это, пока шла вперёд тем прекрасным днём с осознанием того, что «десять минут», которые Верена собиралась посвятить мистеру Рэнсому, превратились в целый день. Они вместе уплыли на лодке. Один из местных, сдававших лодки напрокат, послал к ней по просьбе Верены своего маленького сына, чтобы сообщить об этом. Она так и не смогла понять, взяли ли они с собой лодочника. Даже когда она узнала это, мужество не покинуло её, как это было в Нью-Йорке. Это не заставило её в тот же момент броситься в отчаянии на берег, взывать к каждому проплывающему судну, умоляя вернуть леди, которая находится к компании сомнительного мужчины с длинными волосами. С другой стороны, когда первый приступ боли, вызванной этой новостью, минул, ей было чем занять себя: начать уборку в доме, написать положенные утренние письма, проверить счета, которые иногда в этом нуждались. Она хотела отложить размышления, так как знала, к каким ужасающим выводам они могут привести. Выводы воплощались в том факте, что Верене нельзя доверять. Прошлой ночью она клялась, с лицом измученного ангела, что выбор её сделан, что их союз и их общая работа значат для неё гораздо больше, чем всё остальное, что она глубоко верит в то, что предав эти святые вещи, она просто перестанет существовать, испариться, полная раскаяния и стыда. Ей всего лишь нужно было увидеть мистера Рэнсома ещё раз, на десять минут, чтобы озвучить ему несколько высших истин. А потом они снова начнут проживать свои старые добрые, полные дел дни, смогут всецело посвятить себя священной цели. Олив видела, насколько Верена тронута смертью мисс Бёрдси, насколько пример её величественного и в то же время покорного ухода со сцены повернул ситуацию так, что девушка снова обрела уверенность. Что в ней вновь разгорелось пламя веры в то, что никакое личное счастье не может сравниться в сладости с осознанием того, что ты делаешь что-то для всех, кто страдает и покорно ждёт. Это позволило Олив поверить в то, что девушка снова начнёт с ней считаться, она была убеждена, что Верена была всего лишь ослаблена и подвергнута ужасным искушениям. О, Олив знала, что она любит его – знала, с какой страстью приходилось сражаться бедной девушке. И она посчитала справедливым поверить в то, что её обещания были полны искренности, что их общее дело было реальным. Измученная и озлобленная, Олив Ченселлор всё же предпочитала быть неизменно справедливой, и именно поэтому она жалела Верену, воспринимая её скорее как жертву жестоких чар. Всю свою злобу и презрение она сосредоточила на том, кто был повинен в их общем горе. И если Верена и шагнула в его лодку через каких-то полчаса после того, как обещала отвергнуть его в двадцати словах, то только лишь потому, что он обладал умением, известным ему и всем ему подобным, создавать безвыходные ситуации, принуждая её делать вещи, к которым она испытывала острое отвращение, под угрозой боли, которая будет жалить ещё острее. Но всё же Олив должна была признать, что Верена не заслуживает доверия, даже после всех её эмоциональных речей, произнесённых в дни, следовавшие за смертью мисс Бёрдси. Олив хотела бы узнать ту боль раскаяния, которую она побоялась бы навлечь на себя. Увидеть закрытую дверь, которую она бы не принудила открыться.

Олив думала о том, что Верена, с её выдающейся чуткостью и благородством, была способна только на то, чтобы лишний раз показать, что женщины с самого начала времён были всего лишь объектом для насмешек со стороны мужского эгоизма и алчности. Это скорбное чувство, это убеждение сопровождало её в течение всей прогулки, которая длилась весь день, и в которой она нашла что-то вроде печального утешения. Она ушла очень далеко, держась безлюдных мест, подставляя лицо великолепному свету, который, казалось, насмехался над темнотой и горечью, воцарившимися в её душе. Она встречала песчаные островки бухт с чистыми гладкими камнями, где она подолгу останавливалась, проваливаясь в песок в надежде, что уже не сможет подняться. Это был первый раз, когда она вышла из дома с момента смерти мисс Бёрдси, не считая того часа, когда вместе с дюжиной небезразличных, приехавших из Бостона, стояла у могилы старой леди. После этого в течение трёх дней она писала письма, рассказывая и описывая всё произошедшее тем, кто не приехал. Она до сих пор думала, что некоторые из них вполне могли позволить себе приехать, вместо того чтобы перелистывать её страницы, полные неясных воспоминаний, и просить рассказать всё в подробностях по приезду.

Селах Таррант со своей женой явился без церемоний, хотя никогда особенно не контактировал с покойной. Если же это было ради Верены, то она сама была здесь, чтобы в полной мере отдать дань мисс Бёрдси. Миссис Таррант, очевидно, надеялась на то, что мисс Ченселлор попросит их остаться в Мармионе, но Олив не чувствовала себя способной на столь героическое радушие. В конце концов, именно для того, чтобы не приходилось делать что-то подобное, она по-прежнему ежегодно снабжала Селаха значительными суммами. Если Тарранты хотели сменить обстановку, они могли путешествовать по всей стране – нынешние средства им это позволяли. Они могли поехать в Саратогу или Ньюпорт, если бы хотели. Их появление показало, что они не против запустить руку в свой (или её) кошелёк. По крайней мере, это точно касалось миссис Таррант. Селах всё ещё носил – жарким августовским днём – свой древний дождевик. Но его жена, нависая над низким надгробием, шуршала одеждами, которые стоили немалых денег. Хотя это не слишком интересовало Олив. Кроме того, после отъезда доктора Пренс она почувствовала облегчение от того, что они с Вереной остались одни – вместе с чудовищной проблемой, которая встала между ними. Святые небеса! Такой компании ей было достаточно. И если она не избавилась от доктора Пренс при первой же возможности, то только ради того, чтобы поставить миссис Таррант на место.

Было ли странное поведение Верены в тот день подтверждением того, что в их деятельности не было никакого смысла, что мир – всего лишь одна большая ловушка или трюк, постоянными жертвами которого являются женщины? Говорила ли она себе, что их уязвимость является не только прискорбной, но и отвратительной – отвратительной ввиду предопределённой судьбой слабости перед мужской настойчивостью? Спрашивала ли она себя о том, почему должна положить свою жизнь на спасение пола, который совсем не хочет быть спасённым, который отрицает правду даже после того, как эта правда коснётся его и очистит? Это загадки, в которые я не должен углубляться, размышления, которых я не касаюсь: нам достаточно знать, что вся человеческая история никогда не казалась ей такой бесплодной и неблагодарной, как в то роковое утро. Её глаза останавливались на шлюпках вдалеке, и иногда она думала о том, что, возможно, в одной из них Верена плывёт навстречу своей судьбе. Она была далека от того, чтобы умолять её вернуться назад, но почти мечтала, чтобы Верена могла плыть вечно, чтобы она никогда не увидела её снова, никогда не пережила подробностей ещё более ужасного отчуждения. Олив снова и снова в своих мыслях переживала последние два года своей жизни. Она знала, как благородна и прекрасна её цель, но на какой же иллюзии она была воздвигнута! Любая мысль об этом снова лишала её сил. Теперь перед ней была реальность и прекрасные безразличные небеса, которые освещали своим самодовольным сиянием всё вокруг. Реальность заключалась в том, что Верена всегда значила для неё больше, чем она для Верены, и что эта одарённая природой девушка была увлечена их общим делом лишь потому, что не было ничего, что бы захватило её больше. Её талант, талант, которому суждено было свершить столько чудес, ничего не значил для неё. Она готова была в любой момент оставить его, так же легко, как закрыть крышку пианино, и не возвращаться к нему месяцами. Только для Олив он значил всё. Верена поддавалась её призывам и следовала её целям лишь потому, что она была полна сочувствия и молода, богата и своенравна. Но это была лишь тепличная лояльность, поверхностная страсть, и потому чувство, выросшее изнутри, без труда погубило этот порыв. Задавалась ли Олив вопросом, была ли её подруга на протяжении многих месяцев пусть невольной, но в то же время крайне искусной притворщицей? Здесь я снова должен признать, что не могу дать ответ. Несомненно лишь то, что она полностью отдалась грёзам, которые могли развеять туман и неопределённость жизни. Такие часы прояснения бывают у каждого мужчины и каждой женщины хотя бы однажды, когда они могут видеть прошлое в свете настоящего, могут видеть суть произошедших событий. Как будто столбы с указателями на перекрёстках жизни всплывают в памяти промчавшегося мимо них незадачливого путника. Вся прошедшая жизнь вдруг становится схематичной и ясной, с её ошибками, неверными наблюдениями, с её глупой и обманчивой географией. Они вдруг понимают всё, как поняла Олив, но, как правило, не страдают так, как страдала она. Чувство разочарования жгло её огнём изнутри, и великолепные видения будущего, которое представлялось ей прежде, теперь скрыла пелена скорби, и она могла лишь ронять медленные, тихие слёзы, которые падали одна за другой, нисколько не облегчая её боль и не избавляя от страхов. Она думала о бесконечных беседах с Вереной, о клятвах, которыми они обменялись, об их упорных занятиях, их многообещающей работе, о предстоящем признании их заслуг, о зимних ночах под лампой, когда они были так взволнованы картинами будущего, такими ясными и возвышенными, какие только могут найти прибежище в паре человеческих сердец. Трагедия такого падения после такого взлёта нашла выход только в невнятном скорбном бормотании бедной девушки, пока она продолжала, изредка останавливаясь, свои никем не замеченные блуждания.

День клонился к концу, принося с собой лёгкую прохладу, которая теперь, в конце лета, часто отмечала постепенно укорачивающиеся дни. Она повернулась лицом к дому, и вдруг подумала, что если к этому времени спутник Верены не привёл её назад, стоит начать бить тревогу. Она знала, что ни одна шлюпка не могла проплыть в город, не оказавшись, так или иначе, в поле её зрения и не продемонстрировав своих пассажиров. Но она видела только дюжину, и в них угадывались мужские силуэты. Несчастный случай был возможен: что мог Рэнсом, с его колониальными привычками, знать о том, как нужно править шлюпкой? И теперь опасность ясно предстала перед ней. Восхитительная погода и красота этого дня не позволили случиться этому раньше. Воображение Олив немедленно устремилось к самому худшему. Она вдруг представила себе опрокинутую шлюпку, направляющуюся к морю, и тело молодой девушки, обезображенной до неузнаваемости, с тёмно-рыжими волосами и в белом платье, выброшенное волнами в одной из маленьких бухт после недели ужасной безвестности. Всего час назад её разум принимал как утешение возможность никогда не увидеть Верену, позволив той вечно плыть в сторону горизонта. Тогда колоссальная проблема, которая встала перед ними, уже не имела бы значения. Но теперь, по прошествии часа, острый, внезапный ужас охватил её. Она ускорила шаг, и сердце её забилось намного быстрее. Затем она почувствовала, что для неё значит дружба – не увидеть снова лица человека, запавшего в душу, для неё было бы равносильно слепоте. Сумерки сгустились к тому времени, когда она достигла Мармиона и на мгновение остановилась перед своим домом под вязами, над которым ветви сплетались в непроглядное полотно тьмы.

