XXII

— Сколько ни бьюсь, — говорил Стрезер мадам де Вионе несколько дней спустя, — не могу вытянуть из них даже случайного признания, что Чэд уже не тот молодой человек, какого они последние три года с неодобрением наблюдали с другой стороны океана. Они упорно отмалчиваются на этот счет; хотя, должен признать, в качестве политики — parti pris, игры с дальним прицелом, как это у вас называется, — такой образ действий весьма примечателен.

Настолько примечателен, что наш друг, мысленно представив себе эту тактику во всем объеме, остановился перед любезной хозяйкой. Его визит не длился еще и десяти минут, а он уже, поднявшись со стула, в надежде одолеть волнение, вышагивал перед ней взад и вперед, как имел обыкновение вышагивать перед Марией Гостри. Он явился в назначенное время, минута в минуту, но был весь как на иголках, раздираемый между желанием обо всем ей рассказать и сомнением, есть ли ему что рассказать. За короткий промежуток между встречами его впечатления, вопреки возникшему в их отношениях осложнению, умножились — впрочем, он уже откровенно, уже прилюдно признал это осложнение. Если мадам де Вионе на глазах у Сары втащила его в свою лодку, на сегодняшний день не было ни грана сомнений, что он там остался, а его мысли часами были заняты лишь одним: как содействовать тому, чтобы ее лодка плыла. В эту минуту они с мадам де Вионе были, как никогда, заодно, и он воздержался от восклицаний и укоров — они замерли у него на губах еще в отеле. Ему нужно было сказать ей вещи поважнее, чем попрекать неловким положением, в которое она его поставила, тем более что, как он очень быстро рассудил, положение это было скорее всего неизбежно. Однако такая точка зрения — вернее, позиция — не разъясняла и половины из того, что, по его расчетам, входило в предостережение, которое мадам де Вионе предстояло выслушать, как только он перешагнет ее порог. Она отвечала очень кротко: он слишком спешит; и добавила добродушно, что, если она сохраняет спокойствие, ему, несомненно, сам Бог велел. Он сразу ощутил ее присутствие, сразу почувствовал, насколько ее тон и все в ней действуют на него умиротворяюще и прежде всего — один из признаков ее благотворного влияния, — с какой приятностью он беседует с ней. К тому моменту, когда он изложил, почему его впечатления — даром что они умножились — не переставали внушать ему беспокойство, казалось, он провел с ней в дружеской беседе не минуты, а часы. Беспокойство же его вызывалось тем, что Сара была умна — умнее, чем до сих пор имела случай это обнаружить. Нет, он не стал бы утверждать, будто ее проницательность явилась частичным следствием прямого доступа в глубины, которыми отличалась ее мать, да и, учитывая всю глубину прозорливости миссис Ньюсем, снаряд, туда опущенный, вряд ли достиг бы дна. Однако нашего друга нет-нет да посещали опасения, что при наметившихся темпах сближения с миссис Покок, он, пожалуй, вскоре вынужден будет признать, что ему порой начинает казаться, будто он имеет дело с самой миссис Ньюсем. Сара, надо полагать, непременно догадается, что происходит у него в душе, и это, естественно, позволит ей еще больше его терзать, а с того момента, когда она будет знать наверняка, она сможет терзать его всласть.

— Но почему «сможет»? — Его собеседницу явно поразил употребленный им глагол.

— Так уж я устроен — думаю обо всем сразу.

— Вот уж чего ни в коем случае не нужно делать, — улыбнулась она. — Думать нужно о как можно меньшем числе вещей.

— Да, но тогда нужно уметь сделать правильный выбор. Я только хотел сказать — я ведь изъясняюсь не без усилий, — что миссис Покок как раз очень удобно наблюдать за мной. Я некоторым образом пребываю в подвешенном состоянии, и ей видно, как я кручусь и дергаюсь. Ну да ничего, я выдержу. Покручусь и выкручусь.

Мадам де Вионе не преминула оценить эту картину и, по его ощущению, искренне сказала:

— Не знаю никого, кто вел бы себя с женщиной таким рыцарем, как вы со мной.

Рыцарем он и хотел быть; но даже под утверждающим его рыцарство взглядом чарующих глаз не мог поступиться истиной.

— Когда я говорю о подвешенном состоянии, — рассмеялся он, — я имею в виду также и решение своей судьбы.

— О да… и вашей также!

Этим она умаляла его благородство, и поэтому посмотрела на него еще ласковее.

— Однако я не собираюсь занимать вас разговором о своей особе, — продолжал он. — Это мои маленькие беды, и я упомянул о них просто как о части тех козырей, которыми владеет миссис Покок.

Нет, нет! Как ни велико было искушение, как ни томила неопределенность, каким бы облегчением ни было сейчас открыть душу, он не станет говорить с ней о миссис Ньюсем, не станет перекладывать на ее плечи беспокойство, овладевшее им, когда Сара Покок с явным расчетом избегала упоминать имя матери. Представляя интересы своей матери и выступая ее представительницей, она ни разу — тут-то и таилась угроза — не назвала ее имени. Она не передала никаких поручений, не вспомнила ни одного вопроса, а лишь со скучающим видом человека, соблюдающего приличия, отвечала на те, которые задавал он. И делала это в особой манере — словно снисходя к учтивому, но не стоящему внимания бедному родственнику, седьмой воде на киселе — так что они казались нелепыми в собственных его глазах. К тому же, спрашивая о том или о сем, он по большей части опасался предать гласности то обстоятельство, что последнее время был лишен непосредственных, частных известий, хотя по всем канонам должен был ими располагать — обстоятельство, на которое Сара, исходя из своей глубокой политики, не позволила себе и намека. О всех этих странностях Стрезер ни в коем случае не собирался сообщать мадам де Вионе, сколько бы они ни заставляли его вышагивать взад и вперед. Он и не сказал о них ни слова, как не сказала и она — у нее тоже были свои высокие представления о приличиях, — но к концу десятой минуты его визита это отнюдь не уменьшило радости от близости с ней, большей, — ведь он спасал ее! — чем ему когда-либо представлялся случай прежде. В итоге взаимные недомолвки нисколько не нарушили гармонии между ними, хотя в глубине души оба знали, о сколь многом они промолчали. Ему очень хотелось повернуть ее на разговор — критический — о миссис Покок, но, верный принятой линии поведения, которую считал воплощением чести и деликатности, Стрезер даже не спросил, какое эта леди произвела на нее впечатление. Впрочем, он и так знал, не причиняя графине лишнего беспокойства, что вызвало у нее недоумение: она не могла понять, почему Сара, при ее данных, лишена обаяния; но именно этот главный вопрос оставляла про себя. Стрезера очень интересовало, что она думает об этих данных, которые у Сары, несомненно, были и оценку которых по законам хорошего вкуса ему хотелось услышать, но отказал себе, сочтя чрезмерным, даже в этом удовольствии. Сегодня она, как никогда, казалась ему своего рода примером счастливого проявления дарований. Да и как могла женщина, чье обаяние созрело на совсем иной почве, найти его у Сары? С другой стороны, в отличие от мадам де Вионе, Сара обходилась и без обаяния. Однако оставался самый главный вопрос: что думает Чэд о своей сестре, и тут же сам по себе следовал второй: как оценила брата Сара. Вот об этом они могли говорить, и говорить с полной свободой, обретенной ценой запрета на остальные темы. Однако и тут возникала трудность: пока они ограничивались лишь догадками. За эти день-два Чэд так же мало подсказал им, как и Сара, а мадам де Вионе созналась, что даже не видела его после приезда сестры.

— И вам уже кажется, что прошла вечность?

Она отвечала с полной чистосердечностью:

— Да, не скрою: мне его недостает. Иногда мы видимся ежедневно. Вот такая у нас дружба. Понимайте как знаете. — Она лукаво улыбнулась искрометной улыбкой, нет-нет да озарявшей ее лицо, не раз озадачивая Стрезера: как, собственно, должен был он это понимать? — Но Чэд поступает совершенно правильно, — поспешила она добавить. — Я желаю ему всяческой удачи и ни в чем не хочу ему мешать. Лучше уж я три месяца его не увижу. Я просила его быть с ними ангелом, да он и сам это понимает.

Он мгновенно схватил ее мысль и снова зашагал: какая поразительная смесь чистосердечия и скрытности! Порою она полностью подтверждала его представление о ней, которое было ему бесконечно мило, порою, казалось, развевала в прах. Теперь она говорила так, словно главным ее искусством была искренность и вместе с тем словно ее искренность была сплошь искусством.

— О, он целиком отдал себя в их распоряжение и будет ублажать до конца. Да и как упустить такой шанс — теперь, когда это само идет ему в руки, — составить полное о них мнение, а оно важнее, смею заметить, и вашего и моего. Но сейчас он весь начинен ими, — сказал Стрезер, возвращаясь. — Он намеренно ими пропитывается. Должен сказать, он ведет себя превосходно.

— Ах, кому вы это говорите, — сказала она тихо. И затем еще тише: — Ему все по силам.

