Графиня не была изгнана, однако почувствовала всю шаткость своих прав на гостеприимство брата. Неделю спустя после того, как случилось вышеизложенное, Изабелла получила телеграмму из Англии, помеченную Гарденкортом и носящую печать всех особенностей стиля миссис Тачит: «Дни Ральфа сочтены, – говорилось там, – хотел бы по возможности тебя видеть. Просит сказать, чтобы приехала, только если не удерживают другие обязанности. Скажу от себя, ты всегда любила толковать своих обязанностях, не могла решить, чем они состоят. Любопытно знать, удалось ли тебе установить. Ральф самом деле умирает, кроме меня, никого нет». Изабелла была подготовлена к этому известию: Генриетта Стэкпол подробно описала ей, как добиралась в Англию вместе со своим признательным подопечным. Ральф прибыл чуть живой, тем не менее ей удалось доставить его в Гарденкорт, где он тут же слег в постель и, по всей видимости, никогда уже с нее не встанет, писала мисс Стэкпол. Она добавила, что на ее попечении вместо одного больного оказалось двое, так как мистер Гудвуд, от которого не было ровным счетом никакого толку, тоже занемог – по-другому, но ничуть не менее серьезно, чем мистер Тачит. Потом она написала, что вынуждена была уступить поле деятельности миссис Тачит – та вернулась на днях из Америки и не замедлила дать ей понять, что не потерпит в Гарденкорте никаких газетных писак. Вскоре после приезда Ральфа в Рим Изабелла сообщила своей тетушке об угрожающем состоянии его здоровья и рекомендовала, не теряя времени, возвратиться в Европу. Миссис Тачит поблагодарила ее телеграммой за совет, и единственное, что Изабелла получила от нее потом, была вторая телеграмма, та самая, которую я сейчас привел.

Изабелла постояла несколько секунд, глядя на эту депешу, затем, сунув ее в карман, направилась прямым путем к двери кабинета своего мужа. Тут она снова секунду помедлила и наконец, открыв дверь, вошла. Озмонд расположился за столом у окна; перед ним, прислоненный к стопке книг, стоял фолиант, раскрытый на странице с мелкими цветными гравюрами. Изабелла сразу же увидела, что Озмонд срисовывает изображенную там античную монету. Рядом на столе была коробка с акварельными красками и кисточки; он уже перенес на безупречно чистый лист бумаги изысканный, искусно подцвеченный диск. Хотя Озмонд сидел спиной к двери, он, не обернувшись, узнал свою жену.

– Простите, что я помешала вам, – сказала она.

– Прежде чем войти к вам в комнату, я всегда стучу, – ответил он, продолжая срисовывать.

– Я забыла, голова занята была другим. Мой кузен при смерти.

– Полноте, я не верю, – сказал, разглядывая в лупу свой рисунок Озмонд. – Он был при смерти и тогда, когда я на вас женился. Он всех нас переживет.

Изабелла не разрешила себе потратить ни единой секунды, ни единой мысли на то, чтобы оценить по достоинству столь нарочитый цинизм; всецело поглощенная своим намерением, она без паузы продолжала.

– Тетушка вызывает меня телеграммой, я должна ехать в Гарденкорт.

– Почему вы должны ехать в Гарденкорт? – осведомился тоном бесстрастной любознательности Озмонд.

– Чтобы увидеться с Ральфом перед его смертью.

Озмонд ничего на это не возразил; внимание его по-прежнему было главным образом сосредоточено на том, чем он занимался, поскольку при подобного рода занятии малейшая небрежность губительна.

– Не вижу в этом никакой необходимости, – сказал он наконец. – Ваш кузен приезжал сюда повидаться с вами. Мне это было не по вкусу, я считал его пребывание в Риме непозволительным. Но терпел, так как полагал, что вы видетесь с ним в последний раз. А теперь вы заявляете мне, что это было не в последний раз. Нет, вы положительно неблагодарны.

– За что я должна быть благодарна?

Гилберт Озмонд отложил свои миниатюрные рисовальные принадлежности, сдул с листа пылинку, не спеша поднялся и в первый раз взглянул на жену.

– За то, что я не препятствовал вам, пока он был здесь.

– Я благодарна, еще бы. Прекрасно помню, как недвусмысленно вы давали мне понять, что вам это не по вкусу. Я так рада была, что он уехал.

– Ну и оставьте его в покое. Незачем мчаться вслед за ним.

Изабелла отвела глаза, невольно обратив их на маленький рисунок Озмонда.

– Я должна ехать в Англию, – сказала она, вполне сознавая, что тон ее человеку с утонченной натурой, притом раздражительному, может показаться глупо упрямым.

– Если вы поедете, мне это будет не по вкусу, – обронил Озмонд.