В окнах не было видно ни одной свечи, и когда она вошла и замерла в холле, прислушиваясь, её шаги не вызвали ответных звуков. Её сердце не выдержало: кататься на лодке с десяти утра до самой ночи было бы странно для Верены. Устремляясь в открытый полутёмный кабинет, с одной стороны затемнённый широко раскинутой листвой, с другой – верандой и решёткой, она зарыдала, и этот плач выражал лишь дикий взрыв чувств, страстное желание вновь заключить подругу в крепкие объятия на любых условиях, даже самых жестоких для себя. В следующий момент она снова вскрикнула, потому что Верена находилась в комнате. Она неподвижно сидела в углу и смотрела на неё. Её лицо казалось жутким и неестественным в сумерках. Олив резко остановилась, и минуту обе женщины не двигались, неотрывно глядя друг на друга. Олив молчала. Она просто подошла к Верене и села перед ней. Она не знала, что заставило её сделать это: она никогда не чувствовала ничего подобного раньше. Ей не хотелось говорить. Она казалось разбитой и униженной. Это было хуже всего – если что-то могло быть хуже того, через что они уже прошли. В порыве сострадания и веры Олив взяла её за руку. По тому, как рука Верены лежала в её собственной, она поняла все её чувства – это был стыд, стыд за собственную слабость, за столь быстрое предательство, за безумные метания этим утром. Верена не возражала и ничего не объясняла. Казалось, она не желает слышать звуков собственного голоса. Само её молчание было обращением – мольбой к Олив не задавать вопросов. Она могла надеяться, что её не будут ни в чём упрекать, а только ждать, пока она снова сможет поднять свою голову. Олив поняла, или только думала, что поняла, и её скорбь от этого сделалась сильнее. Она просто сидела и держала её за руку. Это всё, что она могла сделать. Они вряд ли могли сейчас помочь друг другу. Верена откинула голову назад и закрыла глаза, и около часа, пока ночь не вошла в комнату, ни одна из женщин не сказала ни слова. Это, без сомнения, был стыд. Немного погодя горничная неожиданно появилась на пороге с лампой в руках, но Олив яростными жестами отправила её назад. Она хотела сохранить тьму. Да, это был стыд.

Следующим утром Бэзил Рэнсом громко постучал своей тростью по косяку входной двери дома мисс Ченселлор. Ему не пришлось ждать, пока слуга ответит на его зов. Олив, которая знала, что он придёт, и которая по каким-то причинам была в гостиной, вышла в холл.

– Мне жаль беспокоить вас. Я надеялся, что смогу увидеть мисс Таррант, – таковы были, не считая сдержанного приветствия, слова, с которыми Рэнсом встретил вышедшую навстречу родственницу. Она взглянула на него, и её зелёные глаза загадочно блеснули.

– Это невозможно. Поверьте моим словам.

– Почему это невозможно? – спросил он, улыбаясь, несмотря на внутреннюю досаду. И так как Олив продолжала молчать, глядя на него с хладнокровной отвагой, которой он раньше за ней не замечал, ему пришлось добавить. – Просто для того, чтобы повидаться перед отъездом – сказать ей несколько слов. Я хочу, чтобы она знала – я решил уехать отсюда дневным поездом.

Он решил уехать вовсе не для того, чтобы доставить ей удовольствие. И, тем не менее, он удивился тому, что эта новость не произвела на неё никакого впечатления.

– Я не думаю, что это имеет значение. Мисс Таррант уехала сама.

– Мисс Таррант – уехала?

Это противоречило тем намерениям, которые высказала Верена прошлым вечером, и поэтому его восклицание выражало и досаду, и удивление, что позволило Олив на мгновение почувствовать своё превосходство. Это было с ней впервые, и бедная девушка могла сполна насладиться этим чувством – настолько, насколько для неё было возможно наслаждение. Очевидное замешательство Рэнсома радовало её, как ничто другое за долгое время.

– Я посадила её на утренний поезд. И я видела, как он покинул станцию, – Олив не отвела глаз, чтобы видеть, как он примет это.

Надо признать, он принял это весьма болезненно. Он решил, что лучше всего будет, если он уедет, однако скорый отъезд Верены был делом совершенным иным.

– И куда она направилась? – спросил он, нахмурившись.

– Не думаю, что обязана сообщать вам это.

– Конечно, нет! Простите меня. Будет гораздо лучше, если я выясню это сам, потому что тогда мне не придётся быть признательным вам за информацию.

– Боже правый! – воскликнула мисс Ченселлор при мысли о наличии у Рэнсома чувства признательности. – Вам не удастся сделать это самому.

– Вы так думаете?

– Я в этом уверена! – её наслаждение ситуацией достигло высшей точки, и с уст её сорвался пронзительный вибрирующий звук, игравший роль смеха, торжествующего смеха, который издалека можно было принять скорее за вопль отчаяния. Он долго ещё звучал в ушах удаляющегося Рэнсома.

 

Глава 40

Его приняла миссис Луна, как и во время первого визита на Чарльз Стрит. Однако не стоит думать, что она оказала ему такой же приём, как тогда. Тогда она не знала о нём почти ничего, но, к счастью, теперь она знала много больше, и обращалась с ним слегка пренебрежительно, так, будто всё, что он скажет или сделает, станет лишь ещё одним подтверждением его омерзительной двуличности и порочности. У неё было мнение, что он обходился с ней бессовестно. И он знал, что она так думала, и потому решил, что это негодование было таким же поверхностным, как и все её мнения, поскольку, если бы она действительно верила, что он обидел её, или имела хоть какую-то гордость, то ни за что не согласилась бы иметь с ним дело. Он не появлялся на пороге дома мисс Ченселлор без веской причины, и теперь, оказавшись там, не собирался уходить, пока ему было с кем поговорить в этом доме. Он попросил сообщить о своём приходе миссис Луне, когда узнал, что она находится здесь, едва ли надеясь, что она захочет увидеть его. Такой отказ был вполне логичным следствием тех писем, которые она писала ему последние четыре или пять месяцев – писем, полных самых язвительных упоминаний о его прошлых проступках, о которых он всё равно ничего не помнил. Они утомляли его, и он лишь мельком просматривал их, так как его мысли были обычно заняты совершенно другими вещами.

– Я ничуть не удивлена вашему дурному вкусу и грубости, – сказала она, когда он вошёл в комнату, глядя на него таким тяжелым взглядом, какого он раньше за ней и не подозревал.

Он видел, что это намёк на то, что он не виделся с ней с того самого визита её сестры в Нью-Йорк. Она думала, что после того вечера у миссис Бюррадж он испытывает к ней антипатию, которая сделала невозможными любые знаки внимания. Он не рассмеялся, так как был слишком озабочен и поглощён своими мыслями. Но он ответил, тоном, который, очевидно, разозлил её так же, как это сделало бы и неуместное веселье:

– Я думал, что вы не сможете видеть меня.

– Почему я не смогу видеть вас, если вы окажетесь прямо передо мной? Вы думаете, что мне не всё равно, вижу я вас или нет?

– Я полагал, что вы хотели бы этого, исходя из ваших писем.

– Тогда почему вы думали, что я откажусь?

– Потому что так обычно поступают женщины.

– Женщины – женщины! Вы так много о них знаете!

– Я каждый день узнаю что-нибудь новое о них.

– Что ж, вы, очевидно, до сих пор не знаете, как отвечать на их письма. Удивительно, что вы не притворяетесь, будто не получали их от меня.

Теперь Рэнсом мог улыбнуться: возможность выплеснуть накопившуюся злобу вернула ему хорошее настроение.

– Что я могу сказать? Вы просто ошеломили меня. Кстати, я ответил на одно из них.

– Одно из них? Вы говорите так, будто я написала их дюжину! – воскликнула миссис Луна.

– Я полагал, что это и было вашей целью – оказать мне такую честь и написать их как можно больше. Они были сокрушительны, а когда мужчина сокрушён, то всё кончено.

– Да, вы выглядите так, будто вас разнесло на мелкие кусочки! Я рада, что больше никогда не увижу вас снова.

– Я, кажется, вижу теперь, почему вы приняли меня – чтобы сказать мне это, – сказал Рэнсом.

– Считайте это одолжением. Я возвращаюсь в Европу.

– Правда? Чтобы дать Ньютону образование?

– Ах! Я удивлена, как вам хватает смелости говорить об этом – после того как вы покинули его!

– Давайте оставим эту тему, и тогда я скажу вам, чего хочу.

– Мне абсолютно безразлично, чего вы хотите, – заметила миссис Луна. – Вы даже не удосужились спросить, куда именно я еду.

– Какое значение это имеет для меня, если вы покидаете эти края?

Миссис Луна поднялась на ноги.

– Ах, вежливость, вежливость! – воскликнула она. Затем подошла к окну – одному из тех окон, откуда Рэнсом впервые, по настоятельной просьбе Олив, насладился видом на Бэк Бэй. Миссис Луна смотрела вперёд с видом человека, которому немного жаль оставлять всё это. – Мне казалось, вы должны знать, куда я еду, – сказала она. – Я еду во Флоренцию.

– Не отчаивайтесь! – ответил он. – Я отправлюсь в Рим.

– И привезёте туда столько наглости, сколько там не видели со времён императоров.

– Разве они были наглыми, помимо прочих их недостатков? Мне, в свою очередь, кажется, что вы должны знать, зачем я пришёл, – сказал Рэнсом. – Я не стал бы просить вас, если бы мог просить кого-то ещё. Но я в большом затруднении и не знаю, кто может помочь мне.

Миссис Луна повернулась к нему с выражением явной насмешки.

– Помочь вам? Помните ли вы последний раз, когда я просила вас помочь мне?

