Глава 1

Ему сказали, что дамы ушли в церковь, но он имел возможность убедиться, что это не совсем так, судя по тому, что увидел с верхних ступенек лестницы (она спускалась со значительной высоты двумя маршами, очень изящно изогнутыми на повороте), стоя у порога дверей длинной, залитой светом галереи, откуда открывался вид на огромную лужайку. Там, в некотором расстоянии от него, под развесистыми деревьями, прямо на траве сидело трое мужчин; четвертую же фигуру никак нельзя было принять за мужчину: против этого говорило цветное пятно летнего платья, выделявшееся среди окружавшей его густой свежей зелени очень ярким малиновым мазком. Лакей, провожавший Пола Оверта наверх, спросил, не хочет ли он сначала пройти в отведенную для него комнату. Молодой человек отклонил это предложение — ему было незачем приводить себя в порядок: ехал он очень недолго, нисколько не устал, и ему хотелось сразу же приобщиться к необычной для него обстановке, как он всегда это делал, приехав на новое место. Он постоял немного, глядя на сидевших внизу людей и на восхитительную картину — на необъятный парк старинной усадьбы неподалеку от Лондона (от этого она только становилась еще привлекательнее) в один из упоительных июньских воскресных дней.

— Но кто же эта дама? — спросил он лакея, прежде чем тот успел удалиться.

— Если не ошибаюсь, это миссис Сент-Джордж, сэр.

— Миссис Сент-Джордж, жена знаменитого… — тут Пол Оверт запнулся: ему подумалось, что лакей может этого и не знать.

— Да, сэр… по всей вероятности, сэр, — сказал слуга, которому явно хотелось дать вновь приехавшему понять, что человек, гостящий в Саммерсофте, личность безусловно значительная, будь то даже одной причастностью своей к этому дому. Тон его был, однако, таков, что наш бедный Оверт на какое-то мгновение подумал, что сам-то он, как видно, вряд ли достоин здесь находиться.

— А кто же эти господа? — спросил он.

— Один из них генерал Фэнкорт, сэр.

— Ах, вот оно что, ну спасибо. — Генерал Фэнкорт, в этом не могло быть сомнений, прославился чем-то, что он совершил (а впрочем, может быть, даже и не совершал, молодой человек не мог в точности вспомнить, как было дело), несколько лет тому назад в Индии. Лакей ушел, оставив стеклянные двери галереи открытыми, и Пол Оверт, который стоял теперь один на верхней площадке широкой двойной лестницы, облокотившись на кружевные чугунные перила, которые, как и вся прочая отделка, относились к той же эпохе, что и весь дом, увидел, что он попал в чудесное место и что пребывание его здесь обещает быть приятным. Все, что его окружало, было выдержано в одном стиле и говорило в унисон — звучным голосом Англии первой четверти восемнадцатого столетия. Можно было подумать, что это летнее воскресное утро в царствование королевы Анны:{1} слишком уж безмятежна для нашей современности была разлитая вокруг тишина; близость при ней становилась далью, и веяло таким просветленным покоем от своеобычия этого большого дома, чьи гладкие кирпичные стены, на всем протяжении своем нигде не оскверненные присутствием плюща (так женщины с очень, хорошим цветом лица не любят вуалей), выглядели скорее розовыми, нежели красными. Когда Пол Оверт заметил, что сидящие под деревьями люди начинают обращать на него внимание, он вернулся сквозь раскрытые двери назад, в длинную галерею, гордость этого дома. Она тянулась от одного его конца до другого; яркие краски ее убранства, высоко прорезанные окна, побледневшие цветочные узоры на ситце, портреты и картины, которые нельзя было не узнать, уставленные белым и синим фарфором горки, изощренные гирлянды и розетки на потолке — все это являло собой некий легкий и радостный переход, уводивший вас в глубины минувшего века.

Молодой человек был слегка возбужден: проистекало это, вообще-то говоря, от его пристрастия к высокой прозе и от характерного для артистической натуры беспокойства; ко всему прочему присоединялось еще и волнение при мысли о том, что одним из трех сидевших на траве мужчин мог оказаться Генри Сент-Джордж. В глазах юного писателя образ его старшего собрата по перу был все еще окружен ореолом, несмотря на неудачу последних его романов, которые по сравнению со снискавшими большой успех тремя предыдущими оказались намного слабее. Были минуты, когда мысль о совершенных его кумиром промахах едва не доводила Пола Оверта до слез; однако теперь, когда он очутился в такой непосредственной близости к нему (а до этого он вообще ни разу его не видел), он мог думать только об исключительности его дарования и о том, скольким сам он обязан этому человеку. Пройдясь несколько раз взад и вперед по галерее, он снова вышел на лестницу и спустился вниз. Ему всегда не хватало умения освоиться в обществе (поистине это было его слабою стороной), и поэтому, не будучи знаком ни с кем из четырех сидевших в отдалении лиц, он принялся шагать из стороны в сторону, и непрестанное движение это, казалось, вселяло в него известную уверенность в себе и избавляло от необходимости делать попытку присоединиться к расположившейся на траве компании. Во всем этом была премилая английская неловкость; он продолжал ощущать ее и тогда, когда нерешительным шагом стал пересекать лужайку наискось, словно для того, чтобы ни с кем не столкнуться. По счастью, в одном из мужчин обнаружилась столь же милая английская непосредственность, с которой он тут же поднялся с места и сделал несколько шагов в направлении вновь прибывшего, причем приветливое выражение его лица и успокаивало, и ободряло. Пол Оверт тотчас же ответил на это приветствие, хоть и знал, что тот, кто направлялся ему навстречу, не был хозяином дома. Это был высокий, пожилой, осанистый мужчина с седыми усами и румяным улыбающимся лицом. Как только они сошлись на середине пути, он, рассмеявшись, сказал:

— Э-э, леди Уотермаут говорила нам, что вы должны приехать; вот она и попросила меня, чтобы я вас принял.

Пол Оверт поблагодарил (человек этот сразу ему понравился) и вместе с ним направился к остальной компании.

— Они все пошли в церковь, — продолжал незнакомец, — все, кроме нас, а мы вот расположились тут, очень уж тут хорошо.

Оверт не мог не согласиться с ним, что это действительно дивное место, сказав, что ему никогда не приводилось бывать в этой усадьбе раньше и он в совершенном восторге от того, что здесь видит.

— Ах, вы тут никогда не бывали? — воскликнул его собеседник. — Это чудесный уголок, только, знаете, делать-то тут особенно нечего.

Оверт не мог понять, что именно он собирался «делать»; у него было такое чувство, как будто сам он делал так много. К тому времени, как они подошли к деревьям, под которыми сидели все остальные, он успел догадаться, что спутник его военный, и (таковы уж были склонности Пола Оверта) от этого он становился в его глазах еще более привлекательным. Разумеется, это был человек деятельный, он должен был всегда чего-то добиваться, и все в нем противилось безмятежной идиллической жизни. Но при этом он, как видно, отличался таким добродушием, что принимал выпавшую на его долю бесславную передышку как некую печальную необходимость. Пол Оверт разделил минут двадцать этого досуга с ним и со всеми остальными: те смотрели на него, а он — на них, не очень-то понимая, кто же эти люди, продолжавшие меж тем начатый разговор, содержание которого от него ускользало. В сущности, это был разговор ни о чем, где неожиданные, случайные паузы перемежались с каскадами светской болтовни, и вертелся он вокруг каких-то имен и названий мест, которые мало что ему говорили. Однако живое участие в нем собеседников и сама неторопливость были приятны ему и очень под стать пленившему его теплому воскресному утру.

Внимание Оверта на первых порах было поглощено одним частным вопросом. Он спрашивал себя, не Сент-Джордж ли один из двух более молодых людей, которых он видел перед собой. Многих своих знаменитых современников он знал по фотографиям; что же касалось этого прославленного, но последнее время сбившегося с пути романиста, то, как ни странно, ему никогда не случалось видеть его лица. Одного из этих двух следовало, правда, исключить — он был для него слишком молод; другой же, пожалуй, был недостаточно умен, и у него были такие невыразительные, лишенные всякой пытливости глаза. Если глаза Сент-Джорджа действительно оказались бы такими, то проблему внутренней противоречивости его таланта разрешить было бы еще труднее. К тому же обладатель этих глаз так вел себя с дамой в красном, как нельзя себе представить, чтобы мог вести себя с женою даже писатель, которого критики обвиняли в том, что он слишком многим готов пожертвовать ради стиля. И наконец, сам не зная почему, но Пол Оверт думал, что если бы этот человек с невидящими глазами носил имя, от которого сердце его начинало биться (а у него к тому же еще были эти несуразные модные бакенбарды — юный поклонник знаменитого писателя никогда бы не мог представить себе его лица в столь вульгарном обрамлении), то он непременно бы чем-нибудь выказал, что узнает его, встретил бы по-дружески, был бы хоть немного наслышан о нем, знал бы, что это он написал «Джинистреллу», и, уж во всяком случае, до него донеслось бы, что этот только что вышедший роман произвел впечатление на знатоков. Пол Оверт боялся чересчур возгордиться собой, но он подумал, что с его стороны не было бы нескромностью допустить, что то обстоятельство, что он является автором «Джинистреллы», уже может служить ему известной рекомендацией. Сопровождавший его военный представился. Это был Фэнкорт, но вместе с тем это был Генерал, и за эти несколько минут он успел сообщить приехавшему, что прослужил двадцать лет за границей и только недавно вернулся.

— И что же, вы собираетесь остаться в Англии? — спросил Оверт.

— О да, я уже купил себе домик в Лондоне.

— И, надеюсь, вы довольны, — сказал Оверт, глядя на миссис Сент-Джордж.

— Ну как вам сказать, маленький домик на Манчестер-сквер, особенно радоваться тут нечему.

— Нет, я говорю, вы довольны тем, что снова дома, что вернулись в Лондон.

— Моя дочь этому рада, а это главное. Она очень любит живопись, и музыку, и литературу, и тому подобное. В Индии ей всего этого не хватало, ну а в Лондоне она это находит или, во всяком случае, надеется найти. Мистер Сент-Джордж обещал ей помочь, он к ней удивительно добр. Она пошла в церковь, она это тоже очень любит, но через четверть часа они вернутся. Разрешите, я представлю вас ей, она будет так рада с вами познакомиться. Должен вам сказать, что она прочла от корки до корки все, что вы написали.

— Я буду очень рад, только написал я не так уж много, — сказал Оверт, который уже понял, что генерал имеет лишь очень смутное представление о его творчестве, однако нисколько не был этим обижен. Его только удивляло, что при том, что тот выказал ему столь дружеское расположение, он не подумал даже познакомить его с миссис Сент-Джордж. Коль скоро он заговорил о том, что хочет его представить, то ведь мисс Фэнкорт (по всей вероятности, она не замужем) находилась в эту минуту далеко, в то время как жена его знаменитого confrere[1]собрата (фр.)
была здесь, можно сказать, рядом. Особа эта просто поразила Пола Оверта: это была очень хорошенькая женщина, выглядевшая удивительно молодо и отличавшаяся таким изяществом, что ему показалось (вряд ли сам он мог бы сказать почему), что все это напоминает какую-то мистификацию. Никто, разумеется, не мог отнять у Сент-Джорджа право иметь хорошенькую жену, но молодой человек никогда бы не принял эту самоуверенную даму в эффектном парижском платье за подругу жизни писателя. Он понимал, что, вообще-то говоря, подруга эта чаще всего может принадлежать к самым различным типам женщин; его собственные наблюдения убедили его, что она совсем не обязательно должна быть унылой и нудной. И все же никогда еще ему не случалось видеть, чтобы всем обличьем своим она показывала, что благополучие ее в большей степени в порядке вещей, чем перепачканный чернилами и заваленный корректурами письменный стол. Миссис Сент-Джордж могла быть скорее уж женою того, кто «ведет» книги, чем того, кто их пишет; того, кто воротит крупными суммами в Сити и занят сделками более выгодными, чем те, что поэты совершают со своими издателями. При всем этом она как бы намекала на некий успех более личного свойства, как если бы именно она являла собой наиболее характерное порождение века, когда общество, мир, занятый разговорами, сделался огромной гостиной, а Сити — всего лишь передней, через которую туда попадают. Сначала Оверт решил было, что ей около тридцати; потом, спустя некоторое время, он стал думать, что, вероятнее всего, ей под пятьдесят. Но двадцатью годами этими ей как-то удавалось жонглировать; они мелькали только изредка, точно кролик, которого фокусник ухитряется спрятать в рукаве. Кожа ее отличалась необычайною белизной, и все в ней было очаровательно: глаза, уши, волосы, голос, руки, ноги (которые особенно выигрывали от непринужденности, с какою она расположилась сейчас в плетеном кресле), и бесчисленные кольца, которыми были унизаны ее пальцы, и ленты на платье. Вид у нее был такой, как будто она надела на себя все самое лучшее, чтобы идти в церковь, а потом вдруг нашла, что платье ее слишком для этого нарядно, и решила остаться дома. Она рассказала довольно длинную историю о том, как бесчестно вела себя леди Джейн с герцогиней, а потом совсем коротенькую — о тем, как она что-то купила в Париже (на обратном пути из Канн){2} для леди Эгберт, которая с ней так и не расплатилась. Полу Оверту казалось, что она хочет представить знаменитых людей лучше, чем они есть, до тех пор, пока он не услышал, как она говорит о леди Эгберт: она так ее поносила, что ему стало ясно, что он ошибался. Он почувствовал, что лучше бы понял ее, если бы взгляды их встретились, но она за все время почти ни разу на него не взглянула.

— А, вот они идут, наши достойные друзья! — сказала она наконец, и Пол Оверт увидел, как вдалеке появились те, что возвращались из церкви; их было несколько человек, и шли они по двое и по трое в глубине широкой аллеи, под низко нависшим сводом ветвей, сквозь которые кое-где пробивались солнечные лучи.

— Если вы хотите этим сказать, что мы, здесь сидящие, недостойны, то я протестую, — воскликнул один из мужчин. — И это еще после того, как я все утро старался быть вам приятным!

— Если бы только они сочли вас приятным!.. — сказала миссис Сент-Джордж, улыбаясь. — Ведь как мы все ни заслуживаем похвал, согласитесь, что они все же заслужили их еще больше.

— Ну, в таком случае они уж должны быть сущими ангелами, — заметил генерал.

— Ангелом оказался ваш супруг, с такой готовностью исполнивший вашу просьбу, — сказал, обращаясь к миссис Сент-Джордж, начавший весь этот разговор мужчина.

— Мою просьбу?

— А разве не вы заставили его пойти в церковь?

— Я никогда в жизни не навязывала ему свою волю, кроме того единственного случая, когда я заставила его сжечь неудачную книгу. Вот и все!

Услыхав это «Вот и все!», Пол прыснул от смеха. Это было одно мгновение, но она успела обратить на него свой взгляд. Глаза их встретились, но лучше он ее от этого не понял, если только не считать, что именно в это мгновение он ощутил уверенность, что сожженная книга (и как еще она о ней говорила!) была одной из лучших, которые написал ее муж.

— Неудачную книгу? — переспросил ее собеседник.

— Мне она не понравилась. А в церковь он пошел, потому что пошла ваша дочь, — продолжала она, повернувшись к генералу Фэнкорту. — Я считаю себя обязанной обратить ваше внимание на то, как он увивается за вашей дочерью.

— Ну, если вас это не задевает, то меня тем более, — рассмеялся генерал.

— Il s'attache a ses pas.[2]он ходит за ней по пятам (фр.)
Но в этом нет ничего удивительного, она так прелестна.

— Надеюсь, она не станет заставлять его сжигать книги, — набравшись храбрости, вдруг выпалил Пол Оверт.

— Лучше было бы, если бы она заставила его написать еще одну или две, — сказала миссис Сент-Джордж, — он так изленился за этот год!

Молодой человек в изумлении на нее смотрел. Дама эта выбирала такие слова, которые никак не укладывались у него в голове. «Написать одну или две» стоило ее недавнего «Вот и все!». Неужели же эта женщина, будучи женой такого удивительного писателя, не знала, что означает создать одно совершенное произведение? Как же, в ее представлении, они творятся? Сам он был убежден, что при том, что романы Генри Сент-Джорджа замечательны, он за эти десять лет, а тем более за последние пять, писал слишком много, и была минута, когда молодым человеком овладело искушение высказать это вслух. Но прежде чем он успел открыть рот, ходившие в церковь вернулись, появление их всех отвлекло. Их было человек восемь или десять, шли они в беспорядке и разместились потом под деревьями в кругу сидевших. Круг этот сделался теперь значительно шире, и Пол Оверт почувствовал (а он всегда чувствовал такое, как он признавался себе в этом сам), что если ему и раньше уже было интересно приглядываться к этому обществу, то теперь интерес этот намного возрос. Он пожал руку хозяйке дома, которая, не тратя лишних слов, поздоровалась с ним как женщина, способная поверить, что он и без этого все поймет, и убежденная, что, во всяком случае, сам по себе приезд его — событие настолько приятное, что обсуждать его незачем. Она не предоставила ему возможности сесть рядом с ней, и, когда все расселись по местам, он снова очутился возле генерала Фэнкорта, а соседкой его с другой стороны оказалась незнакомая дама.

— Это моя дочь, та, что сидит напротив, — незамедлительно уведомил его генерал. Оверт увидел высокую девушку с великолепными рыжими волосами в тонком шелковом платье красивого серо-зеленого цвета, не обремененном вычурами последней моды. И вместе с тем на нем лежала печать новизны, и Оверт сразу же понял, что видит перед собой очень современную молодую особу.

«Очень хороша… очень хороша», — повторял он, глядя на девушку. Его поразило благородство ее лица, ее цветущая юность.

Отец смотрел на нее с восхищением; потом он сказал:

— Очень уж она разгорячилась — это после ходьбы. Но она сейчас остынет. Тогда я позову ее сюда, и вы с ней поговорите.

— Мне не хочется вас так затруднять, может быть, мы бы сами могли подойти, — пробормотал молодой человек.

— Дорогой мой, неужели вы думаете, что я этим себя утруждаю? Я хочу сказать, что делаю это не ради вас, но ради Мэриан, — добавил генерал.

— Утруждать себя ради нее буду я и очень скоро, — пробормотал Оверт, после чего продолжал: — Будьте добры, скажите мне, который из этих господ Генри Сент-Джордж?

— Да тот, что разговаривает с моей дочерью. Боже мой, он не отстает от нее ни на шаг, они снова идут гулять.