– Что с того. Если я не поеду, вам и это будет не по вкусу. Вам не по вкусу все, что я делаю и чего не делаю. Вы предпочитаете думать, будто я лгу.

Озмонд слегка побледнел; он холодно улыбнулся.

– Так вот почему вам понадобилось ехать – не для того, чтобы увидеться с кузеном, а чтобы отомстить мне.

– Я не умею мстить.

– Зато я умею, – сказал Озмонд. – Не давайте мне повода.

– Вы готовы ухватиться за любой. Ждете не дождетесь, чтобы я совершила какое-нибудь безрассудство.

– В таком случае я был бы более чем удовлетворен, если бы вы не подчинились моему желанию.

– Если бы я не подчинилась? – сказала Изабелла таким ровным тоном, что его можно было счесть кротким.

– Надеюсь, вам вполне ясно: если вы сейчас уедете из Рима, это будет с вашей стороны не что иное, как в высшей степени обдуманное и рассчитанное стремление внести разлад.

– Как можете вы назвать его обдуманным. Телеграмму от тетушки я получила три минуты назад.

– Вы быстро думаете; это большое ваше достоинство. По-моему, нет смысла продолжать наш спор; вам мое желание известно.

Он стоял перед ней, словно ожидая, что она тут же уйдет.

Но она не двинулась с места, просто не могла, как это ни странно, двинуться; ей все еще хотелось оправдаться в его глазах – он обладал поразительной способностью так поворачивать разговор, что потребность эта становилась неодолимой. Ему неизменно удавалось, вопреки доводам рассудка, затронуть какие-то струны ее воображения.

– У вас нет никаких причин желать этого, а у меня есть все основания на то, чтобы ехать. Сказать вам не могу, как вы, на мой взгляд, несправедливы. Вероятно, вы и сами это знаете. Не я стремлюсь внести разлад, а вы – и весьма обдуманно. Со злым умыслом.

Она никогда еще не высказывала мужу наихудших своих мыслей о нем, и Озмонд был, очевидно, поражен. Но он ничем этого не обнаружил его хладнокровие, скорей всего, говорило о твердой уверенности, что жена рано или поздно не устоит перед его ухищрениями вывести ее из себя.

– Тогда это тем более важно, – сказал он едва ли не с дружеским участием. – Дело обстоит очень серьезно. – Она мысленно согласилась с ним; она вполне сознавала значение происходящего, понимала, что для них наступила критическая минута. Острота положения сделала ее осторожной, заставила промолчать, и он продолжал. – Вы говорите, у меня нет причин. Напротив того, есть, и самые веские. Мне до последней степени претит то, что вы собираетесь предпринять. Это постыдно, это неделикатно, это неприлично. Да, мне ваш кузен никто и ничто, и я не обязан ради него чем бы то ни было поступаться. Я уже и так пошел на изрядные уступки. Пока он был здесь, я из-за ваших с ним отношений места себе не находил, но не вмешивался, поскольку ждал, что он вот-вот уедет. Я его всегда недолюбливал, а он всегда недолюбливал меня. Вы его за то и любите, что он меня ненавидит, – чуть дрогнувшим голосом быстро проговорил Озмонд. – У меня есть вполне определенные представления о том, что должна и чего не должна делать моя жена. Она не должна, вопреки моим настояниям, мчаться в одиночестве из конца в конец Европы, чтобы сидеть у постели посторонних мужчин. Да кто он вам, этот ваш кузен? Он нам никто и ничто. Вы очень выразительно улыбаетесь, когда я говорю «нам», но уверяю вас, миссис Озмонд, для меня существует только мы, мы. Я смотрю на наш брак серьезно; вы, по-видимому, считаете возможным смотреть на него иначе. Насколько мне известно, мы с вами не разведены, не расстались; для меня мы неразрывно связаны. Вы ближе мне, чем любое другое человеческое существо, равно как и я – вам. Возможно, близость эта не из самых приятных, но как бы то ни было она возникла по нашей собственной с вами воле. Знаю, вы не любите, когда я об этом напоминаю, но я это делаю весьма охотно, потому что… потому что… – И он замолк с таким видом, будто намеревался привести неопровержимый довод. – Потому что, на мой взгляд, мы должны отвечать за свои поступки и за все вытекающие из них последствия; для меня это вопрос чести, а честь я ценю превыше всего!

