По приезде доктор, разумеется, немало беседовал со своими сестрами. Что касается Лавинии, то поведать ей о своих приключениях или хотя бы поделиться с ней впечатлениями о дальних странах он не особенно старался, удовольствовавшись тем, что на память об этом завидном путешествии подарил ей бархатное платье. Однако предметы менее отдаленные он обсудил с ней довольно подробно, заверив ее прежде всего, что продолжает выступать в роли непреклонного отца.

— Не сомневаюсь, что ты не оставила мистера Таунзенда без внимания и постаралась возместить ему временную утрату Кэтрин, — сказал он. — Я тебя ни о чем не спрашиваю, так что не трудись отпираться. Я ни за что на свете не стал бы задавать тебе подобные вопросы и ставить тебя перед необходимостью… м-м… измышлять на них ответы. Никто тебя не выдал, никто за тобой не следил. Элизабет мне ничего о тебе не рассказывала; разве что хвалила тебя за то, что ты хорошо выглядела и пребывала в прекрасном расположении духа. Я просто изложил тебе плод своих умозаключений — индукции, как говорят философы. Насколько я понимаю, ты всегда была склонна предоставлять приют милым страдальцам. Мистер Таунзенд был в доме частым гостем; на это указывают кое-какие признаки. Мы, врачи, знаешь ли, приобретаем с годами определенную интуицию; и вот мне видится, что он с удовольствием сиживал в наших креслах и грелся у камина. Я не в обиде на него за эти маленькие удовольствия — других он за мой счет не получит. Наоборот, похоже, что мои домашние расходы скоро сократятся за его счет. Не знаю, что ты ему говорила или собираешься сказать. Но имей в виду — если ты советовала ему не отступаться и не терять надежды на успех, если ты поддерживала в нем уверенность, что я изменю свое прошлогоднее решение, ты оказала ему дурную услугу и он вправе потребовать у тебя возмещения. Не исключаю, что он подаст на тебя в суд. Ты, конечно, действовала из лучших побуждений: ты себя уверила, что меня можно взять измором; это ни на чем не основанная иллюзия, которая могла родиться только в уме самого безответственного оптимиста. Тактика измора не принесла плодов — я полон сил, как и год назад. Меня хватит еще на пятьдесят лет. Кэтрин как будто бы тоже не изменила своего решения и тоже полна сил. Так что мы сейчас на тех же позициях, что и раньше. Впрочем, тебе это известно. Я только хотел тебя уведомить, что не переменил своего решения. Подумай о моих словах, любезная Лавиния! Берегись справедливого гнева обманутого охотника за приданым!

— Не таких слов я от тебя ожидала, — отвечала миссис Пенимен. — Я наивно полагала, что ты оставишь в Европе свой отвратительный иронический тон, без которого ты не можешь обойтись, даже говоря о самых священных чувствах.

— Не следует недооценивать иронию, она часто приносит великую пользу. Впрочем, ирония нужна не всегда, и я тебе докажу, что прекрасно умею без нее обходиться. Я хочу знать твое мнение: прекратит Морис Таунзенд осаду моего дома или нет?

— Я буду сражаться с тобой твоим же оружием: поживешь — увидишь! ответила миссис Пенимен.

— По-твоему, я сражаюсь такого рода оружием? Я в жизни не сказал подобной грубости.

— Что ж, не надейся на прекращение осады — готовься к худшему.

— Любезная моя Лавиния! — воскликнул доктор. — Уж не пытаешься ли ты иронизировать? Твой выпад скорее напоминает мне кулачные приемы.

Несмотря на свою решимость кинуться в кулачный бой, миссис Пенимен была изрядно напугана и пустилась наутек. А брат ее пустился (не без предосторожностей) расспрашивать миссис Олмонд, которой он подарил не меньше, чем Лавинии, а поведал гораздо больше.

— Он, видно, там дневал и ночевал! — сказал ей доктор. — Надо будет заглянуть в винный погреб. Можешь не церемониться и говорить мне правду я уже выложил ей все, что я об этом думаю.

— Да, по-моему, он частенько хаживал в твой дом, — подтвердила миссис Олмонд. — Но, согласись, что, оставив Лавинию одну, ты лишил ее привычного общества; естественно, ей захотелось принимать гостей.

— Вполне согласен; потому-то я и не стану ругать ее за выпитое вино. Спишем его как возмещение Лавинии за одиночество. Она вполне способна объявить, что выпила все сама. Какая же, однако, вульгарность с его стороны — пользоваться чужим домом! Как он посмел вообще приходить в мое отсутствие? Вот тебе весь его характер — хуже уж просто некуда.

— Спешит урвать что может, — согласилась миссис Олмонд. — Лавиния готова была кормить его целый год — как же упустить такой случай?

— Ну так пускай она теперь кормит его всю жизнь! — вскричал доктор. — И уж за вина ему придется платить отдельно, как это делают за табльдотом.