— Подумать только, неужели это он? — Пол Оверт был поражен, ибо находившийся перед ним человек был разительно не похож на то, каким он его себе представлял. Однако этот прежний созданный им образ оставался смутным лишь до того, как он столкнулся с действительностью. Как только это случилось, он со вздохом подался назад и материализовался — причем в такой степени, что у него уже появились силы выдержать нанесенный ему урон. Оверт, который большую часть своей недолгой жизни провел за границей, приходил сейчас к заключению — впрочем, уже не в первый раз, — что в то время как там в каждой стране он почти всегда мог отличить художника или писателя от остальных людей по его внешнему облику, по типу лица, посадке головы, осанке и даже по тому, как он одевался, в Англии такое отождествление было до чрезвычайности трудно из-за большего внешнего единообразия и привычки скрывать свою профессию, вместо того чтобы о ней возвещать, из-за распространенности типа джентльмена — джентльмена, не связанного ни с каким определенным кругом мыслей. Не раз по возвращении на родину, встречая в каком-нибудь доме различных людей, он говорил себе: «Вот я вижу их всех и даже разговариваю с ними, но для того чтобы выведать, что каждый из них делает, право же, надо быть сыщиком». В отношении же некоторых лиц, чьи творения он никак не мог заставить себя полюбить, он добавлял: «Не удивительно, что они скрывают, кто они — писания их до того плохи!» Он заметил, что здесь чаще, чем во Франции и в Германии, тот или иной художник выглядел как джентльмен (иначе говоря, как английский джентльмен), в то время как, за немногими исключениями, джентльмена никогда нельзя было принять за художника. Сент-Джордж не являл собою исключения из этого правила; обстоятельство это явным образом насторожило его, прежде чем знаменитый писатель повернулся к нему спиной, чтобы отправиться гулять с мисс Фэнкорт. Сзади он, разумеется, выглядел лучше любого писателя иностранного и был просто безукоризнен в своей высокой черной шляпе и превосходно сидевшем на нем пиджаке. И, однако, именно эта одежда его (он не обратил бы на нее такого внимания в будний день) почему-то смутила Пола Оверта, который в эту минуту позабыл, что несравненный мастер английского романа одет нисколько не лучше его самого. На какое-то мгновение перед ним мелькнули правильные черты загорелого лица, темно-русые усы и пара глаз, в которых — он был в этом уверен — никогда не загоралась безрассудная страсть, и он обещал себе, что воспользуется первым же удобным случаем, чтобы поближе к нему приглядеться. А пока что он пришел к убеждению, что Сент-Джордж похож на удачливого биржевого маклера — на человека, который каждое утро ездит из своего предместья в восточную часть города в великолепной двуколке. Все это как бы завершало то впечатление, которое произвела на него жена писателя. На мгновение Пол Оверт перевел свой взгляд на нее и заметил, что глаза ее устремлены вослед мужу, удалявшемуся вместе с мисс Фэнкорт. Оверт позволил себе ненадолго задуматься над тем, не ревнует ли она, когда мужа ее вот так уводит другая женщина. Но вскоре он заметил, что миссис Сент-Джордж даже и не взглянула в сторону девушки, до которой ей, видимо, не было никакого дела; глаза ее устремлялись только на мужа, и в них было неколебимое спокойствие. Она хотела, чтобы он вел себя именно так, — она любила видеть мужа в этом его принятом в свете обличье. Оверту безудержно захотелось узнать больше о книге, которую она заставила его уничтожить.

 

Глава 2

В то время как все возвращались с завтрака, генерал Фэнкорт схватил Пола Оверта за руку и вскричал:

— Знаете что, я сейчас познакомлю вас с моей дочерью!

Сказано это было так, как будто мысль эта только что пришла ему в голову и он не говорил о ней раньше. Другой рукой он обнял молодую девушку и сказал:

— Ну, ты все о нем знаешь. Я видел, как ты читала его книги. Она у меня читает все, все на свете! — добавил он, обращаясь к молодому человеку. Девушка улыбнулась ему, а потом рассмеялась в ответ на слова отца. Генерал удалился, и тогда дочь его сказала:

— Правда, у меня чудесный папа?

— Да, разумеется, мисс Фэнкорт.

— Можно ведь подумать, что я читала вас, потому что читаю все на свете.

— Ну нет, не об этом же речь, — сказал Пол Оверт. — Он понравился мне с первой минуты, когда он заговорил со мною. Потом он сразу же обещал оказать мне такую честь — познакомить меня с вами.

— Вовсе это не ради вас, а ради меня. Если вы воображаете, что он думает в жизни еще о чем-нибудь, кроме меня, вы увидите, что жестоко ошибаетесь. Он знакомит меня со всеми. Он считает, что я ненасытна.

— Вы говорите совсем как он, — сказал Пол Оверт, смеясь.

— Иногда мне просто этого хочется, — ответила девушка, краснея. — Не думайте, что я читаю все на свете. Читаю я очень мало. Но вас я действительно читала.

— А что, если нам пойти в галерею? — предложил Пол Оверт. Девушка очень ему понравилась, и тут сыграли роль не столько последние сказанные ею слова (хоть ему было, разумеется, и приятно их услышать), сколько то, что, сидя напротив нее за завтраком, он имел возможность в течение получаса любоваться ее прелестным лицом. К этому присоединилось и нечто третье. Он ощутил в ней душевное благородство; восхищенность ее не была, как у многих других, одной только приятной учтивостью. И ощущение это осталось, несмотря на то, что за столом она снова очутилась в непосредственной близости к Генри Сент-Джорджу. Сидя с нею рядом, тот тоже оказался как раз напротив нашего молодого человека, и он мог убедиться, что, говоря с генералом, жена знаменитого писателя была права, муж ее действительно уделял этой девушке много внимания. Наряду с этим Пол Оверт мог заметить, что поведение знаменитого писателя нимало не волнует его жену; лицо ее было спокойно и, как видно, ничем не омрачено. По одну сторону от нее сидел лорд Мэшем, а по другую — неоценимый мистер Маллинер, издатель новой перворазрядной злободневной вечерней газеты, которая, как ожидалось, должна была заполнить собою пробел, особенно заметный в кругах, начинавших понимать, что консерватизм следует сделать привлекательным, и не соглашавшихся с представителями другого направления в политике, которые утверждали, что он уже достаточно привлекателен и без этого. По истечении часа, проведенного в ее обществе, Пол Оверт нашел, что она еще интереснее, чем показалось ему вначале, и если бы ее невежественные замечания по поводу того, что писал ее муж, не звучали еще у него в ушах, то она, пожалуй, и понравилась бы ему — если только можно употребить это слово в отношении к женщине, с которой он, в сущности, ни о чем еще не говорил, да с которой ему, может быть, и не доведется никогда говорить, коль скоро она того не захочет. Генри Сент-Джорджу хорошенькие женщины, разумеется, были нужны, а в данное время самой нужной была мисс Фэнкорт. Оверт дал себе слово как следует к нему приглядеться, и вот сейчас для этого наступило самое удобное время, и молодой человек почувствовал, что последствия, которые это повлекло за собою, весьма для него значительны. Он внимательно рассмотрел его лицо, и оно понравилось ему больше — уже тем, что за первые три минуты оно ничего не рассказало ему о жизни этого человека. История этой жизни выходила в свет постепенно, маленькими выпусками (Оверту можно было простить, что рождавшиеся в его голове сравнения носили несколько профессиональный характер), написана она была довольно запутанным стилем, и ее нелегко было читать с листа. Приходилось иметь дело с тонкими оттенками смысла и неуловимой исторической перспективой, которая становилась все глубже, по мере того как вы приближались. Пол Оверт обратил особое внимание на два обстоятельства. Первым было то, что лицо знаменитого романиста нравилось ему гораздо больше, когда оно не выражало никаких чувств, чем тогда, когда на нем играла улыбка; улыбка эта была ему неприятна (если только вообще что-то исходившее от этого человека могло быть неприятным), в то время как в спокойном лице его было обаяние, возраставшее по мере того, как успокоение становилось все более полным. Стоило только лицу этому оживиться, как в Оверте поднимался безотчетный протест, все равно как если бы он уединился где-то в сумеречные часы и наслаждался покоем, а ему вдруг принесли бы в комнату лампу. Второе сводилось к тому, что хоть раньше ему всегда бывало неприятно смотреть, как человек уже немолодой увивается вокруг хорошенькой девушки, на этот раз то, что он видел, не являло собою в его глазах никакой несообразности, а это свидетельствовало о том, что либо Сент-Джордж — человек тактичный и деликатный, либо что ему нельзя дать его лет, либо, наконец, что мисс Фэнкорт ведет себя так, как будто для нее эта разница ничего не значит.

Оверт направился вместе с ней в галерею, и они дошли до самого ее конца, разглядывая картины, фарфор, любуясь тем, как она уходила вдаль, подобно окружавшим ее аллеям парка, как и они, залитая светом летнего дня. Стоявшие по стенам диваны и глубокие кресла говорили о безмятежном покое. И в довершение всего место это располагало того, кто туда входил, к неторопливой долгой беседе. Мисс Фэнкорт уселась вместе с Полом Овертом на диван с узорчатою обивкой и множеством пухлых старинных подушек самых различных размеров и сразу сказала:

— Я так рада, что имею возможность поблагодарить вас.

— Поблагодарить меня?

— Мне так понравилась ваша книга. По-моему, она великолепна.

Она сидела и улыбалась ему, а он даже не задумался над тем, какую книгу она имеет в виду, написал-то он их ведь три или даже четыре. Это показалось ему не стоящей внимания мелочью, и он как будто даже и не особенно оживился, узнав о том удовольствии, которое ей доставил и о котором говорило ее сиявшее радостью и красотою лицо. Чувство, к которому она обращалась в нем или, во всяком случае, которое она в нем вызывала, было чем-то большим и едва ли имело отношение к пробудившемуся в нем тщеславию. Это было какое-то ответное восхищение — жизнью, которую она в себе воплощала; казалось, что девическая чистота ее и душевное богатство убеждают, что подлинный успех состоит в том, чтобы быть, как она: цвести, являть совершенство, вместо того чтобы гнуть спину за перепачканным чернилами письменным столом и доводить себя до головной боли, напрягая воображение. В то время как она смотрела на него своими серыми глазами (они были широко расставлены, и огненные волосы ее, такие пышные, что они могли позволить себе лежать гладко, нависали над ними легким сводом), ему стало почти стыдно за свои писания, которые она готова была превозносить. Он понимал, что ему было бы приятнее привлечь ее к себе чем-то другим. Черты ее лица носили отпечаток зрелости, но в цвете его и в изгибе губ было что-то детское. Прежде всего, она была естественна — в этом теперь не могло уже быть никаких сомнений, — более естественна, чем ему показалось вначале, может быть, из-за налета эстетизма на ее туалете, который, казалось бы, следуя моде, поражал однако своей необычностью и в котором за буйством причуд лишь с трудом угадывалась изначальная простота. В других людях он этого всегда боялся, и жизнь подтверждала его страхи. Хоть он и был художником до мозга костей, какая-нибудь претенциозная современная нимфа с торчащими из складок одежды ветками куманики и с таким видом, как будто ее волосами только что играли сатиры, легко могла испортить ему настроение. В мисс Фэнкорт было больше непосредственности, чем в ее туалете, и лучшим доказательством этого была ее убежденность, что подобное одеяние соответствует ее свободному образу мыслей. Так обычно одеваются пессимистки, но Оверт в душе был уверен, что она любит жизнь. Он поблагодарил ее за высокую оценку его романов, и в то же время ему не давала покоя мысль, что он слишком расплывчато выразил эту свою признательность и что она может счесть его неблагодарным. Он боялся, как бы она не попросила его разъяснить ей что-либо из написанного им, а он всегда этого избегал (может быть, впрочем, недостаточно решительно), ибо всякое истолкование произведения искусства казалось ему бессмыслицей. Но девушка ему так нравилась, что он проникся уверенностью, что в дальнейшем сможет убедить ее, что не просто уклоняется от этого разговора. К тому же было совершенно очевидно, что ее не так-то легко обидеть; она не выказывала ни малейшего признака раздражения, и можно было надеяться, что она окажется терпеливой. Поэтому, когда он сказал:

— О, не упоминайте ничего здесь о том, что написал я: в этом доме есть другой человек, он-то и есть наше настоящее! — когда он изрек этот короткий искренний протест, он верил, что она не увидит в его словах ни насмешливого самоуничижения, ни неблагодарности преуспевающего писателя, который пресытился похвалами.

— Вы говорите о мистере Сент-Джордже? Не правда ли, он обаятелен?

Пол Оверт взглянул на нее в эту минуту: глаза ее загорелись каким-то лучезарным светом.

— Увы, я с ним не знаком, я могу восхищаться им только на расстоянии.

— Ну, так вам надо с ним познакомиться, ему так хочется побеседовать с вами, — продолжала мисс Фэнкорт, у которой, очевидно, была привычка говорить людям то, что, как она сама же стремительно решала, может доставить им удовольствие. Оверт догадался, что расчет этот основывался на том, что, в ее глазах, отношения между людьми складывались просто.

— Мне бы и в голову не пришло, что он что-нибудь обо мне знает.

— Знает, все знает. А если бы вдруг оказалось, что нет, то я бы ему о вас все рассказала.

— Рассказали обо мне все?

— Вы говорите совсем как герои вашей книги! — воскликнула девушка.

— Выходит, что они все говорят одинаково.

— Но ведь писать так трудно. Судя по рассказам мистера Сент-Джорджа, на это уходит столько сил. Я ведь и сама тоже пыталась и убеждена, что это действительно так. Я пыталась написать роман.

— Мистеру Сент-Джорджу не следовало бы вас так разочаровывать, — сказал Пол Оверт.

— Вы разочаровываете меня гораздо больше тем, что говорите это с таким лицом.

— Но, в конце-то концов, зачем это нужно, непременно становиться писателем? — продолжал молодой человек. — Это такая жалкая, такая жалкая доля!

— Я вас совсем не понимаю, — сказала Мэриан Фэнкорт, и лицо ее сделалось серьезным.

— Ну если, скажем, сравнить его с человеком дела, с тем, который испытал на себе все то, о чем мы только пишем.

— Но что же такое искусство, если не жизнь — вы сами понимаете, что я говорю о настоящем искусстве? — спросила девушка. — Мне думается, что это-то и есть настоящая жизнь: все остальное так нелепо!

Пол Оверт рассмеялся.

— Это ведь так интересно встречать столько знаменитых людей, — продолжала она.

— Думается, что да; но ведь для вас же это не ново.

— Как не ново, я никогда никого не видела, я ведь всю жизнь прожила в Азии.

— Что же, мало разве в Азии примечательных людей? Разве вы не управляли в Индии провинциями, и не было у вас там разве пленных раджей и данников-принцев, прикованных к вашей колеснице?

— После того как мне пришлось бросить школу, чтобы туда поехать, я все время была там с отцом. Жилось нам чудно, мы были одни на целом свете! Но вокруг не было никакого общества, а для меня это самое важное. Никаких картин, никаких книг, разве что самые скверные.

— Никаких картин? Как? А разве сама ваша жизнь в Индии не походила на картину?

Мисс Фэнкорт обвела взглядом чудесную галерею, в которой они сидели.

— Ничего, что могло бы сравниться вот с этим. Я обожаю Англию! — воскликнула она.

— Ну, конечно, я вовсе не отрицаю, что здесь нам надо кое над чем потрудиться.

— Она еще и до сих пор остается нетронутой, — сказала девушка.

— Это что, мнение Сент-Джорджа?

В вопросе этом сквозила едва заметная и, как ему казалось, вполне простительная ирония, которой девушка, однако, не почувствовала и приняла все за чистую монету.

— Да, он говорит, что она нетронута, по сравнению со всем остальным, — ответила она совершенно серьезно. — Он рассказывает о ней столько всего интересного. Послушаешь его, так действительно хочется что-то делать.

— Мне бы, наверно, тоже захотелось, — сказал Пол Оверт, отчетливо ощущая в эту минуту и смысл сказанного, и чувство, которое ею владело, равно как и то, как воодушевляюще звучал этот призыв в устах Сент-Джорджа.

— О, вам… можно подумать, что вы ничего не сделали! Как бы я была рада послушать вас обоих вместе, — воскликнула девушка.

— С вашей стороны это очень любезно, только у него ведь свой собственный взгляд на вещи. Я склоняюсь перед ним.

Лицо Мариан Фэнкорт сделалось на минуту серьезным:

— Вы считаете, что он настолько совершенен?

— Далек от этой мысли. Среди его последних книг есть такие, которые кажутся мне ужасно плохими.

— Да, конечно… он это знает.

— Как — знает, что они мне кажутся ужасно плохими? — изумился Пол Оверт.

— Ну да, во всяком случае, что они не такие, какими ему хотелось бы их видеть. Он сказал, что ни во что их не ставит. Он мне такие удивительные вещи рассказывал — он такой интересный.

Пол Оверт был поражен, когда узнал, что знаменитый писатель, о котором они говорили, был вынужден сделать столь откровенное признание и унизил себя, сделав его невесть кому: ведь, как ни прелестна мисс Фэнкорт, все-таки это совсем еще юная девушка, которую он повстречал случайно в гостях. Но именно таким было в известной мере и его собственное чувство, которое он только что высказал; он готов был простить своему старшему собрату все его погрешности не потому, что не дал себе труда углубиться в его романы, но как раз потому, что он в них внимательно вчитался. Его благоговение перед ним наполовину состояло из нежного чувства, которое он испытывал к тем наскоро наложенным штрихам, к которым — он был в этом уверен — сам писатель относился наедине с собою крайне сурово и за которыми скрывалась некая трагическая тайна его личности. У него должны были быть свои основания для этой психологии a fleur de peau[3]здесь: поверхностного отношения к жизни (фр.)
— и основания эти могли быть жестоки; и от этого он только становился еще дороже для тех, кто его любил.

— Вы возбуждаете во мне зависть. Я сужу его, я нахожу в нем недостатки, но… я люблю его, — решительно сказал Оверт. — И то, что я в первый раз в жизни его вижу, для меня большое событие.

— Как это важно, как это великолепно! — вскричала девушка. — Как я буду рада вас познакомить!

— Если это сделаете вы, то лучшего и не придумать, — ответил Оверт.

— Он хочет этого так же, как и вы, — продолжала мисс Фэнкорт, — только до чего же странно, что вы до сих пор еще не знакомы.

— Не так уж это странно, как может показаться. Меня столько времени не было в Англии, за последние годы я несколько раз уезжал.

— И, однако, вы пишете о ней так, как будто безвыездно здесь жили.

— Может быть, как раз потому, что я уезжал. Во всяком случае, все лучшие куски написаны за границей, и притом в самых печальных местах.

— А почему же в печальных?

— Да потому, что это были курорты, куда я возил мою умирающую мать.

— Умирающую мать? — с участием прошептала девушка.

— Мы все время переезжали с места на место в надежде, что ей станет легче. Но легче ей не становилось нигде. Мы ездили на эту мерзкую Ривьеру (я ее ненавижу!), в Верхние Альпы, в Алжир и очень далеко — это была отвратительная поездка — в Колорадо.

— И что же, ей теперь не лучше? — спросила мисс Фэнкорт.

— Год тому назад она умерла.

— Правда? Как и моя! Только это было совсем давно. Расскажите мне когда-нибудь о вашей матери, — добавила она.

Оверт посмотрел на нее:

— Какие это золотые слова! Если вы так вот говорите с Сент-Джорджем, то не приходится удивляться, что он у вас в рабстве.

— Я не знаю, что вы имеете в виду. Я не слышу от него никаких речей и никаких заверений — он не хочет быть смешным.

— Боюсь, что смешным в ваших глазах окажусь я.

— Нет, что вы, — довольно резко возразила мисс Фэнкорт. — Он все понимает.

У Оверта едва не вырвалось шутливое: «А я, значит, нет?» Но слова эти, прежде чем он успел открыть рот, превратились в другие, несколько менее тривиальные:

— А как вы думаете, жену свою он понимает?

На этот вопрос девушка не дала прямого ответа; она задумалась, а потом вдруг воскликнула:

— Какая она славная, не правда ли?

— Ну, я бы этого не сказал.

— Вот он идет. Теперь-то я вас познакомлю, — продолжала мисс Фэнкорт.