Он говорил сдержанно, почти что мягко; из голоса исчезли все язвительные нотки. Вот эта сдержанность и притушила душевное волнение его жены; решимость, с которой она вошла в комнату, запуталась в паутине тончайших хитросплетений. Последние фразы он произнес уже не повелительным, а скорее просительным тоном, и хотя она понимала, что любой знак уважения к ней всего лишь изощренное себялюбие, однако в словах его заключено было нечто высокое и непреложное, словно в крестном знамении или флаге отечества. Во имя того, что дорого и свято, он призывал ее… сохранять декорум. Всеми своими чувствами они были врозь, так врозь, как это бывает только с окончательно разочаровавшимися друг в друге любовниками, тем не менее фактически еще не расстались. Изабелла не изменилась, по-прежнему превыше всего она ставила справедливость и сейчас, покоряясь властному ее голосу, готова была признать временную победу мужа, хотя прекрасно понимала кощунственность озмондовских софизмов. Она вдруг подумала, что в своем желании соблюдать приличия он в конце концов вполне искренен и, если на то пошло, это уже само по себе достоинство. Десять минут назад она вкусила почти позабытую радость совершенного без раздумий поступка – и вот от пагубного прикосновения Озмонда поступок оборачивался для нее медленным самоотречением. Но, если ей предстоит самоотречение, пусть он по крайней мере знает – она не жертва обмана, а просто жертва.

– Мне ведь известно, какой вы мастер иронизировать, – сказала она. – Как можете вы говорить о неразрывной связи… как можете вы говорить о каком бы то ни было удовлетворении? Где она, наша неразрывная связь, если вы обвиняете меня в лицемерии? Где оно, ваше удовлетворение, если в душе у вас одни только черные подозрения?

– В том, что, несмотря на печальные недостатки нашей общей жизни, в ней есть пристойная совместность.

– Нет в ней пристойной совместности! – воскликнула Изабелла.

– Конечно, если вам вздумается уехать в Англию.

– Это еще что; это пустяки. Я способна на большее.

Он поднял брови и даже слегка – плечи: так долго живя среди итальянцев, он перенял у них этот жест.

– Ну, коль скоро дело дошло до угроз, я предпочитаю заняться рисованием. – Вернувшись к столу и взяв лист с рисунком, над которым трудился до ее прихода, он начал внимательно его разглядывать.

– Если я поеду, вы, полагаю, не будете ждать, что я вернусь, – сказала Изабелла.

Он мгновенно обернулся, и ей стало ясно, это движение было, во всяком случае, непреднамеренным. Несколько секунд он смотрел на нее и наконец спросил:

– В своем ли вы уме?

– Что же это, как не разрыв? – продолжала она. – В особенности если все, что вы сказали, правда. – Изабелла в самом деле не видела, как это может не привести к разрыву; она искренне хотела бы это понять.

Он сел за стол.

– Вы явно не желаете со мной считаться, о чем же тогда нам с вами говорить? – сказал он и снова взял в руку одну из кисточек.

Изабелла еще немного помедлила – ровно столько, чтобы окинуть взглядом его подчеркнуто безразличную, но вместе с тем весьма выразительную фигуру, после чего быстро вышла из комнаты. Ее душевные способности, силы, стремления – все пришло в разброд; казалось, на нее опускается холодная непроглядная мгла. Озмонд, как никто, умел обнаруживать малейшее проявление слабости. Возвращаясь к себе, она увидела в распахнутых дверях маленькой гостиной, где стояло небольшое собрание разношерстных книг, графиню Джемини с раскрытым томиком в руке; она, по-видимому, успела проглядеть страничку, которая не поразила ее воображения. Услыхав шаги– Изабеллы, графиня подняла голову.

– Ах, моя дорогая, вы ведь так у нас начитаны, умоляю, посоветуйте мне, какую взять книжку поувлекательней. Здесь все сплошная скука смертная! Как вы думаете, вот эта может меня развлечь?

Изабелла смотрела на название протянутой ей книги, но не в силах была его прочитать и уж тем более понять.

– Боюсь, я не смогу вам ничего посоветовать. Я получила печальную весть. Мой кузен Ральф при смерти.

Графиня отбросила томик.

– Ах, он был такой simpatico. Мне ужасно вас жаль.

– Вам было бы еще больше жаль меня, если бы вы знали…

– Если бы я знала – что? Да на вас лица нет, – добавила графиня. – Вы не иначе как от Озмонда.

Полчаса назад Изабелла отнеслась бы весьма недоверчиво к утверждению, что будет когда-либо нуждаться в сочувствии золовки, и не найти лучшего доказательства великого ее смятения, чем жадность, с какой она ухватилась за порхающее участие этой дамы.

– Да, я от Озмонда, – сказала она, между тем как устремленные на нее блестящие глазки графини так и сверкали.

– Не сомневаюсь, что он вел себя отвратительно! – вскричала графиня. – Уж не выразил ли он удовольствие по поводу того, что бедный мистер Тачит при смерти?

– Я хотела ехать в Англию, а он сказал, что это невозможно.

