В течение недели перед казнью доктор Тисдейл несколько раз имел возможность посетить приговоренного к смерти и констатировал, что, как это часто бывает с людьми, лишенными последней надежды, он спокоен, примирился с судьбой и внешне без страха ожидает приближающегося неумолимо с каждым часом утра. Казалось, что приговоренный уже не ощущает ужаса смерти. Он пережил его, когда ему сказали, что его просьба о помиловании была отвергнута. Но до тех пор, пока еще тлела искорка надежды, несчастный ежедневно жил мыслью о смерти.

За всю свою предыдущую карьеру доктор не встречал еще человека, так страстно, почти безумно привязанного к жизни, не встречал никого столь же сильно слитого с материальным миром чисто животной жаждой жизни. Но когда этот человек узнал, что погасла последняя надежда, его душа освободилась от пут муки и неизвестности, с безразличием принимая неизбежное.

Перемена, наступившая в нем, была, однако, совершенно необычна, и доктор не мог не поддаться впечатлению, что приговоренный только лишь внешне утратил любую способность чувствовать и на дне его души продолжает тлеть страстная привязанность к материальному миру, так как, узнав о результате апелляции, он потерял сознание, потому-то вызвали доктора Тисдейла. Обморок, однако, продолжался всего лишь мгновение, и, придя в себя, приговоренный полностью осознавал то, что произошло.

Убийство было действием исключительно отвратительным, и, по общему мнению, виновник не возбуждал ни малейшего сочувствия. Чарлз Линкворт, которому в данный момент грозила высшая мера наказания, был владельцем небольшого магазинчика канцелярских товаров в Шеффилде, где он жил вместе с женой и матерью.

Жертвой отвратительного убийства стала мать, а мотивом было желание присвоить сумму в пятьсот фунтов стерлингов, которые являлись ее личной собственностью. Судебный процесс выявил, что Линкворт в это время имел долги в размере около ста фунтов и во время отсутствия жены, пребывавшей в гостях у родственников, задушил мать, а ее труп закопал в маленьком садике за домом. После возвращения жены он смог сообщить ей совершенно правдоподобную историю, которая объясняла исчезновение старой миссис Линкворт.

В течение нескольких лет между ним и матерью случались непрестанные стычки и ссоры, и мать неоднократно угрожала, что она прекратит еженедельно вкладывать свои деньги в содержание дома, что составляло восемь шиллингов, а на имеющиеся в ее распоряжении деньги купит себе место в доме престарелых. Во время отсутствия молодой миссис Линкворт между матерью и сыном в самом деле вспыхнула острая ссора, вызванная какой-то мелочью, связанной с ведением домашнего хозяйства. В результате этой ссоры женщина действительно сняла свои деньги со счета в банке, намереваясь на следующий день покинуть Шеффилд и направиться в Лондон, где у нее были друзья. Она сообщила ему об этом в тот же самый день вечером. А ночью сын ее задушил.

Следующий шаг, предпринятый Линквортом до возвращения жены, был логичным и продуманным. Он упаковал все вещи, принадлежавшие матери, отвез их на вокзал и сдал в пассажирский поезд до Лондона, а вечером пригласил нескольких знакомых на ужин и рассказал им об отъезде матери. Он не притворялся, что сожалеет (что также было логично и соответствовало тому, что знакомые наверняка и так знали), заявив, что его отношения с матерью никогда не складывались хорошо и благодаря ее отъезду в доме воцарится спокойствие и согласие.

Ту же самую историю он рассказал и жене после ее возвращения, добавив только, что ссора была очень резкой и мать не оставила ему даже своего адреса. Это также был ловкий ход, так как тем самым он отбирал у жены возможность написать свекрови письмо. Жена, как кажется, восприняла этот рассказ без каких-либо подозрений. И действительно, в нем не было ничего странного или подозрительного.

В течение какого-то времени он держал себя в руках и вел себя хитро — эти черты характера большинство преступников проявляют до определенного момента, и их потеря бывает наиболее частой причиной того, что преступление вскрывается. Он, например, не сразу выплатил свои долги, даже принял молодого жильца, который поселился в комнате матери, и уволил из магазина помощника, взяв на себя полностью обслуживание в нем. Тем самым он создал видимость экономии и одновременно начал громко рассказывать об оживлении в торговле и до конца месяца не израсходовал ни одной из банкнот, найденных в замкнутом на ключ ящике стола в комнате матери.