– Тот вечер у миссис Бюррадж? Я действительно не согласился тогда. Я помню, что настойчиво предлагал вам стул, чтобы вы могли встать на него, чтобы всё видеть и слышать.

– Видеть и слышать что, простите? Вашу отвратительную страсть?!

– Именно об этом я и хотел поговорить, – продолжал настаивать Рэнсом. – Так как вы уже всё знаете, это вряд ли шокирует вас, и поэтому я рискну просить вас.

– Где можно добыть билеты на её лекцию сегодня ночью? Возможно ли, что она ещё не прислала вам один?

– Я уверяю вас, что приехал в Бостон не для того, чтобы услышать её, – сказал Рэнсом с унынием в голосе, которое миссис Луна расценила как выражение негодования. – Единственное, что я хотел бы узнать – это где я могу найти мисс Таррант прямо сейчас.

– И вы думаете, что это тактично – спрашивать об этом у меня?

– Я не вижу причин, по которым это стоит признать бестактным, но я знаю, что вы думаете именно так. И я задаю этот вопрос вам только потому, что не могу представить, кто ещё мог бы помочь мне. Я был в доме родителей мисс Таррант, в Кембридже, но он закрыт и пуст, никаких признаков жизни. Я поехал туда сразу по прибытии утром, и позвонил в эту дверь, только когда убедился, что моё путешествие в Монаднок Плэйс было бесполезным. Служанка вашей сестры сказала мне, что мисс Таррант не живёт в этом доме, но добавила, что миссис Луна здесь. Не думаю, что вам понравилось бы, что вас сочли подходящей заменой. И я не пытался убедить себя – и служанку тоже, что вы ею являетесь. Я только подумал, что, по крайней мере, могу доверять вам. Я не стал спрашивать о мисс Ченселлор, потому что уверен: она никак не захочет мне помочь.

Миссис Луна слушала этот подробный отчёт, слегка повернув голову в сторону молодого человека, и устремив на него самый презрительный взгляд из своего арсенала.

– Что ж, ваша цель, если я правильно поняла, – сказала она, – в том, чтобы я предала свою сестру.

– Хуже. Я предлагаю вам предать мисс Таррант.

– Что мне за дело до мисс Таррант? Я не понимаю, о чём вы говорите.

– Вы действительно не представляете, где она живёт? Видели ли вы её? Разве мисс Олив и она не постоянно вместе?

Миссис Луна повернулась к нему, скрестив руки, и вскинув голову воскликнула:

– Послушайте, Бэзил Рэнсом, я никогда не думала, что вы дурак, но мне начинает казаться, что с момента нашей последней встречи ваш ум притупился!

– В этом нет никаких сомнений, – улыбаясь, ответил Рэнсом.

– Вы хотите сказать, что не знаете о мисс Таррант всё, что только можно знать?

– Я не только не видел её, но и ничего не слышал о ней последние десять недель. Мисс Ченселлор спрятала её.

– Спрятала её? Когда все стены и заборы Бостона пестрят её именем?

– О да, это я успел заметить, и не сомневаюсь, что, если я дождусь вечера, то смогу увидеть её. Но я не хочу ждать до вечера. Я хочу видеть её прямо сейчас, и не на публике – а с глазу на глаз.

– В самом деле? Как интересно! – воскликнула миссис Луна, прерывисто смеясь. – И что же вы собираетесь сделать с ней?

Рэнсом поколебался с ответом.

– Я думаю, что мне не стоит говорить этого вам.

– Так ваша очаровательная честность имеет границы! Моя бедная кузина, ты действительно слишком простодушна. Вы полагаете, это имеет значение для меня?

Рэнсом не ответил на этот вопрос, но после бросил:

– Честно, миссис Луна, вы никак не поможете мне?

– Господи, что за взгляд у вас, что за ужасные слова вы говорите! Честно! Вы только послушайте его! Вы думаете, что я настолько влюблена в это создание, что хочу сохранить её только для себя?

– Я не знаю, я не понимаю, – сказал Рэнсом, медленно и мягко, но всё ещё с устрашающим взглядом.

– Вы думаете, я лучше понимаю? Вы не идеальный молодой человек, – продолжала миссис Луна. – Но я действительно думаю, что вы заслуживаете лучшей судьбы, чем быть брошенным особой вроде неё.

– Я не был брошен. Она очень нравится мне, но она никогда не отвечала мне взаимностью.

На это миссис Луна саркастически ответила:

– Очень странно, что в вашем возрасте вы настолько глупы!

Рэнсом только задумчиво и даже отрешённо заметил:

– Ваша сестра действительно очень умна.

– Этим вы, видимо, хотите сказать, что я нет! – миссис Луна внезапно сменила тон и сказала очень спокойно и смиренно. – Господь свидетель, я никогда и не притворялась, что умна!

Рэнсом смотрел на неё некоторое время и, наконец, понял значение этого изменившегося тона. Ей вдруг стало ясно, что со всеми этими афишами в витринах магазинов, с рекламными листовками на каждом заборе, Верена, имея возможность вскоре стать известной на всю страну, стала столь одержима своим высшим предназначением, что родственник-южанин её дорогой подруги показался ей слишком слабой партией, и его можно было считать отвергнутым. Если так оно и было, то для миссис Луны выгоднее остаться. Эти мысли пронеслись у Бэзила в голове очень быстро, но он всё же успел обдумать, что ему следует сказать:

– И когда же вы отплываете в Европу?

– Возможно, никогда, – ответила миссис Луна, глядя в окно.

– А как же образование Ньютона?

– Я должна постараться довольствоваться той страной, которая дала вам ваше.

– Неужели вы не хотите видеть его человеком, принадлежащим высшему обществу?

– О, высшее общество! – пробормотала она, глядя, как в сгущающейся темноте огни города отражались в водах Бэк Бэй. – Я принадлежу высшему обществу, и разве это принесло мне счастье?

– Возможно, после всего, я смогу отправиться во Флоренцию! – сказал Рэнсом, смеясь.

Она оглядела его ещё раз, на этот раз медленно, и заявила, что никогда не сталкивалась с более странным явлением, чем его намерения – она была бы очень рада, если бы он объяснился. Учитывая его убеждения (которые и привлекали её в нём, поскольку характер Рэнсома ей не нравился), почему он должен гоняться за второсортной позёркой с таким неистовством? Он мог сказать, что это не её дело, и тогда ей нечего было бы ответить. Поэтому она призналась, что спрашивает исключительно из интеллектуального любопытства, что всегда страдала от этого ужасного противоречия. Учитывая то, что она слышала от него о его убеждениях и теориях, его взглядах на жизнь и его великих сомнениях в будущем, она считала, что он найдёт неестественность мисс Таррант отвратительной. Разве не были её взгляды такими же, как взгляды Олив, и разве он и Олив не провалились, пытаясь примирить их? Миссис Луна интересовалась, потому что была действительно озадачена.

– Вы знаете, некоторые люди, когда видят загадку, не могут спать, пока не сумеют найти решение.

– Вы не можете быть более озадачены, чем я, – сказал Рэнсом. – Однако объяснение, очевидно, следует искать в той же самой формуле, которую вы столь успешно применили ко мне. Вам нравятся мои взгляды, но вы испытываете другое чувство по отношению к моему характеру. Я же осуждаю взгляды мисс Таррант, но её характер… что ж, он мне по душе.

Миссис Луна смотрела на него так, будто ждала продолжения объяснения.

– И это всё? – спросила она.

– Всё ли это? – повторил Рэнсом, улыбаясь. Затем добавил: – Ваша сестра победила меня.

– Я так и думала, что она кого-то победила недавно: она казалась такой беззаботной и счастливой. Я не была уверена, что это только потому, что я собралась уезжать.

– Неужели она была очень счастлива? – спросил Рэнсом с упавшим сердцем. Его лицо вытянулось, когда он задавал этот вопрос, и миссис Луна снова повеселела:

– Конечно, я имею в виду, настолько счастливой, насколько это возможно для неё. Всё относительно. Ожидание сегодняшней лекции привело её в невыразимое состояние! Она не может усидеть и трёх минут, она выходит по пятнадцать раз за день, и она произвела столько манёвров, расспросов, обсуждений, телеграфных сообщений и реклам, столько волокиты и переживаний, что можно было бы вывести на поле боя целую армию. Что они там обычно делают с армиями в Европе? – Мобилизуют, верно? Что ж, Верена была мобилизована, и здесь находился штаб.

– Вы пойдёте сегодня в Мьюзик Холл?

– Для чего? Я не имею ни малейшего желания хохотать целый час.

– Никаких сомнений, мисс Олив должна быть в приподнятом настроении, – продолжал Рэнсом рассеянно. Затем, изменив тон, он резко спросил. – Если этот дом был, как вы выразились, штабом, как получилось, что вы не видели её?

– Олив? Я только её и видела!

– Я имею в виду мисс Таррант. Она должна быть где-то поблизости, если она собирается выступать сегодня.

– Мне что, выйти и поискать её? Il ne manquait plus que cela! – закричала миссис Луна. – Что с вами, Бэзил Рэнсом, что вам нужно? – в её голосе слышался вызов. Она пыталась быть надменной, пыталась быть сдержанной, но обе стратегии снова и снова сталкивали её лицом к лицу с соперником, которого она не могла принимать всерьёз, и который был абсолютно невосприимчив ко всем её трюкам.

Я не знаю, стал бы Рэнсом отвечать на этот вопрос, если бы им внезапно не помешали. Пока он говорил, портьера в дверном проёме вдруг приподнялась, и через порог шагнул посетитель.

– Господи! Какая досада! – довольно громко воскликнула миссис Луна. Не сдвинувшись с места, она устремила свой безжалостный взгляд на незваного гостя, джентльмена, лицо которого было знакомо Рэнсому. Это был молодой мужчина с юным лицом и густыми, но преждевременно поседевшими волосами. Он стоял и улыбался миссис Луне, нисколько не смущённый отсутствием расположения с её стороны. Она смотрела на него так, будто не знала его, а Рэнсом в это время готовился уйти, чтобы оставить их наедине.

– Я боюсь, вы не помните меня, хотя мы виделись раньше, – сказал молодой человек очень дружелюбно. – Я был здесь неделю назад, и мисс Ченселлор представила меня вам.

– О, да. Её нет дома сейчас, – невнятно пробормотала она.

– Так мне и сказали – но это меня не остановило, – и молодой человек улыбнулся Бэзилу Рэнсому улыбкой, которая делала его более приятным, чем то пыталась изобразить миссис Луна, и в то же время подчёркивала его превосходство.