Там, где дело касалось ее собственных интересов, графиня была очень сообразительна; она сразу поняла, что праздничный блеск ее римского визита не сегодня завтра померкнет: Ральф Тачит умрет, Изабелла облачится в траур и тогда прощай все званые обеды. Подобная перспектива заставила ее состроить гримаску, но этой мимолетной игрой лица исчерпалась ее дань разочарованию. В общем-то, размышляла графиня, спектакль все равно подходит к концу, она и так уже беспардонно загостилась. К тому же она настолько близко приняла к сердцу горести Изабеллы, что забыла о своих собственных, ибо чувствовала – источник этих горестей куда глубже, чем смерть кузена. Без малейших колебаний связала она выражение глаз невестки со своим невыносимым братом. У нее чуть ли не захватило дух от радостного предвкушения: если ей хотелось, чтобы над Озмондом взяли верх, то сейчас наиболее благоприятное для этого время. Конечно, как только Изабелла уедет в Англию, сама она тут же покинет палаццо Рокканера, ни за какие блага не останется там вдвоем с Озмондом. Тем не менее она жаждала всей душой услышать, что Изабелла в Англию поедет.

– Для вас нет ничего невозможного, дорогая, – сказала она вкрадчиво. – Иначе какой прок от того, что вы так богаты, и умны, и добры?

– В самом деле – какой прок? Я чувствую себя до смешного беспомощной.

– А почему Озмонд считает это невозможным? – спросила графиня, всем своим видом давая понять, что она прямо ума не приложит.

Стоило графине начать расспросы, как Изабелла спохватилась и стала отступать; она высвободила руку, которую графиня сжимала в порыве доброжелательства. На вопрос она, однако, ответила с нескрываемой горечью.

– Потому что нам так хорошо вместе, что мы не в состоянии хотя бы на две недели расстаться.

– Ну и ну! – воскликнула графиня, между тем как Изабелла повернулась уже, чтобы уйти. – Когда я хочу куда-нибудь поехать, мой муж попросту говорит, что не даст мне денег.

Изабелла возвратилась к себе и не меньше часа ходила взад и вперед по комнате. Найдется, вероятно, немало читателей, которые скажут, напрасно она так горевала и, безусловно, для сильной духом женщины Изабелла слишком легко позволила сковать себя по рукам и ногам. Ей казалось, только теперь постигла она до конца, какое это отчаянное предприятье – связать себя браком. Супружество означало, что во всех случаях, когда приходится делать выбор, он, как нечто само собой разумеющееся, делается в пользу мужа. «Я боюсь… да, да, я боюсь», – повторяла она время от времени, замирая при этом на месте. Но не мужа она боялась, не его неудовольствия, ненависти, мести, даже не того строгого приговора, который, возможно, когда-нибудь себе вынесет, – соображение, нередко останавливавшее ее порывы, – нет, Изабелла боялась страстного ожесточения, а оно неминуемо, если наперекор желанию Озмонда она все же уедет. Между ними легла пропасть взаимного непонимания, и тем не менее он хотел, чтобы она осталась; ему невыносима мысль, что она собирается уехать. Она знала, с какой нервической остротой воспринимает он малейшее возражение. Что он о ней думает, она знала, что способен сказать ей, догадывалась, но при всем том они – супруги, а супружество означает, что жена должна прилепиться к мужу, которому дала торжественный обет, стоя с ним под венцом. Она опустилась на диван и уткнулась головой в ворох подушечек.

Когда она снова подняла голову, над ней склонялась графиня Джемини. Та вошла совсем неслышно; на ее тонких губах играла загадочная улыбка, да и все лицо за протекший час исполнилось многозначительной решимости. Как будто этот час она провела, стоя у окна и собираясь с духом, а теперь бесстрашно высунулась наружу.

– Я стучала, – начала она, – но вы не отозвались, и я рискнула войти. Вот уже пять минут, как я смотрю на вас. Вы очень несчастливы.

– Очень, но вряд ли вы можете мне помочь.

– А все-таки попытаюсь, если вы не возражаете. – И графиня уселась рядом с ней на диване. Она продолжала улыбаться, лицо ее выражало восторженную готовность к излияниям. Ей, по-видимому, было что сказать, и Изабелле впервые почудилось, что золовка, возможно, в самом деле способна сказать что-нибудь осмысленное. Графиня несколько секунд сверкала глазами, и было в этой их игре нечто неприятно завораживающее. – В общем, – продолжала она, – прежде всего я должна признаться, мне непонятно, почему вы пришли в такое расстройство. Слишком уж вы щепетильны, слишком рассудительны, слишком связаны по рукам и ногам. Когда я десять лет назад убедилась, что мой муж жаждет отравить мне жизнь – в последнее время он просто оставил меня в покое, – вы и представить себе не можете, как восхитительно это сразу все упростило. Моя бедная Изабелла, вы недостаточно просты.