И только потом он разменял две банкноты по пятьдесят фунтов и расплатился с кредиторами. С этого момента он потерял и голову, и хитрость. Он открыл счет в банке и, вместо того чтобы терпеливо класть фунт за фунтом, сразу положил четыре банкноты по пятьдесят фунтов, а кроме того, начал беспокоиться насчет того, что он закопал в садике за домом на совершенно безопасной глубине. Чтобы еще лучше подстраховаться с этой стороны, он заказал телегу шлака и камней и проводил летние вечера после работы, строя на этом месте с помощью жильца что-то вроде миниатюрного горного ландшафта.

Затем случилось несчастье, которое стало настоящей искрой, приведшей к ужасному взрыву. В камере хранения потерянного багажа на вокзале Кингс-Кросс (откуда ему надо было получить вещи своей матери) вспыхнул пожар, который частично уничтожил один из двух ящиков. Так как железнодорожная компания была обязана компенсировать ущерб, то вышитая на белье фамилия матери, а также письмо, адресованное в Шеффилд, явились причиной поступления чисто официального письма, в котором подтверждалась готовность покрыть ущерб. Письмо было адресовано миссис Линкворт, и по этой причине его получила и прочитала жена Чарлза Линкворта.

Внешне это был совершенно невинный документ, но в сочетании со всем прочим он означал приговор к смерти. Ибо Линкворт никоим образом не был в состоянии объяснить, почему багаж матери все еще находился на вокзале Кингс-Кросс. Он смог выдвинуть единственное предположение, что с матерью что-то случилось. Было ясно, что он должен отдать дело в руки полиции с намерением отыскать ее след. И если бы оказалось, что ее нет в живых, то заявить о своих правах на деньги, которые она предварительно сняла в банке. Во всяком случае, придерживаться такого поведения ему советовала жена, а также жилец, присутствующий при зачитывании письма из железнодорожной конторы, и Линкворт никак не мог открутиться от принятия их совета.

И тогда сдвинулась с места тихая, бесшумная, типично английская машина правосудия. Неброского вида люди начали крутиться по Смит-стрит. Они заходили в банки, наблюдали за якобы растущим оборотом торговли в магазинчике и из соседнего дома заглядывали в садик, в котором искусственный ландшафт уже успел зарасти папоротником.

Затем наступил арест, не очень долгий судебный процесс, и в одну из суббот вечером пал приговор. Элегантные люди в огромных шляпах внесли оживление в зал суда, но во всей этой толпе не было ни одной особы, сочувствующей молодому человеку с внешностью атлета, который на их глазах был приговорен к смерти.

Среди зрителей было множество пожилых, почтенных матерей, и ввиду того, что убийство было надругательством над материнством, они с огромным одобрением следили за неопровержимым потоком обвинений. Они ощутили легкую дрожь, когда судья, надев на голову свой абсурдно выглядевший черный берет, зачитал вынесенный Богом приговор.

Линкворт отправлялся на эшафот, чтобы понести наказание за свое чудовищное деяние, и никто из слышавших обвинительный акт не сомневался, что он виновник, — с тем же самым равнодушием, которое характеризовало все его поведение с момента отказа в его просьбе о помиловании. Тюремный капеллан, который перед этим посещал его, всеми средствами старался склонить его к признанию вины, но его усилия не дали никакого эффекта, и Линкворт, хоть и не давал никаких присяг, все же до последнего мгновения упорствовал в своей невиновности.

И в одно прекрасное сентябрьское утро небольшая, вызывающая ужас процессия пересекла под теплыми лучами солнца тюремный двор, направляясь в барак, где была установлена смертоносная машина. Вскорости после этого доктор Тисдейл констатировал мгновенную смерть. Стоя на эшафоте он видел, как открывается люк и вниз обрушивается на веревке фигура с капюшоном на голове. Он услышал свист и хлопок веревки, натягивающейся под действием тяжести, и, поглядев вниз, он увидел странные подрагивания повешенного тела. Но это длилось всего лишь несколько секунд — экзекуция была проведена безупречно.