– Я очень хотел бы получить некоторую информацию, и я уверен, что вы будете столь добры, что снабдите меня ей.

– Кажется, я припоминаю – вы как-то связаны с газетчиками, – сказала миссис Луна. К тому времени Рэнсом отыскал молодого человека среди своих воспоминаний. Он был на том знаменитом вечере у мисс Бёрдси, и доктор Пренс охарактеризовала его как блестящего журналиста.

Он с невыразимым достоинством принял определение, которым наградила его миссис Луна, и продолжал сиять улыбкой в сторону Рэнсома, как будто, в свою очередь, припоминая его лицо. А потом бросил фразу, которая всё объяснила:

– Я из «Веспера», вы ведь слышали о нём? – затем он продолжил. – Что ж, миссис Луна, мне всё равно, я не отвяжусь от вас! Нам нужны последние новости о мисс Верене, и они должны поступить из этого дома.

– О Боги, – пробормотал Рэнсом на выдохе, забирая свою шляпу.

– Мисс Ченселлор спрятала её. Я обшарил весь город в поисках, но даже её собственный отец не видел её уже неделю. У него есть предположения, но это не то, что нам нужно.

– Что же вам нужно? – не удержался Рэнсом, когда мистер Пардон (даже его имя всплыло в его памяти) закончил своё вступление.

– Мы хотим знать, как она себя чувствует в преддверии сегодняшней ночи. Каковы её предчувствия и ожидания. Как она выглядит, во что будет одета к шести часам. Боже милостивый! Если бы я смог увидеть её, я бы знал, чего я хочу, равно как и она! – воскликнул мистер Пардон. – Вы должны знать хоть что-то, миссис Луна, – не может быть, чтобы вы ничего не знали. Я не буду спрашивать больше о том, где она, потому как это может показаться давлением – конечно, если она сама хотела спрятаться. Хотя я обязан сказать, что она совершает ошибку: мы могли использовать эти часы с пользой для неё! Но не могли бы вы рассказать мне что-нибудь личное – ну знаете, что-нибудь такое, на что падок читатель? Что у неё будет на ужин? Или она будет выступать на голодный желудок?

– Знаете, сэр, я не знаю, и мне совершенно безразлично. Ничем не могу помочь! – закричала она гневно.

Репортёр внимательно уставился на неё. Затем страстно произнёс:

– Вы ничего не можете с этим поделать – потому что вы не одобряете этого? – он уже нащупывал в своей сумке блокнот.

– Господь милосердный! Вы же не собираетесь опубликовать это? – воскликнула миссис Луна. У Рэнсома вырвался циничный смешок.

– О, но, пожалуйста, выскажите свой протест; дайте нам хотя бы что-то! – продолжал мистер Пардон. – Наличие протеста в стенах этого дома добавит теме очарования. Мы должны получить это – у нас ведь больше ничего нет! Публика интересуется вашей сестрой не меньше, чем мисс Вереной. Они знают, как она её поддерживала. И я бы с удовольствием написал об этом. Я прямо вижу заголовок: «Что Семья Мисс Ченселлор думает об Этом!»

Миссис Луна опустилась в ближайшее кресло со стоном, закрывая лицо рукам.

– Милостивые небеса, я рада, что уезжаю в Европу!

– Это ещё одно интересное замечание – здесь не бывает мелочей, – сказал Маттиас Пардон, делая стремительные записи в своём блокноте. – Могу я поинтересоваться, почему вы едете в Европу: из-за вашего неприятия взглядов сестры?

Миссис Луна снова вскочила, почти выхватив записи из его руки.

– Если вы будете иметь наглость опубликовать хоть слово обо мне или упомянуть моё имя в печати, я приду в ваш офис и устрою скандал!

– Дорогая леди, это будет для нас божьим даром! – воскликнул мистер Пардон восторженно, но всё же убрал свой блокнот в сумку.

– Вы действительно повсюду искали мисс Таррант? – спросил его Бэзил Рэнсом.

Мистер Пардон, услышав этот вопрос, бросил на него взгляд, полный внезапного лукавства, как на конкурента. Рэнсом добавил:

– Можете не беспокоиться, я не репортёр.

– Но вы же зачем-то прибыли из Нью-Йорка.

– Да, прибыл. Но не как представитель прессы.

– Быстро же вы спелись, – пробормотала миссис Луна с негодованием.

– Что ж, я побывал везде, где только мог, – сказал мистер Пардон. – Я постоянно охотился за агентом вашей сестры, но не мог поспеть за ним. Я полагаю, он вёл свою игру. Мисс Ченселлор сказала мне – возможно, миссис Луна это помнит, – что её не будет всю неделю, и она предпочла бы не говорить мне, как и где она будет проводить своё время до сегодняшнего вечера. Конечно, я дал ей знать, что просто обязан выяснить это, если смогу. Вы помните, – сказал он, обращаясь к миссис Луне, – наш разговор. Я открыто заявил, что если они не будут осторожны, то переусердствуют со скрытностью. Доктор Таррант всё это не одобрял. Как бы то ни было, я выжал всё, что мог, из того, что у меня было. «Веспер» сообщил публике, что местонахождение мисс Таррант оказалось самой большой загадкой сезона. Очень трудно одурачить «Веспер».

– Мне страшновато открывать рот в вашем присутствии, – сказала миссис Луна. – Но я должна сказать, что моя сестра была с вами до странности откровенна. Она сказала вам так много, что у меня перехватило дыхание.

– Я должен был попробовать: вдруг вы что-то знаете! – продолжил Матиас Пардон хладнокровно. – Это не совсем честно, потому что на самом деле вам ничего не известно. Мисс Ченселлор изменилась – изменилась разительно, нет никаких сомнений. Потому что ещё год или два назад она была невыносима. Если мне удалось сладить с ней, почему у меня не получится сладить с вами? Она понимает, что я могу помочь ей сейчас, и так как я не настроен враждебно, я хочу помочь ей настолько, насколько она сама позволит. Проблема в том, что она пока ещё не всё позволяет мне. Кажется, она мне не доверяет. Так или иначе, – продолжил он с нажимом, обращаясь скорее к Рэнсому. – Полчаса назад, в Холле, они ничего не знали о мисс Таррант, кроме того, что около месяца назад она пришла туда с мисс Ченселлор, чтобы попробовать голос, который звенел повсюду, точно серебро, а также того, что мисс Ченселлор заверила всех, что мисс Таррант абсолютно точно будет там сегодня вечером.

– Что ж, большего им и не требовалось, – сказал Рэнсом злобно. И протянул миссис Луне руку на прощание.

– Вы уже покидаете меня? – спросила она, одарив его взглядом, который мог бы смутить любого наблюдателя, но только не репортёра «Веспера».

– У меня очень много дел. Вы должны меня извинить, – он нервничал и не мог успокоиться, его сердце билось чаще обычного. Ему не сиделось на месте, и он не испытывал никаких угрызений совести из-за того, что уходит, предоставив миссис Луне самой избавляться от мистера Пардона.

Этот джентльмен продолжал вмешиваться в разговор, видимо, надеясь, что если он задержится, то мисс Таррант или мисс Ченселлор, в конце концов, появятся.

– Все места в Холле проданы. Ожидается аншлаг. Вот что происходит, когда бостонская публика заражена идеей! – воскликнул он.

Рэнсом хотел как можно скорее убраться подальше, и чтобы облегчить своё освобождение, уже стоя на пороге, сказал миссис Луне лукаво:

– Лучше вам прийти сегодня.

– Я не бостонская публика – мне плевать на идею! – ответила она.

– Хотите сказать, что вы не идёте сегодня? – воскликнул мистер Пардон, с широко распахнутыми глазами похлопывая по своей сумке. – Неужели вы не считаете её гениальной?

Миссис Луна была на грани. Разочарование от того, что Рэнсом ускользал от неё, занятый мыслями о Верене, оставляя её наедине с этим чудовищным газетчиком, пребывание которого здесь делало немыслимым любой эмоциональный бунт. Разочарование от того, что она видела, что все вокруг насмехаются над ней, и никто не способен поддержать её, было так сильно, что она потеряла голову, и необдуманные слова сорвались с её уст:

– Нет, напротив. Я считаю её грубой идиоткой!

– О, мадам, я никогда не позволю себе напечатать это! – опуская входную портьеру за собой, Рэнсом ещё слышал эти укоризненные причитания.

 

Глава 41

Следующие два часа он бродил по Бостону, не разбирая дороги, уверенный в том, что не желает возвращаться в отель, чувствуя себя неспособным съесть свой ужин или дать отдых измученным ногам. Он блуждал в том же отчаянном порыве, страстном и одновременно бесцельном, как много дней назад в Нью-Йорке, и думал, что его тревоги и сомнения должны развеяться. Сейчас они навалились на него с невиданной силой. Ранняя тьма второй половины ноября уже сгустилась, но вечер был приятным, и на освещённых улицах царило оживление, свойственное началу зимы. Витрины магазинов мерцали сквозь подёрнутые морозным узором стёкла. Прохожие сновали по тротуарам. Колокольчики трамваев звенели в холодном воздухе. Мальчишки выкрикивали заголовки вечерних газет. Освещённые вестибюли театров с цветными плакатами и фотографиями актрис, соблазнительно выставляли напоказ свои вращающиеся двери, обитые красной кожей или сукном с вкраплениями крошечных медных гвоздей. Сквозь огромные прямоугольники стекол видны были интерьеры отелей – мощеные мрамором вестибюли и колонны, белые от электрического света, и жители Запада, вытянувшие свои ноги на мягких диванах. За конторками, заваленными романами и стопками периодики в мягких обложках, маленькие мальчики с взрослыми лицами показывали расписания театров и предлагали либретто. Когда время от времени Рэнсом останавливался на углу, решая, куда идти дальше, он поднимал голову вверх и видел звёзды, яркие и такие близкие, льющие свой свет на город. Бостон казался большим и полным ночной жизни, бодрым и готовым к вечеру удовольствий.

