Если Мориса Таунзенда не позвали принять участие в поездке, то и миссис Пенимен тоже обошли приглашением, а она, хотя и рада была бы присоединиться к путешественникам, однако — надо отдать ей должное перенесла свое разочарование с достоинством, подобающим светской даме.

— Я охотно поглядела бы на полотна Рафаэля и на руины… руины Пантеона, — сказала она миссис Олмонд, — но с удовольствием поживу несколько месяцев в уединении и покое. Мне надо отдохнуть. Я так исстрадалась за эти четыре месяца!

Миссис Олмонд считала, что брат ее поступил жестоко, не предложив Лавинии поехать с ним за границу, но она отлично понимала, что если целью экспедиции было заставить Кэтрин забыть своего молодого человека, то давать ей в попутчицы его ближайшую приятельницу противоречило интересам доктора.

"Если бы Лавиния вела себя умнее, ей тоже удалось бы повидать руины Пантеона", — думала миссис Олмонд, не перестававшая сожалеть о безрассудстве своей сестры; впрочем, та уверяла, что прекрасно знает эти руины по рассказам мистера Пенимена. Миссис Пенимен, конечно, догадалась о мотивах, которые склонили доктора к заграничному вояжу, и она откровенно поделилась с племянницей своим убеждением, что отец предпринял этот вояж с целью сломить ее верность.

— Он думает, в Европе ты позабудешь Мориса, — сказала она (миссис Пенимен теперь всегда называла молодого человека просто по имени). — Мол, с глаз долой, из сердца вон. Он думает, что новые впечатления изгладят его образ из твоей памяти.

Кэтрин заметно встревожилась.

— Если он так думает, я должна его заранее предупредить, — сказала она.

Миссис Пенимен не согласилась с ней:

— Лучше объявить ему потом! Пусть узнает, когда уже потратится и похлопочет. Вот как с ним надо обращаться!

И уже другим тоном, помягче, добавила, что, наверное, это удивительное наслаждение — среди руин Пантеона вспоминать о тех, кто нас любит.

Отцовская немилость давно уже, как нам известно, причиняла Кэтрин глубокое горе — горе искреннее и великодушное, без примеси обиды или озлобления. Но когда она попыталась извиниться перед отцом за то, что остается на его попечении, а он с презрением отмел ее слова, в горюющем сердце Кэтрин впервые проснулся гнев. Презрение оставило свой след — оно опалило девушку. От замечания о "низкой мысли" у нее три дня горели уши. В эти дни Кэтрин была уже не столь скромна; у нее появилась мысль (довольно смутная, но приятно охлаждавшая рану), что она приняла кару и вольна теперь поступать по своему усмотрению. И поступила вот как: написала Морису Таунзенду, чтобы он встретил ее на площади и погулял с ней по городу. Кэтрин могла себе это позволить — ведь она оказала почтение отцу, согласившись поехать с ним в Европу. Она чувствовала себя свободней и решительней; в ней появилась сила, которая ее поддерживала: страсть наконец всецело и неудержимо завладела Кэтрин.

И вот Морис встретил ее на площади, и они долго гуляли. Она сразу сообщила ему новость: отец хочет ее увезти. На полгода, в Европу; она, конечно же, послушается совета Мориса. Кэтрин втайне надеялась, что он посоветует ей остаться дома. Он же долго не высказывал своего мнения. Идя с ней рядом, он задавал ей бесконечные вопросы. Один из них особенно удивил девушку своей нелепостью:

— А вы хотите поглядеть на все эти прославленные чудеса Европы?

— Хочу? О нет! — с мольбою в голосе сказала Кэтрин.

"О небо, до чего ж она скучна!" — воскликнул Морис про себя.

— Он думает, что я забуду вас, — сказала Кэтрин. — Что новые впечатления изгладят ваш образ из моей памяти.

— Что ж, дорогая, может быть, так оно и будет!

— Пожалуйста, не говорите так, — проговорила Кэтрин, не замедляя шага. — Бедный отец! Его ждет разочарование.

Морис рассмеялся.

— Да, я охотно верю, что ваш бедный отец будет разочарован! Но зато вы повидаете Европу, — добавил он шутливо. — Ловко же вы его проведете!

— Меня вовсе не интересует Европа, — проговорила Кэтрин.

— И напрасно. К тому же поездка, может быть, умилостивит вашего батюшку.

Зная свою упрямую натуру, Кэтрин не надеялась в поездке умилостивить отца, и ее преследовала мысль, что, соглашаясь на путешествие и в то же время не собираясь уступать, она поступает нечестно.

— А вам не кажется, что это будет почти обман? — спросила она.

— Да ведь и он пытается вас обмануть! — воскликнул Морис. — Вот пусть и расплачивается! По-моему, вам надо ехать.

— И так надолго отложить наше венчание?

— Мы обвенчаемся, когда вы вернетесь. Купите себе в Париже подвенечное платье.