Спустя час он произвел осмотр тела, который и подтвердил его предположения: Линкворт безусловно умер мгновенно вследствие того, что сломались позвонки. По сути дела, вскрытие было не нужно, но ради формальности он его произвел. И тогда-то он вынес впечатление, странное и чрезвычайно сильное, что душа уже покинувшего этот мир человека находится рядом с ним, словно не желая расставаться со своей убитой телесной оболочкой. А ведь тело, вне всяких сомнений, было мертвым: жизнь покинула его час назад.

Затем случилось другое странное происшествие, которое в первый момент показалось малосущественным, хотя и непонятным. Один из охранников пришел узнать, не унесли ли случайно использованную час назад веревку, которую следовало вернуть палачу, вместе с трупом в морг. Но веревка, на удивление, исчезла бесследно: ее не было ни в морге, ни на эшафоте. И хотя дело это не имело существенного значения, оно осталось невыясненным.

Доктор Тисдейл был холостяком, человеком финансово независимым. Он жил в обширном, светлом доме на Бедфорд-сквер, где несравненного совершенства кухарка заботилась о его питании, а муж кухарки — о его особе. Доктору вообще не было необходимости заниматься врачебной практикой, и свои обязанности в тюрьме он выполнял исключительно ради изучения ментальности преступников.

Он считал, что большинство преступлений, то есть нарушений норм поведения, вызывается или психическими отклонениями, или же нищетой. Кражи, например, он не относил в счет одной только причины. Бедность, правда, часто является их причиной, но в большинстве случаев они диктуются какой-то неизвестной болезнью мозга. Более очевидные случаи такого типа именуются как клептомания. Доктор, однако, был убежден, что желание удовлетворения материальных потребностей также не выясняет множество других правонарушений.

В особенности это относится к преступлениям, связанным с актом насилия. Потому-то, возвращаясь вечером домой, дело о преступнике, при смерти которого он должен был этим утром присутствовать, в уме он отнес к этой категории. Преступление было отвратительным, а резкой потребности в деньгах не было. Уже сам омерзительный, противный природе характер совершенного вынуждал доктора считать этого человека скорее безумцем, чем убийцей.

Как говорили, тот был человеком спокойным и доброжелательным, хорошим мужем и компанейским соседом. И внезапно совершил одно-единственное преступление, которое совершенно вышвырнуло его за пределы общества. Столь ужасающего деяния, независимо от того, совершил ли его преступник или сумасшедший, невозможно терпеть. Для его исполнителя нет места на нашей земле.

И однако же у доктора было неясное ощущение, что он в более полной мере смог бы согласиться с приговором правосудия, если бы умерший перед смертью признал свою вину. Хотя с моральной точки зрения вина его была бесспорной, доктор чувствовал бы себя лучше, если бы в момент потери последней надежды человек этот собственным признанием подтвердил бы правомерность приговора.

В этот вечер после ужина он расположился в соседствующем со столовой кабинете, а так как у него не было настроения почитать, то он уселся в большое красное кресло напротив камина, позволив мыслям свободно витать. Почти сразу же ему припомнилось то странное утреннее ощущение, когда ему показалось, что душа Линкворта все еще присутствует в морге, хотя жизнь его погасла за час до этого. Не в первый раз случалось ему переживать подобное ощущение, в особенности в случаях внезапной кончины, но, пожалуй, никогда оно не было столь сильным, как сегодня.

По мнению доктора, причиной такого чувства, очевидно, было вполне естественное психическое явление. Крайне правдоподобным является то, что душа — доктор, как следует добавить, верил в загробную жизнь и бессмертие души — не может или не хочет тотчас же оборвать всякую связь со своей бренной оболочкой и, по всей вероятности, еще какое-то время блуждает по земле вблизи нее.

В свободное время доктор Тисдейл совершенно серьезно занимался оккультизмом, так как, подобно большинству прогрессивных и опытных врачей, он ясно отдавал себе отчет, сколь тонка граница, отделяющая душу от тела и сколь огромное влияние оказывает дух на материю. Так что он без труда мог представить себе, что лишенная оболочки душа в состоянии непосредственно, общаться с теми, которые до сего момента пребывают в оковах материальной действительности.

Размышления доктора как раз начинали формироваться в виде определенной последовательности, когда ему помешали. Зазвонил стоящий рядом на столе телефон, но звук этот не обладал своей обычной металлической настойчивостью, раздавался очень тихо, словно упало напряжение тока или механизм работал неверно. Тем не менее он звонил вне всяких сомнений, так что доктор встал и поднял трубку.