— Да, он просто великолепен! — горячо подтвердил Стрезер. — Я испытываю истинное удовольствие, наблюдая его с ними, — заявил он, усердствуя, хотя фальшь взятого ими тона резала ему слух. Этими расточаемыми друг перед другом похвалами молодому человеку они выставляли его результатом ее заинтересованности в нем, плодом ее гения, признавали ее участие в создании столь редкостного феномена, и Стрезера так и подмывало попросить, чтобы она рассказала подробнее, чем до сих пор, каким образом ей удалось этого достичь. Вопрос в том, как свершить такое чудо и каким оно выглядело в ее собственных глазах, напрашивался сейчас сам собой. Но момент, увы, был упущен, уступив место более насущным предметам, и Стрезеру оставалось лишь продолжить свои восторги по поводу столь замечательного явления. — Бальзам на душу — знать, что ему можно довериться абсолютно во всем! — И после короткой паузы, так и не дождавшись от мадам де Вионе подтверждения, словно ее доверенность имела пределы, добавил: — Я имею в виду, что он несомненно сумеет показать им товар лицом.

— О да, — произнесла она задумчиво, — если только они не станут закрывать на это глаза.

У Стрезера, однако, было тут свое мнение:

— Вряд ли это так уж важно!

— Вы хотите сказать, потому что они — что бы ни делали — все равно ему не понравятся?

— Что бы ни делали! Да они мало что могут тут сделать, особенно если у Сары не найдется за душой много большего, чем она успела предъявить.

Мадам де Вионе задумалась.

— Ах, она употребит весь свой такт! — Это суждение, по поводу которого они обменялись взглядами, — смотря прямо друг другу в глаза, — не вызвало у Стрезера возражений, однако казалось, будто он принял его за шутку. — Она будет говорить с ним убедительно и ласково. И заговорит до смерти. И, пожалуй, сумеет завладеть им, как никогда не суметь ни вам, ни мне, — заключила мадам де Вионе.

— Да, пожалуй, — теперь уже улыбнулся Стрезер. — Только изо дня в день он все свое время проводит с Джимом. Катает его по Парижу.

Она явно этого не знала.

— А что такое Джим?

Он сделал еще один тур, прежде чем ответить:

— Как? Чэд не представил вам Джима? То есть я имею в виду, не изобразил его? — Стрезер даже как-то смешался. — Разве он не рассказывает вам обо всем?

Она замялась.

— Нет. — Глаза их, снова встретившись, все сказали друг другу. — Не так, как вы. Слушая вас, я словно вижу их или, по крайней мере, чувствую. Впрочем, я почти ни о чем его не спрашиваю, — добавила она. — Как-то не хочется его сейчас беспокоить.

— Мне тоже, и по той же причине, — сказал он, поощрительно кивая; так что по данному пункту — словно ответ ее был исчерпывающим — они полностью сошлись. Но тут Стрезер вернулся к другой, засевшей у него в голове мысли и, занявшись ею, сделал еще один круг, снова остановился и заговорил почти с жаром: — Джим, видите ли, весьма примечательный господин. Именно Джим, думается мне, сделает то, что надо.

— Завладеет Чэдом?

— Нет, как раз наоборот. Не даст развернуться Саре. — И теперь он, наш друг, показал ей, как глубоко все продумал. — Джим очень скептичен!

— Ах, милый Джим! — Мадам де Вионе чуть-чуть улыбнулась.

— Воистину милый! Буквально! Ужас что за человек! Он хочет — да простит ему небо — нам помочь.

— Вы хотите сказать, — не выдержала она, — помочь мне?

— Ну прежде всего Чэду и мне. Но вас он тоже не сбрасывает со счетов, хотя пока очень мало вас видел. Правда, сколь мало он вас ни видел, он — если позволите — видит в вас весьма развитую особу.

— Развитую? — Она жаждала услышать все до конца.

— Да, этакую гетеру, только, разумеется, самого высшего пошиба. Дурную, завлекательную, неотразимую.

— Ах, милый Джим! Право, я хочу познакомиться с ним. Просто должна.

— Разумеется. Но что это даст? Боюсь, вы только его разочаруете.

Она не обиделась — приняла как шутку.

— Я попытаюсь ему понравиться. Значит, лучшей рекомендацией мне в его глазах будет служить моя порочность?

— Порочность и женские прелести, с которой он, в вашем случае, их соединяет. Видите ли, по его мнению, мы с Чэдом приехали сюда прежде всего, чтобы развлечься — он смотрит в корень и без затей. Ничто не способно переубедить его в отношении меня: я, вслед за Чэдом, приехал в Париж срывать цветы удовольствия, пока мое время еще не ушло. Правда, от меня он подобной прыти не ожидал; но, с другой стороны, в Вулете мужчины моего возраста — в особенности те, от кого этого меньше всего ожидают, — замечены в склонности к странным срывам, к запоздалой и весьма опасной приверженности к чрезвычайному, к идеальному. Результат прожитой в Вулете жизни, который часто приходится наблюдать. Я излагаю вам точку зрения Джима — его представление об этих вещах. Ну а его жена и теща, — продолжал пояснять Стрезер, — не выносят подобных историй — в любом возрасте, позднем или раннем. Вот Джим, восставая против своих дам, и придерживается как раз обратной точки зрения. К тому же, — добавил Стрезер, — не думаю, что он так уж жаждет возвращения Чэда. Если Чэд не вернется…

— Он получит, — на лету схватила мадам де Вионе, — большую свободу рук.

— Да, если угодно: Чэд стоит выше.

— Стало быть, он теперь будет действовать en dessous, стараясь убаюкать Чэда.

— О нет! Он не будет «действовать» и вообще ничего не будет делать en dessous. Он очень порядочный человек, и роль предателя в собственном лагере не для него. Но ему доставляет удовольствие иметь какое-никакое, а собственное мнение о нашем с Чэдом двуличии; он готов с утра до ночи вбирать в себя то, что, по его неистовому убеждению, является Парижем, и во всем остальном он будет за Чэда — уж таким, каков есть.

Она призадумалась:

— Серьезным предостережением?

— Вы чудо! — не смог он удержаться от восторга. — Недаром все это говорят. — И тут же стал пояснять, что имел в виду: — Я сопровождал его в первый же день по приезде, и знаете, что совершенно непроизвольно он мне выложил? Вот что у них на уме: не что иное, как исправление нынешних обстоятельств нашего друга, практически полное отречение и искупление, что, по их мысли, ему еще не поздно сделать. — И после паузы — пока она, обдумывая услышанное и борясь с вновь нахлынувшей тревогой, казалось, мужественно взвешивала такую возможность — заключил: — Но уже поздно. Благодаря вам!

На это его заявление она снова откликнулась несколько неопределенно:

— Мне? Помилуйте.

Он стоял перед ней как в чаду. Он высказался — теперь можно позволить себе и шутку:

— Все относительно! Вы — лучше, чем такое.

— А вы лучше всего на свете! — только и нашлась она, и тут же ей пришла в голову совсем другая мысль: — Как вы думаете, миссис Покок приедет ко мне?

— О да, непременно. Как только мой друг Уэймарш — теперь уже ее друг — даст ей передышку.

— Они такие неразлучные друзья? — заинтересовалась она.

— Разве вы не заметили все это сами там, в отеле?

— О, — рассмеялась она, — «все это»! Не слишком ли сильно сказано? Впрочем, не знаю… не помню. Я целиком была поглощена ею.

— Вы были неповторимы! — откликнулся Стрезер. — Только совсем не сильно сказано; напротив, очень мало сказано. Ну да, пусть тешатся. Ей нужно кого-то возле себя иметь.

— А вы?

— Вы полагаете, она рассчитывала на меня — или даже на вас, — как на тех, кого будет иметь? — Стрезер без труда отсек такое удовольствие. — Видите ли, в ее представлении у каждого непременно кто-то есть. У вас есть Чэд — у Чэда вы.

— Вот как. — И она сделала свои выводы: — А у вас Мария.

Пусть! Он, со своей стороны, это принял.

— Да, у меня Мария. А у Марии — я. И так далее.

— А мистер Джим — у него кто?

— В его распоряжении — или словно так — весь Париж.

— А разве мистер Уэймарш, — вспомнила она, — не предпочитает всем мисс Бэррес?

— Мисс Бэррес — дама raffinée, и миссис Покок не наносит ущерба ее удовольствиям. Напротив, скорее, к ним прибавит, в особенности если, одержав победу, предоставит мисс Бэррес возможность ее созерцать.

— Как хорошо вы нас знаете! — Мадам де Вионе даже вздохнула.

— Отнюдь нет. Это нас, мне думается, я знаю. Знаю Сару — вот почва, на которой я, пожалуй, стою твердой ногой. Уэймарш будет вывозить Сару, а Чэд — Джима, и я, смею вас заверить, буду только рад за них обоих. Сара получит желаемое: принесет свою дань идеалу, и Джим также принесет свою. В Париже все это разлито в воздухе — иначе просто нельзя. К тому же Саре прежде всего хочется, в числе прочего, особенно подчеркнуть, что она не для того отправилась в Европу, чтобы проявлять ограниченность. Это, по крайней мере, она даст нам «почувствовать».