Несколько человек гостей собралось в это время на противоположном конце галереи, и вышедший из соседней комнаты Генри Сент-Джордж к ним присоединился. Некоторое время он стоял возле них, по-видимому, не принимая участия в разговоре и с мечтательным видом разглядывая взятую со стола старинную миниатюру. Впрочем, не прошло и минуты, как он заметил в отдалении мисс Фэнкорт и ее собеседника и, поставив миниатюру на место, направился к ним все тем же неторопливым шагом, заложив руки в карманы и продолжая разглядывать висевшие справа и слева картины. Галерея была настолько длинна, что этот переход потребовал некоторого времени, тем более что по дороге он еще остановился, чтобы полюбоваться великолепным Гейнсборо.{3}

— Он уверяет, что обязан ей всем, — продолжала мисс Фэнкорт, слегка понизив голос.

— Ну, так это в его духе — выражаться туманно! — рассмеялся Пол Оверт.

— Туманно? — переспросила она. Глаза ее были теперь устремлены на другого, и от Пола не укрылось, что они уже струили на него теплоту.

— Сейчас он подойдет к нам! — воскликнула она, едва переводя дыхание. В голосе ее сквозило восхищение. Пол Оверт недоумевал. «Боже мой, неужели он так ей нравится? Неужели она в него влюблена?» — спрашивал он себя. — Говорила же я вам, что он сам этого хочет? — добавила девушка.

— Однако это не мешает ему напускать на себя равнодушие, — возразил молодой человек, в то время как тот, о ком они говорили, продолжал стоять все перед тем же Гейнсборо. — Он совсем не торопится к нам подойти. Неужели он в самом деле думает, что она спасла его тем, что сожгла эту книгу?

— Эту книгу? А какую же книгу она сожгла? — спросила мисс Фэнкорт, стремительно оборачиваясь к нему.

— Так выходит, он не рассказывал вам об этом?

— Ни слова.

— Ну так, значит, он вам рассказывает не все! — Пол Оверт догадался, что мисс Фэнкорт пребывала в убеждении, что Генри Сент-Джордж с ней всегда откровенен. Знаменитый писатель отошел от портрета и на этот раз уже решительно направился к ним, тем не менее Оверт отважился на еретическое замечание:

— Святой Георгий и дракон,{4} совсем как в легенде!

Но мисс Фэнкорт не слышала его слов; она улыбалась Сент-Джорджу.

— Он действительно этого хочет… уверяю вас! — повторяла она.

— Хочет поскорее увидеть вас, ну конечно.

— Я ведь знаю, что вы хотите познакомиться с мистером Овертом, — простодушно и радостно вскричала девушка. — Вы станете большими друзьями, и мне всегда будет приятно вспоминать, что я присутствовала при вашей первой встрече и даже имела к ней некоторое отношение.

В словах ее была какая-то непосредственность, которая, казалось, все искупала; тем не менее наш молодой человек огорчался за Генри Сент-Джорджа, как огорчился бы за любого другого, кому публично вменялось в обязанность быть словоохотливым и приятным. Вместе с тем сама мысль о том, что он может что-то значить в глазах своего кумира, была так радостна ему, что он решил не поддаваться этому чувству, тем более что оно могло еще и обмануть. По глазам мастера, которого он всегда был готов оправдать, он угадал (а у него была особая, присущая его таланту интуиция), что человек этот настроен к нему очень доброжелательно, но вместе с тем не прочел ни единой строчки из того, что он написал. Открытие это принесло ему даже известное облегчение, оно все упростило: ведь коль скоро он так любил этого человека за все, что тот создал, мог ли он полюбить его еще больше, если бы тот оказался связанным с ним этим обязательством? Он поднялся, чтобы выразить ему свое почтение, но в ту же минуту оказался во власти особого обаяния Сент-Джорджа — свойства, при котором возможность какой-либо неловкости начисто исключалась. Все это произошло за какие-нибудь несколько мгновений. Он убедился, что знает его теперь, что ощутил пожатие его руки и знает, какая у него рука, знает его лицо, которое успел увидеть ближе и разглядеть пристальнее, знает, что ему теперь легче будет заговорить с ним, а главное, знает, что Сент-Джордж не возненавидел его (во всяком случае, до сих пор) за то, что ему навязала его эта прелестная, но слишком уж порывистая девушка, которая могла бы быть интересна ему сама по себе и без увивающихся за нею поклонников. Во всяком случае, ни малейшего раздражения не было в его голосе, когда он стал расспрашивать мисс Фэнкорт относительно затевавшейся большой прогулки по парку, в которой должна была принять участие вся компания. Он даже что-то сказал Оверту по поводу того, что им надо будет поговорить:

— У нас с вами должен быть огромной важности разговор, столько надо всего обсудить, не правда ли? — Но Пол понял, что намерение это в ближайшее время вряд ли осуществится. И вместе с тем он чувствовал себя на вершине счастья, даже после того, как решился вопрос о прогулке (все трое тут же вернулись на противоположный конец галереи, где и договорились о ней с остальными гостями), даже когда они всей компанией вышли в парк и он оказался на целых полчаса в обществе миссис Сент-Джордж. Муж ее и мисс Фэнкорт ушли вперед и скрылись из виду. Это была одна из самых чудесных прогулок, какие можно совершить в летний день, — очень длинный круговой путь по траве вдоль ограды парка, не выходя за его пределы. Парк этот был весь окружен старой, во многих местах облупившейся, но тем не менее превосходной красной кирпичной оградой, которая тянулась по левую сторону от них, живописно обрамляя собой весь их путь. Миссис Сент-Джордж успела уже упомянуть о том, каким поразительным числом акров исчисляется площадь этого парка, а заодно и сообщить другие подробности, имеющие отношение к усадьбе, и к семье ее владельцев, и к принадлежащим им другим землям; воодушевившись, она принялась убеждать его посетить их другие поместья. Она перечисляла названия их и рассказывала о происшедших в них переменах, причем все это говорилось с привычной легкостью; собеседнику же ее казалось, что перечню этому не будет конца. Она была очень внимательна к Полу Оверту, когда тот сообщил ей, какую радость ему доставило только что состоявшееся знакомство с ее супругом, и на этот раз она произвела на него впечатление такой заботливой и предупредительной маленькой женщины, что он, пожалуй, даже несколько устыдился своих mots,[4]слов (фр.)
сказанных им по ее поводу мисс Фэнкорт, хотя, подумав, пришел к выводу, что многие другие и по многим поводам, вероятно, сказали бы о ней то же самое. Словом, завязать разговор с миссис Сент-Джордж оказалось легче, чем он ожидал, однако спутница его почувствовала вдруг, что изнемогает от усталости и должна тотчас же возвращаться кратчайшим путем домой. Она сказала, что ей очень трудно идти, а Оверт не успел даже заметить, как она вдруг ослабела, ибо все внимание его было поглощено одним — ему не терпелось уяснить себе, чем именно ее супруг так ей обязан. И он, кажется, уже был близок к тому, чтобы найти этот, пусть даже далеко не окончательный ответ, как раз в ту минуту, когда услыхал от нее, что она должна как можно скорее вернуться. Не успел он предложить, что проводит ее, как все вдруг переменилось; неожиданно появившийся из-за кустов лорд Мэшем поспешил прямо к ним и догнал их — Оверт не мог понять, откуда он вдруг взялся, — и тут миссис Сент-Джордж решительно с ним распрощалась, сказав, что не хочет, чтобы из-за нее он лишал себя приятной прогулки. А несколько минут спустя он уже увидел, как она идет с лордом Мэшемом: они направлялись к дому. Пол Оверт присоединился к остальным гостям, и теперь спутницей его оказалась миссис Уотермаут, которой он не преминул сообщить, что миссис Сент-Джордж пришлось вернуться.

— Ей не надо было идти с нами, — не без раздражения заметила леди Уотермаут.

— Что же, она так плохо себя чувствует?

— Да, очень плохо. Ей и вообще-то не следовало сюда приезжать! — еще более сурово заметила хозяйка усадьбы. Он не мог понять, что она имела в виду, однако очень скоро сообразил, что все это ни в коей степени не относилось ни к поведению упомянутой дамы, ни к ее нравственности: это попросту означало, что желаний у миссис Сент-Джордж было больше, чем сил.

 

Глава 3

Курительная комната в Саммерсофте ничуть не уступала всем прочим: такая же высокая, и светлая, и удобная, она была украшена столь тонкой старинной деревянной резьбой и фигурной лепкой, что ее можно было принять скорее за будуар, где дамы вышивают блеклою цветною шерстью, чем за место, где привыкли собираться мужчины и где стелется дым от крепких сигар. Мужчин в этот воскресный вечер там было немало, и все почти скопились в одном конце комнаты, перед красивым холодным камином белого мрамора, доску которого венчал изящный медальон итальянской работы. Другой такой же камин находился у противоположной стены; вечер был теплый, и ни в одном из них не загорался огонь; вместо этого гостей должен был объединить накрытый в углу возле камина столик, на котором стояли бутылки, графины и высокие стаканы для вина. Пола Оверта нельзя было назвать настоящим курильщиком; он, правда, мог иногда выкурить сигарету, другую, но по совсем иным причинам, а никак не из пристрастия к табаку. Именно так и обстояло дело на этот раз; привела его в эту комнату лишь надежда, что ему удастся хоть немного поговорить с глазу на глаз с Генри Сент-Джорджем. Огромной важности разговор, перспективой которого знаменитый писатель обнадежил его утром, так еще и не состоялся, и его это очень огорчало, ибо он знал, что на другой день сразу же после завтрака все гости разъедутся. Разочарование ждало его и здесь: по всей видимости, автор «Призрачного озера» был не склонен продлить свой вечер. Его не оказалось ни среди толпившихся в курительной комнате в ту минуту, когда Оверт туда вошел, ни среди тех, что появились там, уже в вечерних костюмах, в последующие десять минут. Молодой человек помедлил немного, подумал, что Сент-Джордж, может быть, вернулся к себе, чтобы облачиться в какое-нибудь диковинное одеяние; это могло объяснить его задержку и вместе с тем еще раз подтвердило бы сделанное Овертом ранее наблюдение, что он стремится соблюсти все общепринятые условности. Однако он не пришел; оставалось думать, что он одевается в нечто еще более необычное, чем можно было от него ожидать. Пол уже примирился с мыслью, что больше его не увидит, но чувствовал себя все же несколько задетым, несколько обиженным тем, что тот не счел возможным уделить ему и пяти минут. Он не сердился на него, он продолжал дымить своей сигаретой и только вздыхал, сожалея, что упустил этот исключительный случай. И он медленными шагами расхаживал по комнате, разглядывая старинные эстампы на стенах, как вдруг почувствовал, что чья-то рука опустилась ему на плечо, и услышал дружественный голос:

— Вот как хорошо. Я надеялся, что вы здесь. Для этого я и пришел.

Это был Сент-Джордж, все в том же костюме и с приветливым лицом — на этот раз это было его серьезное лицо, — и Оверт горячо откликнулся на его слова: он сказал ему, что пришел сюда только ради него, для того чтобы немного с ним поговорить, что он сидел и ждал, а потом, видя, что его все нет, собирался уже было уйти и лечь спать.

— Знаете, я ведь не курю, жена мне не позволяет, — сказал Сент-Джордж, ища глазами место, где бы они могли расположиться. — Это мне очень полезно, очень полезно.

— Вы хотите сказать, что вам полезно курить?

— Нет, то, что она мне не позволяет. Это большое дело, иметь жену, способную определить то, без чего вы можете обойтись. Самому-то ведь никогда до этого не додуматься. Она не позволяет мне даже прикоснуться к сигарете.

Они уселись на диван, находившийся на некотором расстоянии от группы курильщиков, и Сент-Джордж продолжал:

— А у вас есть?

— Что, сигарета?

— Да нет, жена.

— Нет. И все же я готов был бы поступиться сигаретой ради того, чтобы иметь жену.

— Вам пришлось бы тогда отказаться и от многого другого, — заметил Сент-Джордж. — Вместе с тем вам бы воздалось за это сторицей. Существует множество доводов в пользу жен, — добавил он, сложив руки на груди и скрестив вытянутые ноги. Закурить он решительно отказался и продолжал держать в руке незажженную сигарету. Тронутый его учтивостью, Пол Оверт не стал курить сам; клубившийся в комнате дым не достигал их, курильщики были далеко, в противоположном углу. Сент-Джордж возобновил прерванный разговор, сказав, что было бы, конечно, жаль, очень жаль, если бы они расстались, так и не успев поболтать.

— Я ведь все о вас знаю, — добавил он, — знаю, что вы человек очень незаурядный. Вы написали замечательную книгу.

— А откуда вы это знаете? — спросил Оверт.

— Ну что вы, мой дорогой, об этом же говорят, пишут в газетах, это известно всем, — ответил Сент-Джордж с фамильярностью литературного confrere тоном, в котором собеседнику его почудился шелест лавра. — Ваше имя на устах у всех мужчин и, что еще того важнее, у всех женщин. К тому же, я только что читал вашу книгу.

— Только что? Утром вы ее еще не читали, — сказал Оверт.

— Откуда вы это знаете?

— Вы сами знаете откуда, — ответил молодой человек, смеясь.

— Вам, наверно, мисс Фэнкорт сказала.

— Право же, нет. Из ее слов я скорее мог понять, что вы ее читали.

— Ну да, это больше на нее похоже. Не правда ли, она все хочет видеть в розовом свете? Но вы же ей не поверили? — спросил Сент-Джордж.

— Нет, не поверил, когда вы подошли к нам.

— Так, выходит, я тогда притворялся? И притворялся плохо? — И, не дожидаясь ответа, Сент-Джордж продолжал: — Таким девушкам всегда надо верить, всегда, всегда. Есть женщины, которых мы принимаем с какими-то оговорками, со скидками, но ее вы должны принимать такой, какая она есть.

— Она очень мне нравится, — сказал Пол Оверт.

В тоне его было нечто такое, что на мгновение поразило его собеседника своей несообразностью; может быть, это была рассудительность, с которой он эти слова произнес.

Сент-Джордж разразился смехом и ответил:

— Лучшего вам и не придумать. Это бесподобная девушка! Говоря правду, должен вам признаться, что когда мы с вами увиделись сегодня днем, я действительно еще не читал вашу книгу.

— В таком случае, вы видите, как я был прав, что именно в этом не поверил мисс Фэнкорт.

— То есть как же это вы были правы? Да разве я могу с этим согласиться, если из-за этого я лишился вашего доверия?

— Так неужели же вам непременно хочется казаться всем таким, каким она вас подает? Вам же нечего бояться, — сказал Пол.

— Милый юноша, не употребляйте слова «казаться» применительно к таким, как я! Мне давно уже пора от всего отказаться, и от этого никуда не уйдешь. Для ее юного воображения (такого богатого, не правда ли?) найдется лучшее применение, чем тем или иным способом «подавать» такую усталую, изношенную, заезженную скотину, как я! — В словах Сент-Джорджа внезапно появилась грусть. Она вызвала в Поле протест, но, прежде чем он успел открыть рот, чтобы возразить, собеседник его перевел разговор на только что написанный им роман.

— Я не мог даже подумать, что вы пишете так хорошо, мало ли что приходится слышать. Но это безусловно хорошо.

— Я буду писать, безусловно, лучше, — сказал Оверт.

— Я это вижу, и меня это привлекает в вас. Другие последовательно становятся хуже — во всяком случае, большинство. Насколько же это легче становиться хуже! Видит бог, я все это испытал на себе. Знаете, меня не так уж волнует, что люди пытаются сделать и что им удается. Но вы должны быть лучше, чем они, вы должны держать голову высоко. Что там говорить, мне это не удалось. Это очень трудно — в этом-то и вся загвоздка; но я вижу, что вам это по силам. Будет таким позором, если вы не сможете.

— Мне очень интересно услышать все, что вы рассказываете о себе, только я не могу понять, на что вы намекаете, когда говорите, что сплоховали, — заметил Пол Оверт с лицемерием, которое ему, правда, можно было простить. Собеседник его сейчас так ему нравился, что в эту минуту он уже, кажется, готов был больше не думать о постигавших знаменитого писателя неудачах.

— Не говорите этого, не говорите, — многозначительно ответил Сент-Джордж; он сидел, откинув голову на спинку дивана и устремив взгляд на потолок. — Вы прекрасно понимаете, что я хочу сказать. Я не прочел и двадцати страниц вашей книги, как увидел, что это именно так.

— Вы очень меня этим огорчаете, — пробормотал Пол.

— Я этому только радуюсь, пусть это послужит вам своего рода предупреждением. Конечно, это потрясающее зрелище — особенно для юноши неискушенного, полного веры — видеть, как человека, достойного лучшей доли, постигает в мои годы такое бесчестье.

Оставаясь все в той же созерцательной позе, Сент-Джордж говорил мягко, но решительно и нисколько не волнуясь. В тоне его была какая-то бесстрастная прямота, которая становилась неумолимо жестокой, жестокой по отношению к себе самому. Пол Оверт опустил руку ему на плечо, словно в знак протеста. Но говоривший не унимался и продолжал, в то время как глаза его, казалось, следили за искусными изгибами лепки прекрасного потолка работы Адамов:{5}

— Внимательно вглядитесь в мою судьбу и сделайте вывод из полученного мною урока, ибо это действительно урок. Пусть вам пойдет на пользу хотя бы то, что жалкий мой вид повергнет вас в содрогание; пусть это поможет вам в будущем не сворачивать с прямого пути. Не становитесь в старости тем, чем стал я — горьким, невольным примером того, к чему приводит поклонение ложным богам.

— Помилуйте, о какой же это старости вы говорите? — спросил Пол Оверт.

— Именно это меня и состарило. Но мне нравится то, что вы молоды.

Оверт ничего не ответил; около минуты они провели в молчании. Слышно было, как курильщики толковали о парламентском большинстве.

— А что же это за ложные боги? — спросил Пол Оверт.

— Идолы рынка — деньги, и роскошь, и светская жизнь, заботы о том, чтобы устроить детей и одеть жену — все, что толкает человека на этот путь наименьшего сопротивления. О, на какие только подлости не приходится из-за этого идти!

— Но ведь всегда же надо бывает как-то устраивать детей.

— Незачем их вообще заводить, — бесстрастно изрек Сент-Джордж. — Разумеется, если вы намерены создать что-то значительное.

— Но разве дети не вдохновляют вас, не толкают на творчество?

— Образно выражаясь, они толкают вниз, становятся для вас проклятием.

— Вы коснулись очень глубоких проблем, которые я хотел бы с вами обсудить, — сказал Пол Оверт. — Мне бы хотелось, чтобы вы мне рассказали о себе еще и еще. Для меня это настоящий праздник!

— Я в этом не сомневаюсь, жестокий вы юноша. Но для того, чтобы показать вам, что, как ни низко я пал, я все же еще способен на самопожертвование, я привяжу ради вас тщеславие мое к столбу и сожгу его дотла. Надо, чтобы вы пришли ко мне, надо, чтобы вы пришли к нам. Миссис Сент-Джордж женщина обаятельная; я не знаю, представился ли вам здесь случай поговорить с ней. Она будет счастлива с вами повидаться. Она любит людей знаменитых, будь то знаменитости начинающие или уже утвердившиеся в своей славе. Вы должны прийти с нами пообедать, жена вам пришлет приглашение. Где вы живете?