— Да, я слушаю, — сказал он. — Кто говорит?

В ответ послышался едва слышный, совершенно непонятный шепот.

— Не слышу, — сказал он.

И снова донесся до него шепот, столь же неразборчивый, как и до этого. А затем он совсем стих.

Доктор еще с полминуты вслушивался, но из трубки доносились только шорохи и трески, которые показывали, что он все же связан с каким-то аппаратом. Затем он нажал на вилку аппарата, позвонил на телефонную станцию и сообщил свой номер.

— Не можете ли вы мне сказать, с какого аппарата ко мне только что звонили? — спросил он.

Через некоторое время ему сообщили требуемый номер. Это был номер тюрьмы, в которой он работал.

— Прошу соединить меня с этим номером, — сказал он.

Его соединили.

— Только что вы звонили мне, — сказал доктор в трубку. — Да, это доктор Тисдейл. В чем дело? Я не расслышал, что вы мне говорили.

До него донесся ясный, понятный голос.

— Это какая-то ошибка, — услышал он. — От нас никто к вам не звонил.

— Но с телефонной станции мне сообщили, что примерно три минуты тому назад вы звонили.

— Это какая-то ошибка, — произнес голос в трубке.

— Весьма странно. Ну ничего, спокойной ночи. Я говорю со стражником Дрейкоттом, не так ли?

— Так точно, сэр, спокойной ночи.

Доктор Тисдейл обратно уселся в свое необъятное кресло, но теперь у него было еще меньше охоты читать, чем до этого. Какое-то время его мысли блуждали без определенной цели, возвращаясь, однако, упорно к странному случаю с телефоном. Не раз и не два случалось, что звонили по ошибке, и неоднократно станция связывала его не с тем аппаратом, но все же в приглушенном звонке телефона и в неразборчивом шепоте на другом конце линии было нечто, направляющее его мысли весьма странным путем, и через мгновение он обнаружил, что вышагивает туда и сюда по комнате, погрузившись в необычные раздумья.

— Но ведь это же невозможно, — сказал он вслух.

На следующее утро Тисдейл как обычно направился в тюрьму, и во второй раз его охватило то самое странное ощущение присутствия чего-то невидимого. У него и ранее были необычные психические переживания, и он знал, что является хорошим медиумом, это значит, что в определенных обстоятельствах он выказывает способность ощущения сверхъестественных явлений, установления мимолетных контактов с окружающим нас миром невидимого. А впечатление, сопровождавшее его этим утром, является ощущением присутствия казненного вчера человека. Оно было отчетливо связано с определенным местом, сильнее всего он ощущал его, проходя через тюремный двор или же проходя вблизи камеры смертников. Ощущение было настолько сильным, что он не удивился бы, если бы увидел фигуру этого человека, а проходя через двери в конце коридора, он обернулся, будучи уверен, что увидит его перед собой.

Одновременно все время он ощущал панический страх, невидимая фигура пробуждала в нем непонятное беспокойство. Ведь эта несчастная душа, думал он про себя, нуждается в помощи. Ни на мгновение он не усомнился в реальности своих ощущений, слишком осязаемых, чтобы быть всего лишь творением воображения. Душа Линкворта была здесь.

Он прошел в палату для больных и несколько часов занимался работой. Но все это время его не покидало ощущение непосредственного присутствия чего-то незримого, разве что оно было только слабее, чем в местах, более связанных с этим человеком.

В конце концов, желая проверить свою теорию, он перед уходом из больницы заглянул в сарай, где состоялась казнь. И сразу же вышел из него с побледневшим лицом, поспешно закрыв за собой двери. На вершине конструкции стояла почти неразличимая, слабо очерченная фигура человека в капюшоне и связанного веревкой. Он видел ее, в этом не было ни малейшего сомнения.

Доктор Тисдейл был человеком отважным, так что он почти сразу взял себя в руки, устыдившись этого момента слабости. Но хотя шок, облекший его лицо в бледность, не был вызван страхом, а скорее нервным спазмом, все же доктор, несмотря на весь свой интерес к сверхъестественным явлениям, не смог заставить себя вернуться. Или, скорее, его мускулы отказывались повиноваться приказам сознания.