— Ох, — вздохнула мадам де Вионе, — сколько всего, надо думать, нам предстоит «почувствовать»? Но при таком раскладе что будет с милой крошкой?

— С Мэмми — если мы все заняты? Ну тут, — сказал Стрезер, — можно положиться на Чэда.

— Вы хотите сказать: он займется ею?

— Он окажет ей всевозможное внимание, как только сбросит с себя Джима. Ему нужно взять от Джима, что тот может дать… и даже то, что не может… впрочем, он и так уже все получил, и даже больше того, от меня. Короче, Чэду хочется составить собственное впечатление, и он его обретет — и весьма сильное. И как только насытится, Мэмми уже не будет в тени: она не пострадает.

— Мэмми не должна пострадать! — с особым, поощряющим ударением сказала мадам де Вионе.

— Не бойтесь, — поспешил заверить ее Стрезер. — Как только Чэд покончит с Джимом, тот перейдет ко мне. И тогда вы увидите.

Она словно уже «видела», но все же еще чего-то ждала. И вдруг:

— Она и в самом деле так прелестна?

Стрезер, который после последней фразы взялся за шляпу и перчатки, замешкался.

— Не знаю. Я присматриваюсь. Изучаю, так сказать, это редкое явление и, смею думать, смогу вам кое-что доложить.

— А она — явление? — спросила мадам де Вионе.

— Да, по-моему. Во всяком случае, я разберусь.

— Разве вы не знали ее прежде?

— Знал. — Он улыбнулся. — Но почему-то дома она не была явлением. Но вот с тех пор стала. — Он словно выводил это для себя. — Здесь стала.

— Так быстро?

— Не быстрее, чем я.

— А вы тоже стали?..

— Молниеносно. В тот же день, когда прибыл.

В ее проницательных глазах отразилась мелькнувшая по этому поводу мысль.

— Да, но в день, когда вы прибыли, вам повстречалась Мария. А кто повстречался мисс Покок?

Он не сразу ответил, но все же решился:

— Разве она не встретилась с Чэдом?

— Разумеется… но ведь не впервые. Они давно знают друг друга. — Стрезер только согласно кивнул, медленно, значительно, а она продолжала: — Вы хотите сказать, ей, по крайней мере, он показался новым лицом, представился иным.

— Да, иным.

— А каким? Каким она его видит?

Этого Стрезер не знал.

— Кто же в силах сказать, каким глубокая умная девушка видит молодого человека, глубокого и умного?

— Они все такие глубокие? Она тоже?

— Такое у меня впечатление — она глубже, чем я полагал. Повремените немного, и мы вместе все для себя выясним. Вы составите о ней собственное мнение.

Такая возможность, казалось, удовлетворяла мадам де Вионе.

— Стало быть, Сара приедет с ней? То есть Мэмми с миссис Покок?

— Без сомнения. Любопытство, — если уж ничто другое, — сделает свое дело. Впрочем, предоставьте все это Чэду.

— Ах, — вздохнула мадам де Вионе и отвернулась, словно скрывая усталость: — Чего только я не предоставляю Чэду!

Тон, которым это было сказано, вызвал у него сочувственный взгляд, выражавший, что он видит, как она напряжена. Но он снова пустил в ход призыв к доверию:

— Верьте ему! Верьте до конца!

Не успел Стрезер произнести эти слова, как сам их звук показался ему фальшивым — отступничеством от собственной точки зрения, и у него невольно вырвался смешок, который он мгновенно подавил. И тут же еще настойчивее посоветовал:

— Когда они приедут, угостите их мисс Жанной. И как можно обильнее. Пусть Мэмми на нее посмотрит.

Она бросила на него быстрый взгляд, словно уже видела обеих лицом к лицу.

— Чтобы Мэмми ее возненавидела?

Он снова опровергающе качнул головой.

— Мэмми на это не способна. Доверьтесь им.

Она окинула его жестким взглядом и вдруг, словно заклинание, которое должна была повторять и повторять, проронила:

— Это вам я верю. Но тогда, в отеле, — добавила она, — я не кривила душой: я искренне хотела, я хочу, чтобы моя Жанна…

— Да… — Стрезер почтительно ждал, пока она искала нужные слова.

— Чтобы Жанна сделала для меня, что может.

На секунду глаза их встретились, и она услышала от него то, что меньше всего ожидала:

— Бедная пташка!

Но и для него не менее неожиданно прозвучало повторенное эхом:

— Бедная пташка! Правда, ей самой ужасно хочется познакомиться с кузиной нашего Чэда.

— Она считает ее кузиной?

— Мы так ее называем.

Он снова помедлил, затем заверил, смеясь:

— Ваша дочь поможет вам.

Теперь он — уже минут пять как собираясь — наконец откланялся. Она прошла с ним часть пути, сопровождая из дальней гостиной в следующую и затем в следующую. Ее старинные аристократические покои располагались анфиладой из трех комнат, первые две из которых, от входа, были меньше последней, но каждая своим поблекшим и чинным видом как бы расширяла функции прихожей и усиливала чувство приближения к цели. Стрезер был в восторге от этих комнат, очарован ими, и теперь, медленно проходя по ним вместе с нею, был заново охвачен первоначальным своим впечатлением. Он останавливался, оборачивался, любовался перспективой, которая виделась ему высокой, печальной и сладостной — наполненной, как и в прошлый раз, смутными тенями прошлого, глухой далекой канонадой великой Империи. Все это наполовину было плодом его фантазии, но среди старых навощенных паркетов, блеклых розовых и голубых тонов, псевдоклассических канделябров с фантазией этой хочешь не хочешь приходилось считаться. Им ничего не стоило отторгнуть его как нечто неуместное. Необычность, своеобразие, поэтичность — он не находил нужного слова — дружбы Чэда подтверждали в его глазах ее романтическую сторону.

— Им надо это увидеть. Непременно надо.

— Пококам? — Она оглядела свои владения и осталась недовольна — словно ей видны были изъяны, которых не видел он.

— Да, Мэмми и Саре. В особенности Мэмми.

— Мое запущенное старое жилище? По сравнению с их вещами!..

— О, с их вещами! Вы говорили о том, что могло бы сослужить вам службу…

— И вы подумали, что мое убогое старое жилище меня выручит? О, — горестно вздохнула она, — на это нет надежды!

— Знаете, о чем я мечтаю? — продолжал он. — Я мечтаю, чтобы миссис Ньюсем сама взглянула на вашу обитель хоть раз.

Она уставилась на него, не улавливая связи:

— Это что-нибудь изменит?

Ее голос звучал настолько серьезно, что он, продолжая любоваться антуражем, рассмеялся:

— Вполне возможно.

— Но вы же рассказали ей, вы говорили…

— Все о вас? Да, замечательную повесть. Но есть вещи, которые не выразишь пером. Многое познается только на месте.

— Благодарю! — Она улыбнулась своей пленительной и грустной улыбкой.

— Мои писания обо мне в Париже, — уже совсем свободно продолжал он. — Правда, миссис Ньюсем видит насквозь.

Но она, кажется, была навсегда обречена все подвергать сомнению.

— Если кто и видит насквозь, так это вы. Вы, и никто другой.

— Тем хуже для других. Это же проще простого.

Они уже вступили в прихожую, где находились вдвоем: она не позвонила, вызывая слугу. Прихожая была высокой квадратной залой, мрачноватой и в то же время будоражащей воображение, где даже летом тянуло холодом, а ноги скользили, как по льду; стены украшали старинные гравюры — по разумению Стрезера, весьма ценные. Он прошел на середину, где замешкался, поправляя очки, а она остановилась в дверном проеме и, прислонившись к косяку, слегка касалась его внутренней стороны щекой.

— Вы были бы истинным другом.

— Я? — Он даже вздрогнул.

— По тому, что вы говорите. Вы, в отличие от очень многих, умны. — И вдруг, словно то, что она сообщала, вытекало из этого факта, заключила: — Мы выдаем замуж Жанну.

Это известие подействовало на него как неожиданный ход в игре, и первой мыслью было, что не таким путем следует Жанне выходить замуж. Но он поспешил выразить интерес — хотя, как позже подумал, выказал нелепое смятение чувств.

— Вы? Вы и… э… Чэд?

Разумеется, в «мы» входил отец Жанны; но назвать отца Жанны стоило бы ему больших усилий. Однако в следующую минуту выяснилось, что месье де Вионе, очевидно, не подразумевался, так как, продолжая, она сказала, что именно Чэда имела в виду и что Чэд был для них сущим ангелом в этом деле.

— Если уж говорить до конца, именно Чэд нас и навел. Я хочу сказать, навел на возможность, о какой, насколько могу судить, мне не дано было даже мечтать. Ведь месье де Вионе вряд ли пошевелил бы и пальцем!