— Вот мой адрес. — Оверт вытащил из кармана записную книжку и достал оттуда визитную карточку. Но, пораздумав, тут же спрятал ее обратно и заметил, что не хочет обременять этим своего нового друга и что лучше он просто приедет к ним в Лондоне и тогда оставит эту карточку в случае, если не удастся их повидать.

— Ну так скорее всего вам это и не удастся. Жена постоянно где-то в бегах, а если приходит, то валится с ног от усталости. Вы должны приехать как-нибудь к нам пообедать, хоть от этого, может быть, тоже толку не будет — жена любит устраивать званые обеды. Вот что: вам надо приехать к нам за город, это самое лучшее; у нас там очень просторно и совсем неплохо.

— Как, у вас есть загородный дом? — с завистью спросил Пол.

— Ну, не такой, как этот! Но мы там любим бывать, час езды с Юстонского вокзала.{6} Это и есть одна из причин…

— Одна из причин чего?

— Того, что я пишу такие плохие книги.

— Вы должны рассказать мне обо всех остальных! — воскликнул Пол Оверт, смеясь.

На это Сент-Джордж ничего не ответил; он только с какой-то резкостью спросил:

— Нет, почему я не встретил вас раньше?

Тон, которым он это произнес, был необычайно лестен для его нового друга, в нем сквозило убеждение, что он теперь только понял, что долгие годы ему чего-то недоставало.

— Отчасти, может быть, потому, что у нас с вами не было случая увидеться. Мне не доводилось бывать в свете — я имею в виду ваш круг. Много лет меня вообще не было в Англии — я жил в разных городах за границей.

— Ну так, пожалуйста, этого больше не делайте. Вам надо заняться Англией — она этого стоит.

— По-вашему, я должен писать о ней? — спросил Пол Оверт, и в голосе его слышалось покорное, почти детское простодушие.

— Конечно, должны. И не забудьте, что писать вы должны замечательно! В моих глазах достоинство последнего вашего романа несколько умаляется тем, что действие происходит за границей. Черт с ней, с заграницей! Оставайтесь у себя на родине и делайте свое дело здесь. Выбирайте такие предметы, о которых мы можем судить.

— Я последую любому вашему совету, — сказал Пол Оверт, слушая его с напряженным вниманием, — только простите, но я все-таки не понимаю, как это вы могли читать мою книгу, — добавил он. — Целый день вы были у меня на глазах, сначала мы долго гуляли, потом пили на лужайке чай, пока не пошли переодеться, а весь вечер мы провели за обедом и были здесь.

Сент-Джордж повернулся к нему с улыбкой.

— Я читал ее только какие-нибудь четверть часа.

— Четверть часа — это хорошо, но, верите ли, я никак не пойму, во что же они вклинились? В гостиной после обеда вы же ведь не читали, вы разговаривали с мисс Фэнкорт.

— Это, по сути дела, было то же самое, мы ведь говорили о «Джинистрелле». Она рассказала мне содержание, а потом одолжила мне книгу.

— Одолжила вам книгу?

— Она ее возит всюду с собой.

— Просто не верится, — пробормотал Пол Оверт, краснея.

— Это очень лестно для вас, но, согласитесь, мне ведь тоже повезло. Когда дамы расходились, она была так мила, что предложила прислать вашу книгу. Горничная принесла ее в холл, и я взял ее к себе в комнату. Я вовсе не собирался сюда приходить, я так редко себе это позволяю. Но рано я никогда не засыпаю, я привык еще час или два читать. Я не стал даже раздеваться, скинул только пиджак и сразу же принялся за ваш роман. Мне кажется, это свидетельствует о том, что любопытство мое было сильно возбуждено. Читал я, как вы уже знаете, какие-нибудь четверть часа, но этого было достаточно, чтобы он успел меня поразить.

— Ну вот, а начало там как раз не очень удачное — надо непременно все дочитать до конца, — сказал Оверт, с огромным интересом слушавший все, что он говорил. — И что же, вы оставили книгу и отправились за мной? — спросил он.

— Да, до такой степени она меня взволновала, я подумал: «Это явно ни на кого не похоже, а написавший ее здесь, рядом, и вот уже вечер, а я не перекинулся с ним даже несколькими словами». Потом мне пришло в голову, что вы можете быть в курительной и еще не поздно будет исправить мою ошибку. Мне хотелось оказать вам какое-то внимание, и вот я оделся и спустился сюда. Теперь мне уже будет не оторваться от вашей книги.

Пол Оверт заерзал на диване, он был неимоверно тронут этим проявленным к нему доброжелательством.

— Право же, вы исключительно добры. Cela s'est passe comme ca?[5]Вот оно, оказывается, как было? (фр.)
А я вот сижу тут рядом с вами и даже не предполагал этого и не поблагодарил вас!

— Благодарите мисс Фэнкорт, это она меня так настроила. После ее слов у меня такое чувство, будто я прочел весь роман целиком.

— Это настоящий ангел! — воскликнул Пол Оверт.

— Еще бы! Такой девушки я не встречал ни разу. У нее совершенно особый интерес к литературе, как ни у кого другого, и это трогательно. Она относится к этому так серьезно. Она понимает искусства, и ей хочется понимать их еще лучше. Тем, кто занимается ими, становится стыдно за себя, так велик ее интерес, ее участие, так она верит в их творческие силы. Ну можно ли написать что-нибудь на уровне того представления о вас, которое она себе создала?

— Это редкостная натура, — вздохнул Пол Оверт.

— Такого душевного богатства я еще не встречал ни в ком, такой удивительной чуткости к искусству. И еще в сочетании с такой красотой! — воскликнул Сент-Джордж.

— Такую девушку хочется вывести в романе, — продолжал Оверт.

— Да, конечно, ничто, ничто не сравнится с жизнью! Когда ты уже человек конченый, выжатый лимон, когда ты вымотан жизнью и уверился в том, что все уже позади, с тобою все еще говорят, и тебя вдруг что-то начинает трогать, волновать, возникает какой-то замысел, рожденный из лона окружающей тебя действительности… убеждает тебя в том, что ты еще на что-то способен. Только я не стану этого делать, она не для меня!

— Как это так — не для вас?

— Мое время уже прошло; если хотите, она — для вас.

— Ну что вы! — возразил Пол Оверт. — Она отнюдь не для какого-нибудь захудалого писаки; она для мира, для яркого богатого мира, где процветают подкупы и награды. И этот мир завладеет ею, он ее унесет.

— Он попытается это сделать, но это как раз тот случай, когда может завязаться борьба. И за девушку эту стоило бы бороться человеку, на стороне которого молодость и талант.

Полу Оверту трудно было отделаться от впечатления, которое произвели на него эти слова. Какое-то время он молчал.

— Удивительно, что она остается такой, как есть, что она так щедро себя отдает, а ей так много дано.

— Вы хотите сказать, остается такой простодушной, такой непосредственной? Поверьте, она нисколько не заботится о себе, она отдает от избытка. У нее есть свои чувства, свои представления о вещах; она нисколько не думает о том, что ей надлежит быть гордой. Притом она ведь здесь совсем недавно, ее еще не успели испортить. Какие-то наши светские правила она переняла, но лишь те, что пришлись ей по вкусу. Она провинциальна, но талантливо провинциальна; сами промахи ее очаровательны, в ошибках ее есть своя прелесть. Она вернулась сюда из Азии, исполненная неуемного любопытства, раздираемая неутоленными желаниями. Это личность выдающаяся, но силы ее уходят на заурядное. Это сама жизнь, а меж тем она полна интереса к имитациям жизни. Она способна все перепутать, и вместе с тем нет ни одной вещи, к которой у нее не было бы собственного отношения. Она видит все как бы издалека, можно подумать, что с вершины Гималаев, и вместе с тем все, к чему она прикасается, становится как бы крупнее. Надо сказать, что она все преувеличивает, разумеется, в собственных глазах. Она преувеличенного мнения о вас и обо мне.

В словах этих не было ничего, что могло сколько-нибудь смягчить возбужденное состояние, в которое привел нашего молодого друга только что набросанный портрет этого прелестного существа. Ему казалось, что он ощутил в каждом штрихе приводивший его в восхищение стиль Сент-Джорджа, и он проникся им, упоенный образом девушки, который парил теперь перед его внутренним взором, — образом, которому следовало стать неотъемлемой принадлежностью доведенного до совершенства романа. Минуту спустя он увидел, что образ этот обернулся облаком дыма, а из этого дыма — последней струи, извергнутой толстой сигарой, — послышался голос генерала Фэнкорта, который, покинув компанию курильщиков, предстал теперь перед сидевшими на диване.

— Ну, уж раз вы втянулись в такой разговор, вы, верно, просидите тут до полуночи, — произнес он.

— До полуночи? Jamais de la vie![6]Ни за что! (фр.)
Я соблюдаю правила гигиены, — ответил Сент-Джордж и поднялся с места.

— Сразу видно, что вы тепличные растения, — сказал генерал со смехом. — Так вот вы и выращиваете свои цветы.

— Мои распускаются каждое утро между десятью и часом. Цветение у меня происходит регулярно! — подхватил Сент-Джордж.

— И еще какое роскошное! — прибавил учтивый генерал, и Пол Оверт имел возможность заметить, как мало автора «Призрачного озера» смущало, когда к нему обращались как к знаменитому романисту. Молодой человек был уверен, что сам он никогда бы к этому не привык — ему всякий раз становилось бы не по себе (от одной мысли, что люди могли бы подумать, что они обязаны это делать), и ему хотелось бы этого не допустить. По-видимому, его знаменитый собрат по перу сделался в этом отношении более жестким и твердым — сумел выработать в себе неуязвимость. Мужчины докурили сигары и каждый, взяв со стола свой подсвечник, приготовился идти спать; но, однако, прежде чем все разошлись, лорд Уотермаут пригласил Сент-Джорджа и Пола Оверта чего-нибудь выпить. Вышло так, что оба отказались. По этому поводу генерал Фэнкорт заметил:

— И это вы называете гигиеническим правилом? Вы не хотите полить ваши цветы?

— О, я бы охотно их совсем затопил! — ответил Сент-Джордж, но, как только они с Овертом вышли из комнаты, тоном капризного ребенка шепнул ему: — Жена мне не позволяет.

— Что же, я рад, что не принадлежу к вашему лагерю! — воскликнул генерал.

Близость Саммерсофта к Лондону явилась источником разочарования для человека, предвкушавшего совместную поездку в вагоне после завтрака: большинство гостей отправилось в город в собственных экипажах, поездом же поехали только слуги, которые повезли багаж. Несколько молодых людей, и в их числе Пол Оверт, последовали их примеру; перед этим, стоя у подъезда дома, они проводили всех отъезжавших. Мисс Фэнкорт, прежде чем сесть вместе с отцом в викторию,{7} пожала Полу Оверту руку и, улыбаясь, обворожительно просто сказала ему:

— Мы с вами должны еще повидаться. Миссис Сент-Джордж так мила: она обещала пригласить нас обоих обедать.

Дама эта вместе со своим супругом уселась в отлично снаряженную карету (она изъявила желание ехать непременно в закрытом экипаже), и, в то время как в ответ на их кивки он помахивал им шляпой, молодому человеку подумалось, что чета эта достойным образом воплощает в себе успех, материальную обеспеченность и общественную репутацию литературы. Это, конечно, было еще не все, но тем не менее он в какой-то степени был за эту литературу горд.

 

Глава 4

Меньше чем через неделю Пол Оверт встретил мисс Фэнкорт на Бонд-стрит на приватной выставке{8} одного молодого художника, писавшего пером, который оказал им любезность, пригласив их в это душное помещение. Рисунки были очень хороши, но в этой единственной комнате собралось столько народу, что у Пола было такое чувство, что его посадили по самые уши в большой мешок с шерстью. Люди, составлявшие передний край толпы, выпячиваясь вперед, вытягивая спины и создавая этим сзади еще более выпуклую броню, чтобы противиться напору входивших, старались в то же время сохранить известное расстояние между своими носами и застекленным картоном с рисунками, в то время как находившиеся в середине и погруженные в полумрак, который создавал большой горизонтальный экран, подвешенный прямо под стеклянным потолком и пропускавший только узенькую полоску света, стояли прямо, стиснутые толпою и принужденные поневоле созерцать лишь чьи-то плечи и шеи. Бесплодность такого созерцания особенно отчетливо запечатлелась в печальных глазах дам, чьи высоко посаженные головы в причудливых шляпах с перьями выделялись над всеми другими. Пол Оверт заметил, что одна из обладательниц этих глаз намного превосходит остальных своей красотою и вслед за тем обнаружил, что это не кто иная, как мисс Фэнкорт. Красота ее еще выиграла от радостной улыбки, которую она послала ему сквозь все нагромождение человеческих тел, — улыбки, на зов которой он тут же устремился, стараясь побыстрее преодолеть разделявшие их преграды. Еще будучи в Саммерсофте, он разгадал, что натуре этой девушки менее всего было свойственно притворное равнодушие. Но, даже помня об этом, он сумел и сейчас заново и сполна насладиться тем, что в ней не было никакого напускного спокойствия. Она улыбалась ему такой сияющею улыбкой, как будто хотела поторопить его, а как только он протиснулся совсем близко к ней, сказала своим радостным голосом:

— Он здесь! Он здесь! Сейчас он вернется сюда!

— Ах, ваш отец? — спросил Пол, в то время как она уже успела протянуть ему руку.

— Да нет же, бедный папа так от всего этого далек. Я говорю о мистере Сент-Джордже. Он только что отошел, чтобы с кем-то поговорить, да вот он идет. Это ведь он привез меня сюда. Мило с его стороны, не правда ли?

— Вот видите, сколько у него преимуществ передо мной. Я-то ведь не мог бы «привезти» вас сюда, не так ли?

— Если бы вы были так любезны и мне это предложили, то неужели бы я не согласилась? — спросила девушка, и на лице ее не было никакого дешевого кокетства, на нем была радость, оно утверждало истину.

— Ну как это, он же pere de famille.[7]отец семейства (фр.)
У таких людей есть особые привилегии, — объяснил ей Пол Оверт. И тут же стремительно спросил: — А вы бы поехали что-нибудь посмотреть со мной?

— Все, что вам захочется! — снова улыбнулась она. — Понятно, вы имели в виду, что молодую девушку непременно надо приглашать еще с кем-нибудь… — и остановилась на полуслове, чтобы тут же сказать: — Не знаю; я свободна. Я всегда была такой, — продолжала она. — Я могу поехать куда угодно и с кем угодно. Я так рада, что встретила вас, — добавила она с обворожительной мягкостью, которая заставила находившихся возле нее людей обернуться.

— Позвольте же мне отблагодарить вас за эти слова по крайней мере тем, что я вас вытащу из этой давки, — сказал Пол Оверт. — Право же, людям тут несладко.

— Да, они все какие-то mornes,[8]угрюмые (фр.)
не правда ли? Но мне-то здесь очень хорошо, и я обещала мистеру Сент-Джорджу, что останусь тут, пока он не вернется. Он потом меня увезет. Знаете, ему все время присылают приглашения на такие выставки, больше, чем надо. Это была большая любезность с его стороны, что он вспомнил обо мне.

— Мне тоже присылают такие приглашения и тоже больше, чем надо. И если дело только за тем, чтобы я вспомнил о вас… — продолжал Пол.

— О, это такая для меня радость — вся эта жизнь, Лондон!

— В Азии, должно быть, не устраивают таких вот выставок. Но как жаль, что до конца года в этом благодатном городе их уже, пожалуй, не будет.

— Тогда отложим это до будущего года — вы, надеюсь, верите, что мы с вами останемся друзьями. Вот он идет! — воскликнула мисс Фэнкорт, прежде чем Пол успел ответить.

Он увидел в толпе Сент-Джорджа и, может быть, именно поэтому поспешил сказать:

— Надеюсь, это все же не значит, что до будущего года мы с вами не увидимся?

— Нет! Что вы! А разве мы не обедаем вместе двадцать пятого? — ответила она, и чувствовалось, что она хочет этой встречи едва ли не больше, чем он.

— Это почти что будущий год. А нам никак нельзя увидеться раньше?

Она посмотрела на него сияющими глазами.

— Вы хотите сказать, что готовы прийти ко мне?

— Без промедления, если вы будете так любезны, что меня пригласите!

— Тогда вот что: в воскресенье, в ближайшее воскресенье, хорошо?

— Что же я сделал такого, что вы вдруг усомнились? — улыбнувшись, спросил молодой человек.

Мисс Фэнкорт мгновенно повернулась к подошедшему к ним Сент-Джорджу и торжествующе возвестила:

— Он придет в воскресенье, в это воскресенье!

— Да это же мой день, мой день! — воскликнул знаменитый романист, глядя на Пола Оверта и смеясь.

— Да, но не только ваш. Вы встретитесь на Манчестер-сквер, у вас будет время поговорить, поблистать!

— Что-то редко уж очень мы с вами встречаемся, — заметил Сент-Джордж, пожимая своему почитателю руку. — Слишком много всяких дел, да, слишком много! Но надо, чтобы вы обязательно приехали к нам в сентябре на дачу. Не забудьте, вы мне это обещали!

— Так ведь он же еще придет к вам двадцать пятого, вот вы и увидитесь, — напомнила Мэриан Фэнкорт.

— Двадцать пятого? — рассеянно переспросил Сент-Джордж.

— Мы же у вас обедаем; надеюсь, вы не забыли. Он, верно, приглашен куда-нибудь в гости, — весело добавила она, обращаясь к Полу Оверту.

— И в самом деле! Как это чудесно! И вы придете? Жена мне ничего не говорила, — сказал Сент-Джордж. — Слишком много дел, слишком много дел! — повторил он.

— Слишком много, людей, слишком много людей! — воскликнул Пол, отступая перед чьим-то локтем.

— Не вам это говорить: все они вас читают.

— Меня? Хотелось бы мне посмотреть на этих читателей! Их самое большее двое или трое, — ответил Пол Оверт.

— Слыхали вы что-нибудь подобное? Он знает себе цену! — со смехом провозгласил Сент-Джордж, глядя на мисс Фэнкорт. — Они читают меня, но от этого они не становятся в моих глазах интереснее. Давайте же уйдем от них, уйдем! — И он стал протискиваться к выходу.

— Он сейчас повезет меня в Парк,{9} — с восторгом сообщила девушка, в то время как они уже шли по коридору.

— Ах, он там бывает? — спросил Пол, пораженный этим обстоятельством, которое в его глазах явилось неожиданной иллюстрацией moeurs[9]образа жизни (фр.)
Сент-Джорджа.

— Сегодня чудесный день; там соберется много народа. Мы будем разглядывать людей, присматриваться к человеческим типам, — продолжала девушка. — Мы будем сидеть под деревьями, будем прогуливаться по Роу.{10}

— Я бываю там раз в год, и то по делам, — произнес Сент-Джордж, услыхавший вопрос Пола.

— Или с кузиной из провинции, вы разве не говорили мне? Так вот я и есть эта кузина! — продолжала она, глядя через плечо на Пола, в то время как ее спутник увлекал ее за собой к экипажу, который он успел подозвать. Молодой человек смотрел, как они садились в него; когда удобно усевшийся рядом с мисс Фэнкорт Сент-Джордж дружески помахал ему рукой, он ответил ему тем же. Стоя у подъезда, он дождался, пока экипаж тронется и затеряется на Бонд-стрит среди многих других. Он следил за ним глазами ему было над чем призадуматься.