Если несчастная, прикованная к земле душа хотела ему что-то сообщить, то ему было во сто крат милей, если бы она сделала это на расстоянии. Диапазон ее действия, насколько он сумел сориентироваться, был ограничен. Она навещала тюремный двор, камеру смертников и место казни, но уже в больнице присутствие ее ощущалось слабее.

В голове доктора проклюнулась новая мысль, и он, вернувшись в свой кабинет, приказал вызвать охранника Дрейкотта, который в предыдущий вечер поднял трубку.

— Вы абсолютно уверены, — спросил он его, — что вчера вечером незадолго до моего звонка никто мне не звонил?

Охранник как бы слегка заколебался, что не ускользнуло от внимания доктора.

— Извините, но я, по правде, не знаю, как бы это могло случиться, — сказал он. — Я сидел прямо у телефона за полчаса до этого, а может быть, и дольше. Если бы кто-то был у аппарата, то я обязательно увидел бы его.

— И вы никого не видели? — слегка подчеркнул свой вопрос доктор.

Охранник явно был в смущении.

— Нет, господин доктор, я никого не видел, — уверенно ответил он.

Доктор Тисдейл отвел глаза.

— Но у вас было впечатление, что кто-то все же был? — спросил он небрежно, словно не придавая этому делу большого значения.

Охранника явно что-то будоражило, о чем было трудно говорить.

— Ну что ж, господин доктор, можно это и так охарактеризовать, — начал он. — Но вы наверняка подумаете, сэр, что я закемарил или же что-то тяжелое съел за ужином.

Доктор перестал притворяться равнодушным.

— Я ничего такого не подумаю, — отпарировал он. — Так же, как вы мне не скажете, что вчерашний телефонный звонок мне послышался во сне. И вы наверняка знаете, Дрейкотт, что это не был нормальный звонок. Я едва его слышал, хотя сидел возле аппарата. А когда я приложил ухо к трубке, то до меня дошел только шепот. Но вас я слышал весьма отчетливо. Так что я уверен, что что-то или скорее кто-то здесь был у телефона. Вы все время находились в помещении и, не видя никого, ощущали, однако, чье-то присутствие.

Дрейкотт кивнул.

— Я не трус, — сказал он, — и у меня нет привычки выдумывать. Но что-то должно было быть. Оно кружило вокруг телефона, хотя ветра не было, а ночь была совершенно спокойная и теплая. Впрочем, я на всякий случай закрыл окно. И все же это нечто крутилось по комнате около часа, а может, и больше. Оно перелистывало страницы в телефонной книжке, а когда оказалось около меня, то растрепало мне волосы. И вы знаете, доктор, от этого нечто веяло каким-то жутким холодом.

Доктор посмотрел ему прямо в лицо.

— А не подумали ли вы в тот момент о том, что случилось вчера утром? — внезапно осведомился он.

Охранник снова заколебался.

— Да, господин доктор, — ответил он в конце концов, — я подумал о казненном Чарлзе Линкворте.

Доктор успокаивающе кивнул.

— Вот именно, — сказал он. — Вы сегодня идете на дежурство?

— Да. Я бы много чего дал, чтобы не идти.

— Я прекрасно вас понимаю, сам пережил точно то же самое. Ну так вот, чем бы это ни было, оно явно жаждет что-то сообщить мне. Ага, вчера в тюрьме не было какого-либо беспокойства?

— Да, сэр, нескольких заключенных ночью мучили кошмары. Они кричали и стонали во сне, да при этом те, которые вообще спокойны. Это иногда случается в первую ночь после казни. Я уже видел подобные вещи, но никогда в такой степени, как вчера.

— Ах да! Так вот, если что-то незримое пожелает позвонить сегодня вечером, то сделайте все, чтобы облегчить ему это. По всей вероятности, оно появится примерно в то же самое время. Это вообще так бывает, хотя я не в состоянии объяснить вам почему. Так что если только это будет возможно, то выйдите на часок из помещения, в котором стоит телефон, где-то между половиной десятого и половиной одиннадцатого, чтобы дать ему как можно больше времени. Я буду сидеть дома и ждать звонка. Если оно позвонит, то я дам вам знать, чтобы быть уверенным, не был ли это гм… обычный звонок.

— Извините, сэр, а не случится со мной чего-нибудь плохого? — спросил охранник.

Доктор Тисдейл вспомнил ошеломление, которое он пережил утром, но ответил в полной уверенности:

— Уверяю вас, что вам не стоит ничего бояться.