Он снова и снова проходил мимо Мьюзик Холла и повсюду видел афиши предстоящего действа, которые глазели на пешеходов на всём протяжении аллеи в конце Скул Стрит. Всё вокруг казалось полным ожидания и зловещим. Люди ещё не начали входить, но здание, освещённое и открытое, уже было готово, и времени оставалось мало. Так казалось Рэнсому, и в то же время он неистово желал, чтобы решающий момент был позади. Всё, что окружало его, казалось, воплотилось в мысли, с которой трепетала его душа: это был вопрос – может ли ещё он помешать этому прыжку в бездну. Ему казалось, что весь Бостон собирается услышать её, или, по крайней мере, каждый, кого он видел на улице. В этой мысли было что-то возбуждающее и вдохновляющее. Вот он вырывает её из рук необъятной толпы – это видение мгновенно овладело им, заставило его шагать сквозь массы людей, которые скоро будут бороться за неё. Было ещё не поздно, и он чувствовал себя достаточно сильным. Даже когда она будет стоять перед тысячами устремлённых на неё глаз, ничего не будет потеряно. Он ещё утром приобрёл билет, и теперь время пришло. Он вернулся ненадолго в отель, переоделся и выпил бокал вина. Затем снова направился в Мьюзик Холл и увидел, что люди уже начали входить – первые ручейки огромного течения, среди которых было множество женщин. После семи часов минуты неслись стремительно – хотя до этого едва волочились, – и теперь оставалось всего полчаса. Рэнсом зашёл вместе с остальными. Он уже знал, где его место. Когда он приехал в Бостон, то был вынужден выбирать из того, что осталось, так что ему не пришлось быть особенно взыскательным. Но теперь, стоя под этим высоким отвесным потолком, он чувствовал, что ему всё равно, где сидеть, потому что он не собирался занимать своё кресло. Он не был частью публики: он противопоставлял себя ей, он был другим и явился с совершенно иной целью. Его не волновало, что потом ему просто негде будет сесть и придётся смириться с тем, что он заплатил за стоячее место. Публика прибывала, и совсем скоро остались только стоячие места. У Рэнсома не было определённого плана. Он просто хотел попасть в здание, и теперь смог оглядеться. Он раньше не бывал в Мьюзик Холле, и его высокие своды и ряды нависающих балконов показались ему впечатляющими. Временами он чувствовал, что понимает чувства какого-нибудь молодого человека, который пришёл в подобное людное место, чтобы разрядить пистолет в короля или президента.

Это место поразило его поистине имперским размахом. Высокие двери на верхних балконах, гулявшие туда и сюда под напором зрителей и швейцаров, напомнили ему вомиториумы, о которых он читал в описании Колизея. Огромный орган позади сцены, заставленной рядами стульев для хористов и местных знаменитостей, устремивший вверх свои сверкающие трубы и литые шпили, был украшен у основания бронзовыми портретами великих музыкантов и ораторов. Зал выглядел настолько внушительным, что, хотя аудитория всё прибывала, она не могла наполнить его, и можно было только догадываться, сколько же здесь будет людей, когда он будет заполнен. Рэнсом вдруг осознал, что бесстрашие двух молодых женщин, решившихся принять столь серьёзный вызов, должно быть поистине грандиозным, особенно, учитывая вечное напряжение Олив, которая никогда не могла освободиться от своих страхов и тревог, от предчувствий катастрофы и попыток определить вероятность провала. В передней части сцены стоял высокий, но узкий стол, похожий на пюпитр, накрытый красным бархатом. Возле него находился светлый резной стул, на который, как Рэнсом был уверен, Верена никогда бы не села, хотя он мог представить, как она опирается на его спинку. Позади полукругом были выстроены около дюжины кресел, очевидно, предназначенных для друзей выступавшей, её спонсоров и покровителей. Зал наполнялся звуками. Люди с шумом усаживались в свои откидные кресла, и снующие по залу мальчишки, надрываясь, кричали: «Фотографии мисс Таррант – галерея её жизни!» или «Портреты Оратора – история её карьеры!», но всё равно едва слышны были во всеобщей массе звуков. Рэнсом не успел заметить, как несколько кресел позади трибуны оратора оказались заняты, и через несколько мгновений даже с такого расстояния он узнал кое-кого из сидевших. Осанистая женщина, с лоснящимися волосами и заметными издалека бровями, могла быть только миссис Фарриндер, тогда как мужчина рядом с ней, в белом пальто, с зонтом и неприметным лицом, вероятнее всего, был Амариа, её муж. На другом конце полукруга из кресел разместилась другая пара, в которой Рэнсом, незнакомый с некоторыми главами жизни Верены, без удивления узнал миссис Бюррадж и её скользкого на вид сына. Очевидно, их интерес к Верене был не просто мимолётной причудой, ведь они, как и он сам, проделали путь из Нью-Йорка, чтобы услышать её. Были там и другие люди, незнакомые ему. Но некоторые места до сих пор пустовали. Одно из них, без сомнения, предназначалось Олив. Рэнсому, несмотря на всю его озабоченность, подумалось, что одно из них должно было оставаться пустым, чтобы почтить присутствующую здесь в качестве незримого духа мисс Бёрдси.

Он купил одну из фотографий Верены и нашёл её невообразимо отвратительной. Он также купил и её биографию, которую многие зрители сейчас читали, но только смял её и отправил в карман, чтобы рассмотреть потом. Верена не была причастна к этим проявлениям предприимчивости и неуёмного восхваления. Он видел только Олив, сражающуюся, трудящуюся не покладая рук, жертвующую хорошим вкусом ради создания шумихи, пытающуюся примирить себя с этой отлаженной системой. Боролась она или нет, но во всём этом было что-то показное, и это заставило щёки Рэнсома пылать ещё сильнее – он жалел, что у него нет денег, чтобы выкупить весь запас этих штучек у горластых мальчишек. Внезапно звуки органа поплыли по залу, и он понял, что началась увертюра. Это, как и всё прочее, казалось ему чепухой, но у него не было времени думать над этим. Он уже сорвался со своего места, которое специально выбрал неподалёку от конца ряда, и добрался до одной из бесчисленных дверей. Если прежде у него не было чёткого плана, то теперь он поддался внутреннему импульсу, чувствуя укол стыда за промедление. Его расчёт заключался в том, что Верена, всё ещё скрываемая подругой от публики, не успеет за эти несколько минут добраться до сцены. Поэтому он ничего не потерял, ожидая у сцены. Но теперь он должен был воспользоваться моментом. Перед тем как выйти из зала в вестибюль, он остановился, повернувшись спиной к сцене, и оглядел собравшуюся публику. Она стала ещё более многочисленной, и, залитая ровным светом многочисленных газовых ламп, вкупе с мрачной атмосферой, которая всегда преобладает в таких местах, казалась мутной и зловещей. Он испытал приступ беспокойства, думая о том, что хочет помешать всеобщему наслаждению зрелищем, и на секунду представив, какой может быть ярость разочарованной толпы. Но мысль об опасности только заставила его быстрее шагать через уродливые коридоры. Его план казался достаточно ясным сейчас, и ему даже не пришлось спрашивать дорогу к одной из маленьких дверей, в которую он собирался выйти. Выбирая утром своё место, он убедился в том, что оно находится на той стороне здания, в которой, исходя из расположения сцены, находилась гримёрная. Теперь ему не пришлось долго идти. Никто не окликнул и не остановил его. Слушатели мисс Таррант всё прибывали (это событие, очевидно, имело беспрецедентный успех у публики), целиком занимая внимание швейцаров. Рэнсом открыл дверь в конце коридора и увидел перед собой нечто вроде вестибюля, совершенно пустого, не считая того, что у второй двери, напротив него, стояла фигура, при виде которой он на мгновение замедлил шаг.

Это была фигура крепкого полицейского, в шлеме и медных пуговицах – полицейского, который ожидал его – Рэнсом понял это в мгновение ока. Он сразу же рассудил, что Олив слышала о его приезде и решила воспользоваться услугами стража порядка, который защищал вход и был готов оборонять его от любых желающих проникнуть внутрь. В этом был элемент неожиданности, и он рассудил, что нервная родственница, отсутствовавшая весь день дома, провела это время наедине с Вереной, где бы та ни находилась. Удивление было не таким сильным, чтобы сбить его с толку больше чем на секунду, и он пересёк комнату, остановившись перед стражем. Некоторое время оба молчали. Они обменялись тяжёлыми взглядами, и Рэнсом услышал орган, звуки которого разносились по залу и пробивались сквозь тонкие стены. Они звучали очень близко, и всё вокруг дрожало. Полицейский был высоким человеком с вытянутым лицом болезненно-жёлтого цвета, сутулым, с маленькими, неподвижными глазами, и держал во рту что-то, что образовало на щеке бугорок. Рэнсом оценил, что он очень силён, но надеялся, что сам окажется не слабее. Однако он пришёл сюда не для того, что демонстрировать силу – публичная драка рядом с Вереной была не лучшей идеей, если, конечно, не рассматривать её с точки зрения новых взглядов Олив относительно рекламы. Более того, он надеялся, что это не понадобится. Рэнсом по-прежнему молчал, равно как и полицейский, и что-то в том, как утекали секунды, и в ощущении, что Верена отделена от него всего лишь парой перегородок, заставило его думать, что она ожидает его, но в другом смысле. Что она ничего не могла поделать с этой демонстрацией силы, что совсем скоро интуиция шепнёт ей о его присутствии, и она молится, чтобы кто-нибудь спас её. Наедине с Олив она не могла найти в себе мужество, но мужество появится, когда он сожмёт её руку в своей. Он вдруг осознал, что никто в целом мире не вложил столько веры в это дело, сколько вложила Олив Ченселлор. Казалось, он мог видеть сквозь дверь, как она впилась глазами в Верену, сжимающую в своих руках часы, и как Верена отводит от неё взгляд. Олив была бы очень признательна, если бы всё началось чуть раньше времени, но, естественно, это было невозможно. Рэнсом не стал задавать вопросы, считая их тратой времени, а только сказал через минуту:

– Я бы очень хотел увидеть мисс Таррант, если вы будете любезны и передадите мою визитку.

Страж порядка, замерший между ним и ручкой двери, взял у Рэнсома карточку, медленно прочёл написанное на ней имя, вернул её и сказал своему собеседнику:

– Не думаю, что из этого что-то выйдет.

– Откуда вам знать? Вы не имеете права отклонять мою просьбу.

– Думаю, что имею на это столько же прав, сколько вы на то, чтобы просить, – затем он добавил. – Вы тот самый человек, от которого она хочет держаться подальше.

– Я не думаю, что мисс Таррант избегает меня, – произнёс Рэнсом в ответ.

– Я не много о ней знаю, не она нанимала этот зал. Я говорю о мисс Ченселлор – она это всё организовала.

– И она попросила вас выставить меня? Какой вздор! – воскликнул Рэнсом.