«Она не для меня!» — категорически заявил в Саммерсофте знаменитый писатель; однако то, как он вел себя с ней, не очень-то вязалось с этим утверждением. Разве не именно так он стал бы себя вести с ней, если бы она была для него? Какая-то смутная ревность зашевелилась в сердце Пола Оверта, в то время как он шел один пешком, и необычность этого чувства заключалась в том, что оно в одинаковой степени относилось и к женщине, и к мужчине, ехавшим в экипаже. О, как бы ему хотелось покататься по Лондону с этой девушкой! Как бы ему хотелось погулять с Сент-Джорджем и вместе с ним присмотреться к «человеческим типам»!

В следующее воскресенье, в четыре часа он отправился на Манчестер-сквер, где его тайная надежда сбылась — мисс Фэнкорт была одна. Она сидела в большой, светлой, уютной, заставленной мебелью комнате с красными обоями, задрапированной непривычными для глаз дешевыми цветистыми тканями, которые в нашем представлении связываются с южными и восточными странами, где крестьяне покрывают ими постели. На полках тут и там были расставлены яркие керамики, а на стенах развешано множество акварелей, исполненных, как он узнал, самой мисс Фэнкорт, где смело и с большим искусством были изображены индийские закаты, горы, храмы, дворцы. Оверт просидел там час — нет, больше, может быть, два часа, — и за это время никто не пришел. С присущей ей сердечностью мисс Фэнкорт призналась, что она в восторге оттого, что никто им не помешал, — это такая редкость в Лондоне, тем более в это время года, что им представилась возможность поговорить на свободе. Но, по счастью, сегодня воскресенье и такой хороший день, что добрая половина лондонцев уехала за город, от этого оставшиеся только выиграли — конечно, если им есть что сказать друг другу. Это был недостаток Лондона (один из двух или трех в ее коротком их списке — тех, которые она соглашалась признать за этим обожаемым ею кипучим городом), что там стоит большого труда улучить время для разговора; всем бывает вечно некогда как следует в него углубиться.

— Слишком много дел, слишком много дел! — воскликнул Пол Оверт, повторяя слова Сент-Джорджа, сказанные несколько дней назад.

— О да, для него их действительно слишком много; чересчур уж у него сложная жизнь.

— А вам удалось увидеть ее вблизи? Мне бы так хотелось — может быть, тогда раскрылись бы кое-какие тайны, — продолжал Пол Оверт.

Девушка спросила, о каких тайнах он говорит, и он ответил:

— О, некоторые особенности его творчества… пишет ведь он подчас неровно, поверхностно. Но стоит взглянуть на все глазами художника — и перед вами бездонные глубины, и столько сокровенного смысла.

— О, расскажите об этом подробнее, это так интересно. Совсем ведь не приходится говорить о таких серьезных вещах. А я так это люблю. Подумайте только, он ведь считает себя неудачником! — добавила мисс Фэнкорт.

— Все это зависит от того, каков его идеал. При его таланте идеал этот не может не быть высоким. Но до тех пор, пока мы не узнаем, какой именно он себе избрал… А может быть, вы случайно это знаете? — неожиданно спросил молодой человек.

— Что вы, он вообще ничего не рассказывает мне о себе. Мне никак не навести его на этот разговор. Он еще, того гляди, рассердится.

Пол Оверт едва не спросил ее, о чем же они в таком случае говорят; но чувство такта помешало ему продолжать свои расспросы; вместо этого он сказал:

— А как по-вашему, дома у себя он несчастлив?

— Дома?

— Я имею в виду отношения с женой. Когда он начинает говорить о ней, в словах его прорываются какие-то интригующие намеки.

— Со мной он не говорит о ней, — сказала Мэриан Фэнкорт, глядя на него своими ясными глазами. — Да это и было бы не очень хорошо с его стороны, не правда ли? — сдержанно спросила она.

— Да, не очень; поэтому я даже рад, что он не говорит о ней с вами. Начни он расхваливать ее, вам бы это скоро наскучило, а говорить что-то другое он не вправе. И все же с вами он более откровенен, чем со мной.

— Да, но вас он уважает! — с завистью воскликнула девушка.

Гостя ее слова эти поразили. На мгновение он умолк, а потом разразился смехом.

— А вас он разве не уважает?

— Ну конечно же, только совсем иначе. Он относится с уважением к тому, что вы написали, — он сам говорил мне об этом на днях.

— Это было тогда, когда вы отправились разглядывать человеческие типы?

— Мы их насчитали так много… если бы вы знали, какой он наблюдательный! Он столько всего говорил о вашей книге. Он утверждает, что это событие в литературе.

— Событие! О, до чего же он великодушен, — сказал Пол, развеселившись.

— Он был так неподражаемо остроумен, он говорил столько всего забавного, так меня смешил, когда мы гуляли. Он все подмечает; у него наготове столько сравнений, причем все они поразительно точны. Как говорится, c'est d'un trouve.[10]здесь: это настоящие открытия (фр.)

— Да, с его дарованием он мог бы создать поистине великие произведения.

— А вы разве не находите, что он их уже создал?

Молодой человек задумался.

— Отчасти да, конечно, и часть эта уже огромна. Но он мог бы стать одним из величайших писателей! Только давайте не будем посвящать этот час оценкам. Даже такие, как они есть, книги его — это золотые россыпи.

В этом Мэриан Фэнкорт горячо его поддержала, и целых полчаса они проговорили о главных творениях мастера. Она их хорошо знала — может быть, даже лучше, чем ее гость, которого поразили ее уменье критически мыслить, какая-то особая широта и смелость во взглядах. Она говорила вещи, которые ошеломляли его и которые, по всей видимости, шли из глубин ее души; это не были подхваченные где-нибудь ходячие фразы, слишком убедителен был весь строй того, что она хотела сказать. Сент-Джордж был, конечно, прав, говоря, что она личность незаурядная, что она не боится изливать свои чувства, что она забывает, что ей следует быть гордой. Вдруг ее словно осенило, и она сказала:

— Да, вспомнила, как-то раз он мне говорил о миссис Сент-Джордж. Он сказал a propos[11]по поводу (фр.)
не знаю уже чего, что ей нет дела до совершенства.

— Для жены писателя это ужасное преступление, — сказал Пол Оверт.

— Ах она бедная, — вздохнула молодая девушка, поддаваясь нахлынувшему на нее потоку раздумий, иные из которых действовали умиротворяюще. Но потом тут же воскликнула: — Совершенство, совершенство — только как же его достичь! Я бы хотела.

— Каждый может его достичь своим путем, — ответил Пол Оверт.

— Каждый, но не каждая. У женщин здесь столько стеснений, столько преград! Но ведь это же своего рода бесчестье, если вы что-то делаете и не можете его достичь, не правда ли? — продолжала мисс Фэнкорт, перескакивая с одного ряда мыслей на другой, как то с ней нередко бывало.

Так вот они сидели вдвоем, рассуждая о высоких материях среди эклектического убранства этой лондонской гостиной, рассуждая с большой серьезностью о высоком предмете — о совершенстве. И надо сказать в оправдание всей этой эксцентричности, что вопрос этот много значил для них обоих: в голосах их звучала искренность, чувства их были подлинны; в том, что они говорили, не было ни малейшей позы — ни друг перед другом, ни перед кем-либо третьим.

Предмет этот был настолько обширен, что они сочли необходимым несколько его сузить; совершенство, на котором они решили сосредоточить свои размышления, было совершенством полноценного произведения искусства. По-видимому, мисс Фэнкорт и раньше случалось глубоко задумываться над этими вещами, и теперь вот гость ее мог вволю насладиться ощущением того, что беседа их позволяет им обоим высказать все сполна. Встрече этой суждено было остаться в памяти его на долгие годы и, больше того, долгие годы его дивить: в ней было то, что прихотью случая выкристаллизовывается за миг в единой крупице, некая сущность, таящая запасы сил, которыми душа может жить потом недели и месяцы. У него до сих пор еще, стоит ему только задуматься, встает перед глазами эта светлая, красная комната, так располагающая к задушевным беседам, с занавесями, на которые, на редкость удачно сочетаясь со всем остальным, смело легли яркие голубые мазки. Он помнит, как там была расставлена мебель, помнит раскрытую книгу на столе и совсем особый аромат цветов, стоявших где-то позади него слева. Все это как бы обрамляло то удивительное чувство, которое зародилось в эти проведенные там два часа и которое прежде всего проявило себя тем, что вновь и вновь побуждало его повторять про себя: «Мог ли я думать, что когда-нибудь встречу такую… Мог ли я думать, что когда-нибудь встречу такую!..» Непринужденность ее и озадачивала его, и увлекала, с ней все было так просто. У нее было независимое положение — оставшаяся без матери девушка, которой уже исполнилось двадцать лет и которая избавлена от всех предрассудков, какие в семьях так часто стесняют жизнь подрастающим дочерям. Она бывала в обществе без обременительной компаньонки; гостей своих она принимала одна, и, хотя она вряд ли обладала способностью себя защитить, по отношению к ней не могло быть и речи о каком-либо покровительстве или опеке. Во впечатлении, которое она производила на вас, непринужденность сочеталась с такой душевною чистотой, что, невзирая на всю поистине современную независимость ее положения, ее никак нельзя было отнести к числу легкомысленных юных девиц. А она действительно была вполне современной, и Пол Оверт, любивший строгие тона прошлого и старинную позолоту, не без тревоги задумался над тем смешением красок, которое в будущем ждет палитру художника. Ему трудно было свыкнуться с мыслью, что она так жадно интересуется искусствами, которые дороги ему самому; это казалось просто невероятным, так странно было погружаться в этот кладезь взаимного понимания. Легко ведь заблудиться в пустыне; такова наша участь, и таков закон жизни; но какая же это редкость — натолкнуться вдруг на кладезь с прозрачной водой. Но если в эту минуту влечения ее души казались слишком необычными, чтобы в них поверить, то минуту спустя они уже представлялись ему слишком разумными, для того чтобы можно было в них усомниться. Они были одновременно и благородными, и еще не вполне созревшими, и, сколь они ни были прихотливы, они были ему ближе всего того, что он доселе встречал. Вполне возможно, что она потом откажется от них во имя политики, или «шика», или самого обыкновенного плодовитого материнства, как то чаще всего случалось с привыкшими марать бумагу и много мнить о себе избалованными девицами в век роскоши и в том обществе, где царит досуг. Он заметил, что главной особенностью акварелей, что висели у нее на стенах, была их naivete,[12]наивность (фр.)
и подумал, что всякая naivete в искусстве все равно что цифра по отношению к числу: значение ее определяется той величиной, которую она выражает. Но тем временем он в нее влюбился.

Перед тем как проститься с ней, он сказал:

— Я думал, что Сент-Джордж придет повидать вас сегодня, но его что-то нет.

Какое-то мгновение он думал, что она ответит: «Comment done?[13]Как же так? (фр.)
Неужели вы пришли сюда только для того, чтобы его повидать?» Но он тут же подумал, насколько подобные слова диссонировали бы с теми едва ощутимыми проявлениями кокетства, которые ему удалось подметить в ней за все это время. И она ответила только:

— Вряд ли он сегодня приедет, он просил меня не ждать его. — А потом добавила, смеясь: — Он сказал, что это было бы нехорошо по отношению к вам. Но мне думается, что я могла бы принять вас обоих вместе.

— Я тоже так думаю, — поспешил заметить Пол Оверт, стараясь показать, что может отнестись к этому с некоторой долей юмора. В действительности же все вокруг до такой степени поглощалось присутствием находившейся перед ним девушки, что появление любого другого лица, будь то даже столь чтимый им Сент-Джордж, скорее всего показалось бы ему в эти часы неуместным. На обратном пути он задумался над тем, что именно знаменитый писатель подразумевал, сказав, что это будет нехорошо по отношению к нему, и, больше того, действительно ли он не пришел в этот день из одной только деликатности, из боязни его, Оверта, огорчить. Когда он пошел, размахивая тростью, по обезлюдевшей в этот воскресный день Манчестер-сквер, обуреваемый нахлынувшим на него потоком чувств, он стал думать, что живет в поистине великодушном мире. Мисс Фэнкорт сказала, что она еще не совсем уверена, будут ли она и ее отец в следующее воскресенье в городе, но что если только они останутся, она надеется, что он к ней приедет. Она обещала дать ему знать, когда все окончательно определится. Выйдя на одну из отходивших от площади улиц, он остановился, не решив еще, что ему делать дальше, и стал высматривать, правда без особой надежды, не появится ли где свободный кэб. Минуту спустя он увидел, что по площади с другой стороны катит экипаж почти что ему навстречу. Пол Оверт собрался было уже окрикнуть кэбмена, как вдруг обнаружил, что тот кого-то везет; вслед за тем он увидел, что седок его собирается выйти возле одного из домов, и стал выжидать. По-видимому, это был тот самый дом, который Пол только что покинул; во всяком случае, вывод этот напрашивался сам собой, ибо из кэба вышел не кто иной, как Генри Сент-Джордж. Пол Оверт тут же отвернулся, как будто его уличили в подглядывании. Он не сел в этот кэб и решил, что пойдет пешком, но идти ему больше никуда не хотелось. Как хорошо, что Сент-Джордж не отменил своего визита, это было бы совершенно нелепо! Да, мир был великодушен, и Оверт тоже, ибо, взглянув на часы, он обнаружил, что еще только шесть, и мысленно порадовался за своего преемника: в его распоряжении был еще целый час, который он мог провести в гостиной мисс Фэнкорт. Сам он мог бы употребить этот час на то, чтобы нанести еще кому-то визит, но к тому времени, когда он дошел до Мраморной арки,{11} мысль о том, чтобы еще куда-то пойти сейчас, показалась ему нелепой. Пройдя под ее сводами, он забрел в Парк и там пошел по траве. Потом он миновал упругую дерновую поляну и вышел к берегу Серпентайна.{12} Дружелюбно приглядывался он к воскресным развлечениям лондонцев и почти сочувственно взирал на то, как молодые девушки катают по озеру своих кавалеров и как гвардейцы нежно касаются киверами искусственных цветов на праздничных шляпах своих спутниц. Он продолжил свою задумчивую прогулку; он направился в Кенсингтонский парк, посидел там в плетеном кресле, глядя, как дети пускают кораблики по круглому пруду: он был доволен, что никуда не приглашен в этот вечер к обеду. И уже совсем поздно он отправился в клуб, где, однако, был не в силах даже заказать определенное блюдо и велел официанту принести что-нибудь по своему усмотрению. Он даже не заметил, что он ест, а остаток вечера просидел в библиотеке клуба, делая вид, что читает какую-то статью в американском журнале. Он так и не узнал, о чем писал автор этой статьи: ему чудилось, что в ней говорится о Мэриан Фэнкорт.

Уже в самом конце недели она известила его о том, что они с отцом не поедут в воскресенье за город, все только что определилось. Она добавляла, что отец ее вообще никогда не может принять никакого решения и целиком полагается на нее. Поэтому ей и на этот раз пришлось все решать самой, ну вот она и решила. Она ни словом не обмолвилась о причинах, заставивших ее поступить именно так, предоставив Полу Оверту простор для самых смелых предположений. В доме на Манчестер-сквер в это воскресенье ему не так повезло, как прошлый раз, ибо приглашено было еще трое или четверо гостей. Однако наряду с этим было и еще три или четыре обстоятельства, вознаграждавших его за эту потерю; самым значительным из них было то, что в последнюю минуту отец ее уехал за город один. При этом известии смелое предположение, о котором я только что упомянул, стало как будто превращаться в нечто еще более смелое. И к тому же ее присутствие говорило само за себя, и была эта наполненная им красная комната, какие бы призраки ни появлялись там и ни исчезали, какие бы невнятные звуки они ни издавали. Да, наконец, у него была еще возможность оставаться там и ждать, пока все гости не разъедутся, и думать, что ей это будет приятно, хоть она и ничем этого не показала.

Когда они остались вдвоем, он сказал ей:

— Сент-Джордж все-таки был у вас прошлое воскресенье. Я его увидел сразу после того, как от вас ушел.

— Да, но это было в последний раз.

— В последний раз?

— Он сказал, что больше никогда не приедет.

Пол Оверт смотрел на нее с удивлением.

— Что же, он больше никогда не увидится с вами?

— Уж и не знаю, что у него на уме, — ответила девушка, улыбаясь. — Во всяком случае, сюда он больше ко мне не придет.

— Но скажите же почему?

— Не знаю, — ответила Мэриан Фэнкорт, и ее гостю показалось, что он никогда не видел ее такой красивой, как в те минуты, когда она произносила эти невразумительные слова.

 

Глава 5

— Нет, послушайте, я хочу, чтобы вы остались, — сказал Генри Сент-Джордж, когда часы пробили одиннадцать в тот вечер, когда Пол у него обедал. Гостей было много, но они начинали уже разъезжаться; попрощавшись с миссис Сент-Джордж, молодой человек протянул руку хозяину дома. Вслед за протестом Сент-Джорджа, о котором уже была речь, последовало еще несколько его слов о том, что теперь-то только они смогут уединиться и спокойно посидеть у него в кабинете, а ему еще так много всего надо сказать. Пол Оверт был в восторге оттого, что его попросили остаться; тем не менее он начал шутливо отговариваться, ссылаясь на то, что обещал прийти еще в один дом.

— Ну в таком случае вы нарушите свое обещание, вот и все. Обманщик вы эдакий! — вскричал Сент-Джордж тоном, который еще больше расположил к нему Оверта.

— Разумеется, я его нарушу, но оно действительно было дано.

— Вы говорите об обещании, которое вы дали мисс Фэнкорт? Так вы, значит, едете вместе с ней? — спросил Сент-Джордж.

Пол Оверт ответил на это вопросом:

— А разве она уже уезжает?

— Негодный обманщик! — в голосе его хозяина звучала ирония. — Я повел себя с вами благородно в том, что касалось этой молодой девушки. Больше я вам никаких поблажек делать не стану. Подождите меня здесь, минуты через три я приду.

Он вернулся к уезжавшим гостям, проводил до самых дверей одетых в длинные платья дам. Вечер выдался жаркий, окна были открыты, с улицы долетали крики факельщиков и грохот проносившихся экипажей. Это было блестящее общество; в душном воздухе ощущалось что-то праздничное — не только оттого, что все происходило именно в этом доме, но и от той особой атмосферы наслаждений, которые в Лондоне летними ночами бурным потоком проносятся по столь многим благоденствующим кварталам этого противоречивого города. Постепенно гостиная миссис Сент-Джордж опустела; очутившись наедине с хозяйкою дома, Пол Оверт объяснил, почему он остался.

— О да, какой-нибудь ученый, профессиональный разговор, — улыбнулась она, — разве можно упускать его в такие вечера! Милый мой Генри, я так за него рада!

Молодой человек смотрел какую-то минуту из окна на подъезжавшие кэбы и на увозившие гостей легкие кареты. Когда он обернулся, миссис Сент-Джордж в комнате уже не было; снизу доносился голос ее мужа; он смеялся, разговаривая в подъезде с одной из дам, которая ожидала свою карету. Несколько минут Пол оставался совсем один в этих теплых опустевших комнатах, залитых мягким светом слегка расцвеченных ламп, где кресла были сдвинуты с мест и где слышался запах цветов. Это были просторные, красивые, уставленные дорогими вещами залы, где можно было увидеть решительно все, что принято иметь в «хороших домах». Минут через пять явился лакей, сообщивший, что мистер Сент-Джордж просит его сойти к нему вниз; Пол спустился по лестнице и пошел вслед за ним в апартаменты, расположенные в самом конце дома, назначение которых было, как он догадался, обеспечить писателю должные условия для работы.