В этот день доктор Тисдейл был приглашен на ужин, от которого он, однако, отговорился. И в половине десятого он в одиночестве сидел в своем кабинете.

Так как люди не знают до сих пор правил, которыми руководствуются расставшиеся с телом души, то доктор был не в состоянии объяснить охраннику, почему их явления происходят вообще циклично, с точностью, соответствующей времени на часах, но на основе графиков, касающихся нескольких десятков случаев объявления духов, а в особенности душ, нуждающихся в незамедлительной помощи — как, вероятнее всего, обстояло в данном случае, — ему удалось установить, что они всегда приходят в одно и то же время дня или ночи. А сверх того их способность становиться видимыми, слышимыми или ощущаемыми, как правило, усиливается через некоторое время после смерти, чтобы потом, по мере отдаления от земли, слабеть, и потому доктор надеялся, что в этот вечер впечатление будет более четкое. Скорее всего, в первые часы своего удаления из тела душа еще слишком слаба, словно свежевылезшая из куколки бабочка…

И тут внезапно зазвонил телефон, чуть громче, чем в предыдущий день, но все же не своим нормальным, повелительным звоном.

Доктор Тисдейл тотчас же встал и поднял трубку. Он услышал душераздирающее рыдание, спазматический плач, который, казалось, сотрясает плачущего.

Мгновение он стоял без слов, скованный каким-та неопределенным страхом, но глубоко взволнованный и готовый оказать помощь в меру своих возможностей.

— Да, да, — сказал он в конце концов, слыша, как дрожит его собственный голос. — Я доктор Тисдейл. Что могу для тебя сделать? Ты кто? — добавил он, хотя и ощущал ненужность этого вопроса.

Рыдания постепенно утихли, и вместо них раздался все еще перемешиваемый спазмами плача шепот.

— Я хочу признаться, сэр… хочу в чем-то признаться… я должен признаться.

— Хорошо, скажи мне, в чем ты хочешь признаться? — спросил доктор.

— Нет, не вам, а тому другому мистеру, который посещал меня. Не повторите ли вы, сэр, ему то, что я вам сказал?.. Я не могу ему ни показаться, ни обратиться к нему.

— Ты кто? — внезапно спросил Тисдейл.

— Я Чарлз Линкворт. Я думал, что вы знаете. Я ужасно несчастлив. Я не могу покинуть тюрьму, а тут так холодно. Вы позовете того другого, сэр?

— Ты имеешь в виду капеллана? — спросил доктор Тисдейл.

— Да, капеллана. Того, который читал молитву, когда меня вчера вели через двор. Мне будет легче, если я исповедаюсь.

Мгновение доктор колебался. Ему придется рассказать тюремному капеллану странную историю о телефонных разговорах с духом казненного вчера человека. Но все же со всем присутствием духа он верил в муку несчастного духа и в его потребность признания. Он не обязан его спрашивать, в чем тот хочет признаться.

— Хорошо, я попрошу, чтобы он сюда пришел, — сказал он наконец.

— О, не знаю, как вас благодарить, сэр. Прошу вас, уговорите его, чтобы он пришел.

Голос становился все слабее.

— Это должно произойти завтра вечером, — продолжал он. — Сейчас я уже больше не могу говорить. Мне нужно идти… О, мой Боже, мой Боже!

Он снова разразился рыданиями, которые постепенно затихали. Но доктора Тисдейла охватило горячечное, смешанное со страхом любопытство.

— Куда тебе нужно идти? — закричал он. — Скажи мне, что ты делаешь? Что с тобой делается?

— Я не могу сказать, мне нельзя этого говорить, — услышал он исчезающий голос. — Это часть… — и все стихло.

Доктор Тисдейл обождал еще минутку, но, кроме тресков и бурчаний аппарата, ничего не было слышно. И только положив трубку, он дал себе отчет в том, что его лоб покрыт каплями ледяного пота. У него звенело в ушах, сердце билось быстрым, слабым ритмом, и ему пришлось присесть, чтобы прийти в себя.

Снова и снова он задавал себе вопрос, не является ли это каким-то страшным розыгрышем, но знал, что это невозможно. Он имел дело с душой, измученной угрызениями совести по причине страшного необратимого деяния, которое она совершила. Нет, это не была игра воображения, здесь в своем комфортабельном кабинете в доме на Бедфорд-Сквер, в окружении веселого шума Лондона, он действительно разговаривал с духом Чарлза Линкворта.