– Она говорит, что вам не следует здесь находиться. Что у вас с головой не в порядке. Полагаю, вам лучше успокоиться, – сказал полицейский.

– Успокоиться? Да разве возможно быть более спокойным, чем я?

– Что ж, я видел сумасшедших, которые держались не хуже вашего. Если вы так хотите увидеть её, почему бы вам не пойти в зал и не занять своё место рядом с остальными? – полицейский ждал, неподвижно и безмолвно, ответа на эту просьбу.

У Рэнсома был только один ответ:

– Потому что я не хочу просто увидеть её. Я хочу поговорить с ней – наедине.

– Да, – все хотят поговорить наедине, – сказал полицейский. – На вашем месте я бы не стал пропускать лекцию. Думаю, она пойдет вам на пользу.

– Лекцию? – повторил Рэнсом смеясь. – Она не состоится.

– Состоится, как только утихнет орган, – и полицейский добавил, больше самому себе: – какого чёрта он всё ещё звучит?

– Потому что мисс Таррант послала попросить органиста продолжать.

– И кого же она послала, по-вашему? – новый знакомый Рэнсома повеселел. – Не думаю, что мисс Ченселлор у неё на побегушках.

– Она послала своего отца или, возможно, мать. Они тоже здесь.

– Откуда вам знать? – спросил полицейский.

– О, я знаю всё, – ответил Рэнсом, улыбаясь.

– Что ж, я думаю, они пришли сюда не ради того, чтобы орган послушать. Скоро мы услышим кое-что ещё, если он не остановится.

– Вы многое услышите и очень скоро, – ответил Рэнсом.

Безмятежность и самоуверенность Рэнсома, наконец, произвели впечатление на его собеседника, и он чуть склонил свою голову, как раненое животное, и взглянул на молодого человека из-под густых бровей.

– Я немало слышал, с тех пор как нахожусь в Бостоне.

– О, Бостон – замечательное место, – небрежно бросил Рэнсом в ответ. Он не слушал ни звуки органа, ни полицейского, потому что из-за двери послышались голоса. Полицейский, ничего не сказав, прислонился к перегородке, скрестив руки. Снова повисло молчание, а потом звук органа стих.

– Я просто подожду здесь с вашего разрешения, – сказал Рэнсом. – И скоро меня позовут.

– Кто ж позовёт вас?

– Мисс Таррант, я полагаю.

– Ей прежде надо будет уладить это с другой мисс.

Рэнсом достал свои часы, которые он несколько часов назад специально перевёл на бостонское время, и увидел, что в ходе этого разговора время пролетело незаметно, и теперь было уже пять минут восьмого.

– Мисс Ченселлор должна будет уладить это с публикой, – сказал он через мгновение. Эти слова не были пустой угрозой, потому что он был уже убеждён в том, что драма, участником которой он всё же являлся, продолжается в той комнате, в которую он не может войти. Что ситуация накалилась до предела и не может разрешиться без его участия. Эта интуитивная уверенность придала ему сил, когда он понял, что Верена заставляет публику ждать. Почему она не идёт? По какой причине тянет время, если не потому, что знает о его присутствии?

– Я думаю, что она уже вышла на сцену, – непринуждённо сказал страж, спор которого с Рэнсомом, похоже, нимало не пошатнул его стойкость.

– Если бы она вышла, мы бы услышали аплодисменты.

– Думаю сейчас, мы их услышим, – заявил полицейский.

Неожиданно он оказался прав, потому что и в самом деле показалось, что публика аплодировала. Всеобщий гвалт раздавался из зала – звук нескольких тысяч людей, которые топали ногами, стучали зонтами и тростями. Рэнсом вдруг почувствовал слабость, и некоторое время он стоял, сцепившись взглядами с полицейским. Затем вдруг к нему вернулась невозмутимость, и он воскликнул:

– Мой дорогой друг, это не аплодисменты – это нетерпение! Это не приём, это зов!

Полицейский не стал ни отрицать это утверждение, ни соглашаться с ним. Он только переместил бугорок на своей щеке на другую сторону:

– Думаю, она больна.

– О, я надеюсь, что нет! – сказал Рэнсом очень нежно. Топот и стук нарастали с минуту, а потом начали стихать. Тем не менее, стало очевидно, что Рэнсом прав. Поведение толпы было вызвано нетерпением, но не благодарностью. Он снова посмотрел на свои часы и обнаружил, что ещё пять минут кануло в небытие, и вспомнил, что сказал газетчик на Чарльз Стрит по поводу того, что Олив гарантирует пунктуальность Верены. Достаточно странно, но в тот момент, когда образ этого человека возник перед ним, он и сам ворвался через другую дверь в состоянии самого живого возбуждения.

– Почему, во имя всего святого, она не выходит? Если она хочет заставить их звать её, то ей это удалось лучше некуда! – мистер Пардон продолжил с нажимом, поворачиваясь от Рэнсома к полицейскому и обратно без малейшего намёка на то, что он встречал Миссисипца раньше.

– Я думаю, она больна, – сказал полицейский.

– Публика будет больна! – закричал расстроенный репортёр. – Если она больна, почему не пошлёт за доктором? Весь Бостон набился в это здание, и она должна поговорить с ним. Я хочу войти и посмотреть.

– Вы не можете войти, – сказал полицейский сухо.

– Почему это я не могу войти, скажите на милость? Я хочу войти как представитель «Веспера»!

– Вы не можете войти в любом случае. Я не пускаю и этого человека тоже, – добавил он добродушно, чтобы сделать свой отказ менее болезненным.

– Странно, вас-то они должны бы впустить, – сказал Маттиас, глядя на Рэнсома.

– Может быть, и должны бы, но они не сделают этого, – парировал полицейский.

– Помилуйте! – выдохнул мистер Пардон. – Я знал с самого начала, что мисс Ченселлор всё испортит! Где мистер Филер? – продолжал он напористо, адресуя вопрос одновременно ко всем присутствующим и ни к кому в частности.

– Думаю, он у входа, считает выручку, – сказал полицейский.

– Что ж, ему придётся вернуть всё назад, если он не озаботится происходящим!

– Может быть. Я пущу его, если он придёт, но только его. Думаю, она уже готова, – равнодушно добавил полицейский.

Его ухо уловило неясный шум, который затем перерос в новый взрыв звуков. На этот раз это точно были аплодисменты – хлопанье множества ладоней, смешанное с криками тысяч глоток. Однако то, что произошло, хотя и было значимо, оказалось не тем, чего все ждали, и скоро аплодисменты заглохли. Мистер Пардон застыл, тревожно прислушиваясь.

– Боже правый! Они что, не могли встретить её получше? – вскричал он. – Я должен это увидеть!

Когда он ушёл, Рэнсом спросил полицейского:

– Кто такой мистер Филер?

– О, это мой старый друг. Это человек, который руководит мисс Ченселлор.

– Руководит?

– Так же, как она руководит мисс Таррант. Он руководит обеими, если можно так сказать. Он в этом бизнесе.

– В таком случае ему лучше самому поговорить со зрителями.

– О нет, он не может. Он может только отдавать приказы!

Дверь напротив снова распахнулась, и крепкий мужчина разъярённого вида с маленькой густой бородкой на конце подбородка и развевающимся за спиной плащом, ворвался в неё с проклятиями:

– Что за чертовщина там происходит? Такие штучки уже давно устарели!

– Разве она ещё не на сцене? – спросил полицейский.

– Это не мисс Таррант, – сказал Рэнсом, как будто действительно знал всё. Он понял, что подошедшим был мистер Филер, агент мисс Ченселлор. Придя к такому выводу, он подумал, что этот человек должен быть предупреждён о его появлении и, без сомнения, будет пытаться удержать его в связи с неожиданной задержкой Верены. Мистер Филер уставился на него, и Рэнсом с удивлением осознал, что тот понятия не имеет, кто он такой. Значит, мисс Ченселлор рассудила, что будет более осмотрительно не говорить о нём никому, кроме полицейского.

– Там? Это её болван-отец – вот кто там! – закричал мистер Филер, опуская руку на дверную ручку, к которой его спокойно допустил полицейский.

– Он послал за доктором? – спросил последний бесстрастно.

– Вместо доктора ему понадобитесь вы, если он не приведёт эту девушку! Ты же не хочешь сказать, что они заперлись там? Что за наказание!

– У них ключ с той стороны, – сказал полицейский, в то время как мистер Филер обрушил на дверь серию резких ударов, продолжая яростно трясти ручку.

– Если дверь была заперта, то зачем здесь вы? – спросил Рэнсом.

– Чтобы вы не могли делать так, – и полицейский кивнул на мистера Филера.

– Как вы видите, от вашего вмешательство мало проку.

– Я не знаю. Она уже должна была выйти.

Мистер Филер в это время продолжал стучать, требуя, чтобы его немедленно впустили, и, интересуясь, хотят ли они, чтобы толпа снесла к чёрту это здание. Ещё один залп аплодисментов зародился и стих, обращённый, по-видимому, к извинениям и торжественным расплывчатым речам Селаха Тарранта. Это заглушило голос агента, как и тот невнятный ответ, который последовал из кабинета. С минуту ничего не было слышно. Дверь всё ещё оставалась закрытой, и Маттиас Пардон снова появился в вестибюле.

– Он сказал, что у неё лёгкое головокружение – от нервов. Она будет готова через три минуты, – это заявление было данью кризису. Он добавил, что толпа очень мила, что это действительно Бостонская толпа, и она решительно хорошо настроена.

– Там огромная толпа, настоящая Бостонская толпа! – кричал мистер Филер и колотил по двери ещё сильнее. – Я имел дело с примадоннами, с настоящими чудаками, но такого мне не доводилось встречать. Слушайте меня, леди: если вы не впустите меня, я выломаю дверь!

– Вам не кажется, что вы можете лишь усугубить ситуацию, – заметил полицейский Рэнсому, отходя в сторону.

 

Глава 42

Рэнсом ничего не сказал в ответ. Он смотрел на неожиданно открывшуюся дверь. Верена стояла на пороге – очевидно, это она распахнула дверь – и их взгляды встретились. Она была облачена в белое, однако лицо её было белее, чем одежда, а волосы сияли как огонь. Она сделала шаг вперёд. Не дав ей сделать ещё один, он подскочил к ней, встав на порог гримёрной. Её лицо было полно страдания, и он не пытался – перед столькими свидетелями – взять её за руку. Только сказал тихо:

– Я ждал вас – очень долго!