Впервые она заговорила с ним о своем муже, и он даже не сумел бы выразить, как сразу почувствовал, насколько стал ей ближе. По сути, это не так уж много значило; в том, что она говорила, были вещи куда поважнее; но ему мнилось, словно этот штрих, внесенный ею, пока им так легко было вдвоем в этих прохладных, дышавших прошлым покоях, свидетельствовал о глубине ее доверия.

— Разве наш друг ничего вам не сказал? — спросила она.

— Нет, ничего.

— Все произошло очень быстро — за несколько дней, и к тому же пока еще не приняло той формы, которая позволяет огласить помолвку. Только вам — вам одному я о ней говорю. Мне хотелось, чтобы вы знали.

Сознание, так часто посещавшее его с первого же дня прибытия, что он все больше и больше «втянут», сейчас снова отдалось душевной болью; да и в чарующей манере, в которой она «втягивала» его, было для него что-то изощреннобезжалостное.

— Месье де Вионе примет то, что должен принять. Он предлагал с полдюжины вариантов — один неприемлемее другого, а такого не нашел бы, проживи он даже «мафусаилов век». А вот Чэд нашел, — продолжала она, повернув к Стрезеру сияющее, чуть разрумянившееся лицо, выражавшее гордость и доверие, — без шума и гама. Вернее, его нашли — как все нужное само его находит. Вы, наверное, считаете, что так устраивать браки дико, но в мои годы, — она улыбнулась, — должно сообразоваться с обстоятельствами. Семья нашего молодого человека ее высмотрела; вернее, одна из его сестер, милейшая дама — мы все о них знаем — видела ее со мной. Она поговорила с братом — указала ему на Жанну, и тогда они выследили меня и Жанну, чтобы присмотреться к нам, а мы ничего и не знали. Так продолжалось некоторое время, пока мы не уехали, а когда вернулись, все началось сначала и, слава Богу, надо думать, завершается к всеобщему удовольствию. Молодой человек познакомился с Чэдом и через общего приятеля передал ему, что имеет относительно Жанны серьезные намерения. Мистер Ньюсем семь раз примерил, прежде чем резать; он помалкивал и, лишь полностью удовлетворившись насчет молодого человека, нам о нем сказал. Вот такие хлопоты нас последнее время занимали. Кажется, он нам подходит — право, лучшего трудно пожелать. Остается решить всего два-три пункта в брачном договоре — они зависят от ее отца. Но тут, я думаю, нам ничто не грозит.

Стрезер, почти не скрывавший своего изумления, буквально смотрел ей в рот:

— От души желаю, чтобы было так. — И затем позволил себе спросить: — А от нее ничего не зависит?

— Естественно, все. Но она совершенно довольна. Она всегда пользовалась полной свободой. А он — наш молодой человек — поистине букет. Я просто его обожаю.

— Вашего будущего зятя? — уточнил он.

— Будущего, если, дай Бог, дойдет до счастливого конца.

— Дай Бог. От души вам этого желаю, — сказал, как и приличествовало, Стрезер.

Кажется, больше от него ничего не требовалось сказать, хотя новость подействовала на него весьма неожиданным образом: как-то неопределенно и тревожно его взволновала; он чувствовал, будто сам коснулся чего-то глубокого и случайного. Он никогда не упускал из виду, что тут существуют бездны, но эти были глубже, чем он предполагал, и на него словно легла ответственность, тяжкая, нелепая, за то, что изверглось из них на поверхность. То, что — отдававшее чем-то древним и холодным — он назвал бы подлинным аристократизмом. Короче, известие, преподнесенное хозяйкой дома, было для него — хотя он и не мог объяснить почему — чувствительным ударом, вызвавшим подавленность — бремя, от которого, сознавал Стрезер, ему надо немедленно избавиться. Слишком многих звеньев недоставало в этой цепи, чтобы он мог что-либо предпринять. Он был готов страдать — предстать пред собственным внутренним судом — ради Чэда, даже ради мадам де Вионе. Но он не был готов страдать ради ее дочери. И потому, сказав приличествующие случаю слова, хотел уйти. Однако она задержала его.

— Я кажусь вам чудовищем, да? — почти взмолилась она.

— Чудовищем? Почему?

Хотя в душе, еще не договорив, он уже корил себя за самую большую в своей жизни неискренность.

— Наши правила так непохожи на ваши.

— Мои? — Вот уж от чего он с легкостью мог отказаться! — У меня нет никаких правил.

— В таком случае, примите мои. Тем паче что они отменно хороши. В их основе vieille sagesse. Вы еще многое, если все пойдет как надо, услышите и узнаете и, поверьте, полюбите. Не бойтесь, вам понравится. — Она говорила ему, что из ее сокровенной жизни — ведь речь о самом заветном! — он должен «принять»; она говорила странно: словно в таком деле имело значение, нравилось ли это ему или нет. Поразительно! Но от этого все происходящее приобретало более широкий смысл. Тогда, в отеле, он, на глазах у Сары и Уэймарша, шагнул в ее лодку. Где же, Бог мой, он очутился сейчас? Этот вопрос еще висел в воздухе, когда другой, слетевший с ее губ, его поглотил: — Неужели вы думаете, что он — он, не чающий в ней души, — способен поступить безрассудно и жестоко?

— Вы имеете в виду вашего молодого человека? — спросил Стрезер, не уверенный, кто «он».

— Нет, вашего. Я имею в виду мистера Ньюсема. — Мгновенно все осветилось для Стрезера живительным светом, и свет этот засиял еще ярче, когда она добавила: — Он, слава Богу, проявляет к ней искреннейший, нежнейший интерес.

Да, засиял еще ярче!

— О, я в этом уверен.

— Вы говорили, — продолжала она, — мне надо ему верить. Видите, до какой степени я верю ему.

Он помолчал — всего мгновение, — и ответ пришел как бы сам собой:

— Вижу, вижу! — И ему казалось, будто он и в самом деле видит.

— Он не причинит ей ни малейшей боли. Ни за что на свете. И не станет — ведь ей нужно выйти замуж! — рисковать ее счастьем. И не станет — по крайней мере, по собственной воле — причинять боль мне.

Ее глаза — из того, что он сумел в них прочесть, — говорили ему больше, чем ее слова; то ли в них появилось что-то новое, то ли он лучше вчитался, только вся ее история — или, по крайней мере, его представление о ней, — теперь смотрела на него из этих глаз. Инициатива, которую она приписывала Чэду, всему придавала смысл, и этот смысл, свет, путеводная нить внезапно открылись ему. Он снова решил идти, чтобы ничего не растерять; теперь наконец это стало возможным, потому что слуга, услышав голоса в прихожей, явился исполнить свои обязанности. И пока он распахивал дверь и с бесстрастным видом ждал, Стрезер, собрав воедино что мог вывести из их с мадам де Вионе разговора, вложил это в последние слова:

— Знаете, не думаю, что Чэд мне что-нибудь скажет.

— Пожалуй… до времени.

— И я тоже до времени не стану ничего ему говорить.

— Делайте, как считаете лучше. Вам судить.

Она протянула ему руку, и он на мгновение задержал ее в своей.

— Ах, о сколь многом я должен судить!

— Обо всем, — сказала мадам де Вионе. И эту ее фразу вместе с неуловимым, тщательно скрываемым, подавляемым выражением чувства на ее лице он и унес с собой.

 

XXIII

Что касается прямых подходов, то в течение всей, теперь уже завершающейся, недели Сара не замечала его, третируя с неизменной холодностью, которая, вызвав у нашего друга более высокое представление о светских талантах этой леди, вернула его к мысли о том, что женщины всегда способны удивлять. Правда, его несколько утешало сознание, что в течение всего этого времени она не находила возможным удовлетворить и любопытство Чэда, хотя тот, с другой стороны, мог для собственного успокоения, по крайней мере, развивать — и развивал — бурную деятельность по части обеспечения своей сестры приятным времяпрепровождением. Стрезер же в ее присутствии ни на что не осмеливался, и единственное удовольствие, которое ему оставалось, — это пойти поболтать с Марией. Пойти к ней ему, конечно, удавалось теперь куда реже, чем обычно, однако же полчаса, в продолжение которых он после людного, пустопорожнего дня, когда его дорогие соотечественники наконец распределялись таким образом, что он мог, сняв с себя светскую узду, передохнуть, были для него истинной наградой. Он провел с ними все утро и снова явился в отель после полудня, однако, как выяснилось, честная компания разбрелась кто куда и по таким путям, о которых мисс Гостри было бы забавно послушать. Ему снова стало досадно, что она не причастна к их суете — она, которая, по сути, сама же его в ее смысл посвятила; однако, к счастью, у нее был неутолимый аппетит на светские новости. В ее чертоге сокровищ горел чистый огонь беспристрастного знания, словно лампада под византийским сводом. И именно сейчас более близкий взгляд на происходящее, как никогда, окупился бы для такого тонкого чувства, каким она обладала. За истекшие три дня ситуация, о которой ему предстояло доложить, начала по всем признакам обретать равновесие; придя в отель, он убедился, что, по всей видимости, судит о ней правильно. И дай Бог, чтобы равновесие это возобладало! Сара отправилась на прогулку с Уэймаршем, Мэмми — с Чэдом, и только Джим гулял сам по себе. Правда, позже, вечером Стрезеру предстояло сопровождать Джима: он должен был сопутствовать ему в «Вариете» — которое Стрезер старательно называл так, как называл его Джим.