У него не было времени (да и, по правде говоря, охоты — в глубине души его от страха била дрожь) на раздумья. Он обязан прежде всего позвонить в тюрьму.

— Охранник Дрейкотт? — спросил он.

Голос отвечавшего явно дрожал.

— Да, сэр. А это мистер Тисдейл?

— Да, это я. У тебя там что-нибудь случилось?

Охранник дважды пробовал отвечать, но ему изменял голос. И только на третий раз слова протиснулись через его горло.

— Да, сэр. Он был здесь. Я видел, как он вошел в помещение, в котором находится телефон.

— Ах! Ты его окликнул?

— Нет, сэр. Меня залил пот, и я прочитал молитву. Пожалуй, что с полдюжины мужиков орали сегодня во сне. Но теперь все спокойно. Я думаю, что он пошел к себе в сарай.

— Да. Ну что ж, мне кажется, что уже не случится ничего особенного. Ага, не могли бы вы мне сказать адрес мистера Докинса?

Получив адрес, доктор Тисдейл взялся писать письмо капеллану, приглашая его на следующий вечер на ужин. Но внезапно он осознал, что не в состоянии писать как обычно за своим письменным столом, рядом с телефоном, и потому перешел в редко используемую гостиную на втором этаже, где он принимал гостей. Тут к нему вернулось спокойствие, и он усилием воли заставил руки не дрожать.

В письме он просил мистера Докинса всего лишь принять приглашение на ужин на следующий вечер, так как ему хочется рассказать тому некую весьма странную историю, а также просить об оказании помощи. А в конце он добавил:

«Даже если ты уже договорился в другом месте, я очень тебя прошу отказаться от встречи. Сегодня я сам на это пошел и горько пожалел бы, если бы поступил иначе».

Итак, на следующий день вечером они вдвоем сидели в столовой доктора, и когда они остались одни за кофе, куря сигары, доктор начал свой рассказ.

— Дорогой капеллан, — сказал он, — прошу не считать, что я свихнулся, когда услышишь, что я тебе должен рассказать.

Мистер Докинс рассмеялся.

— Я могу тебе это обещать.

— Благодарю. Так вот вчера и позавчера вечером немного позже, чем сейчас, я говорил по телефону с человеком, которого два дня тому назад казнили, — с Чарлзом Линквортом.

Капеллан не рассмеялся. Возмущенный, он вместе со стулом отодвинулся от стола.

— Послушай, Тисдейл, — сказал он, — я не хочу быть невежливым, но неужели ты затянул меня сюда только для того, чтобы рассказать мне этот бред о привидениях?

— Да, но ты не услышал еще даже и половины. Вчера вечером он попросил меня связать его с тобой. Он хочет тебе в чем-то признаться. Пожалуй, нетрудно догадаться в чем.

Докинс встал.

— Очень прошу тебя, я об этом больше не хочу и слышать, — заявил он. — Умершие не возвращаются на землю. Состояние и условия их существования не были нам открыты. Однако они не имеют никакой связи с материальным миром.

— Я должен тебе рассказать обо всем, — отрезал доктор. — Позавчера вечером у меня зазвонил телефон, но очень тихо, а в трубке был слышен только шепот. Я тотчас же проверил, откуда был звонок, и мне сказали, что звонили из тюрьмы. Я позвонил в тюрьму, но охранник Дрейкотт заявил, что никто оттуда не звонил. И он также ощущал чье-то присутствие.

— Он, верно, слишком много пьет, — резко сказал Докинс.

— Дорогой мой, тебе не следует говорить таких вещей, — ответил доктор. — Это один из наших лучших сотрудников. А впрочем, раз уж так, то почему ты сразу не скажешь, что и меня ты считаешь пьяницей?

Капеллан снова сел.

— Прошу меня простить, — сказал он, — но я не могу в это вмешиваться. Это дела небезопасные, и от них необходимо держаться в стороне. А впрочем, откуда у тебя уверенность, что это не чья-то мистификация?

— Чья? — спросил доктор. — Ты слышишь?

Внезапно зазвонил телефон. Доктор отчетливо слышал звонок.

— Не слышишь?

— Чего?