– Да, я недостаточно проста, – согласилась Изабелла.

– Мне хочется, чтобы вы кое-что узнали, – заявила графиня. – По-моему, вам следует это знать. Возможно, вы уже знаете, возможно, уже догадались сами. Но, если это так, мне остается только сказать, я еще меньше понимаю, почему вы не поступаете, как вам вздумается.

– Что вы хотите, чтобы я узнала? – От дурного предчувствия у Изабеллы сильнее забилось сердце. Графиня вознамерилась каким-то образом доказать свою правоту, уже одно это предвещало недоброе.

Но графиня склонна была, как видно, поиграть в загадки.

– На вашем месте я бы уж давным-давно догадалась. Неужели вы так ничего и не заподозрили?

– Ничего. О чем я должна была догадаться? Я просто не понимаю, о чем идет речь.

– А все оттого, что вы так убийственно чисты душой. В жизни еще не встречала женщины, которая была бы так чиста душой! – вскричала графиня.

Изабелла медленно встала.

– Вы собираетесь рассказать мне что-то чудовищное?

– Ваше право назвать это, как вам заблагорассудится. – Графиня тоже поднялась, в нее точно вселился дух упрямства, он рос на глазах и все больше буйствовал. Несколько секунд она стояла во всем, так сказать, блеске своего грозного и, как Изабелле уже тогда показалось, безобразного намерения. Наконец она произнесла: – У моей первой невестки не было детей.

Изабелла смотрела на нее непонимающим взглядом; она ожидала чего-то совсем другого.

– У вашей первой невестки?

– Надеюсь, вам по крайней мере известно, что Озмонд был уже, с вашего позволения, женат? Я никогда с вами о его жене не заговаривала, мне казалось, это было бы неприлично, даже неуважительно. Но другие, менее тактичные люди, наверное, говорили вам. Бедняжка не прожила с ним трех лет и умерла бездетной. Пэнси появилась после ее смерти.

Брови Изабеллы были так нахмурены, что почти сошлись у переносицы; побелевшие губы раскрылись от недоуменной растерянности. Она как бы силилась понять то, что, очевидно, было выше ее понимания.

– Значит, Пэнси не дочь моего мужа?

– Не извольте сомневаться – вашего! Не чьего-нибудь чужого. Но чьей-то чужой жены. Ах, милочка моя! – воскликнула графиня. С вами приходится ставить все точки над i.

– Не понимаю. Чьей жены? – спросила Изабелла.

– Жены мерзкого плюгавого швейцарца, который умер… постойте-ка, когда же это было?… По меньшей мере двенадцать, нет, больше пятнадцати лет назад. Он не признал мисс Пэнси; не пожелал иметь с ней никакого дела, уже кому-кому, а ему известно было, что у него нет на то причин; Озмонд, тот, как и следовало, признал ее, хотя потом ему пришлось изобрести всю эту галиматью, будто жена его умерла во время родов и он, не помня себя от горя и ужаса, изгнал несчастную малютку с глаз долой и держал ее, сколько мог, у кормилицы, прежде чем взял к себе. На самом же деле жена его умерла совсем не там и не оттого – в горах Пьемонта, куда они отправились как-то в августе, поскольку, оказалось, по состоянию здоровья она нуждается в горном воздухе, но там ей внезапно сделалось хуже… болезнь сделалась безнадежной. История эта вполне сошла с рук, ведь приличия были соблюдены, и никто не имел охоты что-либо уточнять. Но я-то, конечно, знала… хотя и не наводила справок, – продолжала со всей откровенностью графиня, – и хотя, как вы сами понимаете, мы ни разу слова не сказали об этом – я имею в виду себя и Озмонда. Вам ведь легко представить себе, как он молча на меня смотрит – вот так, чтобы все поставить на место или, точнее говоря, чтобы поставить на место меня, если бы мне вздумалось пикнуть. Но я никогда даже не намекнула ни одной живой душе, если вы способны этому про меня поверить; клянусь вам, моя дорогая, вы первая, кому я рассказываю: с тех самых пор – ни с кем ни гу-гу. Прежде всего она моя племянница… дочь моего брата, этого мне было вполне достаточно. Что же касается ее настоящей матери!.. – Но тут поразительная тетушка Пэнси невольно осеклась, увидев лицо невестки, с которого на нее смотрели такие глаза, какие ей никогда еще не доводилось видеть.

Имя не было названо, и все же Изабелла едва удержала рвущееся с губ эхо неназванного. Она опять села на диван и опустила голову.

– Зачем вы мне это рассказали? – спросила она, и графиня с трудом узнала ее голос.