Сент-Джордж был уже без пиджака и ожидал его, стоя посреди большой высокой комнаты, где совсем не было окон и куда свет проникал только с потолка, застекленного, как в каком-нибудь выставочном зале. Меблирована она была как библиотека, и плотно примыкавшие друг к другу книжные полки поднимались к самому потолку, лаская взгляд пленительно тусклою позолотою корешков; местами единый этот тон прерывался, чтобы уступить место висевшим на стене старинным эстампам и рисункам. В самом дальнем от двери конце стояло высокое и довольно широкое бюро, писать за которым можно было только стоя, как обычно пишут в конторах клерки; от двери же к нему была постелена широкая малиновая дорожка, прямая, как садовая аллея, и почти такая же длинная; Полу Оверту тут же представилось, как владелец дома расхаживает по ней из конца в конец в часы, когда он занят работой над новой книгой. Лакей привычным жестом подал ему домашнее одеяние, старую куртку, которую он достал из стенного шкафа, и удалился, унеся фрак, который Сент-Джордж перед этим снял. Полу Оверту понравилась эта куртка, он почувствовал, что она предназначена для беседы и обещает откровенные признания — она, должно быть, их выслушала уже немало, — а протертые локти выразительно говорили о причастности ее владельца к литературе.

— Мы люди практичные, мы люди практичные! — заметил Сент-Джордж, видя, как гость его разглядывает убранство комнаты. — Не правда ли, похоже на большую клетку, по которой ходишь от решетки и до решетки. Все это моя жена придумала: каждое утро она меня здесь запирает.

— А как же вы обходитесь без окна, не хочется вам разве иногда посмотреть на город?

— Первое время очень хотелось. Но расчет у нее был правильный. Это сберегает время; за последние десять лет я сэкономил многие месяцы. Тут вот я стою, и на меня смотрит дневное светило — в Лондоне оно, правда, чаще всего смотрит затуманенным старческим взором, — стою, отгороженный от всего мира и поглощенный своим ремеслом. Уйти отсюда мне некуда, и комната эта дает мне прекрасный урок сосредоточенности. Урок этот я, должно быть, уже выучил — взгляните на эту кипу корректур, и вы согласитесь, что кое-что я все-таки сделал. — Он указал на толстую пачку бумаг на одном из столов: она была не развязана.

— Так, значит, вы готовите еще один?.. — спросил было Пол Оверт тоном, всю неуместность которого он ощутил только после того, как его собеседник разразился смехом, да и тогда еще, видимо, не до конца.

— Обманщик вы эдакий, обманщик! Неужели, по-вашему, я не знаю, что вы о них думаете? — спросил Сент-Джордж, стоя перед ним, заложив руки в карманы и уже как-то по-новому улыбаясь. У него был такой вид, как будто он дает своему юному почитателю возможность всесторонне его теперь изучить.

— Честное слово, если так, то вы знаете больше, чем я сам! — отважился ответить Пол, признаваясь этим в какой-то степени, сколь мучительна для него невозможность ни бесповоротно признать его, ни окончательно отвергнуть.

— Друг мой, — сказал его собеседник, — не подумайте, что я говорю только о моих книгах; это совсем не предмет для разговора, il ne manquerait plus que ca.[14]только этого еще не хватало (фр.)
Не такой уж я дурной, как вам может показаться! Немного, если угодно, обо мне самом, хоть и не для этого я пригласил вас сюда. Мне хочется расспросить вас кое о чем… и даже очень, и я дорожу этой возможностью. Поэтому садитесь. Мы люди практичные, но тут вот, как видите, поставлен еще диван: она ведь иногда позволяет себе и побаловать меня немного. Как все поистине великие администраторы, она знает, когда на это надо пойти.

Пол Оверт опустился в угол глубокого кожаного дивана, собеседник же его, продолжая стоять, сказал:

— Если вы не возражаете, то знайте, что я так привык. Ходить от двери к конторке и от конторки — к двери. Это слегка подстегивает мое воображение и, не правда ли, как хорошо, что здесь нет окна, через которое ему легко было бы улететь. Это вечное стояние во время работы (а я стою за этим бюро и записываю, когда что-то приходит мне в голову, и так изо дня в день) вначале было для меня довольно тягостно, но мы согласились на него в расчете на дальний прицел. Так вот чувствуешь себя лучше (если только не подкосятся ноги!) и можешь держаться. О, мы люди практичные, мы люди практичные! — повторял Сент-Джордж, подходя к столу и беря сверток с корректурой. Сорвав бумагу, он развернул его содержимое и стал вдруг сосредоточенно его разглядывать, отчего сделался еще более интересным в глазах Пола Оверта. На минуту он отвлекся от разговора, перебирая корректуру своей новой книги, а в это время взгляд его младшего собрата снова обратился на комнату.

«Господи, какие бы книги я мог написать, будь у меня такое чудесное место для работы!» — подумал Пол. Внешний мир со всеми его случайностями и уродством был здесь так искусно устранен, и при покровительстве этих богато убранных стен, под эгидою этого льющего свет неба образы, созданные художником, могли жить на свободе своей собственной жизнью. Пол Оверт скорее предугадывал, нежели мог заметить в тот именно день, ибо для этого было слишком мало еще оснований, что у его нового друга есть одно качество, восхитительное качество — ослеплять своего собеседника прорывающимися вдруг яркими озарениями в минуты, когда тот не ждет их и, может быть, даже меньше всего склонен ожидать. Общение и близость с ним утверждали себя не размеренной постепенностью, а какими-то прыжками.

— А вы действительно читаете их? — спросил Сент-Джордж, кладя корректуру обратно на стол, после того как Пол захотел узнать, когда выйдет в свет его новая книга. И когда тот ответил: «О, конечно, всегда», он уловил в его словах какие-то нотки, которые снова его развеселили. — Вот вы идете поздравить бабушку с днем рождения, и это очень похвально, тем более что долго она не протянет. Она уже ничего не может и ничего не соображает; она ослепла, оглохла, у нее отнялась речь; но всякая почтительность к старшим и хорошие привычки заслуживают нашего уважения. Ну и сильный же вы человек, если вас хватает на то, чтобы их одолеть! Что до меня, дорогой друг, то я бы не смог. Я знаю, вы сильный, и вот об этом-то я тоже хочу кое-что вам сказать. Вы действительно очень сильный. Я заглянул в ваши другие книги, и мне было так интересно. И как это мне никто о них не сказал раньше — никто из тех, кому бы я мог поверить! Но только кому можно верить? Просто удивительно, как вам удалось найти такое верное направление, это очень любопытно. И вы собираетесь продолжать в том же роде? Вот о чем мне хочется вас спросить.

— Собираюсь ли я писать новые вещи? — переспросил Пол Оверт, глядя со своего дивана на вопрошавшего его мастера и чувствуя себя школьником, счастливым оттого, что учитель его в хорошем настроении, а может быть, даже паломником древности, до слуха которого донеслись вещания оракула. Пусть собственные творения Сент-Джорджа и были в данное время слабы, как советчик он все равно был непогрешим.

— Новые… новые? Впрочем, дело ведь не в количестве; достаточно и одной, только бы она действительно была шагом вперед, продолжением того же порыва. Что мне хочется знать, так это решили вы или нет добиваться какой-то степени совершенства?

— Ах, совершенства! — вздохнул Оверт. — Как раз в прошлое воскресенье мы говорили об этом с мисс Фэнкорт.

— Да, говорить об этом они могут сколько угодно! Но они так мало стараются вам в этом помочь. Конечно, никто и не обязан это делать, но вас вот я считаю способным его добиться, — продолжал Сент-Джордж. — Вы, как видно, все основательно продумали. Не могу представить себе, чтобы у вас, например, не было плана. Такое уж у меня сложилось впечатление, это же редкость, чтобы чья-то книга так вот воодушевила; этим вы выделяетесь из других. Если у вас нет определенного плана и вы не собираетесь его создавать, то, разумеется, в этом нет ничего плохого, никому до этого нет дела, никто не станет вас принуждать и только два-три человека, не больше, заметят, что вы отклонились от прямого пути. Другие же, все остальные… каждая живая душа в Англии будет думать, что вы следуете этому плану: даю вам честное слово, им и в голову не придет в этом усомниться! Я буду одним из этих двух или трех, кто знает лучше. Вопрос теперь заключается только в том, можете ли вы писать для двоих или троих. Похоже ли это на вас?

— Я мог бы писать и для одного, если бы этим одним были вы.

— Не говорите так, я этого не заслужил, мне больно от ваших слов! — воскликнул Сент-Джордж. Глаза его загорелись, и взгляд сделался серьезным. — «Один» — это, разумеется, вы сами, ваша совесть, ваши мысли, подчинение всего остального единственной цели. Я вспоминаю эту высокую духовность, как вспоминают женщину, которую когда-то, в позорные дни юности, любили и покинули. Она преследует тебя исполненным укоризны взглядом, образ ее стоит перед тобою всю жизнь. Знаете, будучи человеком искусства, я ведь женился на деньгах.

Пол изумился и даже слегка покраснел, смущенный этим признанием; увидав на его лице смущение, хозяин дома усмехнулся и продолжал:

— Вы не так меня поняли. Я говорю не о моей дражайшей супруге; у нее, правда, было небольшое состояние, но не оно определило мой выбор. Я просто влюбился в нее так, как влюбляются многие другие. Я имею в виду продажную музу, которую я привел к алтарю литературы. Не делайте этого, мой мальчик. Она потом всю жизнь будет вас тянуть за собой!

— Но вы же ведь счастливы?

— Счастлив? Все это сущий ад.

— Есть вещи, о которых мне хотелось бы вас расспросить, — нерешительно сказал Пол Оверт.

— Спрашивайте о чем хотите. Я готов вывернуть себя наизнанку, лишь бы спасти вас.

— Спасти меня? — повторил Пол Оверт.

— Заставить вас помнить об этом, заставить все видеть насквозь. Как я вам уже говорил в тот вечер в Саммерсофте, я хочу, чтобы мой пример был всегда у вас перед глазами.

— Ну что же, книги ваши от этого нисколько не хуже, — сказал Пол со смехом, чувствуя, что дышит атмосферой истинного искусства.

— Не хуже чего?

— Дарование ваше настолько велико, что оно проступает во всем, что вы делаете: и в том, что не так хорошо, равно как и в том, что лучше всего. Доказательство этого сорок томов ваших сочинений — сорок томов жизни, наблюдений, поразительного таланта.

— Ну, конечно, я совсем не глуп, и я это знаю, — спокойно ответил Сент-Джордж. — О, господи, до чего ничтожны были бы все мои творения, если бы я не был умен! Я ведь удачливый шарлатан, я сумел приобщить их к моей системе. А вы знаете, что это такое? Это carton-pierre.[15]клееный картон (фр.)

— Carton-pierre?

— Линкруста-Уолтон!{13}

— О, не говорите таких вещей, у меня сердце обливается кровью! — запротестовал Пол. — Я вижу вас в прекрасном, счастливом доме, живете вы с комфортом, ваше имя в чести.

— По-вашему, это честь? — оборвал его Сент-Джордж тоном, который потом много раз вспоминался его собрату. — Я хочу, чтобы этой чести достигли вы. Я имею в виду настоящую честь. А это все подделка.

— Подделка? — воскликнул Пол, обводя глазами роскошную комнату, что было вполне естественно сделать в эту минуту.

— О, сейчас люди в этом так преуспели; все это удивительный обман!

— Обман то, что я вижу, то, как вы живете здесь, где все говорит о семейном счастье — с преданной вам женой, которая воплощенное совершенство, с детьми, которых я еще не имел удовольствия видеть, но которые, судя по тому, каковы их родители, должны быть очень милыми молодыми людьми?

— Все это превосходно, мой друг, упаси боже, чтобы я стал все это отрицать. Я заработал уйму денег; жена моя знает, что с ними делать, как правильно их употребить и попусту не растратить, как положить немалую долю их в банк и как получать с них проценты. У меня есть изрядное состояние, у меня есть все на свете, но нет самого главного…

— Самого главного?

— Сознания того, что ты сделал все, что мог, сознания, которое и есть истинная жизнь художника и отсутствие которого равносильно смерти, сознания того, что ты извлек из дарованного тебе природою инструмента все те удивительные звуки, которые он таит, что ты сыграл эту пьесу так, как ее следовало сыграть. Либо художник справляется с этой задачей, либо нет. И если нет, то вообще не стоит о нем говорить. И как раз те, кто это знает, обходят его молчанием. Он, может быть, все еще слышит трескотню вокруг, но слышнее всего ему неподкупное молчание Славы. Вы скажете, что я уломал ее на мой короткий век, но что значит этот короткий век? Не вообразите только, что я такая скотина, что зазвал вас сюда для того, чтобы поносить мою жену или на нее жаловаться. У этой женщины есть большие достоинства, и я ей безмерно обязан: поэтому давайте лучше не будем о ней говорить. Сыновья мои — дочерей у меня нет — растут, слава богу, людьми порядочными и крепкими! Мне не приходится тревожиться ни об их здоровье, ни об их успехах. Я регулярно получаю самые похвальные отзывы о них из Харроу, из Оксфорда, из Сандхерста{14} (о, мы поместили их в самые лучшие учебные заведения!), где говорится о том, что это существа жизнерадостные, процветающие, с хорошим аппетитом.

— Это же большая радость, когда ваш отпрыск учится в Сандхерсте, — восторженно заметил Пол.

— Да, это так приятно. Я ведь, знаете, патриот!

— Так что же вы имели в виду, когда, помните, в тот вечер, в Саммерсофте, сказали, что дети — это проклятие?

— Друг мой, на чем зиждется весь наш разговор с вами? — спросил Сент-Джордж, опускаясь на диван, где сидел его гость. Усевшись немного наискось, он прислонился к противоположному подлокотнику, сомкнул руки и закинул их за голову. — На утверждении, что некое совершенство возможно, больше того, что к нему надо стремиться, не так ли? Ну, так все, что я хочу сказать, сводится к тому, что наличие детей этому совершенству мешает. Мешает и жена. Мешает женитьба.

— Так значит, по-вашему, художник не должен жениться?

— Он женится всегда себе на погибель. Он приносит себя в жертву.

— Даже тогда, когда он встречает в жене сочувствие своему труду?

— Он никогда его не встречает, не может встретить. Женщины понятия не имеют о том, что такое творческий труд.

— Но ведь сами же они тоже творят, — возразил Пол Оверт.

— Да, только очень плохо. Ну, разумеется, они думают, что понимают, думают, что сочувствуют. В довершение всего они очень опасны. Они хотят, чтобы вы много писали и зарабатывали много денег. Их великое благородство и добродетель, их примерное здравомыслие как истых англичанок заключается в том, что они заставляют вас это делать. Жена моя ведет за меня все переговоры с издателями и занимается этим вот уже на протяжении двадцати лет. Удается ей это преотменно. Вот почему дела у меня идут хорошо. А ведь если ты являешься отцом невинных младенцев, которых жена твоя производит на свет, то разве у тебя поднимется рука лишить их своей поддержки? Вы спросили меня прошлый раз, не являются ли они огромным возбудителем. Ну конечно же да — в этом не приходится сомневаться!

— Что касается меня, то, думается, что мне нужны возбудители, — промолвил Пол Оверт.

— Ну, раз так, то n'en parlons plus![16]Не будем больше говорить об этом! (фр.)
— сказал Сент-Джордж, улыбаясь.

— Думаю, что возбудителем для меня являетесь вы, — продолжал молодой человек. — Но действуете вы на меня совсем не так, как вам бы, вероятно, хотелось. Насколько я могу судить, главный ваш успех — весь этот пышный дом на Иннисмор-Гарденз.{15}

— Успех? Неужели вы называете это успехом, когда о вас говорят так, как вы вот, например, говорили бы обо мне, сидя здесь с кем-нибудь из ваших собратьев по перу, с юношей, таким же умным и прямодушным, как вы сами? Неужели вы называете это успехом, когда вас заставляют краснеть, как вы непременно бы покраснели, если бы какой-нибудь иностранный критик (само собой разумеется, я говорю о человеке, который знает свой предмет и ясно дает вам это понять, как то всегда делают иностранные критики), да, если бы такой вот чужеземец сказал вам: «Он единственный в своей стране, которого они считают образцом совершенства, не так ли?» Неужели же это успех — заставить юного англичанина растеряться и задрожать в такую минуту от стыда за старую Англию? Нет, нет! Настоящий успех — это когда люди начинают трепетать совсем иным трепетом. Так попытайтесь же!

— Попытаться?

— Попытайтесь написать что-нибудь действительно хорошее.

— О, видит бог, я так этого хочу!

— Ну так знайте, что такое не дается без жертв; не тешьте себя этой иллюзией ни единой минуты, — сказал Генри Сент-Джордж. — Что до меня, то я ничем не пожертвовал. Все осталось при мне. Иначе говоря, я все упустил.

— Вы прожили полную, богатую жизнь, какою только может жить мужчина, человек — со всеми ее повседневными заботами, и обязанностями, и тяготами, и огорчениями, и радостями, среди всех благ, которые дают нам семья и общество, и всех трудностей, в которые они нас вовлекают. Это, должно быть, давало вам большой материал для размышлений, было для вас очень занимательным.

— Занимательным?

— Для человека сильного, конечно.

— Все это действительно дало мне бесчисленные сюжеты, но в то же время лишило меня сил, чтобы их использовать. Я прикоснулся к тысяче субстанций, но превратил ли я хоть одну из них в золото? А ведь это и есть долг художника, ему надлежит иметь дело только с благородным металлом. Я вел светскую жизнь вместе с женой и детьми — нелепую, расточительную, материальную, скотскую, филистерскую, снобистскую лондонскую жизнь. Все у нас самое красивое, даже карета, сами мы — процветающее, известное в городе семейство. Только, друг мой, не прикидывайтесь дурачком и не делайте вид, что вы не знаете, чего нам недостает. Это куда важнее, чем все остальное. Послушайте, зачем нам с вами, собратьям по перу, лукавить друг перед другом! Вы же сами знаете, как знаете то, что вы сидите сейчас передо мной, что, если бы вы писали такие книги, как я, вы уже непременно пустили бы себе пулю в лоб!

Полу Оверту показалось, что тот огромной важности разговор, который мастер обещал ему еще в Саммерсофте, действительно состоялся, причем с такой стремительностью и полнотой, каких его юное воображение не могло себе даже представить. Собеседник его произвел на него неотразимое впечатление, и у него захватывало дух от глубин, в которые он теперь погружался, и от самой необычности этих откровенных признаний. Он был потрясен обуявшим его столкновением разнородных чувств — понимания и смущения, тревоги и радости, согласия и протеста. И все это было смешано с состраданием (и с каким-то стыдом оттого, что он ко всему этому приобщился) ко всем болячкам и язвам, которые обнажил перед ним этот поразительный человек, и с ощущением трагизма той тайны, которая скрывалась за всем внешним блеском. Мысль о том, что это он дал знаменитому писателю повод для такого самоуничижения, и томила его, и бросала в краску, и вместе с тем в некоторых отношениях он сделался теперь так чуток, что от него не могло уже укрыться ничто из того, что подразумевалось в сказанных Сент-Джорджем словах. Такова уж была его несчастная участь — ввергнуться в глубокие воды, взбудоражить их и рассыпать потом брызгами необыкновенного красноречия. Он принялся исступленно оспаривать последнее утверждение хозяина дома; перечислив те его творения, которые он любил, он напомнил ему об их блеске и о том, что автор их выше любого из своих современников. Некоторое время Сент-Джордж учтиво выслушивал все эти речи; потом он взял его за руку и сказал:

— Все это хорошо, и если вы не собираетесь создавать ничего лучшего, то почему бы вам тогда не иметь все те блага, которые есть у меня; столько же придатков, как человеческих, так и материальных; столько же сыновей или дочерей, жену, у которой будет столько же платьев, дом, где столько же слуг, конюшни, где столько же лошадей, и сердце, где столько же терзаний.