Мисс Гостри упивалась его рассказом.

— А куда сегодня вечером собираются остальные?

— Все расписано. Уэймарш ужинает с Сарой у Биньона.

— А куда они двинутся потом? — полюбопытствовала мисс Гостри. — Не прямо же домой?

— Естественно, нет. Вряд ли их это устроит — во всяком случае, не Сару. Они держат в тайне, куда пойдут, но, по-моему, я догадался. — И, потомив мисс Гостри ожиданием, сообщил: — В цирк.

Секунду-другую она молча смотрела на него, потом расхохоталась почти до слез.

— Нет, вы неповторимы!

— Я? — Он не понимал почему.

— Как все вы — как все мы: Вулет, Милроз и их создания. Мы просто невероятны! Но дай Бог подольше оставаться такими! А тем временем мистер Ньюсем, — предположила она, — отправится с мисс Покок?..

— Совершенно верно, в «Комеди Франсез», на ту же пьесу, которой вы угощали Уэймарша и меня. Семейный спектакль, так сказать!

— Желаю мистеру Чэду насладиться им не меньше, чем я! — Она, как никто, видела все насквозь. — А что они, ваши молодые люди, всегда так проводят вечера?

— Ну… они молодые люди, но старые друзья.

— Да, да. А ужинают они, для разнообразия, у Бребана?

— Где они ужинают — большой секрет. Только я подозреваю, что ужинать, тихо и скромно, они будут в квартире у Чэда.

— И она поедет к нему одна?

Они обменялись взглядами.

— Он знает ее чуть ли не с пеленок. К тому же, — сказал Стрезер с ударением, — Мэмми не заурядная девица. Она — замечательная натура.

Мисс Гостри помедлила.

— Вы хотите сказать, она рассчитывает на успех?

— Увлечь его и завладеть им? Не думаю.

— Не так уж жаждет его? Или не верит в свои силы? — И когда он ничего на это не ответил, продолжала: — Что, совсем к нему равнодушна?

— Нет, почему же. Думаю, не совсем. Но я как раз это и имел в виду, когда назвал ее незаурядной. Именно, если не равнодушна. Впрочем, — заключил он, — поживем — увидим, в каком месте она проявится — прорвется наружу, так сказать.

— Кажется, вы превосходно мне показали, — засмеялась мисс Гостри, — в каком месте она проникла внутрь. А ее друг детства, — спросила она, — позволяет себе, не задумываясь, флиртовать с нею?

— Нет… тут другое. Чэд ведь тоже замечательная натура. Они все замечательные! — вздохнул он с внезапно прозвучавшей неожиданной нотой зависти и грусти. — По крайней мере, чувствуют себя счастливыми.

— Счастливыми? Они? — Видимо, это, при их многообразных трудностях, удивило ее.

— Я кажусь себе среди них белой вороной.

— Вы? — запротестовала она. — С вашей постоянной данью идеалу?

Он усмехнулся этой «постоянной дани идеалу». Но тут же постарался изъясниться более внятно:

— Они живут полной жизнью. С утра до вечера в хлопотах. А я отхлопотал. Теперь чего-то жду.

— Но вы ведь ждете вместе со мной, — обронила она.

Он ответил ласковым взглядом.

— О да! Если бы не это!

— Мне вы тоже помогаете ждать, — сказала она и поспешно добавила: — У меня для вас новость, которая поможет вам ждать; сейчас вы ее узнаете. Только сначала мне хотелось бы услышать еще несколько слов о Саре. Я, знаете, просто ею наслаждаюсь.

— Я тоже. Если бы не это! — И он снова, не без лукавого удовольствия, вздохнул.

— Право, вы обязаны женщинам больше, чем любой мужчина из всех, кого я знаю. Это мы, женщины, не даем вам закоснеть. Но возвращаясь к Саре… Знаете, в моих глазах она, пожалуй, личность.

— Так оно и есть, — с готовностью согласился Стрезер. — Она, несомненно, личность. И чем бы ни кончилось нынешнее ее предприятие, эти незабвенные дни она прожила не зря.

Мисс Гостри понадобилась пауза.

— Вы хотите сказать — она влюблена?

— Я хочу сказать, ее одолевают сомнения, не влюблена ли она, и это ее вполне устраивает.

— До сих пор, — рассмеялась Мария, — это вполне устраивало женщин.

— О да… чтобы сложить оружие. Только сомневаюсь, чтобы и на сегодняшний день такая идея — как идея — устояла в неприкосновенности. Впрочем, у Сары это дань идеалу — у каждого своя. Это ее романтический идеал, и он кажется мне лучше моего. Роман в Париже, — пояснил он, — на этой классической почве, в этой заряженной, зараженной атмосфере, да еще вспыхнувший совершенно внезапно и с огромной силой — да о таком чуде она и не мечтала. Короче, она должна признать, что познала родство душ… и со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Мисс Гостри слушала, не пропуская ни слова.

— Джим?

— Джим. Джим подогревает ситуацию. Он создан, чтобы подогревать. К тому же существует миссис Уэймарш! Завершающий штрих. Дополнительный оттенок. Правда, Уэймарш фактически в разводе.

— Зато она, увы, нет — еще один дополнительный оттенок. — В этой реплике была вся мисс Гостри. Но при всем том: — А он влюблен?

Стрезер остановил на ней долгий взгляд, потом обвел глазами комнату, потом подошел поближе:

— Вы никому на свете не скажете? До конца жизни?

— Никогда.

Какая сцена! Прелесть!

— Ну так вот. Он полагает, что Сара по уши в него влюблена. Но не боится, — быстро добавил Стрезер.

— Что она потеряет голову?

— Нет, что влюбится сам. Ему вся эта ситуация доставляет огромное удовольствие. Он уверен: Сара с собой справится. Ну а он своей отзывчивостью ей в этом помогает — переправляет ее через бурный поток.

Марии подобные отношения представились в комическом свете.

— Шампанского? Хороша отзывчивость! Ужинать с нею нос к носу в час, когда весь Париж предается светским развлечениям. И где? В великом храме — если верить слухам — низких наслаждений.

— Именно. Это как раз им обоим по душе, — отвечал Стрезер. — К тому же в высшей степени невинно. Место — самое парижское, час — когда лихорадит кровь, стол — на сотню франков, уставленный яствами и винами, к которым они едва прикоснутся, — вот романтическое приключение во вкусе нашего друга. Дорогие отношения — дорогие в смысле франков и сантимов, которых у него в избытке. Ну а потом цирк — забава подешевле, но уж он найдет способ превратить ее в дорогую, насколько только можно, — такова его дань идеалу. Он проведет Сару через тернии. И беседовать они будут не менее чинно и благородно, чем мы с вами.

— Ну, мы с вами, благодарение небу, достаточно чинны и благородны, — засмеялась она, — чтобы испортить им всю музыку. Ваш Уэймарш просто старая кокетка. — И в следующее мгновение перешла к другому сюжету. — А вот чего вы, надо думать, не знаете, так это, что Жанна де Вионе стала невестой. Она выходит замуж — все уже окончательно оговорено — за молодого де Монброна.

Он покраснел:

— Стало быть — раз вы знаете — это уже не секрет?

— О, я часто знаю многое, что для других еще секрет. Разве не так? Впрочем, — сказала она, — завтра это ни для кого уже не будет тайной. Но, кажется, я ошиблась, полагая, что вам об этом неизвестно. Меня предвосхитили, и от моей новости вы вовсе, как я того ожидала, не подпрыгнули до потолка.

От такой проницательности у него перехватило дыхание.

— Вы никогда не ошибаетесь! Подпрыгнул, да еще как, когда услышал об этом впервые.

— Но если вы знаете, почему же сразу не сказали, как только пришли?

— Потому что, сообщив мне это, она просила ничего не разглашать.

— Кто? Сама мадам де Вионе? — не удержалась мисс Гостри.

— И говорила как о чем-то возможном — еще не окончательном — добром деле, которое устраивает Чэд. Поэтому я и молчал.

— Теперь вам уже нет нужды молчать, — отвечала она. — До меня вчера это дошло — окольным путем и случайно — от некоего господина, которому — как о деле вполне решенном — сообщил кто-то из родственников молодого человека. Я придерживала эту новость для вас.

— Полагая, что Чэд мог и не сказать мне?

Она замялась:

— Если он не сказал…

— Не сказал. Хотя, по всей очевидности, их помолвка состряпана им. Вот так. Так вот обстоят дела.

— Вот так обстоят дела, — кротким эхом отозвалась она.

— Потому-то я и подпрыгнул. Потому подпрыгнул, — продолжал он, поясняя, — что это — то есть новое положение дочери — не оставляет места сомнению: он и мать, другого не дано.

— Все же… это упрощает.