– Затем, что мне тошно было оттого, что вы не знаете. Мне, ей-богу, тошно было, дорогая, оттого, что я вам этого не рассказала давно; будто я по глупости все никак не могла улучить минуту! Не сердитесь, моя дорогая, но ça me dépasse, как вы, судя по всему, умудряетесь не видеть того, что творится прямо у вас под носом. Так вот, это ведь тоже своего рода услуга – оберегать простодушное неведение, хотя я всю жизнь не очень-то была способна на такие услуги; кстати, раз уже зашла об этом речь, о помалкивании ради интересов брата, мой запас добропорядочности на сей счет тоже, как видно, иссяк. Тем более что это ведь не какая-нибудь черная клевета, – добавила неподражаемая графиня. – Все обстоит именно так, как я говорю.

– У меня никогда и мысли не было, – сказала через несколько секунд Изабелла, и при всей очевидной неразумности этого признания взгляд, который она, подняв голову, устремила на графиню, полностью подтвердил его искренность.

– Верю, хотя верилось с трудом. Неужели вам никогда не приходило в голову, что шесть-семь лет он был ее любовником?

– Не знаю. Кое-что приходило, и, вероятно, как раз к этому все и сводилось.

– А в отношении Пэнси до чего же умно она вела себя, она вела себя просто непревзойденно! – воскликнула графиня, пораженная картиной, представшей ее глазам.

– Нет, нет – такой мысли у меня, безусловно, никогда не было, – продолжала Изабелла, точно пытаясь восстановить в памяти что было, чего не было. – И все равно… я не понимаю.

Вид у нее был встревоженный, озадаченный; бедная графиня убедилась, по-видимому, что разоблачения ее не возымели ожидаемого действия. Она рассчитывала, что разожжет пламя, а ей едва удалось высечь искру. Изабелла казалась не более потрясенной, чем благонравная девица с умеренным воображением каким-нибудь зловещим эпизодом из всемирной истории.

– Разве вам не ясно, что девочку невозможно было выдать за дочь. ее мужа? То есть выдать самому мистеру Мерлю, – продолжала графиня. – Они расстались задолго до этого, и он уехал на другой конец света, как будто бы в Южную Америку. Если у нее и были когда-нибудь дети, в чем я очень сомневаюсь, она их потеряла. В минуту крайности (я имею в виду – крайне щекотливое положение) Озмонд согласился признать девочку. Жена его умерла, спору нет, но не так уж давно она умерла, чтобы совсем нельзя было подтасовать сроки – при условии, конечно, что подозрение не будет возбуждено, о чем они, разумеется, позаботились. Ну могло ли что быть естественнее в глазах равнодушного, не снисходящего до мелочей общества, чем то, что бедная миссис Озмонд где-то там вдалеке оставила после себя, poverina, плод стоившего ей жизни недолгого счастья? Озмонд поменял местожительство: перед тем как уехать в Альпы, они жили в Неаполе, спустя некоторое время он перебрался оттуда в Рим, и легенда эта была успешно пущена в ход. Бедная моя невестка не могла, лежа в гробу, оградить себя, настоящая же мать отказалась от всех явных прав на собственную дочь, чтобы спасти свою шкуру.

– Бедная, бедная женщина! – вскричала, заливаясь слезами, Изабелла. Ей давно уже не случалось проливать их, слишком дорого обходилось это потом. Но сейчас они просто хлынули у нее из глаз, чем она снова привела в замешательство графиню.

– Очень мило с вашей стороны жалеть ее! – И она невпопад рассмеялась. – Право же, не знаешь, чего и ждать от вас!..

– Значит, он изменил своей жене… и так скоро… – начала Изабелла и вдруг замялась.

– Только этого еще недоставало… чтобы вы сейчас болели душой за нее! Тем не менее я вполне с вами согласна, это произошло, мягко говоря, слишком скоро.

– А мне… мне?… – И Изабелла помедлила, точно не расслышав своего вопроса, точно вопрос, который ничего не стоило прочитать в ее глазах, обращен был к ней самой.

– Вам? Был ли он верен вам? Как сказать, моя дорогая; все зависит от того, что вы называете верностью. Когда он женился на вас, он не был уже любовником другой женщины – таким, как прежде, сага mia, в те годы, когда урывками, с вечным риском и предосторожностями, у них это длилось. Подобному положению вещей был положен конец; вышеупомянутая дама раскаялась или, во всяком случае, по каким-то своим соображениям решила поставить точку; она тоже всегда благоговейно относилась к соблюдению приличий – настолько, что даже Озмонду это в конце концов приелось. Можете себе представить, что бывало, когда они расходились во мнении и речь шла не о тех приличиях, к которым питает пристрастие он! Но их связывало все их прошлое.

– Да, – повторила машинально Изабелла, – их связывает все их прошлое.