Произнеся последние слова, он поднялся с дивана и какое-то время стоял, взирая на своего взволнованного ученика.

— А деньги у вас есть? — неожиданно спросил он.

— Не так много, чтобы о них стоило говорить.

— Ну, раз так, то почему бы вам не обеспечить себя приличным гонораром, если только вы возьметесь за это так, как надо. Изучите ради этого меня, как следует меня изучите. Право же, вы сможете завести себе даже карету.

Пол Оверт сидел некоторое время молча. Он уставился в одну точку и много всего за это время передумал. Друг его отошел в сторону, взяв пачку писем, лежавших на том же столе, что и листы корректуры.

— А что это была за книга, та, которую миссис Сент-Джордж заставила вас сжечь? — внезапно спросил он. — Та, которую она невзлюбила.

— Книга, которую она заставила меня сжечь… а откуда вы это знаете? — спросил Сент-Джордж, отрывая глаза от писем и пристально на него глядя.

— Я слышал это от нее самой в Саммерсофте.

— Как же, она этим гордится. Не помню уж, только это была неплохая книга.

— А о чем же она была?

— Сейчас скажу. — Сент-Джордж, казалось, силился вспомнить. — Ах, да, в ней было написано обо мне самом.

У Пола Оверта вырвался горестный вздох по поводу того, что можно было уничтожить такую вещь, а старший собрат его продолжал:

— О, написать ее должны были бы вы, это вы должны были бы заняться мною: предмет этот неисчерпаем!

Пол снова замолчал, но немного погодя все же вернулся к этой теме.

— Так неужели нет ни одной, которая действительно бы могла понять, которая могла бы приобщиться к приносимой жертве?

— А как они могут приобщиться? Они же сами и есть эта жертва. Они все вместе — и идол, и алтарь, и пламя.

— Так неужели же на всем свете нет ни одной, которая оказалась бы более прозорливой? — продолжал Пол.

Поначалу Сент-Джордж ничего не ответил; потом, разорвав взятые со стола письма, он снова остановился возле дивана, иронически поглядывая на своего собеседника.

— Разумеется, я знаю, кого вы имеете в виду. Нет, даже не мисс Фэнкорт.

— А я-то думал, что вы восхищаетесь ею.

— Неимоверно. А вы что, влюблены в нее? — спросил Сент-Джордж.

— Да, — признался Пол Оверт.

— Ну, тогда откажитесь.

— Отказаться от моей любви? — изумился Пол.

— Боже сохрани, от вашей цели.

— От моей цели?

— От той, о которой вы говорили с ней, от того, чтобы достичь совершенства.

— Она может стать помощницей… помощницей! — вскричал молодой человек.

— Да, на какой-нибудь год — конечно. А потом станет камнем на шее.

— Но ведь она же так стремится к завершенности, к настоящему творчеству — к тому, что дороже всего на свете и вам, и мне.

— «Вам и мне» — этого нельзя было выразить лучше, друг мой! У нее действительно есть эта страсть, но страсть к детям станет еще сильнее, да оно и понятно. Она будет настаивать на том, чтобы все сложилось как нельзя более благоприятно, удобно, полезно для них. Художнику до этого нет дела.

— Художнику… художнику! Что же он, по-вашему, не человек?

Сент-Джордж задумался.

— Иногда я действительно думаю, что так оно и есть. Вы знаете, как и я, что ему надлежит делать: сосредоточенность, совершенство, независимость вот за что он должен бороться с той минуты, когда он проникся уважением к своему делу. О мой юный друг, его отношение к женщинам, особенно когда он связал себя браком, во власти этого проклятого обстоятельства: в то время как у него есть только один критерий для всего сущего, у них таких критериев целых полсотни. Это и определяет их превосходство над нами, добавил Сент-Джордж, смеясь. — Представьте себе только художника, у которого было бы столько критериев. Сотворить свое произведение, создать его и вдохнуть в него божественное начало — вот единственное, о чем ему следует думать. «Удалось оно мне или нет?» — вот единственный вопрос, который он вправе себе задавать. И уж никак не спрашивать себя, «достаточно ли это хорошо для того, чтобы обеспечить жену и милых деток?» Ему не должно быть дела до вещей относительных, до заботы о милых детках!

— Выходит, что вы не признаете за ним права на человеческие чувства и привязанности?

— А разве у него нет чувства, нет привязанности, которая заключает в себе все остальное? К тому же пусть у него будут какие угодно чувства, лишь бы они не мешали ему сохранять свою самостоятельность. Он должен позволить себе быть бедным.

Пол Оверт неторопливо поднялся с дивана.

— Почему же в таком случае вы советовали мне познакомиться с ней ближе?

Сент-Джордж положил ему руку на плечо.

— Да потому, что она могла бы стать для вас горячо любимой женой! Да к тому же ведь я тогда еще не читал ваших книг.

— Лучше бы вы предоставили меня самому себе! — пробормотал молодой человек.

— Я не знал, что быть женатым это не для вас, — продолжал Сент-Джордж.

— Какое ложное положение, какое унижение художника — думать, что это ушедший от мира аскет и что творить он может только ценою отказа от личного счастья. Какой это обвинительный акт искусству! — воскликнул Пол Оверт; голос его дрожал.

— Уж не думаете ли вы случайно, что я защищаю искусство? Обвинительный акт — если хотите, да! Счастливы те общества, где оно ничем себя не проявило, ибо стоит ему только расцвести, как их начинает снедать недуг, как растленность становится неотвратимой. Конечно же, художник находится в ложном положении. Но я считал, что для нас это нечто само собой разумеющееся. Простите меня, — продолжал Сент-Джордж, — именно «Джинистрелла» заставила меня прийти к этим выводам.

Пол Оверт стоял, опустив глаза. Ночная тишина огласилась боем часов на башне: пробило час.

— А как по-вашему, я могу ей понравиться? — спросил он наконец.

— Мисс Фэнкорт? Чтобы за нее посвататься? А почему бы нет! Поэтому-то мне и хотелось вас поддержать. У меня ведь все-таки есть возможность немного помочь вам добиться успеха.

— Простите, что я задаю вам этот вопрос, но не собирались ли вы ради этого устраниться сами? — спросил Пол Оверт и покраснел.

— Я старый болван, мне там нечего делать, — многозначительно ответил Сент-Джордж.

— А я пока еще никто: я беден, и к тому же, наверное, есть столько достойных мужчин…

— Вы джентльмен и человек с большим талантом. По-моему, вы могли бы добиться успеха.

— Но я же должен буду тогда отказаться от этого таланта?

— Вы знаете, многие думают, что мой мне удалось сохранить.

— У вас есть талант мучить людей! — вскричал Пол Оверт, но тут же пожал своему собеседнику руку, словно для того, чтобы смягчить вырвавшийся у него упрек.

— Бедный мальчик, я действительно вас терзаю. Так попытайтесь же, попытайтесь! По-моему, у вас есть шансы на успех, вы выйдете на первое место.

Продолжая еще какое-то время держать его за руку. Пол заглянул ему в глаза.

— Нет, я — художник, я не могу не быть им.

— Ну, тогда докажите это на деле! — воскликнул Сент-Джордж. — Дайте мне возможность перед смертью увидеть то, чего я больше всего хочу, то, к чему я стремлюсь: жизнь, проникнутую настоящим большим чувством. Если вы можете быть исключением, то не упускайте этот случай! Подумайте о том, что это такое, каким оно выглядит в глазах людей, каково с ним жить!

Они направились к двери, и Сент-Джордж сжал обеими руками руки своего друга. Тут они снова остановились, и Пол Оверт воскликнул:

— Я хочу жить!

— В каком смысле?

— В самом высоком смысле.

— Ну, тогда добивайтесь своего, доводите дело до конца.

— При вашем сочувствии, вашей помощи?

— Рассчитывайте на них, я воздам вам должное. Рассчитывайте на мое самое высокое одобрение, на мою преданность. Я буду чувствовать себя удовлетворенным, если это может для вас что-то значить. — И так как Пол все еще как будто колебался, Сент-Джордж добавил: — Помните, что вы сказали мне тогда в Саммерсофте?

— Какое-нибудь безрассудство, не иначе?

— «Я сделаю все, что вы мне велите», — вы это сказали, именно это.

— И вы теперь хотите меня поймать на слове?

— Но сам-то я кто? — сказал учитель, качая головой.

— Господи, что же мне теперь делать? — почти со стоном произнес Пол, выходя из дому.

 

Глава 6

«Слишком уж много места там уделено загранице. К черту эту заграницу!» Такие вот примечательные слова или еще что-то в этом роде изрек Сент-Джордж, говоря о развитии событий в «Джинистрелле»; и, однако, несмотря на то, что они произвели сильное впечатление на Пола Оверта, как и вообще почти все его советы, неделю спустя после разговора, о котором я рассказал, молодой человек уехал из Англии — уехал надолго, преисполненный новых замыслов. Я не погрешу против истины, сказав, что именно этот разговор и явился непосредственной причиной его отъезда. Но сколь ни взволновало его все сказанное в тот вечер знаменитым писателем, еще большее волнение он ощутил тогда, когда припоминал его слова на свободе по прошествии уже многих часов и дней — именно тогда смысл их раскрылся ему во всей своей полноте, и он понял огромную важность того, что услышал. Лето он провел в Швейцарии и, принявшись в сентябре за новую работу, решил, что останется по ту сторону Альп, пока она как следует не продвинется. Для того чтобы привести свой план в исполнение, он вернулся в хорошо знакомый ему тихий уголок на берегу Женевского озера с видом на башни Шильонского замка;{16} и это место, и открывавшийся оттуда вид были ему дороги связанными с ними давними воспоминаниями и каким-то непостижимым путем понемногу возвращали ему бодрость и силы. Задержался он там надолго; все склоны окрестных холмов покрылись снегом, который спускался все ниже и уже почти достигал того места, до которого, закончив работу, он поднимался в предзакатные часы, с каждым днем становившиеся все короче. Стояла чудесная осень, озеро голубело, а книга его обретала форму и подвигалась вперед. Все это на какое-то время украсило ему жизнь, и он свыкся с тем, что эта жизнь покровом своим заслонила от него все остальное. По прошествии полутора месяцев ему стало казаться, что он уже выучил наизусть преподанный ему Сент-Джорджем урок, — что он постиг всю истинность его утверждений, испытав их на деле. Тем не менее он совершил одну непоследовательность: перед тем как пересечь Альпы, он написал Мэриан Фэнкорт. Он отлично знал, сколь неправомерен этот поступок, и оправдывал его только тем, что может один раз позволить себе такую роскошь, доставить себе маленькое развлечение в награду за всю эту трудную осень. Она не просила его об этом знаке внимания, когда он пришел повидать ее за три дня до своего отъезда из Лондона и спустя три дня после того, как они с ней обедали вместе в доме на Иннисмор-Гарденз. По правде говоря, у нее и не было оснований его об этом просить, ибо он ни словом не обмолвился о том, что хочет уехать. А не упомянул он об этом просто потому, что сам еще не был ни в чем уверен; последняя встреча с ней как раз и определила его решение. Ему захотелось увидеть ее для того, чтобы убедиться, как много она в действительности для него значит, и отъезд его, столь стремительный, что он даже не попрощался с нею, явился следствием испытания, которому он себя подверг и которое еще больше укрепило его в убеждении, что значит она для него безмерно много. В письме своем, посланном из Кларана,{17} он оговаривался, что должен еще будет объяснить ей (и это больше чем через три месяца после отъезда!), что заставило его отступить от принятых правил.

Она ответила ему коротко, но очень быстро и сообщила ему поразившую его новость: миссис Сент-Джордж скончалась неделю назад. Эта примечательная женщина умерла в их загородном доме от тяжелого воспаления легких — он, вероятно, не забыл, что все последние годы чувствовала она себя очень плохо. Мисс Фэнкорт добавляла, что, как говорят, муж ее совершенно убит постигшим его ударом: ему будет очень не хватать ее, она ведь была для него решительно всем. Пол Оверт тотчас же написал Сент-Джорджу. Ему и раньше как-то хотелось поддерживать с ним связь, но все это время у него не было достаточно уважительной причины, чтобы тревожить человека, который так занят. Их долгий ночной разговор припомнился ему во всех подробностях, но не помешал ему выразить знаменитому писателю свое искреннее сочувствие, ибо не из этого ли разговора ему стало ясно, что влияние этой женщины, являвшей собою образец совершенства, определило всю жизнь ее мужа? Можно ли было представить себе более ужасную катастрофу, чем утрата этого животворного влияния — и навсегда? Именно в таком тоне и ответил Сент-Джордж своему юному другу месяц спустя. Разумеется, в письме его не было ни малейшего намека на столь много значивший для Оверта разговор. Он писал о своей покойной жене так откровенно и великодушно, как будто начисто позабыл об этом вечере, и слова его давали понять, сколь велика понесенная им утрата. «При ней мне не надо было ничего делать самому, не надо было ни о чем думать. С великим уменьем и редчайшей преданностью справлялась она со всеми тяготами жизни, а я был свободен, как мало кому из мужчин удается быть, чтобы работать пером, оградив себя от всего постороннего во имя этой работы. Это была исключительная услуга с ее стороны, величайшая из всех, какие только она могла оказать. О, если бы я мог в свое время по достоинству ее оценить!»

Слова эти несколько озадачили Пола Оверта: его поразило то, что они находились в противоречии с прежнею убежденностью его друга, что ими он ее как бы опровергал. Разумеется, написавший это письмо не мог ожидать, что адресат его будет обрадован смертью жены, и это было в порядке вещей, что он скорбит сейчас, ибо смерть эта разорвала союз, длившийся два десятка лет. Но если влияние этой женщины на его жизнь в действительности было столь благотворно, то где же тогда его последовательность, чего ради понадобилось ему переворачивать в ту ночь вверх дном все его существо, чего ради он пичкал его в эту юную пору его жизни проповедью самоотречения? Если утрата миссис Сент-Джордж действительно оказалась непоправимой, то выходит, что совет, услышанный им из уст ее мужа, был всего-навсего дурною шуткой, а его собственный отказ от женитьбы ошибкой. Оверт готов был уже ринуться назад в Лондон, для того чтобы показать, что сам он действительно думает, что это так, и дело дошло даже до того, что он вынул из ящика письменного стола рукопись первых глав своей новой книги, собираясь уже уложить ее в чемодан. При этом взгляд его упал на какие-то страницы, которых он долгие месяцы не брал в руки, и эта случайная встреча с ними в свою очередь поразила его тем, что он в них прочел: в них был торжественный обет, некий итог размышлений о прошлом, каких он вообще-то всемерно старался всякий раз избегать. После них у него обычно оставалось ощущение, что творческий восторг — чувство начисто субъективное и совсем бесплодное. На этот раз, однако, случилось так, что из лежавшей перед ним кипы черновиков своевольно вырвалась дремавшая в нем вера в себя, которая и склонила его к мысли, что лучше всего будет, если он доведет начатый им эксперимент до конца. Если отречение от привычной жизни давало ему возможность писать с такой силой, то было бы обидно менять обстановку прежде, чем он не завершит свой труд. Разумеется, он вернется в Лондон, но только после того, как все окончит.

И, укладывая рукопись обратно в ящик стола, он втайне дал себе этот обет! Не лишним будет добавить, что для завершения книги ему понадобилось еще немало времени, ибо предмет, о котором он писал, был не только необычайно деликатен, но и на редкость труден, а сделанных им записей оказалось так много, что разобраться в них было совсем не легко. Внутренний голос говорил ему, что он должен довести все до совершенства, иначе ему будет нечем перед ней оправдаться. Мысль о том, что он может этого оправдания лишиться, пугала его, и он проявил должную твердость во всем, что касалось уменья и мастерства. Кончилось тем, что он перебрался по другую сторону Альп и провел зиму, весну и все лето в Италии, но даже и после того, как все эти двенадцать месяцев прошли, работа его все еще продолжала оставаться незавершенной. «Добивайтесь совершенства, доводите все до конца» — всеобъемлющее правило Сент-Джорджа подходило и к этому частному случаю. Он старался исполнить его как только мог, и, когда солнце завершило свой медленный круговорот и снова настало лето, он почувствовал наконец, что все, что только было в его силах, он сделал. На этот раз он уже окончательно уложил рукопись в чемодан, надписал сверху адрес издателя и направился на север.

Два года прошло с тех пор, как он уехал из Лондона, — два года были очень большим сроком и такой важной вехою в его жизни (он ведь создал за это время роман, как ему казалось, куда более значительный, чем «Джинистрелла»), что, когда на следующее утро после своего приезда он отправился на Пиккадилли, он ожидал увидеть какие-то перемены, был готов к тому, что за это время что-то могло произойти. Но на Пиккадилли мало что изменилось (если не считать трех или четырех новых высоких кирпичных зданий там, где прежде стояли низкие темные дома), и яркий свет июньского солнца пробивался сквозь ржавую ограду Грин-парка и сверкал на покрытых лаком катящихся экипажах, совсем как такою же вот июньской порой в прежние, более легковесные годы. Ему приятно было все это узнавать, приятно видеть радушие, с каким его все здесь встречало, и к этому чувству присоединилась еще и радость оттого, что ему удалось закончить книгу, что он снова в своей стране, в этом огромном, деспотичном и вместе с тем увлекательном городе, который обещает ему все на свете, в городе, где все снова становится для него доступным. «Оставайтесь у себя дома и работайте здесь, пишите такое, о чем мы можем судить», — когда-то сказал Сент-Джордж, и теперь ему казалось, что он сам не хочет ничего другого, кроме как остаться дома и — навсегда. Уже под вечер направился он на Манчестер-сквер, отыскивая дом, номер которого он не забыл. Однако мисс Фэнкорт дома не оказалось, и, несколько этим огорченный, он отошел от двери. В эту минуту он столкнулся лицом к лицу с господином, который к этой двери подходил и в котором он сразу же узнал отца мисс Фэнкорт. Пол поклонился ему, и генерал ответил на его приветствие с присущей ему учтивостью, однако за учтивостью этой никак нельзя было понять, узнает он его или нет. Первым побуждением Пола Оверта было заговорить с ним; но потом он заколебался, он понял, что сказать-то ему, в сущности, нечего и что к тому же, хоть старый солдат и узнал его в лицо, он, должно быть, принимает его за кого-то другого. Поэтому он стал спокойно спускаться по лестнице, не подумав о том неотразимом действии, которое должно было произвести на генерала, никогда не упускавшего случая поболтать, то обстоятельство, что молодой человек его узнал. Лицо у Пола Оверта было выразительное; такие чаще всего останавливают ваше внимание. Поэтому не успел он сойти на десять ступенек, как услыхал, что его окликают сзади дружественным, не очень внятным: «Э-э, простите, пожалуйста!» Он обернулся, и генерал, улыбаясь, произнес:

— Может быть, вы бы зашли к нам? Мне хочется вспомнить, где я вас видел!