— О да! Упрощает, — согласился он. — И отмечает новую ступень в его отношениях. Это его ответ на действия миссис Ньюсем. И стало быть, так вот, как вы любите говорить, обстоят дела.

— Вы хотите сказать — хуже некуда.

— Хуже некуда.

— И Чэд хочет, чтобы об этом худшем знала Сара?

— Что ему Сара?

У мисс Гостри взметнулись брови.

— Вы имеете в виду, она уже высказалась?

Стрезер вновь зашагал по комнате; он и прежде — до нынешнего разговора — снова и снова перебирал в мыслях подробности, стараясь додумать все до конца, но с каждым разом этот путь только удлинялся.

— Он хотел, чтобы она, его милый друг, убедилась: все прекрасно. То есть убедилась в мере его привязанности. Ей требовалось подтверждение, и он придумал такое. Вот и все.

— Уступка ревности?

Стрезер остановился на полушаге.

— Да, назовем это так. Темной страстью. От этого моя проблема лишь углубится.

— Разумеется, темной страстью. И я полностью с вами согласна: проблемы мелкие нам ни к чему. Но давайте кое-что проясним. Мог ли он в разгар подобных треволнений, или сразу вслед за ними, питать серьезные чувства к Жанне? Я имею в виду чувства, которые питает к девушке свободный молодой человек.

С этим Стрезер справился.

— Думается, ему приходило на мысль, что было бы весьма недурно, если бы он мог. Много лучше.

— Лучше, чем быть связанным с Мари?

— Да… чем чувство неловкости, порождаемое привязанностью к женщине, на которой нет малейшей надежды — разве только ценою крушения — жениться. И винить его тут нельзя, — заявил Стрезер. — Да, несомненно, так было бы лучше. Даже когда все хорошо, по большей части всегда находится что-то возможно лучшее или то, что, нам кажется, могло бы быть лучше. Но для него это все равно было бы нереальным. Он не мог увлечься Жанной. Он связан с Мари. У них слишком необыкновенные отношения, и они зашли уже слишком далеко. В этом и причина, а его успешное содействие устройству Жанны лишь подтверждает мадам де Вионе, решительно и окончательно, что он перестал колебаться. Впрочем, — добавил он, — не сомневаюсь, что Сара даже не успела на него насесть.

Его собеседница призадумалась:

— И у него не возникает желания — ради собственного удовлетворения — объяснить ей мотивы своего поведения.

— Разумеется, нет. Он предоставит это мне. Он все предоставит мне. Я, что называется, предчувствую, — нехотя продолжал он, — что вся эта история падет на мои плечи. Да-да, во всех ее переплетениях и подробностях. Из меня выжмут все. — Стрезер мысленно обозрел, что ему предстоит. Затем подвел итог: — До последней капли крови!

— Ах, пожалуйста, — шутливо запротестовала она, — оставьте хоть капельку на мою долю. Мне она очень понадобится! — Однако не стала объяснять зачем и в следующее мгновение заговорила о другом: — Скажите, увещевая Чэда, миссис Покок полагается на свое обаяние?

— Возможно.

— А оно не действует?

Стрезер предпочел выразить ту же мысль иначе:

— Она пытается сыграть на струне «любовь к родному дому» — кстати, лучшее, что может сделать.

— Лучшее для мадам де Вионе?

— Нет, для родного дома. Родного. Настоящего.

— Настоящего, если он не рождает отклика в душе?

Стрезер помолчал.

— Тут загвоздка в Джиме, — сказал он после паузы. — Родной дом — это Джим.

— Ах нет, — возразила она. — Без сомнения, не он, а миссис Ньюсем.

Стрезер постарался свести концы с концами:

— Дом, куда миссис Ньюсем зовет Чэда, — это дом бизнеса. А у его дверей стоит Джим, широко расставив ноги, и Джим, откровенно говоря, чрезвычайно грозная сила.

— И вы, бедняжка, — мисс Гостри устремила на него взор, — собираетесь провести с ним вечер!

— О, мне он не опасен, — рассмеялся Стрезер. — Я с кем угодно слажу. Но Саре, пожалуй, не следовало его сюда привозить. Она плохо его знает.

Мисс Гостри не без удовольствия это выслушала.

— Вы хотите сказать, не знает, какой он дурной человек?

Стрезер решительно качнул головой.

— Не в полной мере.

Она замялась.

— А миссис Ньюсем? Неужели и она?..

Он повторил тот же жест.

— Вряд ли… насколько могу судить.

Мария силилась это одолеть.

— Неужели так-таки совсем, совсем не знает?

— Совершенно. Напротив, она очень высоко его ставит. — И тут же, как бы поддерживая такую оценку, добавил: — Он ведь и хороший человек — по-своему. Все зависит от того, что вам от него нужно.

Но мисс Гостри не признавала такого отношения — оно ей претило, мистер Джим не нужен был ей и даром.

— По мне, так уж лучше, — резко заявила она, — чтобы ваш Джим был откровенной дрянью. И еще лучше, — произнесла она даже резче, — чтобы миссис Ньюсем знала ему настоящую цену.

Стрезеру, хотел он того или нет, пришлось это проглотить; однако он решил внести уточнение:

— Сказать вам, кто на самом деле его знает?

— Мистер Уэймарш? Вот уж нет.

— Разумеется, нет. Право, я не так уж часто думаю о мистере Уэймарше; если угодно, в последнее время и вовсе не думаю. — И затем, после многозначительной паузы назвал, кого имел в виду: — Мэмми.

— Собственная его сестра? — Мисс Гостри, как ни странно, была разочарована. — А какая нам от этого польза?

— Скорее всего, никакой. Но вот так, как всегда, обстоят дела.

 

XXIV

Вот так, стало быть, обстояли дела, когда два дня спустя Стрезер наведался в отель, где остановилась миссис Покок, и, отправившись в гостиную этой леди, решил поначалу, что слуга, сопровождавший его туда и тотчас удалившийся, ошибся номером. Никто из его обитателей не вышел к нашему другу; комната выглядела пустынной — такой пустынной, какой только может выглядеть в Париже в дивные послеполуденные часы, когда слабый шум, производимый жизнью огромного сообщества, проникая извне, растекается среди просторно расставленной мебели, словно солнечные лучи в знойном воздухе томящегося в безлюдье сада. Наш друг глазел по сторонам, не зная, на что решиться; он отметил, о чем свидетельствовал уставленный покупками и разной разностью стол, что Сара приобрела (отнюдь не по его совету) последний выпуск оранжево-розового «Revue»; обнаружил полученную Мэмми в подарок от Чэда книгу Фромантена«Мастера прошлого», на обложке которой даритель начертал ее имя, и замер, упершись взглядом в увесистое письмо с адресом, написанным знакомой рукой. Письмо это, пересланное через банковскую контору, лежало на заметном месте нераспечатанным и именно по этой причине внезапно обрело свойство усиливать воздействие его автора. Оно наглядно показывало, какого размаха миссис Ньюсем — на этот раз ее излияния были особенно обильны — достигла в переписке с дочерью, меж тем как его, Стрезера, держала на скудном пайке, и осознание этого факта произвело на нашего друга столь сильное впечатление, что на минуту-другую у него онемели ноги и занялось дыхание. В его собственном номере, в его собственной гостинице хранилась стопа плотно набитых конвертов, написанных той же рукой, и при виде, после длительного перерыва, знакомого очертания букв он невольно вернулся к вопросу, который уже не раз себе задавал: не получил ли он окончательную отставку без права на обжалование. Никогда еще твердые линии, выведенные пером миссис Ньюсем, не внушали ему столь полную в этом уверенность; и вдобавок, при нынешнем кризисе, внушали мысль о непреложности любых ее волеизъявлений. Короче, глядя на имя и адрес Сары Покок, он словно глядел в лицо ее матери и, не выдержав, отвел глаза, как если бы это лицо не пожелало смягчиться. Казалось, миссис Ньюсем сама присутствует в комнате, глубоко и остро сознавая его присутствие, и поэтому он чувствовал, что должен стоять и молчать, что обязан, по крайней мере, остаться и принять наказание. Оставаясь, он тем самым его принимал — склонял голову и ждал появления Сары. Она непременно появится, если он будет ждать достаточно долго. Сейчас он, как никогда прежде, ощущал, что ей удалось заронить в него чувство тревоги. Спору нет, она обладала замечательным — с точки зрения Вулета — чутьем по части навязывания ему своей воли, и сколько бы он ни пытался убеждать себя, что ему все равно, — пусть принимается за него, когда ей угодно, или не принимается, если ей неугодно, — будто ему не в чем признаваться, каких бы признаний она ни ждала, изо дня в день он находился в атмосфере, которая требовала от него очищения, и в иные минуты его так и подмывало форсировать этот процесс. Благоволи она явиться сейчас, застав его в таком состоянии, между ними, без сомнения, произошло бы очистительное объяснение, такое или иное.