– Разумеется, все их недавнее прошлое – пустяки. Но, должна сказать, лет шесть-семь у них все было по-настоящему.

Изабелла несколько секунд молчала.

– Зачем тогда ей понадобилось женить его на мне?

– Ах, моя дорогая, в этом-то и сказалось ее превосходство! Затем, что у вас были деньги, и затем, что она не сомневалась в вашем добром отношении к Пэнси.

– Бедная женщина! Пэнси же ее не любит! – воскликнула Изабелла.

– Вот почему ей нужен был кто-то, кого Пэнси полюбит. Она это понимала. Она все понимает.

– Поймет она, что вы мне рассказали?

– Будет зависеть от того, скажете ли вы ей. Она к этому готова? а знаете, как она думает защищаться, на что рассчитывает? На то, что вы сочтете, будто я лгу. Возможно, вы так и считаете; тогда не стесняйтесь, скажите прямо. Но дело в том, что на сей раз я не лгу. Мне случалось привирать, плести всякий вздор, но этим я никому не вредила, кроме себя самой.

Изабелла сидела и с изумлением, точно на ворох причудливых товаров, выложенных из тюка на ковер бродячим цыганом, взирала на то, о чем поведала ее золовка.

– Почему же Озмонд так и не женился на ней?

– Потому что у нее не было денег. – У графини на все был готов ответ, и если она лгала, то лгала очень умело. – Никто не знает, никто не знал никогда, на что она живет, откуда у нее все ее прекрасные вещи. Думаю, даже Озмонд этого не знает. Кроме того, она и не вышла бы за него замуж.

– Вы же утверждаете, что она его любит?

– Любит, но иначе. Сначала она любила его так, и тогда она, наверное, вышла бы за него замуж; но в то время жив был еще ее муж. А к тому времени, когда мосье Мерль, не смею сказать, отправился к праотцам, поскольку таковых у него никогда не имелось… ее отношения с Озмондом были уже не те и она стала намного честолюбивее. Тем более что она никогда, – продолжала графиня, предоставляя Изабелле возможность потом, при воспоминании об этом, трагически морщиться, – никогда не обольщалась насчет его так называемой незаурядности. Она надеялась выйти замуж за кого-нибудь из великих мира сего, это всегда было ее заветной мечтой. Она выжидала, выслеживала, расставляла сети и молила судьбу, и все попусту. В общем, я ведь не назвала бы мадам Мерль удачливой. Не знаю, чего еще она в жизни добьется, но пока ей особо похвастаться нечем. Единственная ее удача – не считая, конечно, того, что она знает всех на свете и может месяцами гостить то тут, то там и не тратиться, – это ваш брак с Озмондом. Да, это дело ее рук, моя дорогая, и напрасно у вас такой вид, будто вы в этом сомневаетесь. Я не спускала с них глаз годы и годы, я знаю все… решительно все. Говорят, у меня в голове ветер, но там вполне хватило ума, чтобы уследить за этой парочкой. Она меня ненавидит и выражает это тем, что всегда якобы защищает мою репутацию. Когда при ней говорят, будто у меня было пятнадцать любовников, она ужасается и заявляет, что даже и о семерых этого с уверенностью не скажешь. Уж столько лет как она меня боится, потому и радуется гнусным, лживым слухам, которые обо мне распускают. Она боится, что я выдам ее тайну, даже пригрозила мне однажды, когда Озмонд только начал за вами ухаживать. Это было у него в доме, во Флоренции; помните тот вечер, когда она впервые привезла вас туда и мы пили чай в саду? Так вот, она дала мне понять, что, если мне вздумается сплетничать, она не останется в долгу. Она делает вид, будто про меня можно рассказать больше, чем про нее. Занятное вышло бы сравнение! Может говорить все, что ей хочется, меня это ни капли не трогает хотя бы потому, что я знаю, – вас это ни капли не трогает. Вряд ли я еще больше проиграю в вашем мнении. Так что пусть себе мстит, сколько ее душе угодно, – не думаю, что она очень вас напугает. Сама она жаждала всегда быть сверхнепогрешимой – этакой лилией в полном цвету, воплощением благопристойности. Она всегда поклонялась этому идолу. Жена Цезаря, видите ли, должна быть вне подозрений, а я уже сказала, она всегда надеялась выйти замуж за Цезаря. Вот одна из причин, по которой она не пожелала выйти замуж за Озмонда: боялась, как бы, увидев ее рядом с Пэнси, люди что-нибудь не унюхали, чего доброго, не уловили сходства. Для нее вечным кошмаром было, как бы мать не выдала себя; она была безумно осторожна, и мать ни разу себя не выдала.