— Телефон звонит.

— Ничего не слышу, — раздраженно ответил капеллан. — Никакого звонка.

Доктор не ответил, а лишь прошел в кабинет и зажег свет. Затем взял трубку.

— Слушаю, — сказал он дрожащим голосом. — Кто говорит? Да, мистер Докинс здесь. Я постараюсь уговорить его, чтобы он захотел поговорить с тобой.

Он вернулся в комнату.

— Послушай, Докинс, — сказал он капеллану, — это душа, измученная страданием. Я заклинаю тебя, выслушай ее. Бога ради, пойди и послушай.

Мгновение капеллан колебался.

— Как хочешь, — сказал он.

Он поднял трубку и поднес ее к уху.

— Докинс слушает, — сказал он.

Подождал.

— Ничего не слышу, — произнес он в конце концов. — Ах, что-то отозвалось. Едва слышный шепот.

— Постарайся его услышать, постарайся! — воскликнул доктор.

Капеллан снова начал прислушиваться. Внезапно он нахмурил брови и положил трубку.

— Что-то… кто-то сказал: «Я убил ее, признаюсь. Прошу отпустить грех…» Это какой-то обман, дорогой мой Тисдейл. Кто-то, кто знает о твоих спиритических увлечениях, хочет сыграть с тобой весьма мрачную шутку. Я не могу в это поверить.

Доктор Тисдейл поднял трубку.

— Говорит доктор Тисдейл, — сказал он. — Не можешь ли ты дать мистеру Докинсу какой-нибудь знак, что это действительно ты?

И он снова положил трубку.

— Он сказал, что постарается, — заявил он. — Нам надо подождать.

И на этот раз была очень теплая ночь, и окно, выходящее на мощеный двор за домом, было открыто. Двое мужчин ждали, стоя в молчании, несколько минут, но ничего не произошло. В конце концов капеллан произнес:

— Мне кажется, что все это окончательно прояснилось.

Он еще не кончил говорить, как в комнату внезапно вторглась волна холодного воздуха, потревожив лежащие на столе бумаги. Доктор Тисдейл подошел к окну и закрыл его.

— Ты почувствовал? — спросил он.

— Да, порыв ветра. Начинает холодать.

В закрытой комнате во второй раз подул ветер.

— А теперь? — поинтересовался доктор.

Капеллан кивнул. У него отрывистыми толчками билось сердце.

— Упаси нас Господь от всякого зла и опасностей в эту ночь! — выкрикнул он.

— Что-то появляется! — воскликнул доктор.

Оно появилось, прежде чем он закончил говорить. Посреди комнаты, на расстоянии менее трех ярдов от них, стояла фигура мужчины с головой, лежащей на одном плече, так что лица не было видно. Затем видение взяло собственную голову в ладони, подняло ее, словно посторонний предмет, и посмотрело прямо на них. Глаза были выпучены, язык вывалился наружу, на шее ясно выделялась темно-синяя черта. Что-то ударилось о пол, и явление исчезло. Но на полу, в том месте, где оно стояло, лежала новенькая веревка.

Мгновение они ничего друг другу не говорили. По лицу доктора лился пот, капеллан побелевшими губами шептал молитву. Затем доктор невероятным усилием воли заставил себя опомниться. Он указал на лежащую веревку.

— После казни ее нигде нельзя было найти, — сказал он.

В этот момент снова зазвонил телефон. На этот раз капеллану не требовалось никаких уговоров. Он сразу же подошел к аппарату, и тот прекратил звонить. Некоторое время капеллан слушал молча.

— Чарльз Линкворт, — сказал он в завершение, — перед лицом Бога, перед которым ты стоишь, скажи, правда ли ты раскаиваешься в своем грехе?

Последовал какой-то ответ, и капеллан закрыл глаза. Доктор Тисдейл стал на колени, слушая слова отпущения грехов.

Наконец снова воцарилась тишина.

— Я ничего уже не слышу, — сказал капеллан, отложив в сторону трубку.

Вскоре вошел служащий доктора с подносом, на котором стоял сифон и напитки. Доктор Тисдейл, не глядя, показал ему место, где появился дух.

— Паркер, пожалуйста, заберите эту веревку и сожгите ее, — велел он.

На мгновение воцарилось молчание.

— Извините, сэр, но тут нет никакой веревки, — произнес Паркер.