В этом пасмурном настроении он смиренно мерил шагами комнату, пока вдруг снова не остановился как вкопанный. Оба окна, выходившие на балкон, были распахнуты настежь, и на стекле одной из сильно откинутых рам он уловил отражение, цвет которого говорил о женском платье. Кто-то, стало быть, все это время находился на балконе, и особа эта, кто бы она ни была, поместившаяся между окнами, оставалась невидимой; с другой стороны, потоки уличного шума заглушали звук его шагов и когда он вошел, и когда фланировал по гостиной. Будь этой особой Сара, он тут же получил бы полное удовлетворение. Мог бы одним-двумя ходами навести ее на разговор, исцеливший его от напрасного томления; и даже если бы ничего из нее не извлек, получил бы, по крайней мере, облегчение, обрушив крышу на свою и ее головы. К счастью, не было рядом наблюдателя, готового отметить, — если говорить о мужестве нашего друга, — как даже после столь исчерпывающих рассуждений он все же медлил. Он ждал Сару и приговор этого оракула, но ему пришлось перепоясаться наново — что он и совершил в амбразуре окна, стараясь не высовываться ни вперед, ни назад, — прежде чем потревожить невидимку. Будь это Сара, она непременно ему показалась бы: он был целиком к ее услугам — по первому же ее желанию! И тут недоступная его взору дама и впрямь показалась — только в последний миг обнаружилось, что скрывавшаяся на балконе была совсем иной особой — особой, в которой Стрезер, взглянув пристальнее, когда она, чуть изменив позу, обернулась к нему стройной спиной, признал блистательную прелестницу Мэмми — Мэмми, ничего не подозревавшую, Мэмми, которая осталась дома одна и заполняла свой досуг на собственный манер, Мэмми, с которой, прямо скажем, не слишком красиво обошлись, но Мэмми, погруженную в раздумье, чем-то плененную и пленительную. Сложив руки на балюстраде и отдав все свое внимание улице, она предоставила нашему другу возможность, не поворачиваясь, наблюдать ее и размышлять над создавшимся положением.

Как ни странно, но, понаблюдав и поразмыслив, он попросту отступил назад — в гостиную, так и не воспользовавшись козырем, который держал в руках. Несколько минут он вновь курсировал взад-вперед, словно обдумывая нечто новое, словно встреча с Сарой утратила для него свое значение. Да, если уж на то пошло, значение теперь приобретало другое: то, что он оказался с Мэмми глаз на глаз. Возможность поговорить с нею наедине встревожила его до такого предела, о котором он не думал заранее, в этом было что-то, мягко, но очень настойчиво его затронувшее, и с каждым разом все сильнее, когда он останавливался, дойдя до края балкона, откуда вновь смотрел на Мэмми, сидящую там в неведении. Ее спутники разбрелись кто куда: Сара отбыла вместе с Уэймаршем, Чэд — с Джимом. В глубине души Стрезер не ставил Чэду в вину прогулки с Джимом, оправдывая его заботу об увеселениях зятя необходимостью блюсти приличия, и, доведись ему говорить об этом — скажем, с мисс Гостри, — не задумываясь, назвал бы поведение молодого человека весьма тонким. Однако следующим ему пришло на ум, не чересчур ли утонченно оставить в такую погоду Мэмми в гостинице одну, сколько бы, очарованная этим своим квази-Парижем — олицетворенным для нее в рю де Риволи, — полным диковин и причуд, она ни наслаждалась. Во всяком случае, наш друг признал, а признав, тотчас ощутил, что постоянное давление, оказываемое на него мыслями о миссис Ньюсем, вдруг почти осязаемо упало и ослабело, что с каждым днем он все больше чувствует в этом юном создании нечто необычное и неясное — тайну, которой наконец мог дать толкование. Мэмми владела навязчивая идея — навязчивая идея в добром смысле, и теперь, словно от нажатия пружинки, она встала на должное место. Это открывало перед ними возможность — правда, затрудненную тем, что она появилась случайно и запоздала, — возможность общения, даже дружеских отношений, которыми они до сих пор пренебрегали.

Они знали друг друга по Вулету, но их прежние отношения, как ни поразительно, не имели ничего общего с тем, что сейчас витало в воздухе. Девочкой, «бутоном», затем распускающимся розаном она вольно расцветала у него на глазах в почти непрестанно широко распахнутом доме, где она запечатлелась в его памяти сначала очень бойкой, позже очень робкой слушательницей — в то время он как раз читал для круга миссис Ньюсем (ох эти «фазы» миссис Ньюсем и его собственные!) курс по английской литературе, подкрепленный экзаменами и чаепитиями, — а к концу лучшей из лучших. Других точек соприкосновения, насколько ему помнилось, между ними не было: в Вулете не имели обыкновения объединять свежайший розан со сморщенными зимними яблоками. Сейчас при виде Мэмми он, сверх того, остро ощутил бег времени: еще позавчера он спотыкался о ее серсо, а нынче опыт по части необыкновенных женщин, — а ей, спору нет, суждено было стать необыкновенной — подсказывал ему, попросту предписывал зачислить юную американку в их число. Наконец — он это ясно видел! — ей было что сказать ему, и больше, чем он мог ожидать от современной хорошенькой девицы, доказательством чему служило то, что она вряд ли решилась бы сказать это своему брату, невестке или Чэду, разве только, будь она дома, — миссис Ньюсем, из почтения к ее возрасту, авторитету и высокому положению. Эта тайна составляла для всех поименованных лиц несомненный интерес, и именно в силу проявляемого ими интереса Мэмми держалась особенно осторожно и благонравно. Все это за какие-то пять минут выстроилось в мозгу Стрезера и привело к мысли, что ей, бедняжке, сейчас остается утешаться лишь своим благонравием. И ему тотчас подумалось, что для хорошенькой девушки в Париже подобное положение достойно сожаления. Вот почему он вышел к ней на балкон нарочито резвым шагом, что сам же почувствовал, словно только-только появился в комнате. Услышав голос Стрезера, она, вздрогнув, обернулась и, хотя встретила его со всей должной учтивостью, не сумела скрыть разочарования:

— Ах, я думала, это мистер Билхем!

В первый момент этот возглас поразил нашего друга, и под его воздействием он несколько потерялся; однако, спешим добавить, тотчас вновь обрел душевное равновесие, и его воображение расцвело пышным цветом. Крошка Билхем — ведь Крошку Билхема здесь в нарушение приличий ожидали — замаячил где-то на заднем плане; обстоятельство, которое сулило сыграть Стрезеру на руку. Вскоре они — двое с балкона — перешли обратно в гостиную, где среди пурпурно-золотого великолепия остальные по-прежнему блистали своим отсутствием и где Стрезер провел еще добрых сорок минут, не показавшихся ему потраченными попусту. И в самом деле, согласившись на днях с Марией о роли темных страстей, он теперь сделал еще одно открытие, которое не сужало стоящую перед ним проблему, а, напротив, внезапно хлынуло на него частью нового вала. Только позже, перебрав в уме все подробности, он осознал, из сколь многих элементов сложилось у него общее впечатление; а сейчас, сидя рядом с очаровательной девушкой, чувствовал лишь одно — как заметно возрастало их взаимное доверие. Она и впрямь была полна очарования — в конечном счете, очарования, которое не умаляли привычка и обыкновение держаться очень вольно и непосредственно. Она была полна очарования, вопреки тому, что наблюдателю менее проницательному, чем он, грозила опасность увидеть ее в ином свете — смешной. Да-да, она, восхитительная Мэмми, сама того не замечая, выглядела смешной — томная, словно невеста под венцом, хотя, насколько Стрезер мог судить, о наличии жениха пока не было и речи, красивая и статная, непринужденная и словоохотливая, снисходительно-ласковая, она производила впечатление особы, которая, сама себя смущаясь, старается проявить обходительность. Одета она была, скажем так, скорее как пожилая, нежели молодая дама, если допустить в пожилой суетное желание нравиться. Ее сложной прическе недоставало небрежности, украшающей юность; к тому же она усвоила солидную манеру, держа перед собой аккуратно сложенными на редкость ухоженные ручки, склоняться чуть-чуть вперед, словно кого-то поощряя и жалуя, и все это, вместе взятое, создавало облик хозяйки, занятой «приемом», определяло ей постоянное место между окнами, куда, казалось, доносилось позвякивание розеток с мороженым и непрерывно назывались имена гостей, этих мистеров Коксов и мистеров Коулсов, расхожих образчиков единого типа, которых она «была счастлива у себя видеть».