И Морис самым нежным тоном стал объяснять ей свою точку зрения. Будет очень хорошо, если она поедет; это докажет, что правда на их стороне — что они благоразумны и готовы ждать. Они уверены друг в друге и могут подождать — чего им бояться? Если есть хотя бы малейшая возможность этой поездкой склонить ее отца к миру, надо использовать эту возможность; в конце концов, он, Морис, совсем не хочет, чтобы из-за него Кэтрин потеряла наследство. Оно понадобится не ему — а ей и ее детям. Он готов ждать; это будет нелегко, но он выдержит. А там, в Европе, среди очаровательных ландшафтов и величественных памятников, старик, возможно, и смягчится; считается, что такие вещи облагораживают человека. Возможно, его разжалобит терпеливость дочери, ее покорность, ее готовность на любые жертвы — кроме одной; и если в каком-нибудь знаменитом городе — скажем, где-нибудь в Италии, в Венеции, — в гондоле, при луне она заговорит с ним и, действуя с умом, сумеет тронуть нужную струну, отец, быть может, прижмет ее к своей груди и скажет, что прощает. Кэтрин необычайно поразил сей замысел, делавший честь незаурядному уму ее возлюбленного; однако успех этого плана представлялся девушке сомнительным, поскольку его исполнение возлагалось на нее. Для того чтобы "действовать с умом" в гондоле при луне, наверное, требовалась искусность, которой она не вполне обладала. Тем не менее молодые люди договорились, что Кэтрин скажет отцу о своей готовности послушно следовать за ним куда угодно и умолчит о том, что любит Мориса Таунзенда пуще прежнего.

Она сообщила доктору, что готова отправиться, и тот, не теряя времени, занялся необходимыми приготовлениями. Кэтрин прощалась со многими друзьями и родственниками, но только двое из них имеют непосредственное отношение к нашей истории. Миссис Пенимен с большим пониманием отнеслась к путешествию племянницы: она считала вполне естественным, что нареченная мистера Таунзенда хочет пополнить свое образование заграничным вояжем.

— Ты оставляешь его в надежных руках, — сказала девушке тетка, касаясь губами ее лба (миссис Пенимен любила целовать в лоб — этим она как бы выражала симпатию к интеллекту). — Я буду часто видеться с ним. Я буду весталкой, охраняющей священный огонь.

— Какая вы молодец, тетя — даже не сетуете, что не едете с нами, сказала Кэтрин, не смея углубиться в предложенное теткой сравнение.

— Гордость придает мне силы, — объяснила миссис Пенимен, ударяя себя в грудь (лиф ее платья всегда издавал при этом металлический звон).

Прощание влюбленных было кратким — они обменялись всего несколькими фразами.

— Вы не переменитесь за то время, что меня не будет? — спросила Кэтрин. Вопрос ее не был продиктован сомнениями.

— Ничуть — совсем наоборот! — с улыбкой сказал Морис.

Подробно описывать пребывание доктора Слоупера в восточном полушарии не входит в задачи нашего повествования. Он объехал всю Европу, путешествовал с комфортом и (как и следовало ожидать от человека с таким развитым вкусом) настолько увлекся современным и классическим искусством, что пробыл за границей не шесть месяцев, а все двенадцать. Миссис Пенимен не страдала от его отсутствия в доме на Вашингтонской площади. Ей нравилось безраздельно господствовать в особняке, и она любила говорить себе, что при ней дом стал гораздо более гостеприимным. По крайней мере у Мориса Таунзенда были все основания признать, что дом на Вашингтонской площади стал в высшей степени гостеприимен. Морис был в нем самым частым гостем миссис Пенимен с удовольствием приглашала его к чаю. Он сиживал в кресле очень удобном — возле камина в малой гостиной (когда были закрыты внушительные раздвижные двери из красного дерева, с серебряными ручками и петлями, которые вели в соседнее, более парадное помещение) и часто выкуривал сигару-другую в докторском кабинете, где он проводил время, рассматривая любопытные коллекции отсутствующего хозяина. Мы знаем, что миссис Пенимен он считал простофилей; однако сам простофилей не был и при своем вкусе к роскоши и при своей стесненности в средствах находил дом доктора подлинным "замком безделья". Морис рассматривал его как клуб, в котором он был единственным членом. Со своей сестрой миссис Пенимен виделась теперь гораздо реже, чем при докторе, ибо та не скрывала, что не одобряет ее отношений с мистером Таунзендом. По мнению миссис Олмонд, Лавинии не следовало привечать молодого человека, о котором их брат держался весьма низкого мнения; миссис Олмонд поражалась легкомыслию своей сестры, способствовавшей этой весьма нежелательной помолвке.

— Нежелательной? — воскликнула Лавиния. — Да он будет ей очаровательным мужем!

— Я не верю в очаровательных мужей, — сказала миссис Олмонд. — Я верю только в хороших мужей. Если они поженятся и Остин оставит Кэтрин свои деньги, тогда еще куда ни шло. У нее будет ленивый, симпатичный, эгоистичный и, наверное, очень добродушный муж. Но если он свяжет с Кэтрин свою судьбу, а она не получит наследства — помилуй ее господи! Таунзенд ее не помилует. Он возненавидит ее, он выместит на ней все свое разочарование, безжалостно и жестоко. Горе тогда нашей Кэтрин! Советую тебе поговорить с его сестрой; жаль, что Кэтрин не может жениться на ней!

Миссис Пенимен не имела ни малейшего желания беседовать с миссис Монтгомери, с которой она даже не сочла нужным знакомиться, и, выслушав зловещие пророчества сестры, еще раз пожалела о том, что благородному мистеру Таунзенду судьба уготовила столь горькое разочарование. Он создан был для наслаждений, но если окажется, что наслаждаться нечем, как же ему быть счастливым? И миссис Пенимен овладела навязчивая идея: деньги ее брата должны достаться молодому человеку; проницательность подсказывала ей, что сама она едва ли может рассчитывать на этот капитал.

— Если он не завещает деньги Кэтрин, то, уж конечно, не откажет их и мне, — говорила она.