– Нет, нет, мать выдала себя, – сказала Изабелла; в лице ее уже не осталось ни кровинки. – Она выдала себя при мне несколько дней назад, но я не поняла. Пэнси как будто представилась возможность сделать блестящую партию, но из этого ничего не вышло, и она так была удручена, что почти сбросила маску.

– Тут поневоле сбросишь! – вскричала графиня. – Самой ей ужасно не повезло, и она решила – пусть хотя бы ее дочь все наверстает.

При словах «ее дочь», которые гостья произнесла как нечто само собой разумеющееся, Изабелла вздрогнула.

– Это так невероятно! – прошептала она, словно забыв, потрясенная всем услышанным, что история эта имеет прямое отношение к ней самой.

– Только смотрите, не ополчитесь на ни в чем неповинную девочку! – продолжала графиня. – Происхождение у нее прискорбное, но все равно она очень хорошая. Я всей душой привязана к Пэнси. Не потому, конечно, что она ее, а потому, что теперь стала вашей.

– Да, она стала моей. И как же, наверное, несчастная страдала, видя, что я… – вскричала Изабелла, заливаясь при мысли об этом краской.

– Не думаю, что она страдала, думаю, напротив, ликовала. Женитьба Озмонда пришлась ее дочери как нельзя более кстати. До того она жила в какой-то убогой дыре. А знаете, на что рассчитывала мать Пэнси? Что девочка окажется настолько вам по сердцу, что вы о ней позаботитесь. Озмонд, разумеется, не мог дать за ней приданое. У него не было ни гроша, но вам это все, конечно, известно. Ах, моя дорогая, – воскликнула графиня, – зачем только вы унаследовали эти деньги! – Тут она замолкла, словно увидела в лице Изабеллы нечто неожиданное. – Только, пожалуйста, не заявляйте мне сейчас, что вы все равно дадите за ней dot. С вас ведь станется. Но я отказываюсь в это верить. Да не старайтесь вы быть такой неслыханно хорошей, не сдерживайте себя, будьте сами собой, выпустите когти. Ну разозлитесь, что ли, в кои-то веки, облегчите душу!

– Поразительная история. Мне, вероятно, следует это знать, – к сожалению, – сказала Изабелла. – Я очень вам признательна.

– Оно и видно! – вскричала с язвительным смешком графиня. – Не знаю, признательны вы мне или нет, но я никак не ожидала, что вы так к этому отнесетесь.

– А как я должна была отнестись? – спросила Изабелла.

– Ну, я сказала бы, как женщина, которую использовали в чужих интересах. – Изабелла ничего на это не ответила, она просто молча слушала, и графиня продолжала: – Они всегда были неразрывно друг с другом связаны, так все и осталось, даже после того, как то ли она с ним порвала, то ли он с ней. Но он всегда значил для нее больше, чем она для него. Когда их веселый карнавальчик подошел к концу, они договорились, что предоставят друг другу полную свободу, но при этом будут всеми способами друг другу помогать. Вы можете спросить у меня, откуда я это знаю. А знаю я потому, что видела, как они себя вели. И смотрите, насколько женщины благороднее мужчин! Она приискала Озмонду жену, а он ради нее мизинцем не пошевелил. Она хлопотала ради него, злоумышляла ради него, страдала ради него, даже раздобывала ему не раз деньги, а в результате он от нее устал. Она что-то наподобие застарелой привычки, минутами нужна ему, но в общем-то он прекрасно мог бы без нее обойтись. И в довершение всего ей это теперь известно. Так что вам незачем ревновать, – добавила шутливо графиня.

Изабелла снова поднялась с дивана, она была вся разбита, ей нечем было дышать; в голове мутилось от услышанного.

– Я очень вам признательна, – повторила она. И потом вдруг совсем другим тоном добавила: – А откуда вы все это знаете?

Графиню не столько, по-видимому, обрадовало выражение признательности, сколько раздосадовал вопрос. Посмотрев вызывающе прямо в глаза своей собеседнице, она воскликнула:

– Будем считать, что я все это выдумала! – Она тоже внезапно переменила тон и, положив Изабелле на плечо руку, сказала, блеснув своей понимающей язвительной улыбочкой. – Ну, откажетесь вы теперь от поездки?

Чуть заметно вздрогнув, Изабелла отошла от нее, но вдруг почувствовала такую слабость, что вынуждена была облокотиться о камин. Закрыв глаза, с побелевшими губами, она стояла так несколько секунд, потом опустила свою закружившуюся голову на руку.

– Напрасно я вам это рассказала… вот до чего я вас довела! – воскликнула графиня.

– Я должна увидеться с Ральфом! – тихо сказала Изабелла без негодования, без гнева, без всех тех чувств, которые надеялась возбудить в ней ее золовка, просто голосом, исполненным глубочайшей печали.