— Кэтрин мне сказала, что он открыл контору и зарабатывает уйму денег, — заметила миссис Олмонд.

Доктор удивленно посмотрел на нее.

— Мне она этого не сказала, и Лавиния тоже не удостоила меня такой чести. Понятно! — воскликнул он. — Кэтрин отреклась от меня. Впрочем, это неважно! Могу себе представить, что у него за контора!

— От мистера Таунзенда она не отреклась, — сказала миссис Олмонд. — Я поняла это в первую же минуту. Она вернулась точно такой, какой уезжала.

— Вот именно — ничуть не поумнела. Объездила всю Европу и не увидела там ровно ничего — ни одной картины, ни одного ландшафта, ни одной статуи, ни одного собора.

— Еще бы ей глядеть на соборы — у нее совсем другое было на уме. Она не забывает о нем ни на минуту. Как я ее жалею!

— И я жалел бы ее, если бы она меня не раздражала. Постоянно, каждую минуту. Я испытал все средства. Я был поистине безжалостен; никакого толку — с ней ничего нельзя поделать. Она меня просто бесит. Сначала я был настроен благодушно и испытывал известное любопытство. Мне было интересно посмотреть: неужели она так и не отступится? Видит небо, я более чем удовлетворил свое любопытство! Она вполне убедила меня в своем упрямстве, и, может быть, хоть теперь ему придет конец.

— Не думаю, — сказала миссис Олмонд.

— Остерегись — не то я и от тебя тоже стану приходить в бешенство. Если она не оставит своего упрямства, я сам положу ему конец; и это будет конец нашего совместного пути — я выкину ее посреди дороги. Подходящее местечко для моей дочери — в дорожной пыли. Кэтрин не понимает, что лучше спрыгнуть, не дожидаясь, пока тебя столкнут. Дождется — а потом станет жаловаться, что ушиблась.

— Не станет, — сказала миссис Олмонд.

— И это взбесит меня еще больше. Самое неприятное — это что я бессилен что-либо предотвратить.

— Что ж, если Кэтрин придется падать, надо подложить ей побольше подушек, — улыбнулась миссис Олмонд. И в исполнение своих слов она принялась опекать девушку с истинно материнской добротой.

Миссис Пенимен тотчас написала Морису Таунзенду. Их связывали теперь самые близкие отношения, но я ограничусь упоминанием лишь некоторых сторон этой близости. Миссис Пенимен испытывала к Морису совсем особое чувство, в котором, если не толковать его превратно, не было ничего неподобающего. Ее симпатия к красивому молодому человеку, обиженному судьбой, была сродни влюбленности и все же по своей природе не могла служить для Кэтрин поводом к ревности. Сама миссис Пенимен к племяннице не ревновала. Себя она видела в роли сестры Мориса или его матери — сестры или матери, наделенной страстной натурой, — и испытывала всепоглощающее желание обеспечить ему счастливое и беззаботное существование. Этим она и занималась весь год, после того как отъезд брата развязал ей руки, и усилия ее сопровождались успехом, о котором было сказано выше. Своих детей у миссис Пенимен не было, и, как ни старалась она излить на Кэтрин те чувства, которые природа предназначила для отпрысков мистера Пенимена, племянница лишь отчасти вознаградила ее старания. Избрав Кэтрин объектом родственной любви и попечений, миссис Пенимен обнаружила, что девушке недостает эффектности и шарма, которые, как она полагала, наверняка были бы свойственны ее собственным чадам. У миссис Пенимен даже материнские чувства нашли бы приподнятое, романтическое выражение, а Кэтрин по самой своей натуре не возбуждала романтических страстей. Миссис Пенимен ничуть не остыла к ней, но начала понимать, что Кэтрин для нее — объект неблагодарный; Кэтрин не давала ей возможности проявить свою душу. И посему свои душевные богатства тетушка — не лишая Кэтрин ее доли — стала обращать на Мориса Таунзенда, и уж тут ей представились широкие возможности проявить себя. Она была бы счастлива иметь красивого и властного сына и непременно принимала бы живейшее участие в его любовных делах. Именно в таком свете она теперь рассматривала Мориса, сначала снискавшего ее симпатию своей изящной, рассчитанно-почтительной манерой обращения, против которой миссис Пенимен никогда не могла устоять. Впоследствии он расстался с былой почтительностью, предпочитая не разбазаривать свой капитал, но симпатия уже была завоевана, и даже жестокость молодого человека приобрела известную ценность для миссис Пенимен: это была как бы сыновняя жестокость. Имея родного сына, миссис Пенимен, вероятно, боялась бы его; на этой стадии нашей истории она, безусловно, боялась Мориса Таунзенда. Таково было одно из последствий его частых визитов на Вашингтонскую площадь. Он обращался с миссис Пенимен очень вольно — как, кстати говоря, он, несомненно, обращался бы со своей родной матерью.