– Я знаю. Я видела вас. Я хочу поговорить с вами.

– Ну же, мисс Таррант, вам не кажется, что вы должны быть на сцене? – кричал мистер Филер, делая обеими руками движение, как будто собирался уволочь её на сцену силой, прямо на растерзание публики.

– Я буду готова через секунду. Мой отец всё уладил.

К удивлению Рэнсома, она очень приветливо улыбнулась, очевидно, искренне пытаясь убедить агента.

Все трое одновременно переместились в гримёрную. В дальнем её конце, под ярким газовым светильником, он увидел миссис Таррант, сидящую на диване в необычайно напряжённой позе, с пылающим лицом, полным скрытого напряжения, а рядом с ней – отрешённую, обмякшую, трагическую фигуру Олив Ченселлор, уткнувшейся головой в колени матери Верены. Рэнсом не знал, свидетельствует ли эта поза Олив о том, что за запертой дверью только что разыгралась ужасная сцена. Он закрыл дверь, прямо перед лицом репортёра и полицейского. В тот же момент через ход, ведущий на сцену, появился Селах Таррант. Увидев Рэнсома, он ненадолго остановился, и, поправив свой дождевик, осмотрел молодого человека с головы до пят.

– Что ж, сэр, возможно, вы захотите объяснить нам это недоразумение, – заметил он, расплываясь в улыбке столь широкой, что, казалось, уголки его рта соединятся на затылке. – Я полагаю, вы лучше, чем кто-либо, можете всё объяснить.

– Отец, успокойся. Отец, сейчас всё будет хорошо, – воскликнула Верена, задыхаясь, точно выплывший на поверхность ныряльщик.

– Я хочу знать только одно: неужели мы потратим ещё полчаса на выяснение наших бытовых неурядиц? – требовательно спросил мистер Филер, унимая своё негодование. – Мисс Таррант собирается выступать или нет? Если нет, то она должна объясниться. Понимает ли она, что сейчас каждая секунда стоит пятьсот долларов?

– Я знаю, я знаю, мистер Филер. Я начну через минуту! – продолжала Верена. – Мне только нужно поговорить с мистером Рэнсомом – всего три слова. Они успокоились, верно? Разве они не утихли? Они доверяют мне, доверяют, правда, отец? Я только хочу поговорить с мистером Рэнсомом.

– Кто, чёрт возьми, этот мистер Рэнсом? – кричал сердитый, сбитый с толку Филер.

Верена говорила с ними, но смотрела на своего возлюбленного, и взгляд её был полон невыразимой трогательной мольбы. Она вся трепетала, голос её дрожал от всхлипываний, и Рэнсом вдруг почувствовал настоящую жалость к её боли и бесконечной агонии. Но в то же время в нём жило ещё одно ощущение, которое было сильнее угрызений совести. Он видел, что волен делать всё, что захочет, что она умоляет его всем своим существом отпустить её, но пока он не согласен на это, она не может сопротивляться. То, чего он так хотел, было почти в его руках, и взывало к его мужеству, поднимая его решимость до высот, с которых не только доктор Таррант, мистер Филер и Олив – безмолвная, неподвижная Олив, умирающая от стыда, – но и весь этот ожидающий зал, вся эта многотысячная толпа, замершая в предвкушении, хранящая тишину, задерживающая биение своего гнева, казались чем-то мелким, незначительным и временным. Он видел, что Верена ещё не сдалась, но сомневается, что наложенные на неё чары, благодаря которым у него всё ещё была возможность её спасти, понятны ему самому.

– Идёмте, идёмте, – шептал он, протягивая к ней свои руки.

Она взяла одну из них, но в знак просьбы, а не согласия.

– О, простите меня, отпустите меня – ради неё, ради всех! Это слишком ужасно, это невозможно!

– Я хочу знать, почему мистер Рэнсом ещё не в руках полиции! – возопила миссис Таррант с дивана.

– Я был в этих руках, мадам, вот уже четверть часа, – Рэнсому всё больше казалось, что он сможет справиться, если будет спокоен. Он склонился над Вереной с нежностью. – Дорогая, я говорил вам, я предупреждал вас. Я оставил вас одну на долгие десять недель. Но разве вы сомневались, что этот момент наступит? Не ради мира, не для миллионов отдадите вы себя на растерзание этой ревущей толпе. Не просите меня думать о них или о ком-то ещё! Они хотят только зевать, зубоскалить и гоготать! Вы моя, и ничья больше.

– О чём говорит этот человек? Здесь собралась самая восхитительная публика! Весь Бостон под одной крышей! – вклинился мистер Филер, задыхаясь.

– Будь проклят весь Бостон! – сказал Рэнсом.

– Мистер Рэнсом очень заинтересован в моей дочери. Однако он не разделяет наших взглядов, – объяснил мистер Таррант.

– Это самое ужасное, самое жестокое и аморальное проявление эгоизма, которое мне доводилось видеть! – взревела миссис Таррант.

– Эгоизм! Миссис Таррант, я никогда не притворялся, что я не эгоист!

– Вы хотите, чтобы толпа растерзала нас всех?

– Они могут получить свои деньги обратно – они ведь могут? – всхлипывала Верена, стремительно метавшаяся кругами по комнате.

– Верена Таррант, не хочешь ли ты сказать, что ты отказываешься? – взвизгнула её мать.

«Господь милосердный! И я должен заставлять её так страдать!» – сказал себе Рэнсом. Чтобы положить конец всей этой ужасной сцене, он бы с удовольствием схватил Верену и унёс как можно дальше, если бы не Олив, которая после последних слов миссис Таррант вскочила на ноги и бросилась между ним и Вереной так стремительно, что заставила девушку вырвать свою руку из руки Рэнсома. К его изумлению, глаза, устремлённые на него, были, как и глаза Верены, полны мольбы. Ему даже показалось, что она готова встать на колени, чтобы лекция, наконец, началась.

– Если вы не согласны с ней, ведите её на сцену и спорьте там: публике понравится, высший класс! – сказал мистер Филер Рэнсому, как будто считал это хорошей идеей.

– Она приготовила такую речь, такую речь, – заметил Селах мрачно, обращаясь сразу ко всем присутствующим.

Никто не нуждался в подобных замечаниях, но его жену снова прорвало:

– Верена Таррант, я бы с радостью отшлёпала тебя! И ты называешь такого человека джентльменом? Я не знаю, куда подевался характер твоего отца, но надо остановить его!

Олив тем временем буквально умоляла своего родственника:

– Дайте ей один лишь шанс, только один: чтобы избежать краха и позора! Есть в вас хоть чуть-чуть жалости? Вы хотите, чтобы меня освистали? Это всего на один час. Есть у вас сердце или нет?

Её лицо и голос были нестерпимы для Рэнсома. Она закрыла собой Верену, и он видел, что страдания той ничтожны по сравнению со страданиями Олив.

– К чему этот час, если всё это лживо и мерзко? Всё равно – час или десять лет! Она моя или нет, и если она моя, то полностью, навсегда!

– Ваша! Ваша! Верена, подумай, что ты делаешь! – стонала Олив, нависая над ней.

Мистер Филер изрыгал проклятия и ругательства, пугая виновников – Верену и Рэнсома – смертной казнью. Миссис Таррант разрывалась в истерике, пока Селах беспорядочно бродил по комнате, раз за разом повторяя, что лучший день в его жизни скоро окажется втоптанным в грязь.

– Разве вы не видите, как прекрасны они, как добры они – если дают нам столько времени? Не кажется ли вам, что если они ведут себя так, они должны быть вознаграждены? – спросила Верена, божественно улыбаясь Рэнсому. Как нежно, как просительно она взывала к милосердию и доброте по отношению к хорошо настроенной толпе!

– Мисс Ченселлор может наградить их так, как пожелает. Верните им деньги и обеспечьте скромный подарок каждому.

– Деньги и подарки? Я просто обязан пристрелить вас, сэр! – истошно вопил мистер Филер. Публика действительно была очень терпелива, и с этой точки зрения, конечно, заслуживала переживаний Верены. Но теперь было уже далеко за семь часов, и первые симптомы негодования – вопли и посвистывания – уже начали просачиваться в холл. Мистер Филер бросился в проход, ведущий к сцене, и Селах умчался за ним. Миссис Таррант, всхлипывая, бросилась на диван, и Олив, с неуёмной дрожью в голосе, спросила Рэнсома, чего он хочет от неё, – какого унижения, какой покорности, какой жертвы.

– Я всё сделаю – я буду послушна вам – я пойду на любую низость – я втопчу себя в пыль!

– Я ничего от вас не прошу, мне нечего делать с вами, – сказал Рэнсом. – Я всего лишь прошу вас не надеяться, что, взяв Верену в жёны, я скажу ей: «О, да, конечно, ты можешь отлучиться на час или два!». Верена, – продолжал он, – то, что там происходит просто ужасно. Уйдём, давай уйдём отсюда так далеко, насколько это возможно, и мы со всем справимся!

Совместная попытка мистера Филера и Селаха Тарранта успокоить публику, по-видимому, ни к чему не привела. Шум становился всё громче и громче.

– Оставьте нас, оставьте нас на минуту! – кричала Верена. – Дайте мне поговорить с ним, и всё будет хорошо! – Она подбежала к своей матери и потянула её с дивана к двери. Миссис Таррант присоединилась к Олив и, шатаясь и покачиваясь, расстроенные женщины, подталкиваемые Вереной, вышли в вестибюль, который, как видел Рэнсом, уже покинули полицейский и репортёр, переместившись туда, где битва была в самом разгаре.

– О, зачем вы здесь? Зачем, почему? – и Верена, повернувшись, бросилась к нему с этим протестом, который был всего лишь капитуляцией. Она никогда не принадлежала ему настолько, насколько сейчас, когда упрекала его.

– Вы уверены, что не ждали меня? – спросил он с улыбкой.

– Я не знала… Это было ужасно – невообразимо! Я увидела вас в зале, когда вы пришли. Как только мы вышли туда, как только я поднялась на ступени, ведущие к сцене, со своим отцом, я посмотрела – из-за его спины – и увидела вас. Я слишком нервничала, чтобы выступать! Я никогда бы не смогла, никогда, если бы вы были там! Мой отец не знал вас, и я ничего не сказала, но Олив догадалась, как только я вернулась. Она подбежала ко мне, она взглянула на меня – о, что это был за взгляд! И она догадалась. Ей не нужно было видеть всё своими глазами: когда она увидела, как я дрожу, она задрожала сама, потому что поняла – мы пропали. Послушайте их, послушайте, там, в зале! Я хочу, чтобы вы ушли – мы увидимся завтра, так долго, как вы пожелаете. Это всё, чего я хочу сейчас. Если вы уйдёте, всё будет хорошо – ведь ещё не поздно!