Пол отклонил его приглашение, а потом жалел об этом; день уже близился к концу, и мисс Фэнкорт могла вот-вот вернуться. Но отец ее оставил ему еще один шанс: больше всего он, как видно, был озабочен тем, чтобы его не сочли человеком негостеприимным. Вглядевшись в посетителя, он кое-что припомнил; во всяком случае, этого было достаточно, чтобы спросить:

— Так вы вернулись, вернулись?

Пол едва не проговорился, что вернулся только вчера, но потом решил удержать себя от чрезмерной откровенности, ибо незамедлительность появления его в этом доме выдала бы его с головой. Вместо этого он ограничился простым подтверждением самого факта, заметив, что очень сожалеет, что не застал мисс Фэнкорт. Он пришел в этот поздний час, надеясь, что она окажется дома.

— Я ей передам, передам, — сказал старик и тут же со всей учтивостью добавил: — Вы нас порадуете какой-нибудь новинкой? Прошло столько времени, не правда ли? — Теперь он окончательно припомнил, кто перед ним.

— Да, порядочно. Но работаю я очень медленно, — ответил Пол. — Мы с вами встречались в Саммерсофте, это было давно.

— Как же, и там был тогда Сент-Джордж. Помню отлично. Это было до того, как его бедная жена… — Генерал Фэнкорт на несколько мгновений умолк и умерил свою улыбку. — Смею думать, вы знаете?

— О кончине миссис Сент-Джордж? О да, я в свое время узнал об этом.

— Да нет же, я не о том… что он женится.

— Вот как! Я ничего об этом не слышал.

И не успел Пол спросить: «На ком?», как генерал упредил его, в свою очередь спросив:

— Когда же вы вернулись? Я знал, что вы в отъезде, от дочери. Ей очень вас не хватало. Вы должны показать ей что-нибудь новое.

— Вернулся я вчера вечером, — ответил молодой человек, который вдруг почувствовал, что ему сдавило горло и он едва может вымолвить слово.

— О, как же это мило с вашей стороны, что вы так скоро пришли к нам. Не могли бы вы с нами пообедать?

— Пообедать? — повторил Пол Оверт, которому не хотелось спрашивать, на ком женится Сент-Джордж, но который думал только об этом.

— У нас будет несколько человек. Разумеется, Сент-Джордж. Или заходите попозже, если вам это удобнее. Наверное, дочь моя ждет… — Тут он, как видно, заметил в поднятом вверх лице Оверта (тот стоял несколькими ступеньками ниже его) нечто такое, что заставило его замолчать, а эта минута молчания породила неловкость, от которой ему захотелось поскорее избавиться.

— Так вы, может быть, не слышали о том, что она выходит замуж?

— Выходит замуж? — изумился Пол Оверт.

— За мистера Сент-Джорджа, все только что решилось. Странная пара, не правда ли? — На это Пол ничего не нашелся ответить, он все еще не мог отделаться от охватившего его изумления. — Но, должен вам сказать, все будет хорошо… она так увлекается литературой, — добавил генерал.

Пол густо покраснел.

— О, подумать только… как это интересно, как чудно! Боюсь только, что я не смогу сегодня у вас отобедать. Большое спасибо за приглашение.

— Ну так вы должны приехать на свадьбу! — вскричал генерал. — Как же, помню этот день в Саммерсофте. Он отличный человек.

— Чудный… чудный! — пробормотал Пол, уходя. Он пожал генералу руку и удалился. Лицо его покраснело, и у него было такое чувство, что оно багровеет все больше и больше. Возвратясь домой, он прошел прямо к себе в комнаты и не стал обедать. Щеки его горели так, как будто кто-то его отхлестал. Он не мог понять, что же такое с ним случилось, какую злую шутку над ним сыграли, какое учинили предательство. «Никакого, никакого, — говорил он себе. — Это не имеет ко мне ни малейшего отношения. Меня это не касается. Мне нет до этого дела». Но вслед за этим смущенным бормотаньем снова и снова прорывался нелепый выкрик: «Неужели это было задумано… неужели задумано? Неужели это был план… неужели план?» По временам, задыхаясь от волнения, он вскрикивал: «Неужели я остался в дураках… неужели в дураках?» Если да, то ведь он был самым тупым, самым последним из дураков. Ему подумалось, что потерял он ее только сейчас. Он действительно отказался от нее, да, но это было совсем другое, это была закрытая, но не запертая дверь. А сейчас дверь эту как будто заперли у него перед носом. Но неужели он рассчитывал, что она будет ждать? Неужели она должна была столько времени ждать его — целых два года? Он не мог бы сказать себе, чего он от нее ждал, он знал только, что случилось то, чего он не ожидал. Случилось совсем другое… совсем другое. Возмущение тем, что его разыграли, горечь и гнев поднялись, вскипели в нем, как только он вспомнил о том, как почтительно, как доверчиво, как преданно он слушал Сент-Джорджа. Вечер был длинный, и долго еще было светло. Но даже когда стемнело, он не стал зажигать лампу. Он повалился на диван и лежал так несколько часов, то закрыв глаза, то вглядываясь в темноту, в позе человека, который старается приучить себя что-то вынести, стерпеть то, что из него сделали посмешище. О, до чего же он сам облегчил другому эту задачу! Мысль эта хлынула на него жгучим потоком. Услыхав, что пробило одиннадцать, он вскочил, вспомнив вдруг, что генерал Фэнкорт говорил, что он может прийти и после обеда. Да, он пойдет… во всяком случае, он увидит ее, может быть узнает, что все это значит. Ему стало казаться, что он получил только некоторые условия трудной задачи, а чтобы решить ее, надо непременно иметь их все.

Он быстро оделся и в половине двенадцатого был на Манчестер-сквер. У подъезда стояло множество экипажей; гости еще не успели разъехаться; от этого ему стало немного легче на душе; раз так, то она окажется не одна. На лестнице он встречал людей, они уезжали, словно продолжая некий начатый путь, вливаясь в бурный круговорот ночного Лондона. Отдельные группы все еще оставались в гостиной; она не слышала, как о нем доложили, и прошло еще несколько минут, прежде чем он мог подойти и заговорить с нею. За это время он успел увидеть Сент-Джорджа, стоявшего у камина и занятого разговором с какой-то дамой, но Пол старался не смотреть на него и поэтому не знал, заметил ли автор «Призрачного озера» его присутствие или нет. Во всяком случае, тот не подошел к нему. Подошла мисс Фэнкорт, едва только она его увидала. Она почти что кинулась к нему, улыбаясь, шурша шелками, сияющая, красивая. За эти годы он успел забыть, как она хороша, как лучезарно ее лицо; она была в вышитом золотыми узорами белом платье, а волосы ее высились золотым шлемом. Достаточно было одного этого мгновения, чтобы узнать, что она счастлива и счастье это утверждает себя великолепием и блеском. Но она не была расположена говорить с ним об этом, ей хотелось говорить только о нем самом.

— Я так рада, отец мне рассказал. Как это мило, что вы приехали!

Глядя на нее и пораженный тем, как она свежа и прекрасна, он не мог удержаться и не подумать: «Но почему же все-таки она достается ему, почему не человеку, который молод, силен, честолюбив и у которого есть будущее? Почему, такою юной и полной сил, она отдает себя неудачнику, отступнику, старику?» В эту критическую минуту он готов был кощунственно растоптать в душе даже то немногое, что оставалось от его веры в погрешившего против него учителя.

— Мне так жаль, что вы меня не застали, — продолжала она, — отец говорил мне. До чего ж это славно, что вы вспомнили о нас так скоро!

— А вас это удивляет? — спросил Пол Оверт.

— Что в первый же день? Нисколько, вы были таким всегда.

В это время к ней подошла попрощаться какая-то дама, и он вдруг увидел, что ей ровно ничего не стоило говорить и с другими таким же тоном; это была ее прежняя восторженность, прежняя экзальтация, волны которой разлились теперь еще шире, а если новый поворот в ее жизни нисколько их не сдержал, то, может быть, и тогда они тоже значили не больше, может быть, это была просто вошедшая в привычку добросердечность, с тою только разницей, что теперь девушка могла быть довольной, могла отдавать, ничего не ожидая взамен. О да, она была довольна, да и почему бы ей не быть? Почему бы ей тогда и не удивляться тому, что он явился к ней сразу, в первый же день, несмотря на то, что и прежде она видела от него одно лишь хорошее? Меж тем, пока она продолжала говорить с подошедшей к ней дамой, Пол Оверт отошел в сторону, и его противоречивой артистическою душою овладело какое-то странное раздражение, какое-то отрешенное разочарование. Она была настолько счастлива, что это граничило с глупостью, это как бы опровергало тот необыкновенный ум, который он прежде в ней находил. Неужели она не знала, каким дурным человеком мог быть Сент-Джордж, неужели не замечала его достойной сожаления ненадежности?.. Если не замечала, то она просто ничтожество, а если замечала, то откуда же тогда вся эта вызывающая безмятежность? Вопрос этот отпал сам собой, когда взгляд молодого человека остановился наконец на знаменитом писателе, который был его советчиком в трудное для него время. Сент-Джордж все еще стоял у камина, но теперь он был один (застывший в неподвижности и словно готовясь остаться после того, как разъедутся гости), и он встретил затуманенный взгляд своего юного друга, которого мучила неопределенность от того, что он не был уверен, есть ли у него право считать — а в негодовании своем он был бы ему только рад, — считать, что он сделался его жертвой. В какой-то степени ответом на фантастический вопрос этот было лицо Сент-Джорджа. Оно было в своем роде таким же благостным, как и лицо Мэриан Фэнкорт, — оно означало, что он счастлив; но вместе с тем лицо это, казалось, говорило Полу Оверту, что автор «Призрачного озера» уже больше ничего не значит… больше ничего не значит как писатель. В приветливой улыбке, которую он послал ему из другого конца зала, было что-то граничащее с пошлостью, с мелким самодовольством. Полу показалось, что сначала он даже не решался подойти к нему первым, как будто совесть у него была нечиста, но минуту спустя они уже встретились на середине зала и пожали друг другу руки крепко, а Сент-Джордж еще и сердечно. Потом оба они подошли к камину, возле которого тот перед этим стоял, и Сент-Джордж сказал:

— Надеюсь, что теперь-то уж вы больше никуда не уедете. Я у них обедал, генерал мне о вас рассказал.

Он был красив, молод, выглядел так, как будто у него еще была целая жизнь впереди. Он посмотрел на Пола Оверта очень дружелюбно, и в глазах его не было ни тени раскаяния; он стал расспрашивать его обо всем, о его здоровье, о планах на будущее, о том, чем молодой человек в последнее время был занят, о его новой книге.

— Когда же она выйдет, скоро, не правда ли? Надеюсь, что да. И это будет великолепная вещь? Ну вот и отлично. Последние полгода я все время перечитывал ваши книги.

Пол ждал, что он заговорит о том, что при встрече сообщил ему генерал и о чем, во всяком случае, прямо, ни словом не обмолвилась мисс Фэнкорт. Но так как этого не случилось, он сам наконец спросил:

— Я услыхал удивительную новость. Оказывается, вы женитесь. Это правда?

— Ах, так вам успели уже рассказать?

— А разве генерал не говорил вам об этом? — в свою очередь спросил Пол Оверт.

— Не говорил о чем?

— Да о том, что он успел меня обо всем поставить в известность.

— Дорогой мой, право же, я не помню. Столько сегодня было народу. Если это так, то я очень сожалею, что лишился удовольствия самому известить вас о событии, которое меня так близко касается. Да, это действительно так, хоть это и может показаться вам странным. Только что все решилось. Вот ведь какая нелепость, не правда ли?

Сент-Джордж произнес все это без малейшего смущения, но вместе с тем, насколько мог судить Пол, в словах его не было никакого скрытого бесстыдства. Молодому человеку показалось, что если сам он способен говорить обо всем этом так запросто и с таким хладнокровием, то это означает, что он скорее всего начисто забыл все, что произошло между ними в тот памятный вечер. Однако из последующих его слов явствовало, что он ни о чем не забыл, и эти взывавшие к памяти его собеседника слова, вероятно, рассмешили бы Пола, не будь они столь жестоки.

— Помните наш разговор с вами в тот вечер у меня, когда упоминалось имя мисс Фэнкорт? Я потом о нем не раз вспоминал.

— Да, не приходится удивляться, что вы тогда говорили именно так, — сказал Пол, глядя ему в глаза.

— В свете того, что случилось сейчас? Да, но ведь тогда не было никакого света. Как я мог предвидеть все, что случится?

— А вы разве не думали, что это может случиться?

— Клянусь вам, нет, — сказал Генри Сент-Джордж. — Что делать! Мне приходится теперь вас в этом разуверять. Подумайте только, какие перемены произошли в моей жизни.

— Да, конечно, конечно, — пробормотал Пол.

Собеседник его продолжал говорить, как бы стараясь убедить его, что коль скоро они уже разбили разделявший их лед, то, как человек тактичный и чуткий, он готов ответить на любые его вопросы, ибо считает себя способным вникнуть в мысли и чувства другого.

— Но дело же не только в этом; должен вам признаться, в мои годы у меня и в мыслях не было… вдовец, со взрослыми сыновьями… И ведь, в сущности, я же почти ничего не значу!.. Это произошло вопреки всем возможным расчетам, и я счастлив превыше меры. Она была так свободна, и, видите, она согласилась. Вы, как никто другой — я ведь помню, как она нравилась вам перед тем, как вы уехали, и как вы нравились ей — вы, как никто другой, можете все оценить и меня поздравить.

«Она была так свободна!» Слова эти произвели ужасающее впечатление на Пола Оверта; он весь как-то сжался от таившейся в них иронии — причем не имело ровно никакого значения, была эта ирония нарочита или непроизвольна. Да, разумеется, мисс Фэнкорт была свободна, и, может быть, это он сам сделал ее свободной, ибо той же иронии были полны брошенные вскользь слова Сент-Джорджа о том, что он, Пол, ей нравился.

— Я считал, что если следовать вашей теории, то писатель вообще не должен жениться.

— Разумеется, разумеется. Но вы же ведь не назовете меня писателем?

— Вам должно быть стыдно, — сказал Пол.

— Стыдно того, что я второй раз женюсь?

— Нет, совсем не этого, стыдно всех ваших доводов.

— Позвольте мне судить о них самому, друг мой.

— Ну да, почему бы и нет? Вы же замечательно сами рассудили все за меня.

Тон, которым были сказаны эти слова, озадачил Сент-Джорджа; он стал что-то припоминать, словно уловив в них неожиданную для себя горечь.

— Вы что же, считаете, что я поступил нечестно?

— Знаете, вы все-таки могли бы мне в свое время сказать об этом.

— Дорогой мой, но ведь, повторяю, не мог же я предугадать то, что будет!

— Нет, не тогда, потом.

Сент-Джордж смутился:

— После того, как моя жена умерла?

— Тогда, когда вы пришли к этой мысли.

— О нет, что вы! Мне хотелось спасти вас, уберечь такое редкое, такое драгоценное дарование.

— Так, выходит, вы женитесь на мисс Фэнкорт для того, чтобы меня спасти?

— Не совсем, но от этого сознания радость моя еще полнее. Я приведу вас к славе, — сказал Сент-Джордж, улыбаясь. — После нашего с вами разговора я был до глубины души поражен той решимостью, с какою вы покинули Англию, и, может быть, еще того больше силою воли, с какою вы заставили себя провести эти годы за границей. Вы очень сильный человек, удивительно сильный.

Пол Оверт пытался вглядеться глубже в его невинные глаза; странно было то, что он, по всей видимости, был искренен, что на дне этих глаз не таилось никакой враждебной насмешки. Он отвернулся и в это время услыхал, что Сент-Джордж что-то говорит о том, что он должен будет показать ему свою новую вещь, этим он порадует его старость. Тут он посмотрел на него еще раз.

— Неужели это означает, что сами вы больше не пишете?

— Ну конечно же нет, мой дорогой. Поздно уже. Разве я не говорил вам?

— Не могу я этому поверить!

— Разумеется, где уж вам, с вашим талантом! Нет, нет, весь остаток жизни я буду только читать вас.

— А она-то, мисс Фэнкорт, знает об этом?

— Узнает, узнает.

Полу пришло в голову, что, может быть, во всем только что сказанном Сент-Джорджем содержится некое завуалированное признание, что теперь, когда приданое его невесты, как бы оно ни было скромно, все же в известной степени изменит его материальное положение, он получит возможность больше не заниматься этим неблагодарным делом — разработкой жилы, которая уже истощилась. Но ведь перед ним стоял мужчина в самом соку, и вид его не допускал и мысли, что какие-то жилы в нем могли истощиться.

— Разве вы не помните той морали, которую я вам преподал в тот вечер? — продолжал Сент-Джордж. — Во всяком случае, вы должны вдуматься в то предостережение, которое мой пример делает вам сейчас.

Это было уже слишком, это была насмешка злодея. Пол попрощался с ним простым кивком; сейчас ему уже трудно было представить себе, что ему захочется еще раз увидеть его, пусть даже очень нескоро. В эту минуту его уязвленная душа испытывала потребность утвердиться в овладевшем ею чувстве обиды, еще более жестоком оттого, что оно было незаконным. Ясно было одно — только сраженный этой обидой, он мог спуститься по лестнице, даже не попрощавшись с мисс Фэнкорт, которая куда-то вышла в эту минуту из комнаты. Он радовался тому, что очутился на воздухе среди этой темной, прямодушной, не способной ни на какие ухищрения ночи, что он мог идти домой пешком и ускорить шаги. Шел он долго и сбился с пути, да он вовсе и не думал о том, куда идет. Было слишком много всего другого, о чем он думал. Однако в конце концов ноги сами повели его куда надо и, пробродив едва ли не час, он остановился возле своего подъезда на узкой, захудалой и совершенно пустынной улице. Он медлил, все еще о чем-то спрашивая себя, прежде чем войти, в то время как вокруг него и над его головой была только безлунная тьма, один или два тускло горевших фонаря и несколько далеких затуманенных звезд. К их-то едва мерцавшим огням он и поднял голову; он думал о том, что все это действительно обернется злою шуткой, если теперь в своем новом положении к концу года Сент-Джордж создаст что-нибудь вроде «Призрачного озера» и что окажется лучше его лучших вещей. При всем своем восхищении перед его талантом Пол все же надеялся, что этого не случится. В эту минуту ему казалось, что, случись это, он вряд ли это переживет. В ушах его все еще звучали слова Сент-Джорджа: «Вы человек очень сильный, удивительно сильный». Так ли это было на самом деле? Конечно, ему приходится теперь быть сильным, это своего рода отмщение.

«А действительно ли он сильный?» — спросит в свою очередь читатель, если он еще не утратил интереса к пребывающему в душевном смятении юноше. Лучшим ответом на этот вопрос будет, может быть, то, что он пытается быть им, но говорить о том, удалось ему это или нет, пока еще рано. Когда осенью вышла в свет его новая книга, мистер и миссис Сент-Джордж нашли, что она в самом деле великолепно написана. Сам знаменитый писатель до сих пор еще не создал ничего нового, но Пол Оверт и сейчас еще не спокоен на этот счет. Могу только за него сказать, что если такое случится, то он будет первым, кто все оценит по достоинству. А это, может быть, и является лучшим доказательством того, что Сент-Джордж был прав и что Природа создала его не для любви к женщине, а для торжества духа.