Все это было смешно, но смешнее всего было несоответствие между высокопарным благожелательно-покровительственным тоном — с любовью к многосложным словам, обещавшим с годами превратить ее в докучливейшее существо — и однообразно звучащим, пока еще естественно и не нарочито, голоском пятнадцатилетней девочки. Тем не менее к концу десяти минут Стрезер почувствовал в ней спокойное достоинство, которое все это искупало. Спокойное достоинство солидной матроны в пышном, чересчур пышном наряде было, очевидно, тем впечатлением, которого она добивалась, и подобный идеал вполне мог понравиться вступавшему с ней в отношения. Именно это и произошло с ее гостем, в уме которого многое сместилось и смешалось за проведенный с нею быстролетный и насыщенный час. В результате отношений, которые он так поспешно завязал, у него возникла уверенность, что она, как никто другой, если можно так выразиться, стоит за и на стороне первоначального посла миссис Ньюсем. Она сочувствовала не Саре, а ему; и показателем этого было то, что все эти дни он ощущал ее поддержку как неминуемую. Оказавшись в Париже, в самом центре событий и в непосредственной близости от их героя — под которым Стрезер подразумевал никого иного как Чэда, — она, сама не ведая как, стала иной: глубокие перемены неслышно произошли в ее душе, и к тому времени, когда она их прозрела, Стрезер уже прочитал ее драму. Короче, когда она поняла, к чему пришла, он уже все о ней знал, и теперь знал даже лучше, хотя в продолжение часового разговора они не произнесли ни единого слова о предмете его затруднений. Правда, вначале, как только они уселись рядом, был момент, когда ему показалось, что она порывается заговорить о его миссии. Вход в эту область был широко раскрыт, и Стрезер уже приготовился в нужное мгновение отразить ее, равно как чье-либо другое вторжение. Но очень дружески, очень интимно, ничего не коснувшись и проявив величайший такт, она сумела остаться за порогом; словно ей хотелось показать ему, что она способна говорить с ним, не задевая… скажем так, не задевая ничего.

Выяснилось, хотя говорили они о чем угодно, кроме Чэда, что Мэмми, в отличие от Сары, в отличие от Джима, превосходно разобралась в том, каким он стал. Выяснилось, что, до мельчайших подробностей, до волоска охватив происшедшую в нем перемену, она хотела, чтобы Стрезер знал: это ее глубочайшая тайна. Так они, удобно расположившись, беседовали — словно другого случая у них до сих пор не было — исключительно о Вулете и, держась этой темы, по сути, как бы вернее сохраняли свою тайну. Для Стрезера этот час мало-помалу приобретал дивную печальную сладость; теперь он смотрел на Мэмми иными глазами, высоко ее оценив — возможно, в результате укоров совести за прежнюю несправедливость. От ее речей, как от дуновения западного ветерка, им овладела тоска по родному дому и щемящее волнение; и он невольно представил себе, будто во время мертвого штиля его выбросило с нею на далекий берег среди пестрого сброда потерпевших крушение. Они ведут свой диалог на коралловой отмели и вместе с печальными улыбками и взглядами, достаточно иносказательными, обмениваются остатками пресной воды, которую удалось спасти. Больше всего Стрезера поразило то, что его собеседница безусловно знала, как мы намекали ранее, в какой точке она сумела «прорваться». Где именно, она явно не собиралась ему сообщать; более того, ответ на этот вопрос он должен был искать сам. Он и надеялся его найти, потому что, не решив эту задачу, не мог бы полностью ни утолить свой интерес к Мэмми, ни подтвердить восхищение, которое она заслужила — заслужила бесспорно; чем больше он наблюдал ее, тем больше убеждался, сколько в ней благородной гордости. Она сама все видела, сама все знала, даже то, чего не хотела, и именно это ей помогало. Чего же она не хотела? Увы, ее старому другу не было дано удовольствия это знать, хотя, несомненно, очень порадовало, если бы что-то ему приоткрылось. А пока с неизменной мягкостью и светскостью она держала его в полном неведении и, словно желая возместить это, занимала милым дружеским разговором. Она поведала ему свое впечатление от мадам де Вионе, о которой «так много слышала»; она поделилась с ним своими впечатлениями о Жанне, с которой «ужасно хотела познакомиться»; она излагала все это с обходительностью, позволившей ее собеседнику не без волнения узнать, что вместе с Сарой они в первой половине дня после безобразных проволочек, вызванных множеством причин, главным образом — вечная история! — покупкой нарядов, которые, увы, отнюдь не вечны, нанесли визит на рю де Бельшас.

От звука этих имен Стрезера чуть было не бросило в краску: первым он не смог бы их назвать, как не смог бы указать причину такой щепетильности. Мэмми произнесла их с легкостью, о какой он не мог бы и мечтать, хотя это, пожалуй, стоило ей больших усилий, чем ему когда-либо приходилось затрачивать. Она упомянула обеих дам как друзей Чэда — друзей исключительных, известных, желанных, завидных, и, словно между прочим, сумела вставить, что, сколько о них ни слышала, правда, не сказав, от кого и где — штрих для нее весьма характерный, — они превзошли все ее ожидания. Она возносила их до небес, как было принято в Вулете, и принятое в Вулете вновь пришлось Стрезеру по душе. Никогда еще подлинная сущность этого обычая не получала у него столь высокой оценки, как тогда, когда он слушал из уст своей восторженной собеседницы, что обаяние старшей дамы из особняка на рю де Бельшас выше всяких слов, — а младшая — просто идеал, чудо из чудес.

— Вот в ком ничего не нужно менять — она само совершенство. Чуть тронь, и только испортишь. В ней нельзя трогать и волоска, — сказала она о Жанне.

— Да, но здесь, в Париже, — возразил Стрезер, — в жизни маленьких барышень случаются перемены. — И, шутки ради, пользуясь случаем, добавил: — Разве вы это на себе не почувствовали?

— Случаются перемены? Но я не маленькая, я — большая, бравая девица, кровь с молоком. Мне все нипочем, — рассмеялась она. — Пусть случаются.

Стрезер выдержал паузу, соображая, не сказать ли ей, насколько она оказалась милее, чем он предполагал: такой комплимент был бы ей, вероятно, приятен — выдержал паузу, в итоге которой пришел к заключению, что Мэмми и сама уже догадалась об этом, и коснулся другого предмета:

— Мадемуазель де Вионе выходит замуж. Вы, верно, об этом слышали? — спросил он, и не успел задать вопрос, как осознал: она связывает его со своей последней репликой.

Так-так, подумалось ему, надо быть начеку!

— Конечно же. Там был ее жених — месье де Монброн, и мадам де Вионе нам его представила.

— Приятный молодой человек?

Мэмми не преминула блеснуть, пустив в ход лучшие свои светские манеры:

— Каждый молодой человек приятен, когда влюблен.

Стрезера это рассмешило.

— И месье де Монброн… уже… влюбился… в вас?

— В меня? С какой стати? Куда лучше — он влюблен в нее, в чем, слава небу, я мгновенно убедилась. Он просто без ума от нее, и, право, было бы обидно, будь это иначе. Она такая прелесть.

Стрезер замялся.

— И тоже без ума от него?

Мэмми улыбнулась, и ее улыбка поразила Стрезера, так же как поразил ее ответ.

— Она сама еще не знает.

Стрезер снова, не сдержавшись, рассмеялся.

— Зато вы знаете?

Она приняла брошенный ей мяч.

— Разумеется. Я все знаю.

И, глядя на эту девушку, сидящую тут и потирающую свои ухоженные ручки с таким видом, будто все обстоит превосходно — только локти, пожалуй, она развела чересчур далеко, — Стрезер вдруг подумал, что все остальные в своих личных делах кажутся по сравнению с ней глупцами.

— Знаете, что бедняжка Жанна не знает, что с ней?

Это было почти равнозначно тому, что сказать: Жанна влюблена в Чэда, и вполне выражало желание Стрезера утвердиться в мысли, что Жанна отвечала чему-то большому и вольному в душе этой тоненькой девушки, сидящей сейчас перед ним. Конечно, годам к тридцати она располнеет, даже чересчур располнеет, но навсегда останется такой, какой показала себя сейчас, в эту нелегкую минуту — непредвзятой, доброй, нежной.

— Если нам еще доведется встретиться, — а я надеюсь, так оно и будет, — думается, я понравлюсь ей (кажется, уже понравилась) и она разговорится со мной.

— И вы скажете?

— Скажу. Скажу, что с ней — ей слишком хочется быть самой примерной. А быть примерной, в ее понимании, означает повиноваться и ублаготворять.

— Свою маменьку, вы хотите сказать?

— В первую очередь свою маменьку.

Стрезер замялся:

— А затем?

— «Затем» — мистера Ньюсема.

Он оценил ее мужество и благородство: она не напускала туману.

— И только в последнюю очередь месье де Монброна?

— Только в последнюю, — добродушно подтвердила она.

— Так что в итоге все будут удовлетворены? — поразмыслив, спросил он.

Мэмми — это нечасто с ней бывало — заколебалась, но лишь на мгновение, и то скорее всего потому, что искала самый прямой ответ, избегая недомолвок между ними.

— По-моему, я могу говорить только за себя. Я — да, вполне.

Этим многое было сказано: она изъявляла готовность помогать ему, раскрывала свои карты, позволяя использовать в собственных целях, к которым, говоря по чести и совести, не имела никакого отношения. Этим было все сказано, и ему оставалось лишь, следуя ее примеру, принять этот удар, выразив искреннее восхищение. Восхищение это граничило с обвинением, но ничто иное не могло бы показать, как полно он ее понимает. Он протянул ей, прощаясь, руку со словами: «Чудно, чудно, чудно!» — и удалился, оставив ее, во всем ее блеске, дожидаться Крошки Билхема.