Рэнсом, столь поглощённый мыслями о том, что увести её из этого места, вряд ли заметил её странный и трогательный тон, её веру в то, что она действительно может убедить его. В этот момент она сбросила всё – все свои убеждения, всю верность делу. Всё это слетело с неё, как только она оказалось рядом с ним, и она просила его уйти, как помолвленная девушка просит об одолжении своего возлюбленного. К несчастью – всё, что она делала или говорила, всё, что она могла сказать, делало её ещё милее в его глазах, заставляло его ещё больше убеждаться в том, что эта бушующая толпа за стенами – всего лишь взбунтовавшийся сброд.

Он вовсе не собирался выполнять её просьбу и просто сказал:

– Конечно, Олив должна была знать, что я приду.

– Она бы знала, если бы вдруг вы не стали так неожиданно спокойны, после того как я покинула Мармион. Могло показаться, что вы смирились и решили ждать.

– Так и было, несколько недель. Они закончились вчера. Я был в ярости, когда узнал, что вы исчезли, и в течение недели после этого я два или три раза пытался найти вас. Потом я остановился, решив, что так будет лучше. Я знал, что вы очень хорошо спрятаны. Я решил даже не пытаться вам писать. Я чувствовал, что могу ждать – я много думал об этом в тот последний день в Мармионе. К тому же, мне казалось более приличным оставить вас с ней ненадолго. Возможно, вы скажете мне сейчас, где вы были.

– Я была с отцом и матерью. Она отправила меня к ним, с письмом. Я не знаю, что было в нём. Может быть, деньги, – произнесла Верена, которая теперь готова была рассказать ему всё, что угодно.

– И куда они увезли вас?

– Я не знаю – мы были в разных местах. Однажды мы день провели в Бостоне, но только проездом, в карете. Они были так же испуганы, как Олив. Они хотели, во что бы то ни стало, спасти меня!

– Тогда им не следовало приводить вас сюда сегодня. Как вы могли сомневаться, что я приду?

– Я не знаю, что думала, и не знала, пока не увидела вас – и вся моя сила тут же покинула меня. И если бы я попыталась говорить – когда вы сидели в зрительном зале – я бы постыдно провалилась. Здесь была ужасная сцена – я молила о задержке, о времени, чтобы прийти в себя. Мы ждали и ждали, и когда я услышала, как за дверью вы говорите с полицейским, мне показалось, что всё прошло. Но если вы покинете меня, все мои страхи вернутся! Они снова затихли – отец, должно быть, заинтересовал их.

– Я надеюсь на это! – воскликнул Рэнсом. – Если мисс Ченселлор наняла полицейского, она, должно быть, ожидала меня.

– Это случилось уже после того, как она узнала, что вы здесь. Она выскочила в вестибюль с отцом – это он поймал его и приставил сюда. Она заперла дверь: может быть, она боялась, что толпа сломает её. Я не ожидала этого, но в тот момент, когда я услышала ваш голос по ту сторону, меня будто парализовало – я не могла сдвинуться с места. Мне стало казаться, что лучше поговорить с вами. И теперь я могу выйти,– добавила Верена.

– Моё дорогое дитя, есть ли у вас шаль или накидка? – только и ответил Рэнсом, оглядываясь вокруг. Он обнаружил длинный меховой плащ, брошенный на кресло, поднял его и, не дав ей времени сопротивляться, набросил на неё. Она позволила ему сделать это и стояла, закутанная в плащ с головы до ног. Она сказала лишь:

– Я не понимаю. Куда мы идём? Куда вы меня ведёте?

– Мы должны успеть на ночной поезд до Нью-Йорка, и утром мы сразу же поженимся.

Верена продолжала смотреть на него глазами, полными слёз.

– И что делать людям? Послушайте! Послушайте!

– Ваш отец перестал их интересовать. Они кричат и топают, потому что следуют своей природе.

– Но она прекрасна, их природа! – рыдала Верена.

– Дорогая, это одно из заблуждений, которое я для вас собираюсь развеять. Послушайте их, это ведь всего лишь бесчувственные звери! – Холл наполнялся яростным шумом, который всё рос и рос, настолько, что Верена снова обратилась к нему в мольбе.

– Я могу успокоить их одним словом!

– Попридержите свои успокаивающие слова для меня – они все вам понадобятся, ведь впереди у нас много времени, – сказал Рэнсом, смеясь.

Он снова распахнул дверь, которая вела в вестибюль, но был отброшен назад яростным напором миссис Таррант. Увидев свою дочь, готовую уйти, она бросилась к ней, отчасти в порыве негодования, отчасти в слепом желании удержать, и, осыпая её слезами, упрёками, молитвами, обрывками разумных доводов и повторяющимися словами прощания, заключила её в свои объятья, которые одновременно были и высшей нежностью, и тем наказанием, которое она три минуты назад грозилась привести в исполнение, и попыткой удостовериться в побеге собственной дочери.

– Мама, дорогая, это всё к лучшему, я ничего не могу поделать, я всё так же люблю тебя. Отпусти меня, отпусти меня! – Верена запнулась, поцеловала её снова, пытаясь освободиться и протягивая руку Рэнсому. Он видел, что сейчас она хочет только уйти. Олив была на расстоянии вытянутой руки, на пороге комнаты, и, посмотрев на неё, Рэнсом понял, что её слабость улетучилась. Она снова пришла в себя, она была сильна в своём опустошении. Он, казалось, навсегда запомнит выражение её лица. Невозможно было представить более яркое воплощение разбитой надежды и уязвлённой гордости. Сухая, отчаявшаяся и неподвижная, она всё ещё выглядела неуверенной. Её серые сверкающие глаза смотрели вперёд, как будто готовясь встретить саму смерть. Рэнсом видел, даже в такой момент, что, если бы она встретила её, облачённую в сталь или пылающую огнём, она бы без колебаний бросилась на неё, как героиня, какой она и была. В то же время возбуждение толпы в зале росло и снова спадало, подобно колышущимся волнам, пока Селах Таррант и агент говорили с ней, пытаясь успокоить её, преуспевая на какое-то мгновение, но затем снова и снова терпя крах. Словно сметённые каким-то резким порывом, дама и джентльмен были вытолкнуты из прохода, и Рэнсом, глядя на них, узнал миссис Фарриндер и её мужа.

– Что ж, мисс Ченселлор, – весьма резко сказала эта прославленная женщина, – и это вы имели в виду, когда говорили, что освободите женщин?

Она стремительно прошла через комнату. За ней следовал Амариа, который вскользь заметил, что организация вечера показалось ему недостаточной. Эти двое удалились довольно быстро, и миссис Фарриндер даже не удостоила своим вниманием Верену, чей конфликт с матерью продолжался. Рэнсом, пытавшийся со всей необходимой предупредительностью по отношению к миссис Таррант, расцепить их, ничего не сказал Олив. С ней покончено, думал он, и не видел, как её мертвенно-бледное лицо вспыхнуло от хлёстких, как плеть, слов миссис Фарриндер. Не видел он и то, как в приступе внезапного вдохновения, она рванулась к основанию сцены. Если бы он наблюдал за ней, ему бы могло показаться, что она хотела быть растоптанной, собиралась отдать себя обманутой и разочарованной толпе на растерзание, пытаясь найти в этом жестокое искупление. Она могла напомнить ему о женщинах, сражавшихся на баррикадах Парижской революции, или даже о легендарной Гипатии, терзаемой яростной Александрийской толпой. Она на мгновение задержалась, когда миссис Бюррадж и её сын, следуя примеру Фарриндеров, покинули сцену. Они ворвались в комнату, как люди, пытающиеся укрыться от грозы. Лицо матери выражало вежливое удивление человека, который был приглашён на обед, но вместо этого увидел, как белую скатерть убирают со стола. Молодой человек, поддерживавший её за руку, был целиком поглощён той сценой, которая разворачивалась между миссис Таррант и пытающейся освободиться из её объятий Вереной. Он вскоре снова был поражён – на этот раз присутствием миссисипца. Его красивые голубые глаза блуждали от одного лица к другому, и он выглядел расстроенным и сбитым с толку. Ему даже казалось, что, возможно, он мог бы вмешаться, или хотя бы сказать, безо всякого хвастовства, что он никогда бы не позволил этому перерасти в драку. Но Верена, оглушённая и вырывающаяся, была глуха к нему, и Рэнсом не выглядел как человек, которому можно было бы адресовать такое замечание. Миссис Бюррадж и Олив обменялись взглядами, которые выражали мимолётную иронию с одной стороны и неприкрытое пренебрежение с другой.

– О, неужели вы собираетесь говорить? – спросила леди из Нью-Йорка, издав короткий смешок.

Олив уже исчезла, но Рэнсом слышал её ответ:

– Я буду освистана и унижена!

– Олив, Олив! – внезапно вскрикнула Верена. И её пронзительный крик мог достичь сцены. Но Рэнсом уже торопился увести её, оставляя миссис Таррант лишь броситься в объятия миссис Бюррадж, которая, как он был уверен, мило поддержит ту в её горе и подарит несколько минут аристократического сочувствия и разумного спокойствия. Группы людей, испуганные и торопливые, покидали зал. Рэнсом накинул капюшон плаща на голову Верены, чтобы сохранить её лицо в тайне. Это подействовало, и как только они смешались с толпой, воцарилась полная, нерушимая тишина – толпа приветствовала Олив Ченселлор. Звуки сошли на нет. Тишина была исполнена уважения. Публика ждала, и что бы Олив ни собиралась сказать им (Рэнсом был почти уверен, что она была в смущении), толпа вряд ли бы стала бросать в неё стульями. Рэнсом, весь трепетавший от осознания собственной победы, даже жалел её, и с облегчением вздохнул, когда понял, что даже будучи разъярённой, Бостонская публика оставалась великодушной.

– Ах, теперь я довольна! – сказала Верена, когда они выбрались на улицу. Но, хотя она и была довольна, он увидел, что под капюшоном её лицо было в слезах. Вполне возможно, что союз, в который она собиралась вступить, был далёк от совершенства, а значит, это были не последние слёзы, которые ей суждено было пролить.